Вы не авторизовались

Растворяясь в песках бесплатное чтение

Скачать книгу

Geetanjali Shree TOMB OF SAND

This edition is published by arrangement with The Peters Fraser and Dunlop Group Ltd and The Van Lear Agency LLC

Jacket art: Ibrahim Rayintakath, Jacket design: Stephen Bray da

Перевод с хинди Екатерины Комиссарук,

доцента Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики»

Спина

История рассказывает сама себя. Она может быть завершенной и незаконченной одновременно, как это бывает со всеми историями. Интересная. Эта история про границу и женщин, которые переходят ее туда и обратно. Если в истории есть женщина и граница, то история складывается сама собой. Но и сама женщина – это уже история. Полная замыслов и шепотов. В движении ветра, в траве, простирающей руки по ветру. И закатное солнце, зажигая сотни лампочек истории, развешивает их на облаках. Из этого по крупицам собирается повествование. И оно как-то движется вперед: то вправо, то влево, то отступая и идя в обход, как будто не знает, где остановиться. Всё и вся вдруг начинают рассказывать. Незаметно наполняясь, из чрева вулкана выходит и взрывается, извергая пар, искры и дым, – прошлое.

В этом рассказе были две женщины. Кроме них были те, кто пришел и кто ушел, или те, кто приходил и уходил постоянно, и те, кто почти всегда присутствовал, но не был так уж важен, а тех, кто не был женщиной, и не стоит сейчас упоминать. Остановимся на том, что две женщины были важны: одна из них уменьшалась, а другая росла.

Были две женщины и одна смерть.

Две женщины, одна смерть. Как же будет здорово, когда усядемся рядом – мы и они!

Две женщины, одна Мать, одна Дочь, одна уменьшается, другая растет. Одна смеясь говорит: «Я день за днем уменьшаюсь», другая печалится, но ничего не говорит, видя, как с каждым днем стареет. Мать перестала носить сари: уже больше половины его приходится заправлять за пояс, а нижние юбки с каждым днем подтягивать все выше. Но разве, уменьшившись, можно обрести способность кошки с легкостью протиснуться в любое отверстие и вылезти через него? Разве можно пробить брешь в границе и ускользнуть? Начать казаться почти невидимой?

Возможно, все это послужило причиной того, что Мать все-таки решилась перейти на ту сторону границы, а Дочь, охваченная мыслями о старости, печалилась, что они напрочь застряли. И может быть, маленькая женщина была невинна, когда отказывалась признавать какой-либо свой проступок, будь то неисполнение предписанного законом, споры, в которых переходили на личности, или же обвинение в краже.

Те, кто не мог понять ее доводы, считали ее сумасшедшей или, возможно, пронырливой. Мол, намеренно сбивает с толку.

Спрашивала: «Ну, ели или нет? Мужчины отборный горох, а женщины тот, что рос сорняком? Ну и? Так?» Бесстрашно спрашивала. Был ли толк с того?

Но разве пограничники должны сразу все понять, если уставишься на них с вызовом? «Вы нелегально пересекли границу», – рычали они. Она хохотала:

– Что ни сделай, все нелегально пересечешь границу. Что же теперь ничего не делать?

– Нет, – сказали они строго. – Любой дурак это знает. Даже козы и коровы понимают, где им можно шляться, а где нельзя. Или вам так плохо подобрали очки, что не разглядели? Никаких извинений.

– А кто просит прощения? – прогремел ее смех. Стареющая Дочь расплакалась.

– Да и на что тут глядеть? Уж, наверное, и мы тоже кое-чего повидали? Может, и ты как-нибудь примеришь мои очки?

У нее было одно желание: если падать, то не лицом вниз. Откуда бы ни прилетела пуля и куда бы ни попала, она упадет ровнехонько на спину и будет лежать на земле, обводя небо глазами.

– Дай мне поупражняться, – говорила она Дочери.

Она начинала икать. И все икала и икала… а Дочь, наверное, и усомнилась бы в неподдельности этой икоты, если бы не была такой несчастной и опустошенной.

– От воды не перестанет, ударь кулаком по спине, – велела она. – Если кулаком не получается сильно, разбегись и резко бей в спину, в живот, по бокам. А если упаду, то на спину, глаза открыты, лоб вверх – тогда икота пройдет.

Странная это была процедура, но Дочь подчинялась слову Матери. Бам-бам-бам – удар за ударом – вот такая новая игра, и она с грохотом валила Мать на землю. Поначалу недоумевающие наблюдатели тоже разражались смехом: «Ну что взять с древней старухи?» А Дочери Мать говорила:

– Мне нужно подготовиться.

Как бы то ни было, история так и сложилась: пуля прилетела, но к тому моменту Мать виртуозно освоила искусство падения в нужном положении. Пуля прилетела и, пройдя насквозь, вышла. Кто-то другой лежал бы ничком, вымазанный в грязи, но Мать, будто выполняя акробатический трюк, в прыжке развернулась на спину и триумфально улеглась на землю лицом в небо – с честью и достоинством, как если бы это была удобная кровать.

Те, кто считает, что смерть – это конец, подумали, что вот он настал. Но знающие знали, что никакой это не конец – она перепрыгнула еще одну границу.

Поэтому нет никакой беды начать рассказ отсюда, ведь откуда ни начни, все верно.

До начала всего этого случилась одна смерть. Смерть мужчины, чья женщина отказалась опереться на его трость. Тот мужчина был мужем этой самой Матери и Отцом этой самой дочери. Казалось, что и после смерти только он защищал и вел за собой, а его жена, как ни взгляни на нее, умерла, будь он жив или мертв. Так она лежала в своей комнате.

Их комната. В углу дома. Кровать мужа и жены. Зимние дни. Толстое одеяло, заправленное в пододеяльник. Бутылка с горячей водой. Шерстяная шапка. Висящая на крючке трость. И сейчас у кровати на маленьком столике стоит пиалка, в которую он, когда был жив, клал на ночь вставную челюсть. Утром доставал. Потом – за трость.

Снаружи холод, от которого стучат зубы, внутри – стучащая зубами Мать.

Похожая на сморщившийся кулек, она с каждым мигом сморщивалась все больше, подавая из-под огромного ватного одеяла невнятный сигнал, что она еще где-то существует. Кулек сначала лежал на одной стороне кровати, потом сползал, то выше, то ниже, то в другую сторону. Как будто она пыталась прикинуть, как и где сможет развернуться. Или просто отворачивала лицо, показывая спину своим детям. Так она соскальзывала все ближе к стене и пыталась слиться с ней, приложив всю свою силу, которой было чуть меньше восьмидесяти лет.

Стена – роль ее в этой истории весьма значительна. (Как и у двери, через которую проходят туда-сюда, из одной стороны в другую, раз за разом и век за веком, а потому из вечности в вечность.)

Не какая-то необычная стена. И не представляющая какой-либо художественной ценности. Как стена в пустыне Тар, инкрустированная стеклышками, или стена высоко в горах, вписанная в коллаж из скал, или еще какая-нибудь, выдающаяся цветом и формой; и не украшенная к свадьбе дверь, сверкающая лентами и праздничными рисунками; и не дверь, которая, поддавшись лицемерному желанию, порожденному современными тенденциями, стала выглядеть старой, хотя была новой; не дверь, сделанная из пластика, но жаждущая выдать себя за обмазанную кизяком; не утыканная искусственными соломинками; и не с инкрустацией на гладком мраморе; и не цветная ошеломляющая высокая блестящая оранжево-сине-зеленая стена, построенная транснациональной компанией: такая не выцветет, не облупится, не потрескается, а будет стоять на месте твердо, неизменно, вечно.

Это была всего лишь простая стена, обычная стена из кирпича и цемента, пожелтевшая, оштукатуренная, стена среднего класса, на которой держались потолок, пол, окно, дверь. Внутри увитая сетью труб, проводов и всяких кабелей-шнуров, она заворачивала весь дом в стенной конверт и была его опорой.

Такая стена, к которой Мать, находившаяся теперь по эту сторону восьмидесяти, продвигалась сантиметр за сантиметром. Холодная стена в те зимние дни и, конечно, испещренная трещинами, как это бывает с обычными стенами.

Чего никогда нельзя будет сказать точно, так это, что сыграло большую роль: то, что стена притягивала ее к себе, или ее желание показать семье спину. Просто Мать становилась все ближе к стене, а ее спина становилась все слепее и глуше и сама сделалась стеной, отделив тех, кто приходил в комнату уговаривать-умасливать: «Мам, вставай!»

– Нет, я не встану, – бормочет кулек, завернутый в одеяло, – нет-нет, не сейчас, не встану.

Этот ответ встревожил детей, и они наседали все больше, потому что боялись: «Ох, наша Мама… Папа ушел и забрал ее с собой».

– Не спите так долго, вставайте!

Она все спит. Все лежит. Глаза закрыты. Повернулась спиной. Они продолжают нашептывать.

Когда был Папа, она вся была в заботе о нем, в движении, всегда наизготове, пусть и смертельно уставшая. Все перетирала в порошок, полна жизни. Раздражалась, злилась, брала себя в руки, не решалась сказать, делала вдох, еще и еще.

Ведь именно в ней движется вдох каждого, вдох каждого наполняет она.

А теперь она говорит, ей незачем вставать. Как будто Папа был смыслом жизни. Ушел он, а с ним – и смысл.

– Нет, Мама, нет! – настаивали дети. – Посмотри на улицу, солнце вышло, вставай, бери трость, поешь поджаренного риса – он с горошком; если расстроился живот, вот возьми пригоршню горчичных семян.

– Нет, я не, не… не, – хнычет Мать.

– Устала бедная, одна, сдалась. Подними ее, займи чем-то, развлеки, – подобно Ганге в них разливается безбрежный поток сострадания, вздымающийся волной у спины Матери.

– Не сейчас, – хочет закричать она. Но голос еле-еле доносится.

Могла ли Мать подумать, что попытки детей оживить ее все больше усилят притяжение стены? Так ли это было? Когда к комнате приближались звуки шагов, она ложилась, повернувшись спиной, и прижималась к стене. Она продолжала умирать: глаза-нос закрыты, уши запечатаны, рот зашит, ум опустошен, желания отсутствуют, птичка – фьють.

Но и дети упрямятся. Взялись всерьез: как прорастить на спине глаза, нос, уши? Что делать, если жалуется на понос от лепешек с подливой?

Все те же перебранки и ссоры. Все та же печка, деревяшки для розжига, мука. Все то же «постирай пеленки».

– Не, не, не, – твердила она.

Это не было махинацией, но она уподобилась машине. Уставшая машина. Изношенный механизм. Не желая растрачивать себя на что-либо, она раз за разом бессильно бормотала:

– Нет, не, ни… Сейчас не-е-е встану…

Пара слов, которые заставляли детей волноваться: Мать умирает.

Слова. А что такое слова? Звук, в который они подвешивают свои смыслы. За ними нет никаких доказательств. Они следуют своим путем. Порожденные умирающим телом и гибнущим духом, смыслы обретают противоположное значение. Посадили финиковую косточку, а расцвел гибискус. Они борются сами с собой! Увлечены своей собственной игрой!

Кто играл со смертью и страхом этого «сейчас не встану»? Эти механические слова стали мантрой, и Мать все повторяла их, но то было что-то другое или стало другим.

Желание или бесцельная игра?

– Нет, нет, я не встану. Сейчас я не встану. Сейчас-с-то я не-встану. Сейчас-с-то я не-е-евстану. Сейчас я новая стану. Сейчас-то я новая и стану.

Росток слова. У него своя пульсация. Свои тайные желания. В «нет», которое твердит умирающий, свои тайны. У «нет» свои чаяния.

Вот так. Как дерево стоит и пускает корни. Но устает от кружащих вокруг него теней все тех же лиц, от прикосновений листьев все тех же ароматов, от все тех же звуков чириканья на ветвях. И постепенно дерево стало задыхаться и бормотать «нет-нет».

Но есть ветер и дождь, и выдохнутое «нет», которое взметнулось между ними, обрело форму лоскутка. Он трепещет с шелестом, шрш-шрш… шуршит и оборачивается обетной ленточкой вокруг ветки, ветер и дождь завязывают ее. С каждым разом новый узел. Еще узел. НЕТовый узел. Новый узел. Новое желание. НЕТовый становится новым. «Нет» звенит по-новому. Порхает, трепещет, шелестит.

А дерево все то же. То же, что вы видите перед собой. Его ствол и склонившиеся нижние ветви окутывает дымовая завеса из повторяющегося «нет-нет-нет», тянущиеся вверх сплетенные ветви – «нет-но-нов», а ветви и побеги – руки и пальцы, устремленные к луне в небесах, – «нов-новый».

Или с потолка. Стремящаяся, ускользающая. Или со стены.

Там нашлась щель или образовалась, через нее крошечный кусочек жизни, подобно осколку дыхания, проскальзывает наружу. Вдох за вдохом рушит стену.

Разве можно ненавидеть своих? Но раздражаться – точно.

– Вставай!

– Нет.

– Солнце.

– Нет.

– Суп.

– Нет.

Спина. Молчание. Стена.

Только Сид придет, его тут же отправляют к ней. Сид, ее любимый внук. Сиддхартх, нынче Сид. Единственный человек, от которого она не могла отвернуться полностью.

Лежит с утра.

Позже обычного пошла в туалет, вернулась и лежит.

Есть – нет, пить – нет, даже пригубить чай – нет.

Цветы расцвели – все равно.

Хризантемы – не смотрит.

Сид в своем репертуаре. Когда пришел, когда ушел – неизвестно. То на пробежку, то в спортзал, то матч по крикету, турнир по теннису, гитара, заносчивые манеры, подзуживает, пререкается с родителями, за словом в карман не полезет, и на каждого найдется своя шутка. Прошмыгнул, бита, ракетка, что-то бросил, побрызгал водой на руки-лицо, скинул футболку, смазал подмышки тальком, по пути достав из холодильника сэндвич и яблоко, закинул в рот и – прямиком в бабушкину комнату.

– Бабуля, вредная девчонка, вставай! Вставай и вперед!

Бабушкины возражения не пройдут. Как поведет себя спина? Как ответит на этот порыв ветра? Хнычет, но с нежностью: «Уж больно холодно». Шепчет-бормочет, чуть-чуть оттаяв.

Предлог. Но правдивый, а произнесла – стал еще правдивее. Самая настоящая дрожь бьет из-под одеяла, как будто в темноте пробежала мышь, а Мать съежившись прячется. Но Сиддхартх – это Сид – он должен попытаться. А она вслед за своей матерью приговаривает: «Злых морозов сорок дней: пус – пятнадцать, магх – добей»[1].

Если заговорить после молчания, да еще и рифмованной поговоркой, то голос начинает петь. «И-и-и-у-и-и-и-у» – расходится волнами.

– Злых моро-о-озов со-о-рок дней: пус – пятна-а-а-а-дцать, ма-а-агх – добей.

– Супер, бабуля! Нам точно светит премия «Грэмми»! – с этими словами Сид побежал за гитарой. Повесив ее на шею, он запрыгнул на бабушкину кровать и в свойственной нынешней моде и его возрасту манере заорал во все горло, перебирая струны:

– Только злых моро-морозов, ох, морозов сорок дней, пус, о-о-о-о пус, о-о-о пус – пятнадцать, ну а магх – добей-до-бей-добей. Йе-йе-йе…

Никто не мог удержаться от смеха, Мать в душе слегка улыбалась. К этому ребенку она просто не могла повернуться спиной. Не могла умирать под этот шум и гам.

Но будь кто другой – тут же повернула бы спину, глаза закрыты, умирающий кулек. Уставшая от любых связей, ее душа тяготилась ролью матери, жены, вдовы, а если собрать в одно – ей опостылела семья.

И если у двери дома раздается звук шагов, она умирает, слившись со стеной и повернув к миру безжизненную спину.

Но та дверь остается открытой, если говорить метафорически. Кто-то проходит мимо, раздается звук, и натренированные уши Матери, вечно распознающие звуки шагов, тут же улавливают: «Ага, только что кто-то вошел в ту дверь».

Та дверь…

Та дверь. Не многие знают, что то была не какая-то обыкновенная дверь. Она крепко удерживала стены, внутри которых селились поколениями.

Дверь в доме старшего сына. Стены этого дома меняют внешний вид с течением времени, но на самом деле они стоят внутри, опираясь на открытую дверь. Так поколение за поколением стоит один и тот же дом.

Такова судьба домов, принадлежащих старшим сыновьям.

Этот наш старший сын, или просто Старший, работал на государственной должности, и ему все время приходилось переезжать, поэтому его дома и стены меняли города, а открытая дверь открывалась все в новых и новых районах.

Переползающие стены. Неужто стены в доме Старшего ползают? Танцуют? А дверь – это бык, который тянет за собой стены дома, как повозку? Тот самый дом, по которому прохаживались отцы и деды, покрикивая на своих слуг и отпрысков. Когда-то этот дом был на берегу Танги, рядом с полями роз, в восточных землях Уттар-Прадеша. Потом он, оставив нескольких обитателей в цветочном аромате, остальных забрал с собой поближе к парфюмерным фабрикам в соседнем городе. Говорят, некоторые, оторвавшись от роз и благовоний, расселились по опиумным полям. Некоторые из них сами пристрастились к опиуму и называли себя заминдарами[2], которыми они и были в действительности, но скорее – позором семьи. Наконец настал миг, когда старший сын, который был отцом старшего сына в нынешнем доме и мужем нынешней не то живой не то мертвой Матери, разругался с теми опустившимися и одурманенными опиумом родственниками. Взял девять тысяч рупий – долю, причитавшуюся ему за стены, стал государственным служащим и пустился в странствия по стране, преумножая потомство от жилища к жилищу и не зная, что хоть и забрал деньгами, а все же захватил с собой тот дом, пахнущий розами, чтобы построить, оштукатурить и побелить его заново.

Он никого не обманул намеренно, поэтому было бы неправильно называть его лжецом с самого начала. Он не знал об этом свойстве стен и живучести этой двери, которые позволяли им перемещаться вместе с хозяином, и когда следующий сын брал в руки бразды правления, они отправлялись в путь вслед за ним. Ведущий и ведомые. Меняются повара, возраст, города, высота, ширина, вдоль и поперек – мастера изменчивости, но с начала времен и до бесконечности стоят все тот же дом, стены и дверь.

К чему ругать отца? Здесь наши великие социологи сели в лужу. Написали, что большие традиционные семьи разваливаются, родовые гнезда рушатся, а исконно индийские ценности выродились в сплошной эгоизм. Они не думали, что традиционная семья – это невидимый дом, и даже не догадывались, что стены дома могут перемещаться. Танцующие, ползающие, выскакивающие, источающие ароматы стены, а держит их безмолвная дверь. Открыта. Стоит. Кто угодно может зайти и выйти. Выйти и зайти. И так до бесконечности.

Проникнуть с одной стороны и появиться с другой – значит пронзить. Ну и что с того, что это дверь. Вы все выходите, пронзая ее в живот и в сердце.

У пронзаемого развиваются небывалая проницательность и терпение. Способность чувствовать то, что ускользает от взглядов других. И знайте, так оно и было с дверью в доме старшего сына, через которую веками просачивались туда и сюда.

Дверь в доме старшего сына знает, что ей непременно нужно быть открытой, независимо от того, в котором часу кто вошел, предупредил ли заранее и постучался ли. Здесь все свободно и бесплатно. Только выйдешь из ванной, завернувшись в полотенце, а уже какой-то родственник с женой и детьми тут как тут стоит перед тобой, а ты улыбнешься и крикнешь, чтобы несли чай-завтрак, и, натягивая одежду на голое тело, будешь размышлять, на сколько дней гости приехали обосноваться. Пришли по работе к сыну, сватаются к дочери, кто-то куда-то устраивается, кто знает, какая нужда, счастье или горе привели сюда бедолагу. Только сделаешь маску на лицо, а волосы намажешь хной, как пожалует золовка – хочет познакомить Маму с каким-то другом, мол, развлечет ее. А уже пришло время поесть, а уж раз пришло – надо есть и придется появиться перед всеми прямо так, в облике привидения. Или дорогой внук смачно ругнется на свою подругу или друга: «Твою мать, пошел ты», и тут же кто-то появляется на пороге. Смотрели, слушали, улыбались, вставляли комментарии и замечания, говорили и спрашивали что вздумается. Местный словарь не знает слова «приватность», а если кто-то и потребует такое право, то удостоится подозрительных взглядов: в конце концов, что нам скрывать, что-то тут неладно.

Да и камера CCTV, что знает она о секретах этой двери? Она слепо верит в свое техническое превосходство, и ей невдомек, что есть такая дверь, которая все видит, все слышит и все записывает. Все проходят через нее с незапамятных времен.

И все же время от времени кто-то из заходящих, один, двое или даже трое, уже вот-вот собирается пройти, но вдруг останавливается: «А? Кто здесь? Кто моргнул?» Одна нога, поднятая, чтобы переступить порог дома, замирает в воздухе. В этот миг разыгрывается представление. Поднятая нога, театрально балансируя, застыла в воздухе. Как будто очнувшись, вздрогнула и теперь не может решить, пойти ей вперед, внутрь дома, или вернуться туда, откуда пришла. Как будто сомневается даже в том, где мир: позади нее или впереди? Тогда какой настоящий, а какой сыгранный?

Поднятая нога стала застывшим в воздухе вопросом: «Я с этой стороны или с той?»

Когда сестра Старшего замирает в этом положении на пороге дома, в ее голове каждый раз проносится молнией: «Я играла спектакль до этого момента или сейчас иду играть?»

Сестре не нравились аэропорты, поэтому раз за разом она обнаруживает себя там. В аэропорту ей кажется, что она похожа на букашку, которую вместе с другими такими же насильно поместили в какую-то лабораторию. Искусственное освещение, искусственное отопление, искусственная суматоха. Такие же букашки, как она, расползаются кто куда; все ужасно заняты, мечутся в панике и разбегаются во все стороны в поисках нужного выхода. Всех одели с иголочки и вручили по чемодану на колесиках, который тянет их за собой. И в этом ослепляющем свете следят за их малейшим движением, каждая подробность записывается на камеру. Вон букашка сейчас провела рукой по воротнику рубашки Louis Vuitton, а эта засунула палец в нос.

Что за игра на размножение проводится на этом огромном пространстве? Неужто ученые собрали нас, пока мы еще сидели в яйцах, и поместили в инкубатор с искусственным подогревом и светом, чтобы посмотреть, как мы вылупляемся и стыдливо бултыхаем руками и ногами в воздухе, переворачиваемся, выпрямляемся и воодушевленно бежим? Из замешательства в замес? Букашки стоят в очереди, букашки нарушают очередь, букашки бросаются врассыпную. Над ними бдительные глаза: подозревают, изучают.

Яйцо треснуло, задрожало, сделали рентген.

Нормально быть букашкой, если ты букашка, но, если ты человек, быть букашкой ох как стыдно.

Над ними строгие глаза. Смотри, проверяй.

Вообще это постоянное «смотри, проверяй», нависшее над дочерьми и сестрами, преследует их в каждом рождении. Как только они хотят убежать от семьи и заносят ногу, чтобы переступить порог, тут же впадают в раздумье: куда же пойти – внутрь или наружу? В этом круговороте мыслей они оказываются в аэропорту. Сбежав от бдительных глаз в одном месте, тут же попадают в их поле зрения в другом. Это вызывает до боли знакомую досаду и, совершенно очевидно, вызывает нелюбовь к аэропортам.

О сестре, она же Дочь, нужно рассказать поподробнее. В конце концов, она одна из двух главных женщин в этом рассказе и будет постоянно давать знать о себе. Обе женщины – основа семьи, поэтому они связаны любовью, которая питает и одновременно съедает их. Если этого не случилось, то еще случится.

Но к чему примешивать сюда минувшие моменты и истории – какая в этом надобность теперь? Что прошло, то незачем вспоминать все время. Вот, к примеру, когда молодость Дочери только начинала расцветать, а молодость Матери еще не прошла, в доме постоянно случались перепалки по поводу границ, традиций, культуры и безопасности. Тогда Мать, пытаясь выровнять дыхание всех домашних, сама начинала тяжело дышать.

Забавно, но, выравнивая и успокаивая, она прокладывала свой путь к невероятному.

Как окно, открывающееся в гуавовый сад. Его Мать сделала тайной тропой, по которой Дочь могла приходить и уходить. Внутри переполох: «Нет, ни за что не пойдет», а тут – Дочь, перемахнув через окно, уже улетучилась, как птичка. Одна Мать знает. Когда остальные догадались, что ее нет в комнате, она уже – чух-чух-чух – мчалась на поезде и играла с друзьями в антакшари[3], горланя очередной куплет. Карабкается ли на гору, ныряет ли в океан, сорвет ли звезду или повиснет на травинке, упадет-разобьется – Мать все равно верит в нее. И даже тогда, когда эти звезды-травинки превращались в друзей-под-руг-любовников, Мать держала окно открытым, чтобы Дочь могла выпрыгнуть.

Этот проход через окно оказался настолько востребован, что и Мать научилась перебираться через него, подтянув ноги и перевесившись. Она выходила в беззвучную темноту, взяв с собой завязанные кульки с шакарпара, матхри, бати-чокха, и, укрывшись в зарослях каранды, растущей вдоль ограды, встречалась с ускользнувшей из дома Дочерью. Они хохотали, как девчонки.

Стоит вспомнить и еще один день, когда Дочь то ли вышла, то ли сбежала из дома на свадьбу к подруге, а Мать перебрасывала ей через кусты свое светло-зеленое бенаресское сари и почти вся искололась шипами, пока снимала мерки с дочери, чтобы подогнать блузку, подходящую к сари. То, как они прятались, пугались, болтали, вздрагивая оглядывались по сторонам, а потом заливисто смеялись, было похоже на запретный роман столетия. Роман, от которого на глазах выступают слезы.

Но не будем перебивать наш рассказ историями минувших дней.

Сейчас мы видим, как Дочь, теперь живущая одна, приходит поднять Мать, лежащую одну. Но все окна уже закрыты. Зима.

Дочь. Дочери сделаны из воздуха. В моменты покоя они совершенно невидимы, и только самые чувствительные способны уловить их присутствие. Но если они не сдержат порыва и придут в движение… ох, не стой на пути… Тогда небо кренится вниз так, что можно достать рукой. Земля с треском разламывается, взмывают ввысь соловьи, выходят на поверхность клокочущие источники. Пробиваются горы. Со всех сторон природа с невероятным размахом захватывает пространство, и вдруг понимаешь, что уже не можешь различить, что далеко, а что глубоко. Чье дыхание ниспадало на волосы нежным лепестком, теперь стало скалой, о которую с грохотом бьется море. То, что издалека примешь за снежный пик, вблизи оказывается ее пальцем, который совсем не собирается таять.

