Когда женщины правили Пятой авеню. Гламур и власть на заре американской моды бесплатное чтение

На излете 1918 года высокая, со стройными ногами 25-летняя Дороти Шейвер ступила на платформу Гранд-Сентрал и через пару минут окунулась в суету Манхэттена. Зачесанные назад каштановые волосы подчеркивали ее резкие черты, особенно нос с горбинкой. На людном тротуаре у вокзала в ее душе нарастало чувство, что здесь она дома, пусть даже окружающее пространство ни капли не напоминало арканзасский городок ее детства. Дороти приехала не одна, компанию ей составляла сестра Элси. Миниатюрная – не больше 40 килограммов – с обрамляющими лицо густыми ярко-рыжими волосами, на два года младше, Элси относилась к этой поездке с куда меньшим энтузиазмом. Сестры были неразлучны, но при этом вы бы редко встретили бо́льшие противоположности. Дороти отличалась практичностью и способностями к математике, а Элси слыла мечтательницей, писала рассказы для детей, рисовала фантасмагорические акварели. Дороти тянуло к большому городу, а Элси больше любила открытые пространства, деревья, но старшая сестра всегда шла впереди, а младшая неизменно следовала за ней.

Сестры жили в Чикаго, где Элси училась в Академии изящных искусств, а Дороти посещала занятия в местном университете. Билеты на поезд они купили спонтанно, ради забавы – после того как Элси получила неожиданно крупный чек за иллюстрации для каталога детских товаров универмага «Маршалл Филдз». Бедным девушкам он показался золотым дождем.

Бурно празднуя свалившиеся на голову деньги и уже успев немного поостыть, Дороти отвела младшую сестру в сторону и прошептала тоном заговорщика:

– Слушай, нам сейчас жилось нелегко. Думаю, надо немного развеяться. Давай съездим в Нью-Йорк хотя бы на выходные?[24]

Родители пришли бы в ярость, но, к счастью, они остались в Арканзасе, так что девушки отправились на вокзал и купили билеты, не пожалев денег на отдельное купе с салоном.

У сестер был с собой единственный чемодан на двоих, они ничего не знали ни о городе, ни о его гостиницах, и в итоге сняли замызганную комнатушку в каком-то убогом хостеле на 23-й улице. Перед сном они придвинули к двери шкаф – от грабителей.

– Ну давай останемся еще на чуть-чуть! – взмолилась Дороти, когда их выходные подходили к концу.

– Но что скажут мама с папой? – спросила в ответ Элси.

– Как раз пишу им, что мы здесь и немного задерживаемся.

– А деньги?

– Если будем благоразумны, на пару дней хватит, – заверила Дороти сестру[25].

Дороти и в самом деле написала родителям в Мену, арканзасский городок в лесистых горах Уошито на границе с Оклахомой. Узнав, что дочки смылись без спросу в Нью-Йорк, взволнованная мать сразу переслала им телеграфом деньги и позвонила жившему там кузену, умоляя проверить, все ли в порядке. Тот выполнил просьбу и, увидев комнату племянниц, решил взять дело в свои руки – нашел им жилье получше на Восточной 38-й улице, на втором этаже приличного особняка, которым владела пожилая добродушная пара, позволившая Элси рисовать в свободной комнате третьего этажа на солнечной стороне. Но материальных проблем все это не решало.

«Средств хватило на неделю с хвостиком, и мы остались без гроша», – писала Элси. Пытаясь найти выход, Дороти напомнила сестре о финансовом успехе в «Маршалл Филдз». Когда они жили в Чикаго, родители слали им кое-какие деньги, которых хватало на еду и квартиру, но всевозможные городские чудеса оставались им не по карману. О возвращении в Мену они обе даже не думали. «Это было – пан или пропал, и мы решили поставить на “пан”»[26].

Среди друзей Элси по школе искусств считалось обычной практикой слоняться по городу, демонстрируя свои портфолио рекламным агентствам и крупным магазинам. Элси не была исключением – именно так она и набрела на огромный «Маршалл Филдз», чей собственный рекламный отдел заказал ей иллюстрации для каталога детских товаров. И заплатил более чем щедро. Так, может, в Нью-Йорке тоже сыщется что-нибудь подобное? Выдвинувшись на Пятую авеню, улицу лучших универмагов, в первом же из них – «Бест и K°» – Элси, показав свои рисунки, получила небольшой заказ. Переговорами об оплате занималась Дороти.

Элси, стало быть, пока пристроили, и Дороти приступила к поиску работы для себя. И в принципе нашла. Вполне приемлемое место, хоть и не вполне ее призвание – редактором кинопрограммы за 30 долларов в неделю. Они обе пребывали в поиске своего места в жизни. Потом настал момент, когда мать прислала последний чек. «С этого момента нам пришлось полагаться лишь на свои силы»[27].

Дороти и Элси приехали в Нью-Йорк в самом конце Первой мировой – когда по всей стране в большие города хлынула целая волна молодых незамужних женщин, надеющихся на карьеру. Национальное сознание завоевал новый женский стереотип – яркая, свободная от сексуальных предрассудков, финансово независимая «эмансипе», – для девушек тех лет этот образ служил воплощением невообразимых дотоле свобод. Тем же летом – после переезда сестер – Конгресс принял эпохальную Девятнадцатую поправку, гарантирующую женщинам избирательное право. Американская эра прогрессизма была в полном разгаре, университеты открывали двери все большему числу студенток, расширяли образовательные программы новыми курсами по специальностям, которые считались приемлемыми для девушек, – социальная работа, преподавание, уход за больными. Кроме того, женщины, которых во время войны массово брали на вакансии, прежде для них немыслимые, – оружейное, текстильное производство, стенография, бухгалтерия, – отнюдь не собирались сдавать свои позиции после возвращения мужчин с фронта. «Настала пора, когда мы обретаем право требовать свободы трудиться там, где нуждаются в нашем труде, – заявляла суфражистка Анна Говард Шоу, – свободы занимать подходящие для нас рабочие места»[28].

Тем временем вступил в силу сухой закон, и жизнь в Нью-Йорке постепенно делалась брутальной: прокуренные подпольные бары, бандитского вида бутлегеры – все это выплескивалось на улицы вместе с потоками самогонного джина.

От жизни на Манхэттене у сестер голова шла кругом. Иллюстрации для магазинного каталога и копирайтинг для кинотеатров – в целом неплохо для начала, но им не терпелось достичь большего. Как-то раз ночью девушкам не спалось, и они пустились в обсуждение своей ситуации. Дороти вспомнила статью о Роуз О’Нилл, художнице и авторе комиксов про малыша Кьюпи, которая – если верить журналу – заработала 50 тыс. долларов, превратив своего персонажа в реальную, завоевавшую народную любовь куклу.

– Придумай куклу! – убеждала Дороти сестру[29]. – Оригинальную, не похожую на другие. За тобой – дизайн, а за мной – продажи, и тогда у нас хватит денег, чтобы остаться в Нью-Йорке[30].

Обдумывая идею, Элси решила черпать вдохновение из историй, услышанных в детстве от деда. Городок Мена вырос вокруг железнодорожной станции на южной ветке от Канзас-Сити – между Форт-Смитом и Тексарканой. Их отец Джеймс – в надежде устроиться получше – переехал в Мену из Сентер-Пойнта, который в те времена был совсем мелкой деревенькой, «совершенной дырой»[31]. На новом месте он вел адвокатскую практику, а позднее стал судьей. Высокая брюнетка Дороти внешне пошла в него, а Элси выросла похожей на их мать Салли – миниатюрную, благонравную красавицу-южанку с гладкой кожей и огромными глазами василькового цвета. По меркам Мены их семья, где, кроме дочерей, было еще два старших сына, считалась зажиточной – ведь Джеймс состоял в школьном попечительском совете и в совете директоров местного банка, – но богатыми их было не назвать, и они, как и все местные жители, зачастую меняли услуги на товары. «Фермеры платили юристам своими продуктами, врач заботился об адвокате, а адвокат – о враче, – вспоминала Элси. – Я даже не помню, видела ли в детстве хоть раз бумажные деньги, хотя в ходу было серебро, и я порой слышала, как говорят о “двух монетах” или “шести монетах”»[32].

Шейверы жили в большом, опоясанном террасой доме с колоннами в греческом стиле и просторным задним двором, где выделялся гигантский дуб. Фруктовый сад с виноградником, огород, конюшня для двух пони, теннисный корт, который Джеймс построил для детей в сосновой роще за домом. Будучи начитанным человеком, он собрал неплохую библиотеку – Диккенс, Вальтер Скотт, путевые заметки Стоддарда[33] – и побуждал юную часть своего семейства наведываться к этим полкам почаще. Он всячески поощрял обсуждение острых вопросов, и вся семья за обеденным столом нередко вела дискуссии о политике и на другие актуальные темы.

Дети Шейверов были весьма неугомонной командой (они, к слову, росли под присмотром чернокожей няньки по имени Поп, которая вышла замуж за человека по прозвищу Ган[34], что служило поводом для их бесконечных шуток)[35]. Средняя по возрасту Дороти – ее в семье называли Диди – играла с братьями в бейсбол и теннис, была капитаном школьной баскетбольной команды. Она отличалась умом – окончила школу со вторым высшим показателем баллов и поступила в Университет штата Арканзас, – но также и импульсивностью, могла вспыхнуть на ровном месте. В семье частенько вспоминали, как Дороти однажды после нагоняя за очередной проступок ринулась на кухню, схватила там кусок сливочного масла и размазала его по стене гостиной. Сколько бы Салли ни переклеивала потом обои, жирное пятно проступало вновь и вновь.

