Сад и весна. История четырех дервишей бесплатное чтение

Начало истории

Итак, начинаю рассказ. Пожалуйста, слушайте внимательно и судите благосклонно. В «Похождениях четырех дервишей» говорится, что некогда в стране Рум[2] был падишах, который славился справедливостью Науширвана[3] и щедростью Хатима[4]. Звали его Азадбахт, и город Константинополь, который теперь называют Стамбул, был его столицей. Под его властью народ благоденствовал, казна была полна, войско послушно, бедняки довольны. Все жили в таком покое и радости, словно в каждом доме днем и ночью был праздник. Азадбахт уничтожил всех воров, грабителей, жуликов, мошенников, обманщиков и не оставил даже памяти о них во всей стране. Двери домов на ночь не запирались, а лавки на базаре оставались открытыми. Путешественники шли через леса и поля, позванивая золотыми монетами, и никто не спрашивал, что они несут и куда направляются.

Тысячи городов были подчинены этому падишаху, и несколько султанов платило ему дань. Но даже при такой большой власти он ни на час не забывал служения Богу. Из мирских благ у него было все, чего только можно желать, лишь сына, плода жизни, не хватало в саду его усадьбы. Поэтому нередко пребывал он в задумчивости и после пятикратного намаза[5] говорил своему щедрому покровителю:

– О Аллах! Ты все даровал своей милостью мне, недостойному, не дал лишь светильника моему темному дому[6]. Одно гнетет мою душу: нет у меня наследника моего имени, нет верной опоры моей. Ведь у тебя в сокровищнице тайн имеется все что угодно. Дай мне живого и резвого сына, тогда сохранится имя мое и останется след моей власти.

Не теряя надежды, дожил падишах до сорока лет. Однажды в зеркальном зале, совершая намаз, он читал свой урок из Корана. Бросив случайно взгляд в зеркало, он вдруг заметил в своих усах седой волос, блестевший, словно парчовая нить. Слезы навернулись у него на глазах, и тяжкий вздох вырвался из груди. «Увы! – подумал он про себя, – сколько лет потратил ты даром! В погоне за мирской славой ты перевернул целый мир, но все эти земли, которыми ты овладел, теперь тебе ни к чему – в конце концов все это пустит по ветру кто-то чужой. А к тебе пришел вестник смерти. Если и проживешь еще, все равно телесные силы будут только слабеть. Ясно, что судьба не судила тебе породить наследника венца и престола. Кончится тем, что умрешь и все оставишь. Не лучше ль самому все это покинуть и провести остаток дней в служенье творцу?»

И, утвердившись на том в своем сердце, он отправился в нижний сад, выслушал всех просителей и повелел, чтобы с этого дня никто больше к нему не обращался, а все взяли б в обычай разрешать свои дела в общей приемной. Потом удалился в одну из внутренних комнат, разостлал молитвенный коврик и погрузился в молитвы. Кроме плача и тяжких вздохов, ничего больше от него не слыхали. Так провел падишах Азадбахт несколько дней, круглые сутки не покидая места молитвы. Вечером, в час разрешения от поста[7], он съедал один финик и запивал его тремя глотками воды. Толки об этом вышли за стены дворца, и по всей стране разнеслась весть о том, что падишах, отрешившись от власти, предпочел уединение. Притеснители и мятежники повсюду подняли головы и преступили границы дозволенного: всякий, кому хотелось, теснил народ и поднимал бунт; всюду, где были наместники, обнаружились упущения в их управлении. Изо всех областей потекли ко двору жалобы на беззакония. Тогда собралась вся придворная знать и принялась держать между собою совет.

Порешили на том, чтоб обратиться к визирю[8]: он, мол, человек мудрый и знающий, он близок к падишаху и пользуется его доверием, к тому же он выше всех чином. Надо пойти к нему и спросить, что он сочтет подходящим.

– Известно ли вам, в каком состоянии падишах и в каком положении очутилась страна? – сказали эмиры[9], явившись к визирю. – Если падишах и дальше будет уклоняться от дел, то созданное с таким трудом государство пойдет прахом. А вернуть его будет не так-то легко.

Визирь был старый опытный человек, справедливый и умный, он и прозвище носил Хирадманд[10].

– Хоть падишах и не велел являться к себе, но вы попытайтесь, – посоветовал он. – Я тоже отправлюсь с вами. Бог даст, падишах все же согласится принять нас.

Он привел всех в зал общих приемов и оставил там, а сам прошел в зал совета и послал евнуха доложить падишаху.

– Скажи, что пришел его старый слуга, который уже несколько дней не мог лицезреть того, чье сияние служит украшением мира. Он надеется увидеть его и облобызать его стопы, чтоб обрести утешение.

Падишах выслушал просьбу визиря, а так как он знал достоинства, осмотрительность и преданность Хирадманда, да и сам не раз обращался к нему за советом, то, пораздумав, велел его пригласить. Лишь только дозволение было получено, визирь предстал перед падишахом, приветствовал его как подобает и встал, скрестив почтительно руки. Он был изумлен переменой, которую увидел в облике шаха: от бесконечных слез и поста у него под глазами пошла синева, а лицо побледнело.

У Хирадманда не хватило сил сдержать себя. Подбежав к своему господину, он припал к стопам его. Тот поднял голову старого слуги и спросил:

– Ну что? Увидел меня, утешился? А теперь иди. Не беспокой меня больше, возьми правление в свои руки.

В ответ на это Хирадманд горько заплакал.

– Благодаря вашим милостям и благосклонности мне всегда открыт путь к высшей власти, – произнес он. – Но ныне, когда защитник мира так внезапно удалился от дел, всю страну охватило волнение, а это добра не сулит. Что за мысль терзает высокий ум? Было бы хорошо, если б вы соизволили посвятить в свою тайну меня, выросшего в вашем доме слугу. Я осмелюсь доложить вам все, что придумает ничтожный мой ум. Ведь отличия для того и даруются слугам, чтоб падишах мог пребывать в довольстве и покое, возложив заботы о стране на своих подчиненных. Не дай бог, чтобы тяжкие думы овладели высоким духом, – на что же тогда нужны будут шахские слуги?

– Ты верно говоришь, – отвечал падишах. – Но гнетущую меня мысль никак невозможно прогнать. Слушай же, Хирадманд! Вся моя жизнь протекла в тяжких заботах о том, как укрепить государство и расширить его. Но теперь наступила такая пора, когда впереди только смерть. Она уже прислала мне своего гонца – седину. Знаешь пословицу: «Проспав всю ночь, неужели и утром не проснешься?» Ведь до сих пор нет у меня сына, утешенья души. Потому-то жестокая печаль и заставила меня от всего отказаться. Пусть кто угодно забирает страну и богатства. Мне нет до этого дела. Уж не первый день лелею мечту бросить когда-нибудь все, что имею, уйти в леса и горы, чтобы больше ни с кем не встречаться, и так провести свои последние дни. Где понравится, там и останусь, посвятив себя служению богу, которому я поклоняюсь. Может быть, он пошлет мне хороший конец. Я уже насмотрелся на мир – нет мне в том удовольствия. – И, тяжко вздохнув, падишах замолчал.

Хирадманд служил визирем еще у его отца. Он любил Азадбахта еще с той поры, когда тот был всего лишь царевичем. Вдобавок он отличался мудростью и осмотрительностью.

– Никогда не следует терять надежду на милость божию, – сказал он. – Для того, кто одним мановением создал восемнадцать тысяч живых существ[11], что за труд даровать вам потомка. Пусть владыка мира изгонит из своего сердца мрачные мысли, не то на всей земле воцарится беспорядок. Ведь государство, созданное вами и вашими предками с таким трудом и усилиями, попусту уйдет из ваших рук, и лишенная заботы страна придет в запустение, а не дай бог, еще и обесславится! Тогда в судный день вам может быть сделан упрек. «Поставив тебя падишахом, мы доверили тебе слуг наших. Ты же разочаровался в нашем милосердии и посеял смущение и тревогу среди своих подданных». Что вы на это ответите? Ведь никакие оправдания тут не помогут, потому что сердце человека – это дом божий, и падишаха спросят только, как он творил правосудие. Простите вашему рабу, что он надоедает вам вопреки этикету, но покидать свой дом и скитаться в лесах – дело йогов[12] и факиров[13], а не падишахов. Вам надлежит исполнять свое предначертание. Молиться и служить богу можно не только в горах и лесах. Вы, верно, слышали такое двустишие:

Если вы соизволите рассудить справедливо и согласитесь выслушать мнение преданного слуги вашего, то лучше поступить так: пусть прибежище мира, ежечасно и ежеминутно направляя свои помыслы к богу, постоянно ищет его милости – ведь он никого не обходит своей благосклонностью. Днем управляйте страной и вершите правосудие, чтобы слуги божьи мирно благоденствовали под сенью вашей власти, а ночью творите молитву. И, вознеся ее к чистому духу пророка, обратитесь за помощью к безропотно уповающим отшельникам-дервишам[15]. Назначьте ежедневное пропитание сиротам и пленникам, многосемейным и вдовам. С помощью таких добрых дел и благих решений, даст бог – я в этом твердо уверен – сбудутся все желания вашей души. Свершится и то, чем заняты ваши думы, и благородное сердце наполнится радостью. Уповайте на милость Творца – он вмиг может сделать все, что захочет.

Рассуждения визиря воодушевили Азадбахта.

– Хорошо! – сказал он. – Все, что ты говоришь, превосходно. Так и попробуем сделать. А там пусть будет по воле Аллаха. – И, обретя утешение в этом, он спросил у визиря, что делают остальные эмиры и дабиры[16] и чем они озабочены.

– Все столпы государства, – почтительно ответствовал тот, – молят бога о благополучии владыки мира. Они встревожены заботой о вас. Если вы позволите им лицезреть благословенную красоту вашу, то все успокоятся. А сейчас они ожидают в общей приемной.

– Да будет воля Аллаха! – повелел тогда падишах. – Завтра устрою общий прием. Скажи всем, чтоб явились.

Обрадованный таким обещанием, Хирадманд воздел обе руки и воскликнул:

– Да не поколеблются трон и венец падишаха, пока существуют небо и земля!

