Хроники ветров. Книга 3. Книга Суда бесплатное чтение

Глава 1

Хельмсдорф упорно отказывался принимать Фому, его неприятие было столь очевидным, что Фома удивлялся, как это остальные до сих пор не заметили. Или заметили, но не подавали виду? Из вежливости?

От сложенной из крупных камней стены веяло холодом и надменностью, Фома знал, что сразу за стеной начиналась пропасть, и от этого знания становилось совсем неуютно. Низкая скамейка, привычно прихваченная инеем, странной формы груды камней, серая громадина замка и ослепительно-яркое солнце в прозрачном небе. Фоме нравилось работать здесь, в тени стены, пусть даже сама стена и не одобряла человеческого присутствия, сложенные стопкой листы казались особенно белыми, а чернила – темно-фиолетовыми, правда ручка то и дело норовила выскользнуть из замерзших пальцев, и тогда Фоме приходилось согревать руки дыханием, но лучше здесь, чем там, внутри.

«При здравом размышлении я пришел к выводу, что значительную роль в мое судьбе, равно же судьбе любого иного человека, играет случай. Взять хотя бы недавний пример: из всех дорог, которых в горах неисчислимое множество, я умудрился выбрать именно ту, которая привела меня в Хельмсдорф».

В общем-то все получилось действительно случайно, Фома просто шел и шел, сначала по выбитой колесами колее, потом, когда подмерзшая земля сменилась камнем, колея исчезла, и пришлось идти наугад. Страшно не было, возможно, Фома отучился бояться, а может, просто привык к одиночеству и начал находить в нем свою особую прелесть.

За горами снова лежала степь, только не осенняя, а зимняя. Фома хорошо помнил свое удивление, когда узкая, извилистая тропа закончилась на краю необъятного белого поля, в первые мгновенья он едва не ослеп, зимнее солнце отражалось в мириадах снежинок, обжигая глаза великолепием холода и серебра. Он долго не решался вступить в этот бело-ледяной мир, а сделав первый шаг, провалился по пояс. Снег оказался легким, пушистым, подернутый тонкой корочкой наста, которая, ломаясь, резала пальцы до крови.

Позже Рубеус сказал, что Фоме повезло: часовые были столь удивлены наглостью человека, который шел к крепости прямо, не таясь, что решили, будто Фома – сумасшедший. А он просто не видел крепости, он и не предполагал, что существуют строения вроде Ледяного Бастиона. Белые, точно сложенные из снега, стены, полупрозрачные, отливающие ледяной лазурью башни, и люди-призраки в белых маскхалатах. Фома не сопротивлялся, потому что опыт прошлой жизни и Голос подсказывали – сопротивление причинит лишнюю боль.

Три дня в камере – изнутри Бастион не белый, а обыкновенный, грязновато-серый, в редких потеках и еще более редких пятнах ржавой плесени – а на четвертый в камере появился Рубеус.

Ручка в очередной раз выскользнула из онемевших пальцев и закатилась куда-то под лавку, наверное, придется-таки идти в дом, руки приобрели красно-лиловый оттенок, теперь, отогреваясь, будут болеть, ну да Фома согласен терпеть эту боль, а в Хельмсдорфе ему не нравится. И Рубеус ему не нравится.

Окна отведенной Фоме комнаты выходят на стену, впрочем, ее не видно – стекла затянуты плотным ледяным узором, и кажется, будто весь мир снаружи состоит из бело-сине-зеленых теней. В комнате тепло и уютно, как если бы Фому ждали заранее

– А может, и ждали, – пробурчал Голос, по зиме он просыпался редко, бросая Фому в надменном одиночестве Северного замка.

– Случай, – по старой привычке Фома ответил вслух и поразился хрипоте, делавшей его собственный голос незнакомым и неприятным. Это от долгого молчания, разговаривать в Хельмсдорфе совершенно не с кем, люди его сторонятся, женщина да-ори относится с нескрываемой брезгливостью и почти откровенной неприязнью, она терпит присутствие Фомы лишь потому, что таково было желание Рубеуса.

Фома повесил куртку в шкаф, аккуратно рассортировал листы бумаги на чистые и исписанные, первые положил на стол, вторые спрятал под матрац, скорее по привычке, чем и вправду надеясь утаить заметки. Пальцы привычно покалывало, скоро боль пройдет и можно снова вернуться к его книге. Правда, теперь Фома и сам толком не понимал, зачем ему эти записи, в библиотеке Хельмсдорфа сотни и сотни книг… и в Ватикане тоже, и в Империи, так зачем тратить время и силы на еще одну, тем более такую глупую. Но и не писать он не мог, старая привычка вернулась, она успокаивала, помогала упорядочить мысли и даже приводила в некое зыбкое равновесие с внешним миром.

Писать, сидя за столом, определенно, удобнее, да и теплее в комнате, но подходящие слова отчего-то предпочитали уюту комнаты относительную свободу огороженного стеной двора.

«Я всего лишь делюсь своими наблюдениями, не претендуя на их правильность и достоверность. Жесткость и отстраненность, свойственные брату Рубеусу, в Хранителе Рубеусе преобразовались в жестокость и равнодушие ко всему, что творится вокруг. Он вежлив, учтив, но вместе с тем положение, которое он занимает в обществе да-ори, говорит о многом».

– И о чем же? – ехидно поинтересовался Голос.

– Заткнись.

Просьбу Голос проигнорировал, что-то он активен сегодня… и громкий, голова прямо разламывается.

– У тебя на редкость необъективное отношение к старому товарищу… Это зависть, Фома, а завидовать кому-то плохо…

– Я не завидую!

– Завидуешь, еще как завидуешь. Он ведь сумел не только выжить, но и неплохо устроится, в то время, как тебе пришлось столько всего испытать… и не тебе одному…

– Пожалуйста, замолчи.

– Ты из-за нее переживаешь, верно? Это тоже своего рода зависть, и именно из зависти ты молчишь…

– Нет.

– Да. Иначе ты бы рассказал о ней, а ты молчишь. Почему?

– Потому что… ему все равно.

– Это ты так решил.

– Я просто вижу, что…

– И что ты видишь? – Голос не дал договорить. – Не тебе решать, не тебе судить, а ты именно судишь. А тебе нужно остаться здесь … подумай… расскажи… дружеская услуга.

– Нет.

– Да. Сегодня же… это важно, это очень важно… ты должен…

– Нет.

Вспышка боли заставила Фому зажмурится, ничего подобного прежде не случалось… горячо… плохо… кружится… нужно успокоиться, дышать, на раз-два, вдох-выдох. Помогло. Открыв глаза, Фома увидел, что лист бумаги украсили темно-бордовые пятна крови, и во рту появился характерный солоноватый привкус.

– Видишь, я тоже могу делать больно.

– Все равно, я не…

Снова боль, ядовито-желтые всполохи света… пульс… чужой, знакомый, повелевающий… сердце охотно отзывается на навязанный ритм, и не только сердце… давление… воздуха нет… зато вокруг море… эмоции, тоже чужие, но смутно знакомые, желтый мед удовольствия и… нет, он не хочет снова, он скорее умрет, чем опять позволит. Море нежно облизывает, и куски личности, воспоминаний тают, растворяемые этой нежностью. Фома пытается вырваться, выплыть, вдохнуть, но…

Перед глазами белый лист бумаги… нет, не белый, бело-красно-фиолетовый, красного больше и пахнет нехорошо, затылок ломит… и виски. Фома ощупывал голову осторожно, не в силах отделаться от впечатления, что стоит нажать чуть сильнее, и кость сломается, а пальцы уйдут в розовато-серый мозг. К горлу подступила тошнота. Да что же с ним такое?

– Ничего, успокойся, – Голос порождает болезненно-желтые волны. – Тебе просто показалось… галлюцинация…

– Ты тоже галлюцинация?

– В какой-то мере да. Ты лучше умойся, обед скоро.

– Если ты думаешь, что я изменил свое решение, то ошибаешься, – Фома зажмурился, готовясь к новой вспышке, но ее не последовало, Голос только хмыкнул и задумчиво так произнес:

– А не боишься снова ошибиться?

– Не боюсь, – Фома вспомнил хмурый взгляд Хранителя, недовольный тон, резкие движения… и эта женщина, которая постоянно была рядом с Рубеусом. Зачем ему еще и Коннован?

Обед проходил в привычном молчании, Мика, снова чем-то недовольная, терзала кружевную салфетку, Дик поглощал пищу быстро, не особо обращая внимание на то, что именно ест, Фома же, низко склонив голову над тарелкой, пристально рассматривал содержимое. Или дело не в содержимом? Наверное, ему просто неуютно в подобной кампании, он ведь боялся да-ори. Да и вообще Фома по характеру трусоват.

Был трусоват, поправил сам себя Рубеус, потому что человек, которого задержали на выходе из Волчьего перевала, почти у самых ворот Ледяного Бастиона, имел мало общего с тем Фомой, что когда-то выехал из ворот Ватикана. Прямые жесткие волосы, обильно сдобренные ранней сединой, смуглая обветренная кожа с ранними морщинами и прозрачные блекло-серые глаза, выражение которых постоянно менялось. Заметив пристальный взгляд, Фома поднял голову, виновато улыбнулся, словно оправдываясь за что-то, и отодвинул тарелку, правда, при этом умудрился задеть изящный бокал на высокой тонкой ножке, который от неловкого движении упал на бок, покатился, оставляя на скатерти темно-красные винные пятна, и рухнул вниз. От звона Мика вздрогнула и, раздраженно швырнув салфетку на стол, вскочила:

– Нет, я просто не могу! Когда же это закончится?

– Что именно? – Похоже, следовало готовиться к очередному скандалу, при одной мысли о котором настроение резко ухудшилось.

– Сам знаешь, – Мика ушла, громко хлопнув напоследок дверью. Значит, скандал откладывается, что не может не радовать.

– Извините, – Фома, встав на корточки, собирал осколки. Все-таки придется что-то решать, Хельмсдорф – не самое подходящее место для человека. Может, в какую-нибудь из деревень? Церковь построить… хотя сначала следовало бы узнать, верит ли он еще или тоже… изменился.

Мика ждала в кабинете, в очередной раз проигнорировав запрет, а Рубеус в очередной раз дал себе слово поставить на дверь замок, доверие – доверием, но некоторые из бумаг имели высшую категорию секретности, а тут не кабинет, а проходной двор какой-то.

– И долго он еще будет действовать мне на нервы? – Мика стояла, скрестив руки на груди, высокая, уверенная в своей правоте – впрочем, как всегда – и готовая защищать свои интересы. Рубеус не ответил, по опыту зная, что в ответах она не слишком-то нуждалась.

– Какого дьявола ты его сюда притащил? Ладно, если бы только притащил, так посадил за один стол с… нами, – Мика явно собиралась сказать «со мной», но в последний момент благоразумно исправилась. Ну да, конечно, заботится обо всех остальных.

– Нет, ты подумай, мало кто из да-ори может рассчитывать на подобную привилегию обедать за одним столом с Хранителем, зато человек…

– Этот человек мне интересен, это раз. Я не вижу проблемы в том, чтобы кто-то здесь обедал, завтракал или ужинал, мне совершенно все равно в чьем обществе наедаться, поэтому если кто-то там желает удостоиться высокой чести, пожалуйста, я не против. Это два, три и четыре. А теперь пять – если ты еще когда-нибудь заглянешь сюда в мое отсутствие, пойдешь вниз. Мика, я не шучу.

Выражение ее лица стремительно менялось от негодования до полного и глубочайшего раскаяния, которое, правда, продлится не долго. Все-таки замо́к будет куда как надежнее.

– Ты просто ищешь повод, чтобы от меня избавиться, – прошептала Мика. – Тебе донесли и ты…

– О чем донесли? Если ты имеешь в виду свои похождения, то поверь, мне это совершенно не интересно, можешь спать с тем, с кем угодно, с Диком, Лютом, Чаром… да хоть со всем сразу.

Мика побледнела, наверное, он слишком жестко выразился, хотя, она сама начала этот разговор, признаться, весьма удачно, давно следовало бы во всем разобраться.

– Садись.

Она послушно упала в кресло и отчего-то шепотом поинтересовалась:

– И давно ты знаешь?

– Давно.

– Тогда почему… только сейчас?

– Почему только сейчас заговорил? Ну… как-то случая не выпадало.

– И тебе серьезно все равно? И ты ни капли не ревновал? – Вот в это она не поверила, по лицу видно, что не поверила. А ему и вправду было все равно. Ну да, с Микой ему удобно, но испытывать какие-то эмоции… ревновать… Рубеус не видел в этом смысла.

– Нет, и ты, зная обо всем, продолжал со мной спать? Какая же ты скотина… – Мика произнесла это почти с восхищением. – Ты… ты использовал меня, как вещь… игрушку… впрочем, дети свои игрушки ревнуют к другим детям, но ты не ребенок. Ты взрослый, разумный человек… зачем ссориться с нужными людьми из-за пустяка, ведь с меня же не убудет, правда?

Она встала и, одернув подол платья, поинтересовалась:

– И что теперь? Сошлешь?

– Нет. Сядь, я еще не закончил. Итак, любовники твои меня интересуют мало, во всяком случае, ровно до той поры, пока ни начинают доставлять проблем. Вот скажи, зачем тебе понадобилось стравливать Люта и Чара? Дело едва не закончилось поединком. А Дик? Ты с ним обращаешься, как с собакой, то приласкаешь, то пинка под хвост и до свиданья, он впадает в депрессию, причем происходит это с завидной регулярностью именно в те моменты, когда его знания нужны как воздух. Тебе что, скучно? Твои забавы, Мика, мешают работать.

– Работать? Так вот что тебя волнует! Работа… могла бы и раньше догадаться… ты же у нас только и думаешь, что о работе, и всех остальных считаешь такими же… психами. А я живая, между прочим, я – женщина, и хочу, чтобы на меня смотрели как на женщину, а не… на сортировщик бумаг. Чтобы меня добивались, чтобы за мной бегали, а не наоборот…

– Ничего не имею против, только давай договоримся, еще один инцидент и я откликнусь на просьбу Люта отпустить тебя. Или может прямо сейчас? Ледяной бастион, конечно, мало похож на Хельмсдорф…

– Ты не посмеешь. Я… я не хочу туда.

– Тогда прими к сведению все, здесь озвученное.

Она встала и медленно неуверенно, чуть покачиваясь на каблуках, пошла к двери. И вид Мики, побежденной, униженной не доставлял радости, скорее Рубеус ощутил зверскую усталость и острое желание самому обосноваться в Ледяном бастионе, а Хельмсдорф пусть забирают.

У самой двери Мика, обернувшись, сказала:

– А ты стал очень похож на вице-диктатора, такая же равнодушная скотина.

Она вернулась, прикосновением рук разрушив покой дневного сна.

– Прости меня, пожалуйста… я просто хотела, чтобы меня любили… хоть кто-нибудь… хоть немного… я больше никогда… клянусь… мне только ты и нужен… пожалуйста, ты хотя бы попытайся… хотя бы соври, что любишь, что я – не пустое место… я не хочу, чтобы тебе было все равно… – темные глаза блестели от слез, темные волосы привычно скользили, гладили, ласкали кожу, темные губы настороженно, опасливо касались щеки… шеи… груди…

Вот же стерва.

Толпа ревела. Впрочем, чего еще ждать от толпы, Вальрику она казалась тупым в своей оглушающей ярости животным, которое не просто жаждет чужой крови – оно живет кровью.

О толпе думать нельзя, они – всего лишь декорация, такая же, как глухие бетонные стены амфитеатра, охрана с автоматами, белый в свете софитов песок, да и сами софиты.

Жарко здесь, рубашка под кольчугой вспотела, разогретый ворот натирает шею, в шлеме совершенно нечем дышать. К дьяволу шлем, Вальрику нужен воздух, иначе он задохнется. Впрочем, его сопернику хуже, лежит на песке, зажимая руками рваную рану в брюхе, сквозь пальцы сочится темная, почти черная кровь. Это потому что свет яркий, кровь черной кажется, а на самом деле она красная. Или розовая, когда смешавшись с водой стекает на выложенный белой плиткой пол.

После боя положен отдых и душ, если получится, Вальрик поспит, но это потом, а пока…

– Убей! Убей, убей! – Толпа захлебывается криком, а человек на песке слышит и улыбается. Он не боится умирать, иначе не пошел бы в гладиаторы, но… господи до чего же противно, вот так, ради удовлетворения чужой жажды.

Губы проигравшего шевелятся, Вальрик не слышит голос, но тем не менее прекрасно понимает сказанное.

– Ну же, не тяни.

Он и не тянет, просто… противно. Пальцы онемели, того и гляди короткий меч с широким ромбовидным лезвием выскользнет из руки. И дышать нечем. Вальрик содрал шлем – хоть глоток воздуха, но… в ноздри ударяет вонь, не та, которая от песка и пролитой крови, эту он не чувствует, зато… болезненно-сладкая истома чужой похоти, помноженной на желание убить и страх оттого, что желание это никогда не исполнится. От толпы воняет зверем..

– Убей! – От рева вздрагивает даже ровный электрический свет и Вальрик, склоняясь над телом, шепчет:

– Извини…

– Да иди ты… – договорить он не успевает – точный удар в висок, короткая агония и конец. На белый песок летят цветы, распорядитель машет руками, а Вальрик, опустившись на песок, делает вид, что счищает кровь с лезвия.

Сегодня он убил пятерых, ни с одним из которых не был знаком… даже имен не знал… жалко. Глупо. Страшно.

Бледная лапа распорядителя осторожно касается наплечника, значит, пора идти. Слава Богу, на сегодня все. Теперь в душ, отдохнуть и напиться… Серые стены глушат крики снаружи, и некоторое время Вальрик просто стоит, прислонившись к шершавой, выкрашенной в буро-зеленый цвет, поверхности.

– Молодец, – Суфа уже ждет, чтобы поздравить с очередным успехом, улыбается, одобрительно похлопывает по кольчуге. – Молодец, один, против пятерых… Стой! Ч-что это?

Суфа подносит к глазам руку, на его лице удивление смешанное с брезгливостью. Конечно, на кровь приятнее смотреть, чем трогать. Кровь липкая и пахнет дурно, правда, Вальрик уже не помнит, как именно, но дурно.

– Ты ранен? Почему молчишь? Надеюсь, это не слишком серьезно, через два дня бой… нужно лекаря позвать или… в лазарет, немедленно.

В лазарете пахнет раздражением, этакий темно-лиловый аромат с редкими белыми полосами сочувствия. Врач раздраженно хмурится, у него обеденный перерыв, но узнав Вальрика, улыбается.

– Неужто все-таки ранили? Хотя чего там, конечно… пятеро против одного, был бы удивлен, да… кольчугу снять нужно. Руку поднять можешь?

Вальрик поднимает, левое плечо плохо слушается, а металлические кольца слева приобрели неприятный бурый оттенок запекшейся крови. Когда же его задели? И кто?

Впрочем, какая разница, они все мертвы, а Вальрик жив. И даже не больно.

– Н-да… – врач недовольно хмурится. Вальрик хочет наклониться, чтобы посмотреть на рану, но едва не падает. Окружающий мир становится тягучим и каким-то неустойчивым… стол тоже неустойчивый, скользкий и некрасивый из серого потускневшего от времени и частого пользования металла.

– Бой… через два дня… два дня… – квохчущий голос Суфы окончательно разрушает реальность, и Вальрик проваливается в серое, вязкое, словно выросшее из стола, на котором он сидит, беспамятство.

Сознание вернулось резко, будто в темной комнате свет включили. Кстати, комната была не то, чтобы темной, скорее сумрачной, наполненной тенями. В длинных черных полосах чудилось нечто настолько враждебное, что Вальрик сел. Вернее, попытался сесть, но тело не подчинилось. Оно было каким-то чужим, тяжелым и медлительным. Наверное, рана оказалась достаточно серьезной, а он и не почувствовал. Ошибся. И ведь Карл предупреждал, что такое может случиться, еще бы немного и все закончилось бы глупой смертью на арене.

А может жаль, что не закончилось, это было бы справедливо. Смерть за смерть. Скольких он убил? Пятьдесят восемь плюс пять… черт, в голове туман, шестьдесят два… нет, шестьдесят три. Много. А ради чего? К цели-то ни на шаг не продвинулся.

Сесть получилось с попытки пятой, в голове моментально зашумело, и здравый смысл подсказывал, что следует немедленно лечь назад и дождаться врача, но Вальрика раздражало это подавляющее ощущение собственной беспомощности.

Теперь встать. Ноги подгибались, плотная повязка прижимала левую руку к груди, но занемела отчего-то правая. На ногах Вальрик продержался секунды две, а потом позорно рухнул на пол.

– Черт!

Ругаться глупо, а лежать, уткнувшись носом в ровные квадратики коричневой плитки, еще более глупо. И унизительно.

– Сэньоре… – Чьи-то холодные руки обняли шею, и Вальрик попытался избавиться от этих рук, но сил не хватило. Господи, до чего же он беспомощный, да его ребенок убить способен… и это было страшно. Вот выходя на арену Вальрик совершенно не боялся, а сейчас вдруг испугался. Не рук, не смерти, а именно того, что умрет глупо и бесполезно.

– Сеньоре, вставать… врач… доктор… – речь девушки походила на птичий щебет, в котором изредка проскальзывали знакомые слова, но странное дело Вальрика успокоил сам звук ее голоса. И глаза, черные-черные, почти как у да-ори, только человеческие. И ресницы черные, а волосы наоборот, светлые.

Красивая.

Нехорошо лежать бревном, когда на тебя смотрит такая красивая девушка. И Вальрик, стиснув зубы, сел. Сидя было удобнее ее рассматривать. Смуглокожая, тонкокостная и очень живая.

– Сеньоре? – спросила незнакомка. – Доктор?

– Не надо доктора. – Вальрик улыбнулся, и она улыбнулась в ответ, робко так, недоверчиво. Зубы ровные, белые, а между передними узкая темная щель, но это не недостаток. В незнакомке вообще не было недостатков.

– Как тебя зовут? Я – Вальрик… – запоздало подумал, что зря назвал настоящее имя, но то, под которым он жил в последнее время как-то вдруг вылетело из головы.

– Сеньоре…

– Вальрик. Меня зовут Вальрик.

Она, тряхнув неправдоподобно светлыми, похожими на расплавленное серебро, волосами, повторила:

– Валрико. Сеньоре Валрико. Джулла.

– Тебя зовут Джулла?

