9 дней в «Раю», или Тайна императорской броши бесплатное чтение

1

27 декабря 1916 года. Париж.

Таверна «Wepler»

Из воспоминаний графа П.А. Игнатьева:

«…Император был разгневан и возмущен. Предательство болгар, всем обязанных России, выводило его из себя. Однако он успокоился.

– Скажите мне, полковник, как вы организовали вашу разведслужбу во время пребывания во Франции?

Я назвал имена моих агентов-групповодов и перечислил их подвиги.

– Молодцы, – сделал вывод император, – вы делали и будете делать хорошую работу. Этот путь усеян многочисленными шипами, но я знаю, что вы не отступите ни перед какими препятствиями.

– Ваше величество мне льстит.

– Вы – Игнатьев, и этим все сказано. А какие чувства питают союзники к России?..

– …Франция, например, всем сердцем с нами; она оплакивала наше поражение под Танненбергом, и если бы она могла легко с нами сноситься, мы получали бы все, чего нам не хватало, а ей посылали все то, что она за столь дорогую цену покупает в Соединенных Штатах. Франция всегда вела себя по-рыцарски…

– То, что вы рассказываете, полковник, малоутешительно…»[1]

Было уже темно, когда такси – знаменитое со времени битвы под Марной «Renault AG1 Landault»[2] – въехало на площадь Клиши восемнадцатого округа Парижа, и, обогнув памятник маршалу Монсею, возвышавшемуся в центре, остановилось у дома 14, с широкой вывеской «Tavern Wepler», над освещенными витринами первого этажа.

Расплатившись и выйдя из автомобиля, коренастый мужчина – уже знакомый нам ротмистр Листок, ныне облаченный в штатское, – взглянул на вывеску, затем на витрину, сквозь которую сверкал переполненный людьми зал, и, обернувшись, обвел глазами освещенную огнями площадь.

«Однако гуляют, черти! – подумал он незлобно. – И зима не зима… Декабрь месяц, а лишь дожди да промозглый ветер. Как в дрянную осень!»

И все-таки это был Париж! После окопов Оберива, где проливала кровь его 1-я Особая пехотная бригада Русского экспедиционного корпуса, да военного госпиталя на окраине Реймса, на койках которого залечивал он второе ранение, все эти парижские улицы – пусть декабрьские и холодные, но полные мирной жизни, прекрасных женщин и беспечных мужчин – казались ему почти чудом! И чудо это явил штабс-капитан Иваницкий – в тот самый момент, когда он собирался уже отправиться в военный лагерь Майли, куда надлежало ему явиться по окончании излечения. Именно этот вдруг объявившийся в Реймсе тридцатилетний офицер привез, точно благовест, давно ожидаемое и все же неожиданное распоряжение самого представителя русского командования в Союзном совете во Франции генерала от инфантерии Палицына – откомандировать его, ротмистра Листка, в распоряжение Русской миссии при Межсоюзническом бюро в Париже. И когда штабс-капитан вновь повез его в Париж, да еще на свою квартиру на улице Полковника Ренара, 5, радости не было конца!

Несколько омрачало, правда, то обстоятельство, что его благодетель напрочь отказался что-либо объяснить – и относительно причин столь нежданного его перемещения, и сути служебных обязанностей, которые с этим перемещением наверняка были сопряжены. Выразительно поцокав языком, точно приструнивая чересчур любопытного ребенка, Иваницкий лишь покачал головой и, хитро сощурясь, заверил:

– Поверь слову – завтра все узнаешь! А пока отдыхай! Вот и средства на первое время!

И, вытащив из кармана пачку ассигнаций, игриво воскликнул:

– Даже завидую, твоему высокоблагородию! Штатское готово, отмоешь окопную пыль, гульнешь в приличном ресторане, подышишь парижским воздухом, а уж завтра и скажут, что делать!

Однако «завтра» ясности не принесло. Явившись к обеду, все тот же Иваницкий сообщил только следующее:

– Собирайся! В восемь надобно быть в таверне «Wepler»! Как доехать – таксисты знают. Столик заказан на имя мсье Истомина. Запомнишь?

– Запомнить-то запомню. Только кто он, мсье Истомин?

– Представится сам!

– Что за тайны, дьявол тебя побери! Неужто нельзя яснее?

– Яснее, Алексей Николаевич, сказать не могу – тороплюсь…

С этим чертов штабс-капитан и ушел.

Листок еще раз оглядел площадь, освещенные окна бутиков и ресторанчиков вокруг, мельком взглянул на бронзовый силуэт маршала Монсея – парижского героя 1814 года, проводил взглядом проходящих мимо элегантных мужчин в пальто и шляпах, статную даму, за которой потянулся шлейф тончайших духов… Невольно подумалось, что длиннополые расклешенные пальто с пелеринами да круглые шляпки на милых головках смотрятся не менее привлекательно, нежели роскошные дамские наряды довоенного времени…

Ротмистр прислушался: где-то на выходящем на площадь бульваре – вероятно, в квартале красных фонарей – звучала задорная мелодия канкана. Похоже, гудит «Мулен Руж» – славное кабаре со знаменитой красной мельницей.

Листок вновь взглянул на бордовую вывеску «Tavern Wepler».

И все же, какого черта, «Взвейтесь, соколы, орлами!», именно здесь назначена встреча с этим мсье Истоминым! В самом оживленном и злачном месте ночного Парижа! Если мсье – представитель Русской миссии, то почему его, ротмистра Листка, не вызвали на Любекскую улицу, в самую контору? Не доверяют? Желают проверить? А может, у русских агентов теперь так принято – встречаться в самых увеселительных местах Парижа? А впрочем, лучшего места для тайного свидания, вероятно, и не найти – можно сойти за обычного алчущего французишку…

Он достал из внутреннего кармана пиджака золотой «брегет» и, отвернув его в сторону освещенной витрины, посмотрел на стрелки – до назначенной встречи оставалось двадцать минут… Что ж, будет время врасти в обстановку!

Пока подавал пальто гардеробщику, подошел метрдотель – уже полнеющий, но безукоризненно выглядевший мужчина средних лет. Даже перевязанный на поясе серый фартук придавал ему некую пикантность и манерность. И обратился он как-то по-особенному – грациозно, с легким, полным благородства поклоном.

Во французском Листок силен не был, но сообразил – спросили, заказан ли столик. И почти наугад – ибо не вполне был уверен в правильном толковании вопроса – пробормотал:

– Мсье Истомин…

– Un instant…[3]

Метрдотель быстро взглянул в книжечку, движением мага извлеченную из кармана фартука, и, пробежав глазами по страницам, кивнул:

– S’il vous plait, monsieur! Je vous emmene a la table[4].

Таверна – шумная, переполненная посетителями обоего пола – представляла собой длинное помещение с высокими окнами-витринами, прикрытыми по сторонам бордовыми портьерами. Желтые стены его были расписаны какими-то фантастическими узорами, придававшими ему те легкость и беззаботность, которые вполне соответствовали общей атмосфере гудящего заведения.

Пять квадратных колонн по центру как бы делили ресторан на два зала. Правый, особенно шумный, был заставлен длинными рядами столов. Столы же левого от входа зала были уютно огорожены обитыми темно-красным бархатом перегородками, создающими впечатление какого-то замысловатого лабиринта. Здесь также стоял пьяный гомон, но скрывающихся за ними мадам и мсье, о которых издали можно было судить лишь по торчащим из-за перегородок головам, Листок разглядел, лишь ступив – вслед за метрдотелем – на дорожку петляющего прохода.

Импровизированные «кабинеты» были полны галдящими компаниями, влюбленными парочками, девицами, восседающими на коленях похотливых буржуа, подвыпившими завсегдатаями, что-то распевающими, раскачиваясь под мелодию заглушаемого общим кавардаком граммофона. И чем дальше он продвигался вглубь зала, тем более приходил к мысли, что мсье Истомин избрал место встречи неслучайно. Для тайных встреч этот вертеп был действительно подходящим – не привлекал излишнего внимания. И даже то, что заказанный столик оказался в стороне от шумного центра – за последней перегородкой в конце зала, – также было кстати; не надо было напрягать слух, чтобы быть услышанным.

Усадив клиента, метрдотель махнул кому-то рукой и, что-то проговорив – чего Листок, однако, по вышеуказанной причине не понял, – удалился. А через минуту перед ним вырос молодцеватый гарсон – в таком же сером фартуке, только до самых колен, – и, раскрыв на столе меню, спросил, что мсье будет пить. По крайней мере так ротмистру показалось, поскольку в вопросе различил два знакомых слова – «Monsieur»[5] и «Boire»[6].

Заказал так, как позволял ему выговорить имеющийся в наличие лексикон:

– Jusqu’a present, seul… le Bardo…[7]

Потом, предварительно сложив фразу в голове, добавил:

– J’attends un ami…[8]

Однако гарсон тупо выпучил глаза, словно разглядел в нем обезьяну.

Листок вытащил из кармана часы и, откинув золотую крышку, постучал по циферблату:

– J’attends un ami, дурак!

И произошло чудо! Опустив взгляд на «брегет», парень вдруг расплылся в улыбке на всю ширь здоровых зубов и воскликнул на чистейшем русском языке:

– Мсье из России!

Листок обалдело вскинул глаза:

– Ты, что же, русский?

– Ага, – добродушно кивнул тот.

– Так какого же шута! Неси бокал вина, паршивец!

– Сию минуту! – скороговоркой отреагировал гарсон, уже поворачиваясь, но ротмистр остановил его:

– Постой, чертова душа! Как ты здесь оказался?

– Волею судеб, ваше высокоблагородие! – опять же скороговоркой отрапортовал парень и, быстро отвернувшись, запетлял торопливо меж перегородками.

Листок проводил его изумленным взглядом. «Как прощелыга догадался про “высокоблагородие”? – промелькнуло в голове. – Оно – “благородие”, – что же, написано на моей морде? Или эта скотина так шутит?»

Он опустил глаза на все еще раскрытую крышку часов, на которой – о, ужас! – красовался императорский вензель. «Боже! Я осел! Сам себя выдал! И это перед самой встречей с секретным мсье! Уж не агент ли Второго бюро[9] этот пройдоха?

Часы показывали две минуты девятого. Листок захлопнул крышку и, приподняв голову над бархатной перегородкой, с тревогой оглядел зал.

«Однако пора бы тому явиться… Только кто он, этот загадочный “мистер Икс”?»

Неожиданно из-за колонн вновь выскочил его русский «паршивец» и, лавируя меж перегородок, понес над головами посетителей поднос с единственным бокалом красного вина. Взгляд ротмистра отчего-то привлекла именно эта прозрачная посудина на высокой ножке. Она парила, точно крохотная балерина, то опасно взлетая над плешью какого-нибудь мсье справа, то круто падая вниз, а то плавно облетая роскошную шляпку ничего не ведавшей мадемуазель слева. Казалось, вот сейчас, через мгновение, неизбежно повинуясь законам физики, соскользнет она с подноса на чью-нибудь обреченную голову, но нет же! Словно приклеенная, она ни на йоту не сдвигалась со своего плоского постамента, и только рубиново-красная жидкость в ней, точно платьице, взвивалась то на один край стекла, то на другой, не теряя тем не менее ни одной капли пьянительной влаги…

Но вот бокал опустился на белую салфетку, взмахом руки разложенную гарсоном перед Листком, и «циркач», только что свершивший свое чудное представление, с торжествующей улыбкой слегка поклонился:

– Vorte Bordeaux, Monsieur![10]

И вдруг, склонившись, по-русски прошептал:

– Мсье Истомин уже в гардеробной…

Листка словно пригвоздили к стулу. Он изумленно взметнул глаза на гарсона, но тот быстро выпрямился и, ловко повернувшись, тут же поплыл своей играющей походкой по лабиринту перегородок.

Листку оставалось только, вытянув шею, проводить его взглядом. «Кто же ты, сукин сын? Русский агент или дешевый провокатор? – вновь промелькнуло в голове. – Если последнее, то кто тогда мсье Истомин? Из той же породы?»

Он поморщился, как от дурной пилюли: «Брр… Этого не может быть! О встрече было объявлено Иваницким – не подозревать же, в конце концов, и его, “Взвейтесь, соколы, орлами!”. И как в противном случае быть с распоряжением Палицына о моем откомандировании в распоряжение Русской миссии?»

Мысли прервала сценка, неожиданно выхваченная им у дальней колонны. Навстречу уже поворачивающему в соседний зал гарсону неожиданно вышел широкоплечий, с короткими усиками мужчина в изящном, сразу бросающемся в глаза костюме. И как незамедлительно отметил глаз – ростом он был вровень с парнем-гарсоном, а значит, несколько выше его, Листка, – ростом не выше среднего. И хотя ротмистр во все глаза смотрел на вошедшего щеголя, он и потом не смог бы сказать, общался ли тот с гарсоном – казалось, он даже не заметил его.

Однако то, что общение все же имело место, выдал короткий кивок парня в конец зала. В тот же момент голова незнакомца повернулась в указанную сторону, и Листка, точно молнией, пронзил острый, внимательный взор черных глаз, от которого что-то екнуло внутри Алексея Николаевича. И как это уже не раз бывало, по телу пробежал холодок неясного предчувствия: через минуту, уж в который раз за последние годы, судьба его резко изменится – теперь непредсказуемо и бесповоротно…

2

Накануне.

10 октября 1915 года. Тифлис.

Возвращение

«Приказ Армии и Флоту.

23 августа 1915 г.

Сего числа я принял на себя предводительствование всеми сухопутными и морскими силами, находящимися на театре военных действий. С твердою верой в милость Божию и с непоколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защиты Родины до конца и не посрамим земли русской.

Николай».

Почти весь 15-й год ротмистр Алексей Николаевич Листок провалялся в госпиталях – сначала в Тифлисе, затем в Пятигорске. Выписался лишь в конце сентября по третьей категории – «поправившийся от тяжелого поражения, годный по состоянию здоровья продолжить службу на нестроевых или административных должностях». И все же он вернулся в Тифлис – за назначением. Тому были свои, личные причины.

На фронтах дела были хуже некуда. С весны по конец лета 1915 года на всех фронтах русские армии терпели одно поражение за другим. В конечном счете все превратилось в грандиозное отступление – позже названное «Великим», – в результате которого за пять месяцев тяжелейших сражений Россия потеряла огромную территорию, включавшую Галицию, Польшу и Литву.