И, довольный, с поклоном вышел и передал радостную весть эмирам. Все, ликуя, разошлись по домам. Город охватило веселье. Народ был в восторге от того, что падишах устроит завтра всеобщий прием.

Наутро собрались должностные лица, низшие и высшие, и сановники, малые и большие. Расположившись по рангу, они ожидали шахского выхода. Когда же день вступил в свои права, поднялись занавеси, и на трон взошел падишах. Загремели литавры. Все склонились, приветствуя государя, и пожелали ему благоденствия. Всяк получил награду по своим заслугам и положению, и на сердце у каждого стало легко и спокойно. В полдень падишах поднялся, проследовал во внутренние покои и, вкусив от изысканных блюд, удалился отдохнуть в опочивальню. С того дня он так и взял в обычай: по утрам устраивать общий прием, а после полудня обращаться к Корану, читать молитвы и восхваления и, взывая к милости бога, просить об исполнении своего желанья.

Однажды он прочитал, что если человеком овладеют неотвязная тоска и забота, от которой он не в силах найти избавление, то ему следует положиться на волю судьбы. Пусть он обратится лицом к какому-нибудь кладбищу, с молитвою вознесет хвалу пророку и, памятуя о своем ничтожестве, отрешится от мирской суеты. И заплачет тогда он от страха, и увидит могущество бога, и подумает он про себя: «Сколько было на этой земле до меня великих владык, но небеса в своем неумолимом вращении их всех обратили во прах. Есть изречение:

Теперь от них ничего не осталось, кроме горсточки праха. И лежат они в одиночестве, оставив все мирское богатство: дом и семью, друзей и слуг, слонов и коней – ничто им больше не нужно. Теперь никто и имени их не помянет. Да и загробные дела неизвестны: просто ли съели их черви, змеи, жуки, муравьи, или же участь их оказалась иная?» Взвесив все это в душе, он поймет, что весь мир только игра, представленье, и тогда бутон его сердца навсегда сохранит свою свежесть и никогда не увянет.

Когда падишах прочитал в книге этот совет, вспомнил он слова Хирадманда и увидел, что одно совпадает с другим. Очень захотелось ему попробовать, что же будет. «Но ехать верхом и со свитой, как надлежит падишахам, не стоит, – подумал он. – Лучше переоденусь и ночью пойду один на кладбище или в обитель к какому-нибудь отшельнику и пробуду там до утра. Может быть, с помощью божьих людей мне удастся достигнуть желаемого в этой жизни и получить искупление в будущей»[18].

И, твердо порешив на том, он оделся однажды ночью в простое старое платье, взял немного денег и, тайно выйдя из крепости, направился в поле. Шел, шел, пока не добрался до кладбища. С открытым сердцем принялся он читать молитву. Тем временем поднялся сильный ветер. Вдруг вдалеке падишаху померещился какой-то огонек, поблескивавший, словно утренняя звезда. «Неспроста такой темной ночью да еще в бурю горит этот свет, – подумал Азадбахт. – Нет ли тут какого-нибудь колдовства? Правда, если обложить фитиль селитрой и серой, лампа не потухнет, какой бы ни был ветер. А может быть, она горит потому, что хозяин ее святой человек? Что бы ни было, надо пойти посмотреть. Вдруг от этого огонька в моем доме тоже воссияет светильник, и тем исполнится заветное желание?»

С этой мыслью он двинулся на огонек и, приблизившись, увидал четырех нищих странников-факиров, в наброшенных на плечи плащах. Уткнув головы в колени, они безмолвно сидели в глубоком раздумье. Очевидно, ими владело такое же чувство, как путником, который вдали от родной земли и народа, одинокий и обездоленный, охвачен тоской и грустью. Так застыли они в неподвижности, будто изваяния на каменной стене. Перед ними на могильной плите мерцал светильник, язычок пламени спокойно поднимался вверх; казалось, сам небосвод укрывает его от ветра.

Лишь только Азадбахт увидел факиров, им овладела твердая вера в то, что с помощью этих божьих людей его желанье обязательно исполнится.

– Благодаря их милости иссохшее дерево твоей надежды зазеленеет и принесет плоды, – сказал он себе. – Подойди к ним, поведай о своих невзгодах и прими участие в их беседе. Может быть, они сжалятся над тобой и вознесут молитву, которая будет услышана тем, кто свободен от всяких желаний.

И он уже готов был выступить вперед.

«Эй, неразумный! – остановил его голос рассудка. – Не спеши! Сперва осмотрись! Знаешь ли ты, кто они, откуда явились сюда и куда направляются? Быть может, это дэвы[19]или злые духи пустыни, приняв человеческий образ, собрались в этом месте. Во всяком случае незачем торопиться. Лучше сперва спрятаться где-нибудь неподалеку и разузнать, что это за дервиши».

Так Азадбахт и поступил: он тихонько присел поблизости, так что никто не заметил его появления, и все свое внимание направил на дервишей, в надежде услышать их беседу.

Вдруг один факир чихнул и воскликнул:

– Хвала Аллаху[20]!

От его голоса встрепенулись и трое других. Сняли нагар – светильник вспыхнул ярче, потом набили трубки и закурили. Тут кто-то из них произнес:

– О друзья по несчастью и товарищи по странствиям! Превратности судьбы заставили нас четверых оставить дом и безутешно скитаться по белу свету. Слава Аллаху, что счастливая звезда и благое стечение обстоятельств свели нас сегодня в этом месте. Что будет завтра, никому не известно: может быть, мы останемся вместе, а может быть, разойдемся в разные стороны. Ночь длинна и тягостна, а ложиться так рано спать – нехорошо. Пусть лучше каждый из нас расскажет другим обо всем, что с ним стряслось в этом мире, но условие – не говорить ни крупицы неправды. Так в беседе скоротаем мы ночь, а когда дело будет клониться к утру, тогда и уляжемся.

– О хади![21] – ответили остальные. – Мы согласны со всем, что вы предлагаете. Начните сами рассказ о виденном вами, мы же будем внимательно слушать.

Похождения первого дервиша

Первый дервиш сел, скрестив ноги, и так приступил к истории своих похождений:

– О возлюбленные Аллахом! Соблаговолите выслушать, что приключилось со мною, бездомным.

О друзья! Я, ничтожный, как и мои предки, происхожу из страны Яман. Отца моего звали Ходжа Ахмад, он числился старшиной купцов и сам вел большую торговлю. В те времена ни один ростовщик или купец не мог с ним сравниться; во многих городах он открыл свои лавки и назначил приказчиков для продажи и купли, а в доме его всегда можно было найти много денег наличными и на сотни тысяч рупий товаров из разных стран света. Детей у него было двое: один – это я, факир, который сидит перед вами, одетый в кафни[22] и с волосянным ожерельем на шее[23]; другой – моя сестрица, которую еще при своей жизни родитель отдал за сына купца из соседнего города, и жила она в семье мужа. Известно, когда в доме такое богатство и всего лишь один ребенок, есть ли предел заботам и ласке? Я воспитывался под родительским кровом, окруженный любовью, а когда подрос, начал учиться читать и писать, ездить верхом, владеть оружием, да еще вести торговые дела и отчеты. Четырнадцать лет моей жизни протекли в беспечности и полном довольстве – никакие мирские заботы не отягощали мою душу. Вдруг в один и тот же год родители мои по воле Аллаха скончались.

Меня охватила такая тоска, что описать невозможно – ведь я осиротел так внезапно, и никого из старших надо мной не осталось. В горе плакал я днем и ночью, есть и пить совсем перестал. Кое-как прошли сорок дней траура. Тогда собрались все родные и знакомые от мала до велика, прочитали молитву, повязали мне отцовскую чалму и принялись утешать.

– У всех на земле умирают родители, – говорили они, – настанет день, когда придется умереть и тебе самому. Возьми себя в руки, крепись. Смотри за своим домом – теперь ты хозяин вместо отца. Займись делами и торговлей.

Успокоив меня, они разошлись. Следом за ними явились приказчики, управляющие и разные слуги; они поднесли мне подарки и попросили:

– Извольте взглянуть своим благословенным оком на кладовые денег и склады товаров.

Лишь только взгляд мой коснулся этих несметных богатств, я словно прозрел. Первым делом велел я украсить приемную залу. Декораторы разостлали ковры, развесили драпировки и роскошные занавеси. Туда были подобраны лучшие, самые красивые слуги, одетые по моему приказанию в роскошное платье. Сам я воссел на маснад, опершись на подушку[24]. Всякие пустые люди – бездельники, прихлебатели, любители поесть и выпить за чужой счет, лжецы и льстецы – мигом окружили меня, напрашиваясь в друзья и приятели. Стал я проводить с ними круглые сутки; болтали о всякой всячине, мололи вздор и чепуху, и постоянно я слышал от них: «Пользуйтесь драгоценной юностью. Велите подать ароматных напитков, призовите прекраснейших женщин и пейте с ними и наслаждайтесь».

Да! Нет хуже врага человеку, чем сам человек. От таких бесед и я с пути сбился. Вино, танцы и азартные игры вошли у меня в обычай. Настал, наконец, и тот час, когда, позабыв о торговле, я целиком посвятил свое время зрелищам и удовольствиям. Видя мою небрежность в делах, служащие, да и приятели пошли тащить все, что под руку попадется. Начался неприкрытый грабеж: никто уже не интересовался, сколько расходуется денег, откуда они появляются и куда исчезают. Ведь то, что достается без труда, тратится без жалости. Такой расточительности не выдержала бы даже сокровищница Каруна[25]. Прошло несколько лет, и я вдруг обнаружил, что у меня не осталось ничего, кроме шапки и повязки на бедрах. Друзья-приятели, которые с такой охотой ели мой хлеб и в речах своих проливали за меня целые потоки крови, теперь уж не появлялись в моем доме; больше того, если мне случалось встретиться с ними на улице, то они отворачивались, делая вид, что не замечают меня. Оставила меня и вся многочисленная прислуга, так что некому было спросить: «Что это с тобой приключилось?» Только горе и скорбь остались в дружбе со мной.