В Арканзасе Шейверов помнили с давних пор. Дед Дороти по материнской линии был владельцем и главным редактором «Арканзас Газет», он прославился дуэлью с главой конкурирующей «Арканзас Баннер» после того, как обозвал того на первой полосе трусом. (Ружье дало осечку, и он получил ранение – но соперник сразу бросился к нему на помощь, дабы остановить кровь, и после того случая заклятые враги сделались неразлучными друзьями.) А дед по отцовской линии, Роберт Шейвер по прозвищу Боевой Боб, стал знаменитостью в битве при Шайло[36], где воевал на стороне конфедератов против армии генерала Улисса Гранта, – дважды оставался без коня и выжил после взрыва снаряда, несколько часов пролежав без сознания. Говорят, в той битве полк Боевого Боба сдался последним[37].

После поражения южан за голову Боевого Боба назначили награду, но он спасся, добравшись верхо́м до Нового Орлеана, а его семья последовала за ним на лодке по реке. Оттуда они все вместе сбежали в Британский Гондурас, где четыре года прожили в джунглях, строя себе шалаши из пальмовых ветвей и постоянно рискуя погибнуть от змеиного укуса или попросту от голода. К 1875 году сподвижники Боевого Боба вновь оказались у власти и позднее провели дискриминационные «законы Джима Кроу»[38]. Он вернулся домой героем и получил там пост окружного шерифа. Примкнул к Ку-клукс-клану – причем стал членом главного совета организации, имея в распоряжении отряд из 10 тысяч человек.

Для Шейверов – как и для многих других белых южан – воспоминания о Гражданской войне были унизительны и болезненны, и Джеймс, заставший гондурасские годы совсем еще мальчиком, призывал дочерей: «Нам следует быть добрее к отцу, относиться к нему с пониманием, ведь вся его жизнь – то одна война, то другая»[39]. Многие годы спустя Элси подчеркивала, что – несмотря на дикий расизм деда – ее отец «никогда не проявлял снисхождения к нетерпимости в любом ее проявлении». «Любой человек имеет такое же право на свою жизнь, как и вы», – учил он[40].

В их городке происшествия на почве расизма случались удручающе часто, и Дороти – вне всяких сомнений – в детстве многократно доводилось слышать исполненную ненависти риторику. Когда ей было восемь, афроамериканец по имени Джон Блейк сел в Мене на поезд, откуда его жестоко вышвырнули на полном ходу[41]. В том же году в той же Мене линчевали 36-летнего Питера Берримена, которого многие считали не вполне вменяемым. Его арестовали за то, что он дал пинок белой девочке 12 лет, якобы нанеся ей телесные повреждения, и в первую же ночь после ареста люди в масках, ворвавшись в камеру, выволокли его оттуда. Наутро Берримена нашли повешенным на дереве – «в него выстрелили, – как вспоминал свидетель, – ему проломили череп, перерезали горло»[42]. Тело оставили висеть для всеобщего обозрения, и туда успели наведаться сотни любопытствующих горожан[43]. За сведения об убийцах назначили награду, но так никого и не нашли. Местное черное население сделало выводы: из 152 афроамериканцев, проживавших в Мене по состоянию на 1900 год, к 1910-му осталось лишь 16[44]. В 1920 году во всем округе насчитывалось всего девять чернокожих, а в 1937-м умер последний. Мена относилась к числу так называемых закатных городов – их жители запретили афроамериканцам появляться на улицах после захода солнца, и правило это всячески реализовывалось с помощью угроз, рукоприкладства и прямого насилия. У въезда в городок красовался плакат с недвусмысленным предупреждением: «Ниггеры! Солнце да не зайдет, пока вы в Мене»[45].

Дороти никогда публично не высказывалась по поводу расистских настроений деда. Нам сегодня трудно судить, как именно они повлияли на ее мировоззрение, но кое-что мы можем понять, исходя из ее дальнейшей жизни. По мере роста влиятельности и власти она стала ярой сторонницей расового равноправия. В эпоху маккартизма, когда вовсю работала Комиссия по расследованию неамериканской деятельности[46], Дороти демонстративно отстаивала свободу мысли и открыто порицала конформизм.

Элси же была склонна вспоминать о тяготах белых южан сквозь призму семейной истории. Она писала, что после войны у Боевого Боба «не осталось ни гроша, не осталось вообще ничего. В те времена практически все южане жили очень трудно – из репы жалости не выжмешь». С приближением старости Боб перевез семью в Мену. «Мы порой видели в деде образ Бога, – вспоминала Элси. – Вот он сидит в своем кресле-качалке – седобородый, разомлевший на солнце, и именно так мы и представляли Бога – тоже в кресле-качалке, а седая борода плывет среди облаков»[47].

Боб был превосходным рассказчиком, ему доставляло удовольствие плести длинную нить своих повествований, а внуки обожали его фантастические истории. Ему особенно удавались сказки про Нигделяндию, волшебную страну, которой правила добросердечная принцесса Оли-ке-воб. «Мы с Элси относились к ней с нежностью, нам хотелось ее защитить, – писала Дороти. – Во всех известных нам сказках принцессы славились милыми, миниатюрными ножками, но стопы Оли-ке-воб были очень большими, и она всячески старалась скрыть это»[48]. Вспоминая дедушкины истории про Нигделяндию, она начала придумывать образы спутников принцессы.

В скором времени Элси воплотила ее замыслы в кукол, назвав серию «Пятеро Шейверят». Кроме самой принцессы там был, например, Томас Сквиликс, «самый младший член семьи» – оставшись «без мамы Феликс и папы Деликса», он мечтал, чтобы его «усыновили, приняли в дом и хотя бы чуть-чуть любили». Еще – трусишка Кетси Пайпер, которой нравилось, «когда ее прижимают к груди», вместе с Оли-ке-воб-малюткой, которая раньше была старой простецкой диванной подушкой. «Однажды ночью – пока никто не видит – из моих плеч вдруг выпрыгнула голова. На следующую ночь прямо перед моими глазами стала молотить воздух пара ножек, но я лишь перевернулась на другой бок. А на третью ночь вылезли две руки, прорезался голос – вот так я и появилась на свет». Пятую куклу звали Патсэй Дула, ребенок «индуски» и ирландца – «глаза синие, волосы рыжие, улыбка во весь рот, и – никаких забот!» Это были мягкие на ощупь, кремовые куклы с шелковой набивкой и волосами из пряжи ярких, необычных расцветок – канареечно-желтый, красная хна; нарисованные от руки личики с пухлыми розовыми щечками, распахнутые черные глаза. Элси уложила кукол в расписанные картонные коробки, снабдив их открытками с историями персонажей, выведенными кокетливым, задорным почерком.

Однажды поздним воскресным утром в дверь позвонили. Элси как раз закончила работу над образцами кукол, и сестры сели перекусить тостами с чаем. На пороге стоял высокий, седой, франтоватый человек – в цилиндре, визитке и брюках в полоску. Рядом с ним – женщина, под стать ему одетая с иголочки.

– Добрый день! Меня зовут Рэйберн. А это – миссис Рэйберн. Можем мы поговорить с мисс Шейвер?[49]

Дороти представилась и учтиво пригласила пару войти. Гадая, что это за люди, она припомнила – ведь мать говорила: к ним хочет наведаться ее нью-йоркский троюродный брат. За чаем завязалась светская беседа, но у сестер было слишком мало общего со старшими гостями, а семейная тема вскоре себя исчерпала. Пытаясь найти новый предмет для разговора, Дороти поведала о Шейверятах и велела Элси показать кукол. Художественность их исполнения сразу покорила сердце миссис Рэйберн. Ее супруг внимательнейшим образом рассмотрел каждую, вертя в руках, параллельно задавая вопросы о том, как Элси их делает и сколько они планируют за них выручить. Гости ушли, оставив сестер заинтригованными таким интересом к их скромному проекту.

Ответ они получили на следующее утро, когда в дверь снова позвонили. На пороге стояли четверо.

– Мы из «Лорд энд Тейлор», – сказал один из них. – Мистер Рэйберн рассказал нам о куклах. Не могли бы вы их показать?

– Мистер Рэйберн…?

– Да, мистер Рэйберн, наш президент. В смысле глава универмага «Лорд энд Тейлор»[50].

Дороти никогда не расспрашивала мать о том, чем занимается дядя, но этот сюрприз оказался весьма приятным. Среди неожиданных гостей был руководитель отдела игрушек в «Лорд энд Тейлор», и их визит увенчался первым заказом на партию Шейверят.

Элси принялась за работу, она шила и раскрашивала, не покладая рук, и через пару недель после визита Рэйбернов Шейверята украшали рождественские витрины «Лорд энд Тейлор» на Пятой авеню. И в первый же день, без всякой предварительной рекламы, универмаг продал 110 кукол. Известность Шейверят росла день ото дня, и «Нью-Йорк Трибьюн» даже посвятила целый разворот «новому племени кукол для детей и взрослых». В интервью Элси рассказала, что персонажи, по ее замыслу, предполагались «причудливыми» и «эксцентричными», дабы привить детям «вкус к абсурду». Среди учеников начальных школ Шейверята произвели настоящий бум – дети со счастливым видом шагали по тротуарам Нью-Йорка, а с запястий – словно дамские сумочки – свисали болтающиеся в разные стороны куклы. Они несли в себе дурашливый юмор, их покупали даже бизнесмены, дабы разбавить строгий декор своих офисов. «Трибьюн» назвала Элси «застенчивой, не сказать робкой», но – говорилось далее в статье – «не стоит недооценивать Дороти», поскольку «за практичность в дуэте» отвечает именно она. «Автор Шейверят – безусловно, Элси, но едва ли мир Пятой авеню имел шанс увидеть этих кукол, если бы не Дороти»[51].

