Голос Веры бесплатное чтение

© Весова Юлия, 2025

© Лапшина Д. Ю., рис. на обл., 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Глава 1

Прослушивание

– Поздоровайтесь, это Владимир Устинович, – Ольгыга театрально махнула рукой в сторону двери. Ольгыгой мы Ольгу Игоревну зовём, учительницу музыки.

Мы встали из-за парт. В класс вошёл мужчина. Он был похож на музейную скульптуру. Худой, высокий, с лицом как будто из гипса. Шмыгнул острым носом с широкими крыльями. Осмотрел класс. Глаза прятались под бровями. Брови были негустые, но нависали, словно скала. А главное – это волосы. Как из рекламы шампуня – пышные и волнистые. Не то что мои сосульки – досталось же от отца такое наследство.

– Спасибо, Ольга Игоревна, дальше я сам.

Он тряхнул головой, откинув волосы назад, и быстрым движением руки показал нам «садиться».

Ольгыга, довольная, что остаток урока пройдёт без её участия, уступила место у доски и уткнулась в телефон.

– Кто умеет петь? – с ходу спросил гипсовый.

Класс оживился и загудел.

– Я! И я могу! – громче всех орали с последней парты Габидуллин и Загибай.

Оглушённый хором целого класса, гипсовый отшатнулся.

Могут, ага. Слышал бы он их пение. У нас не музыка каждый раз, а цирк шапито.

– Тут не один медведь постарался, – цедит обычно сквозь зубы Ольгыга, – надо петь, Габидуллин, а не кричать, будто тебя режут. Если голоса нет, зачем вперёд лезть?

– А если душа поёт? – язвит Габидуллин и орёт ещё громче.

Гипсовый мотнул головой. Мне тут же представилось, как пёс отряхивается после грязной лужи.

– Выходите сюда, – позвал он.

Габидуллин и Загибай переглянулись.

– Идите, идите, кто смелый?

Артём Габидуллин выполз из-за парты и, озираясь, поплёлся к доске. Миша Загибай пошёл за ним.

– Сладкая парочка, – пробурчала Света Буханкина, сдобная и пухлая, словно собственная фамилия.

– Помалкивай, Буханка, – огрызнулся Загибай.

– А-а-А-а-А, – ни с того ни с сего пропел гипсовый.

Всё затихло.

«Бульк!» – у Ольгыги на весь класс звякнуло сообщение в телефоне.

– Извините, – покраснела она и стала копошиться на своём столе, прячась за стопкой тетрадей.

– А-а-А-а-А, – снова пропел гипсовый.

Я взяла ручку и, пока не забыла, записала на полях в углу тетради его имя «Влад. Ус.»

– Ну, чего молчите? Повторяйте за мной.

Габидуллин и Загибай захихикали.

– Разве тут что-то смешное? Я спросил, кто умеет петь.

Гипсовый взглядом показал парням вернуться на место.

– Давайте я всех прослушаю, – он снова откинул волосы и подошёл к первой парте.

– А-а-А-а-А, – пропел он, глядя на Буханкину.

Светка стала белой, точно мука, потом по щекам у неё расплылись румяные круги, похожие на запечённую верхушку столовской булочки.

– Не стесняйся, здесь нет ничего особенного. Я хочу понять, у кого есть голос, потенциал…

Буханкина встала из-за парты и промычала:

– А… а… а… а… а.

– Хорошо, – сказал Владимир Устинович и подошёл к Валуевой.

Валуева глотнула воздух, как рыба, которую только что вытащили из воды, и попыталась повторить распевку. Кто-то хихикнул.

Гипсовый тряхнул головой и посмотрел исподлобья. Все опять притихли. Он пошёл по рядам. Спели Лена Наумова, Манюня Игошина, Лиза Пузанова, девчонки со второго ряда. Оставалась Ира Зарубина, а дальше я…

Я достала телефон и, спрятав под парту, включила фронтальную камеру. Зеркало, конечно, так себе, но я наслюнявила палец и пригладила брови – у меня они, в отличие от волос, густые чересчур, а мама выщипывать не даёт.