Даже горстки зерна не было у меня тогда. Немало времени провел я в жестокой нужде и дошел до того, что муки голода стали вовсе невыносимы. И вот однажды, спрятав лицо под покровом бесстыдства, я решил отправиться к своей сестре. Смущало меня, что со времени смерти отца я не только ни разу не проведал ее, но и не написал ни строки. В угаре своего безрассудства я не ответил даже на ее несколько писем, проникнутых состраданием и любовью. Хоть и стыдно мне было к ней обратиться, но другого прибежища себе я не видел. Кое-как, пешком, с пустыми руками, спотыкаясь на каждом шагу, я с тысячью трудностей преодолел те несколько дневных переходов, что отделяли меня от сестры, и добрался до ее дома. Увидев мое состояние, дочь моей матери приняла на себя все мои беды[26] и, обняв меня, разрыдалась. Чтобы отметить мой благополучный приход, она велела наделить нищих маслом, чечевицей и мелкой монетой, потом обратилась ко мне:

– Брат! Встреча с тобой меня очень обрадовала, но что за вид у тебя?

Что я мог ей ответить? Молча стоял я с глазами полными слез.

Сестра отправила меня в баню, а тем временем велела сшить мне новое платье, которое я и надел после купанья, отмывшись дочиста. Для жилья она отвела мне хорошо убранную комнату недалеко от своей. Ухаживала она за мной всячески. Кормила и поила сама: по утрам давала шербет[27] со всякими сладостями; потом халву, миндаль и фисташки на завтрак; после полудня – разные фрукты, свежие и сушеные; а два раза в день – к обеду и к ужину – удивительно вкусный плов, хлеб, кебаб и жаркое. Когда после всех огорчений я нашел такой безмятежный покой, мне оставалось только тысячи раз возносить благодарности богу. Несколько месяцев протекло у меня безо всякого дела – я шагу не ступал из своего убежища.

Но однажды сестра, лелеявшая меня словно мать, принялась говорить в таком роде:

– О брат! Ты свет моих очей и живая плоть наших покойных родителей. Твой приход утешил мое сердце. Я душевно радуюсь, видя тебя. Ты принес мне весну. Но господь сотворил мужчин для того, чтобы они сами зарабатывали хлеб свой, – им не следует век сидеть дома. Того, кто прячется дома и тратит попусту время, люди поносят и презирают. И в частности наши соседи от мала до велика, хоть и без основания, а все же станут говорить о том, что ты живешь здесь. «Он проел и растратил огромные богатства отца, – скажут они, – а теперь пришел на хлеба к зятю». Ведь это бесчестье! Нас с тобой засмеют и покроют позором имя наших родителей, не то я обула бы тебя в туфли из собственной кожи и век бы носила тебя в своем сердце. Но теперь я советую: уезжай отсюда. Даст бог, времена изменятся, и на смену нынешнему беспокойству и бедности к тебе придут довольство и счастье.

Эти речи пробудили во мне гордость, и я принял совет.

– Хорошо! – сказал я. – Ты мне теперь вместо матери. Что ты велишь, то я и сделаю.

Заручившись моим согласием, она вошла в дом и вернулась со служанками, которые несли пятьдесят кошельков золота.

– Караван наших купцов уходит в Димашк[28], – сказала она: – Купи на эти деньги разных товаров, отправь их с караваном, а заботу о них возложи на достойного доверия человека, да не забудь взять расписку. Сам тоже поезжай в Димашк. Когда благополучно прибудешь туда, приглядывай за своими товарами и доходами с них или сам займись их продажей.

Я взял деньги и пошел на базар. Накупил всего, что только можно пустить в торговлю, и препоручил эти товары богатому купцу, а сердце свое успокоил распиской. Купец погрузился на корабль и отправился морем, я же готовился ехать сухим путем. Когда подошел час разлуки, сестра одела меня в богатые одежды, подарила коня в усыпанной драгоценными камнями сбруе и велела подвязать к седлу бурдюк с водой и сундучок, полный сладостей и печений. На руку мне она повесила рупию, посвященную имаму-хранителю, чтобы в пути оберегала от бед; кислым молоком нанесла на лоб тику[29] и, глотая слезы, сказала:

– Отправляйся! Препоручаю тебя богу. Сегодня ты показываешь нам спину, так возвращайся скорей, обратив к нам лицо.

Я прочитал молитву и произнес:

– Да будет и тебе защитником Аллах! Я исполнил, что ты пожелала.

Выйдя со двора, я сел на коня и, уповая на заступничество божье, поскакал, покрывая по два перехода в день. Вскоре добрался до Димашка. Но, когда я подъехал к городским воротам, была глубокая ночь. Привратник и стражи уже заперли вход. Я умолял их впустить меня, говоря, что я путник, прискакал издалека и хочу найти в городе ужин, отдых и корм для коня.

– В такое время открывать ворота не велено, – грубо закричали в ответ изнутри. – Зачем приехал так поздно!

Получив решительный отказ, я сошел с коня, разостлал попону и уселся под городской стеной. Чтоб не уснуть, я время от времени принимался ходить взад и вперед. Когда же до конца ночи осталось столько же, сколько прошло, я немного забылся. Вдруг вижу, с крепостной стены медленно спускается какой-то ящик. Я изумился: «Что за чудо! Быть может, господь снизошел к моим бедствиям и страданиям и жалует меня из своей небесной сокровищницы?» Ящик тем временем опустился на землю. Я с опаской подошел к нему. Смотрю – это простой деревянный сундук. С жадностью отворил я его и что же вижу! Несравненной красоты женщина, один вид которой заставляет ум помутиться, лежит в крови, вся израненная. Тело ее трепещет, глаза закрыты, но губы еле заметно шевелятся, и с них слетает тихий шепот:

– Ах, злосчастный изменник! Ах, жестокий притеснитель! Так-то ты отплатил за все добро и любовь? Что ж, ударь еще! И пусть рассудит нас бог.

С этими словами она, все так же не приходя в себя, спрятала лицо под край покрывала, а на меня даже и не взглянула.

Я же, увидев ее и услыхав подобные речи, прямо остолбенел. «Какой бессовестный тиран и почему, – подумал я, – изранил это чудное созданье? Что взбрело ему в голову, и как поднялась на нее его рука? Она ведь до сих пор сохранила в сердце любовь, раз даже в предсмертном бреду вспоминает о нем». Так рассуждал я сам с собой, и голос мой коснулся ее слуха. Отодвинув слегка покрывало, она посмотрела на меня. Лишь только мои глаза встретили ее взор, голова у меня закружилась и чувства пришли в смятение. С трудом я взял себя в руки и, набравшись отваги, спросил:

– Скажите всю правду: кто вы и что с вами случилось? Если я узнаю это, сердце мое успокоится.

– Спасибо, – ответила она чуть слышно, говорить ей едва хватало сил. – Сами видите, как я изранена. Что я могу рассказать! Я здесь минутная гостья. А когда дыхание покинет меня, ради бога, будьте так благородны, похороните меня, несчастную, где угодно, прямо в этом же сундуке. Тогда я смогу избежать пересудов и добрых и злых людей, а вас бог наградит. – На этом она замолчала.

Ночью я ничего не мог предпринять. Я только перенес сундук к своей стоянке и принялся считать часы до рассвета: когда же, наконец, пройдет эта ночь, зардеет заря и я смогу войти в город, чтоб, не жалея сил, разыскать все, чем только можно помочь ей. Остаток ночи тянулся так долго, что сердце у меня совсем истомилось. Не раз я взывал к богу, прежде чем дождался наступления утра. Но вот пропел петух и послышались людские голоса. Тогда, прочтя утренний намаз и взвалив сундук на седло, я, лишь только открылись ворота, вошел в город. У всех встречных и лавочников я спрашивал, где сдаются внаймы помещения. После долгих поисков мне удалось, наконец, найти дом, красивый, новый, удобный, и я решил в нем остановиться. Прежде всего я вынул красавицу из сундука и уложил ее на мягкую постель. Потом оставил при ней надежного человека, а сам вышел на поиски лекаря.

– Кто в этом городе искусный хирург и где его можно найти? – спрашивал я каждого встречного.

– Есть один цирюльник, сведущий в хирургии и врачевании, он очень искусен в этих делах, – ответил мне кто-то. – Принесите к нему покойника, так он, по божьей воле, найдет такие средства, что и к тому вернется душа. Живет он в этом квартале и зовут его Иса.

Вне себя от такой радостной вести, я бросился куда было указано, и скоро достиг дома этого человека. У дверей я увидел седобородого старца; вокруг него несколько человек растирали какие-то мази. Стараясь польстить, я очень почтительно обратился к нему:

– Я пришел, потому что узнал ваше имя и прослышал о ваших достоинствах. Дело вот в чем: я покинул родину, чтобы заняться торговлей, и взял с собой жену, которую страстно люблю. Когда мы уже приблизились к вашему городу, сгустились сумерки. Ехать ночью по незнакомой стране я не решился, пришлось расположиться в поле под деревом. Под утро налетели разбойники и ограбили все наше имущество. Срывая с моей жены драгоценности, они ранили ее, а я ничего не в силах был сделать. Кое-как протянул я остаток ночи; с рассветом вошел в город, снял себе дом и, уложив жену в постель, прибежал к вам. Господь наделил вас великим совершенством. Смилуйтесь над путником, пожалуйте в мой нищий дом[30] и осмотрите ее. Если вы сохраните ей жизнь, то возвеличится ваша слава, а я на всю жизнь останусь вашим рабом.

Хирург Иса был очень сострадательный и благочестивый человек. Он сжалился над моею бедой и вместе со мной отправился ко мне в дом. Едва лишь взглянув на раны этой женщины, он сразу же утешил меня.

– По милости божьей, – сказал он, – раны этой госпожи затянутся раньше, чем пройдет сорок дней, а тогда я прикажу совершить исцелительное омовение[31].

И вот этот божий человек очистил все ее раны и промыл их соком дерева ним[32]. Потом он зашил те, какие нашел возможным, а на другие, вынув из своей сумки шкатулку с лекарствами, наложил либо компрессы, либо сухие повязки.

