Дни после бесплатное чтение

Пролог

Весна в городе приходит несмело, осторожно, словно боится спугнуть чью-то хрупкую надежду. За окном, там, где крыши ещё упрямо держат последние грязные льдинки, воздух вдруг наполняется чем-то невидимым и неуловимым – как будто открываешь книгу из детства, и страницы пахнут давно ушедшими днями.

На кухне всё, вроде бы, по-прежнему. Жёлтый свет лампы делает белую клеёнку чуть медовой. За столом сидят четверо: Ольга, Николай, Ирина и Кирилл – семья, связанная тихими ритуалами ужинов гораздо сильнее, чем кровью.

Ольга, сорокалетняя заведующая единственного в области большого магазина, режет хлеб, пропуская пальцы между крошками – ловко, изящно, как всегда. Николай, глава семьи, оставил где-то в прошлом свою военную службу. Когда сыну поставили аутизм, жена не выдержала, не смогла тянуть и работу, и вечные его переезды из одной части в другую. Сейчас, в маленьком городе, откуда он сам когда-то сбежал, а после вернулся с семьёй, он сам будто сжался. В своей старой машине начал таксовать, а дома прятать своё прошлое за ширмой из недовольства.

Голос Николая, чуть охрипший после долгого дня, звучит буднично:

– Опять сегодня задержки, – откусывает он. – Целый час пробирался от моста.

Он говорит это, не глядя ни на кого, и сразу ныряет в телефон.

Ире семнадцать. Она только готовится к переезду в Москву, хочет поступить в университет, постоянно пропадает то в школе, то в библиотеке городской. Сегодня – один из тех дней, когда ей некуда бежать. Она ковыряет вилкой салат, мысленно составляя список дел на завтра и злится на себя за неумение расслабиться. Плечи напряжены, на лице тень от неясной тревоги.

– Мам, где мой свитер? Тот, с белым оленем.

– На балконе, высохнет – занесу, – спокойно отвечает Ольга, и её рука ложится на плечо дочери мимолётно, почти извиняясь за заботу.

Кирилл обычно молчит за столом. Ему одиннадцать. Сегодня смешивает в одной ложке гречку, кукурузу и майонез, наблюдая за тем, как всё это превращается в странную серую массу. Иногда смотрит на маму, улавливая, как она улыбается глазами.

Тарелки звенят. Кто-то вздыхает. С улицы протягивается прохладный вечерний мир: гудит старый тополь, скребётся кошка соседей.

– Я сегодня выйду ненадолго, – говорит Ольга, сдвигая стул и сразу убирая за собой кружку. – Вернусь через полтора часа максимум.

– Мам, опять встреча? – Ира вскидывает брови, не очень утруждая себя сочувствием.

– Обычный ужин, Ир. Я скоро, честно.

Ольга улыбается сыну чуть дольше, чем надо, словно пытается сохранить на его лице маленькую улыбку для запаса. Кирилл втягивает голову в плечи, кивает, будто соглашается со всем на свете.

Николай что-то бормочет себе под нос, не надеясь, что его услышат.

За порогом, когда мать накидывает пальто, запах её духов на секунду наполняет коридор, и странным образом эта невидимая дорожка из аромата кажется крепче любых слов. Ольга поворачивается на мгновение, машет рукой, и её ботинки, стуча по плитке, исчезают на площадке с десятками историй за стеной.

Дверь захлопывается. На секунду кажется, что ничего особенного не произошло.

Но дом вдруг замолкает. Звенит тишина – жгучая, рассыпчатая. Каждый подбирает свои слова, никто не произносит их вслух.

Кирилл ходит по кругу по коридору, пересчитывая пятна на обоях. Ира достаёт наушники, щёлкает их, как кастаньеты, и в первый раз не включает музыку. Николай уходит в зал на диван, по привычке берёт старую газету и листает её, не видя ни одной буквы.