Ира пропищала своим мышиным голоском. Подошла моя очередь. Ладони вспотели.

– А-а-А, – затянул гипсовый, и меня тоже начало затягивать. Я смотрела, как на бесцветном лице раздуваются ноздри. Всё больше и больше. Настоящие чёрные дыры. Просто космос, какие огромные. Весь звук, который шёл у него изнутри, проходил сквозь них, словно через медные трубы.

Я спела, быстро уселась на место и начала рисовать на полях вензеля и завитушки.

Мальчики почти всем классом участвовать в прослушивании отказались. Гипсовый вернулся к доске и сказал:

– Простите, я пока не знаю ваших имён. Можно пригласить вас, – он показал рукой на Нику Кривошееву, – и вас.

Я обернулась, пытаясь понять, кому в нашем ряду он махнул.

– Вас, вас! – Гипсовый смотрел прямо на меня.

– Меня??? – Я ещё раз покрутила головой.

– Да, вас! У вас хороший голос. Вам что же, ни разу не говорили?

Я опустила глаза. Я обожала петь. Знала наизусть все песни, которые крутили по радио и которые напевала бабушка: «Огней так много золотых», «Ой, цветёт калина», «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина» – и ещё кучу народных. Но это когда маленькой была. Сейчас папа работает дома и шуметь не разрешает. А в детстве я вечно устраивала концерты, но всерьёз к этому никто не относился. Хвалила только бабушка, но она умиляется всему, что бы я ни сделала: смазанному рисунку или кривой игольной подушке на рукоделии. На то она и бабушка. Мне и в голову не приходило, что я могу петь. Что у меня есть голос.

Глава 2

Глухая

Да и как верить бабушкиным словам про хороший голос, если она глухая? Правда, пару лет назад она ещё ничего, могла разговор поддерживать, а теперь совсем молчит, в беседу никогда не вступает. Хотя и вступать, по правде говоря, особо некуда. Бесед у нас дома немного. Чаще совсем тишина. Папа всё время работает, ему мешать нельзя. Мама в своих заботах вечно. Спросишь что-то, а она, как бабушка, не слышит. Повторять приходится, и тогда мама откуда-то из своих мыслей выныривает: «А? Вера, ты что-то сказала?»

С бабушкой только я и общаюсь. Особенно если папы дома нет. Потому что ей кричать надо. Я к самому уху наклоняюсь и говорю громко так, и между каждым словом пробелы ставлю, чтобы одно от другого отделить.

Мама с бабушкой говорит, только когда нужно что-то, ну, там, на обед позвать или про лекарства спросить. А папа совсем не говорит. Хотя это ведь его мама…

Голос у папы тихий, и я в жизни не слышала, чтобы он его повысил. Из папы вообще лишнего не вытянешь, скорее земля треснет, чем он закричит или дверью хлопнет, как делает мама, когда разозлится. Но лучше пусть мама кричит и дверями хлопает. Это, конечно, неприятно, но всегда понятно и не страшно. Если злится папа, у меня внизу живота всё сжимается и нос холодеет, самый кончик. Лицо у папы такое жуткое становится, ледяное, и сам он в камень превращается, который ничем не пробьёшь.

Вот, бывает, он скажет что-то, а бабушка переспрашивает. Папа сразу нервничать начинает. Я это по щекам вижу, они у него двигаются, оттого что он внутри зубы с силой сжимает. Я тогда бегу переводить. Повторяю бабушке его слова – громко и с пробелами.

Бабушку жалко. У неё такое лицо становится, когда она не слышит… Как у щенка, который не понимает, что ему хозяин говорит. Глаза грустные, и голова чуть набок. А иногда ей что-то скажут, и она кивает, мол, поняла, а в глазах пустота. Значит, не разобрала, а признаваться не хочет, неловко ей. Я тогда за других повторяю или обнимаю её просто. Бабушка меня по руке погладит: «Хороший у тебя голосок, Вера, звонкий».