Девушка закивала и быстро, запинаясь и захлебываясь, защебетала на своем родном языке, то и дело показывая куда-то за спину, но оборачиваться Вальрику не хотелось. Потом Джулла вздохнула и замолчала. Впрочем, даже когда она молчит, то все равно красивая.

Пухлые губы, ямочка на подбородке, тонкий нос, чуть длинноват, но ее совершенно не портит, густая серебряная челка и внимательный взгляд, в котором Вальрику чудится беспокойство. Надо же… за него так давно никто не беспокоился.

– Улла, дрянная девчонка, немедленно встань! – Резкий голос как удар хлыста, Джулла вскакивает и замирает, теперь Вальрик не видит ее лица, но отчетливо чувствует страх.

– Тебе что было велено?

За спиной шаги, Вальрик решил, что когда человек с голосом, напугавшим Джуллу, подойдет достаточно близко, то Вальрик его убьет, и на сей раз безо всяких там угрызений совести. В конце концов, убивал же он ради какой-то абстрактной цели, так почему бы не убить ради конкретной женщины? Убивать вообще просто, вот бы эта треклятая слабость ушла.

Чужие сильные руки поднимают Вальрика с пола, а голос, уже не сердитый, а вполне дружелюбный, укоряет:

– Ну что же ты, камрад, спешишь, с такой потерей крови лежать нужно и Богов благодарить за то, что вообще дышать способны. Там, откуда ты родом, верят в Богов?

Вальрик кивает.

– Значит, скажи им спасибо. Нет, ну я удивляюсь твоей выносливости, вести бой с такой раной, уложить пятерых а потом на своих ногах дойти до врача и только там потерять сознание… ты, камрад, уникум. Улла, быстро принеси воды, и все для перевязки. Что ж вам, камрад, не лежалось-то? Вон, рану разбередили, а ведь только-только кровь остановилась и вот снова. Беспокойные вы существа, варвары.

– Я не варвар.

– Да ну? – притворно удивился черноволосый человек, – неужто имперец? С таким-то акцентом… иммигрант, вероятнее всего с севера, Святая Русь?

– Да.

– Вот и я так решил, чтобы коренной имперец гладиатором стал… Улла, дрянь мелкая, ты где?

– Не стоит говорить о ней… так.

– У-у… а вы, камрад, как я гляжу рыцарь… да ладно, успокойтесь, Уллу я не обижаю, что ругаюсь иногда, так характер такой. Больно?

– Что? А, нет, не больно.

– Совсем?

Вальрик хотел пожать плечами, но тугая повязка сковала движения.

– Ну, если дергаешься, значит, не больно. Нет, я конечно слышал, будто Зверь вообще не чувствует боли, но признаться, полагал, что это все сказки. А выходит, что и вправду… когда сниму повязку, постарайся не двигаться, для твоего же блага. Улла, девочка, помогай. И еще, камрад, будь так любезен, если вдруг захочется потерять сознание, то подайте знак, чтобы поймать успели.

– Не потеряю.

– Завидная уверенность. Улла, ножницы… и на полу тряпку постели, крови будет много. А ты, камрад, пока помолчи, потом, позже скажешь все, что обо мне думаешь… Улла, пошевеливайся, что ты как осенняя муха, еле ползаешь.

Наверное, черноволосый был хорошим врачом, потому что руки его двигались быстро и уверенно, но если бы он еще помолчал…

– Понравилась? Улла многим нравится, только, камрад, попросил бы вас держать себя в руках… Улла, затяни здесь, чуть туже. Руки у нее хорошие, ласковые. Что глазами стреляешь? Подай вон лучше ту колбу с желтой жидкостью. С желтой, Улла, ты вообще понимаешь нормальный язык?

Голос убаюкивал, и сознание, завороженное мягким тоном, покорно провалилось в сон… а может просто провалилось, Вальрик только и успел, что запомнить имя.

Улла… Джулла… ее зовут Джулла.

Я вышла в белое марево метели. Ледяной ветер во мгновение ока слизал последние крохи тепла, колючий снег расцарапал кожу и плотной звенящей от ярости пеленой окутал мир. Такое ощущение, что я оказалась внутри разъяренного пчелиного роя.

Идти, Тора сказала, что нужно двигаться вперед. Иду. Пробиваюсь сквозь рой и ветер, проваливаюсь в сугробы, встаю и иду дальше. Скользко. Холодно. Страшно.

Тора предупреждала, что здесь, снаружи, я получу все то, чего избегала внутри Пятна, но она не уточнила, что значит «все».

Боль. Страшная боль обожженной холодом кожи… Жажда. Она накатывает волнами, заставляя стонать от бессилия, и я постепенно проваливаюсь в привычное белое поле, замершее в ожидании рассвета. Это поле существует лишь в моем воображении, но здесь и сейчас оно реально, как никогда. Поле, метель, набухшее серостью небо и ветер. Холодно… холод и жажда – мои враги. Нужно найти укрытие. Нужно идти вперед.

– Раз, два, три, четыре, пять… – снежные пчелы забивают рот, и я захлебываюсь кашлем.

– Вы-шел зай-чик по-гу-лять…

Ветер разрывает слова на отдельные слоги, ветру не нравится звук моего голоса, ветер хочет меня убить, а я хочу жить. Считалочка – от слова считать. Я считаю шаги. Один слог – один шаг. Считалочка закончится, и я не смогу идти дальше.

– Вдруг о-хот-ник вы-бе-га-ет… – спотыкаюсь и падаю. В сугробе снег мягкий, легкий, похож на белую перину, если закрыть глаза и не шевелиться, то… я почти дома, и не ветер ревет, а мама поет колыбельную, я помню ее голос, и помню, что лежать нельзя.

Встаю. Оскорбленная метель колючей лапой раздирает лицо. И жажда наваливается с новой силой.

– Пря-мо… в… зай-чи-ка… стре-ля-ет…

Ну вот и конец. Еще два шага и… или три… четыре… пять…

Вышел зайчик погулять… смешно.

Пещера. Темные своды, на камнях скользкая пленка инея, а внутри мелкая, смешанная с землей, снежная крошка. Как я сюда попала? Не помню. Ничего не помню, в голове – белая круговерть и дурацкая считалочка, навязчиво крутится, подталкивает к действию…

Не могу. Холодно. Переворачиваюсь на живот, чтобы встать, куртка отрывается от земли с тихим треском, а пальцы не гнуться, не чувствую пальцев. Правильно, на руках та же ледяная корочка, что и на стенах пещеры.

И дышать тяжело. Сердце бьется через раз, наверное, я все-таки умру…

Подтянуть колени к груди, свернуться в клубочек, сберегая таким образом остатки тепла. Еще несколько секунд жизни… позвать, нужно позвать теперь меня обязательно услышат.

Мой зов больше похож на плач, но это все, что я могу… сознание снова уходит.

Глава 2

«Не знаю, кого следует благодарить – собственную неуклюжесть или неприязнь черноволосой хозяйки замка, но здесь, внизу мне намного лучше. Пусть даже местные люди пока относятся ко мне с опасением и некоторой настороженностью, но в них нет отчуждения, свойственного обитателям Хельмсдорфа».

Сосредоточится на записях мешали едкие комментарии Голоса, вот уж кто был недоволен переселением, поначалу Фома даже опасался, что Голос снова причинит боль, но обошлось. А Северный замок отсюда не виден, он скрывается где-то в скалах, быть может, вон за той вершиной, похожей на копье, или за ее более высокой соседкой…. Снизу горы выглядят совершенно иначе, завораживающе-красивые и недоступные, но Фома ни на секунду не пожалел, что пришлось уйти.

Здесь в деревне с труднопроизносимым названием Кахеварденнен у него собственный дом, пусть старый и сырой, с чуть подгнившими разрисованными плесенью стенами и крошечными окнами, сквозь которые почти не проникает свет, но свой. Мебели почти нет, воду приходится носить из колодца, а печь, стоит ее затопить, наполняет единственную более-менее пригодную для жизни комнату едким сизым дымом, но Фома счастлив.

– Потому что дурак, – пробормотал Голос.

«В Кахеварденнен тридцать пять домов, заправляет всем староста, герр Тумме, ко мне он отнесся благожелательно и дружелюбно…»

– Ну еще бы, с такими-то рекомендациями… ты напиши, напиши, что позаботиться о тебе попросил Хранитель. Сомневаюсь, что староста сохранил бы свое дружелюбие, явись ты сюда один.

«Я пока не слишком хорошо знаком с остальными жителями деревни…»

– Точнее, они не проявляют желания знакомиться с тобой.

– Что тебе от меня надо?

– Мне? – притворно удивился Голос. – Ничего. Я просто общаюсь, в противном случае ты скоро совсем одичаешь. И вообще займись чем-нибудь полезным, например, окна помой, и вода почти закончилась. Да и ужин сам не приготовится.

И снова он был прав.

Воды в ведре осталось на два пальца, и Фома аккуратно, стараясь не расплескать, перелил ее в чайник, попутно отметив, что последний неплохо было бы почистить, дно и бока потускнели, пошли черными пятнами подгоревшего металла. Да и с печью пора что-то делать, дрова заканчиваются, да и запасов еды осталось дня на два-три. Кроме плюсов в самостоятельной жизни имелись и явные минусы, ну да хуже, чем в степи не будет.

Голос благоразумно промолчал.

По заведенной неизвестно кем традиции собирались у колодца исключительно женщины, причем не столько для того, чтобы воды набрать, сколько для общения. При появлении Фомы разговоры смолкли, но расходиться селянки не спешили, наоборот, они с явным любопытством, которое и не пытались скрывать, рассматривали Фому, обменивались многозначительными взглядами и насмешливыми улыбками.

– Добрый день.

– Добрый, добрый, – отозвалась Гейне, почтенная супруга герра Тумме. Была она под стать мужу дородна, краснолица и светловолоса, но при этом обладала весьма мягким голосом. – Ну как, герр Фома, устроились?

– Да, спасибо.

– И чем заниматься будете? – Госпожа Гейне оперлась на край колодца, видимо, это означало, что беседа будет долгой.

– Не знаю, не думал еще…

– Это вы зря, о деле прежде всего думать надо… а что ж к нам не заходите? Или плохо принимали?

– Благодарю, госпожа, но как-то не удобно без приглашения.

– Ну так я вас приглашаю, – спокойно произнесла Гейне и, подхватив с земли полные ведра воды, приказала. – От прям и сейчас и приглашаю. Муж мой тоже рад будет.

Особой радости у герра Тумме Фома не заметил, хотя староста был привычно вежлив, и даже пообещал прислать кого-нибудь, чтобы печь поглядели. Пока говорили, Гейне накрыла на стол: свежий ароматный хлеб, белые ломти сыра, творог, сметана… от одного вида в желудке заурчало. Последним на столе появился красивый стеклянный графин, при виде которого Тумме весьма оживился.

– Вишневая наливочка, – пояснила Гейне, наполняя глиняные чашки, – со своего сада. Знатная в этом году получилась. Да ты кушай, кушай… совсем отощал… на Михеля похож, правда?

Тумме кивнул и одним глотком осушил чашку. Фома последовал примеру хозяина, наливка оказалась тягучей и сладкой, будто сироп. Ничего, вкусно. И сыр тоже вкусный, а Михеля, единственного сына Тумме, Фома видел, и никакого сходства между ним и собой не заметил. Впрочем, спорить с Гейне невежливо.

– Тяжко одному, – продолжала Гейне, снова наполняя чашки. – Вон, и одежда грязная, и за водой сам… и готовишь, небось, тоже сам. И по хозяйству… все только и шепчутся, что поселился бобылем и носу не кажешь, а нехорошо это, когда мужик один живет… до беды недолго.

– Какой?

Наливка оказалась не только сладкой, но и крепкой, после третьей чашки Фома ощутил, что во всем теле появилась приятная легкость.

– А разная… жениться бы тебе… или просто кого в дом взять.

– Кого?

– Да хоть кого… Илзе вот… второй год как вдова, трое детей правда, но еще молодая, здоровая, в два раза больше родит.

Фома замотал головой, не нужно ему никого, ни жены, ни вдовы, ни детей… да сам он проживет, ему одному удобнее.

– А то если молодую хочешь, то Ярви возьми, хорошая девка, рукастая…

– А я сказал, не жить ей тут! – рявкнул Тумме. – Нечего тут… позорить. Завтра же… чтоб духу ее не было, ясно?

– И куда ж ей идти-то? В зиму-то, в мороз?

– А пусть куда хочет, туда и идет… – Тумме встал из-за стола. – У меня в доме ей место нету… ясно?

– Нет, – Фома тоже поднялся, домашняя наливка сделала свое дело, он чувствовал в себе непреодолимое желание сделать… ну хоть что-нибудь сделать. – У меня есть… ну место… пусть живет.

И зачем-то добавил:

– Зимой холодно.

– Смотри, пожалеешь, – пробурчал староста, как-то разом растеряв весь свой гнев, а Гейне отвернулась, должно быть опасалась, что супруг заметит довольную улыбку.

– Легче, не так резко, ты рубишь так, будто пытаешься пробить щит, которого в принципе не существует, а поскольку законы физики никто не отменял, то по инерции твой удар затягивается дольше и дальше, в результате чего в защите образуется дыра. Преимущество должно быть не в силе, а в скорости.

Карл положил саблю на стол и, вытерев шею полотенцем, заметил:

– А вообще делаешь успехи… жаль, что только в фехтовании.

– Не начинай, – Рубеус пощупал дыру в рубахе, длинная царапина – наглядное подтверждение правоты Карла – саднила. – Тем более, что во всем остальном тоже порядок.

– Ну да, ну да… во всем, что касается работы полный порядок, даже иногда тошно от такого порядка становится. Знаешь, в чем твоя проблема? Ты жить не умеешь. Ты принимаешь правила игры, подчиняешься им, скрупулезно выполняешь инструкции, но при всем этом остаешься непробиваемо равнодушным к происходящему. Почему-то все твои эмоции выплывают наружу только когда дело касается негатива. Ты считаешь, это нормально?

– Я считаю, что тебя это не должно волновать.

– А меня, представь себе, волнует.

– И откуда такая внезапная заботливость?

– Эмоции, положительные или отрицательные, – это та же дыра в защите, но на другом уровне. Но мое дело предупредить. Вообще… как-то неуютно в последнее время, старею, должно быть. И Марек… юг фактически открыт, люди держатся, но лишь потому, что на Востоке и Севере спокойно, граница стоит, заводы работают. Диктатору глубоко наплевать на войну и Империю, хотя это ненормально. Черт, – Карл не глядя схватил со стола первый попавшийся клинок и швырнул, выпуская раздражение. Узкое лезвие кинжала ушло в стену на треть.

– Он не должен так вести. Он ведь создал эту систему, замки объединил, границу общую, с людьми контакты наладил, так какого черта теперь? Или я чего-то недопонимаю? Может, ему надоело?

– Как надоело?

– Обыкновенно. Возвращаемся к вопросу об эмоциях. Ты исполняешь долг, ответственность перед людьми и все такое, Марек играет. Ему скучно… ладно, разболтался я что-то, извини, как-то все одно к одному. Держи границу, Хранитель, без заводов Севера Юг долго не продержится. – Карл подошел к стене и рывком выдрал кинжал, провел пальцем по лезвию и задумчиво произнес. – Определенно что-то случится, затылок ломит, а это не к добру.

Порой Карл становился по-старчески брюзглив и суеверен.

– Тихо! – Карл вдруг замолчал, точно прислушиваясь к чему-то. Рубеус тоже прислушался, ничего, звонкая тишина Фехтовального зала поглощала любые звуки.

– Показалось. Кстати, в качестве предупреждения, ты знаешь, что Мика на Диктатора работает? Следи за языком, да и за бумагами. А лучше найди предлог и убери ее, наконец, к чертовой матери.

Существование в доме мастера Фельчи было подчинено строгому распорядку, что вполне устраивало Вальрика. Единственное, что не устраивало, так это чересчур вольные манеры Фельчи и то, как он обращался с Джуллой.

А рана заживала медленно, и Суфа с грустью вынужден был констатировать, что этот сезон можно считать благополучно законченным, а ведь все так хорошо началось. Сначала сезон в Деннаре, который принес Вальрику славу и имя, потом поездка в столицу, поразившую размерами и подавляюще-нечеловеческой архитектурой. Суфа лично устроил Вальрику прогулку по городу, видать, надеялся произвести впечатление на варвара, что ж, это ему вполне удалось. Высокие темные башни, соединенные арками, гладкие, точно залитые стеклом улицы, по которым редкие пешеходы передвигались торопливо, почти бегом, даже обычные люди ощущали «чуждость» этого места, а Вальрику почти ослеп и оглох, настолько там было черно. Он видел толстые нити, связывавшие башни друг с другом, и тонкие, но более многочисленные, затягивающие просветы улиц плотной паутиной. Суфа шел прямо сквозь эту паутину, не замечая, как оживают, вздрагивают нити, ощупывая лицо, шею, руки, слизывают капли тепла и жадно норовят прижаться поплотнее. К счастью Вальрика нити игнорировали, точно не видели, но прикасаться к ним все равно было противно.

А потом начались Игры и все прочие проблемы отошли на второй план, где уж тут думать про башни и нити, когда расписание, составленное распорядителем, заставляет пожалеть о том, что ввязался в эту авантюру. Суфа оказался прав, в Илларе их не ждали, более того, откровенная неприязнь по мере роста популярности Зверя плавно трансформировалась в ненависть. И в результате «свободный бой», пятеро противников и койка в доме мастера Фельчи.

Ну ничего, главное, что жив остался, а остальное исправится. И Суфа так считает, вон даже оплатил услуги лучшего доктора, правда, из Черного квартала – оказывается в Илларе таковые все-таки имелись – но гладиаторам другие и не положены.

А мастер Фельчи свое дело знает, рана почти и не кровоточит. Вальрик даже сидеть может, правда, только если к стене прислониться.

– Сеньоре не вставать, – Джулла забеспокоилась. – Сеньоре нельзя.

– Вальрик. Меня зовут Вальрик.

– Сеньоре нельзя, – Джулла улыбнулась. – Сеньоре упрямый. Слабый сильно, но упрямый. Сеньоре лежать и быть сильным-сильным.

– Не сеньоре, а Вальрик. Джулла, повтори – Вальрик.

– Вал-рико, – она немного искажает имя, но Вальрику нравится, ему все в ней нравится. И светлые волосы, и темно-карие, почти черные глаза, и смуглая кожа, и медово-ласковый голос. И окружающее ее облако света. Джулла – особенная.

– Ты особенная, ты чудо.

Она вспыхивает румянцем и становится еще более красивой. Вальрик мог бы смотреть на нее вечность… или даже две вечности, да он готов лежать пластом, лишь бы была рядом, а она убегала, точно боялась его. И снова убежала. Значит, сейчас появится мастер Фельчи, снова начнет ворчать на то, что пациент попался чересчур беспокойный, потом будет осмотр, перевязка, ласковый руки Джуллы, разматывающие бинты и бестолковая болтовня Фельчи, который непостижимым образом успевал делать несколько дел одновременно.

На этот раз мастер явился один и был он непривычно серьезен.

– Итак, пациент явно пошел на поправку, – мастер Фельче подвинул к кровати низкий табурет, уселся и, вытащив из кармана коричневую похожую на чудовищно толстый палец штуковину, задымил.

– Не мешает? Это сигара, у вас такие не приняты, да и в Империи не поощряются, но что поделаешь, с дурными привычками расставаться тяжело.

Сизые клубки дыма, скатывающиеся с губ мастера Фельче, придавали тому сходство с Дьяволом.

– Так ты не против? Некоторым запах не нравится, признаю, специфичен.

– Мне все равно, – запахов Вальрик не ощущал.

– Вот и ладно. Вижу, тебе Улла приглянулась? Симпатичная девочка, многим нравится…

– Я – не многие.

– Ну да, ну да… все мы мним себя центром мира. Ты – это ты, она – это она. Глупостей не потерплю, за насилие – прирежу, причем так, что ни один суд убийства не докажет, понятно? – Мастер Фельче говорил спокойно, но это было спокойствие человека, знающего цену своим словам.

– Ты же не хочешь, чтобы рана вдруг открылась?

– Я не причиню ей вреда.

– А что ты подразумеваешь под вредом? Да, я полагаю, что ты не настолько безумен, чтобы попытаться изнасиловать ее, хотя находились идиоты… находились… – Фельче стряхнул пепел в ладонь. – Только иногда боль можно причинить, не желая боли. Вот к примеру, тебе она нравится, допустим, ты понравишься ей, но дальше что? Постель? Беременность? Неразрешенная, между прочим, поскольку ни у тебя, ни у нее, да и у меня тоже, нет Имперского гражданства. Значит, во время беременности придется скрывать Уллу от Департамента Евгеники, потом доставать временное разрешение на пребывание младенца на территории Кандагара… далее, брак ваш, если конечно у тебя возникнет подобная идея, здесь не зарегистрируют, официальные отношения лишь для граждан империи. То есть гипотетический ребенок будет незаконнорожденным, без права наследования имущества родителей. Но все вышесказанные проблемы коснуться тебя постольку поскольку, полтора года из контракта прошло? Значит, осталось от двух до двух с половиной лет жизни, по статистике лишь полпроцента гладиаторов отрабатывают контракт полностью. Таким образом, получается, что ты развлечешься с Уллой и благополучно сдохнешь на арене, оставив мне все вышеозвученные проблемы. И вот теперь попытайся объяснить, зачем мне это надо?

Вальрик рассмеялся, господи, с ним уже давно не разговаривали в подобном тоне. Мастер Фельче, удивленно приподняв бровь, поинтересовался:

– Я сказал что-то забавное?

– Нет, просто вы сейчас очень похожи на одного моего знакомого, он тоже любил… прогнозировать.

– Разумный, должно быть, человек.

Вальрик не стал уточнять, что не совсем человек.

– Если же ты просто по женскому обществу соскучился, то скажи, девочек в квартале полно, тебе какие больше нравятся? Блондинки? Брюнетки? Рыженькие? Или на свой вкус? Хотя нет, пожалуй, тебе пока рановато об этом думать, недельку-две обождать придется.

Докурив, мастер Фельче вымыл руки и приказал:

– Давай, ложись, и не дергайся. – Бинты он разматывал быстро, профессионально. – Замечательно, заживает, как на собаке… а над тем, что я тут сказал, подумай… хорошо подумай, хотя у вашего брата с мыслительным процессом обычно туго. Порой имени своего запомнить не в состоянии… или Валко и Вальрик – это одно и то же? Лежи, сказал. Нервный ты больно. В конце концов, имя – всего лишь набор звуков, гораздо интереснее то, что за этим именем стоит…

– Глянь, Варк, чегой это? А никак труп.