Военные неудачи – вкупе с невероятно огромными на фронтах человеческими жертвами и падением морального духа армии – тяжело сказывались на всем обществе. Повсюду заговорили о бездарности военного командования, о наличии германофильской партии в верхах и повсеместном засилье немецких шпионов. Бурление в головах незамедлительно вылилось в отвратительные еврейские погромы, преследование этнических немцев и поиск внутренних врагов, в том числе внутри правящей династии. И как для многих тогда в России, все происходящее в это время на фронтах и тылу стало для ротмистра Листка немалым потрясением. Что-то для него было неправильным и противоестественным в том трагическом факте, что еще вчера блестящая Императорская армия великой, хранимой православным Богом страны ломается под натиском внешнего врага. По выписке решил твердо: на фронт, в действующую армию!

С приездом в Тифлис незамедлительно отправился в штаб Кавказской армии и был немало удивлен, когда, доложив дежурному штаб-офицеру о цели прибытия, был неожиданно представлен не своему прежнему начальнику разведывательного отделения подполковнику Драценко, а его превосходительству генерал-майору Болховитинову. Тому самому генералу, что в тифлисском госпитале вручал ему – едва успевшему прийти в сознание – орден Святого Георгия 4-й степени. И как оказалось, это был уже не генерал-квартирмейстер Кавказской армии, а исполняющий дела ее начальника штаба.

Вообще, за год в Кавказской армии произошло немало перемен. Из газет он знал, что граф Воронцов-Дашков – при нем исполнявший обязанности наместника Кавказа и главнокомандующего армией – в августе был отправлен на почетный отдых и что убеленный сединами старик принял отставку с огромной благодарностью. Знал также, что его место занял великий князь Николай Николаевич, смещенный своим племянником императором Николаем с поста Верховного главнокомандующего, и что государь самолично возглавил русскую армию. Но вот что его действительно удивило в пояснении дежурного офицера, так это то, что наряду с главнокомандующим Кавказской армией, коим теперь являлся великий князь Николай Николаевич, была введена должность командующего все той же армией. И что назначен на нее истинный герой Сарыкамыша – уже генерал от инфантерии – Николай Николаевич Юденич, оставивший прежний пост начальника штаба Кавказской армии в пользу своего генерал-квартирмейстера генерал-майора Болховитинова. Последний, однако, по каким-то неясным причинам оставался в Тифлисе, при новом наместнике Кавказа, а реальным управляющим делами генерал-квартирмейстера полевого штаба Юденича был поставлен полковник Драценко, в бытность ротмистра Листка – подполковник, начальник разведывательного отделения армии, некогда его непосредственный начальник.

Это последнее обстоятельство сначала немало огорчило ротмистра. Именно Драценко был свидетелем его, ротмистра Листка, ранения при раскрытии готовящегося теракта на его императорское величество в Сарыкамыше, и потому именно с ним ротмистр Листок и намеревался встретиться по своему делу.

Однако на удивление и генерал Болховитинов принял его весьма приветливо. Выйдя из-за стола – высокий, подтянутый, с лощеным, круглым, как луна лицом, – он прошел навстречу, протянул руку и, смешно причмокнув мясистыми губами, улыбнулся, растягивая генеральские усы в ровную линию.

– Как же, как же, помню героя, Алексей Николаевич! Никак встали в строй, спаситель Отечества?

– Благодарю, ваше превосходительство! – несколько смутившись от неожиданно теплого рукопожатия, произнес Листок. – К сожалению, выписан по третьей категории – «годен для нестроевой и административной». Признаться, Леонид Митрофанович… хотел бы остаться в строю. Затем и прибыл, чтобы просить!

Болховитинов, не дав договорить, жестом показал на кресла, стоящие подле стола:

– Присаживайтесь, Алексей Николаевич, в ногах правды нет!

Они сели. Закинув ногу на ногу и некоторое время помолчав, генерал попросил:

– Расскажите для начала о себе… Как жили после нашей последней встречи?

Листок сначала кивнул, затем пожал плечами:

– Особенно рассказывать нечего, ваше превосходительство. Семь месяцев в тифлисском госпитале, где имел честь получить из ваших рук Святого Георгия, затем три месяца на Кавказских водах подлатывался, да вот дали месяц побывки по ранению. Но прежде хотел встретиться с Драценко, поговорить о своей дальнейшей судьбе. Оказалось, в Тифлисе его нет, так что спасибо, что приняли…

Болховитинов отчего-то нахмурился:

– Драценко нынче в Карсе, Алексей Николаевич, в полевом штабе нового командующего генерала Юденича. Считайте, занял мою прежнюю должность, хотя по-прежнему числится начальником разведывательного отделения. Так что сейчас у него горячая пора – планируется брать Эрзерум!

И вдруг он стал говорить о том, о чем ротмистру Листку уже было известно, – об изменениях, какие произошли в армии за время его вынужденного отсутствия. Слушал, однако, не перебивая, мысленно соображая, для чего генерал вдруг пустился в этакие подробности: либо это было его личной болью, и, значит, он не вполне однозначно принял перемены в Кавказской армии, либо… Либо готовил его, Листка, к отказу в помощи. И похоже, последнее было ближе к истине, поскольку свои рассуждения Болховитинов закончил неожиданным вопросом:

– Теперь-то как думаете распорядиться собой, Алексей Николаевич? Быть может, на заслуженный покой? Это вполне возможно устроить.

Листок медленно помотал головой:

– На фронтах не все благополучно, ваше превосходительство. Этого уже не скрыть… А здесь, на Кавказе, как вы изволили упомянуть, готовится большое наступление. – Голос ротмистра неожиданно дрогнул. – Не могу я на покой, Леонид Митрофанович, сердце не велит! Убежден, еще мог бы принести пользу на прежнем, контрразведывательном поприще. Не знаю только, возможно ли? Потому и прибыл в Тифлис ходатайствовать…

Болховитинов внимательно посмотрел на ротмистра.

– Понимаю, Алексей Николаевич, даже очень хорошо понимаю… Что ж, коли так, постараюсь помочь. Тем более что Россия без преувеличения обязана вам жизнью своего государя!

С минуту он сидел, задумавшись.

– Вот что, милейший Алексей Николаевич, устрою-ка вам аудиенцию главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Где вы остановились?

– Еще не успел определиться – с вокзала, прямо сюда, в штаб…

– Хорошо, это поправимо, – мотнул головой Болховитинов, вставая. – Я распоряжусь.

И уже подавая руку вскочившему следом ротмистру, добавил:

– Прошу только пару дней не отлучаться – его высочество может вызвать в любую минуту. Хотя… – Генерал помедлил. – Завтра воскресенье, так что, скорее всего, аудиенция будет назначена на понедельник. Однако будьте готовы в любое время!

Листок с жаром пожал протянутую руку генерала:

– Благодарю, ваше превосходительство… За все…

Примерно через час адъютантом Болховитинова было объявлено, что за Алексеем Николаевичем забронирован номер в только что выстроенной Арамянцем – карабахским коммерсантом и кавказским нефтяным магнатом – роскошной, «а-ля Франц», гостинице «Мажестик». Пояснил, как найти: сравнительно недалеко от штаба Кавказской армии – на углу Головинского проспекта и Барятинской улицы. Ко всему прочему, ко входу в штаб подал под него коляску и выделил крепко сложенного казачьего приказного урядника из охранной роты.

Однако, выйдя на воздух, Листку ехать расхотелось. Несмотря на начало октября, стояла теплая погода. Ярко светило осеннее солнце, на близстоящих деревьях беззаботно щебетали птицы, густо пахло первыми опавшими листьями…

– Вот что, братец, пройдусь-ка, пожалуй, – сказал он рослому казаку. – Скарб мой невелик – один саквояж, – так что поезжай, любезный, без меня. Тифлиса не знаю, но по Головинскому хаживал – как-нибудь найду ваш хваленый «Мажестик». А ты, служивый, оформи квартиру да поджидай – надолго не задержу.

– Сделаю, ваше высокоблагородие! – оскалился детина и кивнул мохнатой шапкой.

Когда коляска тронулась, Листок вышел с дворика штаба на уютную Эриванскую площадь. Неторопливо прошелся по ее левой стороне, свернул на Дворцовую улицу, состоящую всего из нескольких помпезных зданий по обеим сторонам, и, пройдя мимо дома наместника, который ныне занимал вышеупомянутый дядя российского императора, вышел на главную тифлисскую артерию – Головинский проспект – прямой, как красавец Невский в Петрограде.

Здесь было оживленно. Катили многочисленные коляски с вальяжными пассажирами, по тротуарам прохаживалась разношерстная публика, преимущественно мужского пола. То там, то здесь, позвякивая шпорами, мелькали бравые военные, выделяющиеся серыми шинелями и высокими папахами. Гордо шествовали экзотичные горцы, покрытые серыми бурками. Меж ними сновали уличные торговцы с широкими латками, покрикивали зазывалы, приглашая прохожих в хлопающие дверями большие и малые магазины, дымили пряным запахом многочисленные кофейни…

Всей этой живой суеты большого города еще не было, когда ранним утром коляска везла его к штабу. И потому вдруг обрушившееся на ротмистра течение мирной жизни сначала радостно ошеломило его, так что невольная улыбка проступила на его лице, но уже в следующую минуту вызвало недоумение. Как-то не вязалась эта «мирная жизнь» с делами на фронте, с полмиллионом только что убитых и раненых в Польше да с миллионом оказавшихся в плену. А сколько потерь-то еще будет! И не где-нибудь, а здесь, на Кавказском фронте, в ходе готовящегося ныне сражения за Эрзерум!

Внезапно нахлынувшие было мрачные мысли развеялись милой дамочкой – судя по изысканному одеянию и сопровождению тетки с двумя джигитами – явно из какой-нибудь знатной кавказской семьи. Она гордо, точно пава, проплыла мимо, и хотя – не желая дать дурного повода для ее сопровождающих – он лишь мельком взглянул на прекрасный юный профиль, сердце Листка сладостно заныло под офицерской шинелью. Отчего-то сразу вспомнилась сестричка из тифлисского госпиталя, почти полгода выхаживавшая его. Наталья Ивановна… Наташа…

Последнее время он все чаще вспоминал о ней. Привык к нежным ручкам? Или здесь нечто большее чем привязанность? Эх, свидеться бы, да пока невозможно – госпиталь в Навтлуге, на окраине Тифлиса… Пока никак нельзя!

Оказавшись перед округлым фасадом «Мажестика», Листок замер в восхищении. Только что выстроенное, сверкающее белым камнем здание – пятиэтажное, с узорными карнизами между ярусами фасада, высокими окнами первого этажа, – действительно походило на кусочек Парижа, внезапно перенесенный сюда, за тридевять земель, в Тифлис. И вновь кольнуло сердце – отгрохать сейчас, во время Великой войны, столь дорогое чудо, когда на фронтах не хватает солдатских сапог! Эх ты, матушка Русь!

В покрытом мрамором фойе встретил казак-урядник.

– Все сформлено, вашсокбродь, как приказано! – скороговоркой доложил он ротмистру. – Нумер четыреста пятнадцать. Вот и ключики, пожалуйте!

Листок, позвякивая, потряс на ладони связкой из двух ключей с массивным медным номерком.

– Что ж, молодец, пойдем глянем на твои апартаменты!

Две просторные комнаты углового номера, выходящие окнами – одна на Головинский проспект, другая на Барятинскую улицу, – показались ротмистру шикарными. По крайней мере не хуже парижского «Мажестика» или «Европейской»! От этой мысли ротмистр даже рассмеялся: признаться, в лучшей петроградской гостинице «Европейская» никогда не проживал, Парижа в глаза не видел, но отчего-то всегда в воображении именно эти заведения казались ему эталонами гостиничного шика. И все же приятно – Болховитинов и впрямь по-товарищески отнесся к его появлению в штабе!

Повернувшись к уряднику, весело подмигнул:

– Вот тебе и «Взвейтесь, соколы, орлами!». Спасибо, казак, удружил! Ставь саквояж, и вот тебе рубль на водку!

– Премного благодарен, вашсокбродь! – лихо козырнул урядник, свободной рукой подхватывая подброшенную Листком монету.

Отобедал внизу, в просторном ресторане гостиницы. Выбрал русскую кухню:

«Борщокъ съ дьяблями – за 60 коп.

Стерлядь по-русски – за 3 руб.

Мясо холодное съ дичью – за 1 руб. 25 коп.

Ризото куриные печенки – за 2 руб.».

К сему меню заказал два бокала грузинского красного вина, а на конец трапезы – рюмку коньяка братьев Форер.

Уже за коньяком Листок стал рассматривать немногочисленных посетителей – скорее от сытого самодовольства, нежели от какого-либо интереса.

Ресторан был полупустой – с десяток занятых столов. И среди присутствующих – лишь две дамы. Одна – почтенного возраста, в окружении мужчин, судя по чинности – членов одной армянской семьи. Вторая – довольно-таки хорошенькая барышня лет двадцати, очаровательно улыбающаяся двум раскрасневшимся от вина молоденьким офицерам, без умолку развлекающим свою юную подругу армейским вздором. Было нечто чарующее в ее лукавом взоре, с которым она посматривала на своих моложавых кавалеров, в милых ямочках на пурпурных щечках, которые делались еще милее и глубже от улыбки, отвечающей очередной шутке бравых ухажеров, в тонких пальцах, которыми она брала ножку бокала и не спеша подносила к кончикам губ…

Листок поймал себя на мысли, что завидует этим безусым подпоручикам, которые могут вот так беззаботно сидеть рядом с нежным существом, ощущать мягкий шорох ее девичьего платья, дышать ее ароматом… И наверное, впервые в жизни ему стало грустно оттого, что, имея за плечами уже сорок лет жизни, так и не познал радости человеческой любви – искренней, светлой, отчего-то олицетворяемой сейчас этой милой юной женщиной… Вернее не ею, а Натальей Ивановной – сестричкой из тифлисского госпиталя… Где ты сейчас, прекрасное дитя?

В фойе его поджидал все тот же казачий урядник.

– Ты, что же, вернулся, братец? – едва взглянув на него, рассеянно спросил Листок. – Забыл чего?

– Никак нет, ваше высокоблагородие! – неуместно громко, по уставу, отчеканил казак. – Велели передать, чтобы завтра к десяти часам ваше высокоблагородие явились к его превосходительству генерал-майору Болховитинову. В одиннадцать часов они-с представят вас главнокомандующему!

3

27 декабря 1916 года. Париж.

Мсье Истомин

Из воспоминаний графа П.А. Игнатьева о встрече с императором Николаем II в Могилеве:

«…– Поговорим теперь на другую тему, которая сильно ранит мое сердце. Что вы думаете о слухах, циркулирующих в Париже, Лондоне, а также в иностранной печати, согласно которым я и императрица якобы хотим заключить сепаратный мир?