Благодаря популярности Шейверят, Дороти и Элси стали получать предложения продать права на массовое производство. Но сестры отказались от этого пути, решив развивать бизнес собственными силами. Они арендовали помещение на 47-й улице рядом с Пятой авеню и открыли там свой магазин. Дороти обслуживала клиентов, работала с заказами от универмагов, а Элси руководила процессом в мастерской, где трудилась бригада нанятых швей. Для 1919 года было весьма необычно, чтобы две юные девушки своими силами вели столь успешный коммерческий проект. «Они развивают весьма прибыльный бизнес, – восхищался репортер из “Мена Стар”, местной газеты их родного городка, – делают себе имя на изобретательности – причем в городе, где изобретательностью никого не удивишь»[52]. Талант вкупе с деловой хваткой помогли сестрам остаться в Нью-Йорке.

Рискованный проект Мэгги Уокер

В апреле 1905 года, как раз накануне Пасхи, в оживленном торговом квартале Ричмонда, Виргиния, впервые распахнул свои двери «Сент-Люк Эмпориум». В новый универмаг сразу же хлынули толпы посетителей – тут тебе и обувной отдел, и высокие стойки с галантереей, и вешалки со стильными готовыми платьями. Электрическая вывеска на фасаде, раскрашенные восковые манекены в витринах, но главное новшество – не в этом. «Сент-Люк Эмпориум» открыли афроамериканки для афроамериканок. И это при том, что мы – в бывшей столице Конфедерации, в городе, где вовсю действовали дискриминационные, антиправовые «законы Джима Кроу», где волеизъявление черного большинства подавлялось с помощью предвыборных махинаций, где налог на голосование фактически лишал черное население избирательных прав, где чернокожего директора школы могли запросто выгнать с работы, где в общественном транспорте действовали принципы сегрегации. Появление такого универмага в подобной атмосфере можно считать поистине историческим достижением.

Даже у белых работающих женщин жизнь в те времена была непростой, а что уж там говорить о женщинах с другим цветом кожи. Открытие «Эмпориума» стало на тот момент последним решительным шагом Мэгги Лины Уокер, одной из самых известных фигур в негритянских бизнес-кругах Ричмонда, поставившей перед собой цель дать толчок к развитию местного чернокожего сообщества. Ее универмаг, с одной стороны, предоставлял афроамериканкам шанс заработать, обрести финансовую независимость, построить собственную карьеру, а с другой – в нем все было ориентировано на чернокожих клиенток.

Афроамериканская пресса приняла новый магазин восторженно. «“Сент-Люк Эмпориум” – предприятие с огромным потенциалом, там во всех без исключения отделах – масса покупательниц», – писала, например, «Нью-Йорк Эйдж». А продавщицы – «хоть и без опыта в этом деле, принялись за работу не хуже ветеранов отрасли»[53]. В универмаге имелось «все, что может захотеть женщина», – признавала «Нью-Йорк Уорлд», восхищаясь «современнейшим огромным четырехэтажным заведением в самом сердце самого фешенебельного городского района»[54].

Успех Мэгги был для того времени явлением необычным. Ее мать – бывшая рабыня, которая позднее работала служанкой у Элизабет Ван Лью, известной шпионки Армии Союза и аболиционистки, а биологический отец – иммигрант-ирландец, сражавшийся за конфедератов и обрюхативший мать Мэгги, когда той было всего шестнадцать. Еще подростком Мэгги вступила в негритянский благотворительный Независимый орден Святого Луки[55]. Позднее – когда после замужества ей пришлось оставить работу школьной учительницы – она посвятила ордену много сил и занимала там ряд высоких постов. Создала афроамериканскую газету и страховую компанию для женщин, а в 1903-м – за два года до открытия «Эмпориума» – основала «Сент-Люк Пенни Сэйвингз Банк», чтобы приучить молодых чернокожих женщин делать банковские сбережения. Мэгги была первой афроамериканкой – учредительницей и главой банка. После ряда слияний с другими ричмондскими кредитными организациями он стал называться «Консолидэйтид Банк энд Траст», и перешел к новым владельцам лишь в 2005 году, поставив рекорд самого долгого существования банка с чернокожим президентом.

«Белые требуют, чтобы у нас были отдельные трамваи, церкви, школы, гостиницы, парки, общественные места, – провозглашала Мэгги, убеждая собравшихся черных мужчин поддержать ее универмаг. – Так зачем же навязываться там, где нас не хотят? Тратьте свои деньги у нас. Помогите нам помочь самим себе!»[56]

После торжественного открытия «Сент-Люк Эмпориума» первоначальное опьянение сменилось похмельем – на первых порах универмаг выживал с трудом. Услугами «Сент-Люк Пенни Сэйвингз Банка» чернокожее население пользовалось с удовольствием, чего нельзя сказать о магазине «Эмпориум».

«Вы прекрасно знаете места, где покупаете головные уборы, обувь, одежду, – продолжала Мэгги. – Там всегда есть белая женщина. Вы знаете, каково будет вашей жене с детьми, если они придут туда за шляпкой или галантереей. А белая женщина там всегда». И она там именно «благодаря вашим деньгам, вашему влиянию, благодаря тому, что вы – тамошние клиенты, в то время как ваши собственные женщины, плоть от плоти и кровь от крови ваши, вынуждены выкручиваться как могут»[57].

Универмаг предоставлял афроамериканкам хорошо оплачиваемую работу, но без поддержки сообщества ему было не выжить. «“Сент-Люк Эмпориум” – это во многом дело рук наших женщин. Раз мы смогли объединиться и ценой многих усилий добиться того, чего мы добились, разве сердце не велит вам тратить теперь свои деньги у нас?»[58]

Однако чернокожие клиентки в универмаг не спешили. Возможно, это объяснялось их ограниченной покупательной способностью, или, может, они считали, что в «белых» магазинах товары качественнее и моднее. В любом случае, поддержка универмага с их стороны была более чем скромной. Мэгги, кроме всего прочего, столкнулась с открытой дискриминацией со стороны белого населения Ричмонда – особенно других коммерсантов. Ведь прежде чем открыть магазин, она два года тайком подыскивала в торговом районе участок для будущего универмага. Но об ее планах в итоге узнали, и белые коммерсанты стали предлагать ей за этот участок на 4 тыс. долларов (128 тыс. в сегодняшних ценах) больше его тогдашней стоимости. «Если они дают такую сумму, значит, мы на верном пути», – заявила Мэгги партнерам, отказавшись от предложений[59]. Белые конкуренты подняли ставки до 10 тыс. (более 350 тыс. в сегодняшних ценах), но Мэгги оставалась непоколебима.

Мэгги продолжала воплощать свой проект, и, когда «Сент-Люк Эмпориум» в итоге открылся, белые владельцы окрестных магазинов поклялись вытеснить его из бизнеса. Они объединились в Ассоциацию розничной торговли. «Ну и зачем им это понадобилось? – вопрошала Мэгги. – А затем, чтобы попросту выдавить негритянских коммерсантов с рынка – наше присутствие для белого торговца оскорбительно, ведь черные конкуренты кладут в свой карман ту пару долларов, которая иначе оказалась бы в его кошельке»[60]. Владельцы «белых» магазинов разослали предупреждения всем оптовикам, имеющим дела с «Эмпориумом», требуя, чтобы те прекратили поставки, и грозя им бойкотом. Причем география рассылки отнюдь не ограничивалась Ричмондом – такие письма получали даже фирмы в Нью-Йорке. Некоторые поставщики стали требовать, чтобы «Эмпориум» расплачивался по счетам немедленно, отказывали универмагу в кредите, а иные и вовсе прекратили с ним отношения. Полки магазина постепенно пустели.

«“Сент-Люк Эмпориум”, негритянский универмаг на Уэст-Брод-стрит, где и руководители, и покупатели – исключительно представители цветной расы, – сталкивается с большими проблемами», – сообщала газета «Ричмонд Ньюз Лидер» в статье «Кредиторы преследуют “Сент-Люк Эмпориум”». Автор подробно рассказывал, как один из оптовиков подал против универмага иск на 960 долларов (33 тыс. в сегодняшних ценах) за неоплаченные счета[61]. Мэгги горько сетовала на развязанную против нее кампанию. «Белый человек не намерен ждать, пока негр станет финансовым гигантом, – говорила она. – Он скорее нападет на него, свяжет его по рукам и ногам, пока тот еще в колыбели, беспомощный младенец в пеленках»[62].