– Оставь его, Кош, отмучался свое бедолага…

Голоса будят меня. Зачем? Там, где я только что была, нет ни боли, ни холода, ни жажды. Хочу сказать им, чтобы убрались, но губы смерзлись. И веки смерзлись, глаза не открыть.

– Да нет, ты глянь, это ж нелюдь… из энтих, ну которые вампиры.

– Тем более не трогай, нечего, еще скажут, что это мы его, – тот, кто говорит это, рассудителен, он стоит далеко, зато второй любопытен, он здесь, рядом, чувствую не столько запах, сколько живительное тепло.

– Да не, замерз видать, вона одет не по времени, в таком тряпье околеть – на раз-два, – горячие руки переворачивают меня на спину, больно и в то же время… кровь, вот она, совсем рядом, дотянуться и… жить. Я ведь хочу жить, очень хочу.

– Ох и досталось же ему, ты на рожу-то глянь, кто ж его так?

– А тебе дело, Кош? Отойди, говорю, пока чего не вышло.

Не отходи. Пожалуйста, мне очень нужно жить, а значит… губы смерзлись, и не только губы, все тело – сплошной кусок льда. Но я смогу… я должна… я жить хочу.

Те же руки силой раскрывают рот, толстые горячие пальцы поднимают верхнюю губу.

– Ух ты, ну и клычищи!

– Вот как тяпнет, будешь знать.

– Да ну тебя, – Кош засмеялся, хотя как-то неуверенно, – он же дохлый, во, глянь.

Сапог впечатывается в ребра, хорошо, что сил на стон не хватает. А пальцы уже лезут в рот, трогают клыки…

– Ты чего делать собираешься? – тот второй человек раздражен.

– Клыки выдеру, ему-то уже все равно, а я талисман сделаю, или запродам. Знаешь, сколько такие зубы стоят? Ферму купить можно и не одну, черт, смерзся гад, пасть шире не растянешь… Варк, будь другом, подай молоток. Слушай, может еще и когти срезать? Чем не трофей?

– Яйца себе среж, – бурчит Варк. – Все одно ни к чему будут, когда кто-нибудь из этих твои трофеи обнаружит.

– Скучный ты, Варк, вечно всего боишься… а мы аккуратненько… лишь бы не сломать, а то за сломанный много не дадут.

Этот человек много болтает, а еще невольно делится своим теплом и кажется, я могу… немного… сжать челюсть… дикий визг, удар по лицу, еще удар, горячие капли крови глушат холод… мало, очень мало. Добыча вырывается, но у меня уже достаточно сил, чтобы удержать, ухватить удобнее.

Теперь крови много, глоток за глотком. Солоноватая…

– Г-господин… – человек стоит возле выхода из пещеры, вижу темный силуэт на фоне темного же неба, силуэт пятится к выходу.

– Г-господин, я н-не думал… я бы н-не позволил… – человек разворачивается и убегает. Догнать бы, но на некоторое время я утолила Жажду, тем более второй, которому понравились мои клыки, еще жив. Разодранные руки, разорванное горло, неаккуратно, много крови пролилось на одежду, но кое-что еще осталось. На сегодня мне хватит.

А завтра… завтра и подумаю.

От содранной с трупа шубы пахнет кровью, но мне уже все равно, проваливаюсь в сон, немного болезненный, но живой, согретый чужой кровью.

Я просыпаюсь от зова и долго не могу сообразить, где нахожусь. Камень, иней, трещины, смерзшаяся кровь и льдинки на грязной шерсти.

– Где, где, где… – вопрос стучит в висках. Господи, как же я ждала этого момента.

– Здесь… – нити, приняв ответ, радостно всколыхнулись.

– Жди.

Жду, я так давно жду, что еще несколько часов… или дней не играют роли. Поплотнее закутаться в полушубок, свернутся клубочком в мягкой утробе и с закрытыми глазами всматриваться в пронизанную яркими нитями темноту.

Искристо-золотой – радость. Оранжевый – беспокойство. Мне рады, за меня беспокоятся, и, черт побери, я почти дома.

Глава 3

Ярви появилась после захода солнца, честно говоря, Фома уже успел пожалеть о решении столь опрометчивом, более того, он надеялся, что девушка не придет, но… тихий робкий стук в дверь разрушил надежду.

Она была худой, с длинными спутанными волосами неопределенного цвета и разбитым в кровь лицом. Левый глаз почти заплыл, широкая ссадина рассекла правую скулу, а распухшие, лопнувшие губы казались непомерно большими для такого худого лица.

– Кажется, у кого-то был очень неудачный день, – отозвался Голос. – Ты бы хоть поздоровался.

– Добрый вечер, – Фома понятия не имел, что и как говорить дальше, присутствие Ярви его смущало. Она же, вздрогнув от звука его голоса, прижалась к стене. Боится? Она его боится?

– Проходи. Спать будешь вон там, – Фома указал на кровать, решив, что завтра же придумает что-нибудь со второй кроватью, а сегодня можно вообще не ложиться, ночь хорошая, самая подходящая для работы. Ярви по-прежнему жалась к стене.

– Есть хочешь? Хлеб, правда, не слишком свежий.

И снова молчание. Может, она немая?

– Скорее сильно испугана.

– И что делать?

– Ничего. Не обращай внимания, вернись к работе и вообще, представь, что ее здесь нет.

Последовать совету, данному Голосом, оказалось несложно. Ярви, забившись в самый темный угол комнаты, затаилась.

– Тебе не стоит бояться меня, – разговаривать, сидя спиной к собеседнику, было несколько непривычно. – Меня зовут Фома. А ты Ярви, правильно?

Ни звука, ни вздоха, ни шороха.

– Я здесь недавно, ничего и никого не знаю. И ничего толком не умею. Писать вот умею… ну и красить.

– Что красить? – голос тихий-тихий, но хоть какой-то отклик.

– А не важно, что. Одно время были пушки, потом повозки, потом опять пушки… здоровые такие, углов много, деталей мелких, а нужно быстро.

– Почему быстро?

– Норма. Если не успеешь, разводящий потом накажет.

– И наказывали?

– Довольно часто. Видишь ли, писать у меня получается намного лучше, чем красить, – Фома обернулся, медленно, стараясь не делать резких движений. – Честно говоря, не самые приятные воспоминания.

– Герр Тумме сказал, что все равно… что не позволит мне остаться… что это не по закону и повелитель разозлиться, если я останусь, потому что я нарушила его закон и… – Ярви спрятала разбитое лицо в ладонях. Худые плечи вздрагивали, а широкие рукава рубашки сползли к локтям, выставляя на всеобщее обозрение уродливые темно-лиловые синяки.

Фома встал и, присев на корточки рядом с девушкой, – прикасаться к ней было страшновато – сказал:

– Никто не будет злиться на тебя. И ты останешься здесь, если, конечно, захочешь. А закон… ты ведь никого не убила? Не ограбила? Не украла?

Она замотала головой.

– Значит, все в порядке. Дай лучше посмотрю, что у тебя с лицом… не бойся, я не сделаю больно… Встань, нужно, чтобы ты села ближе к свету. Да, вот сюда.

Ярви боялась, причем всего сразу – и Фому, и ослушаться его приказов, и возможной боли. Смочив тряпку в холодной воде, Фома осторожно принялся смывать засохшую кровь. Синяков было много, некоторые старые, желтовато-зеленые, но большей частью свежие, распухающие горячими мягкими на ощупь лиловыми пятнами.

А глаза у нее красивые, во всяком случае тот, который не заплыл, поражает ярко-зеленым цветом, будто… будто трава.

– Скоро это все заживет, и ты снова станешь красавицей, – Фома и сам не знал, зачем сказал это, но сказав, сам поверил. А Ярви, отвернувшись к стене, заплакала.

После давешнего разговора с мастером Фельчи, Вальрик стал смотреть на Джуллу иначе. Не то, чтобы перестала ему нравиться, но… но он не имел права любить нее. У него есть цель и долг… обязательства… он скорее всего погибнет, может быть не на арене, но ведь место не имеет значения? Главное, что в какой-то момент времени Вальрик, несостоявшийся князь Вашингтона, перестанет существовать.

– Вы стали весьма задумчивы, мой юный друг, – мастер Фельче заглядывал в комнату пациента гораздо чаще, чем того требовал долг врача, но Вальрик был рад этим визитам, поскольку разговоры отвлекали от мыслей, которые с каждым днем становились все более тяжелыми и менее понятными.

– Вас это беспокоит?

– Ну не то, чтобы беспокоит, просто хотелось бы понять, над чем задумываются в возрасте столь юном…

– Над жизнью.

– Похвально, – кивнул мастер Фельче, кутаясь в теплый домашний халат, из-под которого выглядывали острые, чуть загнутые носы туфель и чересчур длинные рукава желтого свитера. Рукава мастер Фельче постоянно подтягивал вверх, но они упрямо съезжали, закрывая руки до самых кончиков пальцев.

– Хотя и бесполезно. Размышления и жизнь столь же мало связаны между собой, как теория и практика. В теории ты должен был погибнуть, рана тяжелая, плюс большая потеря крови, не самые лучше условия, отсутствие некоторых весьма полезных лекарств… но на практике ты жив и в скором времени будешь достаточно здоров, чтобы вернуться к глупому занятию. Или вот еще пример, в теории если верить медицинской карте, Валко Ставич имел когда-то перелом руки, тогда как на практике переломов было два, просто второй сращивали аккуратно, настолько аккуратно, что если не знать, куда смотреть, то и не увидишь.

Цепкие пальцы Фельче сжали запястье, переворачивая руку.

– Раз, два, три… и здесь два. – Фельче пересчитал темные пятна. – А на противоположной стороне руки рисунок повторяется. Весьма странно для родимых пятен, правда? В теории. На практике же это – остаточные следы проколов. Если кость срастается неудачно, ну бывает, что не сразу была возможность сложить, или осколки мелкие, или просто для подстраховки внутрь вставляют направляющие – такие толстые, но короткие спицы. А между ними уже устанавливается пласт-металлическая кольчуга, этакий внутренний гипс. Достаточно отключить направляющие, и кольчуга спустя два-три месяца, на протяжении которых он служит дополнительной страховкой, распадается. И никаких следов.

– А родинки? – вырвать руку Вальрик не пытался. Глупо. Так же глупо, как отрицать все вышесказанное. Прав мастер Фельче, были спицы, кость действительно срасталась криво, пришлось ломать и складывать снова, тогда Карл спицы-то и поставил.

– Стимуляция роста кольчуги узконаправленными радиоактивными пучками. В некоторых случаях, эти родинки потом трансформируются в вещи, куда более неприятные, нежели перелом. Ну да вряд ли сей мелкий факт должен волновать человека со столь явными суицидальными наклонностями, – мастер Фельче выпустил руку и раздраженно подтянул рукава вверх.

– Тело вообще способно рассказать многое… небольшие шрамы на груди и спине, расположение которых со всей однозначностью указывает на мастерство палача… ребристые пластинки ногтей – отрастали, правда?

– Хватит.

– Ну как скажешь, – Фельче откинулся на спинку стула и, достав из кармана очередную сигару, сказал. – Надеюсь, моя болтовня не утомляет? Кстати, нервничать не стоит, для здоровья вредно.

– А я не нервничаю, – Вальрик и в самом деле не нервничал, в самом худшем случае он свернет мастеру Фельче шею, объяснив… а никак не объяснив, он же гладиатор, Зверь…

– Вижу, небось, думаешь, как бы половчее шею мне свернуть? А еще тебе любопытно, откуда простой врач из Черного квартала знает то, что вроде бы ему знать не положено.

– Вы не простой врач.

– Я совсем не врач, – ответил Фельче. – Точнее, я вполне адекватно могу исполнять функции врача, но с гораздо большей охотой вернулся бы в лабораторию. У имперцев потрясающие лаборатории. Жаль, но человек, который осмелился вслух заявить, что целесообразность некоторых моментов внешней политики Кандагара вызывает определенные сомнения, вряд ли сумеет сделать карьеру. Пять лет за… недостаточную целеустремленность, ну и гражданство, само собой… а с ним и право на научную деятельность, и вообще все остальные права. Поначалу вообще в степи жил, потом сюда, хоть Черный квартал, но все равно столица. Так что можешь успокоиться, доносить я не стану, мне просто любопытно, откуда ты такой взялся.

– Оттуда же, откуда и все.

– Не сомневаюсь, – мастер Фельче улыбнулся. – Мальчик мой, ты, безусловно, обладаешь многими весьма похвальными качествами, но чувство юмора в них не входит. Да и ситуация у тебя не та, чтобы огрызаться. Пойми, сдавать тебя Департаменту я не стану, я просто хочу понять, что за птица залетела в мой курятник, ну а дальше посмотрим… у мастера Фельче много разных знакомых… самых разных. Итак, давай начнем сначала: как тебя зовут?

Зов пришел в половине одиннадцатого, четкий, ясный, чистый. Совершенно неожиданный, Рубеус от удивлени даже забыл, о чем разговор шел. Несомненно о чем-то важном… завод… нет, не завод, что-то связанное с границей… Бастионом… Да, точно, он на Волчьем перевале, в Ледяном бастионе, рядом Лют, который не совсем понимает, что произошло. Рубеус и сам не понимает. Да и какая разница, когда Зов.

– Случилось что-то? – поинтересовался Лют.

– Нет. Точнее, да. В общем, тут сам разбирайся.

– А что с…

– Потом, позже. – Рубеус вслушивался в зов, пытаясь определить точку выхода. Северо-северо-запад, чуть в стороне от Волчьего перевала, на самой границе Пятна, но по эту сторону. Ухватиться, зацепиться, ответить…

Только бы она не исчезла, только бы дождалась…

– Ты что-то сказал? – переспросил Лют, но Рубеус отмахнулся: сейчас главное успеть, а все остальное потом.

Ледяные крылья Северного Ветра раздирали пространство, Анке торопился, но все равно летел слишком медленно. Больше всего Рубеус боялся, что связь оборвется, исчезнет, тонкие нити меняли цвет с невероятной скоростью, и прочесть что-либо было невозможно. Желтый-красный-черный-белый-черный-белый-красный-белый-белый-белый… нити медленно таяли в окружающем снежно-белом мареве.

Ломаная линия плоскогорья разрезала заснеженное поле пополам. С одной стороны – Пятно, с другой – Мертвые степи Святого Княжества. Точка выхода где-то в нагромождении камней, вероятнее всего пещера, нужно искать вход…

Анке тихо скулил и вертелся на месте, подымая целые тучи серебристого легкого снега… В пещере темно и дьявольски холодно, Рубеусу казалось, что он привык к холоду, но находиться здесь, в черно-ледяной утробе горы было просто невозможно. В центре пещеры уродливой статуей лежал мужчина с разодранным горлом, а у самой стены, с головой укутавшись в какую-то грязную овечью шкуру, спала Коннован. Сумасшедшая, ну разве можно спать в таком холоде?

– Эй, просыпайся…

Нити продолжают гаснуть… не слышит, слишком поздно. Неужели он снова опоздал? Ну уж нет.

Овчина смерзлась в тяжелую ледяную глыбу, и Коннован была частью этой глыбы. Какая же она холодная, а сердце бьется едва-едва. Спешить, снова спешить, она умирает… Куда?

Перстень привычно кольнул палец, сообщение состояло из одного-единственного слова: Саммуш-ун. Правильно, там лаборатория, и Карл, если не он, то… смерть.

– Потерпи, хорошо? Еще немного?

Она молчит, но сердце начинает биться чуть ровнее. Новая отсрочка.

– Ей будет больно.

– Конечно, будет. Ей в любом случае будет больно, – Карл действует с профессиональной жесткостью. – Жалеть потом будешь, помогай. Держи.

Коннован вдруг приходит в себя, пытается сесть, вырваться, хрипит… ее боль, наплывая волнами, корежит.

– Терпи, – приказывает Карл, не понятно только кому. – Держи… да держи ты ее, одежду нужно срезать.

И срезает. Черные лохмотья куртки, серые – рубашки, белые, омертвевшие – кожи… ей же больно.

– Ты что делаешь?

– Удаляю некрозы, лучше сейчас, чем потом. Оттают, гнить начнут, а там заражение… иммунитет ни к черту, полный набор, полузалеченные ожоги… – сияющее лезвие скальпеля взрезает коричневую корочку на бедре.

– Обморожение… – синеватое пятно мертвой кожи на ладони…

– И трофические язвы, – лезвие замирает у темного пятна-провала на щеке, точно выбирает, резать или нет. – Это не считая некоторых других… ран. Любопытно.

Тело под руками выгибается дугой и тут же оседает на измазанную кровью простыню.

– Мать твою! Сказал же держать! И еще, поговори с ней.

– О чем?

– Да какая разница, просто поговори, чтобы голос слышала… – Карл взял с соседнего столика тонкие стальные иглы.

– Еще одно, пожалуйста, усвой, что я лучше тебя знаю, что нужно делать. Будешь мешать – она не выживет. Заодно запоминай, как капсулу жизнеобеспечения подключать.

Первая игла с противным хрустом вошла между ребрами.

Темно. Холодно. Больно. Три слова моего нового мира. Больше больно, чем холодно, и больше холодно, чем темно. И совсем уж немного страшно.

Лечу. Падаю. Нет, все-таки лечу. Тот, кто меня держит, не позволит упасть.

Все-таки больше холодно, чем больно. И звук мешает, быстрый-быстрый, точно камешек, который катится с горы… звука три, но они как бы вместе. Да, помню, это сердце бьется, точнее сердца – их три. И у меня три, только почему-то медленные и… и больно. Теперь опять больше больно. Голоса. Подслушивать нехорошо, но они сами сюда пришли.

– Держи… да держи ты ее… срезать нужно. Да, черт побери, кое-где вместе с кожей.

Я знаю этот голос. Карл. Карла я боюсь, потому что он жестокий, но не сумасшедший. Сумасшедших я боюсь больше.

– Поговори с ней…

Я хочу говорить, я слышу и понимаю, но ответить не могу, потому что если слова не замерзают, то все равно теряются в темноте. И больно. Карл нарочно делает мне больно.

Карл меня учит, как раньше.

Раньше – Орлиное гнездо, и резко очерченный край пропасти, шагнуть вниз и падать, падать, падать… лететь. Нет, падать…

– Тише, потерпи пожалуйста и все будет хорошо… – этот голос тоже знаком. Его я совсем не боюсь.

– Ты поправишься, ты обязательно поправишься…

Поправлюсь? Я не болею, было плохо, а потом человек и кровь… тепло… я заснула, а проснулась там, где темно. Нет, снова больше больно, чем темно. Я хочу спрятаться от боли, в темноте можно играть в прятки, но Рубеус не отпускает, он здесь, рядом… Хорошо. Он говорит что-то еще… слова проскакивают мимо меня, ну и пусть, главное, что темнота тает. Тает-тает и растает.

В черных глазах я вижу жалость. Странно. Меня не надо жалеть, я ведь дома…

Глава 4

Утро выдалось некрасивым, мутно-лиловый будто задымленный воздух, чуть подтаявший снег, сбитый, смешанный с грязью на узких дорожках. Черные силуэты домов и непривычная тишина у колодца. Железная цепь, разматываясь, тихо звенит, натужно, устало поскрипывает ворот, и вода с тяжелым влажным вздохом проглатывает ведро. Теперь назад, подымать тяжелее, чем опускать, капли, скатываясь с ведра, звонко разбиваются о темное дно колодца. Вода холодная, с мелкими белыми кусками льда, но вкусная, свежая.

– Здорово, – тяжелая рука больно ударила по плечу. От неожиданности Фома едва не выронил ведро, ну нельзя же так подкрадываться.

– Здорово, говорю, – повторил Михель, дружелюбно улыбаясь. – Вижу, с самого утра на ногах?

– Как и ты.

– Ага, – улыбка стала еще шире. – Только я домой, а ты, видать, из дому. Дай, помогу.

Не дожидаясь согласия, Михель подхватил полное ведро, он вообще сильный, высокий, наверное, красивый.

– У соседей был, засиделся, пришлось на ночь остаться, ну а как светать стало, так я и домой… батько заругается.

Шаг у Михеля широкий, Фома едва поспевал следом.

– Думал, тута спят все, а гляжу ты с колодцем сражаешься… слушай, а ты не больной часом?

– Я? Нет.

– Да не обижайся, – Михель остановился, давая Фоме возможность отдышаться, а дальше пошел медленно. – Просто хилый ты больно, ажно не понять, в чем душа-то держится.

Сам Михель походил на огромного медведя, а косматая шуба коричневого меха только усиливала сходство. И руки у него как молоты… смотреть на руки было неприятно, сразу вспоминался серый подвал, тазик с водой и расстроенный голос Мутры, уговаривающего написать… во рту моментально появился хорошо знакомый привкус крови.

– Ты чего? – Михель глядел с участием, от которого Фоме мигом стало стыдно за свои мысли. – Побелел весь… как есть, больной, а говоришь, будто нет… не заразный хоть? Да не, навряд ли, тебя ж это… повелитель привел. Ты молоко пей, с медом, и мяса побольше, там навроде батько свинью бить собирается, так я попрошу, чтоб печенки сырой… за недорого отдаст, главное, не жарь, так сразу ешь. Я раньше тоже хилый был, а теперь ничего, выправился. Ну так это… пришли вроде.

Михель, поставив ведро на выщербленные ступеньки перед домом, прошелся по двору, постучал по стене дома, пальцем колупнул потемневшие от времени и сырости доски двери и с упреком произнес:

– Не хозяйственный ты. Дров маловато… и мокрые все, ну кто ж так держит под открытым небом, хоть бы ветками какими… вообще поленницу построить надобно. Скотину не держишь? И дом подправить. В лесу мха надрать, а лучше потом поверх смолою.

– Еще бы печь почистить, а то дымит.

– Не дело, – согласился Михель, вытирая руки о мокрый мех. – Мож я сегодня зайду? Ну, по-соседски? Если батько не запрет, он у меня скорый на расправу. А лучше в лес, бури-то были, значит и свалыши[1] сыщутся.

– Мне заплатить нечем.

– Так потом как-нибудь сочтемся, по-соседски.

Тихонько скрипнула, отворяясь дверь, Ярви вышла на порог и, увидев Михеля, замерла. Едкий, настороженный, связанный со знакомым ощущением близкой беды страх расползался в дымном утреннем воздухе.