– Я буду приходить два раза в день, – сказал он с редкостной добротой. – Ты же следи внимательно, чтобы она не делала резких движений, от которых могут повредиться швы. Для поддержания сил корми ее куриным бульоном и давай почаще напиток из сока бедмушка[33] с розовой водою.

С этими словами он распрощался. Рассыпаясь в благодарностях и сложив почтительно руки, я пожелал ему благополучия и отпустил, одарив духами и бетелем[34].

День и ночь проводил я в заботах о своей пери[35] и даже отдыхать себе запретил. Каждый день я молил бога, чтобы она выздоровела. К счастью, вскоре прибыл купец, который привез мне мое имущество. Я продал все товары за первую цену, какую за них предложили, и принялся тратить деньги на лекарства. Хирург постоянно навещал нас, и вскоре раны красавицы закрылись и стали заживать. Через несколько дней было совершено омовение, как полагается при выздоровлении. Меня охватила бурная радость; цирюльника Ису я наградил халатом и золотом, а прекрасную пери усадил на маснад, велев разостлать великолепный ковер. Богатая милостыня была роздана нищим – в тот день я чувствовал себя так, словно мне досталась власть над семью странами света[36]. Поправившись, красавица так расцвела, что лицо ее засияло, как солнце, озаряясь блеском чистого золота. Глазам нестерпимо было глядеть на ее красоту. Я служил ей беспрекословно и выполнял все, что она требовала. Гордая своей красотой и опьяненная властью, она, если и обращала иногда свой взгляд на меня, то лишь для того, чтобы сказать:

– Смотри! Если тебе дорого наше расположение, никогда не вмешивайся в наши дела. Все, что мы скажем, должно исполняться без оговорок. И не суйся не в свое дело, не то пожалеешь.

По обращению ее было видно, что моя преданность и покорность несомненно нравятся ей. Я ничего не делал сам без ее согласия и всем ее приказаниям подчинялся с полной готовностью. Некоторое время все шло хорошо и спокойно. Чего бы ей ни хотелось, я тотчас же доставал. Но вот настал день, когда все товары, какие у меня были, весь капитал и вся прибыль – все разошлось. Кто поверит мне в долг в этой незнакомой стране? Начались затруднения с самым необходимым. Сердцем моим овладела забота; от тягостных мыслей я начал худеть, а лицо мое потемнело. Все думал, к кому обратиться, но понапрасну – бедняк ведь сам несет свое горе.

И вот однажды прекрасная пери со свойственной ей проницательностью угадала мое состояние и обратилась ко мне:

– Эй, как тебя! Твоя верная служба неизгладимо запечатлелась у меня в душе, но вознаградить тебя за нее я сейчас не могу. Если же тебя одолевают заботы о каких-нибудь потребных расходах, выбрось их из своего сердца. Подай мне листок бумаги, чернильницу и калам[37].

Я тут же смекнул, что это, наверно, шахская дочь из какого-нибудь государства, раз она ведет столь возвышенные речи, и мигом принес ей принадлежности для письма. Красавица написала письмо и вручила его мне.

– Поблизости от крепости, – сказала она, – есть ворота с тремя арками. Там в переулке стоит огромный дом. Хозяина дома зовут Сиди Бахар[38]. Пойди и доставь ему эту записку.

Исполняя ее повеление, я по указанным признакам добрался до места и послал привратника доложить о письме. Тотчас же вышел ко мне молодой привлекательный эфиоп, с изящным тюрбаном на голове. Лицо его хоть и было темным, но словно светилось одухотворенностью. Он принял из моих рук письмо и, ничего не сказав, ничего не спросив, удалился внутрь дома. В скором времени он вернулся с одиннадцатью невольниками. Каждый из них нес на голове по подносу с запечатанным парчовым кошелем.

– Следуйте за этим молодым человеком, – велел он, указав на меня, – и доставьте ему свою ношу.

Поклонившись, я двинулся обратно и привел их к своему дому. Невольников я отпустил у дверей, а подносы взял и поставил перед своей пери. Взглянув на них, она сказала:

– Здесь одиннадцать кошелей с золотом. Возьми их и употреби на расходы. Господь – наш кормилец.

Получив деньги, я принялся тратить их на все, что было нужно; но, хотя я избавился от прежних забот, в душе моей зародилось сомненье. «Боже мой! – думал я. – Что это такое? По одному лишь клочку бумаги незнакомый человек иноземного вида, не спросив ни о чем, отдал мне такое богатство! Если бы разузнать об этом таинственном деле у моей пери! Так нет! Она ведь заранее запретила мне любопытствовать». Боясь ее гнева, я и слова молвить не смел.

Через неделю возлюбленная обратилась ко мне со словами:

– Всевышний даровал людям одежду высоких человеческих свойств, которая не пачкается и не рвется. Но, хотя старое платье и не меняет существа человека, в глазах творений Аллаха оно не внушает почтения. Возьми два кошеля золота, пойди в лавку купца Юсуфа, что находится посредине базара, и купи на эти деньги драгоценных украшений и два самых роскошных халата.

Я сразу же сел на коня и подъехал к той лавке. Гляжу – сидит в ней на подушке прекраснейший юноша в шафранных одеждах, и сила его красоты такова, что целая толпа запрудила базар, чтобы полюбоваться им. Я приблизился к нему, объятый восторгом, и произнес: «Салям алейкум – мир вам», – потом сел и спросил, что мне было нужно. Говор мой отличался от речи жителей города, и хозяин лавки это заметил.

– Все, что господину угодно, у нас имеется, – радушно отвечал он. – Соизвольте только сказать, из какой страны вы приехали и что заставляет вас жить в чужом городе? Поведайте нам о себе, будьте так благосклонны.

Мне совсем не хотелось открывать свое положение. Придумав какую-то отговорку, я забрал платье и драгоценности, расплатился за них и стал прощаться. Молодой купец помрачнел.

– Эх, господин! Если вы так стремитесь уклониться от знакомства со мной, – сказал он, – то зачем же вы приветствовали меня так дружески? У добрых людей хороший привет ценится высоко.

Это было сказано так деликатно и с таким чувством меры, что поневоле покорило мое сердце. После такого упрека просто встать и уйти было бы бесчеловечно. Чтобы доставить ему удовольствие, я снова сел и сказал:

– Я покоряюсь вам душою и сердцем и готов служить вам.

Это его очень обрадовало.

– Если вы сегодня почтите своим присутствием мой жалкий дом, – сказал он, просияв, – то, составив благодаря вам веселое общество, мы потешим душу час или два и посидим вместе за едой и питьем.

Я еще ни разу не оставлял свою пери одну и, вспомнив сейчас о ее одиночестве, стал подыскивать разные извинения, но молодой купец и слушать ничего не хотел. Только взяв с меня обещание, что я вернусь тотчас, как отнесу ей покупки, и, заставив в этом поклясться, он разрешил мне уйти. Выйдя из лавки, я доставил драгоценности и халаты своей госпоже.

Она спросила, сколько я за них заплатил и каков был сам ювелир. Я рассказал ей, как покупал и как хозяин настойчиво звал меня в гости.

– Человек должен твердо держать свое слово, – сказала она. – Оставь меня под защитой бога и исполни, что обещал. Сам посланник Аллаха заповедал нам принимать приглашенье на пир.

– Сердце мое не велит мне оставлять вас одну, – ответил я. – Но, раз таково ваше желание, я пойду против своей воли, и, пока не вернусь, душа моя не увидит покоя.

С такими словами я отправился обратно в лавку ювелира. Он уже ждал меня, сидя на пороге.

– Входите, любезный, – сказал он, как только увидел меня. – Вы долго заставили себя ждать, – и, тотчас же поднявшись, он взял меня за руки и повел за собою.

Он привел меня в сад, дивный своей красотой: в бассейнах и вдоль ручейков били фонтаны, деревья сгибались под бременем зреющих плодов, разноцветные птички оглашали все вокруг своим щебетаньем, а великолепные залы стоящего среди сада дома были устланы роскошными коврами. Усадив меня в беседке на берегу ручья, он на мгновение исчез и появился снова уже в другой, подобающей случаю одежде.

– Великий боже! Прочь дурной глаз! – вскричал я, увидав его в таком виде.

– Хорошо бы, если б и господин сменил свое платье, – ответил он улыбаясь.

Уступая его желанию, я тоже переоделся.

Мой хозяин приготовил роскошнейший пир – не забыли ничего, что могло бы служить наслаждению. Он тепло принял меня и повел приятную беседу. Между тем явился виночерпий с кувшином и хрустальной чашей; принесли разные фрукты и сладости, собрали на стол, и вино полилось. Когда настал черед третьей или четвертой чаши, вошли четверо прекрасных, ни разу не бривших еще бороды юношей с распущенными кудрями и принялись петь и играть. В музыке их было столько чувства и стройности, что появись в тот час сам Тан Сен[39], он забыл бы свои мелодии, а Байджу Бавра[40] сошел бы с ума, услыхав их искусство.

Вдруг посреди развлечений грусть овладела хозяином дома.

– Ведь мы с вами уже подружились, – обратился он ко мне, роняя невольные слезы, – а скрывать от друзей сердечную тайну не принято ни в какой вере. Поэтому я без церемоний обращаюсь к вам с просьбой: если вы ничего не имеете против, я позову сюда мою возлюбленную и утешу тем свое сердце. Без нее душа не знает покоя.

Его слова дышали такой страстью, что, еще не видев возлюбленной ювелира, я уже проникся к ней чувством.

– Ваше счастье – мое желание, – отвечал я. – Что может быть лучше?! Не медлите! Поистине, без любимой не мило ничто.

Юноша обернулся к ширмам и подал знак, и тотчас же вышла и села с ним рядом женщина, черная и безобразная, словно ведьма. От одного ее вида можно бы умереть раньше времени. Глядя на нее, мне стало страшно, а про себя я подумал: «Этакое чудовище – возлюбленная такого красивого юноши. И он еще говорит о ней с восторгом и страстью!» Тихо прочел я заклинание и ничего не сказал.