Кстати, бабушка в юности в хоре пела. Может, голос у меня от неё?

Глава 3

Сальто

Обычно понедельник ужасно тягучий. Шесть уроков, да ещё каких… Математику – ненавижу. Географичка нудит. А физрук обзывает нас сосисками. Но этот понедельник прошёл незаметно.

Я влетела домой, напугала бабушку, обняв её со спины, и закрылась в комнате, чтобы не травмировать маму тем, что я криво сижу, загораживаю себе свет и вообще порчу её представления об идеальном ребёнке.

Гипсовый велел мне и Нике Кривошеевой прийти в актовый зал в среду после уроков. С понедельника до среды – целая вечность.

Параграф по истории я начинала читать раз пять и никак не могла продвинуться дальше первого абзаца. Слова не складывались вместе, смысл убегал, как молоко из кастрюли. Я отложила учебник.

«У вас хороший голос. Вам что же, ни разу не говорили?» Эта фраза была сладкой, словно бабушкино варенье. Я повторяла и повторяла её, и в груди что-то приятно расширялось.

Я подумала про Нику. Никогда не замечала, что она хорошо поёт. Да я и её особо не замечала… А на кого из одноклассников я вообще обращала внимание? Разве что на Габидуллина? Ну, его-то с вечными выкрутасами трудно не заметить. Выходит, я никого из наших толком не знаю, хотя вместе мы с первого класса.

Когда Полина в прошлом году перешла в другую школу, не доучившись с нами последнюю четверть, я осталась одна. Родители у неё неожиданно развелись, и Полина с мамой переехали в другой район.

Летом она ещё ко мне пару раз приезжала, но, когда началась учёба, видеться мы совсем перестали. У неё художка, танцы и английский с репетитором. Я ей даже завидовала: у нас ничего нормального поблизости, а возить меня некому. Папа всегда в работе, а мама машину не водит. Да если и водила бы, папа руль ей ни за что не доверит. «Она эмоциями управлять не умеет, какая тут машина…»

Нет, ну не то чтобы у нас совсем ничего нет. Два раза в неделю в школу Марьюшка приходит, точнее Валентина Петровна, педагог из Молодёжного центра – высокая и широкая, как шкаф в рекреации. Она кружок ведёт – «Марья-искусница». Там в целом ничего, даже интересно бывает, когда надо деревянную доску красками расписать или из гипса тарелку сделать. Обыкновенные «умелые ручки», в общем – занятия для всех, но из-за нелепого названия туда одни девчонки ходят. Прям институт благородных девиц, куда для полной картины наши местные профессора-отличники Калинин с Ладушкиным затесались, над которыми и так вся школа смеётся.

Правда, недавно Габидуллин припёрся. Что там забыл, не знаю. Наверное, новых зрителей для своих показательных выступлений найти, ну уж точно не рамочки для фоток из папье-маше делать.

В общем, это больше не на кружок, а на обычный урок похоже. Болтать нам Марьюшка не даёт – у неё, видите ли, от шума голова болит. Молчим себе как рыбы. Лепим, клеим. Скучища.

Посмотрим теперь, как Марьюшка с Габидуллиным бодаться будет, интересно, кто кого. Он совсем без башки, может сесть на учительское место и не вставать, пока за директором не пойдут. Некоторые учителя его даже боятся.

В школе у него целый фан-клуб, особенно из младшеклассников, в рот ему заглядывают. Но меня его выходки не впечатляют, я уже наизусть все эти приколы знаю.

В общем, от мысли, что наконец в школе будет что-то новое, невидимая Вера внутри меня сделала сальто.

И вместо того чтобы учить уроки, я стала петь. Про себя. Я часто так делала. Слова звучали в голове, хотя мелодия всё равно прорывалась наружу, и я мычала себе под нос. Но дверь была закрыта, и помешать папе я не могла.