По лампаде сознания проходит рябь, и раскинувшаяся темень продолжает расползаться. Как если бы наступила ночь и продолжала тянуться и тянуться. А если день – то бесконечный. И ее-тер дует, словно душа вздыхает – повсюду извивается, выгибается и становится ведьмой, обрушиваясь то на одного, то на другого.

Дочь. Можешь любить ее. Можешь бояться. Вот сейчас отчетливо видна. Раз – и исчезла.

И не забывай, что каждая женщина – это дочь.

Однажды было детство. Все вокруг заливал белый прозрачный свет, и небо было неотделимо от земли. Подняв свои крошечные ручки, ты бултыхала ими в том самом небе и делала свои первые шаги.

Яйцо треснуло… дрожит… бежит.

Потом подул ветер и закружили тучи. Заморосил серебряный порошок. Вдалеке облако накрыло гору, и казалось, будто огромный слон сел передохнуть. Заглядывающее в окно дерево вздрагивало на ветру, и все его листья опадали дождем.

У дочери от плача задрожала нижняя губа, мать взяла ее на руки и сама стала дрожащей губой. Прижала голову дочери к плечу и стала ее утешать, нашептывая: «Вон тот большущий слон сидит и ждет, что ты придешь, заберешься на него, и будете с ним вдвоем раскачиваться, а листья шелестят… послушай, послушай, они рассказывают истории».

Дочь улыбнулась. Тогда мать стала улыбкой.

Плач дочери потихоньку перешел в ровные вдохи, и мать из всхлипов превратилась в дыхание.

Дочь уснула, а мать все укутывала ее чудесными снами.

В этот миг любовь обрела плоть. Дыхание матери исчезало, а дыхание дочери учащалось, и слоновья спина влекла к себе.

Потому что…

Как сказали листья, любовь плохо сказывается на здоровье. Либо она жертвует, и тогда ты отдаешь свое дыхание другому, либо она эгоистична, и тогда ты проглатываешь дыхание другого.

Эта любовь – борьба
Один аскет, другой распутник
Один укрывается, другой защищает
Один овца, другой пастух
Один нога, другой поднятая голова
Один ненасытный, другой умирает с голоду
Один бьет по воздуху, другой сокрушен
Один цветет, другой растоптан

Такая вот присказка была во времена этой истории, а еще была комната, в которую попадали, войдя в ту самую дверь, а там – та самая умирающая Мать, которая повернулась спиной к миру.

Она устала выправлять их дыхание, ловить их ощущения, подбирать их любови и ненависти. Она устала от всех них и, дрожа, хочет слиться со стеной. Как будто, если протиснется в какую-то щель букашкой, снова обретет собственное дыхание?

О любви можно говорить когда угодно, потому что любовь любима. Естественна. Стихийна. Если любовь безгранична, то заполняет вселенную. Ее сущность достигает верхней точки, и начинается битва за превосходство. Пульсация желания и пугливый трепет перемешиваются, и уже никого не остановить, не напугать никакой границей. Повсюду разливается такое сияние, что мир кажется волшебством. Такое сияние, что воздух танцует, играя с собственными отражениями. Стеклянный дворец. Мираж.

Кто настоящий, а кто отражается?

Как красиво!

Как мощно!

Сам Господь отступает.

Любовь между родителями и ребенком может быть такой, что Господь скрывается, а любовь с грохотом гоняет дыхание туда-обратно, один скукоживается бездыханный, а второй, присвоив оба дыхания, раздувается и набухает. Один иссяк-исчез, другой так наполнился и раздался, что кажется, лопни он, и хлынет грязная зловонная сердцевина.

И вот была одна мать. Похожая на других матерей. Она сказала сыну: «Ты мой Бог», а сын ей ответил: «Ты великая Богиня, уничтожающая печали всех людей». Они стали обвивать друг друга кольцами, и один стал удавом, а другой – возлюбленным. Вдохи одного наполнялись, вдохи другого сокращались. Один толстел, другой усыхал. Столько любви, что жизнь двоих стала одной.

Все сходились на том, что матери этого было предостаточно, а оставшуюся у нее жизнь наполняло свежим воздухом и светом окошко-отдушина. Ведь что живет сейчас – это сверх. Сын подарил ей второе рождение. Но следующая мысль была, что с сыном это работало не совсем так. В его жизни был другой этап – начало, а его время и юность были привязаны к матери. Именно его спина сгибалась, когда он поднимал Мать на плечи, давая ей взлететь. И это было печально.

Была еще и дочь. Похожая на других дочерей. От отцовской любви она потеряла рассудок настолько, что никакой мужчина не выдерживал сравнения с ним, да и отец не был готов вручить свое сокровище кому-то менее достойному. Только отец стал лекарством от любой болезни и топазом в любом кольце, и если не целиком, то большая половина юности и жизни дочери растаяла в воздухе.

Хватит, вернемся к началу.

Хоть повествование и не обязано следовать только по главной дороге. Оно вольно бежать и течь куда угодно: реки, озера, новые и новые источники. Сейчас нам надо не заблудиться, иначе мы рискуем уйти далеко. Давайте вернемся в страну тех двух женщин, откуда началась эта история.

А что можно сказать о жизни? Только и знает, что ходить по крохотному кругу, похожему на тропинку, которая только началась – а уже конец. Но знает она и великий размах, как если выйти по тропинке к открытой дороге, а она приведет к огромной магистрали, такой, как исторический Великий колесный путь[4]. И это их далекое-предалекое слияние привносит новые повороты в повествование, тропинка сотрясается от грохота грузовиков и тракторов, а извечные изгибы Шелкового пути нежно окутывают ее мягкостью шелка. Тропинка удивляется: «Откуда тянутся эти дороги, с каких времен, сквозь какие караваны и границы? А откуда пришла я? Куда иду? Сколько разных жизней пересекла? Все та же я тропинка сейчас или стала еще меньше прежней?» Но кто задаст эти вопросы и когда? Да и кто знает ответы?

Теперь есть комната, молчание и Дочь, которая приходит навестить Мать.

Она сестра старшего сына, и при виде нее он начинает кричать.

Кричать – это традиция. Крик – это давнишний обычай старших братьев. Кричать по-хозяйски. Этот обряд как фальшивая позолота. Даже если в душе ты не слишком кровожадный, приходится носить подобающую личину. Говорят, что Отец Старшего кричал от чистого сердца, а вот сердце сына не достигало нужного градуса кипения. Но язык у них был один. Отец кричал до выхода на пенсию, потом он передал эти обязанности сыну и немного успокоился. Старший окутал себя величием еще более громкого крика и засиял-засверкал. Через несколько месяцев он уйдет на заслуженный отдых, и эстафету крика примет Сид, но пока Старший полон энтузиазма.

Но Старший не кричал на сестру. Он с ней даже не разговаривал. Он кричал, потому что намочил штаны. Не он намочил, это хризантемы набросились на него, когда он увидел в руках служанки миску матар-панира. «Нет, только не это», – затряс он головой так, что шланг, из которого поливал цветы, дернулся. Хризантемы набросились на него, и струя воды попала на штаны. Тут он подпрыгнул и еще более угрожающе закричал: «Нет, только не это!» С криками вошел в дом, а вода продолжала литься из шланга.

– Убить хочешь этими неизвестно когда приготовленными овощами?

– Госпожа так велела, – рассеянно сказала служанка, уставшая от настоящих и показных перебранок супругов. – Ваша сестра пришла.

– Приготовь свежее! Или будешь кормить протухшими объедками? Даже попрошайке не вздумай отдавать! Умрет – тебя посадят.

– Вы? – В ярости появилась госпожа, она же супруга, она же Невестка. – Вечером к нам придут. Вы же вчера говорили подать на ужин то, что останется. А теперь за несколько часов до ужина все превратилось в яд? И еще, – прорычала она по-английски, – прекратите подрывать мой авторитет перед слугами, вот почему они не слушаются меня, да и вам это чести не делает.

– Выкидывай, – гневно посмотрел он на служанку, которая застыла у холодильника с миской как истукан.

– Я попробовала. Все отлично. С ней пришли двое друзей. Подам с остальной едой, чтобы всем хватило, – сказала жена, бросив грозный взгляд на мужа, то ли чтобы утихомирить, то ли чтобы услышала его сестра.

– Хватит еды или нет, подавай только свежее, если ничего другого не можешь приготовить, – рявкнул Старший на служанку, – а это убери!

– Поставь обратно, – отчеканила жена, – я съем.

– Поставь для нее. Никто другой это есть не будет.

– Если умру, скажи, что по вине господина.

Служанке каждый раз приходилось догадываться, то ли они кричат-собачатся ради смеха и забавы, то ли по-детски дурачатся, то ли и вправду раздражены, то ли это их семейное хобби бить на поражение.

Сестра, конечно, слышала – разве может кто-то заткнуть уши на спине? Да и подруга наверняка была в курсе происходящего в доме. А слышали хризантемы или нет – какая разница. Был их сезон, им нравилось набрасываться на кого-нибудь от случая к случаю, и они не отказывали себе в этом. Их совершенно не заботило, что Старший скоро выйдет на пенсию и покинет сад, а как поведет себя следующий, неизвестно. А если, как сейчас это принято, зальют цементом лужайку и клумбы, чтобы избавиться от грязи и мелкой живности, которая в ней водится? Или вместо цветов засеют пшеницу, кукурузу и еще бог весть что, чтобы получить хоть какой-то прок? Но хризантемы не думали наперед и продолжали набрасываться, кокетливо раскачиваясь, как будто внутри у них расправлялась пружина.

У тех, кто служит на государственной должности в маленьких городах, лужайки, сады и поля обычно бывают в несколько раз больше их огромных особняков. Иногда там бывают бассейны, маленькие пруды и большие, фонтаны и беседки. Когда-то, во времена правления королевы Виктории, ее огромная мраморная статуя – нет-нет, абсолютно белая, не могла же она быть разноцветной куклой со злобно выпученными глазами – встречала у входа в сад. Сейчас, когда прошел страх, что тебя по любому поводу могут объявить изменником, она стоит забытая, но все же стоит.

В больших городах дома становятся меньше. Но и там, где сейчас увидишь здания, когда-то были деревья, а где сухие комья земли – цветы. Дома чиновников были оазисами среди пустыни.

Хризантемы, хризантемы, хризантемы.

Как только кто-то входил в дом Старшего, через стеклянные двери длинного коридора он сразу видел обрамляющие лужайку хризантемы всех цветов и размеров.

Сестра увидела, как брат из шланга поливает цветы. Светило солнце, и за деревом, стоящим позади, сверкал золотой поток, как будто всевышний натирал руки солнечным светом и блестящие частички сочились сквозь пальцы.

Спина сестры слышала и видела всю эпическую битву за панир. А что слышала спина Матери, известно только ей.

Увидев спину сестры, удаляющуюся в комнату Матери, брат сказал служанке:

– Скажи Маме, что солнце светит и хризантемы цветут. Поставь стулья на лужайке. Почему бы всем не посидеть на воздухе?

После этого брат стал раздумывать о будущем хризантем, вернее о том, что ждет его после выхода на пенсию, когда, как и все остальные в этом большом городе, он переедет в квартиру. Сколько цветов сможет увезти в горшках? А если заставит горшками эти крохотные балкончики, то куда девать одежду, себя и прочее барахло?

Стулья уже стояли, но Старший сидел там один. Так же, как его покойный Отец, который грелся здесь на солнце зимой: вполоборота к хризантемам, а вполоборота к той части дома с комнатами, которая была видна за стеклянной дверью, и к большой открытой двери, заканчивающей коридор. Отец и сын, оба имели одно обыкновение – зрачок левого глаза они уводили налево, а зрачок правого – правее, правее, правее – так, чтобы обе части мира были в поле зрения и все происходящее было на виду. Наверное, глаза, способные выполнить такой трюк, должны быть сделаны не из обычной плоти и крови. Или все же они не могли смотреть в разные стороны света, а просто бесцельно блуждали?

Доносился голос сестры:

– Всё в хризантемах.

– Нет, – отвечала Мать.

– Ну, Мама, всех цветов и размеров! Футбол, Спайдер, сплюснутые, кустовые. И все раскачиваются.

Но с чего бы ей согласиться?

– Фиолетовые, белые, желтые, розовые и даже зеленые.

Воздух над лужайкой пошел рябью:

– Я помогу дойти, а? Возьми трость!

– Ну нет. Голова кружится. Трость. Нет. Солнце. Не-е. Цветы. Ну-у… не-е… но-о.

Старший поднялся с места и пришел в комнату Матери. Встал рядом с сестрой. Оба посмотрели друг на друга, отведя глаза, и сложили губы в улыбку, не улыбаясь. Они давно перестали разговаривать. Вражда прошла, но привычка осталась. Они уже давно разучились дурачиться, как брат и сестра.

– Вставали? – обратился он к Маминой спине. – Давно она здесь? Накормите же ее чем-нибудь, скажите, пусть приготовят, иначе принесут из кухни протухшие объедки.

Только зайдешь в комнату, как в два счета все заполняет темнота. Оставшийся позади солнечный свет исчезает, превратившись в воспоминание. Потом легкий отголосок тепла пробегает по закрытым векам. И постепенно глаза начинают различать очертания.

И даже те глаза, что выросли на безвольной спине. Они видели, как пальцы Дочери тянутся к ней. Упрямые пальцы, заставляющие встать и совершенно уверенные в том, что знают, как этого добиться. Касаются спины, растирают и поглаживают так, будто хотят, чтобы их упрямство перетекло в кровеносные сосуды спины, и тогда спина прогнется, а как же иначе?

Дочь верит в силу своих рук: стоит только коснуться – и сопротивление разбито.

Но спина сжимается со звуком разрывающейся ткани и мямлит «нет, нет, нет».

Это слово принадлежит Дочери. Это ее право от рождения. На все говорить «нет», а остальные должны утешать-раз-влекать. «Давай же, возьми, красотка моя, доченька, принцесса. Луна принесла издалека сладких пончиков, вы ешьте из тарелки, а малышке дайте в пиалочке[5]. Моя куколка, мое сокровище».

Брат, который был на десять лет старше, иногда раззадоривал ее:

– Нет, скажи «нет», мотни головой, «нет», всё, вот и сказала «нет»!

Малышкино «нет» всех приводило в восторг. В детстве она состояла из одного только «нет». Вплоть до того, что, если надо было заставить ее что-то сделать, стоило лишь сказать наоборот, а она, тут же выпалив «нет», делала то, чего от нее добивались.

– Не ешь паратху, поешь рис!

– Нет, буду есть паратху!

– Попей чаю, не бери молоко!

– Нет, молоко, молоко!

– Выбрось синий, не красный!

– Красный, красный, не синий!

– Бодрствуешь, не спишь? Глаза открой!

– Не-е-ет… Закрою глаза.

Однажды, когда повар принес соус из зеленого чили, кинзы и мяты, Мама хотела остановить его:

– Нет, нет, унеси скорее – рот обожжет.

Но дочь услышала милое сердцу «нет» и подняла ужасный визг:

– Нет, дай сюда! Нет, буду!

Детство прошло, и она со своим «нет» уже не забавляла всех вокруг, но ее «нет» повзрослело вместе с ней:

– Нет, я не буду шить, нет, не надену дупатту, нет, я не под арестом, нет, я не вы.

«Нет, нет, нет» настолько слилось с ней, что, даже если она хотела сказать «да», губы сначала складывались в «нет».

– Выпей чаю.

– Нет, выпью чаю.

– Очень холодно.

– Нет, очень холодно.

С «нет» начинается путь. Свобода сделана из «нет». «Нет» – это веселье. «Нет» – это дурачество. Дурачество – это путь суфия.

Но Старший, повзрослев, должен был исполнять другой обряд. Пока маленькая, бог с тобой, не слушай никого, но выросла, и приходится указывать, что делать, а что нет. Ни у кого не вызывает вопросов, что брат должен отчитывать сестру, вложив голос родителей в собственные уста. Но когда к сонму возражений примкнула толпа любовников сестры, Старший впал в абсолютное бессилие. Сегодня Лысый Патель, завтра Очкарикуддин, послезавтра Бородач Дархияль. А когда эти три привлекательных качества соединились в одном избраннике и домашняя девочка, она же сестра Старшего, стала героиней городских сплетен и перешептываний, то груз ответственности, накопленный всеми поколениями предков, рухнул на его плечи и чувство долга выросло до такой степени, что настал черед крайних мер. Пусть никто в доме с ней не разговаривает, не смотрит вместе с ней телевизор, не готовит для нее кокосовое бурфи, не смотрит в глаза при встрече и не улыбается ни за что на свете. Так она осознает свои ошибки, и эта полоса несчастий наконец закончится.

Но прогонять ее и хлопать дверью перед носом он не собирался. Одна мысль, что она где-то шатается одна и ищет себе пристанище, была нестерпима для него. «Раз вы здесь, – сыпалось на Мать, – почему она живет где-то еще?»

Но у дочерей, говорящих «нет», ноги ведут себя по-другому: придя потом к двери, они в сомнении замерли, а тогда, в начале, понеслись наружу.

Дверь и коридор приходилось мыть фенолом, но это другая история. Там Бородач-Лысый-Очкарик и еще сестрино-бог-весть-что, какие-то тяжелые вещи, хлам, унеси-принеси – все это расползалось, как грязь. Это была борьба за чистоту, в которой с призраками и прочей нечистью сражались метлой.

Ну и пусть метлой – это сюжет отдельный, а нам нужно приподнять другую завесу истории. Сейчас Старший стоит в комнате Матери, чуть позади сестры, чуть в стороне. Они – по отдельности, но оба смотрят на спину Матери. Лысый-Бо-родач-Очкарик уже давно в прошлом, и все, что осталось, – это сострадание брата к одиночеству сестры. Дом, деньги, работа – все в полном порядке, но осталась одна.

«Как здешнее «нет» вдруг зазвучало оттуда? Что за рокировка? И «нет» не для брата, а для сестры. «Нет» от Мамы, а не от меня. Как будто кто-то всколыхнул старый прах слова, некогда такого действенного в моей жизни, а теперь от него почти ничего не осталось, потому что кто-то другой говорит его кому-то другому. И если я теперь сама себе хозяйка, то «нет» все равно мое, и откуда тогда оно взялось у Мамы?» Какая надобность была во всех этих рассуждениях сестры? Просто случилось так, что «нет» доносилось со стороны спины.

Подергиваясь и кряхтя, спина выравнивается подобно стене, как будто и впрямь стала теперь стеной. Но ведь живая спина не может стать стеной? Сможет, если захочет. А хочет она не видеть и не слышать тех, кто пытается вернуть к жизни умирающую старуху.

Старые привычки затягивают покрепче, чем выпивка и биди[6]. Спина стала ситом, в котором каждый пробил нескончаемое число дыр своими оскорблениями, раздражением и душевными излияниями – какие уж тут заплаты? Теперь, прежде чем услышать и увидеть, она принюхивается. Доносится знакомый звук шагов и стук в дверь.

– Размером с футбольный мяч! А цвет какой! Фиолетовые! – Дочь пытается увлечь ее хризантемами. Она гордится тем, что может преодолеть нехоженую тропу любой сложности – так ей удалось обрести свой собственный дом вне стен этого.

– Спроси у Мамы, куда поставить букеты, – обращается к садовнику Невестка, не желающая оставаться в стороне.

– Только не из нутовой муки, она забивает желудок. Из маша, спроси у Мамы, как приготовить, – вступает Старший.

Все борются за звание самого заботливого.

Грубости, упреки и насмешки тоже просачиваются сквозь щели.

Отойди, я опаздываю… Посмотрите-ка, опять неправильно положил трубку, пора уже бросать эту чиновничью привычку тунеядствовать… Вечером придет Фатту, приготовь свежий кхир, не вздумай подавать кешью-барфи месячной давности… прачка сжег дорогущую рубашку, где взять такую же теперь? Твои родители закажут? Американская была… Скажи водителю, чтобы заправил пока машину и чек отдал мне, а не тебе… Воду пролила, хочешь, чтобы Мама поскользнулась? Если встанет, поскользнется… Вот почему ты хочешь, чтобы она встала… Хорошо, это я сказал… Если шутишь, то хотя бы смешно… Какие уж тут шутки, если кто-то и захочет встать, то не встанет, потому что тут все наготове разлить воду, чтобы он упал, или накормить ядом… Что скажете, господин мой хороший… Всё, хватит, еще слово, тут же скажу Маме… Чудно, тут-то она и выскочит из постели… Она просто не хочет вставать, знает, что все волнуются, но…

Хах… хм… тс-с-с… уколы… упреки… ворчание…

Спина поворачивается спиной. Как бы так сделать, чтобы отвернуться еще больше? Проникает в стену. Как бы совсем в ней замуроваться?

На стене какое-то пятнышко. Это оно само колышется или от ветра? Может, это букашка. От ветра или от дыхания.

Вот бы я была букашкой.

Стена холодная на ощупь. Крошечное существо скользит по ней. Еле заметное дыхание. Проделай где-нибудь щель, проникни в стену. От неуловимого движения мягкая глина раскалывается. Невольно мои ноги пробили брешь. В воздухе трепещет запах глиняных горшков и кувшинов – как после дождя. Холодная могила в холодной земле.

Останься лежать так. Молча, без всех, как застывшее дыхание, всего-навсего клочок, повисший в воздухе пеной. Букашка дунет, и он взлетит, а потом опять в объятия земли.

Пусть это будет мой склеп.

Легкий холодок поднимается в сердце, но он успокаивает, а не заставляет стучать зубы, как холод снаружи. Покой внутри стены, а не круговорот мыслей у ее спины, не кузнечные мехи за ее спиной, благодаря которым весь мир наполнился дыханием, а ее собственное каким-то образом угасло.

Мать закрывает глаза, умолкает, останавливает дыхание так, чтобы никто не узнал об одном оставшемся вдохе, похожем на малюсенькое существо. Пусть он проникнет в стену и потихоньку начнет пробираться вперед, пусть ничто не помешает ему, не собьет с пути, не нарушит его ход, не задавит, пусть он не упадет вниз.

А что, если глиняная стена полая?

Глиняная стена полая. Пусть вышедшее из сердца существо движется, создавая само себя и проделывая свой путь в грязи. Пусть освоит дыхание и потечет дорогами собственного творения. Пусть заполнит собственные вены, засопит, запузырится.

Проделывает ли Мать брешь в себе самой, сливаясь со стеной? Просачивается ли в обнаженные артерии, перекроив себя?

Крохотное существо в темноте, последыш дыхания. От его движения взлетела частичка земли. На ее закрытые глаза падает легкий отсвет желания. Из воздуха в воздух.

В песке качнулось самадхи[7].

Что-то обязательно попадет в историю случайно, но и для него уже припасено свое место. Вот так появилось то пятнышко на стене. Возможно, это букашка, лапки которой похожи на тень от ворсинок, – ими она роет тоннель в стене. Ее глаза источают тепло, которое еле заметным отблеском сочится по тоннелю, «сочится» в том смысле, что от него поднимается легкий пар, способный удержать частичку потерянного дыхания.

Чтобы увидеть это пятнышко-букашку, нужно лежать молча очень долго, прижавшись к стене, превратившись в кулек под одеялом, повернувшись спиной к миру.

За спиной дыхания всех остальных. Вереница волнений и переживаний.

– Открой окно. Маме, наверное, душно.

– Отдерни шторы. Думаю, ей не нравится темнота.

– Почему она лежит в такой странной позе у стены?

– Разве это бодрствование – просто лежать с закрытыми глазами?

– Дети играют на улице.

– По телевизору показывают «Махабхарату».

– Принеси газету, сыграй что-нибудь, приготовь пакоры из шпината и лука. Спроси, что, спроси, кто, спроси, как.

Прожитую жизнь снова сервируют перед ней в виде бесед и воспоминаний – думают, так вернется дыхание. Так воспрянет душа. Ей напоминают о том, что она делала раньше, ведь, помыслив это действие, она опять вернется к нему. Но теперь она делает это иначе, по-своему. Готовит свои собственные пакоры. Сочные, перемолотые, перетертые, порезанные на кусочки, брошенные в кипящее масло, уф-ф-уф-ф – с одной стороны на другую, попавшие в желудок и исчезнувшие.

«Выбрось», – доносится шелестящий голос. Но разве голос букашки может добраться до уха? «Внутри хлам, – шуршит где-то, – вышвырни в открытое окно. Лепешки чила, хризантемы размером с футбольный мяч, вода, пуговица, чат масала, половик, зубной порошок, зира, черный тмин. Ключи, мак, иголка, кашель, мокрота, сопли, желчь, вдохи-выдохи, перипетии. Выбрось».

Может ли быть такое, что стена придвинулась к спине и окружила лежащую на кровати женщину, чтобы та не слышала никаких стуков в дверь?

Только тот легкий шелест.

А случилось вот что: пока вы спасали букашку, слон вытоптал поле. Вы можете удивиться, что за история приключилась, какой такой слон какое такое поле может вытоптать? Если придираться к терминам, то правда, нет ни слона, ни поля. Есть только дом и семья, в которой все приходят и уходят через открытую дверь. Ничего они не вытаптывают, а с ревом извергают тонны сострадания.

Суметь проявить сочувствие – главная цель домашних, путь к взаимопониманию, любви, счастью и покою. Если ты смог посмотреть на кого-то так, что в глазах читается «вот бедняжка», то уже избавил его от страданий, уподобился богу и собственное отражение стало казаться приятным. Тогда семья поддерживает в любом несчастье и ненастье. Одни становятся богами, а другие – нищими.

Так было с Дочерью. Бедная бедняжка. Ругать, отчитывать, выгонять – все только для того, чтобы вернуть ее на путь истинный. Но она же была бедная. Бедная-пребедная. Глупая девчонка. Любимица, взращенная на капризах и выпестованная на упрямстве. Она не видела в том беды для себя. Не осознавала. А никчемных людей, которые пользовались этим и вводили ее в заблуждение, она считала своими возлюбленными. Раз за разом она оставалась одна. Когда не удавалось договориться с ее высокопоставленными братом и Отцом благородных кровей, женихи собирали пожитки и уходили, оставив ее одну, в нищете и несчастную. У нее не получалось найти ни жилье, ни работу. Сегодня она пишет из одного места, завтра говорит из другого. Брат как-то договорился и приобрел для нее в библиотеке секретариата пару книг никому непонятного содержания. А так она бродила потерянная и подавленная в каких-то лохмотьях, как деревенщина, то в грубой, как из мешковины, рубахе и порванных тут и там штанах, то в дурацкой юбке, купленной за двадцать-тридцать рупий в какой-нибудь деревне Гуджарата или Раджастхана. Все в ее облике выдавало крайнюю бедность, и семья не могла сдержать слез, глядя на нее.