Трое суток предавались мы вместе вину, песням и радостям; на четвертую ночь опьянение и усталость победили нас. Не помню как, я заснул мертвым сном. Наутро хозяин разбудил меня и, дав несколько чашек отрезвляющего напитка, взял за руки и помог мне подняться. Тут я попросил отпустить меня. Довольный моим посещением, он не возражал.

– Нехорошо больше утруждать гостя, – сказал он своей подруге.

Тогда я быстро надел свои старые одежды и, вернувшись домой, предстал перед пери. До сих пор ни разу еще не случалось, чтобы я провел где-нибудь целую ночь, а ее оставил одну. Смущенный своим трехдневным отсутствием, я просил у нее извинения и в оправдание рассказал все о пиршестве и о том, что хозяин не хотел отпустить меня раньше.

Она хорошо знала обычаи света.

– Что за беда, если пришлось задержаться для друга, – сказала она, улыбаясь. – Я уже все простила. В чем ты виноват? Когда человек приходит в чей-нибудь дом, то только по воле хозяина он может покинуть его. Но я хочу сказать о другом: ты ел, пил и развлекался в гостях; что же, на этом и успокоишься или отблагодаришь его тем же? Надо, чтобы ты пошел и привел этого молодого купца к себе в гости и задал бы ему пир вдвое роскошнее. А об устройстве не беспокойся, с божьей милостью все, что нужно, вмиг будет готово, и празднество получит должный блеск.

Я послушался и пошел к ювелиру.

– Ваше желание я выполнил беспрекословно, – сказал я ему, – теперь и вы, следуя пути благосклонности, примите мою покорную просьбу.

– Я ваш душою и сердцем, – ответствовал он.

– Если вы пожалуете в дом вашего покорного слуги, – продолжал я тогда, – вы окажете мне величайшее снисхождение.

Молодой человек долго отнекивался и извинялся, но я не отставал, пока не добился согласия. Тут же я повел его к себе, а по дороге все размышлял, как бы устроить ему такой прием, чтобы он был доволен. «Вот веду я его с собой, – думал я, – а что из этого выйдет?»

С такими тревожными мыслями я приблизился к дому. И что же вижу! У входа неописуемая пышность: улица подметена и полита водою, расставлены стражники и булавоносцы. Я изумился: туда ли я попал? – но, признав свой дом, решился войти. Гляжу: по всем комнатам разостланы великолепные ковры, каждый на подобающем месте; разложены маснады и расставлены в строгом порядке Шкатулки с бетелем, кувшины с розовой водой, коробочки с благовониями, плевательницы, букеты цветов и вазы с нарциссами. В нишах лежат всяких сортов апельсины и разнообразные сласти. Тут за ширмами из разноцветной слюды пылают светильники, там – сияют люстры и канделябры в форме кипариса и лотоса, а по всей зале и галереям расставлены ароматные камфарные свечи в подсвечниках из чистого золота и развешаны усыпанные самоцветами фонари. Люди стоят наготове, каждый там, где велит его должность. В кухне звенят посудой, а в водохранилище уже все на своих местах: на серебряных подносах расставлены завязанные кисеей кувшины и накрытые крышками сосуды с теплой водой, дальше, на столике, на блюде под крышкой, разложены черпаки и чаши; большие кувшины стоят во льду, и длинногорлые бутыли покачиваются, охлаждаясь в растворе селитры. Можно сказать, все готово для царского пира. Собрались танцовщицы, шуты, мальчики-танцоры, музыканты, певцы – все в красивых одеждах; они пробуют струны своих инструментов.

Я ввел гостя и усадил его на маснад, а сам не мог опомниться от удивления: «О Аллах! Как можно было обставить так дом за такое короткое время?» Оглядываясь по сторонам, я не видел нигде и следа своей пери. Пошел искать ее и добрался до кухни. Смотрю, сидит там моя красавица в шальварах и курти[41], на голову наброшен белый платок – одета просто, безо всяких украшений.

Она вся ушла в заботы об угощении, и сама пробует каждое блюдо, чтобы кушанья были как можно вкуснее, содержали необходимые приправы и обладали должным ароматом. От этих трудов ее тело, подобное розе, оросилось каплями пота.

Подойдя, я склонился перед ней и принялся славословить, вознося ее ум и способности. В ответ на мои льстивые речи она нахмурила брови.

– Человеку подвластно многое, что лежит за пределами способностей ангелов. Что такого я сделала, чем ты так изумлен? Ты и без того сказал много слов, которые мне неприятны. Скажи лучше, разве учтиво бросить гостя без внимания, а самому ходить неизвестно где? Что он может подумать? Сейчас же иди, займи свое место и услаждай гостя, да позови еще его возлюбленную и усади ее рядом с ним.

Я тотчас же пошел к юноше и окружил его радушным вниманием. Между тем перед нами предстали два раба редкостной красоты. Они принесли кувшин и осыпанные жемчугом чаши и принялись наливать нам вино.

– Я во всем ваш верный слуга, – обратился я тогда к гостю. – Хорошо бы, чтоб владычица красоты, к которой проникнуто склонностью сердце моего господина, тоже пожаловала сюда. Это было бы великолепно. Если вы соизволите, я тотчас же пошлю человека пригласить ее.

– Превосходно! – вскричал он с радостью, лишь только услыхал это. – Вы высказали сейчас как раз то, что лежало у меня на душе.

Я отправил за ней одного из своих слуг, и вскоре после полуночи, словно нежданное бедствие, эта ведьма явилась к нам в роскошных носилках. Ради своего гостя мне поневоле пришлось оказать ей любезную встречу. Приветливо, как только мог, я ввел ее и усадил рядом с ним. При виде ее мой гость так обрадовался, словно обрел все блага мира, а сама дьяволица повисла на шее прекрасного юноши – поистине, выглядело это подобно тому, как сияющий лик полной луны закрывает темная туча. Все приглашенные разделить наше общество замерли в изумлении. «Что за беда свалилась на этого юношу?» – думал каждый из них. Все взоры обратились туда; забыв о праздничных зрелищах, присутствующие не сводили с них глаз.

– Друзья! – сказал один из гостей. – Сердце и рассудок непримиримы: что откажется вместить в себя ум, то покажет вам сердце – этот неверный кафир[42]. Взгляните на Лейли глазами Маджнуна[43].

– Поистине, так оно и есть, – хором ответили все.

Я неотлучно был при гостях, как приказала мне пери. Хотя юноша настоятельно приглашал меня разделить с ним чашу и трапезу, но, боясь прогневить свою пери, я не мог расположить себя ни к еде, ни к питью, ни к развлечениям и отказывался от всего, говоря, что занят с гостями. Так прошло трое суток; на четвертую ночь он позвал меня и с жаром принялся говорить:

– Теперь нам пора уходить. Забросив ради вас все дела, мы находимся в вашем распоряжении целых три дня. Хоть напоследок присядьте с нами и порадуйте наше сердце.

«Если я и теперь его не послушаюсь, – подумал я про себя, – то он обидится, а ведь к новому другу, когда он твой гость, надо быть особенно внимательным». И тогда я сказал:

– Я должен исполнить просьбу господина, ибо учтивость превыше всего.

Лишь только юноша услыхал мой ответ, он подал мне чашу, и я опорожнил ее одним духом. А потом пошли обносить вином беспрерывно, так что скоро все участники пира опьянели до невменяемости, и я сам свалился без памяти.

Когда наступило утро и солнце поднялось ввысь на два копья, я открыл глаза, но не увидел ни прежнего убранства, ни общества, ни своей пери – осталась только пустая зала. Лишь в одном углу что-то было прикрыто покрывалом. Приподняв его, я увидел, что мой молодой гость и его возлюбленная оба лежат под ним обезглавленные. Эта картина ошеломила меня, я не мог понять, что произошло здесь за время моего сна. В изумлении я озирался по сторонам. Тут я заметил того евнуха, который хлопотал над приготовлениями к пиру. При виде его я немножко пришел в себя и стал расспрашивать, как все это случилось.

– Какой вам прок знать это? – ответил он мне.

Хорошенько подумав, я решил, что он прав.

– Ладно, не надо, – произнес я после некоторого колебания. – Скажи только, где сейчас госпожа?

– Извольте, что знаю, то расскажу, – отвечал он тогда. – Но как понимать, что такой умный человек, как вы, позволил себе без согласия госпожи, опираясь лишь на краткодневную дружбу с чужим человеком, грубо и бесцеремонно предаться с ним совместному пьянству?

Я был подавлен своим поступком и назиданием евнуха.

– Теперь дела уже не поправишь, – было единственное, что я нашелся сказать.

Наконец, евнух сжалился надо мной и сказал, где искать мою пери. Озабоченный тем, как похоронить тела обоих убитых, он ушел, а я, сняв с себя подозрение в этом злодействе, страстно думал лишь об одном: как найти свою пери. Спотыкаясь и падая, бродил я по городу и только к вечеру добрался до улицы, о которой рассказывал евнух. Дожидаясь утра, я всю ночь провел в беспокойстве у дверей ее дома. Но ничьих шагов не было слышно за ними, и никто не вышел спросить, что со мною. Так в одиночестве меня застало утро. Когда взошло солнце, в одном из окон балкона показалась моя луноликая и стала глядеть на меня. О радости, охватившей меня в это время, знает одно только сердце.

Через некоторое время ко мне вышел евнух.

– Идите вон в ту мечеть и ждите, – сказал он. – Может быть, желанье ваше исполнится, и вы получите то, к чему стремится ваше сердце.

Вняв его совету, я отправился в мечеть. Но, сидя там, я не мог отвести глаз от двери – хотелось скорее увидеть, что покажется из-за завесы таинственного. Весь день я провел в таком же нетерпении, с каким тот, кто постится, с самого утра ждет наступления сумерек. Наконец, приблизился вечер, и день, как тяжелая гора, свалился с моего сердца. Вдруг в мечеть вошел тот самый евнух, который рассказал мне, как найти дом моей пери. Окончив вечерний намаз, этот добрый человек, поверенный всех ее тайн, обратился ко мне со словами утешенья и, взяв меня за руку, повел за собой. Он привел меня в небольшой садик и, усадив там, сказал:

– Оставайтесь здесь, пока не сбудется ваше желание, – а сам ушел, наверно, чтобы рассказать обо мне госпоже.