Вечером я хотела рассказать о прослушивании родителям, но папа не любит, когда говорят за едой. После ужина он сразу ушёл в кабинет, а мама так глубоко занырнула в себя, что я побоялась за ней погружаться.

Глава 4

Яркими пятнами

Во вторник на перемене я подсела к Нике. Чувствовала себя шариком, который так сильно надули, что он вот-вот лопнет. Толкнула её локтем:

– Что думаешь про среду?

– Не знаю, странно, что он только нас двоих выбрал. Что это за кружок из двух человек?

– А может, он дуэт хочет сделать. Будем на последнем звонке с тобой петь.

– Может…

Прозвенел обычный, мерзко-громкий звонок, и в класс вошла Мартышка. Это Габидуллин так её назвал, но прозвище приклеилось к учительнице ИЗО Анне Ивановне Мартыновой, словно супер-клеем, и его тут же подхватила вся школа. И дело было не только в фамилии. Круглое лицо, оттопыренные уши. Нижняя челюсть чуть выдаётся, зубы не прикрыты губами. И голос у неё тонкий, писклявый. Но уроки её мне нравились, да и сама Мартышка была человечнее, чем многие другие наши учителя.

– Садитесь, – распорядилась Анна Ивановна.

Она повернулась к нам спиной и повесила на доске три картинки.

– Тема сегодняшнего урока: натюрморт. Перед вами известные образцы искусства. Первый – репродукция картины Поля Сезанна «Корзина яблок». «Я хочу поразить Париж с помощью моркови и яблока», – сказал художник.

Ему это явно удалось. В картине не было изящности и красоты – пышных букетов в вазах и лоснящихся фруктов. На столе обычная плетёная корзина, бутылка из тёмного стекла, яблоки. Резкие мазки сделаны как будто наспех, небрежно, но сколько здесь жизни! Казалось, что яблоки, которые высыпались из корзины, вот-вот упадут на пол.

– Это картина «Тыква» Ильи Машкова. Его называют королём русского натюрморта. – Мартышка сделала несколько круговых движений, как бы обводя нарисованную тыкву в воздухе.

Огромная ребристая тыква заполняла собой почти весь холст, точно большое рыжее солнце.

– А это «Натюрморт» Казимира Малевича.

– О, я так тоже могу! – выкрикнул с задней парты Габидуллин.

Все засмеялись. Картина, правда, была похожа на детский рисунок. Яркие, кричащие цвета. Жирные линии – казалось, что нарисованные краской фрукты обвели чёрным фломастером, – и полное отсутствие тени.

– Вот и прекрасно, Артём! У тебя для этого целый урок. Только смотри, чтобы чёрный квадрат не получился. Напоминаю: тема урока – натюрморт. – Мартышка поставила на стол глиняный кувшин и положила рядом два яблока. – Не забывайте про свет и объём.

Все зашуршали альбомами. И хотя рисовать я любила, упорядочить на бумаге окружающие предметы не могла. Сейчас я была способна разве что на дриппинг. Нам об этой форме абстрактной живописи тоже Мартышка рассказывала, когда Габидуллин залил красками весь листок вместо того, чтобы нарисовать осенний пейзаж. Точно! Мне бы сейчас огромное полотно – и забрызгать его, заполнить яркими пятнами.

Глава 5

Необыкновенный

Не знаю, как вышло, но в среду я пришла за двадцать минут до начала уроков. И день получился совсем бесконечным. Я всё смотрела на время в телефоне, а оно не двигалось.

Когда уроки закончились, я подождала, пока Ника соберёт учебники, и мы побежали к актовому залу.

Двери были закрыты.

– А точно сегодня? – Ника полезла в телефон проверить.

– Он сказал: в среду, после уроков. Может, после шестого? У нас же сегодня пять…

– Ой, правда… А как его, кстати, зовут?

Я достала тетрадку и долистала до страницы с завитками, которые рисовала на музыке.

– Влад. Ус, – хихикнула я и показала Нике запись на полях.

– Владислав Усманович? Владлен Уссамович?