Несмотря на все эти трудности, «Сент-Люк Эмпориум» продержался на плаву целых семь лет. Но к январю 1912 года его финансовое положение стало совсем отчаянным, и он в конечном счете закрылся. «Если бы все зависело от уверенности в своих силах и здравомыслия, мы сегодня имели бы великий памятник готовности негра заплатить свою цену за бизнес и успех», – размышляла Мэгги[63]. В первый год существования универмага продажи составили 33 тыс. долларов (более миллиона в сегодняшних ценах), а к моменту закрытия этот показатель рухнул на 60 с лишним процентов[64]. «Мы, негры, понимали, что должны по крайней мере иметь возможность научиться самим покупать и самим продавать, – говорила Мэгги. – Но “Эмпориум” не выдержал конкуренции с обеих сторон, поскольку мы не встретили поддержки со стороны представителей нашей же расы». Это был нелегкий момент. «Опустив веки и обронив слезу, мы тяжко вздыхаем, вспоминая рождение, жизнь и смерть нашего предприятия»[65].

Однажды зимой 1932 года Гортенс наблюдала, как за высокими окнами ее жилища кружится легкий снежок. Каменный, на каркасе из темного дерева дом с округлой башенкой и крутыми скатами крыши напоминал средневековый замок, высящийся над зелеными газонами и чистыми белыми тротуарами. Получив прибавку к жалованию – а ведь Гортенс знала, что так и будет, – Флойд перевез семью из Бруклина в Форест-Хилс, утопающий в зелени фешенебельный район Куинса рядом с Лонг-Айлендом, который в те времена считался «фермерским островом». Гортенс оторвала взгляд от окна и оглядела комнату – ей нравилось смотреть на огонь в камине с его солидной мраморной полкой и висящей над ним картиной маслом, вдыхая еще свежий аромат рождественской елки. Так непохоже на пустынные холмы и саманные дома ее детства! И она наслаждалась этим чувством, тем, насколько безупречно выглядит обстановка вокруг нее. «В этой красоте и умиротворенности есть и мой вклад, – размышляла она, – все, что здесь происходит, люди, которые здесь живут, – это мои приятные хлопоты». «Я, – говорила себе Гортенс, – женщина, обретшая столь редкую и трудноуловимую вещь под названием “счастье”»[92].

Ее тихую идиллию нарушил резкий телефонный звонок – Флойд сообщил, что к ужину приведет кое-кого из коллег. Потом в комнату влетел десятилетний Брюс и, рухнув в свое любимое кресло – выбросить эту старую рухлядь не поднималась рука, невзирая на мольбы их дизайнера, – принялся за подробнейший рассказ о победе его хоккейной команды. Затем по комнате прошел сквозняк – это вернулся 18-летний Стенли, ему не терпелось похвалиться собственными подвигами – на танцевальном чаепитии.

Гортенс позвонила Энн, младшей сестре. Они всегда были дружны, но в последние годы сблизились еще больше после того, как Бойд, супруг Энн, стал работать вместе с Флойдом и их семья, покинув Юту, поселилась по соседству. Бойд, судя по всему, был в числе сегодняшних гостей, и Энн пригласила Гортенс прийти поужинать к ней. «Пусть они проведут вечер в своей мужской компании», – предложила она[93]. Прежде чем отправиться к сестре, Гортенс дала наставления прислуге: поварихе поручила приготовить ростбиф для Флойда и его товарищей, дворецкого проинструктировала по поводу вин, – потом посидела с Брюсом, пока он поглощал свой гамбургер, и помогла Стенли с «бабочкой» к фраку. Справившись со всем этим, она спустилась по ступенькам крыльца в тишину вечерней улицы.

У Энн беседа сестер коснулась одной их общей знакомой – той надоело заниматься исключительно домашним бытом, и она решила открыть свой бизнес по дизайну интерьеров.

– Не понимаю я этого, – сказала Гортенс. – Мне никогда не казалось, что моя жизнь может наскучить. А тебе?

– Не то чтобы наскучить, – ответила Энн, – Но я все же думаю, что женщину едва ли может серьезно увлекать домашнее хозяйство, если кроме этого больше ничего не делать. Лучше найти еще какое-нибудь интересное занятие.

– То есть, если хочешь сделать жизнь разнообразнее и интереснее, обязательно заниматься бизнесом? – не сдавалась Гортенс. – В сутках и без того слишком мало часов, чтобы все успеть, и есть еще бесчисленное множество вещей, на которые никак не выкроить время.

В ее представлении предпринимательница – дама суровая, неженственная, «жесткая и расчетливая», как выразилась она в беседе с сестрой[94]. Потом они переключились на другие материи, но позднее, годы спустя, Гортенс вспоминала тот разговор с изумлением – учитывая, какой оборот приняла ее жизнь.

В те дни мир переживал переломный момент. Экономика лежала в руинах, фирмы – от финансовых до промышленных – сыпались, как костяшки домино, оставляя миллионы американцев без работы. Промышленный индекс Доу-Джонса упал до 41, минимального за всю его историю значения, уровень безработицы достиг 24 процентов, а у Капитолия прошло в общей сложности около двух с половиной тысяч «голодных маршей»[95]. Франклин Рузвельт разгромил на выборах своего соперника, действующего президента Герберта Гувера, а группа конгрессменов ратовала за отмену сухого закона, то и дело приглашая на заседания разных экспертов – например, одного профессора из Йельского университета, который демонстрировал пробирки со спиртом, доказывая, что пара-другая бокалов в день оказывают тонизирующее действие. В лобби Рейхстага то и дело вспыхивали потасовки на кастетах между коммунистами и нацистами, а поддержка метившего на пост рейхсканцлера Гитлера тем временем росла. В Нью-Йорке, всего в нескольких кварталах от универмага «Бонвит Теллер», стихийно возникали импровизированные городки бездомных – в том числе Фоготтен Мэнс Галч[96], расположившийся на пыльной территории высохшего водохранилища Центрального парка площадью в два с половиной гектара, или Хардлаксвиль[97] на берегу Ист-Ривер, состоявший из 850 картонно-жестяных халуп[98].

Гортенс по большей части жила в отрыве от этих реалий, но, проезжая по улице в своей машине с шофером, она не могла не замечать растянувшиеся на целые кварталы очереди за хлебом, многочисленных бывших бизнесменов, торгующих на тротуарах яблоками, толпы трудяг, оставшихся без работы и стоявших теперь с плакатами на шее, умоляя помочь им устроиться.

При столь высоком уровне безработицы среди мужчин у безработных женщин шансов на трудоустройство практически не было. В 30-е годы женщины оказались в той же ситуации, с которой они столкнулись в начале века, когда из-за сексизма и отсутствия государственной поддержки постепенно лишились возможности получать даже те скромные доходы, что были доступны им в годы прогрессивизма. Эти «качели», когда женский труд попеременно то прославляют, то проклинают, сохранятся в последующие десятилетия – вплоть до конца 60-х. Женское освободительное движение постепенно размоет культ «хранительницы домашнего очага», парадигма сменится, и социокультурное принятие работающей женщины станет шире.

По мере усугубления Депрессии пресса все чаще отзывалась о работающей женщине как о наглой, навязчивой «гостье», отбирающей работу у более достойных ее мужчин. Избавлялись и от матерей-одиночек, вкалывающих у станка, чтобы прокормить детей, и от девушек на конвейерах, зарабатывающих ради материальной поддержки своих безработных отцов. При этом риторика приписывала им эгоизм и даже безнравственность. В своей статье «Лишатся ли женщины работы?», посвященной этой атаке на трудящихся женщин, журналист-либерал Норман Казинс очень хорошо резюмировал мнение своих оппонентов: «Сегодня в Соединенных Штатах около 10 млн безработных. И около 10 млн незамужних или семейных женщин, имеющих постоянную работу. Давайте же попросту уволим всех этих женщин, нечего им там делать, а мужчин поставим на их место. Вуаля! Никакой безработицы. Никаких пособий. Никакой Депрессии»[99].

Образованных женщин тоже настойчиво уговаривали поумерить свои карьерные амбиции и оставаться дома. «[Вы должны задуматься], насколько вам необходимо работать по найму, – говорил декан Джордж Маллинз, выступая перед выпускным классом женского Барнардского колледжа в 1931 году. – Если такой необходимости нет, то лучшая служба, которую вы можете сослужить нашему обществу и всей стране сегодня, когда бесчисленные тысячи людей сидят без работы, – это найти в себе мужество отказаться от поиска трудоустройства»[100].

Издания, некогда стоявшие в авангарде поддержки работающих женщин, теперь развернулись на 180 градусов. Одно из них, либеральный журнал «Форум», в 1893 году опубликовал статью «Жизнь трудящейся женщины», чей автор, эксперт по вопросам труда, исследовательница Клэр де Граффенрид указывала на никудышное трудовое законодательство и убогие условия жизни работниц[101]. В 1930 году тот же журнал уже призывал «согбенных под бременем труда» женщин «вернуться к традициям XVIII века и вести жизнь “истинных почтенных дам”, наслаждаясь радостями цивилизации»[102].

В 1932 году в том же «Форуме» появилась статья «Ты можешь получить работу, как у меня: феминистка обретает дом», где автор подробно описывала свое преображение из «распущенной молоденькой феминистки – одной из тех, о ком с тревогой предупреждал родителей мистер Фитцджеральд», в преданную хранительницу домашнего очага. «Я жгла свою свечу с обоих концов, черпала жизненный опыт в бутылке джина, всячески выступала за всю эту модную эмансипацию». Но однажды она случайно встретилась с подругой по колледжу. Эта подруга посвятила себя карьере, с годами научилась действовать «резко и жестко», но напрочь утратила радость и веселье. В страхе, что она вскоре превратится в свою подругу, автор статьи ушла с работы и окунулась в райскую жизнь матери-домохозяйки. «Раньше я презирала женщин, которые только тем и занимаются, что вышивают, плетут кружева, консервируют огурцы, возделывают свой сад, – писала она. – Но в подобной позиции мне увиделся непомерный снобизм, непонимание творческого характера этих занятий, недооценка умений, которых они требуют». По ее мнению, заниматься домом, ставя во главу угла семейную жизнь – «попросту слишком неподъемная задача для многих женщин, они смотрят на нее, растерянно моргая, и принимаются вопить: “Угнетение!.. Рабство!.. Двойные стандарты!”» Не желая ничего менять, «прибегают к всяческим отговоркам, жалобам и штампам феминизма»[103].