Я вдыхал свежесть цветов этого сада, видел блеск лунного света и фонтаны в ручьях и бассейнах, – их водяные струи, казалось, танцевали в серебристых лучах; но когда я глядел на цветы, то думал о той, чье тело прекраснее розы; когда взор мой поднимался к луне, я вспоминал лицо луноликой; и все это великолепие без нее язвило меня словно шип.

Но вот всевышний смягчил ее сердце, и она вышла из дверей, словно луна в полнолуние. На плечах ее было платье с парчовой каймой, обшитое жемчугом; на голове – покрывало, конец которого спускался волной до самых браслетов на щиколотках; вся с головы до пят она сверкала драгоценными камнями. Красавица прошла по аллее и остановилась. Ее появление наполнило сад новой свежестью, свежее стало и у меня на душе. Прогулявшись немного по саду, она поднялась на балкон и села на возвышении, где лежал парчовый маснад и подушки. Я подбежал к ней, влекомый той же силой, что заставляет мотылька кружиться около свечи, и покорно, как слуга, встал, сложив руки. Тем временем евнух, мой заступник, доложил обо мне.

– Я низкий раб, грешный и преступный, – сказал я, обращаясь к ней. – Пусть будет мне назначено любое наказанье, какое только я заслужил.

Пери была очень недовольна мной.

– Теперь ему больше всего подходит, – сказала она с неприязнью, – получить сто кошельков золота, собрать все свои вещи и отправиться обратно на родину.

При таких словах я весь словно одеревенел и высох. Рассеки кто-нибудь в этот момент мое тело, не пролилось бы, наверно, ни капли крови. В глазах у меня потемнело, вздох отчаянья невольно вырвался из самого сердца, с ресниц упали тяжелые слезы. В тот миг не на кого было мне уповать, кроме бога.

– Ладно, – сказал я, совсем отчаявшись, – хоть немного рассудите в сердце своем: будь у меня, злополучного, хотя капля алчности к мирским богатствам, разве стал бы я губить ради вас свою жизнь и имущество? Неужели преданность и самоотверженность больше не ценятся в мире, что вы с таким бессердечием отнеслись ко мне, злосчастному? Что ж, теперь мне и жизнь ни к чему – измена возлюбленной лишает несчастного влюбленного охоты к его жалкому существованию.

– Скажите, пожалуйста! – нахмурив брови, едко и с гневом отозвалась она. – Неужели вы влюблены в нас?! Слишком много вы о себе возомнили! Глупец! Из крохотных уст да великие речи! Можно подумать, что тебе все дозволено! Хватит, молчи! Прекрати этот бесцельный разговор! Будь на твоем месте кто-нибудь другой, клянусь творцом, коршуны уже давно по кускам растащили бы его тело. Но что мне делать с тобой? Я ведь не забыла твоей службы. Однако теперь тебе лучше всего отправляться своим путем; ты уже получил от нас все, что уготовила тебе здесь судьба.

И все же я со слезами и плачем сказал:

– Если мне написано на роду не достигнуть цели, которая влечет мое сердце, и, рискуя свернуть себе шею, блуждать по горам и лесам, то я перед этим бессилен.

– Мне не нравятся эти мерзкие домогательства и намеки, – отвечала она, еще сильнее разгневанная моими словами. – Иди, веди свой иносказательный разговор с тем, кому он больше подходит.

Затем, все так же сердито, она поднялась и удалилась в свою благословенную обитель. Я еще ниже опустил голову, но она не обратила на это внимания. Поневоле и я ушел оттуда, охваченный тоской и отчаяньем.

Сорок дней прошло в тяжких горестях. Когда я уставал скитаться по городу, то отправлялся бродить в леса: когда же претило и там, снова, словно безумный, слонялся по улицам. Я не ел целыми днями и не спал по ночам, как собака прачки, которой нет места ни дома, ни на берегу. Но жизнь поддерживается пищей, человек – хлебный червь, и тело мое без еды вскоре вовсе лишилось сил. Совсем больной свалился я под стеной той самой мечети, где когда-то ждал свою пери. И вот однажды пришел на пятничную молитву знакомый мне евнух. Он прошел мимо, чуть не задев меня, а я еле слышным от слабости голосом читал такое двустишие:

Хотя внешне я сильно изменился и в лице так осунулся, что никто из видевших меня раньше теперь ни за что не узнал бы, все же евнух, услыхав голос боли, остановился. Внимательно вглядевшись, он горестно вскрикнул и сочувственно обратился ко мне, расспрашивая, как я дошел до такого состояния.

– Того, что свершилось, теперь уже не исправишь, – сказал я ему. – Я пожертвовал ей всем, что у меня было, жизни своей не жалел; но, раз такова ее воля, что же мне еще делать?

Выслушав это, он оставил со мной одного из своих слуг, а сам удалился в мечеть. Когда, окончив намаз, он вышел оттуда, то уложил меня на носилки и велел нести за собой к той бессердечной красавице. Там он усадил меня перед ширмой, за которой она находилась. Хотя от моей былой красоты ничего не осталось, она не могла не узнать меня – ведь я провел с ней рядом много дней и ночей. И все же пери сделала вид, что не знает меня.

– Кто это? – спросила она евнуха.

– Это тот злополучный бедняк, – отвечал сей добрый человек, – который вызвал ваш гнев и впал в немилость у вас. Из-за этого он и дошел до такого вот вида. Пламя любви сжигает его. Как он ни заливает его потоками слез, оно разгорается сильней и сильней, и никакого облегчения он не испытывает. Вдобавок он умирает от стыда за свою вину.

– Зачем ты болтаешь вздор? – возразила пери с насмешкой. – Уже много дней, как мои люди донесли мне, что он вернулся к себе на родину. Конечно, аллах лучше знает. Но все-таки кто же это? О ком ты говоришь?

– Если мне будет дарована жизнь, я все объясню, – взмолился тогда, сложив руки, евнух.

– Говори, я дарую ее тебе, – получил он ответ.

– Вы сами от природы справедливый судья, – сказал евнух. – Бога ради, соизвольте приоткрыть ширму, которая отделяет вас от него, узнайте этого человека и смилуйтесь над его беспомощностью. Нехорошо оставаться неблагодарной. Сколько бы жалости вы ни проявили к нему в этой беде, все будет уместно, и вам за это воздастся. А советовать дальше мне не подобает. Что придет на ум вашей милости, то и будет лучше всего.

– Хорошо, – улыбаясь, ответила она. – Кто бы он ни был, возьмите его на лечение. Когда же он хорошенько поправится, мы сами расспросим его.

– Если вы собственноручно окропите его розовой водой, да при этом еще произнесете что-нибудь своими устами, – продолжал евнух, – то к нему вернется желание жить. Разочарование – дурная вещь. Мир держится надеждой.

На это пери ничего не сказала.

Слыша такой разговор, я совсем опечалился и, не колеблясь больше, воскликнул:

– Душа моя не хочет терпеть такой жизни! Я уже стою одной ногой в могиле. Смерть моя близка, а исцеленье – в руках у царевны; даст она мне его или нет – ей лучше знать.

Видно, всевышний, повелитель сердец, смягчил душу жестокосердой красавицы.

– Приведите скорее шахских врачей, – приказала она, сменив гнев на милость.

Тотчас собрались доктора. Они пощупали у меня пульс, посмотрели мочу и долго совещались между собой. Наконец, сошлись в заключении, что пациент страстно влюблен: для него нет другого лекарства, кроме встречи с любимой, лишь только он обретет ее, так сразу поправится. Когда и устами врачей была подтверждена у меня та же болезнь, о которой говорил евнух, царевна приказала, чтобы меня отвели в горячую баню, хорошенько вымыли, одели в красивое платье и доставили к ней. Без промедления меня повели, вымыли в бане, нарядили в лучшие одежды и доставили назад к этой пери.

Тогда красавица с жаром сказала:

– Ты напрасно оскорблял и порочил меня. Чего ты теперь еще хочешь? Выскажи начистоту все, что лежит у тебя на душе.

О факиры! Меня охватил такой восторг, что я от него чуть не умер. Радость моя так стремилась наружу, что я не чувствовал ног под собой, и даже мой облик совсем переменился от счастья. Я возблагодарил бога и отвечал ей:

– Сейчас вы сделали ненужной всю врачебную науку: ведь я был совсем уж покойником, а вы оживили меня в один миг. Посмотрите! Какая разница между тем, чем я только что был, и чем стал теперь!

Произнося это, я трижды обошел вокруг нее, чтобы показать свое уважение к ней и признательность. Потом, остановившись перед ней, продолжал:

– Госпожа мне приказывает, чтобы я поведал ей все, что у меня на душе. Для меня, вашего раба, дороже власти надо всем миром, чтобы вы проявили величайшую благосклонность: допустили к себе меня, недостойного, и возвысили бы разрешением облобызать стопы ваши.

Она выслушала меня и погрузилась в раздумье, потом, потупив глаза, сказала:

– Садитесь. Вы нам служили столь преданно, что все, что вы ни попросите, будет уместно. Ваши заслуги запечатлены в сердце нашем. Хорошо, мы согласны с тем, чего вы хотите.

В тот же день, в добрый час и благоприятный момент кази[44] без лишнего шума поженил нас. Наконец-то после стольких тягот и несчастий господь дал мне увидеть день, когда исполнилось мое сердечное стремленье! Но как раньше сердцем владело желание соединить свою жизнь с этой пери, так теперь душу мою охватила жажда понять все те удивительные дела, свидетелем которых я был. Ведь до сих пор я не знал, кто моя пери и кто был тот красивый эфиоп, который по одному лишь клочку бумаги вручил мне столько кошелей с золотом. Как за такое короткое время смогло возникнуть все убранство пира, достойного падишахов? Почему те двое невинных были убиты на этом пиршестве? Что за причина навлекла на меня, несмотря на мое послушание и покорность, безжалостный гнев моей пери, и почему теперь она вдруг меня так возвысила? Из-за этого целую неделю после совершения свадебного обряда я, хоть и питал сильную страсть к ней, был не в силах предаться радостям любви. Ночью мы ложились в одну постель, но на деле я не стал ей супругом.