– Вот оно значится как… – Михель вытащил из кармана огромные, грубо сшитые рукавицы. – Сюда, значится, пришла…

Ярви попятилась, а Фома печально подумал, что с Михелем он точно не справится, но все равно, если тот вдруг вздумает тронуть… если хотя бы шаг сделает… ну и что, что Михель больше, и здоровее, и кулаки у него, как молоты кузнечные, но на этот раз Фома не отступит.

– От дура… сказано ж тебе было, а не послушала… твое дело. Так что, Фома-чужак, поедем за дровами? Или передумал?

Фома только и смог, что пожать плечами, но Михель расценил жест по-своему, засмеялся и, одобрительно хлопнув по плечу, сказал:

– А ты не трус, хоть и все равно хилый… ну так я зайду, часика через два.

Он ушел. А Ярви еще долго не решалась выйти из своего угла, вздрагивала от малейшего звука и совсем не возражала, когда Фома, уходя, запер дом на замок. Просто, на всякий случай, так ему будет спокойнее.

В зимнем лесу красиво, сыроватый по оттепели снег гнет пышные еловые лапы к земле, к тяжелым сугробом, хрусткий наст которых кое-где изъязвлен, изуродован ранней капелью.

– Скоро морозов жди, – Михель чувствовал себя в лесу свободно, каким-то глубинным звериным чутьем выбирая удобную дорогу, и ведь не разу не провалился в яму, упрятанную под снегом, не зацепился за низкую ветку, обрушивая на дорогу настоящий снегопад, не упал, не застрял ногой в коряге.… Фоме было стыдно за собственную неуклюжесть, и ведь вроде след в след ступает, а все равно то одно, то другое.

– Неприспособленный ты, что дитя малое, – пробурчал Михель, когда Фома умудрился вступить ногой в замерзший ручей, тонкая корка льда тут же провалилась, и сапог наполнился ледяной водой. Пришлось снимать и сушить, благо Михель и костер развел, и рукавицу дал, временно, вместо сапога.

– Чужаков у нас недолюбливают, а ты еще ее взял, гляди, проблемы будут… мать моя жалостливая очень, а чего жалеть, когда Ярви сама виновата?

– В чем виновата?

– Ну так известно, в чем, семью нашу опозорила, да еще в клевете. Сначала гуляла невесть с кем, потом, как забрюхатела, вздумала говорить, будто Удольф виновен. А как уж он виновен быть может, когда он дядька мой? – Михель раздраженно хлопнул рукой по стволу, дерево вздрогнуло и с тихим, возмущенным шелестом сбросило вниз целую снежную гору, Фома едва успел отскочить.

– И что, что дядька?

– Ну так Ярви ж материной своячницы дочка, когда родители померли, у нас жила, батько ей даже приданое положить хотел, как родной, а она взяла и… и ведь молчала ж до последнего, а как живот виден стал, батько по закону, перед всею деревней вывел, чтоб, значит, указала, кто.

– И она указала на Удольфа?

– Точно, – согласился Михель. – Перед всеми такую клевету пустила… ну не мог Удольф ее снасильничать, у него ж самого трое дочерей, старшая по возрасту как Ярви. А упрямая страх… батько добром просил от слов своих отречься, а она ни в какую. Пришлось Удольфу всеми святыми клясться, он и поклялся, потому как не виновен.

В этом Фома крупно сомневался, но благоразумно оставил сомнения при себе, ссориться с Михелем было не с руки.

– А Ярви разве не клялась?

– Конечно, клялась, суд же ж, – Михель подцепил палкой мокрый сапог и приподнял его над огнем. – Так держи, быстрее высохнет. Ну а как батько выпороть приказал, чтоб к уму пришла, враз от слов своих отказалась, значит, врала.

– Или боли боялась.

– Ну так все равно ж выпороли, за клевету. Батько не хотел, грех это на непраздных руку подымать, да Удольф настоял… ну она дитё и скинула. – Михель вздохнул, видно было, что эта часть истории ему не слишком-то нравилась.

– И за это вы ее выгоняете?

– Не, не за это… тут бы ей за ум взяться, раз так все обернулось, а она за нож, на дядьку напала, едва-едва до смертоубийства не дошло. Ты за сапогом-то следи, а то спалишь.

И в самом деле, задумавшись, Фома наклонил сапог чересчур близко к огню. Михель продолжил, отчего-то шепотом.

– Убийц Повелитель сам судит… а оттуда никто не возвращается. Ну да Удольф сказал, что обиды не держит, благая же, с бабами бывает… но оставаться тут ей все одно нельзя. Ушла бы куда, пока можно, в деревне все одно жизни не будет, это только мамка ее жалеет, да без толку. Батько сказал, что как Повелитель явится, то ему все расскажет, пусть решает, как быть. Гляди, как бы тебе не попало.

– Не попадет… – Фома и сам не знал, откуда у него такая уверенность, но почему-то он твердо знал, что Ярви ничего не грозит. Может, Рубеус и изменился, но не настолько же, чтобы убивать ни в чем неповинную девчонку.

– Ну что, дай сюда, мож высох, – Михель сам пощупал сапог и одобрительно кивнул, протягивая его Фоме. Влажноватая, горячая кожа обняла ногу.

– Давай, поспешай, а то мы с тобой тут до ночи не управимся…

Давний разговор не принес никаких видимых изменений в ставшее привычным размеренное существование Вальрика. Разве что мастер Фельче стал чуть более придирчиво осматривать заживающую рану, и еще больше настаивал на соблюдении режима. Вальрик подчинялся, не из страха, просто… привык уже. Правда, попыток подняться с кровати не оставил, сегодня получилось, его шатало от слабости, голова кружилась, а колени дрожали, но он стоял, минуты две, а потом полчаса пытался унять сердцебиение и радовался, что нет никого, кто бы мог столь откровенное проявление слабости.

А вечером пришел мастер Фельче, и не один. От человека в строгом сером костюме, столь любимом гражданами Империи, веяло опасностью, запах острый, резкий, предупреждающий. Человек-хищник вежливо поклонившись, произнес:

– Добрый вечер, – голос у него обманчиво-мягкий, неопасный, но Вальрик больше верил запахам.

– Камрад Унд – большой поклонник гладиаторских боев, – мастер Фельче как ни в чем не бывало устроился на своем табурете. – Решил лично проверить, жив ли ты или уже того…

– Цинизм камрада Фельче известен даже больше, чем его умение.

Запах стал чуть более размытым, точно хищник пытался спрятаться, убедить в том, что он – существо безвредное.

– Но жизнью я обязан не столько цинизму, сколько умению.

Мастер Фельче презрительно фыркнул, а вот незваному гостю слова понравились.

– Надо же, знаменитый Зверь не только сражаться, но и говорить умеет.

– Увы, – плотная повязка помешала развести руками.

– Я и в самом деле люблю хорошие бои… и бойцов хороших. Талантливый боец – редкость в нынешние времена, люди, ослепленные обманчивой легкостью убийства на расстоянии, постепенно забывают красоту поединков. И с каждым годом фехтовальщиков все меньше и меньше, а Игры скучнее и скучнее. Поверьте, нынешний сезон порадовал многих ценителей…

Глаза у человека-хищника светло-карие, почти желтые, кожа отливает тяжелой краснотой, свойственной светловолосым людям, а на левой руке не хватает одного пальца.

– Признаюсь, подобное сочетание качеств… умение и способность убивать, быстро, безжалостно, красиво встречается довольно редко, я просто не мог не заинтересоваться… опять же манера боя…

Запах разделялся на отдельные нити, темные, похожие на те, что висели по-над Главной Площадью Иллара. Запах крался, оплетал, ощупывал, примерялся… а Унд, вежливый и спокойный, продолжал говорить:

– Когда же у камрада Суфы возникла необходимость отъехать на родину… в Деннар, кажется, то я просто не мог упустить подобный момент. Признаюсь, твой контракт обошелся мне недешево, но полагаю, новое вложение стоит таких денег? Я надеюсь, ты меня не подведешь?

– Нет, господин.

– Вот и хорошо… не люблю разочаровываться в людях. Что ж, камрад Фельче, надеюсь, мы с вами тоже друг друга поняли… необходимые препараты будут доставлены сегодня же. Сколько, говорите, дней понадобится?

– Неделя минимум.

– У вас будут две, но если потом я случайно столкнусь с… осложнениями. Помните, что талантливых врачей столь же мало, сколь талантливых фехтовальщиков… народ нуждается в вас, мастер Фельче.

Человек-хищник ушел, оставив после себя тяжелый, уродливый запах притаившейся опасности. Вальрик пытался не обращать на запах внимания, но тот был слишком назойлив… предупреждал.

Мастер Фельче, проводив гостя, вернулся.

– Ну? Видел?

– Видел, – вопрос показался Вальрику несколько странным.

– Ну и как тебе камрад Унд? Производит впечатление, верно? Департамент Внутренних Дел, отдел Ликвидации… – Фельче достал из кармана мятый платок и вытер лицо, руки его дрожали. – Признаться, давно я так не нервничал… глава такого специфического отдела на пороге твоего дома… поневоле вспоминаешь все свои грехи. А он за тобой… поинтересоваться.

Мастер Фельче хохотнул и, скомкав платок, засунул его обратно в карман.

– Вот что, Валко… раз уж так вышло, то… как ты смотришь насчет небольшого ужина в дружеской обстановке? Стол небогатый, зато собеседники интересные…

Коннован вернулась. И выжила. Это стальные спицы приколотили душу к телу, а тонкие пластиковые сосуды оплели, опутали, удержали. По сосудам в такт искусственному сердцу пульсировала жидкость, цвет которой постоянно менялся, а спицы раскрывались стальными цветами, разрывая тело.

Она не жаловалась, лежала и, глядя в потолок, улыбалась, забывая, что его-то улыбкой не обмануть. Рубеус чувствовал ее боль и собственную беспомощность, и собственную вину, и совершенно необъяснимый страх – он никогда прежде не испытывал эмоций настолько острых и настолько болезненных. Это было неправильно и в то же время это было.

Поэтому, когда немного оправившись, Коннован отгородилась экраном, поначалу Рубеус обрадовался, правда, только поначалу…

Трубки-сосуды исчезали, и спицы тоже, и вместе с ними отпадала необходимость и дальше оставаться в лазарете…

А Саммуш-ун сильно изменился, пропала былая вызывающая роскошь, пространство стало более организованным, строгим, соответствующим характеру вице-диктатора. Но Хельмсдорф все равно лучше, интересно, Коннован понравится Северный замок?

Замок понравится, а вот Мика…

Время еще есть, дня два-три, потом придется что-то решать. Оставить Коннован в Саммуш-ун, с Карлом? Наверное, так будет честнее, но… и подлее, есть в этом нечто сродни бегству с поля боя. Вот если бы Карл приказал, то…

Нельзя же постоянно прятаться за приказами, да и Карл не обязан решать чужие проблемы, он и не будет.

Лабораторию и лазарет Карл совместил, наверное, так удобнее, но Рубеусу было неуютно среди этой подавляющей белизны. Белые стены, белая плитка на полу, белый пол и белые волосы на белой наволочке. Пока она спит, можно думать, но словно почувствовав взгляд, Коннован открывает глаза и спрашивает.

– Ты здесь? – шепот почти не тревожит сумрачную тишину лаборатории.

– Здесь.

– Хорошо. Мне вдруг показалось, что ты исчез. Насовсем исчез, понимаешь?

– Нет.

– И я не понимаю. Ты ведь не уйдешь? Не уходи, пожалуйста, я боюсь.

– Чего?

– Просто… я потом… когда-нибудь, – Коннован снова уходит от ответа, она так и не рассказала, что с ней произошло. Она отгородилась экраном, а вопросы игнорировала. Обидно. Чем он заслужил подобное недоверие?

Хотя нет, заслужил. Странно, что она не чувствует, должна ведь. Или чувствует, но боится спросить прямо? Она вообще стала очень нерешительной. Снова заснула, во сне она похожа на ребенка, темнота скрадывает шрамы и придает ее чертам фантастическую хрупкость.

Девушка-призрак, лицо которой он забыл, а теперь вот изучал, пользуясь тем, что она спит. Хотелось прикоснуться, обнять, убедиться, что она реальна.

Глупые мысли, совершенно несвоевременные и бесполезные. Непрактичные и нелогичные. Рубеус поднялся и, стараясь двигаться как можно тише, обошел лабораторию. Зеркало Карл оставил, в темноте отражение было нечетким, расплывчатым. А фонтана нет, пространство бывшего Малого зала изуродовано тонкими перегородками из полупрозрачного пластика, загромождено приборами непонятного назначения, шкафами с лабораторной посудой, шкафами с реактивами… слишком много всего. Отвлекает. Мешает думать. И Рубеус, прикрыв за собой дверь, вышел из лаборатории.

Карл сидел в кресле перед камином. В руке обычный бокал, судя по цвету на этот раз в бокале отнюдь не вино. Редкие рыжие космы огня лениво облизывали остатки полена, свечи в бронзовом канделябре тихо умирали, лохматая медвежья шкура вальяжно раскинулась на полу.

– Свет не включай, – попросил Карл, не оборачиваясь. – Атмосферу испортит. Иногда знаешь ли, хочется почувствовать что-то этакое… дикое. Садись.

Места перед камином хватило еще на одно кресло.

– Будешь? Коньяк, благородный напиток и к обстановке подходит. Что решил?

– Ничего.

– И когда собираешься?

– Не знаю.

Часть углей в камине серые, подернутые пеплом, часть черные, а красных совсем мало. Скоро огонь погаснет. А приятно просто сидеть, смотреть на огонь и ни о чем не думать. Почти как раньше. Прошлая жизнь постепенно уходила, выцветала, как старинные гобелены, распадаясь на отдельные нити воспоминаний.

– Хочешь совет? – Спросил Карл, отставляя полупустой бокал на широкий подлокотник кресла. – Всего-то нужно выбрать. И чем быстрее ты сделаешь выбор, тем легче будет всем.

– Я не могу.

– Так привязался к Мике?

– Нет, но… это нечестно по отношению к ней.

– Тогда откажись от Коннован. Пусть остается здесь. Для начала.

– А потом?

– Будет видно. В любом случае у тебя ровно два дня, больше ждать я не могу, и так из графика выбился. Ты, кстати, тоже. Никогда нельзя покидать Замок надолго – чревато неприятными сюрпризами по возвращении. – Карл, поднявшись, подкинул в камин несколько деревянных чурок. – Есть еще кое-что… Коннован, как бы тебе объяснить. У нее очень специфические представления об окружающем мире. С одной стороны пятьсот, вернее, уже шестьсот лет – это довольно много. С другой… ограниченное пространство, ограниченное общение, полное отсутствие личного опыта и излишне идеализированные представления как о да-ори, так и о людях. Это нужно было для проекта, минимум информации о реальном положении дел и искренняя вера в то, что да-ори лучше, честнее, справедливее. Если бы она сама в это не верила, то и другие не поверили бы. Но все пошло не совсем так, как планировалось, и теперь одно из двух: либо она приспособится к тому, что есть, либо не приспособится, и ты понимаешь, что ее ждет в этом случае. Поэтому мне бы хотелось, что бы ты в полной мере осознавал возможные последствия тех или иных действий.

– Я осознаю.

– Неужели? Ну да тебе виднее. Вообще, предоставь право выбирать ей, заслужила. Только пусть выбор будет честным, понимаешь?

Рубеус понимал, но одно дело понимать и совершенно другое решиться… впрочем, сколько там у него времени? Два дня? Не так и много… достаточно, чтобы подумать.

Коннован.

Белый мятый халат, застегнутый на одну пуговицу, черная рубашка и красный галстук – интересное сочетание цветов, Карлу идет. Вот только желтоватые пятна на халате несколько выбиваются из общей картины, но они так же привычны, как обстановка вокруг. Эта лаборатория почти не отличалась от другой, той, что осталась в Орлином гнезде. Та же раздражающая белизна, чересчур яркое освещение, обилие стекла и хрома, запах стерильности и медикаментов.

Не люблю лаборатории.

– Итак, девочка моя, думаю, пришло время поговорить серьезно. – Карл садится на кровать, и я понимаю, что он собирается сделать.

– Давай без капризов, хорошо? Ты же понимаешь, что я должен знать.

Понимаю, но тем не менее предстоящая процедура вызывает отвращение, но чем сильнее я буду сопротивляться, тем больнее будет.

– Ну, успокойся. Посмотри мне в глаза. И расслабься, вот так, хорошо…

Голос доносится издалека, вокруг темно, тесно и нечем дышать. Чужая воля подавляет, пытается проникнуть внутрь, вытащить то, что я старательно прятала, заталкивала в самые дальние уголки памяти… сопротивляюсь. Сопротивляться нельзя, но я не могу иначе. Я не хочу вспоминать.

Холод. Лед. Метель. Белый колючий снег.

База… Тора… чай с вареньем… фарфоровые чашки… разговор. Подробнее, еще подробнее. Чужая воля вытягивает воспоминания, вытряхивает, разбирает, анализирует, отодвигает в сторону. Я понимаю, что это нужно и важно, но вместе с тем не могу не сопротивляться. Это насилие, я устала от насилия, пожалуйста, не надо…

Мои возражения деловито отодвигают в сторону, заставляя глубже и глубже погружаться в прошлое.

Повстанцы. Лагерь. Слепота. Боль. Зов, на который нет ответа, ощущение беспомощности и желание выжить. Фома.

Дождь. Серое дрожащее марево вокруг, мокрые хвосты травы, выскальзывающие из рук. Грязь. Вода в легких. Кашель. Пальцы, соскальзывающие с гарды на лезвие.

Солнце. Яркое. Желтое. Горячее. Плач… я плакала? Наверное.

Снова боль. Много боли. Унижение. Ласковый голос и жестокие руки. Я не хочу вспоминать это… зачем так подробно… шаг за шагом, все в малейших деталях… снова умираю… за что?

– Тише. Коннован, ты слышишь меня? Успокойся, все закончилось. Все уже закончилось. – Карл обнимает, гладит по голове и шепчет что-то успокаивающее.

– Зачем ты…

– Мне нужно было знать. Давай сейчас ты поспишь, а потом мы поговорим, хорошо?

Карл делает укол, от которого я моментально проваливаюсь в глубокий вязкий сон. Хорошо. Просыпаюсь со стойкой головной болью, ну да нормальное явление. Как же я ненавижу, когда Карл делает со мной такое, правда, подобным образом он поступает крайне редко, когда желает получить максимально полную информацию.

Все равно ненавижу. В лаборатории пусто и темно, а у меня перед глазами отблески чертова солнца, во рту – горький привкус крови, а малейшее движение вызывает сильнейшее головокружение. Это все пройдет, часа через два-три, нужно просто подождать. И забыть, снова забыть.

Карл появляется, когда часы показывают половину второго, знать бы еще дня или ночи. Хотя в принципе, особой разницы нет.

– Ты как? – На этот раз Карл садится на стул, мятые полы белого халата свисают параллельно ножкам, и отбрасываемая Карлом тень похожа на крылатого паука.

– Успокойся, все закончилось. Обещаю.

Карл забрасывает ногу на ногу, черные брюки с ровными стрелками, светлые ботинки, тень на полу изменяет форму…

– Посмотри на меня. В глаза, Коннован. Вот так.

Некоторое время рассматриваю Карла, он терпеливо ждет. Интересно, приходилось испытывать что-нибудь подобное? Вряд ли, Карл привык сам вламываться в чужое сознание, но в свое он никого не пустит.

– Ты больше мне не доверяешь, – не упрек, скорее констатация факта. – Ты не справилась.

– И что теперь будет? – мне страшно задавать этот вопрос, но неопределенность еще страшнее. Теперь Карл имеет право… да проще сказать, на что он не имеет права. Легкое прикосновение к волосам, жест нехарактерно ласковый для Карла, и голос тоже.

– Ничего. Думаю, ты сполна расплатилась. Просто забудь.

– Ты не…

– Убью? Кого? Тебя? Его? Из-за дурацкого поединка? Брось, Конни, я чересчур практичен, чтобы разбрасываться ценными кадрами.

Верю. Именно сейчас верю, наверное, потому, что очень хочется верить.

– И еще… мне не слишком понравились некоторые твои… взгляды. – Карл поглаживает тяжелый перстень с крупным черным камнем, где-то я такой недавно видела.

– Ты не виновата, ты не можешь отвечать за поступки другого разумного… существа. И ты не стала хуже, понимаешь?

Понимаю. Но говорить не хочу, вспоминать не хочу, не было этого и все. Точка.

– Ты прячешься, пытаешься стать лучше и для этого выдираешь кусок прошлого. Ты ведь боишься того, что тебя теперь нельзя любить? Почему? И закрылась, сразу, как только появилось достаточно сил, чтобы держать барьер, причем барьер не от меня, Конни.

– Я не хочу, чтобы он… видел это.

– Почему?

И Карл еще спрашивает. Да потому, что это только моя боль и моя грязь, я не желаю выплескивать ее на кого-то еще, особенно на Рубеуса.

– А знаешь, что видит он? Стену, которой раньше не было. Отчуждение. Неприятие. Недоверие. Подумай, ладно? В том, что произошло нет ничего постыдного для тебя. Жертва не имеет возможности выбора, ты сделала единственное, что могла – выжила.

– Но ты ведь не расскажешь? Пообещай, что не расскажешь? Пожалуйста, Карл… я… сама… потом…

Он смотрит с такой неизбывной, нехарактерной грустью, что мне становится страшно. Молчание затягивается. По потолку и стеклянной стене бокса ползут тени, робкие, сизовато-серые и бесформенные. Тени-пятна и тень-паук.

– Обещаю, – Карл подымается. – Полагаю, ты уже достаточно здорова, чтобы позавтракать наверху?

Глава 5

Фома.

Постепенно Ярви приживалась в доме, робко, незаметно, как первоцвет, что выбравшись на черную весеннюю проталину, обнаружил вокруг зимние сугробы и теперь дрожал, ожидая неминуемого мороза. С той же обреченностью Ярви ждала дня, когда ее прогонят. Фома пытался объяснить, что бояться совершенно нечего, но… наверное, он подобрал не те слова.

А может ее тревожили частые визиты Михеля, который взял за правило каждый день навещать нового соседа, видать оттого, что в собственном доме, где царил покой и порядок, заняться ему было нечем. А тут и печь прочистить, и пол переложить, и стены побелить… тысяча дел. Фома и не представлял, что столько всего бывает. Работал Михель радостно, с удовольствием, а Фома пытался помочь, хотя в извечной своей неуклюжести лишь мешал. Вот Ярви – другое дело, все-то у нее в руках ладилось, и не падало, не норовило разлиться, разбиться, разлететься на куски. Правда, видно было, что Михелю подобная помощь не по нутру, да и Ярви тоже, за все время ни словом между собой не перемолвились.