– Действительно, ваше величество, я слыхал об этом, не придавая большого значения слухам: мало ли какая ложь в ходу!

– Императрица очень задета подобными инсинуациями. Это гнусная клевета. Я позволяю повторить мои слова всем, кто будет заговаривать с вами на эту тему.

Очень возбужденный, охваченный сильным и глубоким гневом, император расхаживал по кабинету, чтобы успокоиться. Я также встал вместе с ним, поскольку никто не смеет сидеть, когда стоит император.

– Садитесь, полковник, – милостиво разрешил его величество, – а мне надо немного подвигаться.

Император долго ходил большими шагами по кабинету, куря папиросу за папиросой. Наконец, немного успокоившись, он возобновил беседу:

– Прошу вас, полковник, по возвращении во Францию провести глубокое расследование, чтобы узнать источник этих слухов. Используйте все ваши связи и не останавливайтесь перед расходами, чтобы добиться результата.

Император добавил несколько указаний политического и военного характера и отпустил меня, пожелав доброго пути.

Направляясь в ноябре в Париж, я сделал остановку в Лондоне, где в то время находился один из моих лучших агентов, человек очень способный и редкого ума. Я приказал ему провести тщательное расследование истоков клеветы, которая возмущала государя…»[11]

Незнакомец не спеша прошел меж шумными «кабинками», приблизился и, внимательно посмотрев в глаза ротмистра, улыбнулся:

– Алексей Николаевич?

Листок насторожился:

– С кем имею честь?

– Полковник Игнатьев Павел Алексеевич. Граф. С недавних пор – начальник Русской миссии в Межсоюзническом разведывательном бюро при военном министерстве Франции.

Листок поднялся.

– Весьма приятно, господин полковник… Признаться, ожидал видеть другого человека.

– Понимаю. Разрешите присесть?

Листок показал на свободный стул:

– Прошу…

Граф бесшумно отодвинул сиденье и, опустившись, откинулся на спинку.

– Я и есть мсье Истомин, Алексей Николаевич. Истомин – фамилия супруги. В некоторых случаях, когда нет нужды раскрывать свое истинное положение, пользуюсь этим невинным подлогом. Пусть же Истоминым я пока буду и для вас.

– Но здесь мсье Истомина, похоже, знают даже официанты.

Полковник на мгновение замер, словно соображая, что имеет в виду собеседник, и вдруг рассмеялся:

– Вероятно, вы о Серже, официанте? Да, иногда прибегаю к его услугам. Везде, знаете ли, нужны свои люди…

Неожиданно улыбка сошла с его лица, и Листок, не сводящий с графа глаз, с изумлением стал замечать, что взор Истомина становится каким-то отсутствующим. Словно на полуслове его настигла важная мысль, никак не относящаяся к разговору.

Подождав с минуту, Листок решился дать о себе знать:

– Павел Алексеевич, для чего вы желали встречи со мной?

Полковник рассеянно взглянул на него:

– Да, конечно… Сейчас принесут вина, и мы займемся нашими делами.

– Вина? – переспросил Листок.

– Я заказал Сержу то, что заказали и вы…

Однако бокал красного бордо принес не Серж, а отчего-то другой гарсон – лет сорока, но совершенно седой, с залысинами. Когда он удалился, Игнатьев в задумчивости отпил вина и, опустив бокал на салфетку, поднял глаза на ротмистра.

– Вас, вероятно, многое удивляет, Алексей Николаевич, – медленно, скорее размышляя, нежели вопрошая, произнес он. – К примеру, ваш нынешний отзыв в Русскую миссию…

– В общем-то да, но кое-что подозревал… – отозвался ротмистр. – Полгода назад, по приезде в Париж, один ваш человек уже объяснял мне, что кто-то порекомендовал меня для Русской миссии…

– …И этот человек объяснил вам, – прервал его Истомин, – что для решения в нужное время некоей проблемы нам понадобится надежный и опытный человек, которого, однако, нельзя было бы заподозрить в связях с русской разведкой во Франции. И время настало, Алексей Николаевич…

– Но этот человек не объяснил, кто именно указал на меня и с какой целью, – быстро возразил Листок.

Мсье Истомин внимательно посмотрел в глаза ротмистру:

– А сами вы этого не знаете?

Не отводя взгляда, Листок помотал головой.

– Вот как? – Истомин помолчал. – Впрочем, для нашего разговора это уже неважно… Мы достаточно хорошо изучили вас. И простите, как и было предписано, намеренно поспособствовали вашей отправке в Русский экспедиционный корпус. Вашему появлению во Франции необходима была надежная легенда. Именно потому мы и встречаемся с вами не в Русской миссии, а здесь, в «Веплере».

Листок хотел было возразить, что и здесь, в этой шумной таверне, могли быть глаза и уши недругов, но полковник, словно предвидя это, быстро добавил:

– Конечно, и здесь наверняка сидят агенты Второго бюро Сюрте Женераль, но это в конечном счете не шпионы Николаи[12], а какие-никакие союзники. И потом, это, вероятно, наша единственная встреча на публике…

Он замолчал, но, заговорив вновь, голос его больше походил уже на доверительный полушепот.

– Признаться, заполучив несколько месяцев назад вашу кандидатуру, мы еще не знали ни сути предстоящей миссии, ни как с наибольшей пользой использовать ваши возможности. Это время, не скрою, было использовано для большего изучения вашего потенциала. И теперь, когда мы знаем о вас почти все, когда после моей поездки в Петроград предельно определилось задание, в коем вы могли бы принести наибольшую пользу, пришло время раскрыть вам суть предлагаемой миссии…

Он замолчал, а помолчав, вновь испытующе посмотрел на ротмистра:

– Если, конечно, вы еще не знаете о ней…

Листок уже с раздражением заметил:

– Господин полковник! Вы как будто в чем-то меня подозреваете! Уже год, как вашего покорного слугу достают намеками об особой миссии, так уж будьте любезны – хотел бы наконец знать, чего вы все от меня хотите!

Взгляд Истомина, казалось, потеплел. Он отпил вина.

– Что ж, Алексей Николаевич, извольте… Дело непростое – деликатное, со многими неизвестными и, не скрою, опасное… Потому прежде должны знать: как только будете посвящены во все его детали, дороги назад не будет! Посему обязан спросить – готовы ли помочь нам?

Листок откинулся на спинку стула.

– Ваше право, господин полковник, посвящать или не посвящать меня неизвестно во что… Но если вы действительно хорошо меня изучили, то должны бы знать, что подобные сомнения могут быть для меня оскорбительными!

Граф улыбнулся:

– Что ж, другого не ожидал, Алексей Николаевич… Но с этой минуты, все, что услышите, должно умереть вместе с вами!

Он вновь пригубил бокал вина.

– Сначала об одной истории. А история такова… Совсем недавно, в конце октября сего года, высочайшим повелением я был назначен руководителем Русской миссии во Франции. Перед отъездом в Париж государь принял меня в Ставке, в Могилеве. Разговор состоялся при закрытых дверях, с глазу на глаз, в его рабочем кабинете…

Внутри Листка екнуло – кажется, судьба вновь пересекалась с судьбой самодержца. Невольно придвинулся ближе, дабы в кабацком шуме не пропустить ни единого слова полковника.

– …Беседа длилась около сорока минут, – продолжал Истомин. – Его величество интересовало мое мнение о союзниках и противниках России. Однако в конце беседы император задал вопрос, глубоко ранивший мое сердце: он спросил, что я думаю о слухах, имеющих хождение в печати Парижа и Лондона, согласно которым и он, и императрица Александра Федоровна – немка по происхождению – желают заключить сепаратный мир с Германией.

– Сепаратный мир? – не поверил своим ушам Листок. – Как же такое можно? Надеюсь, вы убедили его величество, что это не так?

Игнатьев покачал головой:

– По всему видно, Алексей Николаевич, до окопов Русского корпуса мировые сплетни не доходят… И слава богу! Однако лгать своему государю я не мог; ответил, что о них слышал, но никакого значения подобным пасквилям не придавал. И тогда государь с горечью изрек, что подобной клеветой особенно уязвлена императрица, и оттого он настоятельно требует доводить всем, кто заговорит во Франции о сепаратизме правящего Дома, что самая мысль о том есть мерзкая инсинуация. И к слову, только это дает мне сейчас право передать вам всю озабоченности нашего с вами императора.

Граф, помолчав, вздохнул:

– Но и это не все, Алексей Николаевич. Дело в том, что в конце разговора, его императорское величество высочайше повелели по возвращении во Францию провести глубокое расследование источников слухов, не останавливаясь ни перед чем!

Игнатьев уставился на ротмистра, словно вопрошая, понятна ли ему вся важность царского поручения.

– И вы желаете… чтобы этим занялся я? – не выдержав, спросил Листок.

На этот раз полковник ответил не сразу. Поднес к губам бокал, сделал несколько глотков и как-то нарочито медленно опустил бокал на салфетку.

– Не совсем так, Алексей Николаевич. Кое-что уже сделано без чьей-либо помощи. Направляясь в Париж, я совершил остановку в Лондоне и поручил двум своим лучшим агентам из высших лондонских кругов провести, как и требовал государь, тщательное расследование источников клеветы. Ими было установлено, что тенденциозные слухи исходят от ряда печатных органов Голландии и в большей степени – Швейцарии. Однако было неясно, кто конкретно инспирирует эту гнусную информацию, перепечатываемую во всех европейских изданиях…

Игнатьев, замолчав, поводил желваками.

– А тут, в середине ноября, в швейцарских органах социалистического толка – «Тагбкатт» и «Бернертагвахт» – один за другим выходят передовая статья «Слухи о мире» и заметка «К сепаратному миру», в которых с новой силой муссировалась прежняя мысль – русские за спиной союзников ведут переговоры о сепаратном мире. Вы, кстати, читали?

Листок поморщился:

– На передовой, знаете ли, не до того…

Игнатьев с пониманием кивнул.

– И вновь встал вопрос: с чьей подачи в столь серьезных газетах появились эти заведомо ложные инсинуации? И вот удача – один из моих швейцарских агентов оказался знакомым одного из редакторов «Тагбкатта»!

– И он, конечно же, установил причастность к этому немцев! – не выдержав, перебил Листок.

Граф одобрительно мотнул головой:

– В общем-то так и случилось. Агенту было позволено скрытно присутствовать при разговоре редактора с неким германским дипломатическим представителем в Швейцарии, и в ходе беседы господин редактор незаметно перевел разговор на интересующую нас тему – мол, неправильно публиковать «жареный» материал без ссылок на надежные источники, тем более если речь идет о сепаратных переговорах.

– И… что немец?

– Как и ожидалось, немец набросился на газетного господина, как бешеная собака. Это якобы ваша обязанность убеждать общественное мнение в достоверности слухов, а для того достаточно и простого намека на ваши чертовы официальные источники! Ни больше, ни меньше! В общем, и редактор – вероятно, не особенно вникавший до того в источники информации, – и мой агент – оба в одночасье убедились, что вся дезинформация целенаправленно исходила из германского посольства. А «пекли» ее либо в германском Генштабе, либо в недрах берлинского МИДа.

Игнатьев небольшими глотками допил вино и, промакнув салфеткой губы, вновь уставился на явно обескураженного Листка.

Алексей Николаевич хотел было что-то сказать, но ему не дала какая-то возня в центре зала, взорвавшаяся воплем нескольких луженых глоток: «Bonjour, Margot! Oui, vive l’amor!»[13] Он невольно посмотрел в сторону, откуда исходил истошный крик, но, ничего не разглядев, также допил свой бокал.

– Все это впечатляет, Павел Алексеевич, – негромко произнес он. – Но для чего вы мне это рассказали? Дело-то, выходит, сделано… Моя-то какая роль? Ведь для чего-то я вам нужен, коль пригласили на встречу…

Игнатьев улыбнулся:

– Нужны, Алексей Николаевич, даже очень… Я бы и рад доложить государю об исполнении его воли, да, к сожалению, не могу, не имею права… Дело в том, Алексей Николаевич, что вышеупомянутый германский дипломат в кураже выболтал еще кое-что, весьма нас насторожившее… И ведь всего одна фраза: «Погодите, и в начале января вы получите из Цюриха такой компромат на русскую кровь кайзера, что содрогнется весь мир!» Процитировал вам дословно, как было доложено…

До Листка не сразу дошел смысл сказанного графом, а когда дошел – кровь ударила в голову.

– И что означает, Павел Алексеевич, сей пассаж? – повысил он голос. – Намек на сепаратные…

– Тш…ш… – перебил его Игнатьев, приложив палец к губам. – Не так эмоционально, ротмистр…

И, склонившись над столом, в полголоса проговорил:

– Если только это не очередная «утка» германской разведки, то означать это может одно: в начале января тысяча девятьсот семнадцатого года в швейцарском Цюрихе неизвестным нам лицом или лицами – вероятнее всего, связанными с Россией – произойдет передача неких компрометирующих августейшую фамилию материалов. И нет сомнений, что принимающей стороной станет некто из подданных одной из стран Центрального союза – в любом случае работающий на Германскую империю. И так же нам неведомый…

Истомин откинулся на спинку, но продолжил говорить все так же вполголоса:

– Последние события, однако, показали, что это далеко не «утка», Алексей Николаевич… Нам стало известно, что из Дармштадтского замка – резиденции Эрнста Людвига, великого герцога Гессенского, – на пятое января семнадцатого года заказан номер в цюрихской гостинице «Eden au Lac». На чье имя – неизвестно…

– Откуда, из Дармштадта?! – перебил полковника Листок. – Из резиденции… родного брата императрицы?

Истомин многозначительно опустил и поднял веки – «да».

– Но это же означает, что все исходит из самого Дома Романовых!

Листок, выпучив глаза, уставился на графа.

Истомин ответил, не повышая голоса:

– Безусловно, все может оказаться простым совпадением, Алексей Николаевич. Но у нас нет права оставлять этот факт без внимания. И если «инкогнито» из Дармштадта все-таки окажется германским посланником, чего бы это ни стоило, мы не должны допустить его встречу с эмиссаром из России.

– Но кто – «мы»?

– «Мы» – это те, кто безгранично предан своему государю и государыне. Уверен, и вы из их числа…

Прием тонкий. Разве мог ротмистр Листок – грудью защитивший своего императора – этому возразить? И все же было что-то неприятное в том, во что его посвящали; ощущение, словно втягивали в неведомый ему заговор…

– В Ставке-то… знают? – помолчав, спросил он.