Раз утром, намереваясь совершить омовение, я велел служанке согреть немного воды. Госпожа с улыбкой спросила:

– На что тебе теплую воду?

Я промолчал, хотя давно уже заметил, что пери недовольна моим поведением.

– Что за странный вы человек: то так горячи, то столь холодны, – наконец, сказала она мне однажды. – Как это назвать? Если у вас нет мужской силы, то к чему было это нелепое стремление жениться на мне?

– О любимая! – ответил я тогда, не раздумывая. – Будьте же справедливы. В своем суждении никто не должен уклоняться от беспристрастия.

– Какая остается еще справедливость? – спросила она. – Что было можно, все уже сделано.

– Действительно, мое самое большое желанье исполнилось, – сказал я, – но в сердце моем царят сомнения; а у того, кем владеет раздумье, душа неспокойна, и потому он становится ни к чему не способным и не походит на обычных людей. Я поклялся себе, что после нашей свадьбы, поистине напоившей радостью мое сердце, я расспрошу вас о многих вещах, которые не вмещает мой ум и смысл которых мне самому не раскрыть. Когда из благословенных уст ваших я услышу повесть о них, покой снизойдет на мою душу.

– Ах вот что! – нахмурила она лоб. – Неужели вы так скоро забыли? Так вспомните! Сколько раз я говорила вам: не вмешивайтесь никогда в мои дела и ни о чем не спрашивайте. Зачем понадобилось вам, не в пример обычаю, позволить себе такую неучтивость?

– Раз вы простили другие дерзости, так простится и эта, – засмеялся я.

Красавица гневно сверкнула очами и воскликнула, пылая гневом, как огненный вихрь:

– Ты что-то чересчур задрал голову! Иди займись своим делом! Что за польза тебе знать эти вещи?

– Нет большего стыда в мире, чем показать другому свое обнаженное тело, – отвечал я. – Но настолько-то мы уже знаем друг друга. Теперь, когда сердце даже с этим смирилось, что еще может заслуживать тайны?

– Это верно, – подумав, согласилась она. – Но предчувствие говорит мне, что, если секрет мой откроется, произойдет большая беда.

– Что вы! – вскричал я. – Неужели я не заслужил доверия? Вы можете спокойно поведать мне все, что с вами случилось, и я сокрою это в сердце своем и никогда в жизни не вынесу на язык вашу тайну. Как же сможет она дойти до чьих-либо ушей?

Когда она увидела, что отделаться от меня, не раскрыв мне секрет, невозможно, ей поневоле пришлось говорить.

– Разглашение моих дел сулит многие неприятности, но ничего не поделаешь, ты слишком настаивал. Что же, я хочу доставить тебе утешение, поэтому расскажу свою историю. Но помни, ты должен держать ее в тайне.

Предупредив меня строго-настрого, она приступила к рассказу.

– Я, злосчастная, – начала она, – дочь падишаха страны Димашк. Мой отец – величайший из султанов, и других детей, кроме меня, у него не было. С самого дня своего рождения я воспитывалась под родительской опекой в ласке и неге, окруженная счастьем и радостью. Когда я немного вошла в разум, у меня обнаружилась склонность к красивым и привлекательным лицам, поэтому в подружки мне были даны самые прекрасные девушки из благородных семей, прелестные, как дочери пери, а прислуживали мне лучшие из хорошеньких рабынь и служанок, сверстниц моих. Я вечно любовалась танцами, услаждала свой слух пением, и не было мне никакого дела до мирской суеты. Глядя на свою беззаботную жизнь, я только и могла благодарить бога.

И вдруг мой характер сам собой так испортился, что ничье общество не стало мне нравиться и никакие веселые сборища меня больше не радовали. Словно черная немочь овладела мной: сердце погрузилось в печаль и расстройство, ни одно лицо мне не казалось больше приятным, разговаривать ни с кем не хотелось. Видя меня в таком состоянии, няньки и мамки, кормилицы и служанки – все до единой переполошились и сбились с ног, не зная как быть. Мою тоску заметил преданный евнух, которого ты уже знаешь, – он с давних пор был поверенным всех моих тайн, и я от него ничего не скрывала.

– Если царевна соизволит выпить немного настойки из листьев растения, которое называется «лист мечты», – предложил он мне, – то здоровье ваше, наверно, поправится, и жизнерадостность снова вернется к вам.

Совет его пришелся мне по душе, и я приказала, чтоб он поскорей доставил мне этот напиток. Евнух ушел и заботливо приготовил кувшинчик такого питья. Хорошенько охладив его на льду, он вручил сосуд мальчику и вместе с ним вернулся ко мне. Я выпила напиток и вскоре почувствовала, что его целебное действие вполне отвечает тому, что было обещано. Тогда в награду за эту услугу я подарила евнуху богатый халат и приказала, чтобы всегда в этот час мне доставляли такой же кувшинчик с напитком. С тех пор и повелось, что евнух все с тем же мальчиком приносил мне кувшинчик, а я его выпивала. Когда же опьянение давало себя знать, легкими волнами окутывая мой рассудок, я услаждала свое сердце шутками и забавами с отроком. А он, когда осмелел, начал говорить приятные сладкие речи и рассказывать изумительные истории; временами принимался даже вздыхать и плакать. И собою он был хорош – стоило посмотреть. Поневоле душа моя потянулась к нему. По склонности сердца, да и в благодарность за развлечения я каждый день что-нибудь дарила ему, но этот несчастный продолжал приходить ко мне в той же одежде, которую обычно носил, – грязной и рваной. Однажды я спросила его:

– Ты столько всего от меня получаешь, а внешностью своей пренебрегаешь по-прежнему. Что это значит? На что тратишь ты эти деньги, или ты их, может быть, копишь?

Когда мальчик услыхал мои участливые речи и увидел, что я о нем беспокоюсь, глаза его наполнились слезами.

– Все, что вы жалуете мне, вашему рабу, – сказал он, – забирает мой наставник, а мне не дает ни гроша. Откуда же мне взять новое платье, в котором я мог бы явиться к вам? Я в этом вовсе не виноват. Что я тут могу сделать?

Весть о том, как ему приходится бедствовать, вызвала у меня сострадание. Я тотчас же приказала евнуху, чтобы с этого дня он взял мальчика к себе в обучение, велел сшить ему хорошее платье, да не давал бы ему попусту бегать и резвиться со сверстниками, а лучше, чтобы доставить мне удовольствие, поучил его хорошим манерам, подобающим слугам падишахов, и приставил его служить мне. Евнух сделал все, что было сказано, и, следуя моей воле, принялся за ним хорошенько присматривать. Вскоре досуг и хорошая пища сделали свое дело – внешность отрока совсем изменилась, будто он, как змея, сменил кожу. Как я ни сдерживала свои чувства, образ этого несносного отрока так глубоко проник в мою душу, так завладел ею, что я готова была носить его в своем сердце и ни на миг не отпускать с глаз своих.

Наконец, я взяла его к себе в услужение и, нарядив в роскошнейшие халаты и украсив всяческими драгоценными камнями, постоянно им любовалась. И вот благодаря тому, что он всегда был поблизости, в глазах у меня появился блеск счастья и тоска отлегла от сердца. Я думала о нем ежечасно и дошла до того, что если он хоть на миг отлучался по какому-нибудь нужному делу, я не могла найти себе покоя.

Через несколько лет он возмужал: у него стали пробиваться усы, тело и грудь его окрепли. Тут между придворными пошли о нем толки. Привратники, слуги и стража перестали пускать его во дворец. Посещения его совсем прекратились, а я без него не знала покоя – каждый миг был мне тяжек. Когда же я поняла безнадежность своего положения, то почувствовала, точно надо мной разразилось страшнейшее бедствие, и в такое пришла состояние, что ни сказать ничего не могла, ни жить без него не хотела, а предпринять что-нибудь у меня уже не было сил. О Аллах! Что мне было делать? Горе мое не поддавалось описанию. В расстройстве, я позвала к себе верного евнуха.

– Я хочу позаботиться об этом юноше, – заявила я ему. – По нынешним временам лучше всего будет дать ему тысячу золотых и построить ювелирную лавку на людном перекрестке базара – на доходы с торговли он сможет безбедно существовать. А неподалеку от моего дворца постройте ему красивый дом для жилья, купите сколько нужно рабынь и рабов и наймите хороших слуг, чтобы он ни в чем не ощущал недостатка.

Так евнух и сделал. Он приготовил все, что было нужно юноше для жизни, а также для занятий ювелирным мастерством и торговлей. В скором времени лавка молодого ювелира так заблистала среди других и так прославилась, что, когда шахскому двору или эмирам бывали нужны роскошные халаты и дорогие изделия из самоцветных камней, то покупали их только у него. Понемногу торговля его все расширялась, и вскоре в лавке юноши можно было найти любые заморские диковинки. Дела же других городских ювелиров пришли в упадок. Одним словом, никто в городе не мог с ним соперничать, да и в других странах не было ему равных.

В то время как он преуспевал, зарабатывая на своих делах сотни тысяч рупий, мое здоровье из-за разлуки с юношей изо дня в день ухудшалось. Я не могла придумать никакого способа встретиться с ним и облегчить свое сердце. В конце концов я обратилась за помощью к опытному в делах евнуху и сказала:

– Вели прокопать из его дома подземный ход во дворец. Другой возможности хоть на миг увидеть его я не могу найти, а сердце мое не хочет больше терпеть.

Через несколько дней, после того как я отдала этот приказ, подземный ход был готов, и каждый день, лишь наступали сумерки, евнух приводил ко мне юношу. Вся ночь протекала у нас за вином и едой в радостях и веселье. Встречи с ним приносили мне покой, а ему было приятно глядеть на меня. Когда же восходила утренняя звезда и муэззин[45] возглашал призыв на молитву, евнух тем же путем отводил юношу обратно. Кроме трех человек: этого евнуха да двух нянек, вскормивших и вспоивших меня, не было никого, кто знал бы об этом деле.