При всех подобных нарративах реальность состояла в том, что многие женщины в те годы были единственными кормильцами. Если быть точным, треть работающих замужних женщин полностью содержали свои семьи, а половина делила эту ответственность с другими родственниками[104]. Вдовы, одинокие и разведенные составляли четверть женской рабочей силы. Но программы поддержки безработных в рамках «Нового курса»[105] почти не уделяли внимания этим труженицам. А в ряде случаев на них еще и отыгрывались. Эта тенденция зародилась в частном секторе: если фирма сталкивалась с необходимостью сокращения штата, первыми увольняли замужних женщин: мол, есть супруг – он и прокормит. Потом в некоторых компаниях появился запрет на наем замужних или даже увольнения тех, кто уже там работал. Эта ограничительная по своему характеру политика была позднее закреплена и в государственном секторе – согласно принятому в 1932 году Закону об экономике, федеральные учреждения при сокращении должны были в первую очередь увольнять женщин, чьи мужья тоже служат в госсекторе. За один год своих мест лишились 1600 сотрудниц. Этому примеру последовала и школьная система, один из крупнейших работодателей для женщин. Около 80 процентов государственных школ отказались от приема на работу семейных учительниц, и почти в половине из них замужние были уволены.

За пару месяцев до того дня, когда Гортенс ужинала у Энн, журнал «Гуд Хаускипинг» опубликовал серию статей, посвященных различным взглядам на проблему работающих женщин: «Так ли вам нужна ваша работа?», «Замужество или карьера?» и с прочими подобными заголовками. Почти все авторы – за редким исключением – единодушно соглашались, что женщине нужно выбирать одно из двух. В материале приводились интервью с рядом известных дам. «Живопись – самая ревнивая в мире любовница, – сказала журналу портретистка Сесилия Бо, – и ни за что не потерпит соперниц. Можно ли быть одновременно художницей и домохозяйкой? Однозначно нет». «Одно можно сказать наверняка: карьера поглощает тебя всю без остатка», – заявила Клара Нойс, занимавшаяся в Красном Кресте средним медперсоналом, а в годы Первой мировой – созданием специализированных больничных отделений. Некоторые респондентки были настроены более философски – как, например, Энни Джамп Кэннон, астроном из Гарварда, создавшая классификацию звезд, которой ученые пользуются по сей день. «Счастье – оно внутри тебя, – ответила она. – Дайте юной амбициозной специалистке заниматься и наукой, и семьей, если она так хочет. Думается, в наше время у нее уже нет нужды выбирать между первым и вторым»[106].

Перед Гортенс подобный выбор никогда не стоял. Сначала, в своей бруклинской квартире, она охотно занималась сыном Стенли, а Флойд тем временем прекрасно зарекомендовал себя на работе, оставив позади прочих молодых юристов. Он произвел столь сильное впечатление на руководство одной из коммунальных компаний – подразделения «Дженерал Электрик» и клиента фирмы, где работал Флойд, – что они переманили его к себе – а ведь с тех пор, как он с молодой семьей переехал из Юты в Нью-Йорк, не прошло и полутора лет. На новом месте, где Флойд прослужил более десятка лет, он считался восходящей звездой, стабильно продвигался по карьерной лестнице и в итоге дорос до одной из руководящих должностей, зарабатывая 100 тыс. долларов в год (1,7 млн в сегодняшних ценах). В 20-е годы он уже смог позволить себе большой особняк в Форест-Хилс и перевез туда семью, которая к тому моменту пополнилась вторым сыном по имени Брюс. Еще пара купила себе сельский дом в Юте, в каньоне Логан, весьма живописной местности среди гор хребта Уосатч к северу от городка, где росла Гортенс. На лето она часто увозила туда детей, а Флойд, чья работа не позволяла ему надолго оставить Нью-Йорк, периодически их навещал. Все вместе они гуляли по лесу, рыбачили на горных речках и часами напролет купались в своем огромном бассейне.

В «эпоху джаза»[107] состояние Флойда росло, а Уолл-стрит переживала спекулятивный бум, и он решил инвестировать некоторую сумму в процветающий фондовый рынок. Они с Гортенс на паях с еще одной парой вложили в это дело 40 тыс. долларов (635 тыс. в сегодняшних ценах). Дела шли весьма успешно, и Флойд убедил своего свояка Бойда из Юты переехать в Нью-Йорк, чтобы помочь ему справляться с бизнесом. Средства их фонда, который они назвали «Атлас», достигли в итоге таких размеров, что Флойд решил покинуть пост в компании и вплотную заняться инвестициями.

К 1929 году активы «Атласа» составляли 6 млн долларов (100 млн в сегодняшних ценах). В сентябре, когда рынок – незадолго до обвала – достиг своего пика, Флойд привлек в «Атлас» сотни новых инвесторов, вложивших в общей сложности 9 млн (сегодняшние 150 млн), – то есть увеличил размеры фонда более чем вдвое. Но тут Флойд сменил свою политику. Позднее он утверждал, что у него появилось дурное предчувствие по поводу рынка. Он прозорливо решил воздержаться от реинвестирования новых средств и хранить их в наличных. Более того, он распродал половину других пакетов, которые держал «Атлас», а вырученные средства тоже перевел в наличные. Настал Черный понедельник[108], но крах Уолл-стрит практически не затронул «Атлас», поскольку 80 процентов его активов не зависели от состояния рынка. Практически все инвесторы судорожно пытались избежать банкротства, а «Атлас» имел в кубышке 14 млн (сегодняшние 240 млн).

Впрочем, не исключено, что расхожая история о проницательности и дальновидности Флойда прямо накануне биржевого краха – лишь легенда. Несколько лет спустя, давая показания перед Комиссией по ценным бумагам и биржам, Флойд признался, что «Атлас» потерял не 20 процентов, а больше, и что возместить убытки удалось не столько с помощью безошибочно сработавшей интуиции, сколько благодаря кратковременному «весеннему росту»[109] 1930 года[110]. Как бы то ни было, Великую депрессию Флойд встретил одним из богатейших людей Америки.

Флойда называли в том числе «Одлам пятьдесят процентов» за его способность скупать фирмы, получая доллар с каждых 50 центов, или «Спрут Депрессии»: все 30-е годы он провел, пожирая бесчисленные проблемные компании – от голливудских студий до обанкротившихся национальных авиалиний или высокорисковых урановых рудников. Стратегия «Атласа» состояла в том, чтобы дешево скупать крупные холдинги, а потом дорого распродавать входящие в них компании. Среди объектов его инвестиций были кинокомпания «РКО Пикчерз», «Трансконтинентал Эйрлайнз», «Грейхаунд Бас». А также – холдинг, чьи активы включали близкий к банкротству манхэттенский универмаг «Бонвит Теллер».

Вернувшись от Энн, Гортенс застала оживленную беседу между Флойдом, мужем Энн Бойдом и их коллегами. Она на мгновение заглянула в комнату к мужчинам, поскольку обычно не вникала в рабочие дела мужа, и направилась было в спальню, но ее неожиданно окликнул один из присутствующих.

– Миссис Одлам, не могли бы вы на минутку к нам присоединиться? – настойчиво предложил он. Гортенс вопросительно взглянула на мужа, но тот лишь кивком пригласил ее сесть.

– Не представляю, чем могу помочь, если речь идет о бизнесе, – ответила Гортенс, присаживаясь на ближайшее канапе.

Флойд объяснил, что речь идет о «Бонвит Теллер», в котором они сейчас крупные инвесторы.

– Он совсем на мели, а мы не знаем, как с ним быть. Никто из нас ни бельмеса не смыслит в дамских магазинах. Почему одни универмаги прекрасно работают, а другие закрываются? Почему в одни женщины ходят, а в другие – нет? Каково твое мнение о «Бонвит Тейлор»? Почему он сошел с дистанции? Почему его перестали посещать?

Гортенс понятия не имела, что ответить. Она не ходила в этот универмаг, в чем и созналась.

– Вот именно! – воскликнул один из мужчин. – О том и речь. Почему вы никогда не заглядываете в «Бонвит Теллер»?

Гортенс напряженно задумалась, но в итоге признала очевидное:

– Полагаю, я не слышала о нем ничего такого, что заставило бы меня надеяться найти там нужные мне вещи.

Собравшиеся тут же переключились с «Бонвит Теллер» на животрепещущую тему: что именно ищут женщины в универмагах? Все принялись сетовать, какими привередливыми могут быть дамы, а Гортенс, почувствовав, наконец, что может внести хоть какую-то ценную лепту, несколько оживилась.

– Для женщины одежда – нечто большее, чем для мужчины, – сказала она. – Одежда – маркер успеха или неудачи. Если женщина знает, что она хорошо одета, то обретает уверенность в себе.

Мужчины одобрительно закивали.

– Может, вам туда наведаться, побродить, посмотреть? – предложил один из них. – Понять, действительно ли «Бонвит» хуже других универмагов?