Мы покатывались со смеху и не заметили, когда к актовому залу подошли трое. Парни – на класс старше нас.

Двоих я точно видела раньше. Один – сутулый, с едва уловимой усмешкой на худом лице, второй – полный и очень громкий. Я даже знала его имя – Сергей Горелов. Если уроки у нас шли в соседних кабинетах, его было слышно через стену. А на перемене он заполнял собой всё пространство – раскатисто смеялся над собственными шутками или бурно что-то рассказывал, собирая вокруг себя зрителей. Может, поэтому больше никого из их класса я толком не знала. И третьего парня, кажется, видела впервые.

Мы с Никой притихли. Парни тоже сперва молчали. Мы смотрели друг на друга, как бы оценивая, пытаясь угадать, что задумал Владус.

– Вы тоже к этому… как его? Устюговичу? – пробасил Горелов.

Я не удержалась и захихикала.

– Ага! – бойко вступила в разговор Ника. – К Владусу!

– А, ребята, вы уже здесь. Отлично, отлично, – долетел до нас звучный голос из глубины коридора.

Владус собственной персоной в несколько шагов оказался у двери и зазвенел ключами.

– Прошу! – длинной рукой он показал нам «входить».

Ника вошла в актовый зал, я юркнула следом.

Неужели мы будем петь вместе? Разве кого-то ещё будет слышно, если Горелов откроет рот?

– Мальчики, идёмте в подсобку, сразу достанем всё необходимое.

Необходимое? Стойки с микрофонами стояли на сцене. Правда, только три. А нас, как оказалось, пятеро… Они принесут ещё два микрофона?

Первым из подсобки вынырнул сутулый с чёрным футляром на плече. Выяснилось, его зовут Денис.

– Дэн, давай шустрее. А то на пятки наступлю! – Горелов шёл следом и тащил в руках что-то громоздкое, похожее на круглую бочку.

Затем вышел Владус с двумя бочками поменьше. Последним шёл парень без имени с синтезатором под мышкой.

– Музыкальные инструменты! Парни будут играть. Мы будем настоящей группой! – Я слегка толкнула Нику плечом и улыбнулась. Хотя хотелось подпрыгнуть и закричать на всю школу: мы будем петь!

Пока мальчишки под руководством Владуса настраивали гитару, барабаны и синтезатор, я смотрела на того третьего. И почему я раньше его не замечала? Хотя ничего удивительного. Маленького роста. Прямо как я. Светлые волосы. Совершенно обыкновенное лицо. Даже и рассказать нечего. Но когда он начал петь…

Оказалось, его тоже взяли солистом. Владус выдал распечатки с текстами. Один листок нам с Никой, один ему.

Я жадно вслушивалась, когда мальчишки переговаривались между собой, чтобы услышать имя, но его ни разу не назвали.

– Итак, попробуем. Пока без инструментов. – Владус включил фонограмму и после проигрыша махнул рукой. – Эмиль, вступай!

Эмиль… Я смотрела на удлинённые светлые волосы, на тонкий прямой нос и высокие скулы. Глаза у него были серо-голубые в обрамлении по-девчачьи густых ресниц. Особенно выделялись на маленьком лице полные губы. Совсем не мальчишеские, но я не могла отвести глаз. Я смотрела, как он шевелит ими, и только через некоторое время в сознание ворвался голос. Высокий и пронзительный, он проникал в самое сердце.

Я всматривалась всё больше. Утончённое, какое-то благородное и грустное лицо. Или такой была песня? Эмиль пел, опустив глаза и чуть наклонив голову. И мне вдруг показалось, что он поёт для меня. Как будто в актовом зале больше никого не было.

Я слушала и удивлялась недавним мыслям. Как я могла считать его обыкновенным?!

– Неплохо, – остановил музыку Владус, – теперь девочки.

Мы с Никой подошли к микрофонам. Ладони вспотели, как тогда на прослушивании. В горле пересохло, и я судорожно начала глотать.