– Тот, кто знает, тот и санкционировал принятие мер, – уклончиво ответил Истомин. – Монарху же, как я уже имел честь упомянуть, пока не докладывали… Естественно, до установления истины.

– Но как вы ее установите, если не ведомо ни одно действующее лицо – ни из русских, ни из гессенцев. Да и гессенцы ли это вообще?

Граф задумчиво пригладил пальцем правый кончик усов.

– В этом, пожалуй, вся сложность, Алексей Николаевич. Возможно, все произойдет и не в цюрихском «Eden au Lac», а в любой другом месте. Это мы понимаем. Но вот близкое родство гессенского герцога с императрицей, вкупе с намеком германского дипломата на швейцарский компромат, – все это наводит на мысль, что именно цюрихская гостиница окажется наиболее вероятным местом компрометирующей встречи.

– Боже! Неужели все-таки тайный сговор, Павел Алексеевич? – в сердцах воскликнул Листок. – Как же в таком случае возмущение его императорского величества, о котором вы только что говорили? Это же непостижимо!

– О сговоре семьи речи не идет! – голосом, вдруг ставшим жестким, ответил Истомин. – Скорее источником предполагаемого компромата являются круги, близкие к Дому Романовых. Но это вы и должны будете прояснить.

– Я?!

– Да, Алексей Николаевич, именно вы! И выбор на вас пал, вероятно, по ряду причин. Во-первых, вы человек, совершенно неизвестный германской разведке, агентами которой теперь кишит вся «нейтральная» Швейцария. А уж ей-то, судя по признанию немецкого дипломата, хорошо известно о предстоящей встрече! А во-вторых, вы сносно говорите по-немецки, что в Цюрихе немаловажно. И в-третьих, ваша кандидатура была предложена…

Истомин смолк, словно споткнулся о невидимый барьер.

Листок с изумлением посмотрел на графа:

– Кем? Неужели…

– Не будем называть имен, Алексей Николаевич, – не дал договорить Истомин. – Однако думаю, вас специально и держали здесь – до поры до времени, так сказать… Только времени-то на раскачку теперь нет – встреча может состояться уже пятого января. А посему выезжать, Алексей Николаевич, надлежит немедленно. Легенду вам предлагают простую и близкую к действительности: ротмистр Листок – офицер Русского экспедиционного корпуса во Франции – после тяжелого ранения получает отпуск для поправки здоровья в Швейцарии. Таких случаев нынче пруд пруди, так что это не вызовет особых подозрений у швейцарской полиции, сотрудничающей с секретными немецкими службами. И это, поверьте, лучше, нежели мы слепим из вас, за неимением времени, черт знает что – какого-нибудь шведского корреспондента или коммерсанта! А станут проверять – так и врать незачем. Ибо вы действительно с передовой, из состава 1-й Особой пехотной бригады генерала Лохвицкого. И ранены не понарошку – только что из госпиталя… В общем – герой, которому заслуженно предоставили фешенебельную гостиницу в самом сердце Цюриха! А соответствующие документы по ранению и отпуску завтра будут готовы. Как вам такая идея?

На скулах Листка выступили желваки. Поводив ими, он сдержанно, сквозь зубы выдавил:

– Идея, может, и неплохая… Только от такого ротмистра разбежится весь Цюрих, а не только русские да гессенские эмиссары.

Истомин покачал головой:

– Может, разбежится, а может, и нет… Видите ли, уважаемый Алексей Николаевич, какой бы реалистичной ни была ваша легенда, приезд русского офицера в ту самую гостиницу, где должна произойти упомянутая встреча – да еще накануне назначенной даты, – это не может не насторожить какую бы ни было разведку. Расчет на то, что именно ваш статус русского офицера заставит их самим выйти на вас и – хоть и слабая надежда – каким-то косвенным образом подсказать, кто есть кто. Оттого и появиться в Цюрихе желательно пораньше, чтобы германец успел вас «заглотить»!

– Сомневаюсь, однако, Павел Алексеевич, что этот расчет что-либо даст, – медленно произнес Листок. – Сдается, все выйдет как раз наоборот. По здравому смыслу – «русского офицера» всеми способами постараются изолировать от ваших «эмиссаров»…

– Наверняка постараются. Только здесь есть одна заковырка, Алексей Николаевич. Меня смущает, что германский дипломат, по сути, пообещал, что миру будет представлены доказательства о намерениях русских вести сепаратные переговоры. Согласитесь, подобные переговоры не ведутся для того, чтобы ознакомить с ними весь мир. Значит, не исключено, что великий герцог Гессенский действует по своей инициативе, без ведома дяди-кайзера. Неслучайно и дипломат намекал на «русскую кровь кайзера». А значит, германская разведка может знать о дате встречи, но ничего о ее конкретных участниках. И тогда ищейки Николаи будут пытаться одним выстрелом убить двух зайцев – и уличить в измене великого герцога, и объявить союзникам о закулисных переговорах русского двора! Если все обстоит именно таким образом, то появление в Цюрихе русского офицера непременно заставит их думать о нем – то есть о вас – как о непосредственном участнике секретной встречи, который и выведет их на гессенцев…

Брови Листка сдвинулись к переносице.

– И что это даст? Я отведу внимание от реальных посланников, но встреча-то все равно произойдет…

– Если встреча не предназначена для кайзера, то и это уже немало. По крайней мере у германского Генштаба не будет на руках козырей, а мир не получит лживую информацию о сепаратном сговоре. Если же все обстоит не так, если гессенский эмиссар окажется посланником Вильгельма, то вас, русского офицера, конечно же, постараются свести с ним, и, как вы понимаете, реальной встречи эмиссаров вообще не будет!

– А что в этом случае будет со мной? Я только дурная «обманка» для немца?

Истомин отчего усмехнулся:

– Думаю, с гессенским посланником вам встречаться не придется… Вам лишь необходимо будет его вычислить и через него выйти на русского мерзавца. Что делать с последним – о том вам позже будут даны инструкции, а вот как гессенца вычислить – у вас есть надежная подсказка.

– Подсказка?

– Да, «пятое января тысяча девятьсот семнадцатого года».

– Не понимаю, – мотнул головой Листок.

– Все просто, Алексей Николаевич. Кто в этот треклятый день заедет в забронированный номер – тот и будет гессенцем. Среди же остальных заехавших с большой вероятностью окажутся и наши русские. Конечно, это не предполагает, что ими будут предъявлены русские или германские паспорта, но разобраться, кто есть кто, вам помогут – в числе обслуживающего персонала гостиницы значится наш человек…

Истомин вдруг оборвал себя на полуслове и как-то испытующе посмотрел на ротмистра:

– Так вы справитесь, Алексей Николаевич?

Это «справитесь» явно прозвучало как требование подтвердить свое согласие на предложение главы Русской миссии. Листок ответил не сразу.

– Не имею права отказываться, Павел Алексеевич, – направлен в ваше распоряжение… Однако, признаться, ума не приложу, как вас не подвести. Все напоминает сказочное «Найди то, не зная чего»…

Истомин смотрел на него долго, не моргая. Наконец медленно произнес:

– Алексей Николаевич, надо сделать все, чтобы помешать врагам осквернить святое имя русского императора! Вы же понимаете, какой удар по самодержавию может нанести эта встреча! А там, в Сарыкамыше, вы уже доказали, что способны на многое! Не в малой степени этим предопределялась и наша надежда на вас – ротмистра Листка, георгиевского кавалера!

С минуту они смотрели друг на друга. Последние слова полковника Русской миссии во Франции тронули ротмистра за живое. Не понимая еще от чего, в груди его что-то сжалось, точно сдерживая вдруг заколотившееся сердце.

Наконец тихо, чтобы не выдать внутреннего волнения, но твердо сказал:

– Я готов…

Истомин кивнул:

– Не сомневался в вас, Алексей Николаевич! Теперь о деталях.

Он вновь склонился над столом, чтобы можно было говорить вполголоса:

– Выезд в Швейцарию послезавтра. Себе должны уяснить, что с приездом в Цюрих вы всегда в поле зрения германской разведки. Помните об этом, чтобы ни делали, с кем бы ни встречались и куда бы ни шли. Однако ведите себя непринужденно, как вел бы обычный русский ротмистр, по воле случая оказавшийся в Швейцарии, – гуляйте, осматривайте достопримечательности… В общем, посещайте те места, где всегда многолюдно. Это удобно и для встреч с вашим связным…

– Связным? – переспросил Листок, отчего-то даже не думавший о необходимости держать связь с Русской миссией.

Полковник вновь кивнул:

– Теперь о нем. Во избежание разоблачения связь с нашим портье в гостинице будете держать через агента, уже полгода работающего в Цюрихе. Через него же будет организована связь и с Русской миссией – любая информация, переданная вами, через шесть часов окажется у меня на столе. Места встреч определяйте по обстановке. Для экстренного же выезда из Швейцарии будет установлен переход на пограничном пункте Аннемаса, специально выделенном французами для наших агентов. Там организована служба представителей Второго бюро Сюрте Женераль – достаточно будет предъявить сиреневый жетон – что-то вроде пропуска.

– А как связаться с агентом? – поморщась от свалившегося на него потока информации, спросил Листок.

– Все необходимое – паспорт, отпускные документы, свидетельства по ранению, деньги, необходимые адреса, пароли и соответствующие инструкции – вы получите сегодня же по возвращении на свою квартиру. Вас там уже ждут. Все ли понятно, Алексей Николаевич?

Истомин замолчал, но продолжал внимательно смотреть на него. Листок ответил кивком. Внезапно, задумавшись, прошептал:

– Опять ваша тень, господин чиновник…

– Вы о чем? – не понял Истомин.

– Простите… я так… про себя. Вспомнил одну историю, связанную с поездкой в Могилев, в Ставку… В общем, я готов, Павел Алексеевич!

4

Накануне.

11 октября 1915 года. Тифлис.

Великий князь Николай Николаевич

Из дневника Николая II за 1915 год:

«24-го августа. Понедельник.

Проснулся около 9 час. Утро было такое красивое в лесу. После чая поехал в Могилев в собор и оттуда в дом губ. правления, где помещаются ген. Алексеев, штаб и управление ген. – квартирм. После доклада перешел в дом губернатора, где живет Николаша[14]. Подписал ему рескрипт[15] и приказ по армии о принятии мною верховного командования со вчерашнего числа. Господи, помоги и вразуми меня!

Вернулся в Ставку перед самым завтраком. Днем сделал прогулку за Днепром по Гомельскому шоссе и погулял в хорошем лесу. К вечеру собрался дождь. Поиграл в кости».

В кабинет нового наместника его императорского величества на Кавказе – великого князя Николая Николаевича – ротмистр Листок вошел вслед за генералом Болховитиновым. Не сказать, что без волнения – о крутом нраве бывшего Верховного главнокомандующего всеми сухопутными и морскими силами Российской империи он был хорошо наслышан. Немалую долю в душевное смятение внес и Болховитинов, еще в приемной, за минуту до начала аудиенции, каким-то срывающимся шепотом предупредивший ни в коем случае не быть в беседе с царским наместником излишне многословным: мол, его высочество это выводит из себя.

Однако, переступив порог и на одном дыхании доложив о своем прибытии, внутренний трепет, еще секунду назад терзавший все его существо, сменился вдруг невольным любопытством. Ведь перед ним сам дядя императора – великий князь Николай Николаевич Романов! Сухощавый, подтянутый, в повседневной генеральской форме, он, по причине гигантского роста, настолько возвышался над массивным орехового дерева столом, что сам стол казался как бы «не по размеру». И практически невозможно было понять, какое впечатление произвело на него появление ротмистра: бледное, несколько вытянутое лицо с клинообразной седеющей бородкой, с немигающими прозрачными глазами, устремленными, казалось, сквозь вошедших офицеров, буквально придавало ему вид восковой фигуры. И это впечатление усиливалось отсутствием рук, сложенных не как обычно, на столе, а где-то под ним, и особенно – зловещим молчанием. Наместник так тягостно и грозно молчал, что Листку стало казаться, будто его появление пред очами могущественного царедворца было совершенно несвоевременным и он непременно будет выставлен за дверь.

Прошло не менее трех минут, прежде чем его высочество, ни одним членом не шелохнувшись, медленно, одними губами, произнес:

– Подойдите ближе, ротмистр…

Оттого что расстояние от двери до стола было значительным, это приглашение Листок скорее разобрал именно по губам, нежели услышал. Не печатая шага, как на плацу, но по-военному четко, он приблизился.

Болховитинов остался у дверей.

Еще с минуту великий князь не моргая смотрел на незнакомого офицера, словно определяя – тот ли это ротмистр Листок, коим он представился, – и от этого пронизывающего взгляда Алексею Николаевичу, признаться, стало не по себе. Однако взгляд надо было выдержать – это он понял каким-то пятым чувством. Иначе для наместника Кавказа ты не будешь стоить и ломаного гроша! И кажется, не ошибся. Великий князь вдруг удовлетворенно качнул головой и назидательно, но вместе с тем неожиданно благосклонно произнес:

– Леонид Митрофанович доложил мне о вашем подвиге, господин ротмистр. Россия нуждается в таких героях… Думаю, его императорскому величеству вы будете полезны. Ваше место в штабе Верховного главнокомандующего. Я позабочусь об этом. Однако выехать надлежит немедленно…

Он сделал паузу и совсем уже тихо добавил:

– Можете идти, господин ротмистр!

Разговор был окончен. Продолжать его смысла не было. Вытянувшись, Листок боднул головой воздух:

– Благодарю, ваше высочество! Доверие оправдаю!

Великий князь вновь пронзил его, как оказалось, бледно-карим взглядом и как-то загадочно произнес:

– Не сомневаюсь, ротмистр, что исполните свой долг, когда это потребуется Отчизне…

Размышлять, что означает «когда», времени не было. Листок отчего-то щелкнул каблуками – чего обычно старался не делать – и повернулся.

Уже у дверей услыхал за спиной громкое и волевое:

– А вы, Леонид Митрофанович, еще понадобитесь. Прошу задержаться.

В штабе Кавказской армии Алексей Николаевич пробыл еще три часа. Именно столько потребовалось, чтобы устроить срочный отъезд. Выезжать же надлежало на следующий день – сначала в Москву, затем в Могилев, в Ставку Верховного главнокомандующего. Причем толком ничего объяснено не было – ни отчего такая спешка, ни в чье распоряжение должен прибыть, ни на какую должность… В выданном ему странном документе за подписью начальника штаба Кавказской армии значилось лишь следующее:

«Податель сего, ротмистр Листок Алексей Николаевич, следует в штаб Верховного главнокомандующего всеми сухопутными и морскими силами Российской империи (г. Могилев) по личному распоряжению его высочества наместника ЕИВ на Кавказе великого князя Николая Николаевича Романова».