Сегодня Михель заглянул под вечер и, поставив на стол тяжелую сумку, принялся выгружать продукты. Кругляш белого сыра, глиняная крынка, перевязанная платком, крупные куриные яйца в глубокой миске и мягкий ароматный хлеб.

– Мать велела передать, – буркнул Михель. – И это… ей.

Последним на стол лег полотняный сверток. Ярви протянула было руку, но в последний момент испуганно одернула. Михель нахмурился и, силой сунув сверток девушке.

– Бери уже. Мать сама шила… для тебя, стыдобища.

Ярви расплакалась, после того первого вечера она больше не плакала, разве что по ночам, когда полагала, что никто не видит. И верно, Фома не видел слез, зато великолепно слышал сдавленные всхлипы и тихое, совсем уж нечеловеческое поскуливание. И понятия не имел, как ее успокоить. Зато Михель знал, крякнув, не то от смущения, не то от сдерживаемой злости, строго сказал:

– От дура! Чем слезы лить, на стол лучше бы накрыла… а то не баба, недоразумение одно. Давай, хлеба порежь… и окорок тож, и сыру.

Странно, но это помогло.

– И сама садись, а то вечно по углам жмешься, точно кошка приблудная.

Она села.

– Ешь давай, а то совсем кожа да кости осталися… кому ты такая тощая нужна будешь? Раньше не девка была – огонь, а теперь – натуральная утопленница, вампир и тот не глянет… – Михель, сообразив, что сказал что-то не то, замолчал. Ярви же побелела, а взгляд стал совсем не живым.

– Ну… извини… успокойся, может, еще ничего и не будет.

Она кивнула головой, резко, коротко. Не верит. Уже все для себя решила и никому не верит. Рука ледяная, вялая, точно, как у утопленницы.

– Ярви, помнишь, что я тебе говорил? Я повторю. Здесь безопасно. Никто тебя не тронет. Никто, понимаешь?

Снова кивок. Хорошо, хоть Михель молчит, хотя по лицу видно, насколько он сомневается в безопасности дома Фомы.

– И Рубеуса бояться не надо. Я неплохо его знаю… – Фома надеялся, что это утверждение прозвучало в достаточной степени правдоподобно, чтобы она поверила. – Он не убивает без причины, тем более женщин, а ты не сделала ничего такого, чтобы заслужить смерть. Попытка убить и убийство – разные вещи, тем более у тебя были причины.

Михель хмыкнул.

– Я тебе верю, Ярви, думаю, он тоже поверит.

В свертке оказалось платье, длинное, из выбеленного льна, расшитого сложным многоцветным узором, Ярви разложила платье на кровати и смотрела на него, как на… Фома не сумел подобрать подходящего сравнения. На вещь так не смотрят, это точно.

– Это свадебный наряд, – тихо пояснила она. – Если бы я выходила замуж, я бы одела платье, а еще пояс… но пояс можно только девушкам, даже вдовицы если второй раз замуж идут, пояса не надевают. А я и платья не надену.

– Почему?

– А кому я такая нужна? – Пальцы нежно скользили по ткани, со стежка на стежок, обнимая, прощаясь с вышитыми темно-зеленой нитью листьями, или темно-красными лепестками диковинных цветов, золотыми и серебряными перьями чудесных птиц. В этих прикосновениях читалась настоящая непритворная боль.

– Ты мне нужна, – присев рядом, прямо на пол, Фома перехватил руку. – Правда, я чужак, и ничего делать не умею, и толку с меня никакого

– Ты добрый, – Ярви робко погладила его по щеке, и от этого прикосновения на душе стало так хорошо, что Фома совсем растерялся. – Но ты и вправду чужак, мне никогда не позволят надеть это платье, грязью закидают, если осмелюсь. Или камнями.

– Почему?

– Шлюхе, – серьезно ответила Ярви, – нельзя выходить замуж, это не по закону. Ни по нашему, ни по божьему.

Вечером, когда она уснула, обнимая это проклятое платье, Фома записал:

«Одни законы рождены разумом, другие же появляются на свет в результате человеческого самомнения и самолюбия, когда те, кто думают, будто знают, как нужно жить, возводят это знания в ранг абсолюта, подписываясь именем Его, но забывая, что Он сказал: не судите и не судимы будете».

Жизнь налаживалась, Ярви, по-прежнему опасаясь выходить в деревню, домом занималась охотно, а Фома не мешал. Находиться рядом с ней было… непривычно, но приятно, странные ощущения, когда сердце то замирает, то летит вскачь, и ладони потеют, и все слова куда-то пропадают, только и остается смотреть и надеяться, что она не заметит. Фоме не хотелось бы испугать Ярви. И совета спросить не у кого.

– Тебе постричься надо, – Ярви присела напротив, она любила наблюдать за тем, как он работает, а у Фомы при ее появлении разом пропадали все мысли.

– Зачем?

– Ну… смеяться будут.

– Пусть смеются, – Фома провел рукой по волосам, жесткие и длинные, почти до плеч. Ничего общего с аккуратной имперской стрижкой.

Каждый гражданин обязан следить за тем, чтобы внешний вид его был опрятен…

– Что ты сказал? – Ярви обеспокоено нахмурилась. – Что-то не так? У тебя иногда такое лицо… такое… ну будто убить кого хочешь, а это нельзя, это не по закону…

– Успокойся.

Ее ладони горячие и сухие, а на тонких пальцах сухие пятнышки мозолей. Громко хлопнула дверь, видать, Михель пришел… не вовремя, до чего не вовремя.

– Я никого не буду убивать.

– Конечно, не будешь, ты если и захочешь, не сумеешь. Некоторым на роду написано быть пацифистами. – Рубеус бросил на стол перчатки и сел, опершись на горячий печной бок. – Хорошо тут у вас… ничего, что я без стука?

– Ничего. Вечер добрый.

– Добрый… слушай, дай чего-нибудь выпить, лучше если воды, и лучше если холодной.

Холодная была, только-только из колодца, еще с редкими белыми пятнышками не растаявшего льда. Рубеус пил долго и жадно, а поставив тяжелый ковш на стол, сказал:

– Пошли, поговорим.

При этих словах Ярви вздрогнула и, зажав рот руками, тихо сползла на пол. На лице ее застыло выражение такого откровенного ужаса, что Фома совсем растерялся, поскольку не понимал, чего тут бояться. Зато Рубеус все прекрасно понял и, поднявшись, сказал:

– Пожалуй, я подожду снаружи. Только не долго, а то времени в обрез.

Хлопнула закрываясь дверь, и Ярви завыла, сначала тонко, еле слышно, потом во весь голос, точно обездоленная волчица.

– Ну, успокойся, он тебя не тронет, слышишь? И меня не тронет. Я знаю Рубеуса, он… он хороший человек…

Рубеус сидел на колоде, на которой Фома обычно колол дрова. Черные тени на снегу, черная куртка, черный куб дома, черное небо… много черноты.

– Ну, успокоил?

– Более-менее. – Фома запахнул куртку поплотнее.

– Хорошо… не люблю, когда меня боятся. Ты-то хоть не боишься?

– Теперь нет. Раньше боялся.

– Помню. – Рубеус зачерпнул горсть снега и вытер лицо. – Давай, рассказывай, что там с твоей… подопечной.

Фома рассказал, получилось несколько сбивчиво и бестолково, но Рубеус дослушал, а когда рассказ закончился, сказал лишь одно слово:

– Понятно.

– Что тебе понятно? – вспышка злости относилась к разряду тех непонятных эмоций, которые появились в последнее время. – Что тебе понятно? Она из дому боится выходить. Все время ждет, когда же я скажу ей убираться прочь, и все поверить не может, что не скажу. И тебя боится, решила, что ты ее убьешь, и готовится, только к этому нельзя подготовиться. Каждый день как последний, живешь и ждешь, ждешь… а в какой-то момент понимаешь, что как бы ни ждал, ничего не изменится, поэтому проще самому.

Фома замолчал, как-то нехорошо получилось, да и вырвавшиеся наружу воспоминания не относились к тем, которыми можно было бы поделиться. Снег подморозило и тонкая корка неприятно царапнула кожу, но если вытереть лицо снегом, то в самом деле немного легче.

– Ты ей веришь? – спокойно поинтересовался Рубеус.

– Верю.

– Хорошо… я скажу старосте, чтобы девушку оставили в покое. В попытке убийства она не виновна, а что до остального то, как я понимаю, суд уже был, мужчина признан невиновным, а вмешиваться или отменять решения старосты я не имею права, иначе порядка не будет.

– Они же считают ее шлюхой…

– Думаешь, мое слово что-то изменит? Боюсь, станет только хуже. Может, ей и вправду лучше уйти? Хотя, кто тут знает что для кого лучше… – Он вздохнул. – Вроде и решено все, а на душе погано, хотя не уверен, что у меня душа есть.

– Есть. Наверное.

– Спасибо. – Рубеус встал. – Я там сумку оставил, деньги, оружие… пригодятся, а то как-то нехорошо получилось. Извини. Ладно, я тогда к старосте… а девушке на, передай.

Рубеус протянул золотую монету с отверстием в центре.

– Это скарт, – объяснил он. – Знак того, что человек находится под моей личной защитой. Слово словом, а скарт все-таки надежнее, тогда точно не тронут. Удачи вам.

– И тебе тоже, – монета была обжигающе-холодной, но Фома только сжал ее покрепче, чтобы не выскользнула в снег. А Рубеус грустно улыбнувшись ответил.

– Пожалуй, удача мне пригодится.

Наверху было пусто. Стол, накрытый на четверых, тяжелое кресло со странной, выгнутой под причудливым углом, спинкой. Оно оказалось очень удобным, Вальрик как бы и сидел, и лежал одновременно.

– А гости где?

– Будут тебе гости, но позже. – Мастер Фельче без своего привычного халата кажется маленьким и щуплым. – Для начала я с тобой побеседую…

– О чем?

– Да все о том же.

И снова сигара, хрупкий огонек на длинной спичке, клубы сизоватого дыма и свернутый кульком лист бумаги вместо пепельницы.

– То, что вы знаете об Империи – верно, но, как бы объяснить, не до конца правильно. Да, формально и реально здесь правят тангры, у каждого Улья – всего их пять, свой статус, который определяется не только возрастом матки, но и количеством, качеством ее… модулей. Модули есть трех рангов, самый простой тебе знаком – солдаты. Довольно примитивные существа, в целом уровень развития среднестатистического человека, кой-какие способности к анализу и обработке информации, обучению, хорошие физические данные, но при всем этом абсолютная безынициативность. То есть они, конечно, проявляют инициативу, но сугубо в рамках поставленной задачи, очень узкой задачи. К примеру, патрулирование – модуль низшего ранга способен организовать работу патруля, выявить оптимальный ритм работы, поставить людей, обеспечить смену, но строго определенного участка границы. Для управления крупными объектами и решения задач координации солдат-тангров используют модули второго ранга, это командный состав, управляющие предприятиями, администраторы городов. Эти мыслят шире, но все же очень зависимы, они совершенно не способны к решению абстрактных задач.

– А третьего, значит, способны?

– Способны, – мастер Фельче стряхнул пепел с сигары. – Но их очень мало. К примеру, на третий ранг приходится около девяноста процентов всех модулей, на второй – девять с половиной, а на третий…

– Полпроцента.

– Правильно, считать умеешь.

– А сама матка – тоже модуль?

– Скорее надранговое образование, к сожалению, никто из нас не имел возможности познакомиться с ней поближе… может, оно и к лучшему. Но давай вернемся к модулям. В Империи около десяти тысяч городов, которые по численности населения относят к желтому и красному классам. Знаешь, что это означает?

– Нет.

– Желтый – в городе обязательно должен находится модуль второго ранга, красный – не менее пяти модулей, реально же в Деннаре – двадцать шесть, Верте – семнадцать, Кашуме – одиннадцать.

– А в Илларе?

– Не известно, это же столица, их место. Но сколько бы их ни было, все равно не хватит, – мастер Фельче налил в стакан воды. – Извини, что-то в горле пересохло. Тебя как, жажда не мучит?

– Пока нет.

– Вот именно, что пока… – Фельче поставил стакан на стол и, вытерев губы тыльной стороной ладони, продолжил. – Модулей второго класса слишком мало, чтобы контролировать Империю, а модули первого класса вообще покидают ульи лишь в исключительных случаях. Тангры не глупы, они сосредоточили контроль на так называемых «потенциально опасных» областях, например военная промышленность, армия, энергетика, а остальное вынуждены были доверить людям. Идея стара, как мир, те, кто внизу, не догадываются о том, что Повелители не так уж всесильны, те же, кому удалось подняться, сделают все, лишь бы не упасть вниз.

– То есть, Империей управляют люди?

– Соуправляют, – исправил мастер Фельче. – Знаешь главный закон Империи? Не привлекать внимания. Те, кто наверху, действуют в рамках установленной танграми стратегии, но… как понимаешь, рамки эти чрезвычайно велики, да и тангры не любят вмешиваться в дела Народных Департаментов. Долгое время Империя находилась в состоянии равновесия, но война многое изменила. Почти полтора века пограничных конфликтов, разросшаяся армия, промышленность, работающая на износ, и в результате нарушенное равновесие. Тангры смотрят на Святое княжество, они видят угрозу оттуда и почти не обращают внимания на то, что творится внутри империи. Модули второго класса заменяются людьми. Мы не контролируем энергетику или производство оружия, но мы контролируем поставки, причем не только оружия. Что сделает армия, которая вместо мяса и хлеба получит, скажем, овес для лошадей? Или машинное масло? Или вообще ничего не получит?

– Значит…

– Значит, что мы давно уже могли поднять мятеж, но зачем? Путь революция – путь крови, тогда как эволюция требует лишь терпения. – Мастер Фельче глянул на часы и недовольно покачал головой. – Что-то они запаздывают сегодня… ну да есть еще время. Понимаешь, твое появление и планы вначале показались мне весьма опасными… противоречащими первому закону, но тщательно все взвесив, я решил, что ты можешь быть полезен.

– И чем же? – признаться, после столь подробного разъяснения Вальрик чувствовал себя не слишком уверенно, по логике выходило, что его присутствие весьма нежелательно, а задание, как там выразился мастер Фельче? Противоречит первому закону. Не выделяться. А он не знал, и Карл не знал, никто не знал, что людей в Империи сама Империя вполне устраивает.

– Ну хотя бы тем, что уничтожив, как и планировал, матку, ты ликвидируешь всех подчиненных ей модулей.

– Их место займут ваши люди?

– Хотелось бы.

– А не страшно, что если меня раскроют, то я вас сдам? Перескажу все здесь услышанное?

Мастер Фельче рассмеялся, а Вальрик в очередной раз за этот вечер ощутил себя дураком. Ощущение не понравилось, как и эта игра вслепую.

– Ну, – произнес Фельче, отсмеявшись, – во-первых, не «если», а «когда». Раскроют тебя обязательно, полагаю, месяца через три, нам нужно время на подготовку. Во-вторых… к боли ты нечувствителен, к химическим стимуляторам тоже, ну а выломать что-то напрямую из головы сенсора способна только матка. Но ты ведь желаешь встретиться с ней, верно? А мы поможем… нет, ну что за манера вечно опаздывать, а?

Он встал и, подойдя к окну, раздраженно дернул тяжелую раму. Вечерний воздух освежил и немного успокоил. Но до чего же странно все вышло, и вроде бы удачный случай, но… не нравилась Вальрику эта затея. Одно смерть ради Княжества, долга и чести, и совсем другое – ради удовлетворения амбиций кучки интеллектуалов. А Карл еще утверждал, будто в Империи с учеными беда.

Беда, вот уж действительно беда.

– А если я откажусь?

– Тогда ты тихо скончаешься в своей постели. Камрад Унд будет весьма огорчен, мне придется сменить место жительства, а Улла… ну она чересчур заметна, к тому же должен же я буду возместить Унду его финансовые потери.

– Шантаж?

– Увы, мой друг, нельзя работать на бойне и не заляпаться кровью, – мастер Фельче, прикрыв окно, вернулся к столу. – Но если согласишься, то… так и быть, забирай Уллу, скажем, в качестве утешительного приза…

– Последний вопрос, а почему вы, если так все хорошо, здесь? Почему вас судили? Лагеря? И Черный квартал? Почему не там, за стеной, где-нибудь в частном доме?

– У меня, если ты заметил, тоже частный дом и весьма неплохой, климат опять же… тишина, спокойствие, добрые нелюбопытные соседи. Что касается суда, то… кому как ни тебе знать, что порой суд – лишь ступенька, ведущая к цели, лагеря же бывают разные, а утраченное гражданство мне вернут по первой же просьбе. Но пока и без гражданства неплохо, работаю вот, людей слушаю… ищу интересные экземпляры, а потом думаю, куда их приспособить.

Улыбка его была искренна и любезна, а глаза смотрели строго и внимательно. Громко хлопнула входная дверь, натужно заскрипели половицы, и Вальрик понял, что время отведенное на раздумья, истекло.

Коннован сидит на кровати, вроде бы рядом, но в то же время где-то далеко, в каких-то своих мыслях, которые она тщательно прячет за стеной. Прячет, но не ото всех.

– И о чем вы с ним разговаривали?

– Да так… ни о чем.

Коннован отводит взгляд, и становится совершенно ясно – врет. А если врет, то не доверяет, или хочет что-то скрыть, но что? Гадать, упершись в стену отчуждения, унизительно, а мысль о том, что Карлу она доверяет, приводит в бешенство.

На то, чтобы успокоиться, уходит несколько минут. Коннован понимает затянувшееся молчание по-своему и, потупившись, бормочет:

– Извини.

– Извинятся не за что. – Вышло резко, она вздрагивает, как от удара, и отодвигается. Убегает. Какого черта она убегает?

– Пожалуйста, не сердись, я… мне плохо, когда ты сердишься.

Взгляд-мольба, и становится стыдно. И Мика… по какому праву он требует доверия, если сам никак не решится рассказать правду? Может, сейчас? Она ведь все равно узнает. Но страшно. Иррациональное чувство, парализующее волю, если Коннован узнает о Мике, то останется здесь. Разум подсказывал, что это было бы оптимальным решением, позволяющим избежать многих проблем, но… она и Карл… вдвоем. Холодная незнакомая ярость ледяной волной смывала все доводы рассудка.

– В этом наряде я чувствую себя полной дурой, – Коннован раздраженно дернула широкую горловину рубахи. Одеяние и вправду было несколько… специфичным. Свободное, даже чересчур свободное, из мягкой ткани грязно-желтого цвета, оно, быть может, и не травмировало обожженную кожу, но и выглядело крайне нелепо. Рубеус отвернулся, чтобы она не заметила его улыбки.

– Вот, смешно тебе… хотя действительно смешно. В ночной рубашке за столом…

Нужно поговорить. Нужно, чтобы она приняла решение сама… в конце концов, он же не ребенок, который не находит в себе сил расстаться с понравившейся игрушкой, он – взрослый разумный человек. Не совсем, правда, человек, но это детали. Несущественные, не заслуживающие внимания детали. И глупо уговаривать самого себя.

Рубеус вздохнул и, мысленно досчитав до трех, произнес:

– Коннован, мне нужно поговорить с тобой. Это серьезно.

Какие испуганные у нее глаза… и улыбка исчезла, а руки дрожат, вцепились в некрасивую ткань платья-рубахи, и все равно дрожат. Неужели знает? Нет, Карл обещал молчать, тогда…

– Я не хочу, – прошептала она. – Пожалуйста, я не хочу разговаривать об этом сейчас… потом, хорошо?

– Хорошо, – Рубеус согласился.

– Спасибо. Наверное, пора идти. Карл не любит, когда к столу опаздывают.

Коннован встала, угловатые детские контуры тела прорисовывались сквозь рубаху, в этом нелепом наряде она выглядела такой беззащитной, хрупкой и… и появившиеся в голове мысли совершенно не соответствовали моменту.

– А лестница длинная? – поинтересовалась она, критически рассматривая свое отражение в зеркале. – Ну и страшилище.

– Нет. Точнее да. Ну, то есть, нет, ты не страшилище, это пройдет, ты же знаешь, на нас быстро все заживает.

– Ну да… я вообще живучая. – Странный взгляд, странное выражение лица и странное ощущение будто невидимая стена стала чуть выше.

– А лестница длинная, – Рубеус постарался выбросить мысли о стене, и те, другие, которые не о стене, тоже. – Давай, помогу.

Легкая. Нервная. Пугливо сжимается в дрожащий комок, но потом, точно опомнившись, обнимает за шею и, уткнувшись носом в грудь, невнятно шепчет.

– Прости… ты не при чем, это воспоминания… не надо было их вытаскивать.

Ее страх причиняет боль, ее недоверие – унижает и бесит, но несмотря ни на что, он не отпустит Коннован. Почему – сам не знает, нужна и все.

– Мы кого-то хороним? – Карл пил кофе мелкими глотками, чашка в его руках казалась игрушечной, но к процессу вице-диктатор относился со всей серьезностью. Ужин подходил к концу, и честно говоря, Рубеус был рад. Взгляды, которыми обменивались эти двое, мимолетные улыбки, интонации, жесты… беседа на тайном языке, непосвященные не поймут.

Рубеус и не понимал. Чувствовал себя лишним и злился, и с каждой минутой злости становилось все больше и больше. Ломило виски и…

– Так как насчет бильярда?

Черт, кажется, он слишком ушел в себя и потерял нить беседы. Пришлось переспрашивать.

– Что?

– Бильярд, русский. Партия. А то, гляжу, тебе энергию некуда девать, снова вилки штопором закручиваешь. Конни, ты как, не устала?

Он произнес это с такой заботой, что… вилка хрустнула в руке. Нужно взять себя в руки. Успокоиться.

– В бильярд? Идет. Три партии, зачет по последней. Ставка обычная.

Тяжелые шары слоновой кости белыми пятнами выделялись на темно-зеленом, почти черном сукне бильярдного стола. Коннован, устроившись в кресле, с молчаливым неодобрением наблюдала за происходящим. Карл подбросил монетку и, прихлопнув сверху ладонью, спросил.

– Орел или решка?

– Орел.

Решка. Разбивать выпало Карлу, следовательно, первую партию можно считать проигранной. Вице-диктатор долго, придирчиво подбирал кий, взвешивая, примеривая к руке, потом натирал мелом, отряхивал руки… ожидание бесит. Идиотская затея, лучше бы в Фехтовальный зал… но ей не понравилось бы. Она боится, хотелось бы знать, за кого, за него или за Карла.