Остальные, включая Флойда, присоединились к этой идее[111].

Гортенс было неведомо, что у предложения Флойда могли иметься скрытые мотивы. Несколько месяцев назад он закрутил интрижку с одной напористой 26-летней блондинкой. В итоге он задумал уйти от жены и понадеялся, что, если Гортенс займется «Бонвитом», это, пожалуй, отвлечет ее, смягчит боль разлуки.

У истории знакомства Флойда со своей подружкой есть разные версии. Сидней Гиларофф, давний парикмахер Гортенс, рассказывал, что она сама невольно приложила к этому руку. Гиларофф работал в фешенебельном салоне «У Антуана» в универмаге «Сакс Фифт Авеню», где Гортенс – наряду с другими дамами из высшего общества – была постоянной клиенткой. Однажды она пришла туда в назначенный час и, поскольку время близилось к закрытию, оказалась единственной в салоне, если не считать самого Сиднея и маникюрши по имени Джеки Кокран. Между Сиднеем и Гортенс царило доверительное взаимопонимание, и она, обычно несловоохотливая, принялась в тишине салона непринужденно болтать о том о сем, пока ей укладывали волосы и красили ногти. Между делом она вскользь упомянула, что Флойд совсем заработался и решил в одиночку отправиться в круиз до Майами, чтобы хоть немного передохнуть.

Закончив работу, Сидней проводил Гортенс до машины и вернулся в салон. Там он застал Джеки у телефона, чему весьма удивился, поскольку личные звонки были у них категорически запрещены, но, услышав, с кем она говорит, он и вовсе лишился дара речи. На другом конце провода было пароходство «Фернесс Бермуда Лайн», а Джеки заказывала себе тот же круиз, на который собрался Флойд.

– Я знаю, что ты задумала! – закричал Сидней, придя в ужас от ее наглых планов. – Ты хочешь попытаться заполучить ее мужа!

– Не твое собачье дело! – отрезала, по его словам, Джеки[112].

Сидней описал эту историю измены в своей автобиографии «Венец славы», утверждая, что именно она послужила основой «Женщин», популярной пьесы Клэр Бут Люс – этот бродвейский хит позднее экранизировали на «Метро-Голдвин-Майер» с Джоан Кроуфорд в роли Джеки. Сюжет строится вокруг верной, благовоспитанной жены, потрясенной слухами о бурном романе своего мужа с алчной соблазнительницей, продавщицей из универмага. Там даже фигурирует тайный телефонный звонок, меняющий траекторию их судеб.

«Автор пьесы и сама была одной из моих клиенток, – пишет Сидней, – и многие из своих самых острых диалогов, по-видимому, подслушала у меня в салоне, но моего персонажа она заменила на женщину[113]. Правда, отдавая дань моему участию в этой истории, [Луис Б.] Маейр наказал в фильме назвать салон “У Сиднея” и оформить его под салон “У Антуана”»[114].

Джеки же со своей стороны рассказывала о знакомстве с Флойдом совсем иную историю. В ее версии руководство салона откомандировало ее в Майами обслуживать зажиточных клиентов, которые на зиму перебирались на юг. Фигуристая, с огромными карими глазами и светлой сияющей кожей Джеки к тому же прекрасно танцевала, и ее приглашали на бесконечные вечеринки с танцами в качестве партнерши для мужчин без дамы.

На одной из вечеринок в отеле «Серф Клаб» Джеки стала парой для Флойда. Он всячески отнекивался от посещения того ужина, поскольку терпеть не мог пьяную застольную болтовню, но хозяин уговорил его, пообещав, что там будет хорошенькая «девушка-профессионалка». Джеки оказалась полной противоположностью занятых бриджем домохозяек, с которыми Флойд привык общаться. Детство она провела босоногой, не знающей грамоты девчонкой в городке при лесопилке на северо-западе Флориды. Сидя за столом рядом с Флойдом, она пленила его, развлекая своими историями о жизни разъездной продавщицы, торгующей выкройками платьев с заднего сиденья своего «форда». С южным акцентом она рассказывала ему, как копила на машину и как училась чинить двигатель, поскольку не могла позволить себе механика.

По словам Джеки, очарованный Флойд через два дня закатил собственную вечеринку в ее честь. Но на следующее утро, не попрощавшись, отбыл в Нью-Йорк. Ему требовалось время все обдумать, и Джеки осталась в смятении. Когда она и сама вернулась в салон, то упросила управляющего позвать ее к телефону, если позвонит Флойд, – хоть это и против правил. Кончилась зима, наступила весна, а Джеки все ждала и ждала. И вот однажды в мае, как раз – утверждала Джеки – в ее день рождения, раздался долгожданный звонок.

Новое приобретение Флойда, «Бонвит Теллер», как и многие другие исторические универмаги Нью-Йорка, появился на свет в эру Дамской мили. Его основали в 1907 году Пол Бонвит и его номинальный партнер Эдмунд Теллер. Это была третья попытка Бонвита добиться успеха в коммерции. Он вырос на немецкой ферме, а в Америку эмигрировал в 21 год. Недолго прожив на Западе, где собирался стать актером, Пол вернулся в Нью-Йорк и решил попробовать себя в активно развивающемся розничном бизнесе. Европейская душевная организация придавала ему экзотический шарм, и вскоре он приобрел легион верных покупательниц.

В 33 года Бонвит – к тому времени уже женатый человек с ребенком – решил пуститься в свободное плавание. Сначала он открыл магазин на 18-й улице, а затем и второй в паре кварталов к северу от первого. Столь поспешное расширение оказалось шагом слишком самонадеянным, и Бонвит был вынужден закрыть оба магазина. Однако неудача его не смутила, и, скооперировавшись с Теллером, он открыл на 23-й улице универмаг под вывеской «Бонвит Теллер». Новое предприятие получило известность, благодаря отличному выбору верхней одежды, разнообразию привезенных из Парижа платьев, а также видному, элегантному хозяину.

В начале нового века Бонвит выкупил долю партнера и, когда другие розничные предприятия стали массово покидать Дамскую милю вслед за уезжающими из пригородов зажиточными семьями Нью-Йорка, тоже решил перебраться ближе к центру. Лучшие магазины вскоре сконцентрировались в районе 57-й улицы, Бонвит, который всегда следил за последними поветриями, последовал их примеру. В 1930 году, когда Великая депрессия все сильнее сжимала свои клещи, он загорелся желанием открыть новый шикарный флагманский универмаг.

Здание, на котором Бонвит остановил свой выбор, отличалось идеальным расположением – на углу Пятой авеню и 56-й улицы, раньше в нем находился фешенебельный универмаг «Стюарт и K°.» (не путать со знаменитым «Чугунным дворцом» А. Т. Стюарта), лопнувший после биржевого краха. Его спроектировало архитектурное бюро «Уоррен энд Уэтмор», известное дизайном Центрального вокзала Нью-Йорка. Двенадцатиэтажное здание было построено, описывает «Нью-Йорк Таймс», «из известняка в строгом, почти без украшений стиле – верхние этажи оформлены уступами на манер шумерского зиккурата», а на самом верху основной части фасада – орнаментальные барельефы в виде двух полуобнаженных женских фигур, чьи округлые формы едва прикрывали полотна легкой ткани, которые, казалось, развевались на ветру. Вход – «будто опрокинутая шкатулка с драгоценностями», выполнен из декоративной платины и бронзы, кованого алюминия, глазурованной керамики и витражного стекла. Из-за струящегося изнутри света конструкция напоминала продолговатый Джек-Фонарь[115][116]. Его строительство обошлось в 7,5 млн долларов (130 млн в сегодняшних ценах). Злополучный «Стюарт и K°.» открыл для покупателей двери своего нового, роскошного универмага 16 октября 1929 года. Но грянувший всего 12 дней спустя Черный понедельник молотом сокрушил стремительно росший фондовый рынок, вслед за которым рухнул и «Стюарт».

Игнорируя все предупреждающие знаки, Бонвит продолжал выплачивать круглую сумму за аренду здания, не жалея денег на реконструкцию, изменившую его облик до неузнаваемости. Он пригласил архитектора Эли Жака Кана, который удалил наиболее яркий декор и упростил внешний вид вычурного главного входа, создав шедевр ар-деко из стеклянно-металлических геометрических узоров. 15 сентября 1930 года новый «Бонвит Теллер» открылся. Но – как его владелец мог бы догадаться и раньше – продажи просели, а дорогая аренда подчистую съедала всю выручку. Бонвит щедро платил своему руководящему штату, но если в сытые времена это помогало создать крепкую команду специалистов-продажников и верных делу менеджеров, то в тот момент – лишь добавляло расходов. А главной катастрофой стало решение, принятое Бонвитом чуть ли не накануне биржевого краха: выпустить акции, превратить частную фирму в акционерное общество. Поначалу они прекрасно торговались, но Депрессия их не пощадила, и «Атлас» – хищник, зорко высматривающий добычу, – тут же ринулся на свежую жертву и выдрал из нее жирный кусок.