Тут может закрасться сомнение, а были ли те встречи в зарослях каранды уж такими тайными? Или так изливалось сострадание, мол, пусть Мать накормит-напоит-оденет, раз уж сестра оказалась на улице. Вернется – и все встанет на свои места, вот ее дом, вот семья. Разве у нее есть кто-то, кроме нас? Кто знает, видится ли бедная с кем-то еще, зовут ли ее в гости. А если свяжется с этими ни на что не годными людишками, мы будем обесчещены. Пошла по кривой дорожке, не ровен час, дело кончится изгнанием.

Как бы от таких потоков сострадания не прорвало плотину, не случился потоп.

Не то чтобы сострадание совсем испарилось, но порядком было позабыто, когда в газетах и журналах стали печатать ее фотографии, а по телевизору показывать интервью, в которых она делилась своими взглядами. Женское сознание, гендерная дискриминация, женский оргазм… какое бесстыдство… боже мой!

Еще более суровые испытания выпали на долю сострадания, когда бедняжка купила хорошую большую квартиру в районе для хороших больших, а в придачу телевизор, микроволновку и даже машину. Они узнали, что она без конца мотается по аэропортам, путешествует по стране и за границу. По дому полушепотом поползло: вот она нынешняя ловкость рук… разве можно так… добывать имя и деньги… везде нужны знакомства… а если это женщина… еще и молодая… что тогда… что? Тут они запинаются, потому что полностью этого не произнести, а что можно сказать вслух, говорится только так. Старший и теперь запретил Матери долго говорить с ней по телефону, а уж ходить в гости тем более – ее образ жизни не должен быть оправдан!

Когда он начал встречаться с сестрой на приемах в Президентском дворце, то никак не мог понять, кто должен отводить глаза и кто отводит. Странное было чувство – весь мир, и даже президент, говорит с ней, а ты словом не обмолвишься.

Однажды Старший подошел к Матери: «Скажите ей, пусть приходит иногда. У нее ведь нет никого, пусть хоть домашней еды поест. Еще моя жена передала ей несколько своих статей – просила посмотреть, мало кто пишет на эти темы. Это даст ей возможность почувствовать себя включенной в семью, иначе она так и будет думать, что все ее презирают».

И вот теперь мы остановились на том моменте, когда брат и сестра стоят почти рядом и думают, глядя на спину Матери: «Мама, бедняжка. Я сделаю что угодно, лишь бы оживить ее!» Их сострадание мечется все выше и выше.

Это все герои рассказа: букашка, слон, сострадание, дверь, Мать, трость, кулек, дочь, Рибоки, которые носила Невестка, и прочее-прочее, о чем будет рассказано, когда придет время.

Обувь? В каком смысле обувь? Обувь в смысле Рибоки.

Говорят, в давние времена жила ядовитая змея Рибок, которая ползала-кружила по южной части континента под названием Америка. Однажды кто-то обернул ею свои ноги, чтобы проворно прыгать, и вся ее спесь вышла из нее и вошла в того, чьи ноги она обернула – так случилось ее перевоплощение. Теперь все знают ее в этом цвете и форме, и поколение за поколением она воплощается в своем новом виде. Обувь, не змея. Обувь всевозможных моделей. Одни шипованные, другие в дырочку, а третьи с мягкой подошвой, которая пружинит, как мяч. То есть виды и подвиды Рибок стали еще сильнее, она сжимает землю в своих тисках и с шипением выдыхает огонь, и кто теперь вспомнит, что когда-то она была могущественной змеей?

Братство Рибок так разрослось, что положило на лопатки сикхов, гуджаратцев и китайцев, которые громче всех кричали, что сумели обжить самые удаленные уголки земли. Один сикх добрался аж до Исландии прямо в тюрбане, с браслетом на руке и с кинжалом[8], тем самым потешив тщеславие братьев по вере. Но Рибоки и тут всех опередили, ладно, обувь, но носки, перчатки, шапки, сумки, бюстгальтеры – какие только формы они не приняли, чтобы добавить изюминку своему великолепию.

Воистину, они достигли небывалых успехов в ходьбе, беге, йоге и танце.

Кто-то может спросить, на каком основании держится это утверждение? Прямого ответа здесь нет, это всего лишь один пример, который ходит, бродит и порхает в доме, где разворачивается наша история. Речь идет о Невестке. Все знают, что с того дня, как Невестка надела Рибоки, она стала подолгу гулять сама по себе, заниматься бегом с подругами и осваивать асаны под руководством учителя йоги в местном парке. Дело пошло. Так уж и пошло? Или даже побежало? Что в каникулы, когда соседские мамы получили возможность передохнуть от школьных забот, эта самая Невестка сама стала учителем йоги и начала вести весьма популярные классы зимой и летом.

А недавно выяснилось, что она записалась на занятия по сальсе, и кто знает, сколько раз дверь вздрагивала от удивления: «Что это? Вернулась изгнанная Дочь или уходит полновластная Невестка? Как это Рибоки повернули воды Ганги вспять?»

Могло показаться, что одна ощущает тяжесть вины от того, что не выполнила долг, поэтому развернулась и возвращается, а другая уверена, что выполнила долг сполна, и потому теперь уходит.

Но ничто не намекает и не указывает на то, что двери или кому-то еще могло так показаться. По крайней мере, пока.

Все сойдутся на том, что невеста не наденет Рибоки на собственную свадьбу. И они не станут частью ее приданого. Даже если ее отдают замуж в дом уважаемого чиновника. Наша великолепная Невестка в этом не одинока.

Не одинока она и в том, что семья будущего мужа одобрила ее светлый цвет кожи и статное телосложение. И в том, что в этом свете будущее потомство выглядело весьма привлекательным для всех. И в том, что Мать и современная золовка должны были обучить ее методам воспитания детей и всевозможным премудростям ухода за собой. И в том, что она отправилась в дом мужа исполнить свои мечты с чувством абсолютного и полного одиночества. Чужой дом, чужие люди, не знаешь, как сесть и что сказать.

Как и все юные девушки, только что приехавшие в новый дом, наша Невестка разрыдалась в первый же день. Она пошла в туалет и застряла там. Поднялся переполох: в доме столько гостей, что даже один неработающий туалет может привести к концу света! После криков и угроз прибежал уборщик и достал из унитаза пропитанную кровью, завернутую в тряпку самодельную ватную прокладку. Золовка принесла прокладку и поучительно сказала: «Дорогая, пожалуйста, заверните ее в старую газету и выбросьте в мусорное ведро».

Этот унизительный инцидент, ставший достоянием общественности, вмиг научил Невестку и как пользоваться мусорным ведром, и что туда выбрасывать. Во время медового месяца ее лоб украшали блестящие бинди, которые продавались в лотках на берегу Ганги, а в длинную косу были вплетено красно-золотое украшение. По возвращении она избавилась и от того, и от другого. Ее лоб осветила вызывающая луна из кумкума, которая росла с годами и меняла свой цвет в зависимости от выбранного сари или костюма. Коса тоже была отвергнута, и спадавшие плетьми распущенные волосы свистели и хлестали ее при ходьбе.

Кто сейчас смог бы воспрепятствовать процветанию Рибок в мире? Все уже случилось. Рибоки появились в магазинах, и их стали рекламировать. Однажды сын сказал: «Мам, возьми Рибоки», – и принес их ей.

Нет, не Сид, а его младший брат, он же Заморский сын, или Серьезный, которого сейчас стоило бы упомянуть – и вот он упомянут. Он отправился за семь морей, и поэтому обычно о нем не вспоминали. До сих пор. А ведь он играет не последнюю роль в сохранении традиций, и вот он уже упомянут. И будет упомянут еще. У каждой матери есть такой сын, который скажет: «Ма, ты принесла жертву на алтарь семьи». Этот пробирный камень не минует ни одну женщину, какого бы цвета кожи и происхождения она ни была. К пережитому ей сын примешивает вымышленную боль и страдания, а потом призывает надеть Рибоки и приносит их ей.

Его смех был неслышен, потому что жизнь была тяжелой? Или он утратил способность смеяться? Или ее никогда и не было?

Вот скажи, что делает героя главным в повествовании? В доме бедняков это будет богатство, в жизни обезображенных – красота, в Индии главный злодей – Пакистан, а Америка – герой. В жизни слепого главный герой – глаз, у хромого – нога, у бездомного – дом, у безработного – работа, у потерявшего сон – сон. А если не знаешь, кого назначить главным, просто посмотри, чего не хватает в чьей-то жизни, – это и будет настоящий главный герой. В жизни этого сына таким был смех.

Он был младшим сыном в семье – много тут и не скажешь, ведь в этой истории речь идет о старших, даже если не идет. Он и сейчас не здесь, но не будем на этом останавливаться, так как тут мерилом истинности является отсутствие: кого нет, тот и главный персонаж. Но раньше он был здесь, как и его дед, муж его бабушки, приросшей к кровати. Потом дед пересек океан сансары, а он – океан земной и стал звать себя австралийцем. Так невидимая нить большой семьи протянулась еще до одного края света.

Насколько Сид был буйным, настолько же серьезным был его брат. Насколько Сид в движении, бесконечной болтовне и шумных затеях, настолько его брат в работе, усердии и покое. Младший сын подавал надежды, а потасовки, устраиваемые Сидом и его компашкой, казались ему пустой тратой времени, проявлением грубой, необузданной культуры среднего класса. Временами он даже находил их непристойными. Поэтому он всегда был занят чем-то своим, говорил, только когда была необходимость, а если был вынужден говорить против своей воли, старался вывести разговор на какую-то актуальную тему и не сказать лишнего. В меру ест, пьет, спит и всегда чем-то занят. Будь то утренний туалет, очередь, поезд, автобус или машина, в руках у него всегда книга, которой он всецело поглощен. Он постоянно расширял свои горизонты, и поэтому, изучая историю, географию, религии, философию, естественные науки, психологию, геологию, экономику, политологию и урбанистику, хорошо знал, сколько всего было разрушено и рушится сейчас, и это неизменно разрушало его душевное равновесие. Но здоровье пока разрушено не было.

Он всегда был в компании главного героя, который своим отсутствием всецело затмил его. Это никогда бы не выяснилось, если бы Серьезный сын не поехал в другой город по делам фирмы. Не зря говорят, непредвиденные события, будь то несчастный случай или счастливый, играют в жизни большое значение. Так бывает с любовью и смертью, а смех то приходит, то уходит.

Не будем пускаться в рассуждения, приходил ли смех в жизнь Серьезного сына, покинул ли ее и когда это случилось. Важно лишь то, что внезапная стычка на берегу океана ясно дала понять, что смех – его главный герой. И с этого момента печаль поглотила его.

После деловой встречи у Серьезного сына появилось свободное время, и, выйдя из отеля, он пришел посидеть на пляже, где почувствовал себя почти счастливым. Почти – потому что для полного счастья в мире всегда чего-то не хватает. Куда ни глянь – повсюду мерзость, оголтелое потребительство, подражание чужой культуре, а никчемные поверхностные люди-пустышки все трепыхаются не тут, не там и не здесь. Он старался как можно дальше держаться от них и заниматься своим делом. Но теперь он встретился с поющим и взмывающим ввысь океаном, чья манера пения и резкие движения восхитили его своей естественностью и непринужденностью. И вот в пляжном кафе с крышей из кокосовых листьев он сначала заказал пиво, а потом устроился за столиком у самого берега, раскрыл книгу и развернулся лицом к океану. Когда его достигал назойливый шум аляповатой толпы гуляющих, он двигал столик и стул все ближе к океану и сидел почти счастливый. Даже задремал.

Издалека это было похоже на идиллическую картину: огромное небо, огромный океан и зажатый между ними кусочек сцены – на стуле сидит юноша, на столе пиво, а на коленях книга. Волна подкатывается то совсем близко к сцене, то отступает, то снова возвращается, как будто хочет унести с собой всех участников постановки. А сцена сама завороженно тянется за волной.

Но издалека никто не смотрел. А смотрели вблизи. Один пухлый смеющийся мальчишка.

Серьезный сын терпеть не мог детей. А также их родителей, которые заваливают мир сообщениями и видео, свидетельствующими о восхитительных деяниях своих отпрысков. Но если он и не любил кого-то больше, чем крохотных глупых срыгивающих молоко младенцев с бессмысленно блуждающими глазами и болтающейся головой, то упитанных румяных детей, которые ходят вразвалку, болтают и поют когда им вздумается, пускают слюни и смеются взахлеб. Именно такой увидел его сейчас.

Мальчишка бродил от одного столика к другому, как маленький бычок, отпущенный с привязи – то уронит чей-то стакан, то попытается перевернуть стул. А если не обращают внимание, то бычок внезапно выскакивает и отвешивает пощечину.

И вот сидит какой-то человек, совершенно не замечающий присутствия ребенка – может ли маленький испорченный падишах стерпеть это? Вызов принят, и цель ясна. Шлепая ногами, как Дональд Дак, он подошел к Серьезному сыну, дремавшему у океана. Океан ворочался у ножек стола и стула, и этот шум излучал абсолютный покой. Но тут упитанный бычок поднял руку и припечатал Серьезного сына своей детской ладошкой. Тот вздрогнул. Но продолжал прикладывать все усилия, чтобы продлить блаженный миг одиночества. Малец не унимался: опять шлепок, а за ним требовательное «смейся!». На этот раз Серьезный сын открыл глаза и сделал страшное лицо. С третьей пощечиной на него обрушилась вся тщетность мира, и, развернувшись, он схватил мальчишку за глотку, как щенка, поднял в воздух и стал трясти:

– Еще раз появишься, брошу тебя в воду!

Испугавшись, тот издал истошный вопль, на который прибежали новоиспеченные родители и напали на Серьезного сына:

– Разве можно так обращаться с ребенком?! Все только и делают, что умиляются, а тебя взбесила детская игра?

– Оказывается, раздавать пощечины – это детская игра? – возмутился Серьезный сын. – Такие, как вы, портят детей. А когда они вырастают, то остаются все теми же испорченными детьми.

– Это еще что? – недоумевали родители. – Он всего лишь хотел рассмешить. Ты что, не умеешь смеяться?

На этом месте Серьезный сын встал и ушел. Разрушенный мир людей-вандалов опять обступил его со всех сторон. Песок, обезображенный пивными банками и пластиковыми пакетами; земля, захваченная белыми; хилые индийские бандерлоги-подражатели; какофония, возомнившая себя музыкой, от которой стенает природа; смеющиеся орущие тупые людишки – это они ему говорят: «Смейся!» «А есть ли над чем смеяться в этой стране, которой вы управляете?», – бр-р… бр-р… бр-р… ворчал он всю дорогу, пока не вернулся в свою комнату.

И уснул.

И приснился ему сон. Он умиротворенно сидит на берегу океана, над ним раскинулось огромное небо, и волны нежно омывают его ноги, постепенно нежность возрастает, и с каждым ее новым приливом его стул легонько подпрыгивает. Теперь нежность хлещет через край, волна вздымает его вверх, и вот он уже раскачивается на троне посреди океана, а на берегу собрались все гуляющие со своими толстыми румяными детьми, чтобы посмотреть на него. Он обращается к ним:

– Дурачье, идиоты! Только подумайте, как вы дышите, вы даже в этом подражаете чужакам! Ваши легкие наполнились дрянью, а не кислородом, поэтому вы скрипите и кряхтите при выдохе. Чуваки, сделайте свой собственный вдох и научите детей дышать самостоятельно!

В этот момент из толпы футбольным мячом выкатился малец и закричал:

– А король-то голый! Смейся!

Гул толпы на берегу стал нарастать: «Он не умеет смеяться!» Ужасающих размеров волна обрушивается на него, и уже его собственное дыхание приходит в полное смятение, сердце бешено колотится от удушья – он резко открывает глаза.

Сердце стучит так, что вот-вот разорвется. С той стороны сна футбольным мячом выкатывается осколок фразы. Становясь все меньше, он скачет в его сторону, превращается в маленький стеклянный шарик, перепрыгивает границу сна и яви и, злобно уставившись из темноты, вопрошает: «Что, не можешь смеяться?»

Момент пробуждения девственно чист. Когда человек просыпается, он крайне уязвим. Остается только гадать, что из приснившегося он запомнит, а что забудет. Сердце проснувшегося колотится, а осколок фразы безмолвно таращится на него: «Не можешь смеяться?»

Этот вопрос приклеился к Серьезному сыну и вместе с ним вернулся домой. Так его легкая беспокойность превратилась в весьма ощутимую тревожность, а новый герой стал несносным напарником на всю жизнь – отсутствующий смех, который ухмылялся над ним: «Чувак, ты что, не можешь смеяться?»

Серьезный сын прекрасно разбирался в таких болезнях, как империализм, колониализм, феодализм, коммерциализм, и знал, что именно по их вине вокруг не осталось ничего, что заставило бы сердце дрогнуть, а его – засмеяться. Но одно дело, смеха нет из-за случившегося упадка, а другое – когда ты совсем не можешь смеяться. Если в душу закралось такое сомнение, то даже лучшие из лучших перестанут смеяться. Мысль о том, что ты не в состоянии растянуть губы в улыбке хотя бы на миллиметр, может совершенно выбить из колеи.

«Этого не может быть, – думал он, придя в крайне взволнованное состояние – Ха, не могу смеяться, что за бред». И он рассмеялся над своей гипотезой – это заметил Юлий Цезарь.

Юлий просыпается рано утром и отправляется на прогулку. Его маршрут пролегает через дом соседа с раздраженным лицом, и он уже привык, что, когда их взгляды встречались, раздраженное лицо становилось еще более раздраженным. Перво-наперво соседа, то есть Серьезного сына, раздражало само имя: мало того Юлий, так он еще и Цезарь. А когда тот сталкивался с кем-то и начинал свое заморское представление, раздражение просто не знало границ. Его можно было уловить даже в шелесте ветра, что и делал Юлий Цезарь, ведь у него был очень острый слух. Кроме того, он получал удовольствие, подкидывая дровишек в огонь раздражения, чем промышляли и многие другие. Тут уж либо, завидев издалека, обходи соседа стороной, либо наслаждайся собственным упрямством.

И сегодня, заметив соседа, Юлий опять собирался продемонстрировать свои заморские манеры, но что-то необычное в выражении раздраженного лица смутило его. Вместо привычного «сидеть», «дай лапу», «танцуй» Серьезный сын начал издавать что-то наподобие лая. У него была странная морщинистая морда. Губы выглядели так, будто кто-то безжалостно разодрал кусок тряпки на две части, и один лоскут повис. Впавшие глаза были похожи на двух червей, копошащихся в остатках плоти. Плечи содрогались от ударов землетрясения, и из трещин, испещривших лицо, вырывались покрикивания.

Услышав лающие звуки, хозяин Юлия посмотрел на человека с раздраженным лицом и испугался, не случился ли у того приступ. Но Юлий тут же понял:

– Он хочет посмеяться! Пытается изо всех сил.

Он полаял еще, обрадованный своим новым открытием, и, пока лаял, преисполнился сочувствием к несчастному. Хозяин, конечно же, без всяких «танцуй», «дай лапу» и прочего оттащил его за поводок.

Этот случай преумножил тревожность Серьезного сына: «Что это было? Смех? Или нет?»

Он второй раз вытянул губы и издал челюстями какое-то гоготание, а потом стремительно развернулся к зеркалу, висевшему на веранде, в надежде запечатлеть следы смеха. Все то же потрескавшееся лицо, растянутые губы, оскаленные зубы, прикрытые глаза – это все на месте. Ты что, не можешь смеяться?

Ситуация становилась все более серьезной: «Не можешь смеяться? Смеха нет, потому что не над чем смеяться, или я совсем не умею? Как такое могло приключится? Все смеются, как можно не уметь смеяться? Выходит, я забыл, как это делается? Или родился таким?» Сердце начинает колотиться, лицо искажает гримаса, и лоб покрывается потом.

«Я не умею смеяться» – этот страх стал верным спутником Серьезного сына, и смех стал его самым заветным желанием. Он начал тренироваться при любом удобном случае. Иногда один, иногда в чьем-то присутствии.

Иногда специально на людях.

Было утро. Около шести. Время, когда приносят газеты. Услышав, как газета падает в ящик, он встает – в ушах колотится сердце. Он подлетает к зеркалу, вытягивает губы, заостряя кончики, как на усах, обнажает зубы и с этим застывшим выражением лица выпрыгивает наружу еще до того, как мальчишка успевает подойти к двери. Серьезный сын берет газету у него из рук, являя выстроенную на лице композицию, и никак не может понять, почему пацан тут же кидается наутек с испуганным лицом. Не меняя выражения лица, он возвращается, смотрит в зеркало, но не застает там смеха в живых. Упражнения продолжаются. Читая газету, он начинает извергать из себя пузыри смеха. «Ха-ха», «хо-хо», «хе-хе» заставляют содрогаться его лицо. Но глаза печально опущены.

Как поется в одной популярной песне, Аррах¹ гудит, Чха-пра[9]^[10] шумит, Деория[11] – в пляс, все, но только не его смех.

Только Юлий Цезарь мог видеть боль, причиняемую отсутствием смеха. Он пытался помочь. При виде Серьезного сына он лаял и вилял хвостом, мол, посмотри на меня, так тоже смеются. Но разве кто-то мог оценить это сочувствие? Когда парк сотрясал хохот собравшихся там стариков, Юлий пытался лаем привлечь внимание соседа, как бы говоря, вот, поучись у них. Но, кроме того, что он срывал голос, это не имело никакого результата.

В общем, отыскать смех так и не удавалось.

Более того, как-то младший брат оказался среди шумных друзей Сида и не выбежал тут же с отвращением, а какое-то время наблюдал, как они предавались диким песням и пляскам, сдабривая все это пивом, пепси и чипсами. За это время Сид успел заметить новую манеру брата недовольно кривить лицо и занес ее в уже имеющийся список кислых мин.

Конечно, некоторые обращали внимание на искореженное злобой лицо Серьезного сына и замечали, что оно вдруг рвется по швам, все его тело начинает чесаться, подскакивать и крениться, а потом в муках издает какие-то потрескивания. Но не то чтобы эти люди постоянно имели дело с Серьезным сыном, поэтому, оправившись от мгновенного шока, они тут же исчезали. В конце концов все спешат заняться своими делами.

Да и у Серьезного была своя работа. Внутреннему хаосу было отведено свое место, а работе – свое. Вот только теперь поиски исчезнувшего смеха стали занимать и рабочее время. Это давалось с большим трудом – поди еще поищи там повод для смеха. Попытки развеселить себя он начал со служебной машины, но у водителя отвисла челюсть и так округлились глаза, что смех был погублен в самом зародыше. Водитель, одетый как Майкл Джексон, его «вау, вот дерьмо», повсеместное потребительство, пробивающиеся сквозь смог всхлипы солнца, под которым раскинулся хамоватый город, потерявший свой цвет от пыли, ржавчины и птичьего помета; пошлые торговые центры, все продается и все покупается, даже вода, ее продает девочка, которая стучит в его окно, она занимается этим вместо того, чтобы ходить в школу, и, одетая в лохмотья, исполняет киношные номера между машинами; образованные девицы переходят улицу, и их мозги еще короче, чем их юбки и платья, а если спросишь что-нибудь у любого встречного-поперечного на любом индийском языке, он ответит на английском, да еще и на ломаном, вывески на хинди – и те с ошибками, а о вывесках на английском вообще лучше промолчать, и к моменту, когда Серьезный сын добирается до офиса, его настроение совершенно испорчено, но лицо по-прежнему хочет смеяться.

Лицо делает попытки при любом удобном случае, а сердце хочет унять раздражение. То, что раньше он говорил с отвращением, теперь силится сказать с улыбкой. Например, если коллеги куда-то делись во время выступления главного гостя, а на коктейльной вечеринке была стопроцентная явка, если секретарь принес пиццу по-гуджаратски, то есть посыпанную сахаром, если известный производитель мороженого с гордостью назвал свою новинку «Джек-Потрошитель», а работник столовой с гордостью назвал своего сына Лалу Гитлер. Они не были такими уж необразованными, но почему-то так получалось. Спросишь: «Ганди?», в ответ – «Санджай». Скажешь: «Устад Амир Хан», а все подумают об Амире Хане из фильма «Приговор». Эти каждодневные эпизоды уничтожали смех и делали лицо Серьезного сына серьезным, но теперь он пытался смыть с себя серьезность и залепить ее смехом. Однако почему-то никто не мог облегчить его страдания и не принимал оскаленные зубы, распахнутые челюсти и булькающие лопающиеся пузыри за смех. Кто-то убегал, кто-то в ужасе смотрел, а кто-то игнорировал. Губы так и застыли в бесконечных попытках, а в глазах росло отчаяние.

Именно этот сын стал называть маму «ма», ведь если Сиддхартх – это Сид, Пушпеш – Пуш, Шатрунджай – Шат, то почему «ма» превращается в «мам»! Тогда-то она стала догадываться, что ее малыша одолевают тревоги. «Он беспокоится обо мне», – знала она. С детства он не мог терпеть патриархальный уклад их дома. Когда сын собирался выходить в офис, она бежала к нему и в надежде приободрить закидывала в рот свежее ладду из кунжута, амаранта, гороховой муки или бунди со словами:

– Отдохни немного, не кори себя за ошибки других. Я в полном порядке, мое сокровище. Если у тебя все хорошо, то и у меня хорошо. Остальное не имеет значения.

Перед уходом сын на мгновенье кладет голову на плечо матери, но глаза полны отчаяния, а смех так и не возвращается.

Он стал еще более серьезным, чем раньше, и волновался, как тревожная мать, но его мать, она же Невестка, пока не замечала ничего, кроме этих поверхностных изменений. Она не видела, как ее младший сын в ужасе встает, идет к раковине умыться, смотрит на себя в зеркало, пыхтит, сопит, разбрызгивает пену, хочет рассмеяться – и не может, а когда сталкивается с кем-то лицом к лицу, его плоть и мышцы начинают плясать от икоты, а кости – исполнять киртан.

Но до каких пор глаза матери могут оставаться закрытыми? Однажды она наблюдала, как, вместо того чтобы нахмурить брови и сурово выругать местных мальчишек, поднявших шум во время крикета: «Что за похабщину вы несете? Подцепили несколько слов и думаете, что знаете английский? Сперва выучите свой язык, а потом любой другой, если захотите, – только так вы сможете дышать по-настоящему, а иначе задохнетесь и будете хрипеть от удушья, клоуны! Валите играть в другое место и не шумите», он поднял подкатившийся холщовый мячик, бросил его обратно и, странно прогоготав «хороший удар!», нелепо скривил лицо. Мать была рядом в этот момент, так как потянула что-то на йоге и вышла из дома вместе с сыном, чтобы сходить на физиотерапию. Мальчишки были увлечены игрой, а вот она вздрогнула и стала с этого момента наблюдать за сыном.