Или за себя? Черт. Тысяча чертей. Обычная ставка – желание. Просьба. Приказ. Уступка. Выкуп.

Твою мать… Карл, выбрав позицию, бьет. Кажется, один есть… нет, два. У дальней левой лузы будет третий, потом…

– Вот так они и разлетелись, – Карл не спешит, он вообще торопиться не будет.

– Кто они?

– Миры. Был один, стало два. Пожалуй, куб более подходящая аллегория, представь два куба, совмещенных в четырех вершинах. Кубы вращаются, тогда как вершины неподвижны, более того, поскольку они совмещены, то являются общим элементом обоих миров. То есть на вершине в зависимости от везения или невезения можно попасть в тот или иной мир, – Карл прицелился.

– Они не могут вращаться при общих четырех вершинах.

– В классической геометрии не могут, но математика классической геометрией не исчерпывается, тем более, когда дело касается вещей столь неклассических. Восьмерка.

Шар послушно лег в угловую лузу. Карл же перешел на другой конец стола.

– Заодно допуская, что переходя из куба в куб спускаешься по грани, а даже в классической геометрии каждая грань ведет к двум вершинам, становится понятен тот факт, почему ты, Конни, из Южного пятна вышла в Северное… Что до остального… бог из машины… поздравляю, Коннован, весьма полезное знакомство.

– Она не бог, она – ребенок.

– А с чего ты решила, что Бог не может быть ребенком? И знаешь, честно говоря, я рад, что она заперта там, как-то не вдохновляет меня перспектива жить бок о бок с существом, чьи способности не поддаются анализу, а специфика возраста не позволяет надеяться, что у нее хватит ума их не использовать. Барьер, что бы он из себя не представлял, скорее во благо. Пятерка.

Удар, и плюс пять очков.

– Значит, экспедиций больше не будет? – спросила Коннован.

– Как по мне, то не хотелось бы, к подобным предупреждениям следует относиться более чем серьезно. Если столкнуть кубики, читай остановить вращение, то грани окажутся в одной плоскости времени и пространства, и тогда… две вещи не могут занимать одну и ту же точку одномоментно, какая-то из них исчезнет. Двойка.

Промах. Шар, ударившись о край бортика, откатился назад. Минус пять и довольно неплохие шансы уравнять счет.

– Советую попробовать с девяткой, ну или тройку. Тройка надежнее, но потом девятку не возьмешь. – Карл сел в кресло и, плеснув в бокал вина, поднял. – Ну, желаю удачи.

Девять. Три. Четыре. Одиннадцать. Пятнадцать. То ли пожелание легло, что называется в руку, то ли злость помогала, но партия осталась за ним. И следующая тоже. И последняя. А злость ушла.

– Поздравляю, успехи делаешь, – Карла проигрыш не огорчил, он спокойно собрал шары в ящик, обтер кий от мела и поставил на стойку. – Ладно, время позднее… или раннее, потом поговорим. Конни, солнце, тебе отдыхать пора.

Злость вспыхнула с новой силой… какого черта…

– Какого черта ты ведешь себя, точно бык на корриде? Красной тряпкой перед носом помашут, а ты и летишь на нее… – Карл снова сидел в кресле перед камином, только на сей раз не работающим. Начищенная до блеска каминная решетка, выложенное кирпичом нутро и вылизанный огнем до черноты крюк.

– Что такое коррида?

– Коррида? Извини, постоянно забываю, что некоторые вещи здесь не известны. Коррида – это такое развлечение, когда два придурка – человек и бык – пытаются убить друг друга.

– Я не придурок.

– Да ну? А похоже, – Карл закрыл глаза. – Беспочвенная ревность, бессмысленная злость… ради чего? Вернее, из-за кого?

– Она останется со мной.

– Так я разве против?

– В Хельмсдорфе.

– Подожди еще неделю… пусть она хотя бы постоять за себя сможет, если что… – Карл зевнул. – Полагаю, будет весело…

Неделя, которую я почему-то непременно должна была провести в Саммуш-ун, оказалась на удивление долгой, тем более что Рубеус куда-то исчез, вернее, я знала, куда – у Хранителя много дел, тем более во время войны – но от знания легче не становилось. Карл заглядывал редко, поэтому сегодняшнее приглашение на ужин стало приятной неожиданностью. Тем более, что еда на этот раз нормальная, а то от бульона с кашей меня уже мутит. В конце концов, чувствую я себя почти нормально.

– Ну, милая, должен тебя поздравить, выглядишь ты, конечно, отвратительно, но зато жива, хотя по всем показаниям выжить не должна была. Ты ешь, ешь, не стесняйся.

Ем. Горячее мясо, острый соус… Терпкое вино приятно пощипывает губы, и голова слегка кружится, то ли от хмеля, то ли от счастья. Карл сидит напротив, смотрит так, изучающе, словно не знает, что сказать дальше. Улыбается, только неискренне как-то. Странно, раньше я никогда не могла определить: искренне он улыбается или нет. Раньше я вообще не задумывалась о том, что Карл может быть неискренен.

– Еще вина? Попробуй с сыром, по-моему, вкусы великолепно дополняют друг друга.

Сам он ничего не ест, хочет поговорить со мной. Откуда я это знаю? Просто знаю и все. У сыра теплый желтый цвет, кое-где разломанный зелеными нитями плесени.

Нити – Тора – База… задание, которое я не выполнила.

– Как самочувствие?

– Нормально. Гораздо лучше, чем пару дней назад. А шрамы скоро исчезнут?

– Шрамы… – Карл взял со стола белую салфетку и сложил пополам. – Не хотелось бы лгать, но… никто на моей памяти не получал ожоги настолько обширные и глубокие. Вернее, получать – получали… сразу, когда появились первые… существенные результаты, первая партия генмодифицированных солдат и выяснилось, что при всех видимых плюсах вроде силы, скорости и выносливости имеется один существенный минус – абсолютная неустойчивость к ультрафиолету. Так вот, проект даже собирались закрыть, кому нужны воины, которые боятся дневного света. В то же время провели серию экспериментов, чтобы выяснить, насколько серьезна данная проблема, так вот, Коннован, при световых ожогах, площадь которых превышает тридцать процентов площади тела, наступает шок и смерть.

– Тридцать процентов? – У меня кусок в горле застрял. Нет, я конечно знала и о проекте, и об экспериментах, но сами цифры… тридцать процентов – это же… нереально.

– Тридцать, – подтвердил Карл. – У тебя, насколько могу судить, около семидесяти – семидесяти пяти. Прибавь сюда повторный ожог, уже не солнечный, а температурный и длительный период голодания. Ты просто-напросто не могла выжить, однако выжила, чему я искренне рад, но организм твой находится на крайней степени истощения, восстанавливаться придется долго, не день-два, как раньше, а год, или десять, или сто…

– Или вообще никогда.

– Вполне возможно и такое, – кивнул Карл. – Но я склонен полагать, что со временем все наладится, в конце концов, заживление идет, но крайне медленно. Потерпи, потом решим, что с этим делать, в конечном итоге, красавицей ты никогда не была.

– С-спасибо. – от подобного комплемента пропал аппетит. Я знаю, что не слишком-то красива… была не слишком-то красива, но и не уродлива, как сейчас.

– Ты выжила, Коннован, а это главное. Остальное – не так и важно, поверь моему опыту. – Карл, откинувшись на спинку стула, зевнул. Вежливый намек на то, что тема закрыта. – Лучше скажи, что собираешься делать дальше? Знаю, ты приняла приглашение Рубеуса.

– Ты против?

– Да нет, в общем-то дело твое, но… ты уверена, что ты хочешь именно этого?

– Он мне нужен. Я… я шла ради него. Тебе интересно, почему я выжила? Я хотела выжить, я хотела вернуться к нему. Я разговаривала с ним там, когда совсем тошно становилось, когда оставалось одно желание – лечь и сдохнуть, я…

– Я понял, – Карл жестом обрывает мои невнятные объяснения. – И, поверь, мне жаль, что так получилось. Я просто надеюсь, он знает, что делает. Ладно, не бери в голову… лучше попробуй белое, по-моему, чуток кисловато.

Странный разговор оставляет легкий привкус страха. А вино и вправду кисловато.

Глава 6

Тихо. Печь пышет жаром, который стекает с выбеленных боков, расползаясь по комнате. Сидеть рядом с печью невозможно, и Фома отодвинул стол к окну. Тем более, что оттуда удобнее наблюдать за Ярви.

Смотреть на то, как она вышивает, приятно, игла серебряной искрой мелькает в тонких пальцах, а длинная цветная нить ровными стежками оседает на жесткой мешковине. Нитки с иголкой принес Михель, и круглые, деревянные пяльцы, и пять метров жесткой ткани, вроде бы как в подарок от Гейне.

После визита Рубеуса Ярви стала спокойнее, скарт носила не снимая, и даже решалась выходить на улицу, но только с Фомой. Ну или Михелем, вот уж кто принял решение Повелителя если не с радостью, то хотя бы с облегчением, которого и не пытался скрывать.

А еще Ярви стала улыбаться, пальцы то и дело касаются скарта, а щеки вспыхивают румянцем. Красивая. Слишком красивая для него. И снова ни одной мысли о работе, белый лист бумаги так же чист, как и час назад, но Фому это совершенно не расстраивает.

– А о чем ты сейчас пишешь?

– Да так… о людях. И не совсем людях. О том, что иногда люди не совсем люди и… я окно открою, а то жарко.

– Дом выстынет, да и сам застудишься, – Ярви отложила вышивку в сторону. – Михель утром приходил, говорил, что свинью бить пора, а батько занемог, так помочь надо бы. Я сказала, что поможем.

Кровь на руке, тонкая липкая пленка на пальцах и темная, почти черная капля, стекающая вниз по запястью. Запах… дурманит, вызывает приступы тошноты.

– Что с тобой? – Ярви вытирает руки тряпкой, та уже пропиталась кровью и воняет… как же избавиться от запаха. Хотя нет, он не плохой, запах, скорее непривычный, но приятный.

– Тебе плохо? Ты что, никогда не видел, как свиней бьют?

Свиней? Не видел. Как режут людей – видел, а вот свиней не доводилось. На самом деле ничего сложного, узкий загон, взрытая черная земля, корыто с водой и пропитанные смолой факелы в углу. Михель стоит у корыта, а Фоме нужно открыть дверь хлева и выгнать свинью наружу. А она не выходила, только испуганно хрюкала, забиваясь в вонючую темноту хлева. Заходить внутрь было жутковато, но Фома зашел и хворостиной перетянул дрожащую жирную тучу.

Что было дальше – он не видел, специально задержался внутри, чтобы не смотреть. В хлеву пахло навозом и гниющей соломой, от которой подымался уютный пар. Сквозь тонкую стену было слышно, как тяжко дышит корова и блеют овцы. Истошный визг и тишина, можно выходить, но Фома медлил, выходит, что не зря.

– Попробуй, – Ярви протянула черный кусок печени, с которого перезревшими ягодами брусники скатывались капли крови. – Это вкусно.

Фома осторожно взял кусок, еще теплый, живой. Свиная туша лежит тут же, воняет паленым волосом и мыльным раствором, правда, кровью все-таки больше. Опаливали свинью вдвоем с Михелем, потом Ярви и Гейне долго отмывали ее, соскребая грязь и черную обуглившуюся кожу. Потом пришло время разделывать, и к той, пролитой и тщательно собранной Гейне крови, добавилась новая.

Да что с ним такое происходит?

– Да ты ешь, ешь, это вкусно.

На вкус сырая печень похожа… ни на что не похожа, первый рвотный позыв уходит, а вместо него появляется давно забытое ощущения тягучего, медового счастья. Кровь, ему нужна кровь… или мясо, разницы нет, главное, чтобы сырое и теплое.

Наваждение исчезает столь же внезапно, как и появляется. От сизо-лиловых свиных кишок подымаются облачка белого пара. Ярви деловито складывает их в ведро, а они выскальзывают… точно живые. Фома зажал себе рот, чтобы не стошнило.

Это с непривычки, он же никогда не видел прежде, как свиней бьют.

Новые казармы разительно отличались от привычных, их даже казармами назвать нельзя было: отдельные комнаты, чистые, аккуратные, стерильные. Никаких запахов, никаких эмоций, ничего, за что можно было бы ухватиться. И распорядитель этого дома имел вид серо-бесцветный, под стать стенам.

– Тут жить станешь, – к появлению Вальрика распорядитель Юрм отнесся с полным равнодушием. – Завтрак, обед и ужин внизу. Личные вещи…

– Нету.

– Личные вещи оставлять в комнате. Иное имущество – в специально отведенном секторе.

– Какое «иное имущество»? – Вальрик огляделся, пожалуй, здесь ему нравилось еще меньше, чем в старых, пропитанных ненавистью казармах Деннара, или в агрессивно-чужих Иллара. Но ничего, со временем привыкнет.

– Женщина, – несколько раздраженно отозвался Юрм. – Иное имущество – в третьем секторе. Не стоит беспокоиться, условия хорошие. В случае смерти владельца имущество отходит к камраду Унду. Ну или можно завещание оставить, камрад Унд обычно прислушивается к пожеланиям. Камрад Унд ценит хороших бойцов.

– Я могу видеть Уллу?

– Да. Сегодня тренировок нет. Завтра будет составлен индивидуальный график, время встреч с женщинами будет установлено.

Н-да, мастер Фельче, конечно, предупреждал, что новый хозяин отличается почти маниакальной страстью к порядку, но все равно как-то не приятно.

– В комнате соблюдать чистоту, – предупредил Юрм и почти благожелательно поинтересовался, – проводить в третий сектор?

Комната Джуллы почти ничем не отличалась от его собственной, только стены выкрашены не серой, а бежевой краской, и окна выходят на внутренний дворик. Ярко-зеленая трава, два невысоких деревца и низкий, неопрятно-лохматый кустарник, крупные листья которого отливают глянцем.

Джулла плакала, смахивая слезы ладошкой, ее сумка стояла на полу, возле кровати, а толстое меховое одеяло – прощальный подарок мастера Фельче – пыльным комом валялось в углу.

– Что случилось? Тебя кто-то обидел?

Джулла отрицательно замотала головой.

– Тогда почему ты плачешь? Хочешь назад? Я могу попросить и…

– Нет, – она поспешно вытерла слезы. – Назад – нет. С тобой.

– Тогда почему плачешь?

– Здесь… здесь… не есть хорошо… зло… тяжело… – она замолчала.

– Мне здесь тоже не нравится, – Вальрик провел рукой по волосам, мягкие… наверное, впервые за долгое время он пожалел, что не в состоянии ощущать настоящие запахи. От Джуллы пахло бы… светом. Нет, светом от нее пахнет сейчас, ярким, успокаивающим, совершенно неподходящим этой чуждо-серой обстановке.

По какому праву он забрал ее сюда? Утешительный приз, как выразился мастер Фельче? Но ведь можно и нужно было отказаться, у него нет будущего, и Джулла заслуживает лучшего.

– Наверное, тебе лучше вернуться.

А ему останутся воспоминания, много света, белые волосы, карие, в черноту глаза и редкие робкие прикосновения.

– Нет, – Джулла обнимает его и, испуганно заглядывая в глаза, шепчет. – Нет. Здесь. С тобой.

К обеду он все-таки опоздал.

Но до чего же здесь любят серый цвет, будто других красок и не существует. Или просто этот цвет наиболее соответствует главному закону империи. Не выделяться. Даже если никто не видит.

Столовая в полуподвальном помещении, крошечные окна похожи на бойницы, света проникает мало, и тот какой-то тусклый, мутноватый. Редкие солнечные пятна на потолке, бледные серо-зеленые стены, отвратительно голые, под стать полу. Длинный стол, люди… человек десять. Нет, восемь, если с Вальриком считать, то девять.

– Опаздываешь, – недовольно заметил Юрм. – Опаздывать не принято. Нарушение режима может вызвать неприятные последствия…

– В первый и последний раз, – пообещал Вальрик. – Чем тут кормят?

Кормили прилично, вот только атмосфера равнодушного отстраненного молчания напрочь отбивала аппетит. Н-да, весело здесь будет…

Черная громадина Хельмсдорфа, казалось, вросла в саму плоть скалы, причудливо изогнутые башни почти дотягивались до звезд, тогда как тяжелая ломаная линия стены нависала над пропастью. Раньше здесь все было иначе, не лучше, просто иначе.

Изнутри сложенная из крупных камней стена выглядела неприятно скользкой, она прижимала узкую подкову двора к черному боку замка. Здесь я буду жить… странно. Рука Рубеуса ободряюще сжимает ладонь. Все будет хорошо…

Семь ступенек, черная, укрепленная железными полосами дверь, потом еще одна… три ступеньки и сумрачная пустота холла. Красиво. Потолок где-то высоко-высоко, тонкие стебли колонн утопают в темноте, редкие светильники желтыми шарами зависли между полом и потолком.

Звук шагов мелкой дробью разносится по выложенному мраморными плитами полу. Звук чужих шагов. Частый цокот каблучков… сладкий запах духов, легкое дрожание огненного шелка… черные волосы… она красивая. И я ее знаю, точно знаю, но память упорно отказывается выдавать ее имя.

– Привет, – она смотрит не на меня, на Рубеуса, но я понимаю все и сразу. – Ты где так долго? Нет, Карл, конечно, говорил, что ты занят, но все равно с твоей стороны это крайне не вежливо.

Мика, ее зовут Мика.

Больно-то как… улыбаться, нужно улыбаться.

– Мика, это Коннован. Она будет жить здесь.

Мне стыдно за смущение в его голосе, и за то, как он смотрит на Мику, и за то, что я присутствую при этом разговоре, и за то, что я вообще существую. «Будет жить здесь»… наверное, следует читать «будет жить с нами». Чувство долга… обязанности. Теперь я хотя бы понимаю, что они означают.

– Коннован… прости, не узнала.

Все-таки она очень красивая, Мика. И сильная, а я слабая и поэтому теперь больно. Но улыбаюсь. А она злиться.

– Господи, что это? Надеюсь, не заразно? И вообще зачем ты притащил ее сюда? – Мика рассматривала меня с нескрываемым отвращением. – Или Карл приказал? Ну да, конечно… извини, сразу не подумала. Мог бы и предупредить.

Поднявшись на цыпочки, Мика поцеловала Рубеуса в щеку.

– Нет, ну ты, конечно, как хочешь, но за один стол я с ней не сяду. Извини, Коннован, надеюсь, ты не против посидеть немного взаперти, на твоем месте я бы избегала общества…

Пусть она заткнется. Пусть она вообще исчезнет! Меня мутит от ее вида, запаха и самоуверенности. А сказать ничего не могу, и уйти не могу, потому что… потому что упавшее небо меня раздавило. Вот, значит о чем пытался предупредить Карл, а я – дура.

Дура, дура, дура…

Доверчивая мечтательная дура.

– Пойдем, – Рубеус тянет за собой, я послушно иду. Коридоры, ступеньки и снова коридоры. Комнаты какие-то… зачем столько комнат? Пахнет свежим деревом и розами. Ненавижу розы, а Мика любит. Розы и еще красные платья, драгоценности и тягучие прилипчивые духи.

Хлопнувшая дверь сбивает с мыслей. О чем я думала? Не помню.

– Садись. – Рубеус толкает меня в кресло. Черная кожа и бронзовые ручки в виде когтистых львиных лап. Мягкое. Тону и не пытаюсь выплыть. Куда и зачем, все равно уже….

– Наверное, нужно было сказать…

– Наверное, – буду соглашаться, соглашаться легко.

– Я просто не подумал, что… вернее, думал, но не знал, как сказать, боялся…

– Чего?

На столе бронзовый рыцарь сошелся в смертельной схватке с бронзовым драконом. Забавно.

– Тебя не было четыре года, Коннован.

– Я знаю, – у дракона рваные крылья летучей мыши и грузное тело с кривыми лапами, вряд ли он сумеет взлететь. Да и хорошо, что не сумеет, когда летаешь, падать больно.

Четыре года – это ведь не так много.

– Никто не думал, что ты вернешься. – Рубеус трет переносицу, в этом жесте и раздражение – ему не нравиться объясняться – и нетерпение – он хочет, чтобы этот неприятный разговор поскорее закончился, и здоровая злость. А самое смешное, что злиться он на меня. Наверное, надо что-то ответить, пауза затянулась, но в голове пустота, и больно очень. Почему с каждым разом становиться все больнее и больнее?

– Мика… ну просто так получилось, сначала она мне помогала, потом…

Главное влево не смотреть, там зеркало, большое такое, в красивой раме. Наверное, Микина идея, она всегда любила зеркала. А Рубеус говорит и говорит. Зачем? Кому эти слова нужны? Мне, например, нет, я и без слов все прекрасно поняла, ну или почти все, кроме одного момента:

– Зачем тебе я?

– Что?

– Ну ты забрал меня сюда… ну не забрал, а я не знаю, пригласил… потребовал, чтобы я жила здесь?

Она выжидающе смотрит, вроде бы и на него, и в то же время мимо, взгляд рассеянный, улыбка виноватая и какая-то неуверенная, а голос спокойный. Рубеус ждал чего угодно – истерики, обвинений, даже хорошей пощечины, но никак не этого спокойствия, граничащего с полным равнодушием.

– Так зачем, – она рассеянно касается кончиками пальцев щеки и тут же одергивает руку. На запястье тоже язвы, но мелкие, похожи на винные пятна на белой скатерти.

– Ты не хочешь отвечать? Извини. Наверное, мне следует уйти… я не считаю тебя виноватым, в конце концов, никто никому ничего не обещал, и четыре года – это долго, да и оттуда ведь не возвращаются. Ну я хочу сказать, что мне просто не следовало принимать приглашение, я сама виновата. Я во всем виновата сама.

Она произносила слова четко, будто доклад читала, но смотрела при этом не прямо, а куда-то в сторону. И закрылась к тому же, односторонняя связь – это нечестно. А то, что она говорит – глупо.

– Ты ведь доставишь меня назад, правда? Я бы и сама, но не уверена, что сил хватит… я потом как-нибудь зайду. И Мике привет, она обрадуется, – Коннован встала, движения неловкие, какие-то беспомощные, как у новорожденного жеребенка, который только-только становиться на ноги, и эта беспомощность не вызывает ничего, кроме глухой злости.

– Сядь.

Коннован послушно садиться. Ну и какого черта она такая послушная? Почему не выскажет все, что думает о нем и о ситуации вообще?