В некотором смысле «Бонвит Теллер» остался в руках у Флойда волей случая. Изначально «Атлас» собирался приобрести головной холдинг, а сам нерентабельный универмаг закрыть, поскольку его рыночная стоимость оценивалась в ноль долларов ноль центов[117]. С этой новостью Флойд и отправил в «Бонвит Теллер» своего свояка Бойда, но, когда тот приехал на место, дабы «порадовать» штат универмага мрачными перспективами, его вдруг обуяли сомнения. «В то время найти работу было очень трудно, – напишет позже Флойд, – и явившиеся на собрание сотрудники стояли, окоченев от ужаса»[118]. Закрытие оставит сотни людей без работы, а в годы Депрессии это означало, что им месяцами придется ограничивать себя во всем или даже голодать и нищенствовать. Бойд вернулся к Флойду обсудить, есть ли все же какие-то способы оставить тонущую компанию на плаву? Именно за этим и собрались у Одламов руководители «Атласа» в тот судьбоносный вечер – обдумать возможные планы спасения универмага «Бонвит Теллер». И, к счастью, они в итоге обратились за советами к Гортенс.

Отправляя жену в «Бонвит Теллер», Флойд, как мы видели, мог руководствоваться личными соображениями, однако у Гортенс, по-видимому, тоже имелись некоторые тайные мотивы. Мы не знаем, было ли ей известно о романе Флойда с Джеки, но она, скорее всего, надеялась, что потраченное на «Бонвит Теллер» время даст ей шанс укрепить связь с постепенно отдалявшимся мужем, ведь речь шла о главном предмете его страсти – работе. Также не исключено, что ею двигало желание доказать свою состоятельность в сфере, где всегда доминировал супруг.

Прежде чем совершить визит в универмаг, Гортенс подождала пару дней, пока Флойд не отправится в очередную деловую поездку. После первой неловкой встречи с Бонвитом она чувствовала себя растерянной, ее переполняли сомнения, мучительный страх и чувство, что она пытается прыгнуть выше головы. Выйдя из его кабинета, она несколько часов бродила по универмагу, приглядываясь и наблюдая.

Тем вечером она, задрав ноги и ужиная с подноса, размышляла, насколько безрадостная, унылая атмосфера царит в «Бонвит Теллер». На дворе стояли самые мрачные дни Депрессии, ощущалась она и в универмаге: обстановка вся обшарпанная, продавщицы все усталые, а вешалки и полки с одеждой кажутся почти пустыми, особенно женщинам, ограниченным в средствах. Ситуация выглядела катастрофической, но – хотя Гортенс понятия не имела, чем она тут может помочь, – свойственный ей решительный настрой в духе «я справлюсь» вкупе с врожденным упорством не позволили ей сдаться без боя. Она терпеть не могла оставлять дело незавершенным. Именно эти качества когда-то сблизили ее с Флойдом, и вместе они из весьма скромно живущей четы превратились в одну из самых богатых семей Америки. Утром она проснулась, сосредоточенная на новой задаче, и отправилась в магазин, исполненная решимости ходить туда ежедневно, пока не найдет решение.

Возвращаясь в «Бонвит Теллер» день за днем, Гортенс перестала стесняться делать персоналу замечания и указывать на проблемы. «Нечего мне бояться мистера Бонвита, – говорила она себе, – или сонных продавщиц, которых я раздражаю». Ее роль, может, и скромна, просто бесплатный консультант, но за ней все же стоит власть Флойда и его поддержка. «В этом отделе нет ни единого платья, которое захочет носить элегантная женщина, – говорила она Бонвиту. – Я в жизни не видела на одежде столько рождественской мишуры. Выбор невелик, да и продавщиц не хватает». «Товара мало, а тот, что есть, плохо подобран», к тому же «при недостатке рабочей силы имеющиеся сотрудники очень нуждаются в помощи и моральной поддержке». Гортенс попеняла президенту универмага на то, что продавщицы «апатичны и мрачны», и отругала за «низкий боевой дух», который «заражает клиентов на каждом этаже, в каждом отделе»[119].

Критика была конструктивной, однако и Бонвит, и его сотрудники не желали ничего менять. «Наверное, человеку со стороны, миссис Одлам, это кажется осуществимым, – сказала одна из продавщиц в ответ на какое-то предложение Гортенс, – но на деле все не так». «Это попросту нереально!» – в подобной ситуации отрезала другая[120]. Менеджеры доказывали, что знают больше нее. Помилуйте, мистер Бонвит создал этот универмаг с нуля и успешно им руководил десятилетиями. Гортенс же не имеет опыта в коммерции и пришла в команду просто как консультант. В письмах друзьям Бонвит выражал гнев, а Гортенс и Флойда презрительно именовал «эти люди», а порой даже обзывал «интриганами». «В бизнесе я никогда так не умничал, как эти люди», – жаловался он в послании к Глэдис Тилден, редактору парижского «Вог», которая прежде частенько наведывалась в «Бонвит Теллер». «Все время волнуюсь, что эти люди придумают еще»[121].

Со временем Гортенс становилась все увереннее в себе. Она старалась меньше обращать внимание на сделанное до нее, поскольку оно откровенно не работало, и стала больше думать о том, как именно она может выправить ситуацию.

В 30-е годы непременным компонентом полного костюма, не менее важным, чем белье или туфли, считался головной убор. И Гортенс была убеждена, что шляпный отдел – который в «Бонвит Теллер» был запрятан где-то в дальних уголках верхних этажей – должен располагаться на самом видном месте, легкодоступном для клиентов. Шляпка – относительно недорогой аксессуар, импульсивная покупка, спонтанное приобретение на входе или выходе, совершенное «из любви к приключениям, – размышляла она, – или как средство поднять себе настроение в хмурый день. Сколько раз мне доводилось слышать: “Я была так подавлена, что пошла и купила себе шляпку, и теперь чувствую себя другим человеком”». Всем, кто ее слушал – то есть довольно ограниченной аудитории, – Гортенс не уставала повторять: шляпка – ключевой элемент, превращающий праздную посетительницу в активную покупательницу. Разумеется, если дама пришла именно за шляпкой, она отыщет ее, даже если этот отдел заткнули в угол под самой крышей. «Но почему бы нам не облегчить ей задачу, потакая ее безобидным капризам?»[122]

Бонвит, конечно же, не соглашался. Но Гортенс гнула свою линию. «Я посоветовалась с покупательницей, побеседовала с архитектором, поговорила с рабочими», – вспоминала она[123]. Вечером после закрытия магазина началась сборка и установка витрин, стеллажей, полок – зажужжали пилы, застучали молотки. Наконец, когда задуманная Гортенс перестройка завершилась, одним прекрасным будним утром «Бонвит Теллер» представил покупателям новый шляпный отдел.

В уверенности, что рисковала она не зря, Гортенс встала неподалеку в ожидании покупательниц. Долго ждать не пришлось. Вокруг витрин отдела шумно засновала целая толпа, щупая и примеряя шляпки. Продажи головных уборов в «Бонвит Теллер» вскоре утроились. «Выгоды от расположения отдела распространились на весь этаж, – писал “Вименз Уэр Дэйли”. – Женщина приходит за сумочкой или украшением и непременно покупает шляпку. Или наоборот, хочет приобрести шляпку, а выходит из магазина также и с другими покупками»[124]. Гортенс шла к цели, не обращая внимания на скептиков, и одержала верх. Но теперь встал вопрос – кто же на самом деле руководит в «Бонвит Теллер»?

Бесси Гаррисон становится закупщицей

В ту неделю 1904 года, когда Бесси Гаррисон пошла в старшую школу, отец заболел, а мать родила седьмого ребенка. Их теперь девять в трех комнатах над складом в сан-францисском районе Миссии. Ее отец портняжничал, выплачивая за жилье десять долларов в месяц, свой недельный заработок. Но как-то раз он уколол палец и занес инфекцию. Проходили недели, месяцы, а он с опухшей до самого плеча рукой так и лежал в постели, порой впадая в бред от лихорадки.

После родов миссис Гаррисон оправлялась всего неделю, а потом стала брать кое-какое шитье на дом, чтобы заполнить дыру в семейном бюджете, образовавшуюся из-за болезни супруга, и оплачивать растущие медицинские счета. Она всегда надеялась, что старшая дочь Бесси после окончания школы пойдет в учительницы и будет получать вдвое больше отца. Но вскоре стало ясно, что 16-летней Бесси придется помогать семье уже сейчас.

Для юной девушки в поисках респектабельной работы все дороги вели на Юнион-сквер, где несколько крупных торговых центров недавно распахнули свои двери для хлынувших туда покупателей – включая «Сити оф Пэрис» с 20-метровой копией Эйфелевой башни на крыше или «Эмпориум» со стеклянной аркадой и устремленным ввысь куполом. «Мне запомнилось то утро, – писала Бесси позднее. – С залива гнало туман, а я шла в большой универмаг на Маркет-стрит, про который узнала из объявления о найме»[125].

Войдя в помещение, где сидел кадровик, она стала ждать своей очереди на собеседование вместе с дюжиной других соискательниц, многие из которых были гораздо старше ее. Бесси спокойно разглядывала мужчину за столом. «Он обладает огромной властью над судьбами девушек, но при этом совершенно не походит на злодея из мелодрам, – подумала Бесси. – Это лицо не хитрого негодяя, а взрослого, доброго человека». Когда настала ее очередь, тот вежливо поинтересовался об образовании и причинах поиска работы.

Бесси была застенчивой девчушкой небольшого роста с черными распущенными волосами и выглядела лет на двенадцать, слишком юной для будущей сотрудницы. Но когда она ответила на все вопросы, ее отправили в отдел фарфоровой посуды, где ей предстояло протирать полки от пыли за четыре доллара в неделю. Начальница отдела начинала здесь с самых низов, девочкой на побегушках – ниже рангом только девочка для уборки пыли, – но как-то сумела с этой скромной должности выбраться наверх. Стоило Бесси ступить на порог отдела, начальница тут же материализовалась рядом с ней.