Музыка заиграла. Но её заглушала мысль, навязчиво стучавшая в голове: только бы не сфальшивить!

Глава 6

Чистая нота

Спела я хорошо. Бабушке бы точно понравилось. Мне хотелось, чтобы Эмиль смотрел на меня. Но его взгляда я ни разу не поймала.

Мы спустились со сцены, а парни снова встали за инструменты. Владус что-то объяснял: то садился за барабаны, то подходил к синтезатору, то брал гитару. Я не слушала, я смотрела на Эмиля. Как спадают на глаза его волосы. Как сосредоточенно он слушает Владуса. Как старательно нажимает на клавиши.

– Репетиция окончена, – объявил Владус.

Я с замиранием ждала, когда он назовёт день новой встречи.

– Заниматься пока будем отдельно, – оборвал все надежды Владус. – С ребятами, по вторникам, будем учиться играть. Вас, девочки, жду в это же время в следующую среду.

– Как тебе? – спросила меня Ника по пути в раздевалку.

– Здо`рово! – Меня охватила внезапная радость, оттого что теперь можно заниматься любимым делом, есть с кем поговорить и появился тот, на кого хочется смотреть, не отводя взгляда…

– Скорее бы какой-нибудь праздник в школе. Наверное, выступать будем. – Ника покривлялась, изображая в руке микрофон. – Представляешь, как в классе удивятся!

– Ага. А тебе не страшно? – уточнила я.

– Пока нет, – засмеялась Ника. – Вот когда скажут на сцену выходить, узнаем.

Мы оделись и вышли из школы.

– Ну, пока! – помахала Ника. – Жаль, что нам в разные стороны.

– Ага, – согласилась я. – До завтра.

Я шла вприпрыжку. Думала, как расскажу бабушке о репетиции, если… папы дома не будет. А потом попыталась представить лицо Эмиля и поняла, что не могу. Я вспоминала тонкий нос, высокие скулы, губы. Но в портрет кусочки пазла никак не складывались.

– Бу! – Сзади кто-то резко схватил меня за плечи.

– Дурак, что ли? – толкнула я Габидуллина. – Напугал!

Приятное послевкусие от сегодняшнего дня в школе мгновенно улетучилось.

– Ты откуда взялся? У нас уроки давно закончились, – пробурчала я.

– Тебя ждал! – наигранно сказал Габидуллин.

– Очень смешно. Лучше бы в той стороне ты жил, а не Ника, – процедила я сквозь зубы.

Габидуллин шёл рядом и болтал всю дорогу. А я думала: вот бы папы не было дома. Очень хотелось поделиться радостью. А разделить её могла только бабушка.

Я скользнула в подъезд, довольная, что наконец-то отвязалась от Габидуллина, и влетела на второй этаж.

В квартире было тихо. Впрочем, как и всегда. Понять, кто дома, – невозможно, пока не проверишь.

Я повесила ветровку и заглянула в первую комнату. Бабушка дремала на диване. Я пошла дальше. В кухне на плите стояла кастрюля – мама приготовила обед и уехала на работу. Я подошла к папиному кабинету. Дверь закрыта. Я прислушалась. Тихо. Я толкнула дверь.

– Вера, не сейчас! – выпалил, не оборачиваясь, папа. – Очень важный вопрос, не отвлекай.

Я вздохнула. Мысленно сказала «привет» и пошла к себе.

У моей радости будто отключили звук. Я прислушивалась к себе, но больше не чувствовала той бури эмоций, которая бушевала у меня внутри совсем недавно.

Репетиция. Владус. Ника. Эмиль. Всё стало каким-то далёким, словно и вовсе было не со мной.

Я воткнула наушники и включила любимую подборку. Музыка потекла по телу успокоительным. Стало чуть легче. Я достала скетчбук, взяла карандаш и залезла на подоконник. В голове туман, что рисовать, я не знала и просто стала штриховать белый лист. Монотонно водила рукой, пока он не стал серым. Медитация сработала.