Так история получила продолжение. Мать увидела, что у сына потускнело лицо, он потерял сон, а вместе с ним и аппетит. Хорликс, Борнвита, Чьяванпраш, Рух-Афза, фрукты – все это она носила за ним по пятам в тревоге, что сын худеет день ото дня. Но его смех был пойман кем-то в силки, и поиски утраченного истощали силы. По ночам он вскакивал от бешеных ударов сердца, которое никак не могло уняться, изо рта вырывалось булькающее гоготание, живот сокращался от пульсирующей боли, а пропасть внутри, эхом в которой гудела пустота, разрасталась все больше. Он не мог выдавить из себя даже начального звука желанного «ха-ха-ха», что уж говорить об остальных.

Теперь история застряла ровно на этом месте.

Если история застряла, ясно, что тут есть о чем еще рассказать и куда двигаться. Мы не можем просто отмести ее в сторонку. Придется остановиться, постоять и пойти с ней в ногу.

Считайте, что история – это живое существо. Существ великое множество, как и их видов. У всех свой рост и размер, образ жизни, крики, разговоры, дыхание, дрожание, рога, немота, срок жизни и смерти – все разное. И в гневе прервать историю на середине, покалечив ее, просто непростительно. Пусть она проживет свою жизнь и умрет своей смертью. История мотылька порхает несколько дней, история мухи жужжит четыре недели, история мыши год истекает слюной над припасами, собака, если протянет двадцать лет, – уже считай длинная насыщенная жизнь, да, если ты попугай, черепаха или слон, то выиграл целый век. А несчастного таракана остается только упрекнуть, что, даже если выстрелишь в него из пушки, все равно остается цел.

Начнешь рассказывать о змее, и вся история извивается – начинает ходить и на голове, и на пальцах ног, а хвост пускается в пляс.

В общем история взлетит, остановится, снова тронется с места, повернет – будет так, как ей захочется. Не зря суфийский мудрец-каландар Интизар Хусейн[12] говорил, что история – это бродяга.

А бывает, раз – и замолкни. Потому что история вдруг захочет остановиться в каком-то месте и будет там стоять. Став деревом. Ведь оно тоже существо. Вечно сущее. Заставшее богов и дожившее до наших дней. Оно взращивает изгибы и заломы истории в своих стволах, убаюкивает ее в листьях и наполняет воздух ее ароматом.

Истории всех мастей и пород. Запечатленные в бездыханных телах и в граните. И в самадхи, длящемся рождение за рождением. Становятся камнем, жидкостью, паром, заставляя трепетать и обращая тебя в идолопоклонника своим безмолвием. История поднимается невредимой.

У истории про смех будет продолжение. Она остановится там, где должна.

У садовника здесь нет власти. Не получится отмерить тут, подрезать там, придать кустам искусственную форму и, как солдату, отставшему от армии, раздуваясь от ложной гордости, заявить: «Все, мы взяли его в осаду».

Это история-сад, здесь другой жар и зной, дождь, влюбленный, убийца, звери, птицы, голубь – pigeon, взлеты – fly, look – смотри, а небо – sky.

Болезнь как болезнь. Жизнь сложна. Проблема все там же, но от этого «все там же» она только усугубляется. Бессонница, отсутствие аппетита, лицо, ежесекундно содрогающееся в борьбе за смех – как тут глазам не быть уставшими и не появиться черным кругам? Как избежать запора, сменяющего понос, ведь живот не переваривает ни еду, ни питье? Как суставам не заболеть, а лбу не гореть от жара? Одно шло за другим, за ним – третье, а попытки засмеяться вызывали судороги, от которых развивался недуг. Сын заболел.

В городе всегда есть риск заболеть, заразу можно подцепить от комара, в воде, воздухе, еде, так почему и в смехе не быть микробам? Кто-то думал об этом? Точно не мать этого сына. Но она была жутко встревожена. Несмотря на все возражения сына, врач все-таки пришел. Начали с компрессов на лоб, обезболивающих и мультивитаминов, потом перешли к анализам. Болезней бесконечное множество, а симптомы у всех одни. Грипп, тиф, лихорадка денге, гастроэнтерит, малярия, чикунгунья, инфлюэнца, пневмония.

– К-к-как бы не было чего еще, – стала задыхаться она от волнения.

Но анализы ничего не показывали. Назначили антибиотик широкого действия. Не помогло. Уговорили на курс инъекций кортизона. Без толку. Еду мать готовила только сама, но здоровье продолжало ухудшаться. Младший сын взял весь оставшийся отпуск, но болезнь не отступала. Он твердил: «Я в порядке», и нигде не удавалось обнаружить причину недуга.

Что остается матери? Она стала растирать его лоб бальзамом, чтобы лучше спал, и попросила слугу Ратилала, чтобы тот присылал после школы своего племянника Фитру. Он должен был делать массаж ног господину, даже если тот спит – ведь ее сокровищу нужно поправляться. Фитру вставал по ночам и шел проверить господина, и постепенно всякое дело, связанное с заботой о сыне и не требующее ее непременного участия, она стала поручать Фитру.

Однажды в выходной мать увидела, что сам Ратилал сидит у ног сына и делает массаж.

– Понятно… сегодня выходной, и племянник нашел, чем тебя занять? – госпожа озвучила то, что пришло ей в голову. На следующий день она увидела, что Тиллан сидит в ногах у кровати сына и растирает его стопы. В какой-то другой день на службу заступил Гханти. Тогда госпожа пришла в негодование:

– Что это такое? То одного в дом притащат, то другого. Где Фитру?

Вот тогда и выяснилось, что Фитру отказался.

– Как отказался?

– Говорит, господин не в порядке.

– Именно поэтому его и позвали делать массаж.

– Нет, госпожа, он говорит, лицо вашего сына гримасничает само собой, а живот издает звуки.

После того как все это вырвалось наружу, продолжать стало проще:

– Чимпу, мальчишка, который разносит газеты, тоже боится. Спросите его.

Говорят, когда господин видит Фитру, его лицо начинает перекашиваться, а изо рта вырывается что-то наподобие треска. Фитру не может понять, что он хочет сказать. Один раз сказал, что господин плакал и поэтому не мог говорить. Потом он устал и упал обратно на подушку.

Когда я массировал ноги господина, он не обращал внимания. Его глаза были закрыты, а во рту как будто что-то застряло, и он никак не мог это выплюнуть. Тут как раз к двери подошел Чимпу с газетой. Господин вскочил и скривил гримасу перед ним. Мама родная! Мальчишка бросил газету и убежал. Чимпу говорит, господин каждый день делает так. Что-то случилось с ним.

Госпожа выругала их, не стесняясь в выражениях, но сердце стало бешено колотиться, и ее бросило в пот. С тех пор она стала следить за сыном еще пристальнее и однажды ночью тоже увидела: он сидел в полутьме, и у него изо рта вырывалось «ха-ха», «хе-хе». Не смех ли это? Как будто кто-то нарисовал смеющийся рот на бумаге, вырезал и приклеил к губам. Глаза, щеки, нос, лоб – ничто не напоминало о смехе. Только изо рта что-то вырывалось, и это никак не сочеталось со всем остальным.

Да и если подумать, почему кто-то станет смеяться один, сидя на кровати?

Как ей подступиться к нему? Когда оба сына были маленькие, она припугивала их: «Не кривляйтесь, ветер подует – так и останетесь». Но теперь, когда они стали выше, чем она?

Увидев это выражение лица однажды, она начала замечать его постоянно. Как будто сын наклеивает пластырь, изображающий смех, – иногда слишком большой, иногда крошечный, но всегда совершенно не сочетающийся с остальными частями лица. Звуки, которые он издавал, тоже не соответствовали положению рта. Рот как будто округлился, чтобы произнести «о», а получается «ха-ха», губы растянуты для «э», а выходит «хи-хи-хи».

Что-то было не так. Совсем не так. Сердце матери нестерпимо болело за сына. Такой золотой ребенок, отлично учился в школе, получил великолепную работу в юном возрасте, откуда взялось у него это «ха-хе-хи»?

Наконец Рамдеи взяла все в свои руки. Она отвела госпожу и ее сына в даргах¹ факира Бэхке. Там пир[13]^[14] Набина[15], которому было больше ста лет, совершал подношение цветов на гробницу своего святого учителя. Его кожа была иссиня-черной, а глаза горели шафраном. Он был высокого роста и носил черную накидку, из-под которой виднелись крупные круглые четки из бурого камня. Он совершенно не выглядел слепым, но Рамдеи сказала, его глаза видят не этот мир, но все, что по ту сторону.

Пир Набина взял за руку Серьезного сына и нащупал пульс. Надавил. Устремил взор внутрь себя. От этого его глаза закатились.

– У него на ногах синие отметины.

– Да, – Рамдеи соединила ладони в благодарном жесте.

– Ночью жар поднимается, а к утру спадает.

– Да, мудрейший.

– Кожа бледная, рот открыт.

– Да-да.

– Его лицо сильно трясется.

– Да, – ответила мать.

– Рот и звуки не подчиняются друг другу.

– А?

– Когда челюсти широко распахнуты, получается тоненькое «хи-хи», а когда рот чуть-чуть приоткрыт, получается протяжное «ха-ха».

– Да. Да.

– Изо рта с воздухом выходят пузыри.

– Да, учитель, они поднимаются из живота.

– Из сердца.

– Из с-с-сердца?

Пир Набина отпустил руку Серьезного сына. Зрачки вернулись на место. Он молча сел и начал водить в воздухе своими щипцами[16]. Глаза запылали.

– Так чем же, – в один голос испуганно спросили женщины, – он болен?

– Его болезнь в том, что он не может смеяться, – сказал слепой пир Набина.

Ветер дует с ревом. И ветер подкрадывается на цыпочках. Все продолжается так, как продолжается. Все меняется и поэтому продолжается.

Смех ушел, остался, вернулся – в бесконечном круговороте всего и вся нам этого не узнать, но точно одно: появилась трость.

Еще мы никогда не узнаем, какова была роль пира Набины, пока в сотый раз не расспросим Серьезного сына и его мать и не научимся читать между строк. Сразу после того, как болезнь была определена по симптомам, младшего сына повысили на работе – его назначили генеральным директором иностранного офиса компании и отправили за границу. За границу – это значит не в Непал и не в Бангладеш, а в Германию, Австралию, Америку. И вот этот сын, который был младше Сида, добрался до Австралии. Кто слал фотографии оттуда? Все тот же несчастный, который привык выдавливать из себя «ха-ха», не улыбаясь и распахивать челюсти, не смеясь? А рот его до сих пор извергает пузыри, поднимающиеся из живота и мнящие себя чем-то другим? Или нет? Вызывает ли окружающая его действительность все то же отвращение или, оказавшись там, он стал превозносить культуру потребления с ее торговыми центрами, товарами и денежным оборотом?

Как бы то ни было, смех переправился через океан, а оттуда приехала трость. Она привезла с собой Заморского сына, который приехал домой на несколько дней, чтобы разделить радость своей высокой должности со страной матери и отца. Он был увешан подарками. Рубашки, упаковки ваты, пластиковая крышка для унитаза в цветочек, футболки, сковорода с антипригарным покрытием, жвачка, брелок с кенгуру, пресс-папье с коалой, носки, коробочки, флакончики и:

– Ма (она же мам), в любой момент, как захочется, приезжайте! А вот это с ранней распродажи, а это с распродажи по случаю закрытия, а эту трость я купил за полцены, но все равно вышла тысяча рупий.

И ему уже не пришлось расхваливать, какая чудесная трость, никто не видал и не слыхал о такой. Что и говорить!

Старший многозначительно повторил: «Тысяча рупий», Дочь восхищенно сказала: «Какого только цвета нет на ней!» Остальные присутствующие оценили, что ее можно при желании разложить и достать где угодно, а потом сложить, и она поместится даже в кошелек. А Заморский сын сказал:

– Это трость для бабушки.

– Так иди к ней и подари, – ответила его мать.

Трость попала в бабушкину комнату и заняла место у изголовья. Она была легкой, блестящей и тонкой, хочешь – взлетай, хочешь – танцуй, наделай шума, постучи, обопрись, взметни ввысь рой мотыльков. Золотистая. Покрытая бабочками всевозможных цветов. Кроваво-красный, небесно-голубой, охристый, как куркума, темно-серый, как сурьма, светло-зеленый, как побеги риса, бирюзовый, фиолетовый, черный, зеленый, как попугай, белый – порхают крылья всевозможных оттенков. Цветочный узор. И в полоску. Рукоять в виде клюва. В ней и улыбки, и полет, и беседы.

Кто видел такую трость? Не из золота ли она? Под рукоятью сохранилась наклейка с изначальной ценой, и у всякого, кто видел ее, округлялись глаза. А если качнешь ее, взлетят бабочки. Клац-клац, клац-клац – кувыркается трость, и стоит только захотеть, она уменьшится, как Алиса в Стране чудес. Палочка размером не больше ладони, ее никто не заметит, если прижать снизу к руке. Это бабочки или маленькие феи? Опять встряхнешь их, и, порхая, вылетят наружу, а трость начнет расти. Трость-Алиса.

Младший сын вернулся в Австралию. А трость так и осталась стоять у изголовья кровати в комнате Матери, как неизменный член семьи. Все, кто заходил туда, приветствовали ее, рассматривали, трогали и восхищались. Увеличивали и уменьшали. Подбрасывали в воздух, и она, хлопая в ладоши, выпрямлялась. Подбрасывали снова, и она, как будто закончив выступление и благодаря зрителей, склоняла голову, туловище и остальные части тела, а потом схлопывалась. Все смотрели, не отрывая глаз.

Все, кроме Матери, которая почти слилась со стеной и не обращала никакого внимания на это великолепие красок. У цветов свой театр. Они там обитают, но в непроявленном виде. Лежат, втоптанные в пыль. Когда поднимается едва заметное дыхание, скользит то там, то здесь, шелестит внизу, только тогда цвета приходят в движение. Моргают, смотрят по сторонам, радостно ликуют, сверкают, кричат от горя, дурачатся, как дети, и влюбляются. Только что лежавшие ниц возвращаются к жизни. Так они становятся цветными. А до этого, хоть и существовали, а цветами не были.

Все открывают окно в комнате Матери, но она не смотрит наружу. Там на ветке застрял воздушный змей. Был ли его шнур покрыт стеклянным порошком и впивался ли оттого в шею прохожих и велосипедистов, натирая ее? Был змей шелковым или бумажным? Сшит на бамбуковых палочках? Оборвался? Хотел приземлиться и застрял на дереве? Как много на нем цветов: оранжевый, фиолетовый, розовый. Даже выцветший, он все еще разноцветный. Эти лоскутки, они порхают или трепещут?

Вот придет Сид, и мы узнаем. Трость взмахнет крыльями, и что-то случится. Бабочки взлетят, и глаза откроются.

Пришел Сид. Стремглав ринулся к трости, как будто хотел заставить ее взлететь, и в прыжке приземлился на бабушкину кровать.

– Вау, только глянь, ба! – И, разрезая со свистом воздух, стал подкидывать трость. Клац-клац – открыл-закрыл. Разложил во всю длину и сложил до минимального размера:

– Теперь это флейта, на, поиграй! А теперь открой до конца, дай-ка, моя милая, этим негодникам по ногам разок другой – дыщ-дыщ-хыдыщ. Вот, возьми, разложи – это наш самолет, трость, взмывающая в облака, распусти волосы, ба, глупышка, садись вперед, а я сзади – и в путь покорять мир.

– Эй-эй, поосторожней, – завопил Старший, – она стоит тысячу рупий.

– Кто сказал? – прогремела Невестка. – Почему вы не говорите полную стоимость?

– Я привез ее для бабушки, – напомнил по телефону Заморский сын.

– Это я предложила держать ее у Матери, – сообщила всем Невестка.

– Я сказала: «Ма, ты только поищи цвет, которого на ней нет!» – похвастала Дочь.

– Это я показал, на что она способна, – вставил Старший тоном, подобающим старшим.

В общем, каждый пытался доказать, что первым подал идею – таков уж семейный обычай. Но как же радуга? Ведь именно она подала ту самую идею.

При слове «радуга» пора появиться мне. Потому что это я увидел ее. Если кто-то и заговорил о ней, то это я. Вообще я ничего не говорил. Но я знаю. Потому что я замечаю больше, чем остальные, и осознаю тоже больше. Я молча наблюдаю, кто пришел, что сказал, какое выражение на чьем лице и где появилась радуга. Для этого я должен оказаться в нужном месте в нужный момент и видеть все собственными глазами.

Я появляюсь на радуге. И вот мне представился случай. Я расскажу о радуге все и буду выпрыгивать на этих страницах в свойственной ей манере, чтобы просиять на миг.

Радуга сияла. В стакане пива, который я держал для своего приятеля на вечеринке, куда тоже был приглашен. Вслед за Сидом я пошел в комнату его бабушки, там Сид поднял трость и начал свое представление.

Клац-бац-клац – Сид разложил-сложил трость, и все бабочки разом запорхали вокруг. Везде бабочки, бабочки, бабочки… Вау! Воздух наполнился всеми цветами. Бабушка Сида все время болела, старость – вот как называется эта болезнь. Его дед умер. И что ей остается? Все тот же синдром. Лежит не вставая. Как ни приду – она в кровати.

Но уж больно заразительно смеялся мой взбалмошный друг. Даже мертвый встанет с погребального костра, чтобы посмотреть, кто так смеется. Но я не такой. Я…

Я здесь не для того, чтобы рассказывать про себя. Это не моя история, я не ее персонаж, и во мне нет никакой надобности. Но и одна страница – сцена. Даже если кто-то не имеет к ней отношения, но под незначительным предлогом получает возможность выйти, только посмотрите, с какой радостью он пытается продлить этот миг. Например, в одном эпизоде актер говорит «дождь», тогда кто-то типа меня выходит на сцену, чтобы «пш-ш-ш» – и пролить потоки дождя из водного пистолета. Он появляется только для этого, но теперь, когда он на сцене, уйти оттуда стоит больших усилий. Он тянет свое «пш-ш-ш» настолько долго, насколько это возможно, и, помогая рукой, поднимает ногу вверх, чтобы привлечь внимание зрителей и продлить момент славы.

Как если бы бедного школьного учителя сделали личным секретарем главного министра, потому что он принадлежал к той же касте. Три года над ним ежедневно всходила полная луна. Он самоотверженно опробовал все: ростовщичество, взяточничество, распутство, «Мерседес», заграничные поездки и всевозможные махинации. Отремонтировал и украсил дом, выдал дочь замуж, пристроил на работу сына и племянника, а потом, когда закончился срок службы, как корова, покорно вернулся на привязь благородного бедного учительства. Но пока была возможность, он раз за разом возвращался на сцену, чтобы исполнить свою роль.

Я в таком же положении. Не могу упустить случай. И раз за разом буду выходить сыграть свою роль. Если вы пропустили первый кадр, то теперь смотрите в оба!

Самолюбие не позволяет мне врываться насильно. Меня будут выпихивать и не дадут находиться здесь долго. Тогда уж лучше я успею выдать свои несколько строк до того, как меня выставят, и тихо ретируюсь. Мой выход продлится пару мгновений. Достаточно, чтобы сказать:

– Радуга сияла. Я увидел первым. Не могу сказать, видел кто-то еще или нет. Но я видел.

Мы зашли в комнату. В руках у нас были стаканы с пивом. «Как душно», – подумал я. Сид взял трость и подпрыгнул. Но пиво не пролил. Я спросил разрешения и открыл окно. Снаружи на дереве висел порванный воздушный змей. Взметнулись бабочки. Возможно, змей качнулся. Бабушка Сида повернулась на другой бок. Ей пришлось открыть глаза.

– Ба, а ну вставай, лентяйка! Ты, что собираешься всю зиму проспать? Холода, зима, холода… – Сид приподнял ее подушку, устроился рядом и начал петь о том, как они полетят по небу, усевшись на трость. – Хватит хр-р-р-хр-р-р-хр-р-р, – затянул он, подражая ее храпу. Обняв ее, он принял картинную позу с тростью. Поза есть, должно быть и фото. А кто будет снимать? Ваш покорный слуга. Достал мобильник, а кому отдать стакан? Сиду. Тогда свой стакан Сид вручил бабушке:

– Несносная девчонка пьет пиво. Скорее фоткай!

– Не-е-не-е-е, – заканючила бабушка Сида и как будто улыбнулась, тогда-то и выскочила она – радуга. Я сам видел. То ли цвета взметнулись от воздушного змея, то ли от бабочек, радуга выскочила и, нырнув в бабушкин стакан, поплыла. Потом она сверкнула в бабушкиных глазах. Сверкнула там, сверкнула здесь. А та, что в глазах, сияла ярче всех. Все схвачено на фото: и радуга, и ее отражение. Не верите, приходите и посмотрите сами. Что еще тут скажешь?

Да я и не могу больше ничего сказать, потому что не могу стать героем этой истории. Но и я был на вечеринке. Это была даже не вечеринка, а торжественный прием, который должен запомниться. Туда пришли все, включая меня, и я был свидетелем появления радуги. Потому и сказал об этом. Но мое время вышло. Я кланяюсь и покидаю эти страницы. Все, что будет сказано дальше, буду говорить уже не я.

Дыхание похоже на маленькую букашку. Когда начинает исчезать, то становится крошечным от удушья и, пробираясь между холодными порывами ветра и вдохами-выдохами находящихся вокруг людей, остается невредимым. Букашка проделывает свой путь внутри старой Матери, лежащей без движения, и пытается проникнуть в отверстие, где сможет укрыться от настигающего ее тяжелого дыхания. Отверстия устроены так, что, чем дальше забираешься, тем шире они становятся. Дыхание-букашка, превратившись в долото, пробивает собственное удушье, чтобы потом пронзить тьму, увидеть свет и глотнуть воздух.

Воздух и свет. А если на их пути попадется вода, то между облаками протянется разноцветный лук.

Лук между облаками? Это еще что? Радуга?

Это был не последний ужин, а последний обед. Такой, чтобы запомнили все. В тот день солнце получило специальное приглашение явиться во всем своем великолепии. Стояли последние дни зимы, и Старший должен был скоро выйти на пенсию. Все это придавало еще больше оттенков золотому сиянию солнца. А после лишь оставшимся от него клочьям света будет уготована счастливая доля. Покинув этот дом, они повиснут в низком пыльном небе, а черный воздух, тяжелый как железо, став дребезжащим скутером, будет разбрасывать их по городу среди сбившихся в кучки домов и автомобильных пробок. Увидев эти ошметки, только немногие смогут представить солнце в его полном великолепии, и их сердца наполнятся радостью. Но пока еще есть несколько дней на этой лужайке, среди этих хризантем – пожалуйте к нам, о солнце-махараджа!

Солнце редко пренебрегает приглашениями чиновника, уходящего в отставку. Наверняка знает, что тот из шкуры вон вылезет, чтобы забабахать такую вечеринку, о какой предыдущий чиновник даже не мечтал. Поплывут такие ароматы, зазвенит такой смех, тела будут блистать такими украшениями… будут сады и клумбы, стол и стулья, слуги, одетые в могольские костюмы. При виде всего этого я засверкаю ярче и ярче, и вряд ли кто-то там, на земле, заметит, как я, подняв своими пальцами лакомый кусочек, растоплю его собственным жаром, втяну с теплым воздухом и тоже отведаю заветных яств. Так, как подобает Его Сиятельству. Мне нет нужды ни кусать, ни жевать.

Кто знает, какая часть мира погрузилась во тьму, чтобы солнце, оставив всю свою работу, пожаловало сюда в сопровождении целого оркестра. Музыкантов столько, что хватит на свадебную процессию. Фейерверки. Каких только чудес не показывает солнце! Спадает по ветвям водопадом, бурлит рекой по стенам, вспыхивает факелами среди листьев, загорается язычком пламени в корзинках с подарками, превращая их в лампады. Мерцает. Закручивает листья нима искрящимися прялками. Небу тоже досталось от его шалости – позолотило кудри облаков и теперь играет с ними, покачивая. Или наряжает облака в юбки, сшитые из желтого сияния, хватает их ладони, быстро-быстро вращает, и облака разражаются золотистыми переливами смеха. Люди внизу не слышали их только потому, что нежная зеленая трава, по которой они ходили, сама раскачивалась в янтарных волнах, отчего несколько дам на высоких каблуках и господ в брендовых ботинках не устояли на ногах, а другие, хоть и не спотыкались, но пошатывались, одурманенные чем-то другим.

Хризантемы скакали, как футбольные мячи, им не было никакого дела до того, куда они попадут, выживут или умрут, будут ютиться в горшке в какой-то квартире или щеголять во всей красе в саду следующего чиновника. Они кокетливо кивают и склоняются над каждым подносом, проплывающим мимо, как будто и им предназначены свои напитки и закуски по случаю торжества.

Попытки пробудить Мать к жизни продолжаются и в этот день:

– Скажи Маме, солнце вышло!

Этот великолепный прием был увековечен в государственных документах. Ах, какой же восхитительный обед устроил Старший! Здесь были все самые важные персоны. Должностные лица со стажем и только что назначенные, наследники княжеств, такие как наваб Мамдота Бахадур и махараджа Дрангадхры, фабриканты, такие как Багхелу Рам и владелец автозаправки, кинозвезды, такие как Надия Ашарфи и Панчу Кумар, писатели и журналисты, такие как Туту Голди и Барбара Чхатри, и еще много именитых и знаменитых гостей. Говорят, каждый год находится кто-то новый, кто говорит, что был на той вечеринке, – такая знаменательная она была. Те, кто не смог там присутствовать, испытывают комплекс неполноценности и, чтобы сохранить лицо, вынуждены теперь врать. Правда, были и те, о чьем отсутствии знали все, например старший офицер таможенной службы в отставке, которая в это время уехала на Бали, чтобы оформить в собственность новый дом. У нее есть дома по всему миру: один в Калангуте в Гоа, в деревне Гондаур округа Газипур, в городе Перу, штат Массачусетс, в лесу, где, если услышишь стук в дверь и откроешь, увидишь на пороге медведя, который, соединив ладони и склонив голову, ждет, чтобы его пригласили внутрь и угостили медом; один в Горбьо во Французских Альпах; один где-то на побережье в Дании, еще один в Венгрии; один в Эдмонтоне в Канаде, один на юге у какого-то храма; один в Южной Америке рядом с затерянным, но до сих пор существующим племенем, и, возможно, еще пара домов где-то в других местах, но приглашение с Бали поступило как раз сейчас, и нужно было ехать, тем более дело международное, и что с того, что работаешь на таможне. Но все остальные присутствовали, и восторг был на пределе, потому что, пока ты у власти, ты популярен и все выстраиваются в очередь на прием, но стоит власть потерять, исчезнет и все остальное.