Так прошло некоторое время. Помню, однажды евнух, как обычно, отправился за юношей. Смотрит, он сидит молчаливо, погруженный в задумчивость.

– Все ли в порядке сегодня? – спросил евнух. – Почему вы такой грустный? Идемте, госпожа зовет вас.

Но тот ничего не ответил; даже уст не раскрыл.

Евнух вернулся ни с чем и доложил, в каком состоянии он застал юношу. Видно, дьявол мной овладел, раз даже это не заставило меня изгнать из сердца любовь. Если б я знала, что страсть к этому вероломному в конце концов покроет меня позором и бесславием, я тут же отвернулась бы и отреклась от него, забыла бы навсегда его имя и выкинула навек из своего сердца. Но случилось иное. Я не заподозрила его в недостойных намерениях, а то, что он не пришел, истолковала как кокетство и любовный каприз. Результат же вышел такой, что и тебе пришлось неожиданно столкнуться с этой историей. Не то, где бы теперь была я, а где ты? Ладно, что вышло, то вышло.

Так вот, не задумываясь глубоко над упрямством этого осла, я снова послала к нему евнуха и велела сказать так: «Если ты тотчас же не придешь, то я сама так или иначе проникну к тебе. Но мой приход будет связан с большой опасностью, потому что тебе придется очень плохо, если тайна наша откроется. Не доводи дела до того, что не даст иных плодов, кроме бесчестья, а лучше приходи поскорей; не то знай, я приду сама». Получив это сообщение и видя мою безудержную страсть, он состроил несчастное лицо и явился с лестью и обманом.

Когда он сел рядом со мною, я спросила его:

– Почему ты сегодня задержался и чем недоволен? Ты никогда не позволял себе такой дерзкой небрежности и всегда приходил без отговорок.

– Я, ничтожный бедняк, достиг такого высокого положения благодаря вашему вниманию и покровительству, и жизнь моя течет в полном довольстве, – отвечал он. – Я вечно молюсь за вашу жизнь и имущество. Грешен, провинился я, уповая на милость царевны. Надеюсь, вы простите меня.

Я любила этого юношу всем сердцем, поэтому поверила его притворным словам, не обратила никакого внимания на их лживость и даже ласково спросила:

– В чем встретилось тебе затруднение? Чем ты так озабочен? Расскажи – придумаем, как помочь твоему горю.

– Все, что затрудняет меня, когда я один, при вас становится легким, – ответил он все так же смиренно.

Смысл его дальнейших речей сводился к тому, что рядом с его домом, как раз в центре города, продается на редкость красивый сад с высоким домом, с бассейном, прудом и каменными колодцами. А впридачу к этому саду идет рабыня-певица, которой нет равной в музыкальном искусстве. Сад купить отдельно нельзя – продаются они только вместе, как верблюд с кошкой на шее[46]. Тот, кто возьмет этот сад, должен заплатить и за девушку, и самое хитрое то, что сад стоит лакх[47] рупий, а рабыня – пять лакхов. А таких денег ему, понятно, сразу взять неоткуда.

Я увидела, что стремление совершить эту покупку совсем захватило юношу, и оттого сердце его полно волненья, а душа – беспокойства.

И, хоть он сидел рядом со мной, лицо его было печально. Мне же хотелось каждый час и каждое мгновенье видеть его счастливым, поэтому я сразу же позвала евнуха и приказала, чтобы на следующий день поутру с покупкой сада и рабыни было покончено и документы на право владения тем и другим были составлены и отданы юноше, а бывшему хозяину их уплатили бы золотом из шахской казны. Едва услыхав мое повеление, юноша рассыпался в благодарностях и лицо его оживилось. Вся ночь прошла у нас, как обычно – смех и веселье не прекращались. На заре он удалился. Евнух купил сад и рабыню, и каждую ночь юноша по-прежнему продолжал приходить ко мне.

Как-то был чудесный весенний день; по небу медленно проплывали облака, моросил мелкий дождичек, поблескивали молнии и веял нежнейший ветерок. Вдруг взгляд мой упал на полку с разноцветными бутылями и кувшинами, и меня потянуло выпить глоток вина. После двух-трех бокалов я вспомнила о недавно купленном саде. Неудержимо захотелось тотчас же по нему прогуляться. Говорят ведь: когда тебя преследует несчастье, так хоть на верблюда залезь – и там тебя укусит собака.

И вот я беззаботно, с одной только нянькой, прошла подземным ходом в дом к юноше, а оттуда направилась в сад. Гляжу: и верно, сад цветет, словно райские кущи. Капли дождя сияют на яркозеленых листьях деревьев, как жемчуга на изумрудных пластинках; красивые цветы, словно вечерняя заря, рдеют на фоне облаков; а по зеркальной глади полных до берегов водоемов расходятся легкие круги. Я разгуливала по саду, пока не кончился день и не сгустились вечерние тени. И вот на одной из аллей показался мой юноша. Заметив меня, он приветливо и учтиво бросился мне навстречу, заключил мои руки в свои и отвел меня в дом. Когда я вошла туда, то внутреннее убранство дома затмило в сердце моем все, что я видела снаружи. Тут было море огня: повсюду горели фонарики, яркие люстры и канделябры, китайские фонари, гигантские свечи и лампы, так что праздник «шаб-е-барат»[48] с его лунным светом и иллюминацией в сравнении с этим показался бы сумерками. Здесь пускали фейерверк, там летели ракеты, взрывались шутихи, и каких только не было тут замысловатых фигур из огня: одни сияли яркими звездами, другие рассыпались мелкими искрами; они то вертелись, как колесо, то распускались пышными цветами разной формы, переливаясь, как жемчуг, и серебрясь, словно месяц.

В это время, прорвав облака, показалась луна, словно выглянула красавица в багряных одеждах. Как стало красиво! Лишь только луна пролила повсюду свой свет, юноша пригласил меня подняться и посидеть на балконе. Я была так глупа, что верила всем речам этого негодяя. Теперь он надумал свести меня в башню. Она поднималась так высоко, что казалось, все городские дома и огни базара лежат у самого ее подножья.

Обвив руками его шею, я сидела, вся поглощенная счастьем. Между тем с графином вина в руках вошла отвратительнейшая женщина с уродливым лицом и черная, будто только что вылезла из печи. Ее появление пришлось мне очень не по душе, а вид этой уродины поверг меня в ужас.

– Что это за чудовище? – спросила я в волненье. – Откуда ты ее выкопал?

– Это та самая невольница, которая благодаря вашей милости была куплена вместе с садом, – отвечал юноша, сложив руки.

Мне вдруг стало ясно, что этот глупец принял ее с большим удовольствием, может быть, даже сердце его к ней неравнодушно. Опечалившись этим, я замолчала; душой моей с этой самой минуты овладело тяжкое беспокойство и настроение совсем испортилось. А он в своем бесстыдстве дошел до того, что оставил эту дрянь при нас виночерпием. Сердце мое обливалось кровью, и я чувствовала себя, словно самка попугая, которую заперли в одной клетке с вороном: уйти не дают, а сидеть выше сил.

Вино, которое принесла эта эфиопка, оказалось таким крепким, что способно было свести человека с ума. Юноша выпил подряд несколько чаш, и по его настоянию мне тоже пришлось проглотить полбокала этого яда. В конце концов та бессовестная тварь охмелела и затеяла с этим негодяем всяческие бесстыдства, а он, подлец, набравшись спьяну нахальства, сам пустился в разные непотребства.

Мне стало так стыдно, что я готова была провалиться сквозь землю, и все-таки из любви к нему я, глупая, тогда промолчала. Но он, видно, был закоренелый негодяй и не понял моей снисходительности. В пьяном дурмане он хватил еще две чаши и лишился остатков рассудка; уваженье ко мне совсем испарилось из сто сердца. Охваченный страстью, он кинулся на грудь к этой ведьме, и она наградила его всевозможными ласками. Так они обнимались и целовались тут же при мне: ни верности не осталось в вероломном, ни стыда у бесстыдной – они обнажили всю свою душевную низость. Я чувствовала себя певицей, которая, сбившись с такта, поет как попало. «Зачем тебя сюда принесло за таким наказанием? – думала я, проклиная себя. – Сколько можно терпеть?» С головы до ног меня жгло огнем, и сидела я как на углях. Охваченная возмущеньем и гневом, я поняла, что мое присутствие здесь явно излишне, и поднялась, желая уйти.

Но этот пьяница решил, что ему грозит опасность. «Если царевна нынче разгневалась, – наверно, думал он, – то что будет завтра со мной? Какой переполох поднимется утром! Раз так, лучше с ней сразу покончить». Посоветовавшись со своей развратницей и укрепившись в этом решении, он повесил пояс на шею[49], бросился мне прямо в ноги и, сорвав с головы тюрбан, принялся со слезами молить о прощении. А ведь сердце мое было в плену у него, и он вертел мной так же легко, как вертят жерновок ручной мельницы. Так или иначе, он меня улестил, усадил снова и опять, наполнив несколько чаш тем же крепчайшим вином, пил сам и угощал меня. Я уж и без того чересчур распалилась от гнева, да еще это вино – мигом я опьянела и вовсе лишилась сознания, а он, безжалостный предатель с каменным сердцем, нанес мне мечом удар и решил, что со мной уже кончено. Но я все же открыла глаза и прошептала:

– Ладно, я получила по заслугам, но и ты остерегайся возмездия за безвинно пролитую кровь. Берегись жестокого мстителя. Смой мою кровь с полы – что было, то прошло. Никому не открывай эту тайну. Я же верила тебе до последнего вздоха.

Потом я препоручила его богу, и душа моя погрузилась в небытие. Больше я уже ничего не чувствовала. Очевидно, этот мясник счел Меня мертвой, бросил в сундук и спустил с крепостной стены. Это ты сам видел. Я никому не желала зла, но, верно, так было написано мне на роду, а предначертанье судьбы не стирается. Я сама была виновата в своих несчастьях: если бы не моя склонность любоваться красавцами, этот негодяй не стал бы ярмом на моей шее.