Я уставилась в окно и начала снова прокручивать в голове сегодняшний день. Походку Владуса, быструю и широкую, как его голос. Пустой актовый зал, обычно забитый людьми, но сегодня принадлежащий только нам. Никину улыбку на прощанье. Эмиля.

Это имя звучало в голове так звонко. Как нота. Высокая и чистая. Э-миль.

Глава 7

Расширяем диапазон

– Сперва распоёмся. – Репетицию Владус начал со своего любимого «А-а-А-а-А».

Мне нравилось наблюдать за ним. Скулы, нос, лоб, словно выточенные искусным мастером. Выразительные черты. Строгий взгляд. Но когда Владус начинал петь, всё менялось. Лицо становилось мягким, подвижным. Внутри у меня всё замирало. Мне хотелось петь так же, как он. Легко. Без надрыва, без перепадов в голосе.

– Чтобы петь без переломных нот, нужно правильно расширять диапазон. – Владус посмотрел прямо на меня, и я на мгновение засомневалась, не сказала ли я это вслух. Или Владус умеет читать мысли?!

– Мы будем учиться переходить из грудного регистра на фальцет. Для этого должно быть хорошо поставленное дыхание и гибкие связки. Разомнём их.

Владус отошёл к кулеру и налил себе воды. Воспользовавшись паузой, Ника обхватила себя за шею и начала её массировать, видимо, изображая, как разминает связки.

Мне нравилось всё, что происходит. Стоять рядом с Никой на сцене, смотреть, как она дурачится, слушать Владуса и повторять то, что он вытворяет с голосом.

– Выполним упражнение. С закрытым ртом. Быстро взлетаем голосом снизу вверх и опускаемся сверху вниз.

Голос Владуса зазвучал внутри него, было похоже, как невидимым смычком водят по невидимой скрипке. Владус замолк, приглашая заиграть наши скрипки.

– Теперь то же самое с открытым ртом.

Мы повторили.

– Теперь поскулим, как щенок, начиная с самой высокой ноты, которую только можете взять. Звук направляем назад, а не вперёд.

Я не смогла сдержать улыбки, но Владус этого не заметил, он был погружён в музыку. Он был сам – музыка.

– А сейчас пробуем петь с широко открытым ртом.

И я старалась делать всё, что он говорит.

Мы долго распевались. Потом пели – одну и ту же песню снова и снова. Репетиция пролетала как один миг. Но мне было мало.

Я чувствовала, как в горле становилось горячо. Связки разогревались, словно я выпила большую чашку тёплого чая. И это тепло разливалось по всему телу, ещё долго согревало меня целиком.

Глава 8

Трудно дышать

Неделя стала отсчитываться у меня от среды до среды. С пятницы до понедельника тянулась, как плавленный на бутербродах сыр. Но потом!

С Никой мы теперь всё время ходили вместе. Оказалось, с ней можно болтать не только про репетиции. Она всегда знала, что задано. Смешно изображала Габидуллина. И здорово рассказывала о камнях, которые они собирали с папой. Никогда бы не подумала, что буду с интересом слушать про магматические породы и вулканическое стекло. А ещё. Я рассказала ей про Эмиля. И по вторникам Ника шла со мной невзначай прогуляться мимо актового зала.

Чаще всего дверь была закрыта. И тогда мы стояли и слушали, как бренчит скромная гитара, грохочет выскочка-барабан и загадочно перебирает клавишами электронное пианино.

Среда была особенным днём. Я не помнила, как пролетали уроки. Но после пятого Владус неизменно появлялся в коридоре и, поравнявшись с нами, расплывался в улыбке.

Мы мало разговаривали. Всё заполняла музыка. И Владус весь был в ней. За Ольгыгой я такого не замечала. Если бы не урок музыки, который она вела, я бы в жизни не сказала, что она как-то с ней связана. О музыке Ольгыга говорила ровно, без огонька, и на уроке мы частенько скучали… Может, если бы ещё в началке она сказала мне, что у меня есть голос, всё давно было бы по-другому… Мы вообще на музыке мало пели, больше разговаривали и иногда совсем не про ноты или композиторов. Ольгыга могла пол-урока отчитывать Габидуллина, а ещё любила прочитать нам лекцию о том, как тяжек учительский труд.