В тот день все немного пошатывались на лужайке в доме Старшего – такая уж была пьянящая атмосфера. Цветы кокетливо кивали, облака раскачивались, листья трепетали, трава подскакивала, люди спотыкались, солнце подкрашивало воздух.

– Скажи Маме, цветы распустились!

Контроль был окончательно потерян, когда посуда, керамическая и фарфоровая, тоже начала выплясывать. И падать. На слуг посыпались ругательства:

– Вы что там, пиво тайком прихлебываете, пока разносите?

Но там, где трепещут листья, ликуя вскидывается трава, игриво танцует солнечный свет и порывы ветра влетают в дом Старшего и вылетают обратно, как стайка девчонок, упреки перекатываются туда-сюда и никого не цепляют.

Ах, ох! Как же чудесно! Танцы, песни, беседы.

– Открой окно в комнате Мамы!

А что за ароматы. С одной стороны вдоль лужайки стоят накрытые столы. Китайская еда, индийские закуски, бургеры, паста. Барбекю, грибы, картошка, сладкий перец, сикх-кебаб, лук, решми-кебаб, ананас. Пури и качори с помидорами, зеленым горошком и чечевицей. Плов, палак-панир, баранина, курица, рыба. Джекфрут, алудам, парвал, фаршированный горький огурец. Доса, идли, уттапам из равы, риса и суджи. Прилавок с пиццей и прилавок с пао-бхаджи. Салаты и фрукты отдельно, каких только нет! Разве есть нужда в алкоголе там, где пьянит сама атмосфера? Но на дворе век изобилия, и это дом очень большого чиновника, поэтому и напитков не счесть: охлажденное пиво, джин, спрайт, фруктовый сок, водка, белое вино, розовое, гранатово-красное, ярко-красное, темно-красное, агатово-красное, кола, пепси, ласси, шиканджи, джалджира – все блестит и сверкает.

На сковороде танцуют джалеби, имарати и балушахи. Мороженое, крем-брюле, кулфи, тирамису, гулаб джамун, суфле, кхир из семян эвриалы, кхир из батата, рисовый кхир. Халва из маша и морковная. Шахи-тукда, пироги, мальпуа, печенье. Папад, пакоры, чатни, соусы, подливы, маринады. Считать – не пересчитать. Есть пришли или в счете упражняться?

Но когда речь заходила о еде, бытовавшей во времена розовых полей, с этим ничего не могло сравниться. Между Старшим и его женой разгорались ужасно забавные битвы, смешившие всех вокруг, только вот смех супругов может превратиться в ярость в любой момент. Старший был с востока, а жена с запада. Он просит бхарбхару, макуни, тиккар, гурамму, она готовит джордои, пхаджиту, матха-гхуинью, и однажды, когда Невестка модернизировала рецепт свекрови и подала молочный коктейль с жареной мукой сатту, раздор достиг своего апофеоза.

– Разверни Маму ногами к солнцу!

К счастью, во время последнего обеда обошлось без перепалок, и Старший, преисполненный гордостью и нежностью, восславил свою малую родину, подняв флаг, на котором красовалось его излюбленное блюдо – бати-чокха. Здесь столпилось больше всего народу, да и как не столпиться этим несчастным горожанам, отрезанным от корней? В стране манго сколько из них видели дерево манго? Что уж и говорить о свисающих гроздями неспелых зеленых манго? А слово «бати-чокха» они просто не могут произнести.

Позади дома, где лужайка плавно перетекала в овощные грядки, на расчищенном куске земли стоял металлический бак, в котором горел кизяк, а на нем жарились бати. Рядом на подносе лежала приготовленная для них начинка: сатту и особый маринад, характерный для восточного Уттар-Прадеша и Бихара, сделанный из перетертых больших красных перцев чили, смешанных с чесноком и солью. Люди смотрят, как Ядав джи отрывает кусочки теста, начиняет их и раскладывает на угольки жариться. Отрывает кусочки теста и между делом щипцами переворачивает бати. Люди смотрят, как они жарятся, как Ядав раздувает огонь и переворачивает их. Люди смотрят, как происходит чудо. По мере готовности Ядав джи поднимает бати щипцами и отряхивает от приставшего пепла. Рядом стоит плошка с ароматным коровьим гхи, куда он их макает. Солнце смотрит на гхи и узнает себя в его цвете. Ядав джи выкладывает сочащиеся бати на блюдо. Люди встают, восторженно восклицая, как будто услышали любимые стихи в поэтическом собрании. Ядав джи раскладывает пропитанные гхи бати и баклажанное пюре по тарелкам, сделанным из листьев. Женщины протягивают руки:

– Я съем, даже если стану круглой, как футбольный мяч!

Со всех сторон раздается громкий смех. Ядав джи улыбается и вручает следующую тарелку с горячей бати. Он приехал из далекой деревни, чтобы добавить блеска на празднике старшего сына большого господина. Большой господин устроил его сына работать на железную дорогу, теперь вот и Ядав джи по случаю навещает сына в его служебной квартире.

Все жаждут и стремятся попасть на государственную службу. Посыльный, констебль, наборщик текста на печатной машинке, водитель, садовник да кто угодно – лишь бы в государственной конторе. Тогда можно с облегчением выдохнуть до конца жизни. Тренинги-курсы, институты-университеты и кредиты – все только для того, чтобы прийти к желанной цели.

С Ядавом джи все понятно, но тут была целая вереница благодарных и преданных, чьи родители, или родители их родителей, или их дети, или дети их детей, или они сами обзавелись броней государственной службы благодаря Старшему или его предкам.

Например, Вилас Рам и его жена Рупа. Ему было десять лет, когда он сбежал из деревни в горах. Раз за разом он тщетно пытался устроиться на работу к Старшему и, наконец сдав экзамен после десятого класса, что было обязательным условием для получения государственной службы, начал свой путь взросления под покровительством Старшего – заходил в дом с покрытой головой в знак уважения и все ныл и ныл, пока после нескольких лет временной работы не получил постоянную должность в департаменте по контролю и аудиту. Однажды он поехал в деревню, женился и вернулся обратно, в следующий раз привез с собой Рупу, а потом привел двоих или троих сыновей, уже не уезжая в деревню, и каждый раз, когда случалась какая-то нужда, они приходили к Старшему – то есть будь то их нужда или его. И конечно, они должны были присутствовать на последнем обеде. Еще был Палту, муж Гонды, которого Старший устроил садовником в гостевой дом при департаменте атомной энергетики. Он приходил два раза в неделю с букетами: гладиолусы, туберозы, розы, душистый горошек, гвоздики – каких только цветов там не было, и расставлял их в доме по вазам там, где пожелает госпожа. А еще Кантхе Рам, который был дядей Виласа Рама – он приехал в город искать сбежавшего сына да так и не вернулся обратно, потому что тоже увидел здесь свое будущее. Старший, будучи государственным служащим, хоть и оставил деревню, Гангу, розы, опиум и производство духов, был мудрым правителем и прибежищем для всех. У его дома всегда толпится народ, и на лице каждого читается просьба, как будто к нему приклеена записка: этого куда-нибудь пристройте, этому помогите поступить, этого нужно отправить на обследование к врачу, этого продвиньте по службе, что-то застряло дело, а на этого в полицейский участок пришло ложное обвинение, спасите. Сахиб джи, замолвите словечко перед главным инженером… Господин Пендсе – начальник в городском управлении, если вы просто позвоните ему… Главный врач знает вас, там нужны охранники… Рати Лал прибегал дважды. Один раз от напальника полиции, куда его взяли по рекомендации Старшего, мол, устроим в полицию, когда будет возможность, а пока взяли дворником в полицейское общежитие, и этого он никак не мог вытерпеть. Второй раз прибежал, когда сын начальника временно взял его в свое издательство и назначил ответственным за перевозку книг и прочих бумаг. Старший объяснил, что вся провинция подчиняется начальнику полиции и со временем его обязательно возьмут в штат, но Рати Лал не отступал. Вместе с остальными полицейскими он спал на кровати, укрывшись одеялом, ел роти с маслом, баранину и курятину, но:

– Это же частная контора, устройте меня на государственную должность, и пусть даже зарплата будет меньше. Нужно сделать так и никак иначе – да и для Старшего с его семьей только лучше, он ведь из нашей деревни, мы одной касты, в конце концов.

Когда дочь Рати Лала, держась за мамин палец, по праздникам приходила в дом, то звала Старшего папой, а его жену – мамой, и они не возражали. Куда-нибудь они его обязательно пристроят. А до тех пор ему не грех помочь им по хозяйству. Вот и деду с бабушкой нужен уход. Будет выполнять любую работу по дому, и не только, и все бегом. Иди спроси на электростанции, отнеси покажи в телефонный офис, принеси молоко и яйца, подвяжи лиану, свари вермишель, подбери ключи к замкам, сдай газеты в макулатуру, пожарь кукурузу, как следует заверни и принеси горячей, сними коробки сверху и убери туда обогреватель, немного разомни мне пальцы на ногах, на, намажь мне волосы маслом, сделай фитили для лампад, потри посуду для пуджи пеплом и принеси – все сделает, а что останется – тоже сделает, и однажды Старший его обязательно осчастливит государственной должностью, ведь он всем покровитель и заступник. Кто и как только не называл его!

Он был и дядя, и брат, и племянник, и сын, и зять:

– Дорогой мой, я твой дядя, отец, младший брат, шурин, и тебе (вам) нужно сделать то-то и то-то, – поступали все новые и новые запросы на родство. Если сейчас начать их перечислять, то конца и края не будет.

Одним словом, там были все, кого когда-то куда-то пристроили, и теперь они приехали отовсюду, чтобы выразить свою любовь, услужить и отвесить нижайший поклон. Департамент атомной энергетики, водоснабжения, аудита, здравоохранения, финансов, торговли, департамент по делам инвалидов, пограничные войска, государственные коллекторы, общественные организации и так далее и тому подобное, а еще их начальники, которые тут извлекали дополнительную выгоду, приказывая своим слугам:

– Мальчик, ну-ка убери это отсюда, – или: – Эй, Гарбар Сингх, принеси пива.

Тут важно понимать, что гостей и слуг, присутствующих на празднике, связывала одна нить, которая резонировала каждый раз от любой насмешки, выговора, напутствия или совета. Сколько гостей, столько и слуг, дом Старшего – дворец процветания. А дверь открыта для всех, заходи-уходи кто хочешь, будь то ветер, ароматы, люди или тарелки; внутри Кали Чаран поджаривает кашмирские специи, Нандан Сингх достает из холодильника лед, дахи-бада и прочие охлажденные закуски, Сушила, невестка Кантхе Рама, протирает только что помытые стаканы из тонкого стекла, а Лилавати, ее свекровь и жена Кантхе Рама, приехала сегодня, несмотря на ноющую боль в ноге, только посмотрите на нее: сидит вытянув ноги и раздает всем указания. Крипа Шанкар достает из шкафа в столовой хрустальные бокалы, а Лалту наполнит их пивом. Что еще рассказать? А если начнешь, где остановиться? Ведь никто не торопится, но ближе к вечеру, когда гости начнут вставать, чтобы разойтись, у дверей им придется задержаться у прилавка с паном, где сладкие листья бетеля, или листья по-бенаресски, или магхаи сначала моют в ведре с минеральной водой, потом сушат, потом… если перечислять все действия, что тогда придется оставить за кадром? Катеху, известь, гулканд, супари, кардамон, гвоздика, перечная мята, солодка, жидкая табачная смесь и зарда – а это только начало.

Тут есть все, чего только можно пожелать, но, придется повторить, главный приз достался Ядаву джи с его бати. Вокруг него раздаются такие взрывы хохота, что даже благородные дамы, которые обычно не разжимают губ, опасаясь заработать лишние морщины, веселятся так, что их губы расползаются от уха до уха, да так и застывают, а они смеются от всей души – рот широко открыт, и все морщины разглажены.

– Разверни Маму головой к окну!

Столкнувшись с бати, даже иностранцы проиграли все: и свою страну, и культуру.

Иностранцы не упоминались до сих пор намеренно. Они белые. Взгляни только, все вокруг про них, потому что мир давно принадлежит им. Они его строят, они же и ломают, но под «строят» подразумеваются они, а под «ломают» все остальные, потому что они – центр и подлинная история берет свое начало там, а остальные – остальные. Воздушный змей, десятичные дроби, чай, ноль, книгопечатание, порох – все пришло отсюда, но только когда достигло «центра», стало известно миру. Остальным принадлежат все цвета: черные, коричневые, желтые, но только бесцветный не-цветной стал восприниматься как истинный. Центр и остальные: он подлинный, они унылые, блеклые и никчемные. Центр запоминает, и он же забывает. Те, кто считал Древнюю Грецию истоком своей мысли, предали ее забвению на долгие века, но были и арабы, которые украсили свою сокровищницу знаний памятью о ней, и, если бы не они, случилось ли бы когда-нибудь Возрождение на Западе? Так или иначе, оно случилось в центре, а арабы стали остальными.

Но к чему сеять вражду и неприязнь на последнем обеде? Иностранцы были осчастливлены тем, что на их локонах играло солнце, и тех, кто пришел, принимали с большим радушием, в конце концов, на таких приемах всегда есть чужеземцы.

Посмотри на них, поддайся очарованию, но хотя бы сейчас не дай им сделаться центром. Стоит ли называть их по именам, да и к чему? Пусть гуляют, нежась в солнечных лучах, среди прилавков с напитками, закусками, сладостями и прочими угощениями. Пусть их глаза округлятся как те самые шарики бати, на которые они смотрят, восклицая: «Что за чудо!» – и пусть они ощутят остроту и пряность перца.

Вместе с Дочерью пришел один такой белый, то есть бесцветный не-цветной. По имени Арильд. Но так как отсутствие цвета стало самым желанным, он был в выигрыше. Все принимали его с большой любовью. Солнечная позолота запуталась в его волосах, а не защищенные очками голубые глаза сверкали. Он все приговаривал: «Ах, как красиво! Ах, как чудесно! Ах, как вкусно!» – и некоторые люди, пожимавшие ему руку, удерживали ее чуть дольше и все смеялись и смеялись.

– Познакомь его с Мамой!

– Откуда ты, брат? – спросил кто-то в начале вечеринки. Нет, точнее, вопрос был задан на английском, и это прозвучало примерно так: «Из какой сатаны родом, брат?» «Where do you hell from brother?».

И после того как он сказал: «Вы, наверное, слышали про Исландию?» – все начали расспрашивать, где она находится.

– Это страна эскимосов? Но где она?

– Нет, это не страна эскимосов. Вообще-то эскимосы – это инуиты. Это Гренландия.

– А кто тогда живет в вашей стране?

– Природа.

– А вы?

– А мы бесполезная трава и сорняки, выросшие посреди нее. Жители – это вода, вулканы, камни. Поняли? Камни. Это они у нас живут.

– У нас есть все. – Старший взялся за трудное дело – гостеприимство. – Что ни назови, любая религия, любое животное, любой фрукт, любой овощ, любое природное явление, любое несчастье, будь то Макдональдс, болезнь или обман. Всех видов, сортов и в большом количестве. Даже недостатков у нас в избытке: стихийных бедствий, голода, потопов, нехватка радости и удовольствий.

Сестра тоже засмеялась. И приняла эстафету:

– Назови что угодно из любой части света, у нас это есть. Снег, океан, киви, клубника, голубые глаза, манго…

– Манго? – подхватила жена Старшего. – Манго всему голова. Положи все, что есть в мире, на одну чашу, а на другую только лишь манго, и они сравняются. Оно одно – целое войско. Назови сколько угодно вещей, и каждой будет противостоять какой-то сорт манго.

– О, манго! – все присутствующие иностранцы с почтением склонили головы.

– Так давайте же восславим великолепное манго!

Вокруг стали раздаваться выкрики, как будто гости делали ставки в игорном доме:

– Дашери.

– Чоуса.

– Спроси у Мамы, какие еще сорта есть.

– Тотапари.

– Лангда.

– Ратоул.

– Бадами, Ратнагири, Амрпали, Синдури, Фазли, Нилам, Деши, Кишанбхог и самый светлый из всех – Сафеда…

– Как я, – раздался смех. Наверное, иностранец знает, что в каждой стране люди открыты по-своему: где-то в одежде, а где-то в шутках. И скорее всего, он подумал: «Уж лучше я сам над собой поиронизирую, чем кто-то другой».

– Да, как ты, – усмехнулась Дочь. Здесь не нужно было ни смотреть кому-то в глаза, ни отводить их. Сегодня ее мешковатая свободная одежда была даже уместна. На таких собраниях она была белой вороной, но, с другой стороны, она же путешествовала по миру и появлялась на модных светских раутах. Сегодня на ней было батиковое лунги в коричневых и куркумовых тонах, черно-синяя раджастанская курта, расшитая цветами, и поверх всего этого неаккуратно накинута полосатая фиолетово-красная дупатта, с одной стороны завязанная на поясе и переброшенная через плечо – с другой. Это не было похоже ни на восточный наряд, ни на пенджабский, это было и не сари, и вообще не что-то узнаваемое. Это не было ни сочетанием цветов, ни намеренной интересной дисгармонией. Но ее спутником был белый друг в дорогих ботинках и в галстуке. Он принимал ее такой, и поэтому весь мир тоже был вынужден одобрить. Они только что вернулись из Бхогаона, где исследовали обучение девочек в нескольких традиционных семьях, и собираются написать об этом. Что именно, никто не понял, но всем стало ясно, что сейчас образование, воспитание и права девочек – тема крайне актуальная.

Все стали расспрашивать про Бхогаон, как про Исландию:

– А где это, за какими морями и какого черта вообще туда ездить, да как, да почему… – И все громко смеялись. – Надо же! Бхогаон… Бхо… гаон… Ха-ха-ха.

– Теперь вот скажите, – кто-то протянул Арильду тарелку с бати, – а у вас там есть Бхогаон? Здесь есть. А бати есть? Здесь – да.

– Нет, – признал свое поражение Арильд и не стал продолжать соревнование. Закатал брюки до колен и сел на корточки, чем вызвал одобрение окружающих, мол, может сидеть, как мы. Он сел рядом с Ядавом джи и тоже стал делать бати и раздавать их, а звенящий смех долетал аж до улицы:

– К нам готовить пожаловал заморский махараджа!

Но Мать продолжала лежать, ее спине сильно докучала вся эта праздничная возня.

Дверь не танцует. Все проникает сквозь нее: люди, воздух, цвета, смех, солнечный свет, мухи, запахи, мотыльки, пылинки, пары алкоголя, обрывки слов и прочие кусочки-частички. Дверь открыта настежь. Недвижима и спокойна. Вобравшая в себя прохладу столетий. Все видит, все слышит и понимает, где хвост, а где голова, даже если у этих счастливцев нет ни хвоста, ни головы. Те, кто слышит выхваченный на мгновение обрывок, не понимают контекста, а в нынешней атмосфере им это и ни к чему, да и в этом возрасте борьба за смысл приносит только страдание. Но дверь вечна, ее взгляд ничем не ограничен, она различает нездешнее. Всего повидавшая, почтенная, прочная, искушенная.

Внутри играет Рави Шанкар. Чья-то жена нашла его мрачным. И теперь Шамми Капур поет: «О боже, что мне делать?»[17] В какой-то момент это перешло в суфийское каввали[18]. Но когда Сид со своими друзьями перехватывает инициативу и ставит танцевальную музыку, от которой сотрясается земля, все бросаются в пляс. Началось все с Сал они Сундар Никогда-не-повторяйся, бывшей жены бывшего губернатора, все еще молодой в душе. Она все время носит сари, и вопрос, появлялась ли она хоть раз в одном и том же сари, неизменно вызывает ожесточенные дискуссии. Эти дискуссии идут на специальном кодовом языке, понятном только тем, кто им владеет, а остальные только недоумевают, о чем это они перешептываются и над чем хихикают. Например, когда появляется бригадир Тотарам Джапота или просто кто-то вспоминает о нем, тут же разыгрывается один и тот же диалог. Про то, что он даже спит в отглаженных до хруста брюках и рубашке, на поясе затянут ремень, а на шее – галстук, и многие, кому довелось случайно оказаться в его доме в кромешной ночной темноте, подтверждают это. Разногласия возникают только по поводу того, снимает ли он свои отполированные и зашнурованные ботинки в кровати. Потом кто-то еще добавляет, что он и нижнее белье наглаживает до хруста и не снимает его. И каждый раз кто-то бросает:

– Стоит заметить, у него четверо детей.

И тогда раздаются тонущие в смехе упреки:

– Хватит, замолчите, тут же дети.

И разгуливающие вокруг дети притворяются совершенно наивными, невинными и глухими.

Так этот день сменялся вечером, а вечер перетекал в ночь и даже дальше, ведь «свеча горит всеми цветами, пока не растворится в рассвете»[19]. Вокруг только любовь и доброта. Все обиды и упреки испарились, хозяева, гости, почтенные господа и почитатели – все вместе купаются в лучистых взглядах солнца, и никто не прогоняет никого с криками. Нет никакого противостояния: ни высоких, ни низких, ни твоего, ни моего, мода на обноски тоже мода, Нью-Йорк, Париж в фаворе как всегда, и все восторгаются: «Ах, какой чудесный праздник!». Все возбужденно переговариваются и раз за разом пытаются поднять Маму с кровати.

– Подними Маму!

– Эй, откуда ты берешь горчичное масло?

– Оно в Маминой комнате. Спроси у нее.

– Добавь мне в джин тростниковый сок!

– Дай Маме тоже.

– Она будет джин?

– Скажет, выпью, только если эта микстура натуральная, – давятся от смеха и хихикают.

– Мама согласится.

– Отдай нам хризантемы, когда уедешь отсюда.

– Он получит австралийский паспорт. Но вряд ли забудет нас. Звонит каждый день.

– Один заботится о своей матери, другой – о своей. (То есть Заморский сын Старшего и сам Старший).

Она тихо похрапывает. По-настоящему или притворяется – теперь никто не может понять. Кто-то пошел в комнату проведать и, застав ее спящей, на цыпочках вернулся обратно.

– Спит.

– Пусть спит.

– Да она все время спит!

– Не хочет ничего делать.

Старший волнуется о чековой книжке. Каждый раз, когда нужна Мамина подпись, приходится будить ее. Он вынужден просить Сида отнести сразу несколько чеков, чтобы она подписала. «Нужно разумно вложить деньги, иначе они просто сгниют в банке», – но все это абсолютно ее не тревожит. Ее вообще ничего не тревожит. В том-то и беда.

– Бедняжка.

– С тех пор, как Папа…

– Познакомь ее с голубоглазым.

– Нет-нет, оставьте ее.

– Скажи, что Максу здесь, и она встанет.

– Брось, называй кого угодно, она не встанет. Глубоко спит. Послушай, как храпит.

– Как будто свистит.

– Срочное объявление. Перед уходом, пожалуйста, заберите с собой по ростку алоэ.

– Отдай мне хризантемы, это будет лучше для моего здоровья.

– Закапай в ухо виски – вся грязь всплывет. – Кто-то уже напился.

– Маме закапали ушные капли?

– Ты обо всем заботишься. Мужчины считают, что это они. Разве он смог бы так без тебя?

– Я буду танцевать только при условии, что каждая леди станцует со мной по очереди.

– Это все будет продолжаться до утра?

– Скажи, Мадхусудан хочет увидеться, тогда встанет.

– Она не встанет, лежит и лежит.

– Дружище, твои джалеби – полный восторг, но сандалии еще круче.

– Из трав, безвредно.

– Сандалии? Из трав?

– Там живут в домах престарелых. Нас тоже это ждет.

– В баке с водой нашли мертвую обезьяну, с тех пор привозят Bisleri.

– Он пакистанец. И это точно не про травы.

– Ждет и хорошо, наши дети не будут о нас так заботиться.

Даже если кто-то один и захочет, второй будет сопротивляться.

– А ты вот так хорошо ухаживаешь за своей Матерью.

– Квартира на каком этаже?

Танцующие пары смеются.

– На втором? Куда поставите хризантемы? Балкон-то малюсенький.

– Лифта нет.

– Так как тетушка будет ходить? (То есть Мать Старшего.)

– Будет потихоньку подниматься, а вот хризантемы…

– Куда же еще ей пойти? Только с нами, мы в ответе за нее. (То есть за Мать Старшего.)

– Не все же слуги пойдут.

– Сами будем прислуживать, что уж.

– Ладно, другие родственники ведь тоже приходят, хоть какая-то помощь.

– Ага, чтобы подчистить всю еду в доме. Еще и друзей приводят. Когда приходят сюда, они часть семьи, а так – современные и свободные.

– Она и с постели-то не встает, с чего бы ей спускаться по лестнице? (О Матери Старшего.)

– Мой сын подарил ей такую красивую трость, но она отказывается. (Мать Старшего.)

Дверь молчит. Непоколебима, все видит и слышит. А спина развернулась спиной.

Трость лежит. Сид и сегодня показывал, какие трюки она исполняет. Но он не показал, что ее можно поднять и разложить в воздухе прямо, как будто это дерево. Но кто знает, какие идеи когда и откуда могут прийти?

Говорят, были времена, когда все было установлено поместим и не было никакого коловращения. Так говорят, верить или нет – решать тебе и мне. И каждый человек был укоренен в своей роли и точно знал, как с кем себя вести. Например, японец или японка точно знали, под каким углом нужно выполнять поклон и сколько мгновений еще так стоять после того, как некто исчез из виду за поворотом. Старший знал, что, перед тем как сказать, нужно только поднять глаза, чтобы младший ринулся с пылом выполнять приказания. Дерево знало, что, раз упала капля, пора дать вызреть фруктам, а потом сбросить их. И так далее.