– Ты останешься здесь.

Кивок.

– На Мику не обращай внимания.

Еще один кивок.

– Теперь твой дом здесь и…

И снова кивок. Белесые пряди прилипли ко лбу, на потрескавшихся губах проступили капельки крови, а глаза отливают лиловым. Неправильно, у всех да-ори глаза черные.

– Знаешь, – теперь ее голос печален, – а я тебя звала. Звала, звала, а ты не шел. Не слышал? Или просто она лучше?

Глава 7

Странные сны. Страшные сны. Красные капли крови, тяжелый запах и полузабытое ощущение счастья. Фома просыпался в холодном поту, и некоторое время пытался вообще не спать, но бессонница приводила к тому, что сны вырывались в действительность.

Красные стежки на ткани… красные ягоды подмороженной рябины… красные бусины на платье Ярви… ее тепло, пульс, живая птица, которую нужно выпустить наружу. Временами желание становилось настолько острым, что Фома окончательно переставал понимать, где находится. Если бы еще она держалась подальше, если бы не подходила, не дразнила нервно-трепетным стуком спрятанного сердца.

У ручья на краю деревни было безопасно, белый снег, серо-стальные разводы на поверхности льда, черные ветви безлистных по зиме лип и ни следа красного.

– Я схожу с ума? Скажи, я схожу с ума?

Треклятый голос исчез, когда появились сны, а он и только он знал, что происходит.

– Слышишь? Ты же слышишь, какого черта молчишь? Думаешь, отмолчаться? Черта с два. – Фома точно знал, что следует делать. – Я сегодня едва не убил ее, слышишь ты? Очнулся, а в руке нож. Как и когда взял – не помню, зато помню, как думал, куда лучше воткнуть: в шею или в живот. Что со мной происходит?

Молчание. Снаружи встревоженный пересвист мелких птиц, сердитый сорочий стрекот, потрескивание льда, и шелест сползающего с ветки снега, а внутри чертова тишина.

– Знаешь, из всего этого есть очень простой выход. Если я здесь и сейчас не получу внятных объяснений, то… вены резать не буду, это глупо. Проще лезвие в живот загнать, или между ребер, слева. Оно длинное, до сердца достанет.

Лезвие и вправду длинное, нож тот самый, которым Михель свинью забил, как нож оказался в доме, Фома не знал, главное, что оружие подходящее. Немного страшно и тошно, еще перед Ильясом неудобно, выходит, что зазря он на смерть пошел, зазря понадеялся, что с Фомы толк выйдет. Нету с него толку, одни проблемы. Теперь вот и с головой не в порядке.

– Молчишь? Ну твое дело, а я все решил, – вынув нож из кармана, Фома положил его рядом, на плоский, обточенный водой и временем камень. Куртку, наверное, тоже лучше снять, Ярви потом пригодится.

– Ее ж из деревни прогонят, – Голос был каким-то другим, про человека Фома бы сказал, что уставшим, а тут… как Голос может устать, если его нету. – Ты помрешь, а ее погонят.

– Зато живой останется. – Фома хорошо помнил то странное, болезненное желание впиться зубами в белую шею, перекусить тонкую синюю жилку, которая тихонечко вздрагивает в такт пульсу. Или нож воткнуть, чтобы на пол дождем капли-бусины, чтобы запах и вкус, горячий, солено-сладковатый, знакомый.

Без куртки холодно, мороз сегодня не сильный, но ощутимый. Отрезвляет. Под какое ребро лучше бить?

– Ни под какое. Успокойся, больше не повторится.

Лезвие впилось в кожу. Теперь ударить посильнее, лучше бы конечно упасть, но Фома не уверен, что сумеет упасть так, как надо. И что хватит решимости исправить ошибку. В прошлый раз было как-то проще, легче, а тут страшно.

– Прекрати истерику и послушай. Ты абсолютно нормален, настолько, насколько может быть нормален возвращенный человек. – Голос почти шепчет, приходится прилагать усилия, чтобы услышать, точнее уловить слова, а это отвлекает. – Собрать личность можно лишь изнутри, а значит, останется что-то и от собиравшего.

– Это ты?

– Это я. Если точнее, я – часть поливалентной структуры, известной людям, как матка. Структурный элемент, внешний модуль – терминов много, вы вообще любите придумывать термины.

Рука устала, нож довольно тяжелый, да и сидеть в одной позе неудобно.

– Убери нож, – попросил Голос. – Мне не хочется, чтобы ты совершил глупость, ты и так сделал их довольно много. Временами твое поведение поражало неадекватностью.

– И где ты сидишь? В голове? Или в груди? В животе?

– Нигде. Физически меня нет. Вернее есть, но… в вашем языке нет подходящих слов, чтобы описать. Я не клещ, который живет в тебе, питаясь твоей плотью или кровью. Я – некое дополнительное количество нервных узлов в коре головного мозга. Результат эксперимента по возможной частичной трансформации… Да, убив себя, ты уничтожишь и меня.

– Вот и хорошо.

– Стой. – вместе с приказом пришла и волна боли, той самой адской боли, которая рвала мышцы судорогами и заставляла тело выгибаться дугой, и нож выпал… не дотянуться… Фома пытался пробиться сквозь боль, сопротивляться, но до чего же здесь скользко…

– Видишь, я могу не только разговаривать. Неприятно, правда? К тому же кроме физических неудобств в некоторой степени разрушается нервная система… сбой сигнала, нарушение ритмики сердцебиения, дыхание, выпадение некоторых второстепенных функций. Мне не хочется уродовать твое тело, и не хочется причинять тебе ненужную боль. Но и допустить физического уничтожения тела я не могу.

– Почему. – Дышать тяжело, а пальцы левой руки сжались в кулак и задеревенели, ногти впились в кожу, а разогнуть никак.

– Не спеши, пройдет. Просто не делай глупостей. Что до вопроса – то в данный момент времени эксперимент достиг той стадии, когда прерывать его нецелесообразно. Да, тот случай с кровью несколько нарушил установившееся равновесие, но в дальнейшем ничего подобного не повторится, я тебе гарантирую.

– Думаешь, поверю? – нож валяется здесь, совсем рядом, стоит протянуть руку и…

– Не надо, я все равно успею раньше. – Предупредил Голос. – Не делай себе больно. И пожалуйста, не думай, что Хранитель чем-то сумеет помочь, стоит уничтожить меня, и твоя собственная личность разлетится на осколки.

– Я не против.

– Может быть. Но вряд ли тебе понравятся методы. Да-ори не убьют тебя просто так, вряд ли им прежде попадалось нечто подобное… разработка экспериментальная. Значит, сначала изучат, а это процесс долгий и не слишком приятный для изучаемого. Лежать на операционном столе со вскрытой черепной коробкой, в которой кто-то копается, и при этом ты находишься в полном сознании, прекрасно понимая, что и как с тобой делают… если нажать на этот узел – дернется рука, на тот – нога… на третий – у пациента остановится сердце, но это не страшно, медики они неплохие, запустят снова. И снова будут нажимать узлы-кнопочки, пока не выяснят все, что хотят. А хотят они много.

– Откуда тебе знать?

– Создать полноценную модель не так и просто… десятки лет работы… изучения… апробации. Ну а методы везде сходны. Поэтому подумай, Фома. А лучше возвращайся домой и убедись, что я держу слово. Снов больше не будет, и провалов тоже. Постарайся только не есть ничего сырого, хорошо?

Куртка замерзла, ну да, холодно ведь, зима, и вечереет. Сиреневые сумерки спускаются на землю, все вокруг становится таким зыбким, неправдоподобным, хрупким… главное, что красного нет. Нож из кармана выпадает, а пальцы на левой руке по-прежнему непослушны. Но это ерунда, главное, чтобы он или оно сдержало слово, чтобы сны не вернулись.

Ярви ждала на пороге, а увидев Фому, расплакалась. Какая же она красивая… ласковая. Красные бусы на шее… самые обычные бусы и даже не совсем красные, так розовато-оранжевые, ничего похожего на кровь.

Душно. Вентиляция работает, но все равно слишком душно, рубашка прилипла к спине, а капли пота скатывались по лицу. В следующий раз нужно будет сделать такую же полотняную повязку, как у Ихора, чтобы пот глаза не заливал. И рубашку тоже к черту. Когда раздался удар гонга, Вальрик был уверен, что еще немного и он сварится живьем. Сердце с непривычки колотилось о ребра, того и гляди станет.

– Нормально? – поинтересовался инструктор. – Руку.

Вальрик послушно протянул, железные пальцы сдавили запястье. Сам Ихор дышит нормально, хоть медно-красная кожа и блестит от пота.

– Пульс частый.

– Жарко чересчур. Дышать нечем.

– Привыкай, условия стандартные. Их оптимум.

Уточнять, кого Ихор имеет в виду, нет необходимости, но от понимания того факта, что треклятая жара и духота считаются нормальными условиями, легче не становится.

– Вдох, – командует Ихор, – считаешь до двадцати и выдох. На сегодня хватит, железо потаскай, чтобы не расслабляться. Ты с севера?

– Считалось, что там был юг, но если относительно Империи, то да, с севера.

– Рана не беспокоит?

– Нет.

– Хорошо, – Ихор выпустил руку. – Привыкать станешь постепенно, особо не торопись, до сезона еще полгода, этот начинается позже обычного. Тренироваться будешь со мной. В качестве совета, если хочешь привыкнуть побыстрее, проводи в зоне больше времени. Бери свою женщину, и сюда. Но если сердце начнет как сейчас, то назад. И пока не перенапрягайся. Что еще? База у тебя неплохая, но есть пару спорных моментов… сам-то что скажешь?

– Не по руке, – Вальрик протянул саблю рукоятью вперед. – Длинная и легкая, мне бы чуть тяжелее и покороче, не сильно, примерно вот так.

– Завтра пойдешь в оружейную и выберешь. А вообще как тебе арена?

Тесная. Круг метров пяти в диаметре, желтый мелкий песок, горячий, текучий и скользкий. Серая стена, потолок с черной дырой вентиляции, в углах ослепительно-яркие глаза софитов. Неуютно.

Ихор ухмыльнулся и, вытерев пот полотенцем, сказал:

– Привыкай. Вот увидишь, не все так плохо, как кажется. Хороших бойцов ценят и берегут, никакой мясорубки, где пятеро на одного, никаких животных, колесниц, сетей. Честный поединок.

Ата-кару. Круг. Да-ори… тангры… люди. Разницы почти никакой. А сердце почти успокоилось, и дышится вполне нормально, через забранное мелкой сеткой отверстие воздуха поступает вполне достаточно, наверное, Ихор прав, нужно лишь привыкнуть.

Привыкнет. Со временем. В конце концов, в честном поединке у него неплохие шансы… но дойдет ли дело до поединка? Мастер Фельче дал полгода отсрочки, а потом… пожалуй, тот поединок никто не назовет честным. Заранее стыдно. И страшно.

Шрам под рубашкой зачесался, отвлекая от ненужных мыслей. Да и время идет, пора в душ и на обед, опаздывать нельзя. Не принято.

Зачем я осталась здесь? Не понимаю. Зачем он приказал остаться? Тоже не понимаю. Нужно уйти, но у меня не хватит сил удержать Ветер, да и не послушает он меня, в замке Хранителя подчиняются Хранителю. Вообще здесь не так и плохо, главное, на Мику не нарываться, вот уж кого бесит мое присутствие, хотя не понимаю, почему.

Нынешнее мое состояние располагает к размышлениям, но лень.

– Конни, ты не можешь в следующий раз садиться подальше? Или вообще в комнате ужинать? А что, разумное предложение, мне, к примеру, лицезрение этой физиономии аппетита не прибавляет. – Сегодня Мика в желтом, вернее в темно-золотом. Мягкие складки, медовые капли топаза, белое золото…

Рубеус молчит, он почти никогда не говорит, ни со мной, ни с ней.

– Нет, ну правда, я не понимаю, откуда такое упрямое желание видеть ее здесь?

– Не твоего ума дело.

– Конечно… не моего, – охотно соглашается Мика. – А ты, Конни? Тебе самой не противно, когда в зеркало смотришься? Честно говоря, на твоем месте я бы постеснялась на людях появляться. С другой стороны, в уродах есть что-то притягательное… завораживающее. Хотя, наверное, это извращение, правда?

Не знаю, как получилось, нож лежал здесь же, на столе, не слишком острый, не слишком удобный, с закругленным лезвием и тяжелой костяной ручкой. Нормальный столовый нож, совершенно не приспособленный для метания. Но при всей своей неприспособленности спинку Микиного кресла пробил насквозь.

– Следующий – в глотку. – Это сказала не я, это сказал кто-то другой, но легче стало мне. Настолько легче, что и словами не выразить.

– Т-ты…

– Я, наверное, пойду, и в самом деле аппетита нет.

В комнате, которую мне отвели, довольно уютно, и чисто, и главное тихо. Лечь на кровать и успокоиться… хотя, почему успокоиться? Я совершенно спокойна, давно настолько спокойной не была. Нужно будет подобрать нож в оружейной, что-нибудь по руке, а то как-то глупо столовым серебром… и в фехтовальный зал заглянуть тоже стоит.

– Ну и зачем ты это сделала? – Рубеус стоял в дверях, опершись на косяк. Злился. Ну и пускай. Мне все равно. Наверное.

– Легче стало?

– Стало. А если еще раз раскроет рот, я ее убью.

– Это ее дом.

– Неужели? – все-таки мне не все равно, мне больно, до того больно, что хочется вцепиться зубами в руку и выть… а вместо этого пытаюсь улыбаться. Хельмсдорф – дом для Мики… всегда был домом, а я здесь лишняя, не понятно только почему он не дает уйти.

– Послушай, Конни… – Рубеус присел рядом, тон отвратительно-вежливый и совершенно чужой. Будто извиняется, а раньше он никогда ни перед кем не извинялся. – Я понимаю, что тебе неприятно ее присутствие, и ведет она себя отвратительно, но прогнать ее тоже не могу.

– Меня долго не было, так? Больше четырех лет. А Мика была. И прогнать ее никак. Верно? Это будет нечестно. Недостойно человека столь благородного, как ты? А я ведь пойму, ты объяснишь и пойму. Посочувствую. Приспособлюсь.

Господи, что я несу? И почему он не остановит? Он ведь пришел объяснить, а я… это потом, что больно. Рубеус молчит. По лицу ничего не понять, а нити меняют цвет слишком быстро, да и я не так хорошо умею читать эмоции.

– Знаешь, наверное, ты права, – наконец ответил он. – Я слишком много хочу. Не умею расставлять приоритеты. И чувство долга иногда мешает. Просто учти, Конни, у вас с Микой равные права, и если ты тронешь ее, я вынужден буду тебя наказать. А мне бы не хотелось.

Наказать? Чувство долга? Вот, значит, что я для него – долг, который необходимо исполнить. Обязательства. Правила. И если я нарушу правила, то меня накажут.

– Не обижайся. Я всего лишь хочу мира в доме.

– Я не обижаюсь.

Ложь. Я быстро научилась врать, а он верит, или делает вид, что верит. Ненавижу! И Мику, и его, и себя. Почему он не уходит? Или это не вежливо уходить сразу, этикет не позволяет?

– И… может, тебе и вправду лучше пока здесь… побыть.

– В смысле в комнате, да?

– Ну да. Я ведь вижу, что тебе неуютно вместе со всеми.

Неуютно, но его предложение… просьба, больше похожая на приказ, оскорбительна. Он и сам не понимает, насколько оскорбительна. Или понимает? Чувство долга не распространяется настолько далеко, чтобы терпеть мое присутствие за общим столом. Главное не заплакать. Воины не плачут, а я воин.

Я старая беззубая собака, которой нужно было бы сдохнуть в степях, всех бы от проблем избавила. А я, дура, выжить пыталась.

– Все нормально?

Какой вежливый вопрос. Ну да, конечно все нормально. Все в полном порядке. Полнейшем. Что одна – так это даже хорошо, будет время заняться собой… фехтовальный зал. И оружие, я ведь собиралась подыскать что-нибудь по руке.

– А где здесь оружейная?

– Оружейная? – переспросил Рубеус. – Зачем тебе? Конни, здесь как-то не принято с оружием. Что ты задумала?

– Ничего. Просто мне было бы спокойнее. Привыкла, знаешь ли. И еще… помнишь, ты упоминал, что Фома где-то здесь живет? Повидаться бы, а то даже поговорить не с кем. А с обедами-ужинами как? Сюда подадут, или мне на кухню спускаться? Если что я тоже не против… люди, они как-то человечнее.

Он дернулся, как от пощечины. Ненавижу.

Люблю. И реву, как дура, уткнувшись лицом в подушку. До чего же больно… и хорошо, что дверь закрыта, не услышит.

Как оказалось, для того, чтобы жизнь полетела в пропасть, нужно не так и много. Решение забрать Коннован в Хельмсдорф было ошибкой. Решение оставить в Хельмсдорфе Мику тоже было ошибкой, но вот как исправить эти ошибки, Рубеус не представлял.

Разговор с Коннован вышел совсем не таким, как хотелось бы. Он собирался сказать одно, а вышло, что сказал совершенно другое. И предложение это дурацкое… она обиделась. Почему? Он же видел, как ей неудобно за общим столом, а стоило сказать, и обиделась. Оружие опять же. Зачем в Хельмсдорфе оружие? Не натворила бы беды…

Сволочь он все-таки… но Мике голову свернет. Какого черта она все затеяла? Ведь специально же… Мику он нашел в одном из малых залов, устроилась на низкой софе и лениво листала толстую книгу. Мягкие складки платья, белая звериная шкура на полу, изогнутые линии мебели… красивая картинка.

– Мика, я хочу с тобой поговорить.

– Говори, – Мика закрыла книгу и отложила ее в сторону, жест вышел резким, значит, сердится. Рубеус снова почувствовал себя виноватым, на этот раз перед Микой.

– Ну, что же ты, говори. Или мне самой сказать? – Мика встала и подошла к окну. – Я груба, так? Я веду себя отвратительно? Я говорю гадости? Лезу не в свое дело? Что еще? Ах да, забыла, наверное, я ее обидела?

– Да.

– Вот и замечательно. Да, признаю, я делала это нарочно.

– Почему?

– Почему? Ты еще спрашиваешь, почему? – Черные глаза полыхнули яростью, а черные когти полоснули столик, оставляя на дереве глубокие царапины. – Ты привел ее сюда, в мой дом. Ты сказал, что она останется, не потому, что приказ такой, а потому, что тебе этого захотелось.

– И что в этом плохого?

– Думаешь, я не вижу, как ты на нее смотришь? Я за все время не удостоилась ни одного подобного взгляда. А голос? А выражение лица? Ты даже не замечаешь, насколько она уродлива. Почему, Рубеус? Почему она, а не я? Чем она лучше? – Мика всхлипнула и вытерла нечаянную слезу ладонью. Снова она права. Черт побери, все вокруг правы, кроме него. Рубеус совершенно не представлял, что говорить дальше, и нужно ли вообще что-нибудь говорить. Успокоить? Но как? Мика сама обнимает его и торопливо, словно опасаясь, что он уйдет, не дослушав, шепчет.

– Я всего лишь хочу остаться здесь, с тобой, чтобы как раньше… – теплые ладони упираются в грудь.

– Мика, не надо…

– Не надо… видишь, я больше тебе не нужна. А что дальше? Что делают с вещами, в которых больше нет надобности? Правильно, выбрасывают. Сегодня ты просто смотришь на нее, а завтра… в Хельмсдорфе не так много места, как кажется. Либо она, либо я…

– Мика, ты не понимаешь…

– А я должна понимать? А если я не хочу понимать, что тогда? Почему вообще я должна ей уступать? Это мой дом. Я здесь живу! Я! Я его строила, вместе с тобой, между прочим. И без тебя тоже, тебе ведь было наплевать на то, в какой цвет будут выкрашены стены, где взять ковры, мебель, как провести освещение, отопление, канализацию. Ты поставил коробку и решил, что все сделано, война ведь важнее.

– Я не просил.

– Конечно, не просил, – фыркнула Мика. – Но и не отказывался, ты пользовался всем, в том числе и мною, потому что это было удобно. А теперь стало неудобно.

Острые когти гневно полоснули кожу, и Рубеус отстранился.

– Больно же.

– Знаю. Мне тоже больно. Пожалуйста, пока еще не поздно, отправь ее назад… Карл не откажется, он к ней привязан и…

– Коннован останется здесь, ясно?

Мика ударила по глазам, по-кошачьи хлестко, без предупреждения, Рубеус перехватил руку и предупреждающе сжал запястье. Она зашипела, скорее от злости, чем от боли, а слезы высохли, точно их и не было. А может, и вправду не было, она ведь притворщица, только Рубеус постоянно забывает об этом.

– Коннован останется, и ты будешь вести себя вежливо, понятно? Очень вежливо. Что касается твоего вопроса, почему именно она, то отвечу – потому что Коннован – мой… моя, не знаю, как правильно, в общем, моя вали.

– Что? Ты шутишь?

– Нет, – Рубеус разжал руку и на всякий случай отодвинулся – не хотелось получить когтями по лицу.

– Она? Господи, да она же… невозможно. Она слабая, и вообще… ты обманываешь, да? Хотя ты никогда мне не лгал, значит и теперь тоже… тогда почему ты сразу не сказал? Почему молчал? Не доверял? – Микин взгляд блуждал по комнате, словно она искала что-то очень важное и не находила. Прижатые к вискам ладони, растерянное выражение лица, печальная, неуверенная улыбка. Что ее так взволновало?

– Ты что, не понимаешь? Это же все меняет, совершенно все…

Глава 8

Смуглая кожа, горячий песок, светлые волосы ласкают пальцы, по шее скользит капелька пота, коснуться губами, украсть дыхание, сердце, застыв на секунду, падает вниз. А Джулла улыбается, за одну эту улыбку можно мир взорвать, или наоборот оставить его в покое. Зачем ему мир, когда рядом есть она?

Набрать полную горсть песка, текучего, как вода, и высыпать на плоский живот, и любоваться, как песчинки летят, катятся вниз, частично оседая на мокрой коже. Можно рисовать узоры, гладить, ощупывать, изучать… можно просто лежать, глядя в черно-карие глаза и не думать ни о чем.

– Смешной, – она прикасается к щеке. – Колючий.

Смех. Счастье – это так просто.

– Страшно. За тебя.

– Не бойся. Со мной все будет в порядке. И с тобой тоже.

Она отворачивается, не верит. Вальрик и сам не верит.