Сам же Болховитинов, при прощании, на все расспросы отвечал вежливо, но уклончиво:

– Необходимости беспокоиться нет, Алексей Николаевич. Пока доедете – его величество все устроит. По приезде обратитесь к генералу-квартирмейстеру Ставки – только что назначенному генерал-майору Пустовойтенко Михаилу Саввичу. Он будет о вас знать. Следуйте его указаниям, и все будет как того желает великий князь…

«Что ж, – думал Алексей Николаевич, выходя из штаба, – Могилев так Могилев, не боги горшки обжигают! Судьба, знать, такая – быть подле помазанника Божьего!»

Хотелось, правда, побывать прежде в Воронеже – два года прошло, как он покинул его после десяти лет службы в Губернском жандармском управлении. Да и по дороге вроде бы. Но, поразмыслив, решил не бередить прошлое. Что теперь ждет его там, в Воронеже, – товарищи по управлению да съемная квартира в доходном доме? Так ведь наверняка на той службе уже другие люди, а с квартиры уж два года как съехал…

Стало отчего-то тоскливо. Беда, да и только! Жил бобылем, да, видать, бобылем и помирать придется! Неужто так и не встретится ему на жизненном пути такая вот девица, как Наталья Ивановна, сестричка из тифлисского госпиталя?

От этой мысли откуда-то из глубин подсознания сладостно выплыл милый образ его светлокосой сестры милосердия. Да! Вот единственное на земле живое существо, что заставляет трепетать его сердце! И неужели вот так, не свидевшись, придется навсегда расстаться?

Ротмистр мысленно хлопнул себя по лбу: «Дурак ты, Алексей Николаевич! Ну уж дудки – просто так не уедешь!»

– А ну-ка, служивый, вот тебе ключи от номера и серебряный на проезд – словишь себе возницу! – прикрикнул он казаку-уряднику, что вновь был приставлен к его высокоблагородию. – А мне, братец, по важному делу надобно!

Уже вскакивая в поданную коляску, распорядился:

– Езжай в «Мажестик» – готовь вещи к отъезду! К пяти часам подъеду – к отправлению поспеем! А ты гони в Невтлуху, в военный госпиталь! – приказал грузину-извозчику.

Дорога заняла минут сорок. Когда въехали на госпитальную площадь, от вида лечебного корпуса – многострадального и до боли знакомого – даже затрясло. Сгорая от нетерпения, с коляски не сошел, а выпорхнул; рванул массивную дверь, промчал мимо каких-то лекарей в белом и уже вбежал было на лестницу, но остановил чей-то окрик снизу:

– Алексей Николаевич, голубчик! Не верю своим глазам! Вы ли это?

Листок обернулся. Из группы людей в белых халатах выделился некто, в ком он сразу узнал Бекетова – старого фельдшера, что некогда вместе с Натальей был приставлен к нему во времена тяжелого лечения. Старик, задрав очки, прошел к лестнице навстречу.

Листок, точно птица, слетел вниз.

– Боже! Вениамин Петрович, дорогой мой человек! Вы не представляете, как рад видеть! Нынче вы так нужны!

Он возбужденно стал трясти руку доброго старика.

– Отправляюсь в Могилев, сегодня же… Очень хотел увидеться с Егоровой, с Натальей Ивановной! Прошу, добрая душа, не откажите – просите ее выйти! Очень мне многое сказать ей надо!

Глаза старого фельдшера, радостно трясшего головой, отчего-то заслезились – не то от радости встречи со своим поправившимся подопечным, не то от неожиданной просьбы. Вызволив наконец руку из крепкого пожатия ротмистра, он растроганно снял с носа круглые очки и, вытянув одним движением из кармана огромный платок, стал подслеповато протирать стекла.

– Понимаю, Алексей Николаевич, голубчик, конечно же… И это правильно, это даже очень хорошо!

Закончив свое нервное дело, старик трясущимися пальцами водрузил очки на нос, заведя пружинистые душки за уши.

– Вы не представляете, Алексей Николаевич, как часто она вас вспоминала! Извелась даже, милая…

– Вспоминала?! – радостно вскрикнул Алексей Николаевич, не обращая внимания на все еще стоявших поодаль докторов. – Неужели помнила? – Он вновь схватил руку фельдшера. – Правда?

– Помнила, помнила, Алексей Николаевич, уж будьте уверены!

– Так вы позовете, Вениамин Петрович? Сейчас же, немедленно!

Лицо старика вдруг на глазах приняло какое-то изумленно-виноватое выражение, словно он только сейчас уразумел смысл взволновавшей его просьбы ротмистра. Он тихо, неловко отступив назад, прошептал:

– Не могу, Алексей Николаевич, не могу… Нет ее здесь, Натальи Ивановны… На фронт подалась. Нынче где-то под Карсом, в полевом лазарете…

Слова прозвучали подобно выстрелу в голову. Листок отшатнулся.

– Однако ж не горюйте так, Алексей Николаевич, – испуганно прошептал фельдшер. – Главное, что искали! Напишите ей через меня… Адресок свой сейчас чиркну… А уж через первую оказию и передам. Найдете еще свою Наталью Ивановну, даст бог – свидитесь!

Ротмистр лишь отрешенно посмотрел в глаза пожилого лекаря.

5

30 декабря 1916 г. Цюрих.

«Eden au Lac»

Из воспоминаний дворцового коменданта генерал-майора Свиты В.Н. Воейкова:

«…Летом 1915 года стали выявляться симптомы массового гипноза, постепенно овладевавшего людьми; из штабов фронта стали исходить пускавшиеся какими-то безответственными анонимными личностями слухи о том, что императрица служит главной причиной всех наших неурядиц, что ей, как урожденной немецкой принцессе, ближе интересы Германии, чем России, и что она искренне радуется всякому успеху германского оружия.

Вырабатывалось даже несколько планов спасения Родины: одни видели исход в заточении государыни в монастырь и аресте Распутина, якобы занимающегося шпионажем в пользу Германии; другие считали необходимым выслать государыню за границу. Амбициозные политиканы искали для совершения переворота подходящих начальников отдельных частей; не обходилось дело и без титулованных приверженцев революции, имевших непосредственные сношения с замышлявшими дворцовый переворот…

…В Москве под председательством князя Г.Е. Львова «земгор» (земский городской союз) начал свои крамольные тайные совещания на предмет спасения Родины путем переворота. На них поднимался вопрос о высылке государя с семьей за границу, выработке нового строя государственного управления и венчании на царство Николая III[16], в то время популярного Верховного главнокомандующего…»[17]

Как ни странно, переход границы через Аннемас затруднений не вызвал – ни с французской стороны, ни со швейцарской. Только обычные формальности – паспортный контроль да небрежный досмотр багажа.

Для ротмистра стало открытием, что французский Аннемас, по сути, представлял собой пригород швейцарской Женевы. Он без труда добрался до железнодорожного вокзала «Корнавен» и уже через два часа выехал поездом в Цюрих.

Вопреки напряжению, которое не покидало Листка с момента пересечения границы, в полупустом купе он не сводил глаз c вагонного окна. За стеклом, испещренным мелким инеем, сменяли друг друга высокие холмы с заснеженными лугами, темные зеркала округлых озер, длинные туннели и высокие мосты над узкими ущельями, аккуратные, с цветными крышами домики… Он смотрел на пробегающие мимо незнакомые пейзажи и думал. Ведь как неожиданно и каким странным образом судьба привела его на французский фронт, затем в Париж – мечту каждого русского, – теперь вот сюда, в Швейцарию, в диковинный край сытого благополучия и делового порядка! Что ждет его здесь, к каким испытаниям мчит его этот уютный швейцарский поезд, к каким опасностям?

Не меньшее восхищение вызвал и Цюрих. Большой и совершенно нерусский… Казалось бы, те же дома, те же люди, ан нет же – нечто другое, не наше! Улицы нарядные, уютные, до приторности чистые и украшенные всюду рождественскими елками и бутафорскими коровами. Разноцветные здания тянутся по сторонам сплошной стеной и пестреют отчего-то всевозможными флагами – кантонов и бог знает чего еще, – что в России, пожалуй, возможно лишь по причине приезда какой-либо августейшей особы… А цюрихцы! От одного только внешнего вида этих «шпрехающих» швейцарцев исходил необъяснимый шарм достатка и размеренности. И все же… не было в них ни грамма широты и беспечности славянской души, а за подчеркнутой вежливостью сквозят бюргерский холодок и какая-то скрытая надменность людей, знающих, в отличие от тебя, истинную цену жизни…

Гостиницу «Eden au Lac» Листок нашел рядом с историческим центром Цюриха. Это было роскошное пятиэтажное здание в стиле «необарокко», реконструированное – как следовало из рекламного проспекта – всего семь лет назад, в 1909 году. Его парадный фасад выходил прямо на набережную живописного Цюрихского озера с несколькими рядами припорошенных снегом пирсов. Из окон его номера, что располагался на четвертом этаже гостиницы, пирсы казались гигантскими зубьями, вонзающимися в иссиня-черное тело все еще не скованного льдом водоема, а над всем этим, отражаясь в водной глади, нависали заснеженной тенью покатые вершины высоких холмов.

У окна, выходящего на балкон с голубым навесом, он стоял долго. Уже вечерело, но погода была тихая, ясная. В свете заходящего зимнего солнца возвышенности напротив окрасились в какие-то изумительные оранжево-желтые тона. Внизу, за решеткой балконного ограждения, чернело холодной синевой все то же Цюрихское озеро, обрамленное каменной набережной. И вдруг – вот чудо! – посреди озера бесшумно прошлепал беленький пароходик, лениво вертя по бортам огромными колесами и беспечно попыхивая едва заметным матовым паром.

Отчего-то подумалось: «Неужто целый год мотается? Не замерзает, что ли, озерцо? Хотя что это за зима – одно баловство…»

Отчего-то восторженное настроение сменилось неясной тревогой – все здесь не так, все чуждо, непривычно, а поди, и враждебно. И надо с чего-то начинать… Через шесть дней явятся чертовы эмиссары, и первый вопрос – для чего? Опорочить Семью очередной клеветой, как утверждал Истомин? Но какой? Если отбросить мысль о реальных сепаратных переговорах, то это далеко не словесная клевета – слова донесли бы и без тайной встречи. Нет, здесь нечто другое, что-то вещественное, весомое… Скорее порочащие улики – документы, письма, дневники… И значит, все в конечном счете сводится к предотвращению передачи…

Листок прошел вглубь комнаты и, развернув кресло в сторону окна, в задумчивости сел.

Легко сказать «не допустить передачу улик». Для того как минимум необходимо знать, кто они, эти таинственные сволочи! И где вообще должна произойти встреча – не факт, что здесь, в гостинице… Да и сколько их вообще прибудет в Цюрих – двое, четверо? Неизвестно…

Чиркнув спичкой, Листок поднес пламя к папиросе и глубоко затянулся.

«Найди то, не зная чего»… Что ж, надо начать с того, что известно… А известно немногое… По данным Истомина, в гостиницу явится кто-то из окружения великого герцога Гессенского, то бишь родного брата ее императорского величества Александры Федоровны. Это раз… Номер заказан на пятое января сего года на якобы неизвестное лицо… Это два. Что еще? Предположительно в это же время в Цюрих – или даже в самую гостиницу – должен заехать и некто, кто, судя по всему, напрямую или опосредованно связан с Домом Романовых или самой императрицей. И если мерзавец заедет пятого же числа в эту же гостиницу, то, значит, и ему был заказан номер… Только вряд ли это было сделано из России – он, конечно же, явится под каким-нибудь иностранным паспортом. А это означает, что вычислить его возможно лишь по непосредственному контакту с гессенским эмиссаром…

Листок встал и, подойдя к столу, воткнул дымящуюся папиросу в пепельницу.

Германца с помощью упомянутого Истоминым «сотрудника гостиницы» еще можно вычислить – для того, по инструкции, он должен через некоего «Часовщика» с улицы Дуфуштрассе, 11 установить связь с неизвестным ему агентом. А уж тот свяжется с сотрудником «Eden». Витиевато, да бог с этим – из Русской миссии виднее. Но вот как проследить его контакт с русским! Не ходить же по пятам – слишком откровенно для германцев. А уж те своего посланника наверняка будут опекать! Хотя…

Алексей Николаевич вновь плюхнулся в кресло.

…Хотя, если немцам, как предполагал Павел Алексеевич, гессенский посланник неизвестен, то почему бы слежку и не организовать? «Сотрудник», скажем, в фойе; он, Листок, – в гостинице, «Агент» от «Часовщика» – в городе…

Листок сжал кулаки на подлокотниках кресла – чушь! Это мало что даст – встреча может занять минуту и только пятого числа!

Некоторое время он тупо смотрел в окно.

Все к черту! Первое, что необходимо, – это вычислить гессенца… Плясать от него, а там – «Взвейтесь, соколы, орлами!» – как карта ляжет! Так что к пятому числу января – кровь из носу – надо наладить всю цепочку: «Часовщик» – «Агент» – «Сотрудник гостиницы»… И начать с первого – «Часовщика»!

Листку стало душно сидеть в номере. На воздух, осмотреться! Хоть и темнеет, но времени не более пяти часов. В конце концов – это естественное желание иностранца, только что прибывшего в Швейцарию…

Он встал, прошел в прихожую и, накинув пальто, уставился в зеркало; быстро скривил рожицу и, отвернувшись, вышел из номера.

В фойе прошел к стойке. Худощавый, высокого роста портье встретил его дежурной улыбкой:

– Чем могу помочь?

Листок с облегчением услышал немецкую речь; взглянул на табличку слева – написано так же по-немецки: «Pförtner Martin Eisenberg»[18].

– Хочу пройтись, дружище. Впервые в Цюрихе, – сказал на том же языке и с удовольствием отметил, что его поняли, – портье, кивнув, поинтересовался:

– Вызвать такси?

– Не стоит… Похожу по улицам…

– Рекомендую посетить Старый город; как выйдите на набережную Утоквай – направо. Это рядом, за мостом Квайбрюкке через Лиммат. Думаю, для вас будет интересно – старые церкви Фрумюнтер, Гроссмюнтер, Святого Петра… Кстати, там же, на восточном берегу, – наша мэрия. Недалеко и новый художественный музей Кунстхауз, если интересуетесь живописью. И городской театр рядом – если свернете с Утоквайя на Зекселойтенплац… Чуть дальше – Банхофштрассе – пожалуй, самая цюрихская улица. На всякий случай возьмите схему ближайших улиц – для удобства…

Он протянул Листку буклет.

– А утром можно будет сходить в Ботанический сад. Это от гостиницы налево…

Ротмистр улыбнулся:

– Благодарю, пока достаточно Старого города. Надеюсь, найду там какое-нибудь уютное кафе?

– В этом не сомневайтесь, герр…

– Листок, – подсказал Алексей Николаевич.

Портье почтительно кивнул.

– Однако хочу напомнить, герр Листок, что обед в гостинице с семи вечера. И замечу – ресторан «Eden» славится в Цюрихе прекрасной кухней! – Он показал рукой куда-то за спину Листка. – Для постояльцев вход с фойе – по коридору направо, для гостей – со стороны набережной. А вот завтра столы будут накрыты к девяти часам, и ужин продолжится до утра: как-никак – «Сильвестр» – Новый год! Будем рады вас видеть…

– Спасибо, Мартин! Непременно воспользуюсь приглашением, – пообещал Алексей Николаевич, протягивая портье ключи от номера. – И все же в мертвый сезон забот у вас должно быть меньше – вероятно, зимой всех тянет в Альпы?

– Когда как, герр Листок. На сегодня в гостинице около сорока семей, половина из которых – постоянные клиенты.

– Вот как? Вероятно, из поправляющих здоровье аристократов?

Листок почувствовал, что вопрос был задан не вполне корректно: Мартин Айзенберг снисходительно улыбнулся, давая понять, что здесь «неаристократов» не бывает.

– Что ж, пойду, – несколько смутившись, сказал Листок и неуклюже приподнял непривычное для офицерской головы штатское кепи.

– Доброго вечера! – пожелал учтиво портье.

О мертвом сезоне Алексей Николаевич спросил неслучайно. Ему вдруг пришла в голову мысль, что если постояльцев в гостинице немного и за каждым закреплен свой стол, то за оставшееся время именно в ресторане можно будет визуально ознакомиться со всеми. А значит, не составит труда определить новое лицо, явившееся к обеду 5 либо к завтраку 6 января. Однако все надежды развеялись, едва портье намекнул на «аристократичность» заведения – половине аристократов завтраки разносят в номера, а к обеду вся эта братия выходит, когда кому вздумается. Так что маловероятно увидеть всех разом, а полдня просиживать в ресторане «Eden» – пусть и лучшем в Цюрихе – более чем подозрительно…

Выйдя из гостиницы, Листок прошел на набережную и, конечно же, прильнул к парапету, нависавшему над озером. Теперь берега были обрамлены светящимися фонарями, и несколько минут он зачарованно всматривался в темные воды, полные таинственности и вселенского умиротворения.

Мимо неспешно прошла пожилая пара. Проводив их взглядом, он повернулся лицом к гостинице – помпезное здание обдало ярким сиянием огней. Отчего-то беззлобно подумал: «Чертова Швейцария! Островок беззаботности… Ей-богу, «Рай у озера»![19]

Мысленно решил, что до семи вечера ознакомится с окрестностями, а за обедом примется за постояльцев. А решив, не спеша зашагал вдоль набережной в сторону чернеющего вдалеке моста.

Прошел мимо влюбленной парочки и коренастого мужчины, из-за свисающих массивных щек похожего на бульдога. Перегнувшись через перила, мужчина, как и минуту назад он сам, всматривался в озерную гладь…

Через квартал остановился, разглядывая мост Квайбрюкке. По мосту, позванивая и светясь окнами, тащились трамваи, двигались тени пешеходов… Но сам мост не впечатлил – показался низким, невзрачным. Зато справа, через набережную улицу, сверкала огнями площадь, полная людей и повозок. Вероятно, подсказанный портье Зекселойтенплац с городским оперным театром, догадался он и, не раздумывая, перешел улицу.

По размерам зданию театра, конечно же, было далеко до Мариинки. И все же этот богато декорированный «храм Мельпомены» не мог не быть гордостью цюрихцев. Из белого и серого камня… В архитектуре фасада явно присутствовали нотки классицизма – строгая симметрия, двухъярусные колонны и что-то еще, чего Листок не мог вспомнить, как признаки пришедшего на ум направления в искусстве. И в то же время они гармонично сочетались и с некоторыми барочными деталями. Особенно бюстами известных деятелей, в которых он предположил облики композиторов Вебера, Вагнера, Моцарта и почему-то поэтов – Шиллера, Шекспира, Гёте… Театр-то был оперный!

Разглядывая их, с тоской подумал, что лет сто не был в опере. Интересно, что дают сегодня – «Мейстерзигеров» Вагнера, «Травиату» Верди?

Машинально посмотрел на афишную тумбу справа от здания и…

Что-то неприятное резануло внутри ротмистра – у тумбы, полубоком, стоял все тот же мужчина в сером пальто, которого он только что видел на набережной. Ошибиться было трудно – все тот же угрюмый тупой взгляд, теперь упершийся в афишу, все те же бульдожьи щеки… В мозгу пронеслось: «Слежка или случайность? Не рано ли – в первый же день!»

Рядом с театром – прямо за тумбой, на первом этаже небольшого здания, – разглядел вывеску кафетерия: «Theater». Что ж, весьма кстати!

К кафетерию прошел намеренно мимо тумбы. Незнакомец не шелохнулся. Дойдя до стеклянных дверей, на мгновение приостановился, дабы его могли заметить, и потянул на себя ручку.

В уютном, ярко освещенном помещении пахнуло сдобой и кофе. За столиками сидело четверо: молодая пара, о чем-то мило беседующая в центре зала, и по углам – мужчина средних лет, уткнувшийся в газету, и пожилая фрау, мелкими глотками попивающая кофе из крохотной чашечки.

Листок выбрал столик у окна, рядом с воркующей парой, но сел лицом к дверям, чтобы видеть входящих. Если у тумбы мнется наружный агент, то либо он войдет следом – что маловероятно, поскольку кафетерий слишком малое заведение для тайной слежки, – либо терпеливо будет ждать его выхода.

Подошедшему официанту – пареньку в черном жилете и с «бабочкой» на вороте белой рубашки – заказал чашку кофе. Когда же дымящаяся чашка была водружена перед ним, произошло нечто неожиданное – за окном, в свете фонарей, он различил серую тень, отделившуюся от афиш и не спеша смешавшуюся в толпе прогуливающихся перед театром людей. Кто же он – обычный зритель, пришедший на спектакль, или опытный агент, решивший убраться с поля зрения объекта? Наблюдать-то из толпы сподручнее… К тому же он мог передать наблюдение другому наружному филеру. В любом случае прогулка окончена – надо возвращаться в свой «Рай».

Листок допил кофе и, расплатившись, вышел. Никого подозрительного больше видел.

6

Накануне.

15 октября 1915 года. Могилев.

Приезд

Из дневника Николая II за 1915 год:

«15-го октября. Четверг.

К часу ночи прибыл в Могилев. В 9.20 вышли из вагонов к подходу поезда Аликс[20] и дочерей, приехавших из поездки по некоторым городам. Привез их в наш дом. Зашли к д. Павлу, кот. еще не может поправиться. Показал Аликс помещения и пошел к докладу в свое время. Завтракали и обедали за общим столом. Покатались по Бобруйскому шоссе. Пили чай в поезде и обошли санитарный поезд имени Аликс – с 320 ранеными. После обеда принял Мамонтова. Вечер провели в поезде. Вернулся в 12 ч.».

Переезд в Москву в желтом вагоне второго класса занял три дня. Всю дорогу думал о последней встрече со стариком Бекетовым, вспоминал его неожиданное и радостное: «Помнила, помнила, Алексей Николаевич, уж будьте уверены!»

Промелькнули Дербент, Грозный, Владикавказ, Ростов… Отъезжая от Воронежа, слегка взгрустнул: здесь начиналась его служба – от делопроизводителя Губернского жандармского управления до помощника начальника. Отсюда в 14-м получил назначение в Кавказскую армию начальником контрразведывательного пункта Сарыкамышского гарнизона, чтобы через три месяца получить под сердце пулю, предназначавшуюся русскому императору…

Поезд помчал его дальше в Москву, чтобы, сделав пересадку, отправиться затем в Могилев, в Ставку Верховного главнокомандующего. И теперь это было не столь тяжело – теперь он знал, что есть на свете родная душа, его помнившая, а во внутреннем кармане кителя грела сердце крохотная бумажка с адресом доброго фельдшера. «Наталья Ивановна, милая, дождешься ли? Обязательно напишу при первой же возможности! Найду, разыщу!»

Он был приятно удивлен, когда в Москве, на перроне Рязанского, или, как теперь называли, Казанского, вокзала, его встретил щеголеватый офицер московской комендатуры с худощавым нижним чином. Офицер представился подпоручиком Валеновым, назначенным по телефонограмме штаба Кавказской армии сопроводить ротмистра Листка на Александровский вокзал[21].

– Билеты заказаны, господин ротмистр. Отправление на Могилев через два с половиной часа! – отрапортовал он.

На перроне царила обычная вокзальная суета – крики, баулы, груженые тележки, люди, сошедшие с поезда и спешащие к выходу, встречающие, пробивающиеся к вагонам противоположным потоком, – и все это неприятно толкается, мешает идти… Спасает небритый носильщик в грязном фартуке, упрямо толкающий перед собой скрежещущую тележку с офицерскими чемоданами. Да еще бойкий солдатик подпоручика, сердито покрикивающий на нерасторопных обывателей. До слуха офицеров, шагающих позади, то и дело доносились его: «Посторонись, ваше благородие!», «Дорогу, шельма!!», «Куда прешь, чертова баба!»

Чем ближе они протискивались к тому, что называлось «Казанским вокзалом», тем больше у ротмистра росло недоумение – неужто это и есть «Южные ворота» Первопрестольной?! Не вокзал, а какая-то грязная халабуда – барак, да и только!

Неприятное впечатление всеобщего бардака усиливалось и от ощетинившейся лесами стройки, что стучала и гремела поодаль, в левой стороне от железнодорожных путей.

Перехватив взгляд ротмистра, Валенов, точно извиняясь, на ходу пояснил:

– Не удивляйтесь, ваше высокоблагородие, барак – временно! Новое здание вокзала строится – вон оно где будет! – Он махнул в сторону стройки. – Еще до четырнадцатого года начали… Только когда еще достроят, теперь-то!

«Да, теперь-то когда… – невесело подумал Листок. – Война, а они все строят – и в Тифлисе строят, и в Москве строят…»

На выходе из вокзального «барака» их ожидала двуколка с рядовым-возничим. Быстро погрузились и тронулись. С Рязанской улицы выехали на Домнинскую, затем на Спасскую-Садовую…

По Садовому кольцу тряслись около часа. Добравшись до Тверской, ехали по ней еще минут двадцать и к вокзалу подкатили аккурат к моменту подачи состава на Минск. Так что повидать толком старую столицу, в которой, к стыду, никогда не был, не удалось и на этот раз…

Попутчиком по купе оказался сорокапятилетний чиновник в штатском костюме, внешним видом больше походивший на директора реального училища. И сходство это, вероятно, исходило от сытого круглого лица с тщательно подстриженной бородкой, закрученными кверху усами, да еще пробивавшейся лысиной и какой-то особенной осанкой. Последняя была настолько важной, что голова его неизменно оказывалась несколько откинутой назад, клинообразная бородка то и дело нацеливалась на собеседника, а густые брови непременно сводились к переносице. Все это одновременно и придавало ему надлежащий директору вид – надменный и строгий. И говорил он соответствующим образом – нарочито отчетливо выделяя каждое слово, будто изрекая непреложную и не терпящую возражения истину. Привыкнуть к этому было, вероятно, трудно, но причина столь откровенной напыщенности довольно-таки скоро объяснилась. Когда состав, тяжело пыхтя, тронулся, чиновник не без важности представился:

– Надворный советник Лимке, Эдуард Феликсович, по финансовой части… Направляюсь в Могилев по приглашению своего старинного товарища его превосходительства генерала Пустовойтенко Михаила Саввича. Знакомы с ним?

«Вот, значит, откуда спесь твоя, господин надворный советник! – пронеслось в голове Листка. – Чиновник седьмого класса едет в Могилев по приглашению самого генерал-квартирмейстера Ставки! Только для чего ты ему понадобилась, конторская крыса, в такое-то время?»

Вслух ответил медленно и уклончиво:

– Нет, пока не имел удовольствия быть представленным…

– А с кем имею честь коротать, так сказать, время поездки? Вы также в Могилев? Или на фронт?

– Листок Алексей Николаевич, – через губу представился ротмистр. – Еду по назначению в Могилев…

Лимке вонзил в него свои темно-карие глазки:

– Вот как? Что ж, очень может статься, будем служить вместе…

– Служить? – быстро переспросил Листок.

Попутчик, кажется, смутился:

– Возможно, что и так… Поскольку еще не знаю, по какой части меня пригласили. Так что непременно следует подружиться! И лучше всего за чашкой крепкого чая и рюмкой коньяка! Я как раз запасся прекраснейшим коньяком!

Подружиться, однако, не получилось. Не помог и французский коньяк, который, впрочем, обошелся двумя рюмками, – между ними как-то сразу выросла стена отчуждения. Говорили мало и только самыми ничего не значащими фразами.

Не менее прохладно простились. Наутро, уже подъезжая к Могилеву, Лимке – как показалось Алексею Николаевичу – скорее подчеркивая значимость собственной персоны, нежели из вежливости, поинтересовался:

– Вас встречают?

– Думаю, что нет.

– А мне обещали подать автомобиль его превосходительства…

Отчего-то, не договорив, надворный чиновник смолк. В обычных обстоятельствах за этой фразой следовало бы вежливое: «…так что, без церемоний, коллега, поедем вместе!» Но нет, надворный советник промолчал.

Ухмыльнувшись, Листок произнес:

– За меня не беспокойтесь, Эдуард Феликсович, – найму извозчика…

Лимке лишь искоса взглянул на него, но так ничего и не сказал.

И действительно, вагон еще только, скрежеща, подходил к заснеженной платформе, как в дверь купе постучали и перед ними предстал могучий усач. По выправке, ни дать ни взять – гвардеец, но, что было удивительным для «автомобиля его превосходительства», отчего-то в штатском. Когда же этот бравый мужлан открыл рот, то оказалось, что он еще и с манерами околодочного: даже не удостоив взглядом старшего офицера, он сразу и в бесцеремонной форме обратился к надворному советнику:

– За вами! Где вещи?