Но теперь природа в смятении. Никто не знает, в какой момент появится капля. Не забудет ли она задержаться здесь, если придет? А если придет, моргнет и уснет или потом забудет моргнуть? Этого мы не знаем. Дерево будет стоять обманутое и размышлять, где ему вырастить фрукты, а обманутые птицы замрут в небе, не понимая, растает ли снег здесь или сейчас там уже будет сухо и куда им тогда лететь, так в замешательстве многие из них погибнут – пойдет ни снег, ни дождь, а начнется птицепад. Баклажан забудет о том, что он баклажан, и, если проткнуть его иглой, издаст крик и превратится в тыкву. Ладно баклажан, с него и так толку мало было, но все фрукты и овощи забудут свой вкус: банан покажется мукой, шпинат – кислотой. Даже горлянка скукожится и будет отдавать чем-то невнятно-ржавым, напоминая мусорную кучу. На что ни глянь, все утратит свои привычные свойства, и в этой неразберихе все окружающие впадут в еще большую растерянность, и будет уже не ясно, кто был раньше, курица или яйцо. А была ли когда-то связь между яйцом и курицей? А между курицей и петухом? И это еще ничего, но когда машина начинает гордиться своей машинной точностью, мол, мне не свойственна человеческая изменчивость – сегодня так, а завтра эдак – что я знаю, я знаю, и я не страдаю тягой к творчеству, заставляющей говорить то одно, то другое, и если даже с ее установками что-то пошло не так, то какую ловушку готовит нам судьба? Мобильный телефон скажет, что абонент вне зоны доступа сети, в следующий миг этот номер не существует, а через секунду ты уже дозвонился! Конечно, при таких обстоятельствах случилось то, что должно было: роли были похищены и растащены, а все отношения, связанные с ними, перепутаны и перевернуты. И как тогда дальше быть человеку, а зверю, а коре, смоле и мелюзге? Все потерялось среди нынешней демократии.

Думаешь, все на этом? Но кто сказал, что это конец? Лист растет из листа – как банан, а слово – из слова. В сумятице, описанной выше, перепутались все клетки. Каждой из миллиона и миллиарда клеток, образующих вселенную, было определено свое место. От их соединения получается эта форма, это единство, это бытие. Но клетки тоже дрогнули, и все расчеты для баклажана, тыквы, горлянки и яда перепутались. Клетки забыли, что получится, если они соединятся. И вот они пробуют то так, то сяк. Застанешь их в таком положении – одна история, а если оттуда несколько клеток смешаешь с этими – другая. Приделаешь живот к спине – одна история, а если живот к стене – другая, а если отделить спину от всего остального – третья, четвертая и так далее.

Во время торжественного обеда клетки всех собравшихся сконцентрировались в одном месте, и целью этого союза было испытывать радость и удовольствие. И только спина пребывала в своем обычном положении – отвернувшись. Одна, отдельно от других частей тела и отдельно от всей семьи, которая раздавалась день ото дня, как будто ей вкололи вакцину для потолстения. Одна только мысль, что ей придется пить, есть и веселиться со всеми, возвращала спину в ту жизнь, которой «хватит, нет, ни за что больше». Ворчащей спине, потрепанной жизнью, пришлось сдерживать натиск. Бедлам со всех сторон.

Это не смех, а хохот. Он шлифует спину, получается песок. Она погружается в него, песок расползается. По нему можно ходить. Она может ходить, делает шаг за шагом. Босая, дует ветер. Песок скользит. Она увязает в нем. Хлам навалившихся на нее лет распадается вокруг песком. Пусть поскользнется и оступится, но постепенно она освободится, будет уменьшаться и становиться все легче. Станет такой легкой, что сможет подняться из песка. Как из самадхи. Начнет летать вместе с песчинками. Изо рта у нее вырвутся свистящие звуки, которые будут парить в незнакомом мире, связывая воздух с воздухом.

Люди годами не могли наговориться о последнем обеде. Там произошло все, что только могло, и в каждой истории всплывали все новые и новые подробности, поэтому ни одна история не могла дойти до финала. Туда пришли все, и все принимали участие в шумном веселье. Горы из выброшенных глиняных чашек и листьев-тарелок надменно возвышались, озирая окружающих: «Ну разве найдется кто-то повыше?». Отступив перед таким величием, городские службы несколько дней не осмеливались их убрать. Трава, листья, соломинки шуршали так, будто в них застряли осколки песен и танцев, которые поблескивали до сих пор.

Но после торжества началась другая суета. Праздничный прием похож на свадьбу. А это был прием в честь ухода чиновника в отставку – всем свадьбам свадьба. Можно сказать, что по окончании вечеринки все выглядело так, как после ухода жениха и невесты. Кружатся метлы, шатры и навесы складывают, беседки разбирают, взятые напрокат стулья-укра-шения-коврики закидывают в грузовики, чтобы вернуть обратно. И поднимается новая волна беспокойства, сопровождаемая плачами, венчающими свадьбу. Все ритуалы закончены, и пришло время покинуть дом, где проходило торжество, чтобы отправиться в более скромное жилище.

Так, после прощального обеда дом Старшего начал пустеть, и его заполнили снующие рабочие. Клочьями поднималась пыль – вещи упаковывали в коробки, перевязывали и зашивали в мешки.

Старая надежная гвардия – Вилас Рам, Кантхе Рам, Рупа, Сушила, их дети и прочие – собрались сейчас, чтобы приглядеть за пришлыми рабочими: как бы не поцарапали, не ударили, не уронили на полпути. Все были с ног до головы в пыли и опилках под строгим надзором Старшего и его жены.

Это не было вечеринкой, но разносили чай и завтрак, ревел двигатель и гремели колеса, горячие закуски, холодная благодарность – и среди всего этого снова поднимался шум ветра.

Не так просто втиснуть один дом в другой. Что взять, а что оставить? Случилось то, что должно было, ведь, какими бы уникальными мы себя ни считали, мы такие же, как все. Муж и жена перешли на повышенные тона. Был на то повод, не было или было что-то другое, но не осталось ни одного переулка-закоулка, где бы эхом ни отдавался лязг их голосов. Если один велит завернуть картину, фотографию в рамке, кожаное сиденье, которое называется «пуф», или вазу, украшенную резьбой, другая напоминает: «А когда Сид и его брат были маленькими, они все время просили ночью воды, но вы не просыпались». Один говорит, надо бы забрать мусорные ведра, половые коврики и шкаф для обуви, и тут же вскрывается свадебный обман: бриллиантовые украшения, которые Старший вручил с такой помпой, оказались старыми и поношенными: да-да, она показывала ювелиру, тогда-то все и выяснилось – как же стыдно ей было.

– Да выбрось все папки, кому они сейчас нужны!

– Все это я принес в дом – мне и решать.

– Там нет места, а это просто твоя привычка – забить все битком.

– Все мои вещи хранятся здесь в одном крошечном углу, так же будет и там.

– Весь дом забит твоим хламом.

– Это чье? А это? Сушила, вот чьим барахлом забита каждая коробка, каждый шкаф? А это вообще Мамино, на что она даже не смотрит.

– Не приплетай сюда Маму! Она не занимает место, ничем не пользуется.

– Но ее вещи валяются везде. И она туда тоже поедет со всем этим богатством.

– А горшки на голову поставим? Пусть лучше цветы сдохнут, но отдать никак.

Когда вошел Сид, размахивая ракеткой, перепалка была в самом разгаре.

– Что на этот раз? Что случилось? – спросил он Сушилу.

А та, пытаясь сдержать смех, ответила:

– Госпожа говорит, положи кхичди, а господин велит приготовить паратхи.

– Эй, что за вранье! Я сказала, пусть готовит, что готовит, я буду только чай, – разозлилась госпожа, на секунду отложив телефон, и продолжила рассказывать об ужасах происходящего Заморскому сыну.

– Вот черт! – Старший кинулся в другую комнату. – Я же сказал, что разумнее сделать паратхи. Кхичди остынет.

– Столько пыли кругом летает, а паратхи готовятся без крышки. – Госпожа второй раз отодвинула телефон ото рта. – Да и Мама ест что-то легкое.

– Мама встанет от одного только аромата паратхи.

– Да не встанет она.

– Что ты имеешь в виду? – Старший пришел в такую ярость, как будто обнаружил в ее словах скрытый подвох.

– Нет, ты слышал, – продолжала она изливать душу за семь морей, – и вот такие упреки без конца.

– Мам, ну зачем вы портите ему вечеринку? Он там хочет расслабиться, а вы донимаете его здешними проблемами, – перебил ее Сид, пытаясь разрядить атмосферу шуткой. – Только подумайте, он там, может быть, сидит со своей белой девушкой, пьет пиво, а вы заставляете его зубы скрежетать от пыли и кхичди.

– Разве нормальная мать так поступает? Из-за нее у него и не может быть девушки. Она изводит его своими проблемами. Как ни посмотришь, все надиктовывает по телефону свою жалобную книгу.

– Паратхи, – тихо предложила Сушила.

– Ну вот, даже слуги упрямятся и ни во что меня не ставят, – прогремел ее голос здесь и за семь морей одновременно.

– А может, – Сид опять попытался пошутить, – он завел черную девушку. Или китаянку.

– Чушь! Он мне все рассказывает.

– Или парня, – подзадоривал Сид.

Родители застыли в ужасе.

– Статуи почистили? – поспешил сменить тему Старший.

– Осталась только та, что в Маминой комнате.

– Ее комнату будем разбирать в последнюю очередь. Тогда все статуи и будем собирать. Иди, сделай чай!

«Человек почитает идолов, которых сотворил сам. Но не тех, что создал бог». – Эта мысль зародилась в чьем-то сознании и разлетелась с пылью.

– Господин, чай закончился.

– Что ты бормочешь, Кантхе Рам? Занавески сняты? Посчитай кольца от них и упакуй.

– Так принеси чай из магазина. – Старший бросил раздраженный взгляд в сторону жены.

Она отвернулась, продолжая держать телефон.

Сид достал кошелек.

– Вот поэтому и не уважают. Чай даже не можешь оплатить.

– Все бытовые расходы на мне. И после праздника чаевые раздавала тоже я.

– И свой кошелек небось не забываешь наполнять под шумок.

– У меня есть собственный счет, мне незачем воровать у тебя.

– Ты и одной пейсы не снимешь со своего счета. Тратишь только на себя, остальное придерживаешь.

– Все подарки детям покупаю я, эта футболка на Сиде, чехол на сиденье для Мамы…

– Это из Австралии. Зачем городить вранье на вранье?

– Посмотри-ка, как он разговаривает! Я имею в виду эту штуку, которая делает выше сиденье унитаза, я привезла ее из больницы.

– Больница принадлежит Падду.

– Вы препираетесь, как школьники.

– Так и что, он вещи просто так раздает?

– Нет, просто так раздаю я.

– Вы, мужчины, думаете, что раз видимые расходы на вас, то вы все делаете. А ведь все непредвиденные траты сваливаются на меня!

– Например.

– Например, твои родственники, которые приходят, когда мы садимся за стол.

– Вот как. А твои не приходят?

– И их друзья, которые меняются каждый день.

– Зарой свою жадность подальше, чтобы хоть как-то спасти репутацию, мадам.

– Мед для Мамы…

– Не впутывай Маму.

– Почему это? Мед покупаю я.

– Потому это, что он с пасеки твоего двоюродного брата.

– И что, Мама…

– Мама, которой мы всем обязаны? – прорычал Старший.

– Тебе лучше знать. Это ты, пользуясь ее подписью, пристраиваешь пенсию туда и сюда.

– Ох, вы оба…

– Госпожа, ваш чай.

– Какая мерзость. Неужто Мама захочет, чтобы ее пенсия просто сгорела? Она сама и подписывает все. Ее деньги вложены в хорошие места. Участок в Газиабаде, квартира в Нойде…

– Ах, как замечательно! Она в курсе вообще, куда деваются ее деньги?

– Все это ее, на нее оформлено.

– И она будет пользоваться, конечно! Так давай переедем в ее домик в Сахупури. Все лучше каморки, в которую ты собираешься ее перетащить.

– Если она захочет, переедем. Нет – отдаст внукам. Я тут ни при чем. Я не покупаю сари и украшения ни за счет Мамы, ни за счет своих сыновей.

– Эй-эй, вы оба! – Сид повысил голос.

– В чем дело? Скажи открыто.

– Ничего не говорите. Ничего не делайте, – вмешался из телефона Заморский сын.

– Говорит, ничего не делайте, – сказала госпожа, показывая, что она не одна.

– Легко указывать, сидючи там.

– Приезжайте сюда, – предложил младший сын с той стороны океана.

– Говорит, бросайте все и приезжайте ко мне. – Госпожа бросила победный взгляд.

– Езжай, тогда и посмотрим.

– Угомонитесь! – Голос Сида заставил всех замолчать.

Один из рабочих рассказывал что-то свое. Его слова раздались эхом:

– Рама[20] об-Рам-ляет наши сердца, поэтому его зовут Рама.

Смутившись, он притих.

В общем, муж и жена в преддверии своего скорого выхода на пенсию наделали такого шума, что все остальные звуки стали казаться лишь отголоском тишины.

Кто-то, наверное, спросил: «Откуда берутся обычаи?» «От воробья», – выпалили ему в ответ. А оратор произнес целую речь.

Вот ее содержание:

В Средние века была одна страна, и ее леса тоже были средневековыми. Леса покрывали склоны гор, а цветущие и плодоносящие деревья носили такие имена: дуб, бук, тополь, сосна, каштан, лайм. На деревьях поселились птицы, которые встречали закаты и рассветы вместе с воробьями. Лес оглашало радостное щебетание и милое каждому «Рам силам!».

Одна воробьиная пташка стала особенно всем мила и любима. Солнце так радовалось ей, что порой скидывало вниз гирлянду цветов, на которой качало ее, порой осыпало ее золотистой изморосью, а порой просто сверкало и веселилось вместе с ней. Так оно ей радовалось, так умилялось, что та стала краснокрылой пери. Ведь если обнимаешь с любовью, то твой цвет смешивается с цветом возлюбленной. И вот пташка все порхала и кружила, высокие деревья с материнской нежностью укрывали ее в своей тени, а она смело скакала по ветвям, и тогда по их листьям пробегала красная рябь. Иногда случалась такая погода, при которой красный цвет становился настолько густым, что казалось, это не листья, а красные цветы спадают журчащим водопадом.

И все, сколько хватало глаз, было подернуто красноватой пеленой.

Откуда-то издалека появился всадник. Он увидел алеющий горизонт. Каждый его мускул задрожал. Волнение передалось лошади, и она понеслась, подстегиваемая желанием ворваться в пылающий закат. Красный лес дурманил обоих и сбивал их дыхание.

Отвага всадника не знала границ – у него были деньги и ружье. Сначала он построил себе дом на холме. Посадил картошку и разжег огонь, где стали печь ее в мундире, и люди стали собираться вокруг языков пламени, петь и танцевать.

Красная пери из красного леса наблюдала за всем этим широко распахнутыми глазами. Тот, кто знал лишь безграничную любовь и видел только добро, станет ли бояться и осторожничать? Вприпрыжку она приблизилась к праздничному кругу. Глаза стали больше, чем ее тельце. Все, что осталось от птахи, – это огромные глаза, полные любопытства, и крылья. Что это за звуки, что за движения? Воркуя от восхищения, она отмахнулась от предостережений старых деревьев и земли, пахнущей дождем. А когда солнце захотело предупредить ее, она горделиво ответила:

– Милый мой, ты раскраснелся от ревности, не иначе!

Всаднику показалось, что прилетела бабочка. Он увидел, как от порхания ее крыльев раскраснелись языки пламени. Увидел, что красноватая пелена, окутывавшая лес, сосредоточилась вокруг нее. Всадник был очень влюбчив по натуре, а она была так хороша. Он влюбился. «Какая очаровательная пташка-пери!» – Он вскочил и начал танцевать. Краснокрылая пери восприняла это как призыв и тоже начала танцевать на его голове, радостно воркуя. Потом на плече, потом на носу, потом на груди. Погонь, желая окропить себя красной краской красной пери, стал неистово извиваться и подпрыгивать, касаясь ее. Праздник был в самом разгаре.

– Она сгорит, – рассмеялся кто-то.

– Так будет вкуснее, – засмеялся другой.

Ружье тоже воспылало любовью. Всадник почувствовал это. Опьяненный весельем, он поднял ружье и приблизил его к пташке, чтобы они могли петь и танцевать вместе. Размером с малиновку, а спеси и кокетства – до небес. От дыхания ружья пери стала еще больше раскачивать бедрами. «Это я заставляю ее так танцевать», – с всевозрастающей гордостью подумал воздыхатель. Они танцевали в таком экстазе, что ружье выпустило пулю, которая еще выше взметнула кружащуюся в небе пери. Весь лес замер.

Кто не знает, что воробьи есть везде и бесстрашно перемещаются по всему миру? Они вьют гнезда в домах, скачут у наших ног и запрыгивают на плечи. Они болтают сами с собой, глядя в зеркало, и когда беседа переходит в ссору, они бьются головой: «Если я пострадаю, то и ты пострадаешь», а зеркало, пытаясь утихомирить воробья и его отражение, заливается кровью. И все же.

Вот о чем вся эта речь.

В красном лесу средь бела дня или в беспросветной тьме, но обычай изменился – воробей стал синонимом страха. Память растворяется в обычаях. Пикто уже не помнит и не знает, почему, но век за веком сердце охватывает страх. Фирак Горакхпура¹сказал: «Ятак долго не вспоминал тебя, но и не то чтобы забыл». Такова суть обычая. С тех пор воробьи красного леса при каждом шорохе думали, что приближается охотник, а каждое ружье стремится проявить свою мужскую силу. Они тут же прятали голову в кусты. Прошли столетия, охотники умерли или были убиты, охотиться запретили, ружья превратились в бинокли или камеры, а всадники – в фотоохотников, но воробей навсегда остался комочком страха. Обычай продолжает жить, даже если причина, породившая его, давно исчезла. Великий знаток птиц Салим Али[21] пришел в удивление: «Пет, воробьи не могли побелеть при одном только виде меня и прижаться к соломинке». По то были воробьи, они остаются такими и сейчас, хотя по природе им это не свойственно. От рождения воробьиная птаха была краснокрылой пери, от которой солнце было без ума и благодаря которой лес радостно шумел. Теперь только солнце, да и то после уговоров, упрашиваний и ворчания приходит в лес, и видно, что оно уже не то – постарело, обессилело и светит еле-еле.

– Что ж, выходит, обычай – это не изобретение Всевышнего? – заключил оратор. – Всевышний создал его одним образом, солнце выплавило другим, а мужское геройство истерло в порошок. Это геройство спрятано почти в каждом слое обычая, ну и пусть «спрятано» – менее мужественным оно от этого не становится, – продолжал он. – Веселье омрачилось страхом, танец разладился,[22] радость потускла, и от их слияния родилось следующее поколение, которое, не зная причину этого слияния, уже усвоило их природу.

Природа превратилась в привычку.

Именно привычка – это и есть обычай. Так закончилась речь.

Только в первый раз бывает спонтанное действие. Потом – привычка. Привычка – то есть повторение. Именно повторение – это и есть обычай. Повторение становится пустым и бессмысленным, но продолжается, превратившись в привычку. Услышишь хлопок – и что делать? Сжаться в комок – воробьи красного леса и по сей день соблюдают этот обряд. Это их культура, мораль и учтивость. Их правила поведения.

Веемы и есть воробьи. Взлеты, падения, ссоры, любовь, ритуалы-обряды – все это привычка, все это повторение. Все, что мы делаем и как, можно назвать соблюдением обычая – дружба, свадьба, упреки и колкости, поведение и манера говорить, любовные отношения, то, как мы встаем и садимся, золовка, тетка, невестка, мать, старший сын, его сын…

На этом сегодняшняя программа заканчивается. Встретимся завтра в это же время, и для вас прозвучит следующая речь.

– Эй, оратор, заткнись! Забери у него микрофон!

Дело в том, что все подробности случившегося не открываются разом. А некоторые так и вовсе никому не известны. Постепенно оформляют передачу дома обратно в собственность государства, а те, кто в нем жил, расселяются и разъезжаются. Кран начинает упорно капать, как будто злорадствуя: «Все равно сантехника не позовете, можно расслабиться». Телевизор и бойлер тарахтят, как если бы уже давно догадались, что их заставят переезжать, и что толку тогда сейчас вкалывать? Погода начинает меняться, но точно такая же была в это время в прошлом году – она просто вышла прогуляться и где-то бродила все эти дни, а сейчас вернулась обратно. Пауки раздраженно бегают кругом, потому что предметы, которые они целую вечность оплетали паутиной, снимают с места и выдирают из-под них, а они, боясь быть раздавленными, отчаянно перебирают всеми лапками и бросаются врассыпную. «Это абсолютно явно свидетельствует о том, – ворчливо переговариваются они друг с другом, – что настали времена, когда даже Ганди ни во что не ставят». Не успевают они закончить эту важную мысль, как их безжалостно вытряхивают и швыряют в грузовики.

В общем, даже пауки не все понимают.

Или будь, как Сид, которому совершенно неинтересно собирать осколки смыслов и склеивать из них медаль, чтобы потом с гордостью носить ее на груди. Делай, что нужно, не преуменьшай и не преувеличивай. Принимай свои чувства как они есть, но не вываливай на стол ни перед кем. Все видели, как несчастные, рыдая от горя, тайком бросают взгляд в зеркало, чтобы убедиться в том, что выглядят достаточно удрученными, и силятся расслышать, достаточно ли горькими кажутся их рыдания, а их голова начинает трястись, упиваясь страданием, и тогда приходится схватить ее невидимой рукой: не дай бог проявит неподобающие чувства.

Так что же, выходит, настоящая красота не осознает свою красоту? Только начинает разглядывать себя, как чувства утрачивают глубину, а изящный силуэт превращается в выпирающие кости? Не зря поэты и факиры говорили, что красота – это не явленный во плоти идеал, известный по традиционным описаниям красавицы от пальцев ног до макушки, чувство не появляется только лишь от желания испытать его, а безупречное владение техникой еще не значит искусство. Красота – это искра, пусть формой и нелепа, но не зациклена на себе – как Сид, и даже еще более бесшабашная и наивная. Ну так вот, Сид пришел как он есть, распевая «Бабуля, расслабься». Он наблюдает, как долгие годы жизни распихивают в фургончики и грузовики, достает кошелек, чтобы уладить ссору между родителями, и берет на себя непредвиденные расходы, говорит только по делу, где нужно, добавляя эмоции, а где нужно, убирая, и совершенно не пытается привлечь к себе внимание.

Когда пустеет дом, кто остается радоваться? Только пыль. Забирайся, куда хочешь, сбивайся толстым слоем, где хочешь, – таким толстым, что можно писать, как на дощечке. Направляй свои несметные полчища на лица и морды окружающих. Но и сейчас ей не давали задержаться в комнате Матери – выметали, вытирали и не давали приблизиться к богам.

Кроме Матери и богов, все остальное в эти дни было шатко. Когда и как есть, пить, вставать, сидеть. От регулярного повторения битва за кхичди и паратху вошла в привычку и стремительно превращалась в обычай. В тот день при поддержке Американского центра проходил матч по крикету. Во-первых, им нужно было заставить американцев играть, а во-вторых, Америка – та самая страна, куда сбежала Лакшми[23], отвергнув все здешние молитвы и пуджу[24]. Поэтому Сид и его друзья были крайне взбудоражены.

– Завтрак, скорее! – Выйдя из ванной, он вихрем понесся на кухню. – И я побежал.

Там Сушила, склонив голову, совершала подношение цветов гибискуса богине Кали[25]. Застыв на пару мгновений, Сид закрутился, как прялка, и направился к открытой двери, чтобы позвать Кантхе Рама. Только он открыл, рот, как из помещения для прислуги раздался голос Кантхе Рама, читающего мантру на санскрите:

– О милостивая Кали, разинув рот, ты несешь смерть своим пламенем, ты – погибель свирепого Махишасуры, защити нас своим трезубцем от всякого страха.

– Проклятье, небось, стоит сейчас на одной ноге, а как закончит пуджу, встанет на голову. Лилавати начнет показывать опухшую ногу и жаловаться: «Бхайя джи[26], посмотрите! Так болит, что шага сделать не могу, так и сижу тут, привязанная к кровати». И что тогда?

Тогда:

– Мам! – завопил Сид.

Как раз в это время из ванной появился благоухающий свежестью Старший с полотенцем, обернутым вокруг пояса, и с большим медным сосудом в руках. Он шел к тулси-алтарю[27], расположенному позади кухни, чтобы водой Танги окропить Тулси и Сурью[28]. Он жестом указал старшему сыну на нее. Его жена стояла в углу лужайки под деревом бодхи, склонившись над красно-желтыми нитями, завязанными вокруг ствола. «Мам», – начал было Сид, но со скоростью, присущей спортсменам, проглотил еще не вылетевшее слово, когда увидел, что глаза у нее закрыты и она читает молитву. Она вышла, закончив утреннюю пуджу в доме. На голове вышитая по краям золотой нитью шелковая шаль, купленная в храме Вайшно Деви, в руке латунный поднос для пуджи, на котором разложены цветы, педа[29], глиняные лампадки, сосуд с водой, ароматические палочки. Сид замер. Потом начал двигаться вместе с матерью. Ей предстояло обойти весь дом и остановиться перед каждым божеством. Мама совершает арати[30]: она поднимает поднос и делает круговые движения, окутывая все ароматом палочек, подходит к каждому богу и кланяется. «Когда обойдет всех, я скажу», – успокаивал себя Сид. Но арати должна совершаться у каждого изображения и у каждой статуи бога, за исключением всего одной статуи. Старший сказал, она стоит миллионы и ее купил бы любой музей, но это память об Отце, о тех днях, когда он был окружным судьей, ее нашли на каких-то раскопках, поэтому продать ее нельзя, но она треснутая, поэтому держать снаружи тоже нельзя, и она хранится в бабушкиной комнате в платяном шкафу, за одеждой. В сущности, это никак не меняло дело – поднос для пуджи двигается по всему дому и, отражаясь, поблескивает в каждой картинной раме, ведь здесь нет ни одной стены, где бы в том или ином виде не присутствовал бог или богиня.

Нет, ошибка – в ванной их не было.

На стенах, в нишах, на столах мерцал свет от лампадок и клубился дым от ароматических палочек, мать и сын обходят весь дом – мать молится, сын ждет. Вместе и по-новому близки. Вместе двигаются, вместе останавливаются. Один молчит, другая шепчет. Рукой она направляет пламя лампадки в сторону божества, потом обратно – так, чтобы ко времени арати пламя впитало в себя благословение каждого бога, потом поднимает палочку и несколько раз описывает в воздухе круг, чтобы не обделить никого из них, и тогда их благословения достанутся каждому в доме. А богов несчетное множество – Дурга, Канха, Шива, Шивалингам, Шринатхджи, Кали, Нанди, Саи Баба из Ширди, Нарасимха, Сарасвати, Радха, Кришна, Рама, Сита, Саи Баба из Путтапарти, Хануман, Лакшми, Парвати, Вайшно Деви, Сантоши Мата. Боги на стенах, боги в каждом уголке, боги за каждой дверью и даже боги, укрывшиеся рядом с цветочными горшками – разве есть место, где не было бы бога, – он вездесущий. Потом арати у портретов: дедушка по отцу и дедушка по матери, прадедушка и прабабушка по отцу, ведь боги вселяются в наших предков.

Сид – воплощенное терпение.