– Здесь плохо, – Джулла перевернулась на живот. – Тебе плохо. Ты… тяжело? Улыбка нет? Думать. Мысли плохие.

Ей не хватало слов, но Вальрик понял.

– Сердишься.

– Нет.

Прилипший к коже песок, золотая пыль на темной коже, уголки лопаток, плавная линия позвоночника. Время идет, времени мало, всегда мало. Отведенные расписанием полчаса… час по выходным… не выбиться из графика, иначе полный запрет… а ему мало, и получаса, и часа, более того, Вальрик ненавидел это чертово расписание всей душой. Какие полчаса, когда ему жизни мало, чтобы насмотреться.

Мало, месяца три осталось. А потом сезон и… за себя не страшно, страшно за Джуллу. Что с ней будет? Мастер Фельче обещал позаботиться, но можно ли ему верить?

– Не сердись. Я молчу. С тобой хорошо, – Джулла ласково целует в шею. – Время?

Время.

К ужину успел вовремя. Без одной минуты половина восьмого. Чертово время. Есть не хочется совершенно, душа еще не остыла от горячего песка и нежных прикосновений. Капли света в черно-карих глазах, и ощущение мира и покоя.

– Это ты Валко будешь? – На лавку бухнулся длинный удивительно нескладный на вид парень. Темные спутанные волосы собраны в длинный хвост, левую щеку пересекает рваный шрам, а в ушах блестят золотые кольца. От него пахло мокрой волчьей шерстью… злость. Затаенная агрессия. Опасность. Сила.

– Глухой что ли? Или немой? Ты, что ли Валко?

– Ну я.

– Ага, говорить, значит, умеешь. Я – Эльхо, или Шрам. Шрам привычнее как-то… а чего не ешь, не вкусно?

– Нормально.

– Хорошо, что нормально… я про дело поговорить хотел. Девчонка из новеньких, светленькая такая, твоя?

– Да.

Шрам подвинулся чуть ближе и, широко улыбаясь, предложил:

– Дай попользоваться?

Вальрику показалось, что он ослышался.

– Что?

– Все-таки глухой, контуженный небось. Попользоваться, говорю, дай. Не надолго, недели хватит. А хочешь, махнемся? У меня девчонка тоже ничего, молоденькая и горячая, смуглянка…

Шрама спасла реакция, он легко опрокинулся назад, подныривая под удар, на пол с грохотом посыпались тарелки, вилки… покатилась солонка, оставляя белый след. Черный сапог Эльхо вошел в ребра. Хруст. Ответить. В наглую оскаленную рожу. Снизу вверх, ломая нос. И второй удар вдогонку, ребром ладони в гортань. Ушел. Быстрый и ловкий. В руке Шрама оловянная вилка.

– Псих, да? Ну давай…

Бросок. Перехватить запястье и вывернуть, чтобы тоже захрустело, а пальцы разжались, выпуская нелепое оружие… Эльхо рычит, не сдается. Сильный.

– Отставить!

Голос-хлыст.

– Немедленно прекратить драку!

Пальцы-клещи впились в шею.

– Отпусти!

Приказ доходит медленно, Эльхо уже не рычит, а хрипит, закусив губу. Да… наверное нужно отпустить. Пальцы разжать, свело, точно судорогой.

– С-скотина… – Шрам ощупывает руку. – С-сукин сын… псих… я ж только спросил, а он сразу в морду. Я тебя все равно… и ее тоже… чтоб неповадно было.

– Заткнись. – приказал Ихор. – Всем разойтись, а вы двое со мной.

На полу осколки посуды, лужа сока и белая полоса соли с отпечатком рифленой подошвы. Взгляды сочувствующие. Эльхо ладонью зажимает разбитый нос и ворчит, наверное, угрожает… Плевать. По лицу течет что-то мокрое. Кровь? Когда же это задело? Снова не заметил, а это плохо. В кабинете Ихора тесно и окон нет, и стульев тоже, Вальрик оперся о стену.

– Ну? Из-за чего драка? – Почему-то Ихор смотрел на Шрама, а тот говорил, долго, сбивчиво, не совсем верно, но эмоционально. А руку придерживал, берег. Хороший захват был, еще немного и перелом.

– Свободен.

Шрам послушно ушел, и правильно, а то дышать нечем, будто в зверинце.

– Ты понимаешь, что спровоцировал драку?

– Я? Я не провоцировал.

– Ну да, ты просто ударил. Первым, заметь. На безобидное по сути предложение. Сядь.

Вальрик сел, перед глазами вспыхивали рыжие мошки, как огонь, злые, когда станет совсем много, он снова провалится в яму неконтролируемого гнева.

– Здесь принято так. Если ты не хотел меняться, нужно было просто сказать. Словами, а не кулаком.

– Джулла моя.

– Твоего здесь только шкура, все остальное принадлежит Хозяину, который хоть и старается не вмешиваться во внутренние дела казармы, но иногда… боюсь, это именно тот случай. Мне придется доложить.

– И что будет?

– Не знаю, – честно ответил Ихор. – Надеюсь, что ничего серьезного. Пока две недели в спецзоне, а там посмотрим. В следующий раз захочешь кому-то в зубы дать, сначала подумай, к чему это приведет.

Она сидела во дворе, разговаривала с Фомой. Снежинки танцевали в воздухе, белые, как ее волосы. Фома стащил куртку и набросил на плечи Коннован, она же благодарно кивнула в ответ. Хрупкий профиль на фоне сине-черного неба, губы шевелятся, но до Рубеуса не долетает ни звука. Все, что ему остается, это смотреть, точнее подсматривать, потому что стоит Коннован увидеть его, и эта живая непринужденность исчезает, уступая место давешней стене. Гладкая, ни трещинки, ни шанса на прощение. Он и не пытается.

По стеклу разбегаются седые морозные узоры. Мешают смотреть, точно намекая, что есть в этом занятие нечто непристойное, унизительное.

Коннован взмахнула рукой, отгоняя назойливые снежинки, а Фома наклонился, близко, слишком близко, волосы касаются волос, жесткие, темно-русые, украшенные ранней сединой и неправдоподобно-белые. Коннован что-то сказала, рассмеялась и вытерла со щеки Фомы невидимое пятно. Жест настолько интимный, что… нужно себя контролировать. Успокоиться. Она имеет право, но тогда отчего так тянет разбить окно и выдрать наглому мальчишке горло.

– Ревнуешь, – с непонятным удовлетворением заметила Мика. Снова ей удалось поймать его за этим чертовым подсматриванием. Треклятая кошка.

– Наконец-то я вижу, как ты ревнуешь…

– И как, нравиться?

– Ага. Правда, погано, когда от тебя лично ничего не зависит? Когда хоть наизнанку вывернись, а легче не станет? – Микины руки назойливой лаской скользят по плечам. – Убьешь его?

– Нет.

– Правильно. Этого она точно не простит…либо отослать, либо терпеть. А терпеть чужое безразличие больно… – Микины губы касаются уха, Микины когти впиваются в шею, Микины слова изнывают ядом.

– Знаешь, что на твоем месте сделал бы любой другой? Просто трахнул бы. Раз, другой, третий… пока не надоест. А ты стоишь да наблюдаешь за тем, как ее собирается поиметь другой. В твоем же доме и при твоем непосредственном участии… Благородно.

Мика втянула когти и губами коснулась царапин.

– Думаешь, она тебя простит? Она тебя даже не замечает… особенно когда этот здесь. Хранитель… забавно, все остальные готовы душу продать, лишь бы угодить тебе, а она, единственная, чье мнение для тебя важно, не замечает. Она обидчивая и мнительная. Не достаточно умна, чтобы понять, как много для тебя значит, и не достаточно стервозна, чтобы этим воспользоваться.

– Чего ты хочешь?

– Помочь. Отошли мальчишку, тебе самому легче станет. Отошли…

Странные дела творились в замке, вроде бы мир и покой, но Фому не отпускало ставшее привычным в последнее время ощущение грядущей беды. Но как он ни силился, определить, откуда исходит опасность, и кому она угрожает, не мог. Быть может, мешало беспокойство за Ярви, каждый день… да что там день, каждый час Фома думал о ней. Конечно, Рубеус обещал, что с Ярви все будет в порядке, но все-таки Фома предпочел бы находиться там, внизу.

– О ней думаешь? – спросила Коннован, стряхивая с ладоней мокрые капли растаявшего снега. – Завидую.

– Кому?

– Тебе. И ей. Хочешь, я попрошу, чтобы он отвез тебя назад? Я честно не думала, что так выйдет, просто… поговорить даже не с кем. Тюрьма. И Мика еще… вежливая до дрожи в коленях, только все равно ненавидит. А я рядом с ней задыхаюсь. В глаза посмотрю и точно горло перехватывает. Дура я, Фома, просто сказочная дура… – она рассмеялась, но как-то нарочито, словно желая показать, что на самом деле все в порядке. Жалко ее, шрамы на лице чуть побледнели, да и язвы вроде бы затягиваются, но сам вид болезненный, беспомощный вызывал жалость.

Ветер бросил в лицо горсть мелкого колючего снега, и Коннован поежилась.

– Замерзла? Может, в дом пойдем?

– Не хочу, там… тяжело.

– Ну да, – как ни странно, но Фома прекрасно понял, что она хотела сказать. Хельмсдорф не любит гостей, и многотонной серой глыбой давит, душит, пустота, принюхиваясь к людям, крадет запахи, а тишина бесконечно длинных, запутанных коридоров пугает. В Северном замке живут тени, шорохи и вампиры… правда, Коннован тоже вампир, но это место не для нее. И Ярви бы здесь не понравилось…

Глупые мысли. С Ярви ничего не случится, а он завтра или послезавтра вернется в деревню, Коннован сдержит слово. Снега на ее волосах не видно, зато на коже мелкие капли, будто слезы. Дрожит, мелко-мелко, точно осиновый лист, а губы пожелтели, наверное, от холода.

– Возьми, – Фома стащил куртку, у него свитер толстый, как-нибудь не замерзнет.

– Спасибо.

– Лучше бы все-таки в дом.

Куртка ей велика, и рукава черными хвостами свисают вниз, почти касаясь земли.

– Ты останься еще на день-два, ладно? Пожалуйста… мне кажется, – Конни обернулась на замок и перешла на шепот. – Мне кажется, что она за мной следит.

– Кто?

Чтобы расслышать, что она говорит, приходится наклониться, а шепот становится еще тише.

– Мика. Я куда не пойду, ощущение такое, будто наблюдают. Даже сейчас… неуютно, понимаешь? И по спине мурашки, а затылок колет. У тебя на щеке пятно. Да не дергайся, я только вытру. – Она потерла щеку и, посмотрев на пальцы, улыбнулась. – Чернила? Снова писать начал? О чем?

– Да так, обо всем понемногу… просто, чтобы… было. – говорить о ненаписанной книге неожиданно тяжело, к счастью коннован сменила тему.

– Расскажи мне о девушке. Она красивая?

– Да, наверное. У нее русые волосы, а глаза зеленые, яркие-яркие и…

Коннован слушала и ловила снежинки, а они, соприкасаясь с кожей, таяли. Сидеть во дворе с каждой минутой становилось все холоднее и холоднее, но Фома терпел.

– Я отсюда уйду, пусть не сейчас… сейчас мне сил не хватит ветер позвать, да и заблокировали… я же говорю тюрьма. Но потом, когда немного приду в себя, чтобы этого не было, – она проводит ладонью по щеке, кончиками пальцев касаясь заживающей кожи. – Тогда ни одна сволочь меня здесь не удержит. Внизу не так и плохо… попрошу Карла, работа всегда найдется. А если не найдется, то… тоже что-нибудь придумаю. Все будет хорошо.

Фома ничего не ответил, потому как понятия не имел, что нужно говорить в подобных случаях. А она, весело рассмеявшись, предложила.

– Поужинаешь со мной? Приглашаю.

В ее комнате темно, прикрытые железными ставнями окна не пропускают ни свет, ни свежий воздух, тяжелая гроздь светящихся шаров под потолком лишь будоражит темноту, населяя ее смутными нервными тенями. В блеклом свете стены кажутся неровными, а массивная мебель гротескно-большой, сама же Коннован – маленькой и еще более хрупкой. Она отчаянно не вписывается в обстановку комнаты, но сама словно и не замечает этого несоответствия.

– Ты садись куда удобнее, с мебелью тут пока не очень, ну да все лучше, чем в палатке. А задерживаться я не собираюсь.

Она села на пол, на мохнатую черную шкуру, от которой ощутимо пахло пылью и дымом.

– Мне так удобнее, а ты стул возьми… или вон кресло.

– Да нет, давай и я.

И стул, и кресло выглядели чересчур массивными, чтобы быть удобными. А шкура мягкая, и запах уютный.

– Если бы еще камин… если когда-нибудь у меня будет свой дом, то обязательно с камином.

– А это разве не дом?

– Дом, – согласилась Коннован, – но не мой. Я чужая здесь. И ты чужой, ты не можешь не чувствовать этого… а я еще сильнее. Две сотни чертовых комнат и все до одной пропахли Микой. Ее цвета, ее стиль, как отпечатки пальцев… клеймо. На нем тоже. А он не видит. Или видит, но нравится, она же красивая… и ядовитая. И раньше меня на дух не выносила, а теперь ненавидит. Странно, что до сих пор не убрала, чего ждет – не понятно.

– Может, тебе только кажется?

В дверь постучали и молчаливая служанка, ни жестом, ни взглядом не выдавая удивления, поставила поднос на пол. Хлеб, жареное мясо, рыба, овощи, нарезанный тонкими ломтями сыр и графин с вином. Один бокал, одна тарелка…

– Вам тоже сюда подать? – голос у служанки хриплый, а взгляд холодный, будто Фома сделал что-то предосудительное.

– Да, сюда, – ответила Коннован, мило улыбаясь. – И завтра тоже. Ты ведь не против?

– Нет.

Служанка вышла, а Конни, поддев когтем полупрозрачный ломтик сыра, сказала:

– Пошла доносить. Она тоже меня ненавидит, хотя нет, ненавидит – чересчур сильное слово, скорее недолюбливает, как и все остальные слуги. За что – понятия не имею, его обожают, а я здесь лишняя. Вина хочешь? Правда, бокал один, но как-нибудь поделимся.

Вино сладкое, терпкое с легким привкусом горечи, тусклый желтый свет тонет в бокале, опускаясь на дно клубком лохматой темноты. Разговаривать не о чем, но и молчание не тяготит.

– Иногда мне кажется, что всем было бы проще, если бы я умерла. Ведь ничего бы не изменилось, Рубеус был бы хранителем, Мика жила бы спокойно, и ты тоже, и Карл, и весь чертов остальной мир, а я мешаю. И все вокруг словно задались целью показать, насколько я им мешаю. Но тогда почему он не разрешит мне уйти?

– А может у него есть на то причины?

– А может ему нужно научиться стучать? – огрызнулась Коннован. – Или теперь принято входить без стука?

– Хельмсдорф – мой замок, зачем стучать? – нимало не смутившись, ответил Рубеус. – Вот решил заглянуть, а вдруг тебе плохо стало.

– До того, как ты появился, было очень хорошо.

– Извини.

Ни тени раскаяния, а вот Фома по непонятной причине чувствовал себя виноватым. Он бы многое дал, чтобы оказаться сейчас где-нибудь в другом месте. Не дожидаясь приглашения, Рубеус сел на пол.

– Ничего, что без приглашения? – улыбка у него какая-то нервная, больше похожая на оскал. – А почему на полу?

Она не ответила, и Фома молчал, и Хранитель тоже, но на этот раз молчание было враждебным, наполненным тщательно скрываемой, а оттого втройне болезненной, обидой. Первым не выдержал Рубеус, поднялся, стряхнул со штанов невидимую пыль и спокойно, даже вежливо, произнес:

– Прошу прощения, я наверное помешал… разговору, но Фома, можно тебя на минуту?

– Оставь его в покое! – взорвалась Коннован. – Мы просто разговаривали. Словами. Как нормальные люди, или ты уже забыл, что такое нормальный разговор?

– Ну почему забыл? Я ведь тоже только поговорить. Всего несколько слов. По старой дружбе.

Он и в самом деле сказал всего несколько слов, но тон, каким они были произнесены, и выражение лица, оскаленные клыки, коготь, впившийся в шею совсем рядом с артерией заставляли отнестись к сказанному со всей серьезностью.

– Если ты… посмеешь… хоть пальцем прикоснуться к ней, убью.

Когда Фома вернулся в комнату, Коннован ни о чем не спросила, а если бы и спросила, то он вряд ли бы ответил. Жаль только, сумрачно-желтое очарование вечера поблекло. И вино приобрело неприятный полынный привкус.

– Извини, я не думала, что он придет. Зачем, если ему все равно?

– А может не все равно? – Фома пощупал шею и на всякий случай отодвинулся от Коннован чуть дальше, мало ли… она сделала вид, что не заметила. – Может, тебе просто кажется, что все равно?

Глупая выходка, зачем я затеяла этот ужин в комнате? Можно было спуститься вниз, ведь никто же не запрещал… но в комнате уютнее, чем в большом зале, а Фома – единственное существо в чертовом замке, которое мне хотелось видеть. Жаль, что вышло так… неудачно. Он ушел, а я лежала на полу и думала о том, что делать дальше. Понятно, что надо уходить из Хельмсдорфа, но вот куда, это только на словах я смелая, на самом же деле страшно, вряд ли за стенами Северного замка мир отличается дружелюбием, к тому же мира как состояния там нет, война идет.

Ветер царапнул прикрывающий окно щит, будто в колокол ударили. Играет? Или тоже мною не доволен? В бурой лохматой шерсти застряла длинная красная нить. Красное прочно ассоциировалось с Микой, хотя сегодня, кажется, она в небесно-голубом.

Не хочу думать о Мике, неприятно и… просто не хочу. В бокале осталось еще вино, а на тарелке сыр… легкий запах лаванды… хотя это не лаванда, что-то другое, уютное и успокаивающее. Тянет в сон и с каждой минутой все сильнее. Ветер мурлычет за окном, точно колыбельную напевает, на часах без четверти шесть, там, снаружи рассвет, но я внутри.

Перебираюсь на кровать, не-лавандовый запах становится четче… еще немного и я узнаю его… проваливаюсь в сон.

Мягкое облако тепла… сочится сквозь пальцы, ускользает. Падаю вниз, крылья распахнуть и взлететь… проваливаюсь в обжигающе-яркую белизну. Поле. Степь. Рассвет. Солнце.

Умираю.

Свет и боль, запах жженого мяса и оглушающее ощущение собственной беспомощности. Я хочу убежать, но не в силах даже шелохнуться, я хочу закричать, но белое-белое солнце выжигает голос, я хочу умереть и избавиться, наконец, от боли, и просыпаюсь…

Я просыпаюсь, но сон продолжается. Упавшие щиты, тонкое стекло и свет. Много света, слишком много света… голова разрывается болью, и я снова слепну.

Бежать… куда? Куда-нибудь… нужно найти дверь… или создать.

Это просто, нужно лишь сосредоточиться и представить, куда я хочу попасть… куда? Туда, где темно. Дверь не вижу, но чувствую столь же явно, как чувствую приближение смерти, еще немного и…

Успеваю.

Темно. Воздух холодный, даже не холодный – ледяной, но измученное болью тело благодарностью отзывается на холод. Некоторое время стою, ни о чем не думая, просто дышу и успокаиваюсь. Под ногами журчит вода, и ступни тут же замерзают, но это ничего, лучше холод, чем опаляющая ласка солнечного света. Откуда он вообще взялся?

Оттуда, откуда и всегда – снаружи. Ночь сменяется днем – это естественных ход вещей, но неестественно, что дневному свету удалось пробиться в мою комнату. Хотя почему неестественно? Там ведь были окна, красивые такие, высокие, от пола до потолка, с резными рамами и черно-белой мозаикой витражей. Снаружи окна закрывались щитами, но то, что можно закрыть, можно и открыть. Следом пришла простая и логичная мысль – меня хотели убить. Странно, но данный факт скорее удивил, нежели огорчил – в последнее время меня столько раз пытались убить, что я, кажется, начала привыкать, но… но чтобы в Хельмсдорфе?

Это Мика… конечно, Мика, больше некому. С-сука. Злость придает сил, нужно успокоиться и… где я? Не знаю. Темно и холодно. Зверски холодно, а темнота настолько плотная, что с трудом удается увидеть хоть что-то. Длинные ледяные иглы-сталактиты и иглы-сталагмиты, одинаково хрупкие, полупрозрачные, черная гладь подземного озера, круглые камни на пологом берегу и тонкие нити, свисающие с потолка. Каждое мое движение наполняет застывший подземный мир звуками: капли воды, стекая с кожи, разбиваются с оглушительным звоном, мелкие камни шуршат под ногами, барабанной дробью стучат сердца, и тонко испуганно дребезжит игла, задетая случайно.

На берегу чуть теплее, дыхание вырывается белыми облачками пара, нужно выбираться отсюда, но куда… назад? А если снова солнце? Замечательный выбор: или изжариться или замерзнуть.

Похоже, что замерзнуть. Из пещеры нет выхода, точнее есть: маленькое, сантиметров пятнадцать в диаметре, отверстие, стыдливо спрятанное в дальнем углу. В такое пролезет разве что кошка, и то если не очень упитанная. Придется все-таки строить дверь…

Дверь не строилась. Стена оставалась стеной, скользкой и холодной, каменной. Обыкновенной. Боль мешала сосредоточиться, в голове скакали образы, но ничего конкретного… коридор, ковер, гобелен… что на этом гобелене? Женщина? Или не гобелен, а зеркало? Не помню. Хельмсдорф ускользал, даже собственная комната… в комнату нельзя, там солнце и боль… зал… детали, нужна какая-нибудь деталь.

Рыцарь и дракон, рваные перепончатые крылья и протравленная кислотой чешуя. Оскаленная пасть и поднявшийся на дыбы конь… копье, готовое вонзиться в мягкое драконье брюхо.

Дверь появилась резко, сразу, теплое дерево в обледеневшем камне. Кажется, получилось.

Получилось. Вот он, рыцарь, и вот дракон, светлый ковер, на котором темными уродливыми пятнами оседает пещерная грязь, и стол… кресло… Мика. Выражение ее лица, ее улыбка, растерянная и удивленная, сказали все, что я хотела знать. Эта сука пыталась меня убить. И ведь почти получилось.

– Конни? Боже, в каком ты виде… это просто неприлично. – Мика быстро справилась с собой. – Ты выглядишь так, будто…