Владус больше молчал. Лишь время от времени он давал нам короткие рекомендации и размахивал длинными руками, показывая, как извлекать звук. Но эта его улыбка говорила больше, чем все слова на свете. Она подбадривала. Поощряла. Обозначала участие совершенно чужого человека, которому почему-то очень хотелось, чтобы у нас получилось. Эта улыбка была оценкой, маяком. Мы с Никой могли без ошибок понять, когда спели хорошо, а когда репетиция прошла не очень.

Дома про мои музыкальные занятия узнали где-то через месяц. Всё не было подходящего момента рассказать. То папа занят, то мама слишком погружена в свои мысли. А недели две домой вообще возвращаться не хотелось, не то что с кем-то разговаривать.

Папа почти не выходил из кабинета, даже ужин забирал туда. Но не тогда, когда мама разогревала еду, а уже когда она уходила из кухни. А мама в эти дни была похожа на робота. Строгала салат, забрасывала бельё в машинку – резко, отрывисто, как будто запустили механическую программу. И на лице – никаких эмоций. Бабушка, и без того незаметная, напоминала тень. Часто лежала и только грустно улыбалась, когда я заглядывала в комнату.

Знаю, что мама этого не любит, но я набралась смелости и спросила: «Вы поругались?» На мгновение в её лице что-то изменилось, брови взлетели, но тут же снова встретились у переносицы: «С ним нельзя поругаться!» Мама разорвала упаковку гороха и перевернула в контейнер. Горох забарабанил по пластику, и из банки вырвалось облачко белой пыли.

Точно. Поссорились. Лучше бы они вспылили. Покричали друг на друга и, выпустив пар, снова сидели за ужином вместе. Но это мучительное безмолвное противостояние длилось вечность. Дома было трудно дышать.

Глава 9

Рыба в воде

Когда я наконец сказала, что пою в школьной группе, мама зачем-то уточнила, успеваю ли я делать уроки, а папа только пожал плечами: «И есть польза от этих занятий?»

Я потом долго про это думала. Что полезного в том, чтобы петь?.. Многие у нас в классе занимаются английским с репетиторами. Кого-то возят на фигурное катание и футбол в спортшколу в соседнем районе. Калинин с Ладушкиным – наши отличники – ходят на программирование. И тут никаких вопросов. Английский и программирование наверняка пригодятся в жизни, спорт нужен для здоровья. А петь в школьной группе – это вроде развлечение?.. Трата времени, которое лучше использовать для учёбы…

Но я ещё никогда не чувствовала себя так, как на репетициях. Словно раньше я была рыбой без воды, которая беззвучно открывала рот, хватая воздух, а потом меня вдруг запустили в аквариум.

Когда я брала в руки микрофон и включалась музыка, всё менялось. Я не испытывала стеснения, как в классе, когда меня вызывали к доске. Мне даже, наоборот, нравилось, если на меня смотрят. Но больше всего я любила момент, когда закончился проигрыш и нужно поймать мгновение, чтобы вступать, включать голос.

Мне нравилось брать ноту за нотой – выше, выше, точно забираешься в гору, но тебе это совсем не трудно. С каждым новым шагом всё легче и легче дышать, потому что воздух здесь свежий и чистый. А остальные там, внизу, смотрят удивлённо и с восхищением – как это у неё получается?!

С Владусом было легко. Хотя добряком его не назовёшь. Он, скорее, был строгим. Немногословный, сдержанный, но, когда я начинала петь, лицо его менялось. Оно уже было не гипсовым, а скорее, из пластилина – мягким, податливым. Все углы сглаживались. Владус кивал в такт музыке, и ноздри его расширялись, как будто он пел вместе со мной, не открывая рта.