Но когда они подошли к стеклянному шкафчику в комнате с телевизором, он сдался. Там стояла коллекция Ганешей[31], собранная его отцом и матерью. Стеклянные Ганеши, металлические и деревянные. Один из искусственной кожи, его они нашли на субботнем базаре. Другой вырезан на орешке бетеля. В общем, начиная с авторского Ганеши из дерева и камня с еле заметно очерченным животом и хоботом и заканчивая современным Ганешей в солнечных очках, который отдыхает в шезлонге и читает книгу в позе лотоса, согнувшись так, что его грудь лежит на животе; а еще пятиглавый, как Равана[32], но не Равана; исполняющий тандава-нритья[33] или поглощенный другим танцем; и с раскрытым зонтом; и произносящий речь в микрофон, кажется, в рубашке и брюках. С каждым днем он представал все в новых и новых обличиях. Никто не удивится, если пока мы перечисляли все это, а мать Сида совершала пуджу, сзади протянулась рука Старшего или еще кого-то и усадила еще одного Ганешу среди его прочих воплощений. Тогда поднос в ее руках развернется, и он тоже будет освещен пламенем лампадки и окутан ароматным дымом.

Каким бы долгим ни казался обход всего дома, здесь предстояло провести гораздо больше времени. «О боже!» – в отчаянии простонал Сид и отправился к холодильнику посмотреть, не осталось ли там чего. Но то были суровые дни.

Он бросился к гаражу и хотел попросить Рупу, жену Виласа Рама, или самого Виласа, чтобы они у себя на скорую руку поджарили омлет или паратху, потому что ему надо бежать. Не успел он достигнуть цели, как они оба показались, звеня колокольчиком, в сопровождении других молящихся:

– Ом джай Джагдиш Харе Свами джай Джагдиш Харе, вмиг избавь от трудностей преданных тебе!

– Мои трудности точно не собираются заканчиваться. Прямое доказательство того, что я не преданный, – должно быть, съязвил про себя Сид. – Пришло время совершить пуджу желудка, а не пуджу богов. Надо найти такое место, куда не проникнет звон и запах этого ритуального шествия, положить голову на колени любимой бабушки и поскорее отправиться на игру.

Он схватил яблоко и вошел, готовясь запеть «Бабуля, расслабься, давай станцуем буги-вуги» и уже совершенно не рассчитывая на омлет, но застыл в недоумении:

– Неужто и сюда проникла вся эта божественная братия?

Бабушка, непонятно в какой момент, подняла трость и теперь лежала на спине, вытянув ее под углом в девяносто градусов. Глаза закрыты, застыла, как статуя, – как будто явилась из других миров.

Трость направлена ровно вверх, но прежде чем Сид засмеялся или отвесил какую-нибудь шутку, с той стороны раздался голос:

– Я калпатару, дерево желаний.

Было ли это спровоцировано другими божествами, живущими в доме, или еще чем-то – никто не знает, потому как есть многое, чего не знает никто.

Озабоченность собралась складками на лбу Лилавати, когда она услышала эту новость. Та самая Лилавати, которая была женой Кантхе Рама, свекровью Сушилы и матерью Красавчика, чье настоящее имя было Чампак и которому Старший помог научиться водить машину и получить государственную службу, но его выгнали из гостевого дома для чиновников, потому что он пьяным сел за руль машины члена Государственного Законодательного собрания Бабу Миджаджи Лала джи, хотя и пытался заглушить запах спиртного ароматным супари-паном, но без конца открывал переднюю дверь и сплевывал красный табачный сок, к которому примешивался запах дешевого местного самогона, его-то и учуяла дочь Бабу Миджаджи Лала джи, сидевшая как раз позади водительского кресла, и, когда открывалась передняя дверь, алкогольные пары устремлялись в ее сторону, возможно, на нее даже попало несколько капель, которые, к счастью или к несчастью, она не могла увидеть в темноте, но счастливее всех был сам Бабу Миджаджи Лал джи, который когда-то управлял двуколкой и был просто Миджаджи, а получив членство в Законодательном собрании, стал одновременно и Бабу, и джи, теперь он спал и бодрствовал в выбеленной до хруста домотканой одежде, которую могла запятнать одна лишь мысль о красной от пана слюне, а так как он был чиновником, то даже крохотная капля могла порядком подмочить его репутацию, но занавес тьмы не способен остановить запахи, и нос дочери потопил лодку Чампака, ее жалоба была услышана, и водителя уволили, тогда-то Старший и прозвал его Красавчиком, а когда Кантхе Рам или Лилавати начинают упрашивать: «Бхайя джи, уж пристройте куда-нибудь», Старший вынужден им напоминать, что уже пристроил и тем самым уберег несмышленыша от тюрьмы, иначе он так бы и не оставил дурных привычек, а где теперь я могу за него поручиться, но все же поручился, пытаясь снова пристроить, и в итоге тот получил шанс наняться в рабочие к строительному подрядчику в другой город, а Старший его заверил, мол, если освоишь профессию, то сам станешь подрядчиком и тогда будешь зарабатывать столько, что представить даже не можешь, но после того, как я уйду на пенсию, тебе придется бесплатно построить мне дом, а еще дом Сиду, и все засмеялись, а вот Фусса, к примеру, был всего лишь слесарем в какой-то организации и делал там что-то такое с ванными – положить плитку, поменять кран или душ, стал большим спецом, сначала занимался унитазами и раковинами, а потом перешел на окна, полы, стены, итальянскую мозаику, двойное остекление, раздвижные двери, душевые кабины, а потом начал делать всякие модульные кухни, потом стал получать контракты на дом целиком, и погляди-ка, как вальяжно слезает со скутера и раздает указания толпе рабочих, которые покуривают биди у ворот и ждут, что сегодня им перепадет работенка: ну-ка дайте боссу Фуссе пройти, и видишь, несмотря на такое имя – Ф-с-с-с и сдулся – он стал боссом, и ты станешь Красавчиком боссом, но и там Красавчик кое-как протянул три месяца, потом стал водителем грузовика, потом таксистом, потом долгое время от него не было вестей, а потом каким-то ветром занесло обратно в родительский дом с отбитой почкой, Старший костерил его последними словами, но оплатил лечение и лекарства, а глубокой ночью Кантхе Рам и Лилавати, взяв предварительно отпуск, увезли его в деревню, вернулись они спустя довольно долгое время, и Красавчик уже был в сопровождении своей молодой жены Сушилы, казалось, парень остепенился, но поговаривали, что нет-нет да и вспомнит старое, по крайней мере, на ум приходит та ночь, когда Сушила отказалась открывать дверь, а он стал фальшиво орать: «Я увидел твои захмелевшие глаза, и сердце мое сразу стало пьяницей», тогда Сушила с грохотом распахнула дверь и отвесила ему такую пощечину, что она еще долго отдавалась эхом в ночи, пение умолкло, как и храп Старшего, который до сих пор напрасно сотрясал воздух, пытаясь вразумить: «Будь потише, кругом живут большие чиновники», теперь в домах этих чиновников Красавчик вешает шторы – и те, что крепятся на кольца, и модные, и роскошные, и жалюзи, у него есть сын и дочь: Принц и Куколка, которые, придя из школы или наигравшись, стучат в кухонное окно, когда им вздумается, и просят: «Эй, мам, дай воды со льдом», или что-нибудь поесть, иногда им разрешают войти в дом со словами: «Ладно, помогите маме, уберите посуду и вытрите» или: «Принесите с грядки кинзы, только не выдирайте ее целиком», а когда войти не разрешают, то они, пряча глаза, все равно проскальзывают, и если кто-то их заметит, то спешат скрыться, на что жена Старшего взрывается: «А ну, развернитесь и поздоровайтесь как следует! А что это у вас во рту? Почему берете тайком? Не можете попросить, если что-то нужно?» На это они, конечно, отвечают госпоже: «Нет, мэм, ничего нет во рту, мэм», на ходу пытаясь проглотить все разом и одновременно говорить, закашливаются, а госпожа продолжает: «Матери следовало бы обратить внимание на привычки своих детей, иначе дело плохо кончится», – и еще долго по дому разносится ее брюзжание, но в этот день ничего такого не произошло, только бабушка Принца, которая была старая, но не такая старая, как та бабушка, которая все время лежала на кровати в своей комнате, наморщила лоб и серьезным голосом сказала: «Та бабушка – дерево желаний», услышав это, ее внук Принц под предлогом сказать кое-что Сушиле, зашел в дом и, не глядя по сторонам, с мыслью, раз он никого не видел, то и его никто не видел, – так или иначе, никто ему не помешал – он бесстрашно вошел в комнату старой Матери и тихонько прокрался к изголовью, чтобы еще раз услышать то, что она сказала утром, когда лежала, подняв свою трость.

Она молчала.

– Что это, Мата джи?[34] – Принц попытался разговорить ее и украдкой оглянулся вокруг.

Но некому было застать его врасплох: Старший отправился в офис, чтобы разобраться с оставшимися делами, госпожа уехала проследить, как идет обустройство нового дома, Сид был на матче по крикету, а Принц был теперь падишахом.

– А что ты слышишь, когда спишь?

Может, вопрос, заданный ребенком, способен привести в чувства любое существо? В кровати началось какое-то шевеление, и трость, прошедшая путь от «невстану» до «новаястану», которая малость сникла во сне, встрепенулась и вытянулась наизготовку или, скажем, была поднята под прямым углом, хотя и встала по собственному желанию, и она слегка встряхнула старую Мать, тогда та сжала одну руку в кулак, другую положила на грудь, проснулась и сказала:

– Я калпатару, дерево желаний.

Мальчишка от радости засмеялся и побежал делиться новостью со всеми слугами в округе, и их смех взрывался хлопушками то там, то здесь.

Если час настал, то кто угодно может стать кем угодно или чем угодно. А если оказался в правильном месте, то еще лучше. Можно бесконечно обсуждать провал Мухаммада ибн Туглака[35] и успех Ганди – одному суждено было оказаться в нужное время в нужном месте, а другому – нет. То же самое можно сказать о писателях Г. В. Десани и Салмане Рушди. Или об актерах Дилипе Кумаре и Амитабхе Баччане. Бесспорно лишь одно: если бы в этой истории женщина подняла свою новую трость под прямым углом, придумав этот новый способ использования, в какой-то другой момент, то, вероятно, ничего бы не произошло, и все, что последовало потом, тоже не случилось бы. Вот если бы Старший или его жена были дома, когда Мать превратилась в дерево желаний, то они ни за что бы не позволили плодоносить этому бредовому порождению: «Трость – это всего лишь трость, старая она или новая. Ну-ка все по домам! И нам пора». С другой стороны, если бы они были дома, значит, и другие чиновники, живущие по соседству, тоже были бы дома, тогда все слуги были бы заняты работой по хозяйству под пристальным взглядом господ, а не судачили бы где-то у ворот, за углом или еще в каком-нибудь укромном местечке и не прохлаждались бы, развалившись по-хозяйски и попивая чай (бывало, некоторые даже баловались кофе), и не болтали бы беззаботно.

И когда Принц вихрем носился по округе с таким треском и грохотом, что казалось, вдруг наступил Дивали[36] и кругом взрывают хлопушки, то другие дети вместе с их родителями как раз все услышали – нужное время и нужное место совпали. Начался переполох, и вся толпа, нахмурив в недоумении брови, пришла к Лилавати выяснять, что это за история с деревом желаний.

– Вы что, не слышали про дерево желаний?

– Это еще что?

– Дерево желаний.

Принц прямо там улегся на спину и, направив вверх палку, закричал:

– А вот что!

Вокруг посыпались искры смеха, и волна веселья уже почти накрыла всю толпу, как вдруг лицо Лилавати покраснело от гнева:

– Это не повод для смеха, – взвилась она. – Речь идет о добродетели и набожности, вот послушайте!

Она отряхнула муку с обеих рук на поднос, накрыла замешенное тесто миской, вымыла руки, вытерла их о край сари, примостила круглый плетеный табурет между цветочными горшками и оставшимися здесь личными машинами – чиновники уехали в свои офисы на служебных, – уселась и со всей серьезностью принялась за рассказ:

– В Чамоли, откуда я родом, есть дерево желаний, оно растет в городке Джошиматх. Оно всегда стоит зеленое, ни один листок на нем не сохнет и не опадает. Люди со всего света съезжаются, чтобы поклониться ему. Великие святые совершали аскезу и просили искупления грехов под его сенью. Риши Дурваса[37] погрузился в медитацию под деревом желаний.

– Так Мата джи – это риши Дурваса? – Принц перестал смеяться.

Проходившие мимо или проезжающие на велосипедах тоже остановились и стали слушать с серьезным видом.

– Как не злиться, когда все вокруг ноют да кудахчут? Она на них всю свою жизнь растратила – только представьте, сколько ей лет! А они только и знают, что ныть да кудахтать.

– Ой-ой, а что же будет делать Мата джи, если ее разозлить? – начали спрашивать дети со всех сторон.

– Смотрите, – стал увещевать один из взрослых, – нельзя желать ничего плохого, потому что она даст каждому то, что он хочет.

И он рассказал историю одного человека, который устал и случайно уснул под деревом желаний. Когда он проснулся, его ужасно одолевали голод и жажда. Конечно, он захотел пить и есть. А тут глядь – и перед ним уже накрыт стол. «Это еще что?» – удивился он и обрадовался. Потом наелся досыта и напился. Когда он опять почувствовал усталость, ему захотелось, чтобы у него была кровать: «Эх, вот если бы сейчас тут стояла хотя бы старая кровать с рваной сеткой, как славно бы я растянулся на ней!» Тут же рядом откуда ни возьмись свалилась старая кровать. Человек улегся на нее, но в душу его закралось сомнение. «Что происходит? – Он испуганно посмотрел вверх на дерево, раскинувшееся над ним. – Уж не притаился ли там ракшас?¹ Откормит меня, а потом как выскочит, запихает меня в рот целиком да и сожрет!» Так и случилось – с ветки спрыгнул демон и тут же с жадностью проглотил его.

Какая-то девочка заплакала:

– Там внутри ракшас, он меня слопает. Хрум-хрум.

– Нет, дочка, нет, ничего такого не произойдет, – начали шептать со всех сторон.

Пока девочку успокаивали, вспомнили еще сотню историй про это чудесное дерево. В частности, все узнали, что оно появилось во время пахтанья океана[38]^[39].

– Дети, корни этого дерева на небе – посмотрите вверх, теперь – вниз, а теперь всмотритесь внутрь дома – ветки его пронизывают всю вселенную, и желания тех, кто стоит под ним, будут исполнены. Так вот послушайте, Мата джи стала деревом желаний. В ней великая сила. Прикоснитесь к ее стопам.

Люди, сложив руки в почтительном жесте, выстроились в длинную очередь и друг за другом стали заходить внутрь, чтобы припасть к ее стопам. Она лежала, подняв трость, которая теперь, подобно ветви, склонялась под сорок пять градусов.

– Мата джи, сделай так, чтобы она вышла замуж, цвет кожи темноват, но в работе по дому ей нет равных, и если семья мужа будет согласна, то сможет ходить к богатым дамам, красить их волосы хной, делать массаж лица, удалять волосы с ног и все такое прочее. Разве кому-то повредит, если чуток подзаработает?

– Мата джи, пожалуйста, благослови его! Он медленно печатает на компьютере, поэтому его не взяли на работу, теперь он купил курс за девять тысяч. С вашим благословением все получится, его руки станут быстрее!

– Брат отца прибрал магазин к рукам. Вышвырни его!

– Пусть в нашей деревне будет электричество!

– Пусть у Дханно будет сын!

– Сделай так, чтобы я прыгнул в Ямуну с того нового моста, и пусть я сразу научусь плавать, Ма джи, как собака, которую бросают в воду, и переплыву с одного берега на другой, и все будут смотреть на меня, разинув рты от удивления, ну, всего разочек!

– Установи, пожалуйста, трубчатый колодец у Лалту!

– Мата джи, будет ли у нас настенный телевизор до того, как умрем?

– Сделай так, чтобы он щебетал на английском, как соловей, мы отправили его учиться, пусть удача улыбнется ему.

– Пусть ваши молитвы будут услышаны, а я всегда смогу вам прислуживать.

– Великая бабушка, дядя Сирри, нет, дядя Аччхе, нет, точно Сирри привез мне из деревни такого красивого попугая. Я сделал, как сказал Прамод, – посадил его на плечо и вышел на крышу. Попугай и улетел, великая бабушка! Нигде не могу найти. Я облазил крыши всех соседних домов. Как мне его найти? Улетел высоко-высоко, прямо у меня на глазах. Так высоко, как самолет. А может, позовете его разок? Его зовут Рам Лал.

– Да пребудет радость и покой с тобой, Ма джи! Даруй свое благословение!

– Ма джи, пусть сезон дождей придет вовремя в деревню. А то в прошлом году смыло весь урожай до того, как успели собрать. И дом разрушило потопом. До сих пор выплачиваем проценты.

– Точно! Я никогда не видел снега, только по телевизору. Сделай так, чтобы однажды я проснулся, выглянул в окно и увидел, как падает снег!

– Просто благословите меня и пожелайте долгой счастливой жизни, других желаний у меня нет.

– Ма джи, я сейчас шепотом расскажу вам на ухо то, что никто не должен знать, но я очень переживаю, Ма джи. Мой муж, Ма джи, так вот, а я его жена, ему совсем не нравится эта бородавка у меня над губой, и мне тоже не нравится, мы женились по любви, и он говорит, давай я полижу ее, она размякнет и исчезнет, а иногда даже слегка прикусывает ее, но мне это не нравится, и вот, Ма джи, убери эту бородавку, прошу, сделаешь большую милость, и мы будем жить в любви и согласии, спасибо!

– Избавь нас от жадности! Даруй благополучие и процветание!

– Муджтаба зовет меня в Шарджу, а я хочу в Америку.

– Пусть в моем сердце всегда живет страх Всевышнего, пусть я не пожелаю больше, чем у меня есть, пусть буду жить в радости, пусть ваша рука всегда покоится на моей голове, и больше мне ничего не надо, Мата джи.

Царила совершенно благостная атмосфера, все было так искренне и правдиво, когда Принц, захваченный потоком всеобщих просьб и молитв, сказал:

– Бабушка, а конфетку…

И ровно в это мгновение его взгляд упал на серебряную пиалку, где вместе с пуговицами, бинди и булавками лежало три конфеты. Его просьба была услышана.

– Бабушка? – Теперь он повернулся к Лилавати.

Тогда Куколка попросила маникюрный набор, который лежал под медным гравированным блюдцем из Мурадаба-да, когда-то папа принес его, чтобы покрыть лаком, а она пришла вернуть его и положила обратно в тот же ящик туалетного столика, и в нем есть кусачки всех размеров, а еще плоская шершавая палочка, которая обтачивает ногти и делает их круглыми. Трость качнулась как бы в знак согласия. Куколка протянула руку, достала набор, показала с благодарностью дереву желаний и, приложив его ко лбу, почтительно поклонилась.

К вечеру всякая одежда, старые шали, свитеры, сари, блузки, нижние юбки и много еще чего, в том числе слегка подранный, но очень теплый спальный мешок, набитый гусиным пухом, и две сковородки: глубокая и плоская, которые были отвергнуты из-за антипригарного покрытия и засунуты на верхнюю полку в Маминой комнате, и другие вещи, на которых было ее имя, а оно, по правде сказать, читалось на каждом человеке и на каждой пяди этого дома, что-то хранилось со времен ее молодости, как держатель для икебаны со специальными шипами, к которым крепятся цветы, листья и веточки, а что-то привозили ей в подарок, как полукруглую надувную подушку для шеи, которую берут в самолет, или два толстенных альбома для фотографий, которые уже никто не использует по назначению, но кто же выбрасывает новые вещи только потому, что они устарели… и все вещи, распиханные по разным углам Маминой комнаты, были отправлены туда ждать своего часа, который обязательно придет, но не сейчас. Трость дала свое согласие, и люди с благодарностью уносили все то, что успели нажелать.

Небо уже потемнело, когда домой пришла Дочь. Лилавати со всем почтением начала ей рассказывать:

– Дочка, дерево желаний даже дочь подарило… кому? Самой богине Парвати, которая благодаря этой милости избавилась от одиночества и стала счастливой.

Сложно сказать, что из этого поняла Дочь и не сочла ли все это пустой болтовней, но она прямиком устремилась в комнату Матери, посмотрела на шкаф, и ее как будто осенило: «Моя статуя», – пробормотала она, открыла дверцы и наклонилась.

Любой устанет целый день выслушивать чьи-то молитвы и просьбы, и ветвь дерева желаний, она же трость, упала на пол. С грохотом.

Кантхе Рам тут же закричал:

– Нет, нет, госпожа! – пытаясь помешать ей забрать статую. Как будто грохотом дерево желаний хотело сказать именно это.

– Нет, нет! – Ровно в этот миг появился Старший. Он все слышал. И видел сестру, стоящую лицом к лицу со статуей.

Та самая треснутая статуя, за которую можно выручить миллионы, если продать какому-нибудь музею.

– Разобьется, – сказал он резко, глядя куда-то сквозь нее.

Если брат и сестра давно отвыкли смотреть друг другу в глаза, даже разговаривая, то вряд ли кто-то поймет наверняка о чем шла речь: о статуе, трости или о чем-то еще.

Там, где весь дом погряз в сумбуре переезда, любая попытка понять друг друга и без того хромала и была туговата на ухо.

В детстве, когда брат и сестра доставали что-то из шкафа, на них всегда смотрел Будда-скелет – та самая статуя. И они пугались, видя его лицо, больше походившее на череп, и глаза, глубоко запавшие в темные дыры. Но со временем они привыкли к нему, как если бы он был кем-то своим. Их родной святой старик в шкафу, чья борода и волоски на теле – им нравилось так думать – росли, пока он все старел и старел. Постепенно им стало казаться, что запавшие глаза просто закрыты в медитации, а если он внезапно их откроет, оттуда вырвется пламя. И это длинное ухо, как у Ганди, все время хотелось легонько поглаживать, что они и делали. Но больше всего их завораживало истощенное тело Будды, которое за долгие годы медитации превратилось в хрупкую сеть ребер, нервов и кровеносных сосудов, которая, словно прозрачным покрывалом, была обтянута истончившейся кожей. Как будто все, что было в нем грубого, земного, испарилось и осталось только красивое, спокойное, безмятежное, чистое. С каждым днем статуя становилась все более хрупкой и нежной. Мама звала ее «мое каменное сердце», дети – «голодающий Будда», а их Отец – «ее каменное сердце», и он с теплотой смотрел на Маму, а она брала его за руку, и дети прыскали со смеха, видя это проявление чувств. Старая статуя медитирующего Будды была треснута. У нее не было кусочка плеча и осталось всего одно длинное, как и подобает Будде, ухо. Второе было отколото и где-то пропало. В песке.

Дети не знали историю бодхисатвы, они не знали, что Будда Гаутама погрузился в медитацию на песчаном берегу реки, оставив все желания и стремления, чтобы освободиться от повергающего в страдания круговорота рождений и смертей. В день он съедал одно кунжутное и одно рисовое зернышко, это поддерживало в нем жизнь, все. Его заметало песком, и он все больше погружался в самадхи. От него остался один скелет, каркас из ребер. Однажды он пошел искупаться в реке, и самадхи в песке превратилось в самадхи в воде. В этом состоянии его увидела Суджата и влила ему в рот сливки, полученные из молока тысячи коров, тогда Будда вернулся в мир и провозгласил, что высшая цель не песок и не вода, а срединный путь. Внутренний свет, рожденный во время самадхи в песке и в воде, озарил его лицо, каждое его проявление, изображение и воспоминание о нем.

Когда кто-то уходит в самадхи, все части его тела погружаются в песок или в воду. Но способность обрести освобождение не ослабевает от того, что сонмы людоедов, обретя форму рыбы, крокодила и прочих подобных существ, устремляются разгрызть его кости и высосать жизненные соки. Если тело подвижника на какое-то время скроется под водой, как это бывает с моряком, то все начинает плавать отдельно: отдельно – тело, отдельно – голова, отдельно – почка, отдельно – ухо. И эти существа, погруженные в самадхи, становятся чем угодно: кирпичом, черепом, костью, горшком, украшением, статуей, жемчужиной, раковиной, голосом, дыханием, пером, топазом, зернышком, сердцем, историей, душой, галькой, пылинкой, былинкой, ухом, глазом…

Но разворошить – это дело Вершителя. Вершить и ворошить. Так все и вся появляется на свет божий. Из песка и из земли, из воды и из воздуха, старые кости и истории – разворошенные и свершенные, они обретают новую жизнь.

Вот почему так сложно привнести прогресс в Израиль и Италию: только возьмешься за лопату, чтобы построить новое, как вековое прошлое уже уставилось на тебя: ухо, нос и даже глаз Иисуса, и к верующим опять возвращается вера. То же происходило в Шумере, Месопотамии и других подобных местах: не успеешь копнуть глубоко, а старые истории уже восстают из самадхи. Предотвратить это можно, только если как следует прихлопнуть их сверху. Не успеют они услышать, что кто-то пытается разворошить землю, а песенка их спета.

И все же уничтожить существование самадхи очень сложно. Вот в Бамиане, когда туда дотянулись руки дьявола и динамит возрадовался, как Могамбо[40], обрушившиеся горы привели в движение статуи, покоившиеся в самадхи под землей, и они вышли на поверхность в других местах. Динамит пришел в недоумение.

Кто бы ни подтачивал их: время или всевозможная живность, какие бы подлости и злодеяния ни сыпались, эти истории, это самадхи, эти статуи не умирают, не остаются погребенными навсегда. Они просто сидят, сложив руки в дхьяна-мудре[41], их медленно-медленно заносит песком, и они покоятся в курганах, пока не пробьет их час.

Если старики и деревенские жители натыкаются на такие курганы, тут же бьют земной поклон. Иногда они приносят оттуда какой-нибудь древний камень и закладывают его в стену дома или хлева. Это, по сути, одно и то же, потому что дом – это храм, а скот – божья тварь.

Когда пришли англичане, они стали по-своему, по-английски, обходиться с находками из этих курганов. Пребывающие в самадхи черепа, кости, предания стали выставлять в музеях, библиотеках, гостиных и офисах. Дельцы установили на них цены. А другие назвали попытку извлечь их истории наружу исследованием, а себя – писателями и историками и начали скоблить и царапать их со всех сторон, царапать и скоблить. Вершителя сменил потрошитель и открыл свой магазинчик. Раскопки и божественный промысел подмял под себя эгоизм.

Но к чему мы растрачиваем драгоценное время нашей истории? Кому любопытно, может пробежаться по содержимому газет разных времен и обнаружит там множество примеров того, как эгоизм и занятие торговлей идут рука об руку. А суть – она вот в чем: тысячи лет назад Будда сидел, погрузившись в йогическое самадхи, а потом эгоизм вытащил его наружу, обтянул кожей и притащил на базар – теперь он, не желая того и не осознавая, скитается по западным музеям и выставкам, выплясывая причудливый танец в круговороте самадхи.