Вечер сгущается. Прохлада крадётся по полу, затевая игру с воспоминаниями – вчера, сегодня, когда-то. Они забыли сказать друг другу столько важных вещей, но думали: будет ещё время.

По дому бродит пустота, которая умеет ждать.

Глава 1. Смерть

Телефон звонит не вовремя, как обычно и бывает. Номер незнакомый, голос женский, незапоминающийся, будто кто-то говорит через вату:

– Вам звонят из городской больницы…

Ира сначала не понимает, зачем ей это сказали. Потом наступает невозможная пауза, прерываемая сухими, официальными словами, которые не вписываются в эту кухню и вечер:

– Вашу маму сбила машина… Она умерла по дороге в реанимацию…

Мир в этот момент сходится до точки, тонкой и остро пахнущей. Все остальное – шум чайника, скрип двери, дыхание Кирилла – перестаёт существовать. Медленно, как в фильме, Ира кладет трубку. Телефон соскальзывает на край стола.

– Кто это был? – спрашивает Кирилл, тихо, будто уже догадался.

Слова не идут. Она чувствует, как напрягаются скулы, и пальцы становятся чужими, костлявыми.

– Несчастный случай… мама… – находит Ира слова, отделяя их друг от друга, как лепестки в мертвом букете.

В гостиной телевизор пульсирует синим светом. Николай сидит с газетой, но не читает, просто держит сложенные страницы в руках. Через минуту он уже в дверях:

– Что там случилось?

– Мама, – привычка тянет сказать «ушла», но в голове звучит по-другому, – мама погибла.

Слова падают тяжело, как камни, никто их не ловит.

Кирилл застывает, уткнувшись лбом в подлокотник дивана. Он не двигается – только плечи ходят вверх-вниз. Как будто можно переждать этот момент, спрятаться в себе.

Николай вдруг бьет кулаком о стену – будто проверяет: здесь ли он ещё, не растворился ли. В первый раз за много лет Ире кажется, что отец маленький, не сильный, беспомощный.

Он не спрашивает подробностей. Просто стоит, обхватив себя за плечи огромными руками, смотрит куда-то вниз, в нерешительность временного мира.

* * *

Время до утра тянется нескончаемо длинным, холодным бинтом. Никто не тушит свет на кухне – каждый выходит туда по очереди, смотрит в окно, слышит своё сердце и чужие голоса из глубины квартиры.

Ира долго глядит на скомканные тапочки у порога – усталые, домашние, которые всегда носила мама. Она вспоминает, как прятала туда записки, когда была маленькая:

«Мама, прости, что разбила кружку».

Скука, усталость, бессилие и слёзы – всё сплетается в медленный, вязкий ком. Кирилл забирается с ногами в кресло и держит в руках мамины очки, восхищённо, как трофей, которого он не заслужил. Иногда смотрит на сестру и быстро отводит взгляд, чтобы не встречаться глазами.

Только Николай бродит по квартире, как большой, уставший зверь, не находя себе места. Он курит на балконе, хотя недавно бросил – короткие затяжки, дрожащие пальцы. Под утро возвращается на кухню, садится за стол, гладит ладонью пластиковую клеёнку. Никогда ещё стол не был таким большим и пустым.

* * *

Воспоминания приходят резкими вспышками. Вот Ольга смеётся, даёт Ире первую краску и кисть:

– Давай, не бойся! В искусстве ошибок нет…

Вот лето на даче: мама, умытая росой, наливает чай, ставит пирог на подоконник, зовёт всех громко, чтобы даже птицы вздрогнули.

Вот она роняет ложку на пол, ворчит, но сразу улыбается:

– Ну, кто тут самый неуклюжий?

В голове у каждого свои обрывки: запах её духов; морщинки возле глаз – не старят, а украшают; привычка говорить:

– Всё будет хорошо. Я же рядом.

А теперь – никого рядом. Только пустые комнаты и невозможные слова, которые не сказали, не успели, откладывали на потом.