Уже накинув пальто, Лимке обернулся и как-то обреченно произнес:

– Прощайте, Алексей Николаевич… Бог даст, еще свидимся!

– До свидания, Эдуард Феликсович! – холодно произнес Листок.

Трудно сказать по какой причине, но вдруг у него возникло странное чувство, что с этим спесивым чиновником они действительно встретятся и встреча эта будет неприятной. Странное чувство, конечно…

Когда они вышли, Листок даже потряс головой, дабы сбросить наваждение – что за чушь!

Однако он ошибался, говоря, что в Могилеве его никто не встречает: едва облачился в шинель, в дверь вновь постучали. Он даже подумал, что вернулся усач за оставленной надворным советником вещью, но дверь широко распахнулась, и чей-то звонкий голос спросил:

– Простите, ваше высокоблагородие, вы ротмистр Листок?

Алексей Николаевич повернулся и с удивлением уставился на молоденького офицера:

– Чем могу служить?

Лихо козырнув под щелчок каблуков, офицер представился:

– Прапорщик Беляев, господин ротмистр! Приказано сопроводить в гостиницу!

– Кем приказано?

– Дежурным генералом, господин ротмистр! Позвольте багаж!

– Что ж вы так кричите, любезный, не на плацу же… – поморщился Листок и кивнул на чемоданы. – Тащите уж, коль велено…

Прапорщик в полуобороте склонился над порогом и жестом подозвал кого-то из прохода. Тут же в двери просунулась голова великовозрастного нижнего чина, по погонам – младшего унтера-офицера.

– Выноси! – нарочито строго прозвенел прапорщик. И уже обращаясь к Листку: – Пройдемте к коляске, господин ротмистр! Здесь рядом!

«Ай да Болховитинов! – глядя на их возню, мысленно похвалил Листок начальника штаба Кавказской армии. – Все устроил – и в Москве, и здесь, в Могилеве! С чего бы это? Не такая уж я великая птица, чтобы так опекать…»

Уже в повозке спросил усевшегося рядом прапорщика:

– Правильно ли поняли приказ, молодой человек, вести меня в гостиницу? Прежде мне следовало бы представиться генералу Пустовойтенко.

– Все так, господин ротмистр, но его превосходительство до обеда заняты, – невозмутимо ответил Беляев. – Распорядились прежде разместить в гостинице и доставить на аудиенцию по команде.

Сказал и коснулся плеча унтер-офицера, только что вскочившего на место возницы:

– В «Метрополь», Семеныч!

– И что за гостиница? – поинтересовался Листок, отваливаясь на спинку сиденья. – Далеко ли от Ставки Верховного?

– А здесь все близко! – охотно отозвался Беляев. – Верховный главнокомандующий – его императорское величество – в губернаторском дворце расположились, а самая Ставка – в зданиях на Губернаторской площади. Так что для чинов Свиты и Ставки отвели самые ближайшие к ним гостиницы. Да вы и сами все увидите! Конечно, не парижский «Сен-Жермен», но вполне приличные.

Некоторое время ехали молча. Но Беляев оказался человеком словоохотливым. Едва выехали на широкую улицу, упирающуюся вдалеке в какие-то красные постройки, он с видом старожила вдруг принялся объяснять:

– Местная достопримечательность, господин ротмистр, – главная улица губернского города, Днепровский проспект. Прямой что ваш Невский – версты на четыре. Тянется до самой Губернаторской площади, о которой я говорил… Да вы можете сориентироваться по ратуше – вон она торчит вдали… Там площадь и есть. Там же и дом Верховного… А гостиницы, значит, чуть ближе, не доезжая. А дальше дороги уж нет – крутой берег Днепра. Оттого и назвали проспект Днепровским, что ведет к Днепру. Парк там красивый, над рекой самой. Только нашему брату вход запрещен – там место царское, для его величества прогулок. Говорят, каждый день гуляет с цесаревичем. При нем он. И супруга его, императрица Александра Федоровна, с царевнами сегодня прибыли…

Беляев смолк и искоса глянул на ротмистра, будто желая понять, какое впечатление произвели его слова. Но Листок в задумчивости молчал, рассеянно разглядывая серые строения, проплывающие по сторонам улицы. Словно заподозрив, что наговорил офицеру лишнего – не дай бог из важных особ, – Беляев кашлянул и осторожно поинтересовался:

– А вы сюда с какой целью, господин ротмистр? С поручением или для дальнейшей службы?

Листок ответил, не глядя на вопрошавшего:

– Пожалуй, что не знаю. Как прикажут…

Кажется, прапорщик расценил ответ по-своему – важная шишка, коль не может сказать прямо! И предосудительно замолчал.

Расхотелось говорить и Алексею Николаевичу. Вопрос, заданный говорливым прапорщиком, задел отчего-то за живое. Действительно, для чего он послан сюда, в Ставку Верховного, на какое поприще, отчего так скоро? И ведь даже не интрига назначения в самые «сердце и мозг» русской армии смущала его, а скорее слова великого князя Николая Николаевича, сказанные как-то загадочно твердо: «…Ваше место рядом с ним, в штабе Верховного главнокомандующего… Однако выехать надлежит немедленно…» Что означало быть рядом с императором и отчего следовало выезжать немедленно? И что за такая «срочная должность»? Нет, ответственности он не боялся, но сумеет ли быть полезным на столь высоком уровне, справится ли? А может, «быть рядом» – лишь оборот речи? В Ставке все «рядом» с императором… Тогда хорошо бы попасть на контрразведку – все-таки дело знакомое. К тому же и явиться приказано к генквару Ставки! Впрочем, и с разведкой справился бы… А вдруг – «мальчиком на побегушках», вот как этого юнца Беляева? Тьфу! Все к дьяволу! Судьбу не обманешь, а до приговора – всего ничего, одна верста осталась!

Гостиница «Метрополь» находилась на том же Днепровском проспекте, в нескольких кварталах от Губернаторской площади, где размещался штаб Верховного главнокомандующего русской армии. Как разъяснил при подъезде Беляев – под сотрудников штаба, числом более двух тысяч, были подряжены все гостиницы Могилева. И только две из них – гостиницы «Метрополь» и «Бристоль» – под наиболее важных особ. Причем последнюю – гостиницу «Бристоль» – занимали в том числе и находящиеся при Ставке представители союзнических армий, а потому при ней, в кафешантане гостиницы, установили штабное собрание, в котором в две смены принимали завтраки и обеды генералы и отдельные штаб-офицеры Ставки.

Разъяснения вновь заставили задуматься – по какой причине его, только что прибывшего ротмистра, да еще без какой-либо должности, размещают в особой гостинице? Что это могло означать? Только ли важность той персоны, коей он был направлен в Ставку? Или здесь что-то еще?

Так или иначе, Алексей Николаевич Листок благодаря неожиданной расторопности Беляева без особых церемоний был устроен в небольшой одноместный номер третьего этажа с окнами на проспект. По роскоши и уюту он разительно уступал апартаментам тифлисского «Мажестика», но ротмистр был рад и этому – тряска в поездах и повозках вдруг напомнила о себе смертельной усталостью. К тому же необходимо было привести себя в порядок перед тем, как предстать перед генерал-квартирмейстером Ставки, и в этом смысле он благодарил фортуну, что его превосходительство оказались занятыми.

Беляев ушел, как только его Семеныч занес чемоданы. Однако условились, что тот явится за ним по готовности генквара принять.

Не мешкая Листок разложил вещи, принял туалет и, спустившись вниз, перекусил в ресторане гостиницы. Но, возвратившись в номер, не растянулся на кровати, как желал до того, а неожиданно для себя достал тетрадь, подсел к столу и, макнув перо в чернильницу, быстро вывел: «Дорогая Наталья Ивановна!..»

Он писал долго и с трепетом, но так и не закончил своего послания – помешал вернувшийся за ним Беляев…

7

31 декабря 1916 г. Цюрих.

«Часовщик»

Из стенограммы речи П.Н. Милютина на заседания Государственной думы 1 ноября 1916 года:

«…На берегах Женевского озера, в Берне, я не мог уйти от прежнего ведомства Штюрмера – от Министерства внутренних дел и Департамента полиции. Конечно, Швейцария есть место, где скрещиваются всевозможные пропаганды, где особенно удобно можно следить за махинациями наших врагов. И понятно, что здесь особенно должна быть развита система «особых поручений», но среди них развита система особого рода, которая привлекает наше внимание. Ко мне приходили и говорили: «Скажите, пожалуйста, там, в Петрограде, чем занимается известный Ратаев?» Спрашивали, зачем сюда приехал какой-то неизвестный мне чиновник Лебедев. Спросили, зачем эти чиновники Департамента полиции оказываются посетителями салонов русских дам, известных своим германофильством…

…Это та притворная партия, победою которой, по словам «Нейе фрейе прессе», было назначение Штюрмера: «Победа притворной партии, которая группируется вокруг молодой Царицы»…

…Я нисколько не был удивлен, когда из уст британского посла выслушал тяжеловесное обвинение против того же круга лиц в желании подготовить путь сепаратному миру…»

Утро Алексея Николаевича началось с неприятного инцидента. Так случилось, что соседями по столу, предложенному метрдотелем для завтраков, оказалась весьма странная чета – седовласый толстячок лет пятидесяти, в коричневом костюме, и его миловидная, тридцати либо тридцати пяти лет супруга, с колечками локонов «буби-копф» на припудренном лбу. И все поначалу шло в рамках обычного приличия – обменялись любезностями, перекинулись фразами о погоде… Однако любезности на том и закончились. Случилось это после того, как седовласый, лилейно улыбнувшись, представился:

– Шимон Гараками, из Праги, служу по почтовой части…

И, счастливо посмотрев на даму, добавил:

– Моя супруга – Катарина. Она родом из Вены…

Последняя фраза прозвучала так, как если бы он сообщал о своем особом отличии.

И вот тогда, как ни хотелось Листку, приличие потребовало представиться и ему. Однако едва он произнес – «Алексей Листок, офицер, в отпуске по ранению», – улыбка с лиц милых австрийцев мигом слетела. Они изумленно переглянулись, и дама, сверкнув очами, тут же уткнула их в тарелку. Чертов же Шимон из Праги недоверчиво, точно ослышавшись, уточнил:

– Вы, что же… русский?

Листок, вдруг уязвленный реакцией австрийских обывателей – в общем-то ожидаемой и все же обидной, – ответил жестко, через губу:

– Русский и, слава богу, в нейтральной Швейцарии!

За столом воцарилась тишина.

Через минуту женщина взяла в руки нож и вилку и, поковыряв ими в тарелке, внезапно отбросила приборы и поднялась. Уже поворачиваясь в сторону выхода, бросила мужу:

– Жду тебя в номере!

Мужчины молча проводили возмущенную даму взглядами.

– Вы должны извинить ее, герр Листок, – негромко произнес Шимон, не глядя на русского ротмистра. – Я чех и еще могу понять вас, но брат Катарины – также офицер – сейчас на русском фронте…

– Я понимаю, – примирительно ответил Листок. – К сожалению, война…

Шимон с какой-то кислой благодарностью посмотрел на русского офицера.

– Простите, вынужден присоединиться к супруге.

Проводив взглядом и его, Алексей Николаевич мысленно посетовал: «Черт бы их побрал – и эту войну, и этих людей! Точно звери! Дурной идеей было посылать меня под своим именем! В сем иноземном скотнике русское звание – точно красная тряпка для быков! И как можно исполнять порученное дело, если на тебя тычут со всех сторон пальцем! А сегодня встреча с “Часовщиком”…»

Да, именно сегодня – в последний день шестнадцатого года, в двенадцать часов дня, по инструкции, выданной в Париже, ему надлежало встречаться со связным. Необходимо было подтвердить свое благополучное прибытие в Цюрих и готовность к встрече со вторым агентом.

Он вынул из нагрудного кармана часы и, открыв крышку, сверил время – двенадцать десятого. Непроизвольно подкрутил пружину на случай, если в зале были агенты, – демонстративно потряс часы перед ухом, вновь посмотрел на циферблат и, щелкнув крышкой, вложил часы в карман. Потом, подозвав кельнера, заказал кофе.

Неспешно отхлебывая напиток, Алексей Николаевич стал осматривать присутствующих в зале. Их было немного.

В центре зала расположилась громко и шумно разговаривающая по-итальянски чета с тремя вертлявыми мальчуганами – от трех до шести лет. У окна, за одним столом, – две пожилые пары, степенно беседующие за все тем же утренним кофе; не то немцы, не то австрийцы; а может, швейцарцы. По углам зала – двое мужчин. Один – слева – среднего возраста, отчего-то в вечернем костюме, торопливо уплетал свой завтрак; второй – справа – вальяжный, лет пятидесяти, с короткой щеточкой усов и бросающимся в глаза ярко-красным платком, торчащим из нагрудного кармана. Этот, уже позавтракав, теперь с важным видом попыхивал длинной сигарой.

«Негусто, однако, – подытожил свое наблюдение Листок. – Этак со всеми обывателями не познакомишься…»

И тут Листку пришла на ум неплохая, как ему показалось, мысль: сделать это возможно сегодня вечером, на объявленном новогоднем обеде. Уж на него-то, пожалуй, явится вся гостиничная аристократия!

Когда вышел из гостиницы, ярко светило солнце, хотя было значительно морознее. Вышел за час до назначенного часа. Не то чтобы боялся опоздать – мастерская «Часовщика» находилась всего в десяти минутах ходьбы – за гостиницей, на улице, параллельной набережной. Но утренний инцидент с австрийской четой вдруг наглядно подтвердил верность назиданий Истомина – даже здесь, в нейтральной от враждующих союзов Швейцарии, у него будет немало врагов. И если уж обыватели ведут себя откровенно враждебно, то местная полиция, связь которой с германской разведкой даже не скрывается, по определению не могла оставить русского офицера без присмотра. Так что, отправляясь на встречу с цюрихским связным, ухо надо было держать востро!

Вероятно, под воздействием этих соображений, выйдя на набережную, он впервые подумал, что было неправильным назначать встречу с «Часовщиком» сразу по прибытии. Разумнее было бы выждать несколько дней, пока швейцарские ищейки не убедятся в его благонадежности. Хотя Истомина можно было понять – до пятого января не так уж много времени. Так что остается одно – быть предельно осторожным и, прежде чем войти в мастерскую связного, трижды убедиться, что не подвергает его опасности. А уж этому его учить не надо – опыта по службе в Воронежском губернском жандармском управлении было не занимать! Оттого-то и вышел на встречу на час раньше. Оттого, постояв за оградой гостиничного двора, свернул не налево, за угол «Eden», за которым до Дуфуштрассе с мастерской «Часовщика» было ближе всего, а направо, в сторону театра. И пошел по уже знакомой ему набережной Утоквай, теперь пестревшей разноцветьем флажков и фонарей – город приготовился к встрече Нового года.

Шел не торопясь, как обычный прогуливающийся турист. К счастью, в отличие от вчерашней прогулки, на набережной было немноголюдно, и он с уверенностью мог сказать, что «хвоста» за собой не вел.

Минут через двадцать дошел до Зекселойтенплац, по которому, в окружении зевак, разгуливали странные ряженые, называемые бегавшими за ними мальчишками «Silvesterklaus». Вспомнил, что 31 декабря у католиков и протестантов празднуется как день святого Сильвестра – канун Нового года.

Вновь искренне полюбовался видом городского театра, неприметно поглядывая по сторонам. И хотя у театра было значительно оживленнее, но и здесь ничего подозрительного не усмотрел. Убедившись в том, прошел дальше – в проулок за театром, выходящим на перекресток с Дуфуштрассе.

Это была одна из тихих, уютных улиц Цюриха рядом с историческим центром. Опрятные двухэтажные дома, примыкающие друг к другу, редкие прохожие, одинокие экипажи, гулко цокающие по каменной мостовой…

Листок намеренно пошел по четной стороне, чтобы издали разглядеть вывеску на первом этаже дома 11 – «Uhrmacherwerkstatt von Hans Müller»[22]. Заметил ее сразу. На всей улице она была наиболее примечательной – красная, вытянутая узкой полосой, с буквами, аккуратно выведенными белой краской.

Не доходя до здания напротив, остановился. Похоже, слежки не было. Но если за мастерской и следили – то, вероятнее всего, из окон этого дома напротив.

По инструкции оставалось последнее – разглядеть знак безопасности в витрине мастерской.

Как и в ресторане гостиницы, демонстративно достал часы – без пяти двенадцать. Постучал по циферблату, встряхнул, поднес к уху. Затем огляделся по сторонам и словно бы невзначай уставился в витрину мастерской Ганса Мюллера. За стеклом висело трое настенных часов – значит, все в порядке. При опасности одни из них отсутствовали бы… Пропустил мимо себя молодую пару, державшую друг друга под руку и куда-то спешившую, и перешел улицу.

Остекленная дверь мастерской натужно отворилась под звон колокольчика и тут же захлопнулась от сжавшейся пружины.

Сначала показалось, что внутри небольшого помещения никого не было. Слева стена с образцами настенных часов, раскачивающих вразнобой свои круглые маятники; вдоль правой и передней стен – Г-образный прилавок. И только присмотревшись, заметил за ним – прямо напротив входа – плешивую макушку пожилого мужчины, склонившегося над каким-то механизмом. На звон колокольчика тот поднял гладко выбритое лицо, откинул на лоб темный цилиндрик с лупой, не спеша водрузил на их место массивные линзы очков и, уставившись через них на вошедшего, поднялся. А поднявшись, оказался невысокого роста полноватым стариком лет шестидесяти, в черной бюргерской жилетке и с темными нарукавниками, натянутыми до самых плеч. И отчего-то – вероятно, из-за выразительно торчавшего носа – он напомнил ему знакомого бердичевского еврея…

– Доброе утро… – произнес мужчина мягко и в то же время с легкой настороженностью в голосе. – Чем могу служить?

Почему-то в голове Листка пронеслось подозрительное – тот ли? Что, если напарник или обычный мюллеровский подмастерье?

И все же приподнял кепи в знак приветствия и, вынимая из кармана золотой «брегет», прошел к прилавку.

– Что-то стали отставать… Не посмотрите?

Старик взял в руки протянутые часы и, не глядя на них, медленно, заученно произнес:

– Часы дорогие, хорошего качества. Не думаю, что с ними что-то серьезное…

– И все же я хотел, чтобы вы их посмотрели.

– Безусловно, мы их посмотрим. Приходите за ними послезавтра…

Весь это безобидный диалог был условленным паролем. Оба удовлетворительно кивнули друг другу. Но в ту же минуту мужчина совершил нечто странное – отложив в сторону часы, он молча, прихрамывая, прошел на угол прилавка и, откинув треугольную крышку, кивнул: проходите!

Листок помедлил. Насколько он помнил, такое инструкцией не предусматривалось. Но хозяин вновь мотнул головой, явно указывая на висевшую за прилавком бархатную штору, скрывавшую, вероятно, дверь в подсобную комнату.

Так на самом деле и оказалось. Однако, распахнув штору и пропустив гостя в раскрытую им дверь, часовщик, казалось, и не думал следовать за Листком. Любезно улыбнувшись, он выждал, когда русский переступит порог потаенной комнаты, и осторожно, как бы извиняясь, прикрыл за ним дверь.

Алексею Николаевичу эта выходка не понравилась. Он стоял в полумраке узкого помещения, больше похожего на каземат. Единственное окно отчего-то занавешено полупрозрачной тряпкой, из мебели, как можно было различить в полутьме, – только диван вдоль правой стены да заставленный какими-то предметами – не то часами, не то инструментами – широкий стол, придвинутый к подоконнику… Не западня ли?

Он уже взялся было за ручку, чтобы отворить дверь или вышибить ее, если окажется запертой, и… замер. Показалось, что в дальнем углу дивана что-то шевельнулось. От неожиданности стал вглядываться в темноту и, к своему ужасу, понял – на диване кто-то сидит! Не раздумывая, надавил на дверь, но в тот же миг слух резанула русская речь:

– Наконец-то, Алексей Николаевич! С приездом!

У Листка забилось сердце – до боли знакомый голос…

– Да вы прикройте дверь, господин ротмистр! И включите свет. Выключатель справа, – послышалось полунасмешливое со стороны дивана.

Листок потянул ручку на себя и нащупал выключатель.

Когда на потолке вспыхнула лампа, Листок чуть не задохнулся: он, прапорщик Росляков, – слух не обманул! Боже! Родная душа! Единственный, кто выжил в сарыкамышской мясорубке из его контрразведывательной команды! Тот самый Росляков, что, отправляясь в штаб Юго-Западного фронта, не преминул проститься с ним в тифлисском госпитале и следы которого на том и потерялись!

Растерянно прошептал:

– Алешка, ты ли, прапорщик? Как здесь оказался…

Росляков, счастливо улыбаясь, поднялся.

– Я это, Алексей Николаевич, я! Вас дожидаюсь! Только уже не прапорщик, а поручик… Может, обнимемся?

Они сошлись в крепком объятии.

– Боже, Алешка! Почти два года минуло! Думал, и не встречу уж! – запричитал Алексей Николаевич, похлопывая боевого товарища по спине. – В штаб приехал Юго-Западного, а тебя там нет, и никто сказать не может, куда делся! Со званием поздравляю!

Он вдруг оттолкнул новоиспеченного поручика и, держа его за плечи на расстоянии вытянутой руки, глянул ему в глаза:

– Здесь-то, как оказался, бестия? Уж не по моему ли делу?

Росляков усмехнулся:

– По нашему с вами, Алексей Николаевич… Все расскажу, только давайте присядем!

Они плюхнулись на диван. Некоторое время молчали, счастливо рассматривая друг друга.

– Что ж, Алексей Николаевич… – первым заговорил Росляков. – Про вас я, кажется, все знаю – и про Ставку, и про прием государя, и про Бердичев с Русским корпусом…

– Вот как? Разведка, значит, доложила? А про себя что скажешь?

– А про себя скажу коротко. В штабе Юго-Западного с год исполнял службу в Управлении генерал-квартирмейстера, работал в основном по Австро-Венгрии. С полгода как здесь, в Швейцарии. И теперь я иммигрировавший прибалтийский немец – Волтер Шеффер, коммивояжер по часовым делам, специалист по «брегетам», «тиссотам» и всякой попутной дряни. Так что разъезжаю на собственном моторе по Швейцарии, по соседним странам, что весьма удобно…

Улыбка с лица Рослякова внезапно пропала.

– Я ведь, Алексей Николаевич, в действительности «вербовщик», а еще «почтальон» – принимаю от агентов информацию и довожу ее до Русской миссии… А недели три назад получил команду переключиться на ваше дело – подготовить двух надежных помощников да организовать передачу ваших депеш во Францию, а из Франции – указания для вас.

– Двое помощников – это «Часовщик» и «Портье»? – переспросил Листок.

– Они самые. Но о них позже…

– Погоди, Алешка, – перебил его Листок. – Если уж ты ко мне приставлен, то поясни кое-что. По инструкции сегодня я должен был только передать «Часовщику» свой «брегет» – дать знак, что прибыл и начал работу. А уж встреча с тобой предполагалась только послезавтра, как твой Мюллер только что определил. Ты же встретился со мной сегодня… Отчего? Что-то пошло не так?

Росляков помедлил.

– В общем-то ничего особенного, командир, но вчера пришло распоряжение до пятого января в обязательном порядке посетить цюрихский «Кредит Суисс» – частный банк на Парадеплац, отсюда недалеко. И думаю, лучше это сделать сразу после Нового года, числа третьего…

– Какого черта? – не понял ротмистр.

– Только для того, чтобы представиться его коммерческому управляющему и от имени неизвестного лица передать ему вот это…

Росляков вытащил из внутреннего кармана запечатанный конверт и протянул его Листку.

– Вы только «почтальон» – передали, подождали, пока прочтут, и получили устный ответ. Это все. Вечером, часов в пятнадцать, придете сюда же за своим хронометром, и мы встретимся.

Листок повертел конверт в руках и медленно откинулся на спинку дивана.

– Я считал, что главная моя забота – встреча визитеров из Германии и России… Не помешает ли этот конверт основной миссии? Сам посуди – русский офицер, прибывший по ранению в отпуск, и вдруг на глазах у всех тайных служб двигает в цюрихский банк… Да еще для встречи с коммерческим управляющим! – Алексей Николаевич искоса посмотрел на Рослякова. – Не подозрительно ли? И не расколется ли все тот же управляющий по первому требованию швейцарской полиции?

Росляков как-то неуверенно помотал головой.

– То, что не «расколется», не сомневаюсь… Здесь банковская тайна – закон. Тем более в банке частном. Но, признаться, с конвертом самому не все понятно. Добавить что-либо еще не могу – не знаю.

– Ставке известно о миссии? – не без удивления спросил Листок. – Истомин говорил как-то неопределенно…

– Возможно, известно только то, что в Цюрихе наш человек – ротмистр Листок… К тому же это распоряжение я получил от Истомина.

– Вот как? – недоуменно протянул Листок. – Это странно…

Росляков быстро взглянул на ротмистра:

– Однако, Алексей Николаевич, здесь задерживаться вам ни к чему – клиенты в часовых мастерских долго не засиживаются. Так что теперь о наших контактах… Прежде всего в мастерскую больше двух раз приходить не стоит. Зайдете третьего числа за часами и больше у Мюллера не появляйтесь – частая починка «брегетов» – дело подозрительное. После третьего января приход сюда только в исключительных случаях. Встречаться же будем в основном по договоренности.

– А если понадобиться срочная встреча?

– В этом случае и вы, и я будем уведомлять друг друга через портье вашей гостиницы. Имя запомните – Мартин Айзенберг.

– Ба! – негромко воскликнул Листок. – Да я, кажется, парня знаю, имел честь беседовать…

Росляков, мельком глянув на ротмистра, кивнул:

– Что ж, тем лучше… При необходимости меня видеть – закажите через него такси. Через него же узнаем и о вновь прибывших пятого числа. Сами по этому поводу не подходите, информацию получите через меня…

И вдруг, задумавшись, произнес:

– И кажется, другого способа понять, кто есть кто, у нас с вами нет…

Листок вздохнул:

– Похоже на то… А судя по озабоченности Истомина, их приезд есть нечто чрезвычайно опасное… Алешка, а если мы не поймем, кто есть кто? Или ошибемся? Что тогда?

– Не знаю, – негромко отозвался Росляков. – Уж вам-то, опытному сыщику, известно, Алексей Николаевич, что не все приказы исполняются, как хотелось бы…

С минуту они молчали.

Росляков неожиданно стал подниматься:

– Ну, командир, для первого раза – все! Вам пора…

Скрипя пружинами дивана, поднялся и Листок.

Они обнялись.

– С Новым годом, Алексей Николаевич!

– С Новым, Алешка! Рад, что снова вместе!

Уже у дверей Листок услыхал за спиной:

– Не забудьте у Мюллера квитанцию…

8

Накануне.

15 октября 1915 года. Могилев.

Пустовойтенко

Из воспоминаний начальника Дворцовой охраны генерал-майора А.И. Спиридовича:

«Утром 15-го прибыла с дочерьми царица Александра Федоровна. Выехав из Царского 12 вечером, Государыня посетила Тверь, Ржев, Лихославль, Великие Луки и Оршу, где и осматривала лазареты, госпитали, перевязочные и питательные пункты. Государь с наследником встретили приехавших. В 12 ч. все проехали в дом его величества, но жить царица с дочерьми остались в поезде. Приезд государыни внес какое-то беспокойство и в свите, и в штабных. Приходится сказать, что вообще государыню не любили. Такова была судьба этой, бесспорно, хорошей по душе, больной императрицы, так полюбившей Россию и русский народ, так старавшейся от всего сердца принести им пользу и достигшей в последние годы лишь обратных результатов. Трагически сложилась ее судьба еще при старом режиме, до революции.

В этот приезд ее величества не могли укрыться ее холодность к генералу Воейкову и очень немилостивое отношение к генералу Поливанову, приезжавшего в Ставку с докладом…»[23]

Проехав несколько кордонов жандармов, общей и дворцовой полиции, коляска, прибывшая за ротмистром в гостиницу, въехала на Губернаторскую площадь и, свернув налево, подкатила к парадному входу ближайшего двухэтажного здания. Именно здесь – в здании Губернского правления, как следовало из описания Ставки говорливым Беляевым, – располагалось Управление генерал-квартирмейстера. Собственно, здесь же находился и сам штаб Верховного главнокомандующего с квартирами его начальника – генерала от инфантерии Алексеева, исполняющего дела генерал-квартирмейстера Ставки генерал-майора Пустовойтенко и нескольких Генерального штаба полковников, ведающих различными делопроизводствами обоих ведомств.