Вот почему Отец Старшего и его сестры, который лишь мельком упоминается в нашем рассказе, всегда повторял:

– То, что делают англичане, выкорчевывая погруженных в самадхи из этой земли и запирая их в музеях, не что иное, как самая настоящая кража. С целью перепродать! А если не могут достать целого, то все, что найдут – торс, голову, руку, ногу, – вытаскивают и прибивают у себя к стенам. А мы храним этого Будду у себя дома, и мы поступаем правильно. Это его дом, и мы относимся к нему с уважением, статуя ценная, но продавать ее нельзя.

Отец, а потом и Старший говорили, что треснувшую статую нельзя хранить на виду. Поэтому ее поместили в шкаф с дверцами. Мама приносила к стопам древнего иссохшего Будды какой-нибудь цветок, иногда надевала на его шею четки из рудракши[42], во время праздников и церемоний наносила на лоб тилаку[43] из красного порошка, сандаловой пасты и рисовых зерен, а иногда совершала подношение в виде равы[44].

Постепенно вся семья прониклась особой нежностью к Будде. Как будто он был их домашним божеством, благословлял их из своего укрытия и защищал. Все время от времени открывали дверцы шкафа и с почтением смотрели на него, считая, что это принесет удачу. И теперь Дочь попросила отдать ей Будду:

– Я ничего не взяла отсюда, отдайте его мне, я не верю во всякое там «нельзя треснутое держать снаружи», у меня он будет стоять на видном месте.

– Никогда, – ответил Старший за Мать. – Статую принес Отец, и ее место в этом доме.

А как-то приятельница жены Старшего, занимавшаяся с ней йогой по утрам, сказала, что опытный искусствовед сможет определить, насколько статуя старая и сколько она может стоить:

– Кажется, она и правда очень древняя, наверное, можно продать за миллионы…

– Греха не будет, если мы просто узнаем, – начала было жена.

На что Старший разразился:

– Отец нашел ее на раскопках, и только тебе могла прийти в голову дурацкая идея продать ее. Да тебе и невдомек, что значит хранить память об отце.

Раскопали Будду или его вручил сам Всевышний – никто и не думал ворошить эту историю, а уж что он может потеряться, и представить себе никто не мог, в том числе и Мама. И никто не смог в это поверить, даже увидев собственными глазами.

Оплакивать можно сколько угодно, но что пропало, то пропало. Была ли вещь отдана в качестве подарка, благословения или даже украдена – покинула дом, значит, покинула. Полистаем страницы истории: так было с Кохинуром, колоколом в резиденции президента в Шимле и с золотой Нобелевской медалью Тагора – разве ее вернут? А картину Бхупена Кхак-хара «Гуру Джаянти»?[45] А молодость? Время? Если пороемся в Гугле, то узнаем, что языки исчезли и их не вернуть: андаманские ака-бо, ака-кора, а-пучиквар, креольский язык вайпин из Кочи, австралийский биджара и еще многие-многие другие, и они продолжают исчезать, и возможно, хинди тоже ждет эта участь. В общем, пока роешься в Гугле, и сам исчезнешь. Река Сарасвати куда-то делась, где она течет теперь, куда несет свою мудрость? Динозавры вымерли, и даже те, кто вряд ли существовал вообще, как йети, тоже, можно сказать, вымерли. И Гая исчезла – Gaya bhi gaya – где теперь останки того великого прославленного города, который мы знаем как Бодх-Гая? Сознание – bodh – утратило способность к просветлению – baudh – и тоже исчезло – vo bhi gaya, а с ним – и сам город. Если люди ушли, то ушли, а некоторые ушли даже дальше, чем насовсем – как Отец семейства в нашей истории. Ушел – значит ушел, а все, что не успел закончить, досталось оставшимся здесь, и они запутались, и даже уголок в их памяти, предназначенный для хороших воспоминаний о нем, как будто тоже исчез – вот бедняга. Этот уголок похож на мемориал – по традиции его создают посмертно, если речь не идет о Гитлере или Усаме бен Ладене, о которых сохранилась только дурная память, иной они и не заслуживают, но и Дурьодхана может стать Суйодханой[46], да и Равана удостоился глубокого почтения. Если говорить о наших днях, то Джинна[47] оставил и хорошие, и плохие воспоминания, а если подытожить, то жизнь – это жизнь, смерть – смерть, она же кончина, ушел – значит ушел, а занят – значит занят. Суть в том, что если великие существа, драгоценности и воспоминания ушли и не вернулись, то какую власть они имеют над повседневными обычными вещами? Никакую. Да, их не отправят в мусор, ведь можно продать, но только потому, что сейчас продают все, что на выброс, и вот какой-то несчастный бедняк, смиренно приняв эти вещи, уходит – уходят и они, потому что одна женщина была на смертном одре, и всем казалось, что ушла и она и скоро растворится в любви Всевышнего, но никто не предполагал, что, пока Господь все звал и звал свою любимицу, его божественная сущность передалась ей и она стала деревом желаний, лицезреть которое и получить благословение приходили к порогу с самого утра и до вечера все обделенные и страждущие.

К моменту, когда остальные живые вернулись, дом изрядно опустел, и, по крайней мере, в этом случае Гугл вряд ли сможет помочь и в один клик выдать список того, что ушло и пропало. Столетия лежали здесь, припорошенные густыми клубами пыли. То, что показывалось на поверхность, сейчас уже казалось ненужным – например, Сушила всегда хотела забрать кулек с полиэтиленовыми пакетами, которые Мать год за годом укладывала слоями, ведь пакеты всегда нужны: то унести, то принести что-то. От того, что этот кулек исчез, не пострадал урожай и не выросли цены, так что лучше всего было просто промолчать.

Когда случается что-то невиданное, то на какое-то время молчание наступает само собой. Слова застревают в горле. Да, дети – это бог, старики – тоже, но это что за форма бога? Что сказать? Что делать? Откуда она взялась? Не слишком ли мелочно устраивать потасовку из-за дурацкого пластикового мусора? Что же теперь на поиски утраченного отправлять посыльных, чтобы шныряли по домам чиновников и высматривали, что нового появилось в помещениях, где живут слуги, и тем самым положить начало миссии «Возвращение домой»? Или пусть явится инспектор и, предъявив ордер, велит тихо вернуть все, что забрали? «Никакого сострадания у этих господ», – скажут люди. А ведь его у нас в избытке. Наша Мама, ее земной путь подходит к концу, постаревшая, одна, ну взбрело ей в голову облагодетельствовать всех вокруг, взбрело и взбрело – просто смирись и не удивляйся, что какой-то хлам исчез. Это приободрило Маму, а то все лежала и думала: «Теперь я бесполезная, совсем никому не нужна». Просто знай, что наша радость в ее радости, и помалкивай.

Когда пришла тетушка Рози, они и правда замолкли. Были ли они рады? Кто знает. Рози, хиджра[48], много лет приходила к Маме и звала ее сестрой: «Бэхан джи, бэхан джи». Она просила бакшиш и подарки на Холи[49], Ид[50], дни рождения детей и другие праздники, иногда что-то забирала, иногда – приносила, и все видели, как они вместе сидели на лужайке на низких табуретках, болтали, пили чай и лакомились острой закуской из поджаренных бобов и горошка. А в Рождество…

Предложение не закончено.

Есть предложения, которые так и остаются незаконченными, это зависит от того, в какой момент их начали произносить. Как тетушка Рози, до которой дошли новости о дереве желаний, могла не прийти? Когда она появилась в доме, Старший и его жена, прервав перебранку на полуслове, ошеломленно уставились на нее. Тетушка почтительно сложила руки, но жест этот предназначался не им, а их Матери, которую она называла сестрой и которая была теперь деревом желаний, и, чтобы увидеть ее, Рози притулилась в хвост очереди пришедших за благословением. Теперь она была внутри дома, а не на лужайке снаружи.

Ему суждено было остаться незаконченным.

– Сестра, «Распутные»[51] и сандалии, – сказала она, сложив руки, а Невестка и Старший, прерванные на полуслове, пристально следили из-за двери, покачиваясь вслед за тростью. Тетушка Рози поняла. Книгу она достала сама и указала Лилавати на сандалии.

Это были сандалии из Сингапура, которые Дочь привезла для Мамы из путешествия, легкие, как бабочки, созданные для морского берега, чтобы порхать, увлекая за собой песок. Они были украшены розовыми цветами и зелеными листочками, и как-то Мама в присутствии Лилавати сказала Рози:

– Я редко ношу их, в следующий раз отдам, почищу только.

Тетушка сказала:

– Лилавати, не забудь их отложить для меня.

– Оказывается, следить за модой хиджр теперь моя забота, – раздраженно подумала Лилавати.

С тех пор умер Папа, наступили холода и было не до сандалий. И вот пришло их время.

– Не хотел, чтобы я отдала их племяннице, вот и расхлебывай, – пробормотала Невестка сквозь зубы.

Рози сложила подарки в висевшую на плече сумочку, расшитую синелью, и распустила ослабший пучок – волосы рассыпались по спине, она зажала губами цветную заколку, с которой свисала кисточка из жемчужных бусин, и, собрав волосы, по-женски подняла их наверх, закрутила в воздухе, уложила в пучок и вернула заколку на место.

– До этого утащила кресло-качалку. – Невестка попыталась возобновить перепалку и завершить незаконченное.

Рози ушла.

– К чему это ты вспомнила? Дело было еще задолго до всего этого. – Незаконченное немного продвинулось вперед – теперь стараниями Старшего. – Вообще-то его отдали садовнику Нипы.

– Чтобы он раскачивался в перерывах между прополкой и вскапыванием?

– Оно не было твоим, и не тебе решать, кому отдавать.

– Так и ее не было. Баней принес его, чтобы все в доме пользовались.

– Вообще все только ее, – раздался чей-то тихий голос.

– Но музыкальный центр был мой, – опять возразила она.

– А деньги на него давал я, – возражение на возражение.

– Термоса нигде не видно.

– Эй, так это я его принес из столовой.

– Взяв карточку, по которой мой дядя ходит в столовую.

– Но заплатил я.

– Деньги все равно твои, чьи бы они ни были.

Дребезжа и скрипя, оба пришли к соглашению, что не все нужно везти в новый дом, а вот вывезти все придется. На том и порешили. Кризис, разыгранный в жанре комедии.

Нужно переезжать, признали супруги, проявив все здравомыслие, и глубоко вздохнули.

Они должны переехать и оставить эти стены и двери здесь. Не обидится ли дом? Пойдут ли стены и двери безмолвно и незримо в новое место? Подобно душе, пребывающей внутри? Этому дому, что внутри, все равно чем становиться: дворцом или курятником, ему нет никакого дела до внешних измерений, слышали, наверное, об этом? Внутри дома живут его обитатели, так что же, получается, их и называют душой? А вокруг них скапливаются вещи, на которых лежат, сидят, качаются, но вряд ли Старшего и его жену сейчас занимали эти мысли. Да и погружение в подобного рода раздумья о свойствах и форме дома рождает еще большую небрежность.

Дом почти исчез в картонных коробках, и живущим там стало сложно протискиваться между ними. Среди этих нагромождений никто не мог ни до кого добраться, да и одному было совершенно невозможно разгрести достаточно места, чтобы одновременно уместить на нем свое тело, душу и пожитки.

Что было в этих коробках, а чего не было, станет известно в ближайшие дни, если не подведет память. Коробки не открываются все разом сразу по прибытии в новый дом. Что-то найдется, что-то будут продолжать искать, и разгорится новая перебранка: «Куда эта чертова вещица подевалась? Это ты ее потерял, или я куда-то запихала, или ее тоже успели отдать?» В суматохе кругом опять полетят веревки, бумага, коробки, а потом…

Потом ничего. Как можно вернуться обратно след в след, чтобы вор, дерево желаний или еще кто-то смог сказать, что вот такая-то вещь исчезла так и так?

В один из следующих дней одно стало совершенно ясно: статую никто не упаковывал, и она исчезла. Так же, как и старая Мать.

Сюжет с исчезновением старой Матери может получить продолжение. Или же может быть затянута петля на шее ее Дочери, которая являла собой дух нового времени, свободный от семейных ценностей и открытый всем ветрам, по крайней мере, она сама так считала. Или же оба сюжета получат продолжение и будут чередоваться в разных главах, что, без сомнения, может ввести в заблуждение.

В том-то и дело. Куда может привести тропинка? Если бы угол всегда был один и дорога одна, то все кончилось бы, не успев начаться. Ио нет, пути переплетаются, и тогда открываются новые горизонты. Кто-то намеренно выбирает другую дорогу, чтобы посмотреть, куда она приведет. Кто-то почитает за благо жить, когда кругом все понятно и ясно, и считает, что, кинув один взгляд, сумел охватить целое, принимая поверхностное понимание, полученное от поверхностного взгляда, за глубокое и всеобъемлющее.

Понимание порядком поизносилось, стало ругательством. Вплоть до того, что под пониманием стало подразумеваться «помещать значение», а ведь должно – «вымещать значение». Тебя должно встряхнуть так, что сверкнет молния. Вспышка будет настолько ясной, острой, жалящей, сверкающей, резкой, что поднимутся земля и небо, а между ними беседой разольется океан – так они смогут постичь друг друга, и осознание превратится в бесконечный процесс.

Что облако, что волна, что дым, что воздух,

Что холм, что зверь, что камень, что дерево.

Все просто – завершенное творение сияет и мерцает. Спроси себя, глупец, что способно блестеть ярче, чем мираж, и правда ли он ненастоящий? Разве земля не тверда под ним, а воздух над ним разряжен? И разве, когда мы смотрим на него, не прорастают в нас надежда, желание и поэзия?

И вот такая мелочь чистой воды – наша прихоть узнать, какой цвет был первым, исходным, настоящим и из какой пещеры он бьет, – порождает заблуждение, но как узнать, где источник этого цвета, если все время по нему скачут, как мячики, тени от неба, земли, гор и ветра. В одно мгновение белый, теперь черный, светло-зеленый, темно-зеленый, красный, а теперь шершавый, сверкающий, потемневший, круглый и в колючках. Кто знает, чем он был раньше и чем стал теперь?

В каждом предании, легенде, небылице, байке есть примесь необъяснимого и загадочного, и каждая история – это радость жизни, пусть и срывающаяся временами на плач. А если в ее лабиринтах теряются те, кого любишь, то вся радость в сердце превращается в печаль, которая переливается любыми оттенками, но это не приносит никакого удовольствия.

Так выглядели их лица, когда они узнали, что Мать исчезла.

– Где Мама? Только что была здесь.

Возможно, окажись рядом приверженцы феминизма, они сказали бы, что ее и раньше не было, годами не было, а была блуждающая тень, беспрестанно занятая детьми и домом, которая утратила свою сущность. А философ усложнил бы дело: а что же есть сущность, что есть тень и знал ли это кто-нибудь когда-нибудь? Разве не может настоящая жизнь таиться в каждом цвете?

Витгенштейн сказал: «Я бы хотел жить у подножия горы, никогда не желая забраться на ее вершину». Но дети Матери не были Витгенштейном, чтобы сидеть спокойно, и не были вышеупомянутыми феминистами, чтобы сказать: «Ее не было раньше, нет и сейчас». Они считали, что Мама только что была здесь, а так как ее не обнаружили в собственной постели, значит, она исчезла.

Как встала та, которая не вставала? Так вот взяла и встала? Мозги раскисли, дома поднялся переполох.

Память Сушилы спотыкалась на каждом шагу, силясь ответить, была ли Мама на месте, когда она пришла с подносом, на котором были термос с горячей водой, долька лимона, стакан и тарелка, или она уже исчезла к тому моменту? На Сушилу посыпались упреки, что было несправедливо. Найти старушку в одеяле – все равно что мышку в горе. Ведь никак не поймешь, под какой складкой одеяла она притаилась, съежившись. И к тому же Сушила всегда приходит ранним утром, когда все спят и кругом кромешная тьма. Замотав лицо теплой шалью, она становится похожей на разбойницу, изо рта идет пар, от которого тьма перед глазами становится еще гуще. На носочках она подходит к изголовью Маминой кровати, беззвучно оставляет принесенные вещи на стоящем рядом табурете и молча уходит. Одна лежит, другая стоит – обе как мышки.

Внимание Старшего было рассеянно. Он торопился в офис, вышел из ванной и быстро-быстро совершал пуджу, почтительно обходя весь дом с лампадкой, и зашел в комнату Матери, чтобы освятить пламенем фотографию Отца. Во время молитвы краем глаза он увидел очертания смятого одеяла и подумал:

– Надо же, лежит, как бездыханная, и даже не ругается: «Только что мылся в кипятке, а теперь ходишь раздетый, будешь потом кашлять и носом шмыгать».

Наверное, раздосадованный этим наблюдением, он чуть больше развернулся к кровати, чтобы она заметила его полуодетое тело и отчитала за легкомыслие. Говорят, тогда он чихнул, потому что дым от благовония, которые сейчас бывают очень едкими, попал ему в нос, и на дрогнувшем подносе как будто зазвенел колокольчик, но не тот, что для пуджи, а крохотный медный, лежавший рядом с горшочком, в котором была вода из Ганги, но не был ли это звон, исходивший из сердца, а?

– Мама! – наверное, закричал он. Конечно, он закричал.

Он бросил взгляд на часы, потом на неровно лежавшее одеяло, местами оно было примято, местами приподнято, где-то пошло складками, а где-то было задрано так, что казалось, под ним что-то есть или, может, нет. Старший посмотрел в сторону ванной и коснулся ее двери. Он начал медленно открывать ее, громко повторяя: «Мама, Мама!», чтобы, если она была там, успела привести себя в порядок. Потом он приподнял одеяло и потянул, как будто они играли в прятки, и он обшаривал места, где она могла притаиться, в надежде заметить ее косу, или ноготь на пальце ноги, или кусочек щеки и закричать: «Ага, попалась!».

К тому времени собрались все, и Сушила начала плакать:

– Если бы я увидела, то точно выронила бы поднос из рук, и стекло внутри термоса разбилось бы вдребезги, как однажды уже было, а второй термос Мата джи подарила, вам придется купить новый, госпожа.

Тогда Старший кое-что осознал и осознавал все больше, а осознал он размеры трещины на стене – она все разрасталась-разрасталась и превратилась в пропасть, которая поглотила весь его мозг, каким бы большим он ни был, и в один миг опустошила Старшего, оставив стоять с перекошенным налево ртом, как будто именно это было итогом всей его жизни и чиновничьей службы.

Есть множество способов отыскать потерянный предмет. Потерянного человека ищут примерно так же. Вот один способ: нужно слегка похлопать по одеялу, собрать его, как будто это замешенное тесто, и пройтись по нему руками.

А вот второй: представьте, что это не тесто, а палатка, тогда вы бешено поднимаете и опускаете ее нижний край и пытаетесь рукой нашарить потерянное, а, не найдя, сами ныряете вслед за рукой, и ваша голова всплывает уже с другого конца. Глаза широко распахнуты, и вы моргаете так, как если бы, вынырнув из воды, начали глубоко дышать, а глаза были бы ноздрями.

И третий: вам кажется, что это ковер, вы собираете постель, поднимаете ее и вытряхиваете, как будто Мама выпадет из нее, как застрявший кузнечик.

И вот приходит понимание, что прячущийся может принять какую угодно форму и измениться в размерах, тогда любое место и любой предмет открывают новые возможности для вас. Поиск расширяется, и чувства обостряются в нетерпении.

Вы представляете, что она стала колечком, которое надевают на палец ноги, и аккуратно просеиваете простыню, как будто это тонкая дупатта, украшенная блестками. Если представите, что она письмо, то заглянете под подушку и засунете руку под матрас. А если котенок, будете собирать одеяло кульком то там, то здесь, чтобы он не ускользнул из рук и не убежал. Слон – резко сорвете одеяло и отскочите как можно дальше, чтобы он, обезумев, не набросился на вас. Хлопушка – что-то похожее: зажжете спички и прыгнете, чтобы не взорвалась над вами.

Граница, где кончается воображение, еще не найдена. Стоит перепрыгнуть одну, как на горизонте появляется другая. Воображение допускает существование любых форм и видов, и Старший в надежде обнаружить Маму обыскивал все новые и новые места. Он открутил крышку термоса и заглянул внутрь, проверил, нет ли ее за фотографией Отца и даже в коробочке с кардамоном. Под кроватью, на подоконнике, в шкафу, открыл выдвижные ящики, заглянул в унитаз, и каждый раз Сушила начинала рыдать с новой силой:

– Где Мата джи? Ее здесь нет.

Но когда Сушила подняла матрас, чтобы посмотреть под ним, то он обрушился на нее:

1 Пус – десятый месяц индийского лунного календаря, соответствует декабрю – январю. Магх – одиннадцатый месяц индийского лунного календаря, соответствует январю – февралю (здесь и далее примеч. переводчика).

2 Заминдар – наследственный землевладелец в средневековой Индии.

3 Антакшари – игра, в которой участники поют куплет популярной индийской песни. Куплет должен начинаться с последней буквы куплета, пропетого другим игроком или командой.

4 Великий колесный пут ь – дорога, которая проходит по северной части Индийского субконтинента, соединяя Бангладеш, Индию, Пакистан и Афганистан. Одна из самых старых и длинных дорог в Азии.

5 Популярная песня, которая впервые была исполнена известной певицей Ашей Бхосле в фильме Vachan («Слово»), 1955 г.

6 Биди – тонкая небольшая сигарета, сделанная из натурального табака, завернутого в лист Коромандельского черного дерева, и перевязанная цветной ниткой.

7 Самадхи – высшая ступень медитации в индуизме, буддизме и других религиях, возникших в Индии.

8 Речь идет о пяти символах веры в сикхизме.

9 Город в штате Бихар.

10 Город в штате Бихар.

11 Город в штате Уттар-Прадеш.

12 Один из самых выдающихся пакистанских писателей (1925–2016).

13 Гробница суфийского святого, место паломничества и поклонения.

14 Суфийский наставник.

15 «Набина» в переводе с хинди значит «слепой».

16 Щипцы используются для того, чтобы ворошить в огне угли и как музыкальный инструмент.

17 Популярная песня Ai a! ya sukku («Ох, что мне делать?») из фильма Jangli («Дикарь»), 1961 г.

18 Жанр суфийских песнопений.

19 Последняя строчка из газели индийского поэта Мирзы Галиба (1797–1869) «Ah ко cahie ik umr asar hone tak» («Чтобы вздох долетел до своей цели, нужна целая жизнь»).

20 Аватара бога Вишну, легендарный царь, чье жизнеописание изложено в древнеиндийском эпосе «Рамаяна».

21 Фирак Горакхпури – индийский писатель и критик (1896–1982).

22 Салим Али – индийский орнитолог и натуралист (1896–1987). Первый индиец, который стал заниматься систематическим изучением птиц.

23 В индуизме богиня процветания, благополучия и богатства.

24 Обряд поклонения в индуизме, во время которого совершаются подношения божеству, воскуриваются благовония и читаются священные тексты.

25 В индуизме богиня смерти и разрушения.

26 «Бхайя» на хинди значит «брат», обращение к людям, равным по статусу и возрасту или младшим. «Джи» – уважительная частица.

27 Базилик священный считается в индуизме воплощением богини Лакшми. Часто во дворе индийского дома можно увидеть алтарь, в котором растет тулси.

28 В индуизме бог солнца.

29 Индийская сладость из молока и сахара.

30 Ритуал почитания божества, во время которого используется лампада, часто проводится в конце пуджи.

31 В индуизме бог мудрости и благополучия, помогает устранять препятствия. Изображается с головой слона.

32 Демон, повелитель острова Ланка, похитивший Ситу, жену Рамы.

33 Здесь воинственный танец, исполняемый Ганешей.

34 «Мата» на хинди значит «мать».

35 Мухаммад ибн Ту гл ак (ок. 1290–1351) был султаном Дели с 1325 г., отличался жестокостью, провел ряд неудачных реформ, пытался перенести столицу из Дели в Даулатабад.

36 Один из главных индусских праздников, который отмечают и другие индийские конфессии, приписывая ему разные значения. В самом общем смысле это праздник света и победы добра над злом. Повсюду зажигаются лампады, гирлянды и взрываются фейерверки.

37 Ведийский мудрец-отшельник, известный своей гневливостью и силой проклятия.

38 Демонические существа.

39 Один из главных индийских космогонических мифов. Боги и демоны вместе начинают пахтать Молочный океан, используя в качестве мутовки гору Мандара, а в качестве веревки – змея Васуки. В результате из океана появляются всевозможные чудесные предметы и существа, в том числе напиток бессмертия, который послужит причиной раздора между богами и демонами.

40 Отсылка к фильму «Мистер Индия», 1987 г., где главного злодея звали Могамбо. Его знаменитая фраза: «Могамбо обрадовался».

41 Особое положение рук и пальцев, символизирующее медитацию и сосредоточенность.

42 Рудракша – вид вечнозеленых деревьев, распространенный в предгорьях Гималаев. Из его высушенных плодов делают четки.

43 Знак, который наносится преимущественно на лоб пеплом, сандаловой пастой и т. д. в зависимости от принадлежности к тому или иному направлению индуизма, также может служить украшением.

44 Сладость из манной крупы и молока.

45 На этой картине Бхупена Кхакхара (1934–2003) изображено празднование дня рождения Гуру Нанака, основателя сикхизма. Оригинал, написанный маслом, утерян, сохранились только эскизы и наброски.

46 Дурьодхана – главный отрицательный герой «Махабхараты», иногда его также называют Суйодханой, здесь игра слов основана на значении приставок в санскрите: «дур» переводится как «плохой», а «су» – хороший.

47 Мухаммад Али Джинна (1876–1948) – индийский политик и первый генерал-губернатор Пакистана. Один из инициаторов раздела Британской Индии.

48 Одна из каст, представители «третьего пола», официально признанного в Индии.

49 Один из самых популярных индусских праздников, отмечается и представителями других религий. Знаменует приход весны, также его часто называют «Фестиваль красок», а участники празднования поливают друг друга цветной водой из специальных шприцев и посыпают цветным порошком.

50 Под Идом здесь понимаются два праздника: Ид аль-фитр – окончание священного месяца Рамадан, и Ид аль-адха – праздник окончания хаджа; согласно мусульманской традиции, установлен в память о готовности пророка Ибрахима принести в жертву своего сына Исмаила.

51 Роман бенгальского писателя Шоротчондро Чоттопаддхая (1876–1938) Charitrahm (1917 г.).

Скачать книгу