* * *

Утро наступает без разрешения. Окно слегка запотело, капли дождя стекают, оставляя росчерки на стекле, как неаккуратные слёзы. Пахнет пыльной весной и чем-то неуловимо чужим.

В этой тишине появляются первые попытки понять – как теперь жить. Каждый в семье будто бы замкнут в своем неслышном горе, старается не трогать чужую боль, боится, что она пульсирует сильнее, если назвать её вслух.

Но иногда хочется просто сказать:

– Мам, ну почему?

И в этой простоте спрятана вся бесконечная, безнадёжная любовь, которая ищет себе новый дом.

Глава 2 . Пустота

Похороны прошли как в тумане: не громко, не слишком много людей, никому не хотелось разговаривать. Теперь же, когда земля над свежей могилой стала грязной, липкой от мартовского снегопада, дом оказался раздетым и гулким – словно его вымыли изнутри водой без запаха, а потому не осталось ни следа прежней жизни.

* * *

Николай весь день ходит по квартире. То ищет ключи, которые придерживает в кармане, то открывает холодильник и закрывает сразу, даже не взглянув внутрь. Он путает время – не может сказать, утро или полдень, долговязая тень, будто в нём растёт какая‑то странная поломка. Вот он крутит в руках кепку Ольги, вглядывается в скомканную вату подкладки, почти шепчет:

– Дурак… Как так…

Он останавливается у окна и смотрит на двор, где мальчишки гоняют мяч по лужам, на балкон соседей, где сохнет белье. Иногда Николай забывает, что он не один, и обращается к пустоте, шёпотом зовёт:

– Оль, ты бы сейчас сказала, чтоб я чайник снял.

Кажется, что ожить можно только рядом с ней – а рядом нет ничего, только её несказанные слова расползаются паутиной вдоль кухонных штор. Он садится на старый диван и достаёт из ящика стопку писем, аккуратно перевязанных бечёвкой.

* * *

Ира живёт на автопилоте. Она гладит полотенца – зачем, сама не знает, но важно что-то делать руками, чтобы не думать. Протирает полы. Перебирает мамины серьги, не решаясь выбросить даже сломанную клипсу, а потому складывает на ладони всю теплую тяжесть прошлой жизни.

«Позвонить Тане. Сказать, как тяжело. Пусть приедет. Прийти в себя и сказать Кириллу что-то нормальное – не приказывать, не ругаться. Спросить, как он. Обнять, наконец».

Не может. Слова не пролезают сквозь ком в горле. Внутри растёт клочковатая пустота, похожая на серое облако – глухая, липкая, она не даёт плакать, не дает смеяться.

Когда Кирилл вечером роняет на пол чашку и непонятно смотрит в осколки, Ира видит в нём что-то своё – отчаяние, зажатое между грудью и животом.

– Пусть лежит, – говорит она вдруг. – Не надо сейчас ничего собирать…

Он поднимает взгляд, долго, будто выныривает из-под воды.

– Я завтра уберу…

– Не надо спешить, – шепчет она.

За этим неумелым разговором, в котором отражается вся их боль, уже прячется первое маленькое – почти незаметное – сближение.

* * *

Кирилл не выходит во двор. Всё время сидит за старым столом у окна, пачкает листы акварелью: автомобиль, синий и растёкшийся по углам, чёрная дорога, в доме – три фигуры, стоящие у окна, а одна пустота между ними белым пятном. Он медленно отодвигает рисунок за рисунком, не глядя, меняет бумагу, стирает один и тот же круг ручкой, пока не прорвет. Иногда он ломает карандаши – набок, как будто хочет что-то доказать себе, но не находит нужных слов.

Бывает, что вечером приходит к Ире:

– Ты заметила… она никогда не открывала окно в спальне, оставляла только на кухне…

И уходит опять, не дождавшись ответа.

Ему одиннадцать и ему кажется, что взрослые чувствуют иначе – по‑настоящему горюют. А сам он – нет.