– Тут на счету каждая масленка, – предупредила она строгим шепотом. – Пропадать ничего не должно – хоть случайно смахнула с полки на пол, хоть… – она потянулась к 12-дюймовой супнице и жестом показала, как прячет ее под передник. – Если что-то пропадет, сразу отправишься домой, если, конечно, у тебя есть дом.

Бесси оскорбили подобные подозрения, но и немало напугали. «Все эти стопки тарелок казались такими неустойчивыми, такими хрупкими, – напишет она в 1917 году в автобиографической статье для журнала “Форум”. – Нервничать я со временем перестала, но и не расслаблялась на рабочем месте – с половины девятого утра до половины шестого вечера минус перерыв на обед».

Отдел Бесси располагался в подвальном этаже рядом с машинным залом, откуда постоянно звучал барабанный бой системы кондиционирования, и с лифтами, чьи моторы издавали громкий стук и начинали шипеть всякий раз, стоило кому-нибудь вызвать кабину. «Там жужжали и щелкали подъемники для перемещения денег между отделами и кассой, разгружался транспорт с глиняной и фарфоровой посудой, – писала Бесси. К тому же «подвальный воздух отказывался подчиняться вентиляционным системам. Это было шумное, затхлое, изматывающее место». В подвале трудилось около сотни человек, включая дюжину администраторов, надзиравших за персоналом, и бригаду упаковщиц. Работая посреди этого хаоса, Бесси все время задавалась вопросом, может ли девочка-уборщица вроде нее в один прекрасный день выбиться в продавщицы? Ведь ее начальница же доросла до своей теперешней должности – да и то над ней все равно еще целая пирамида менеджеров и боссов. Поначалу Бесси не оставляла надежды осуществить мечту матери и стать учительницей, однако мало-помалу, невзирая на все трудности, в ее душе «зародился замысел сделать карьеру в торговле».

В магазине Бесси, как и во многих других элитных универмагах тех лет, на одном из верхних этажей был просторный зал для отдыха, где работники во время перерыва могли пообедать, выпить чашку чая или кофе. Именно там Бесси заводила знакомства с товарками по работе. «Как выяснилось, большинство из них рассчитывали как можно скорее выйти замуж. Флиртовать на территории универмага запрещалось, но в конце рабочего дня за углом у служебного входа всегда поджидала кучка парней». Девушки с помолвочными кольцами обычно работали спустя рукава, они могли думать только о будущей свадьбе и о том, что вскоре отсюда уйдут.

– Надеюсь, Бесси, ты не собираешься в ближайшее время выскочить замуж? – однажды спросила ее начальница. Бесси с уверенным видом покачала головой. – Тогда мы из тебя сделаем что-нибудь путное, – улыбнулась начальница.

В первую для Бесси рождественскую неделю в универмаг нахлынули покупатели, и она получила шанс заняться не только уборкой пыли. Продавщиц не хватало, и начальница поставила ее у столика в одном из проходов – продавать солонки и перечницы по 10 долларов 15 центов за штуку. Утром она явилась с отмытым до блеска лицом, вся сияющая и розовощекая, в своей лучшей белой блузке и черной юбке по щиколотку, которая прекрасно гармонировала с цветом ее длинных волос. Накануне «я все свободное время изучала свой товар, вертела в руках журнал учета продаж, практиковалась с товарными чеками, – вспоминала Бесси. – Но при первом наплыве покупателей я впала в смятение и напрочь забыла все, что знала. Некоторые товарные чеки возвращались назад, чтобы я исправила ошибки в оформлении, а парочка женщин отпустили колкости по поводу моей работы». Но подруги из зала для отдыха сказали ей не волноваться.

– У этих дамочек с задранными носами наверняка долги в бакалейной лавке, – съязвила одна из коллег.

Постепенно Бесси приноровилась, и к концу недели торговля солонками уже шла вовсю. Способности девушки не остались незамеченными, и ее перевели в продавщицы. Новая должность удвоила ее зарплату, а кроме того, она получила возможность получше узнать «кухню» универмага. Бесси начала взаимодействовать с супервайзерами и другими сотрудниками, в том числе с одним парнем, который помогал закупщику фарфора. Однажды они разговорились, и он пожаловался, как долго приходится растолковывать каждой продавщице особенности того или иного товара.

– Не трать я на это такую уйму времени, уже давно сам стал бы закупщиком.

– А закупщики хорошо зарабатывают? – поинтересовалась Бесси.

– Закупщики? Спрашиваешь! Плюс дважды в год командировка в Нью-Йорк, а порой – и в Лондон или Париж.

Бесси нигде дальше Окленда бывать не приходилось, но теперь, вооруженная новой информацией, она задалась целью стать закупщицей и разработала целую стратегию. При следующей встрече с тем парнем она спросила, смогут ли они закупить для их отдела новые тарелки. Не простые белые одноцветные, а чтобы на них был золотой ободок. Он отказался, объяснив, что для рабочего класса из района Миссии прекрасно сойдут и простые белые. Но Бесси не сдавалась.

– Они имеют право получить то, что могут себе позволить, – возразила она, – и если они хотят золотой ободок, значит, нужно им его дать.

Он согласился, и через пару недель Бесси распродала все поставленные им тарелки с золотым ободком, но главное – не сам этот факт, а то, что отдел получил бо́льшую выручку от продажи более дорогого товара. Этот успех привлек внимание закупщика – Эдельсона, – и он послал за Бесси. Проведя собеседование, он предложил ей стать его ассистенткой.

Бесси была вне себя от радости: ее тактический ход обернулся предложением работы от закупщика. Но всего через пару дней после их разговора окружающий мир рухнул. Великое землетрясение 1906 года и последовавшие пожары в Сан-Франциско унесли жизни 3 тысяч человек, оставили без крова 250 тыс. жителей (при общем населении 400 тыс.), разрушили 80 процентов городских домов. Семья Бесси, к счастью, не пострадала, но от универмага остались лишь руины. Несколько недель спустя магазин попытался продолжить бизнес и вновь открылся в виде небольшой временной пристройки рядом с развалинами бывшего здания. Бесси вновь взяли туда продавщицей, но она оставила всякую надежду на дальнейшую карьеру. «Я видела некоторых из прежде раздражавших меня богатых дам», – вспоминала она о тех непростых днях. Теперь они «у столика с мелочевкой покупали себе дешевые тарелки, чтобы хоть как-то вести домашнее хозяйство. Пожары отобрали у них все».

Но спустя еще несколько недель Бесси пережила настоящий шок, увидев внезапно вернувшегося Эдельсона. Он сказал, что вновь налаживает дело и по-прежнему хочет видеть ее у себя в ассистентках. Бесси, разумеется, тут же ухватилась за эту возможность. «В этом офисе-клетушке на Ван-Несс-авеню с видом из окна на разрушенный город я начала узнавать о бизнесе и о человеческой природе больше, чем могла мечтать», – писала Бесси о том периоде. Она наблюдала, как Эдельсон ведет переговоры с оптовиками, торгуется со спекулянтами, которым не терпелось поскорее сбыть свой товар, избегает дел с недобросовестными торговцами, которые обещают импортные поставки из Парижа, а вместо этого подсовывают хлам из Огайо. Бесси проработала у Эдельсона три года, постепенно продвигаясь по службе, и в итоге уже получала 40 долларов в неделю (примерно 1340 долларов в сегодняшних ценах).

Бесси было всего 20 с небольшим, но она уже смогла себе позволить перевезти семью из тесного района Миссия на другой берег залива Сан-Франциско, в город Беркли, в район с живыми изгородями из герани. Она помогла отцу открыть собственную швейную мастерскую, а сама оставалась полностью сосредоточенной на карьере. Однако личная жизнь не входила в число ее приоритетов. «Торговцы порой дарили мне цветы и конфеты. Время от времени кто-нибудь приглашал пообедать», – писала она. Но «мать наставляла меня блюсти себя в строгости, и я следовала ее назиданиям». Бесси сторонилась отношений, хоть и считала «большинство мужчин джентльменами», отмечая, правда, что «независимая девушка может поставить их на место».

Тем временем Бесси по-прежнему работала у Эдельсона, не занималась собственными закупками, чего очень желала, осознавая, что для этого понадобится выйти из тени своего шефа – тот на покой не собирался, а продвигаться внутри его фирмы было уже некуда. Она все время чувствовала, что застряла, пока однажды вышедшая недавно замуж закупщица при отделе товаров для рукоделия не объявила о своем увольнении. Несмотря на профессию отца, Бесси абсолютно не разбиралась в шитье, но все же решила сходить на собеседование. Там она поделилась своими опасениями, но ее успокоили: «главное – ты знаешь методы бизнеса и политику универмага», а остальное приложится. Бесси получила должность закупщика с годовым доходом 10 тыс. долларов (230 тыс. в сегодняшних ценах). «Я начинала с 4 долларов в неделю, мне было шестнадцать, а сейчас мне двадцать восемь, – писала она. – У меня есть дом, где мы живем, и я имею возможность помогать родителям, братьям и сестрам. Каждый год я по нескольку недель провожу за границей. Я еще достаточна молода, чтобы выйти замуж, если захочу». Если юные, амбициозные, как она сама, девушки, – заверяла Бесси читателей, – выберут карьеру в универмаге, это будет мудрым решением.