* * *

В двенадцати метрах от них, в соседней комнате, Николай склонился над старой махровой папкой – в ней письма, которые остались от жены с молодости.

Пожелтелые, с пятнами чая и мятыми углами, они пахнут не бумагой, а почему‑то весенней сиренью и старой зубной пастой – что-то родное, домашнее, тихое.

«Дорогой мой, если ты не напишешь – я всё равно приду к тебе во сне. Представляешь, сегодня увидела тебя на вокзале, в сером пальто! Хотела крикнуть, но ты ушёл в толпу…»

Николай медленно читает строки, проговаривая вслух, будто ища в себе запас голоса жены. Почерк неровный, меняется с годами, а слова – такие простые.

– Оля… я ведь обещал не грустить. Обещал там, на свадьбе. – Он замирает, вытаскивает один лист, разворачивает, аккуратно касается уголком губ.

Пока дом дышит пустотой, Николай решает записывать всё – свои мысли, улыбки Ольги, слова, которые обязательно надо успеть сказать детям.

* * *

«17 марта

Оля, Я не умею писать красиво. Но сегодня утром, когда увидел, что твои тапки ещё стоят у кровати, впервые почти разревелся, как мальчишка. Кирилл весь день ходил, спотыкался у окна, а Ира прячет глаза, будто боится спросить помощи.

Сын рисует какие-то мрачные дома… Помню, как ты смеялась, когда он измазал руки в краске. Я обещал тебе, что буду держаться, но… пусто, Оля.

Я оставляю для тебя старое кресло, чайник – пусть будут на месте.

Если бы можно было заглянуть к тебе в сон – я бы не стал ничего спрашивать, просто опять услышал бы, как ты ворчишь ночью: «Ну что? Не спится?» И было бы немножко легче.

* * *

Пустота будто берёт всех за шиворот, не давая свернуть с места. Но внутри этой невидимой комнаты уже тлеет что-то важное – крошечный росток доверия, памяти, нежности, которая останется жить между вещами и словами.

Глава 3. Распад

– Кирилл, потише… – устало шепчет Ира, хотя знает – её брат не слышит её сейчас.

В темноте мартовской ночи часы идут особенно громко, разбивая тишину, словно бы нарочно заставляя вслушиваться в каждый острый, тревожный звук. Из-под закрытой двери Кирилла доносится еле сдерживаемое всхлипывание. Не громко, судорожно, будто не мальчик, а маленький зверёк прячется от своей беды, чтобы никто не мог увидеть его этой ночью.

Ире хочется подойти, прижать этого взъерошенного ребёнка, погладить его по спине, сказать что-нибудь простое, обыденное: «Всё будет хорошо». Но вместо этого она стоит на пороге, сжимая руками толстый шерстяной халат, будто надеется спрятать в нём собственное бессилие.

* * *

Сегодня Ира позвонила однокласснице и почти не слушала, как она осторожно расспрашивает:

– Это на неделю? Или, может, переехать бы к нам в Москву, всё же город, отвлечёшься чуть-чуть?

Ира отвечает вежливо:

– Я не могу, Таня… Мне здесь надо быть. С отцом… с Кириллом…

Она кладёт трубку – и вот, в этот момент, понимает: всё, конец прежней жизни, больше её не будет, отменяется всё привычное. Как будто сняли с неё привычную одежду, оставив только чужую, колючую кожу.

Смотрит на свои руки, на неровную морщину под ногтем – странно, что даже это чувствуется по‑новому, как будто её до этого никогда не было.

* * *

Отец за целый день не вымолвил ни слова. Он ходит по дому, не ступая – крадётся, чтобы не скрипели полы. Привычный запах его лосьона сменился резкой горечью старого табака. Вечером долго стоит у окна и смотрит в пустоту, туда, где во дворе давно стемнело.

Они с Ирой едят молча и быстро, не встречаясь глазами. Так проще – не станет ни хуже, ни лучше. Раз – и ужин окончен. Николай мельком спрашивает: