Вся наша ложь бесплатное чтение

© Петухова Е., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке,

оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Моим родителям,

Чону и Кён Вон

Глава 1

В тот вечер, когда мы нашли Марлоу, она привиделась мне в зеркале.

Я вылезла из медной ванны – старый металл кое-где уже покрылся патиной – и зябко поежилась. По ногам стекали струйки теплой воды. Взобравшись на скамеечку, я старательно протерла зеркало. Туман рассеялся, но вместо моего собственного отражения там снова была она. Глазела на меня совсем как в то утро через окно гостиной.

Она тебя преследует.

Задребезжала дверная ручка. Я обхватила себя руками и уткнулась подбородком в плечо.

– Айла, твоя мама еще надеется принять сегодня ванну.

Папа имел привычку никогда не стучать, предпочитая дергать за дверную ручку.

Она здесь. Вернулась за мной.

Я снова глянула в зеркало. Она исчезла. Осталось только отражение моего лица, размытое и почти неузнаваемое.

– Стелла, похоже, наша восьмилетняя дочь считает ванную своим личным спа, – прогудел из-за кедровой двери папин голос.

Дверь распахнулась, и я инстинктивно прижала полотенце к груди. На пороге стояла мама; ее соломенного цвета волосы еще не просохли после купания в озере, кожа шелковисто блестела. Скользнув по мне прозрачными голубыми глазами, она перевела взгляд на покрытый лужицами черный виниловый пол.

– Милая, надеюсь, ты оставила мне горячей воды…

Я не шелохнулась.

– Айла? – Она вопросительно наклонила голову.

– Мы скоро будем есть? – пробормотала я. – Мони уже готовит?

– Да и да. – Мама погладила меня по голове и легонько подтолкнула к двери.

Их с папой взгляды встретились в зеркале, и я в очередной раз отметила разительный контраст между ними – в линиях скул, в форме глаз, в каждой черточке. Рядом с густыми и темными волосами отца мамины пушились золотистым облаком. Выходя из ванной, я заметила, как он ласково погладил маму по шее.

– Мони! – позвала я, скользнув рукой по металлическим перилам. На большие, во всю стену, окна гостиной упали первые капли дождя.

Наш ежегодный отпуск в летнем домике подошел к концу. По такому случаю Мони обычно готовила какое-нибудь восхитительное блюдо из остатков еды, которые, словно бездомные котята, ждали, когда их наконец пристроят.

В детстве у меня не получалось правильно произнести корейское слово хальмони – «бабушка». «Мони, Мони!» – лепетала я. Прозвище прижилось, и для меня она всегда была Мони.

Я нашла ее в кухне. Миниатюрная фигура склонилась над рисоваркой и огромной серебряной ложкой помешивала ярко-красный кипящий бульон.

– В отпуске еда из рисоварки всегда вкуснее, – сказала она по-корейски.

Затем, разломив квадратик рамена, протянула половину мне. Я опустила свою часть в бульон, наблюдая, как та превращается в мягкий клубок скрученных нитей. У меня потекли слюнки. Бросив к лапше горсть нарезанного зеленого лука, несколько кусочков говядины и продолговатые рисовые клецки, Мони попробовала бульон ложкой и предложила отведать мне. Я осторожно глотнула – горячая жидкость обожгла язык. Мони вновь склонила тронутую сединой голову над рисоваркой.

Мне захотелось рассказать ей. О лице, которое я увидела в окне тем утром, когда она впервые появилась передо мной.

Всего один взгляд – и теперь ее лицо меня преследовало.

Круглый комочек темной плоти, два горящих угля остановились на мне будто примагниченные.

Я застыла, обуреваемая страхом и любопытством. Затем, моргнув, отвела глаза. Раннее утро уже рассыпало солнечные блики на поверхности озера. Сверкающие волны с силой бились о причал, с каждым ударом взывая: посмотри на нее, посмотри на нее.

Я снова перевела взгляд на окно. Стекло запотело, словно предвещая беду. Лицо плавало в воздухе, то становясь отчетливее, то растворяясь в пятнистой смеси света и теней.

Айла.

Кто-то меня звал. Мони? Папа?

Я попыталась отвести глаза. Связывающая нас незримая нить растянулась точно ириска и наконец лопнула, заставив меня невольно вздрогнуть.

Айла. Айла.

Оглянувшись в третий раз, я почувствовала на плече папину руку.

– Айла, милая, пойдем.

Чары, владевшие мной, растаяли, как брошенная в воду шипучая таблетка. Я повернулась. На папином лице застыло озадаченное выражение.

– Ты еще хочешь в поход?

Я кивнула.

Все время, пока мы ехали в нашем землисто-зеленом джипе к фактории Берча, я высматривала ее, припав носом к стеклу. Не бежит ли она следом за нами? Не мелькает ли размытым пятном среди изумрудно-зеленых сосен, шеренгой выстроенных вдоль береговой линии? Она, как мучной червь, успела прочно засесть у меня в голове.

С отцом за руку я переступила порог фактории. В те времена это был самый большой магазин в Гранд-Маре, где торговали всякой всячиной – от предметов первой необходимости до туристических припасов. Я прошла мимо банки консервов, оставленной кем-то в корзине с блестящими значками «Озеро Верхнее» возле крутящейся стойки с поздравительными открытками и дешевыми почтовыми карточками.

– Последняя вылазка в этом сезоне, мистер Пэк? – спросил продавец, сканируя две банки диетической колы и бутылку красного вина.

– Последняя. – Папа вынул из кошелька несколько купюр.

– Лучше запаситесь батарейками, Патрик. Надвигается сильный шторм.

Подойдя к кассе, шериф Ванденберг шлепнул на прилавок упаковку пальчиковых батареек. Если не считать жидких бровей, лицо и голова у него были совершенно гладкие. Он улыбнулся мне.

– Что, настолько сильный?

– Да, ночью. Говорят, давненько такого не бывало. Так что советую запереться всей семьей дома и не высовываться.

Он сжал кулаки, будто разминая затекшие мускулы.

– Решил напоследок сводить Айлу к водопаду. – Папа прижал к груди коричневый пакет с продуктами.

– Лучше поторопитесь, Патрик. Не хватало еще, чтобы вы застряли там в бурю.

На привале у вершины водопада мы съели наш паек: ржаной мраморный хлеб с тунцом и грейпфрут. Вытянув ноги и подставив лицо водяной пыли, я пыталась достать языком частичку грейпфрута, застрявшую в зубах. Наш домик располагался ближе остальных к водопаду Ковет, всего в получасе ходьбы.

– Только представь: если бросить кожуру в воду, ее потоком унесет вниз, и она исчезнет навсегда… – сказал папа.

– Возможно. Или в один прекрасный день она где-нибудь всплывет.

– Мм-хм, – пробормотал он, отправляя в рот остатки сэндвича.

– Не уверена, что мне нравится это слово.

– Какое?

– Навсегда.

Мы с папой приходили сюда уже много раз. Пока я наблюдала за тем, как белые пенящиеся струи неумолимо несутся вниз по скале, он рассказывал о тайнах водопада Ковет. Истории об исчезнувших байдарках. О мальчике, который чуть не утонул. О человеке, который сорвался со скалы и бесследно пропал.

Папа никогда не говорил, есть ли в этих историях хоть доля правды.

По дороге домой мы заметили плавающую в озере маму. Она уверенными гребками рассекала водную гладь, светлые пряди развевались на поверхности, как водоросли. Я позвала, но она не услышала.

Мы с папой убрали походное снаряжение в сарай. Заметив, как он сует потрепанную желтую палатку вместе со стойками в мусорный бак, я вопросительно подняла брови.

– Почему ты ее выбрасываешь?

– Она отжила свое. Давно пора купить новую.

Металлические стойки с проворством непоседливых белок выскочили обратно.

– Может, тогда красную?

– Конечно, Айла.

Я прыгнула в озеро и присоединилась к маме. Освежающая прохлада смыла горячую липкую пленку с кожи. Утреннее видение на миг выветрилось у меня из памяти. Лежа на воде, я разглядывала длинный причал в отблесках солнца – гигантскую многоножку, убегающую к нашему домику, и стелящийся за ним бескрайний зеленый ковер с толстыми спутанными ветвями.

Мы сидели на полу в гостиной, упираясь коленями в крышку журнального столика, и ужинали. В окна хлестал дождь. Папа открыл купленную ранее бутылку красного вина, наполнил три бокала и произнес тост за отлично проведенное время. Он раскраснелся, мама игриво ущипнула его за щеку. Мони подкладывала мне в миску лапшу, и я с удовольствием втягивала скользкие нити ртом. Хотя влажные волосы еще холодили кожу, по телу разливалось приятное тепло.

За столом царило оживление. Мы увлеченно обсуждали минувшую неделю, купание в озере, байдарку, которая выдержала еще одно лето, наш восхитительный ужин и скоро ли прекратится дождь. Когда был съеден последний кусочек, а гул разговоров умолк, тишину прорезал нарастающий рев шторма. Чем сильнее гремело и клокотало в небе, тем тревожнее становилось у меня на душе.

Папа включил телевизор.

– Сильная гроза. Штормовое предупреждение до половины одиннадцатого. Стелла, не помнишь, куда я положил запасные фонари?

Он с раздражением поскреб щеку, словно досадуя на себя за то, что плохо подготовился.

Мони встала, чтобы убрать со стола. Звякнули миски; я невольно вздрогнула и поежилась.

Внезапно я вспомнила о девочке из окна. Как она там, снаружи, в такую непогоду?

Стоило о ней подумать, как в окне, словно по волшебству, опять мелькнуло ее лицо – призывом о помощи.

Я вскочила на ноги и распахнула заднюю дверь, за считаные секунды вымокнув до нитки. Залитая водой, я отплевывалась и хватала ртом воздух.

А потом выскочила следом за ней. Она оглянулась – и побежала дальше.

Я была уверена, что слышу ее зов. До моего сознания не сразу дошло, что кричат у меня за спиной, окликая по имени. Умоляя остановиться.

Глава 2

Интервью

Ниже приводится стенограмма интервью модели и актрисы Марлоу Фин, которое вышло в эфир 3 июля 2021 года на канале «Эн-би-си». Запись посмотрели более тридцати шести миллионов человек по всему миру. Мисс Фин лично выбрала в качестве интервьюера Джоди Ли, ветерана журналистики.

Позже, когда ее спросили об интервью, мисс Ли призналась: «До сих пор просыпаюсь и думаю об этом. Нет, правда… Не могу выбросить всю эту историю из головы. И что-то мне подсказывает, я не одна такая».

[Подводка]

Джоди Ли: Добрый вечер. Спасибо, что присоединились ко мне в эти выходные по случаю Дня независимости[1]. Мне посчастливилось взять едва ли не самое ожидаемое интервью за последнее десятилетие – если не больше – и поговорить с Марлоу Фин. Я была выбрана в качестве интервьюера под строгим руководством самой мисс Фин. По условиям нашего соглашения запись проходила в закрытом режиме на маленькой съемочной площадке. Никто, за исключением группы избранных лиц, не видел и не слышал этого интервью.

Начну с Марлоу Фин. Кто она? Пожалуй, странный вопрос, учитывая, что ее знают во всем мире. Одна из наиболее выдающихся моделей и актрис нашего времени. Однако все мы хотим узнать ее с другой стороны. Возможно ли это? Замешана ли она в трагическом инциденте, который произошел 7 сентября 2020 года?

[Подборка видеоматериалов]

Джоди Ли: Она мелькает на обложках журналов и в рекламе. Многие считают ее лицо незабываемым; оно притягивает взгляды, хотите вы того или нет. Начав работать моделью в юном возрасте, Марлоу почти мгновенно стала главной звездой всех крупных Домов моды и в конечном счете решила попробовать себя на актерском поприще. Детство Марлоу, которая выросла в Хенли, небольшом пригороде Миннеаполиса, началось не так, как у других. Дело в том, что Марлоу почти ничего не помнит из своей жизни до шестилетнего возраста.

[Студия]

Джоди Ли: Вы утверждаете, что у вас не сохранилось никаких воспоминаний шести лет. Это правда?

Марлоу Фин: По большей части – да.

Джоди Ли: Кстати, мы еще не поприветствовали друг друга. Здравствуйте. [Обмениваются рукопожатием]

Марлоу Фин: [Смеется] Привет, Джоди. Знаете, почему я выбрала вас?

Джоди Ли: Так меня выбрали вы?

Марлоу Фин: В противном случае я бы сейчас не давала интервью.

Джоди Ли: Интересно. И почему же?

Марлоу Фин: С вами поступили несправедливо. Я всегда считала… что вы должны были остаться соведущей. Это могло бы дать надежду стольким людям! Неправильно, что вас вот так выставили за дверь.

Джоди Ли: [Ерзает в кресле] Ну… как видите, я в полном порядке.

Марлоу Фин: Да, но разве не странно? Из-за него вас выгнали из шоу. И ему все сошло с рук. Надеюсь, карма его настигнет. Вот почему я даю вам самое большое интервью в своей жизни.

Джоди Ли: Даже не знаю, что сказать… Это не просто большое интервью. Это ваше единственное интервью.

Марлоу Фин: Верно. Терпеть не могу разговаривать с пиявками, которые каждой фразой, словом, буквой впиваются в тебя и в конечном счете высасывают все что можно.

Джоди Ли: А сейчас все иначе?

Марлоу Фин: Вы не пиявка. И я здесь, чтобы рассказать правду.

Джоди Ли: Откуда нам знать, что вы говорите правду?

Марлоу Фин: Я ничего не выигрываю ложью.

Джоди Ли: Хотелось бы в это верить, Марлоу. Не только мне, но и всем зрителям. Для того мы и сидим здесь, друг напротив друга. Люди хотят знать, каким образом красивая, успешная, известная личность вроде вас оказалась замешана в том, что произошло 7 сентября 2020 года.

Марлоу Фин: Разумеется, они этого хотят. Люди падки на все, что помогает им отвлечься от собственных проблем. Как думаете, почему их так привлекает идея публичного разоблачения? У нас в обществе принято толкать в спину любого, кто стоит на краю пропасти.

Джоди Ли: Полагаю, с этим никто не поспорит.

Марлоу Фин: Люди обожают рассматривать других под увеличительным стеклом. Америка любит хорошие, сочные интервью, Джоди.

Джоди Ли: Вы не пытаетесь отклониться от темы?

Марлоу Фин: Вовсе нет.

Джоди Ли: Прежде чем мы перейдем к тому уикенду по случаю Дня труда[2], имевшему место почти год назад, думаю, самое время немного рассказать зрителям о вас. До того как вы стали знаменитой. До всех этих камер и гламурных фотосессий. Давайте вернемся к вашему детству. Оно было… не совсем обычным, насколько я понимаю? Вы считаете, у вас было хорошее детство?

Марлоу Фин: У меня было нормальное детство. Во всяком случае, по большей части. Нет, правда. Мне повезло, что все так вышло, потому что в противном случае я бы здесь не сидела. Вряд ли кто-то может назвать свое взросление совершенно нормальным. У всех есть скелеты в шкафу. Было ли мое детство нормальным с самого начала? Нет. В том, что произошло, нет ничего нормального.

Джоди Ли: Не возражаете, если мы вернемся к тому дню? Что вы помните? Конечно, прошло двадцать шесть лет, срок немалый. Но вы можете вспомнить хотя бы что-то?

Марлоу Фин: Меня обнаружили в лесу неподалеку от Гранд-Маре, штат Миннесота, на побережье озера Верхнее. Мне было шесть лет, когда она меня нашла.

Джоди Ли: Кто?

Марлоу Фин: Айла.

Джоди Ли: Какое у вас первое воспоминание?

Марлоу Фин: Как я проснулась от холодных капель дождя. Мокрая, обессилевшая. Разбитая. Я хотела снова заснуть, но капли падали на лицо и будили меня. Когда наконец я села, то не могла понять, где нахожусь и как туда попала. В волосы и рот набились листья, целая куча. Помню, как их выплевывала. Дождь прекратился, и я встала, как встают с постели. Было такое чувство, словно я родилась заново, словно это момент моего рождения. Начало всего.

Стоило подняться – и хлоп! – я повалилась на землю, как бревно. Ноги отказывались меня держать. Я сделала вторую попытку и уцепилась за ствол дерева. Не знаю, сколько я так простояла, пытаясь унять дрожь. Когда силы вернулись, я пошла. Я шла вперед, потому что не знала, что еще делать. Куда идти.

Джоди Ли: Просто невероятно. Как по-вашему, почему вы запомнили эти подробности, а более ранние события – нет?

Марлоу Фин: Я и сама хотела бы знать. Некоторые моменты отпечатались у меня в голове с такой кристальной четкостью, что я могу воспроизводить их по желанию, как маленькие видеоклипы.

Джоди Ли: Итак, шестилетняя девочка, одна, без малейшего представления о том, кто она. Вам не было страшно?

Марлоу Фин: Нет. Я плохо понимала, где нахожусь и что чувствую. Не знала, чего бояться. Знала лишь, что мне нужно идти. Помню, как острые камни и ветки впивались в босые стопы, с каждым шагом все глубже и глубже. В конце концов обломок дерева проткнул кожу, потекла кровь. Я наклонилась осмотреть рану. Потом приложила к ней палец, вот так [показывает], и провела. Тот ярко-алый цвет до сих пор стоит у меня перед глазами.

А затем я пошла дальше, на свет. Сквозь верхушки деревьев пробивалось солнце. Лес был испещрен маленькими пятнышками света, которые сияли тут и там. Не помню, как очутилась возле коттеджа. Он вдруг возник передо мной словно ниоткуда. По крайней мере, так мне запомнилось. В моих воспоминаниях дом намного больше, чем на самом деле. Казалось, он может поглотить меня целиком.

Джоди Ли: И что вы сделали дальше?

Марлоу Фин: Я приблизилась к дому. Меня тянуло к нему, как будто мы давно знали друг друга. Я обнаружила, что стою у огромного окна. Там было много окон.

За стеклом стояла девочка и смотрела прямо на меня. Она выглядела… испуганной.

Джоди Ли: Айла?

Марлоу Фин: Да.

Джоди Ли: Она вышла, чтобы вам помочь? Позвала кого-то?

Марлоу Фин: Нет.

Джоди Ли: Вы не задумывались почему?

Марлоу Фин: Она была маленькой девочкой. Такой же, как я. О чем здесь думать? Вряд ли она вообще поняла, что именно увидела. Не помню, что произошло потом. Все как в тумане. Но знаете, о чем стоит задуматься, Джоди?

Джоди Ли: О чем?

Марлоу Фин: Шестилетнюю девочку обнаружили в лесу одну, и это не пошло дальше местных новостей.

Джоди Ли: По-вашему, событие заслуживало более широкой огласки?

Марлоу Фин: Полагаю, если бы я была маленькой белой девочкой, а не черной, вы взяли бы у меня интервью еще тогда.

[Пауза]

Джоди Ли: Вы помните, как вас в конце концов спасли?

Марлоу Фин: Я никогда не забуду, как меня спасли.

Глава 3

До сих пор помню папино лицо, когда он меня догнал. Я тянула руку вперед, выставив палец, словно демонстрируя свою поделку или рисунок. Смотри, смотри, что у меня получилось! Его лицо под проливным дождем было изрезано линиями, глаза широко распахнуты, рот недоуменно разинут. Я продолжала указывать пальцем, будто, стоило мне его опустить, никто не догадался бы, зачем мы здесь.

Призывы вернуться я оставила без внимания. Отчаянные крики только подстегивали меня бежать быстрее. Она затеяла со мной игру в салки, и я не могла ее подвести. В неестественном бледно-зеленом свете силуэт ее головы подпрыгивал вверх-вниз, пока вдруг не исчез, причем так стремительно, будто она провалилась в кроличью нору.

И все-таки я ее нашла.

Вой сбивающего с ног ветра был сродни белому шуму и странным образом успокаивал. Я почувствовала, как Мони тянет меня за локоть, оттаскивает, прижимает к себе, невзирая на мои попытки вырваться.

– Мони! Она там. Видишь?

– Айла…

– Вон там!

– Хватит. Прекрати! Опасно!

Удерживая меня за руку, Мони все-таки оглянулась через плечо, не в силах побороть искушение.

Девочка скрючилась под большой сосной, неподвижная, точно камень. Вспышка молнии осветила контуры дерева, очертания темной головы. Девочка вздрогнула и сжалась еще сильнее.

Из темноты вынырнула мама с фонариком; щурясь от дождя, пригляделась к неподвижному объекту под сосной и тут же отпрянула, словно ей на ногу заползло мерзкое насекомое. Даже в сгустившемся сумраке было видно, как волоски на ее скрещенных руках встают дыбом.

Взвыли сирены, предупреждая о торнадо. К нам приблизился отец.

– Патрик, шторм! Здесь небезопасно!

Вняв ее предостережению, он отступил от дерева.

– Мы не можем ее оставить! – крикнула я, продолжая указывать пальцем.

Все трое посмотрели на меня так, будто мои слова не имели никакого смысла. Хотя только это имело смысл.

Папа наклонился и осторожно тронул девочку за голову, словно дикое существо, способное кинуться на него в любой момент. Она не шелохнулась.

Мама глянула по сторонам, не то высматривая ловушку, не то ожидая, что кто-то выскочит из темноты. Затем схватила Мони за руку и оттащила нас обеих подальше от папы.

– Патрик…

Он молча поднял девочку на руки – с такой легкостью, словно взял подушку с кровати. С прижатым к груди подбородком и крепко стиснутыми кулачками она напоминала большой эмбрион в папиных руках. Он поднес палец к ее носу.

– Дышит? – спросила мама.

– Да, – хрипло ответил он.

Не мешкая ни секунды, мама схватила меня за руку и побежала. Я спотыкалась на каждом шагу, не поспевая за ней своими маленькими ножками. Мони изо всех сил старалась не отстать. Она пригнула голову и вскинула руки, защищаясь от непогоды; ее миниатюрная фигурка выглядела еще меньше, чем обычно. Шторм усиливался, испытывая нас на прочность; порывы ветра буквально сбивали с ног. Мы бежали сквозь нескончаемый поток воды, не разбирая дороги.

На миг я вскинула глаза и увидела мерцающую точку – светящееся окно коттеджа. У меня защемило в груди. Неужели всего лишь несколько минут назад мы сидели за журнальным столиком с полными животами и ничто не омрачало наших мыслей? Тогда нас было всего четверо; теперь хрупкое равновесие, выстроенное нами за годы совместного существования, вот-вот грозило рухнуть. Что произойдет, когда мы пересечем порог? Что мы натворили?

По мере того как свет из окон коттеджа становился ярче, вой сирен нарастал.

Как только мы ввалились в дом, мама накинула на меня шерстяное одеяло с дивана, словно я была охвачена пламенем и требовалось срочно его сбить.

– С тобой все в порядке? – непрестанно спрашивала она. Можно подумать, это меня нашли в лесу.

Мони тихо опустилась в коричневое кресло, на полу возле нее собралась лужица воды. Оттолкнув маму, я влезла на колени к Мони и завернулась вместе с ней в одеяло. Шерстяные ворсинки липли к влажным губам.

Следом в дом влетел папа с девочкой на руках и вопросительно посмотрел на нас, будто ждал, что мы уже составили план дальнейших действий.

– Сначала полотенца. Потом одеяла, – приказал он в основном маме, которая застыла столбом, безвольно опустив руки.

Девочку уложили на пол, головой и верхней частью туловища на бордовый в кремовую крапинку ковер. Большими, в половину лица, глазами она смотрела на потолок, как пациент в кресле у дантиста. Босые ноги были испещрены царапинами, кое-где еще совсем свежими. Узоры облепившей ее грязи напоминали грубо выполненную татуировку. Однако даже под слоем грязи угадывались розовая рубашка и шорты, в которые девочка была одета. Маленькие клубничины шли в ряд по краям рукавов, одна большая располагалась на животе. Мокрые косички, стянутые на концах розовыми резинками, безжизненно свисали, точно сосульки. Кто одел ее в эти вещи? Кто сделал ей такую прическу и аккуратно закрепил каждую косичку резинкой?

Кто ее бросил?

Девочка начала открывать и закрывать рот, как рыба, вынутая из воды. Однако ее дыхание оставалось ровным, грудь ритмично поднималась и опускалась. Из глубин ее горла вырвался тихий, с присвистом, стон.

– Стелла, постарайся ее согреть, – велел папа. – Я вызову помощь.

Он снял с базы беспроводной телефон и зубами вытянул антенну.

Мама принялась вытирать девочку насухо, энергично орудуя синим полотенцем. Оно мгновенно испачкалось. Интересно, не этим ли самым полотенцем пользовалась я, когда вылезала из ванны?

– Я хочу вызвать скорую. Мы нашли девочку в лесу возле нашего коттеджа. На вид шесть или семь… Да, она дышит. Да, в сознании… Вы не понимаете. Мы нашли ее на улице, в грозу. Ей нужна медицинская помощь… То есть как – не можете?

Схватив еще одно полотенце, мама удвоила усилия. Голова девочки моталась из стороны в сторону.

– Что? В каком смысле не можете никого сюда отправить?

С каждым словом папин голос делался громче, в нем звенело непривычное напряжение.

Я осторожно слезла с коленей Мони и укрыла девочку одеялом – снаружи осталась торчать только ее неподвижная голова. Мама спрятала лицо в ладонях. Ее пошатывало. Не знаю, то ли от усталости, то ли от страха. Может, из-за всего вместе.

– Пожалуйста… Прямо с утра. Шериф Ванденберг, он меня знает. Передайте ему, что дело срочное. Патрик Пэк. – Он продиктовал по буквам.

– Ей нужна ванна. Согреться, – наконец подала голос Мони.

Вскинув голову, мама встретилась с ней взглядом и кивнула.

– Пойду наберу воду.

Она погладила меня по голове, давая понять, чтобы я оставалась на месте.

Папа опустил телефон и несколько секунд постукивал металлической антенной по ноге.

– Сегодня они не смогут сюда добраться, – наконец произнес он.

– Что?

– Дороги подтоплены и заблокированы поваленными деревьями. Говорят, если она не ранена, нужно просто держать ее в тепле и следить, чтобы не было обезвоживания.

– До каких пор? – неожиданно резко спросила мама, повернувшись на лестнице и сжимая рукой перила.

– Не знаю, Стелла. – Отец нахмурился. – Вероятно, до их прибытия.

Краткий миг нежности, связавшей их тогда, в зеркале, теперь казался бесконечно далеким, словно канул в ночную тьму.

Мама смерила взглядом существо, потревожившее ее последний отпускной вечер. Будто школьница, готовая испепелить того, кто испортил всему классу экскурсию. Мамина холодность неприятно меня поразила. Где та женщина, которая плавала со мной в озере, расслабленно взмахивая руками, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону? Которая нежно вытирала меня полотенцем, когда мы выходили из воды…

– Ладно, давайте ее согреем, – сказала она.

Как только ее усадили в медную ванну наверху, девочка завопила. Папа накричал на маму, обвинив ее в том, что вода слишком горячая и она не проверила как следует. Тогда мама предложила ему сделать это самому.

Вода помутнела от грязи. Я сидела на крышке унитаза, поджав ноги и закрыв уши руками, чтобы не слышать криков. В конце концов после уговоров Мони девочка успокоилась. Она не сводила с Мони по-оленьи больших сияющих глаз, как будто находя утешение в том, чтобы просто смотреть на нее.

Девочка не выказала беспокойства, когда ее нарядили в мою пижаму. Леггинсы были слишком велики, кончики пальцев едва выглядывали из рукавов рубашки.

– Подержи ее секунду, Стелла, – попросил папа. – Хочу измерить ей температуру.

Мама со вздохом усадила девочку к себе на колени, смирившись с абсурдностью положения, и даже чуточку оттаяла, словно вынутый из холодильника кусочек масла.

И тут девочка закашлялась.

С булькающим звуком ее вырвало прямо на маму. Темная грязная жижа ядовитым зельем растеклась по коленям.

Глава 4

Я смотрела на блестящую гладь озера – круг света посреди непроницаемо-черного зрительного зала. Верхушки деревьев покачивались, наблюдая с высоты за тем, что происходит внизу.

Той ночью на озере я не могла кричать.

Фонарь на крыльце слабо мерцал, словно боясь пролить свет. Длинный причал доска за доской уходил в бесконечность – непостижимый мираж, блестящая от влаги взлетно-посадочная полоса, ведущая к одинокой фигуре.

В конце причала кто-то стоял.

Ноги тонули в древесных волокнах, невидимые путы не позволяли сбежать. Я чуяла запах рыбьих внутренностей и пузырящейся крови. Блеснуло лезвие. На причале, будто оставленный специально для меня, лежал нож.

Я замерла на полушаге, напряженно изогнув стопу. И в этот момент услышала.

Поначалу слабые всплески воды становились все громче. Чаще. Ритмичнее. Потревоженная озерная гладь бурлила. Я подбежала к краю пирса, напрягая слух, вглядываясь в яростное мельтешение на поверхности.

Всплески сменялись краткими секундами полной тишины. Меня мутило. Я была никчемной башней страха, приросшей к доскам.

Круг спутанных волос ушел под воду, затем взметнулась и исчезла кисть руки. Я бросилась вперед, будто могла ухватить ее, до боли вытягивая руку.

Какая-то сила влекла, засасывала меня в темную воду. Поверхность озера была зияющим ртом, который жаждал меня проглотить. Я погрузилась в ледяное безмолвие. Вода приняла меня, и я опустилась еще глубже.

Бульканье. Сдавленный вдох.

А затем – тишина.

Глава 5

Жестко накрахмаленная наволочка хрустнула, когда девочка повернулась и посмотрела на меня с больничной койки. Я молча наблюдала за ней, не делая попыток привлечь внимание родителей и врача, которые находились в палате. Они тихо разговаривали в углу под настенным телевизором; руки мамы были скрещены на груди, папа втянул голову в плечи.

Я открыла рот, чтобы сказать «привет», но не смогла выдавить ни звука. Тем не менее девочка слегка наклонила голову, как будто все равно меня поняла. Она дотронулась двумя пальцами до внутривенного катетера, ощупала его и попыталась выдернуть. Я осторожно положила руку ей на запястье и покачала головой. Она уставилась на меня, как несмышленый младенец, а затем опять начала дергать катетер. Я обхватила его рукой, пытаясь ей помешать.

В палату вошла пухлая рыжеволосая медсестра и бросилась к нам.

– Нет, нет, – спокойно сказала она – в основном мне – и слегка оттолкнула меня от кровати. Покосившись на доктора, женщина, видимо, решила его не отвлекать и вновь переключила внимание на внутривенный катетер. В ту же секунду девочка выбросила вперед свободную руку и так же быстро ее убрала.

Ойкнув, медсестра коснулась мясистого предплечья в том месте, где ее ущипнули. Какое-то время девочка с безразличием взирала на происходящее, потом медленно перевела взгляд на меня.

Сжатые кулаки медсестры на несколько секунд застыли над кроватью, затем опустились.

– Несладко тебе пришлось, – прошептала она, словно объясняя свое решение ничего не предпринимать, и зачем-то кивнула мне. Потом проверила пакет с физраствором, подоткнула простыню и вышла из палаты.

За все время девочка не проронила ни слова.

Накануне мы долго не ложились спать. Как будто сон каким-то образом мог сделать нас беззащитными перед тем, что произошло. Перед чем именно, мы и сами не вполне осознавали. Я проснулась посреди ночи рядом с Мони, которая, поддавшись на мои уговоры, легла со мной. Родители уложили девочку у себя в спальне и по очереди за ней присматривали. Буря не унималась, и меня вдруг охватила паника. По-видимому, сказывалось пережитое потрясение.

Мало-помалу ветер с дождем стихли. В наступившей тишине у меня появилось ощущение, что я нахожусь в каком-то другом доме. Мони тихонько похрапывала. Я вышла из спальни и прокралась через холл в комнату родителей, осторожно ступая по холодным и скрипучим кедровым половицам. Внезапно до моего слуха долетел приглушенный диалог – слова звучали то совсем тихо, то вдруг становились резкими и язвительными, наталкивались на ответную грубость и вновь стихали до отрывистого шепота.

Я не могла разобрать яростные реплики, которыми обменивались родители, но чувствовала исходящую от них враждебность. Я застыла у двери, а затем медленно опустилась на пол, боясь сделать лишнее движение и тем самым доставить еще больше беспокойства, как будто они спорили из-за меня.

Проснулась я в коридоре, моя голова покоилась на вытянутых руках. Я заглянула в комнату. Родители крепко спали: папа лицом в подушку, мама на боку, подтянув колени к груди.

Девочка лежала посередине с открытыми глазами. Если она меня и заметила, то виду не подала. Было немного странно обнаружить другого ребенка на том месте, которое раньше часто занимала я. Тем не менее подмена не пробудила во мне ревность, только любопытство.

На рассвете прибыла машина скорой помощи. Следом подъехал шериф Ванденберг в патрульном автомобиле с включенными мигалками. На стене дома замелькали сине-красные огни.

Папа вынес девочку. Она выглядела… крупнее, словно подросла за ночь. Молодая женщина-фельдшер выкатила носилки, и девочку уложили на них.

– Извините, Патрик, – сказал шериф Ванденберг, снимая шляпу. – Дороги были заблокированы. Всюду поваленные деревья. На моей памяти такого еще не случалось.

– Рад, что вы наконец здесь. Похоже, с ней все в порядке. Правда, она не разговаривает.

– Вот как? – пробормотал шериф.

– Значит, по нам прошелся настоящий торнадо? – спросил папа.

Он оглянулся через плечо на девочку. Фельдшер проверяла ее жизненные показатели. Мама осталась в дверях вместе со мной и положила руку мне на голову.

– Не думаю. Хотя было очень похоже, правда?

– Нам нужно сопровождать девочку в больницу?

– Как пожелаете. Я могу расспросить вас там, если вы не против. У девочки, насколько я понимаю, больше никого нет?

Папа посмотрел на маму, и та шагнула вперед, не убирая руку с моей головы.

– Нет. Она не… Поблизости не было автомобильных аварий? Может, она выжила и убежала в лес?

– Ни одной за последнюю неделю. Разве что белый «Олдсмобиль» врезался в ограждение на шестьдесят первом шоссе. Но им управляла местная девчонка-подросток, и это произошло как минимум две недели назад. Хотите верьте, хотите нет, последний месяц лета выдался спокойным. По крайней мере, до сегодняшней ночи.

Папа нервно постукивал ногой.

– А как насчет пропавших без вести? Дети в округе не терялись?

Шериф Ванденберг покачал головой:

– Не в Гранд-Маре. Ни о чем подобном нам не сообщали. Проверю по описанию в базе данных штата. Дам вам знать, если что отыщется.

– Спасибо. – Папа прижал пальцы к губам, затем медленно убрал руку. – Мне неловко об этом спрашивать, но… Каковы наши дальнейшие действия? Обязаны ли мы теперь о ней позаботиться?

Мама притянула меня к себе, скрестив руки на моей груди.

– От вас пока ничего не требуется. Когда за дело возьмутся органы опеки, оно перейдет под юрисдикцию штата. Ее допросят. Как только она заговорит, разумеется.

Папа потер плечи, как будто его внезапно продуло на сквозняке.

– Мы поедем в больницу. Я в некотором роде чувствую за нее ответственность.

По дороге в больницу мама все время поглядывала на папу, но тот ни разу не повернул головы. Его руки твердо лежали на руле.

– Патрик, девочке окажут помощь. Нам не обязательно вмешиваться, – холодно сказала мама.

– У нее никого нет.

– Ты слышал шерифа. Ею займется штат.

– И что дальше? – спросил папа, по-прежнему не поворачивая головы.

Мони похлопала меня по руке и с тяжелым вздохом уставилась в окно.

– Ей найдут дом, – ответила мама.

– Стелла, ты хоть представляешь, что такое детский дом?

– Существует много замечательных детских домов.

– У нас есть шанс сделать доброе дело. Дать ей надежный дом. Она пришла к нам, Стелла. Она пришла к нашему дому.

Мама застонала.

– Доброе дело? Патрик, она не бездомный щенок. Речь идет о ребенке.

– Пожалуйста, не надо разговаривать со мной в таком тоне, – строго сказал он, глянув в зеркало заднего вида. Его темные глаза остановились на мне, словно он впервые заметил, что я тоже в машине.

Мама перевела взгляд с него на меня и улыбнулась, как улыбаются только родители, когда хотят отвлечь ребенка от того, во что его не следует посвящать.

– Айла, посмотрим, что есть в больничном кафетерии? Ты, наверное, умираешь с голоду.

Я пожала плечами.

А затем она сказала то, что говорят все матери:

– Тебе нужно поесть.

Позже, после того как меня уговорили съесть омлет и выпить немного апельсинового сока, мы с Мони пошли гулять вокруг больницы, пока шериф Ванденберг расспрашивал родителей.

– У мамы и папы неприятности? – спросила я.

– Неприятности? Почему? – Мони сложила неиспользованную салфетку и предусмотрительно сунула ее в карман.

– Потому что они вынуждены общаться с полицией.

– Они… сотрудничают. Содействуют полиции.

– А у меня будут неприятности?

– Почему? – вновь спросила Мони, тревожно сощурив глаза.

– Из-за того, что я пошла за ней. Убежала в лес.

Мони покачала головой, а затем сказала по-корейски:

– Не следовало тебе вот так выскакивать из дома и нестись сломя голову. Ты чуть не довела хальмони до сердечного приступа. Нам повезло, что никто не пострадал. Неприятности? Нет, детка, у тебя не будет неприятностей. Ты хорошо поступила, что привела нас к ней.

– Ты правда так думаешь?

– Да. Иначе как бы мы ее спасли?

Я остановилась.

– Значит, ты тоже хочешь, чтобы она жила с нами?

Мони со вздохом сжала губы.

– Я хочу, чтобы было как лучше нашей семье.

Девочку выписали из больницы в конце недели. Родители согласились взять ее в качестве временных опекунов. Папа поехал за ней, а мы с мамой и Мони остались, чтобы прибраться и упаковать вещи.

Я стояла в конце грунтовой дорожки, ведущей к дому. Многочисленные окна, обрамленные темными наличниками из окрашенного кедра, придавали коттеджу вид аквариума. Черная металлическая крыша покрывала оба этажа; к входной двери вели серо-белые каменные ступеньки. Я видела, как Мони на кухне протирает внутренние поверхности духовки. Мама на втором этаже снимала в моей комнате постельное белье для стирки.

Однако дом уже не был прежним.

Присутствие девочки изменило саму его сущность. Перекроило в нечто отдаленно знакомое – и в то же время разительно непохожее на то место, где мы жили раньше.

Это ощущение нельзя было измерить. Но мы безошибочно его угадывали.

История о девочке попала в две местные газеты. Окружная «Нюьс геральд» поместила ее на первую полосу, цитируя шерифа Ванденберга и даже папу. Прочитав статью за завтраком, папа свернул газету и отложил в сторону. Позже мама выбросила ее в мусорное ведро.

«Дулут ньюс трибьюн» напечатала на третьей странице фотографию нашего коттеджа с более скромной заметкой. В ней говорилось о «девочке, найденной в лесу». Без имени.

В конце концов у нее появится имя.

И его узнают все.

Глава 6

Миннеаполис, 1980-е

Она больше не могла их игнорировать. Настойчивые, схваткообразные боли расходились по всему животу. Как будто внутрь загнали пылесос и тот всасывал и растягивал мышцы, пока наконец его не выключили, и она вновь обрела способность дышать.

Ничего общего с тем, о чем говорилось в книгах. Спазмы были нерегулярными.

– Лжецы, – пробормотала она и стиснула зубы, когда ее настигла новая волна боли.

Через неделю после того, как тест дал положительный результат, она сидела на полу книжного магазина и грызла соленые крекеры, чтобы избавиться от тошноты. В дальнем углу никого не было. Только наполовину пустая полка с книгами о беременности и воспитании детей да шорох прозрачной упаковки, в которую она запускала руку через каждые несколько страниц.

Вот, значит, кем она стала? Мамочкой, прячущейся по углам?

Сперва она хотела взять одну из книг, затем попросила отложить для нее несколько. Лучше сделать вид, будто собираешься что-то купить, чем просто уйти ни с чем.

– Ваше имя? – вежливо спросил продавец, занеся ручку над белым клочком бумаги.

Она посмотрела на свой живот, все еще плоский, затем на мужчину.

– Рен.

Имя слетело с языка, оставив саднящее чувство.

Она вышла из магазина прежде, чем клерк успел дописать имя.

Из-за боли ей было трудно сидеть. Она сжимала и разжимала кулаки, пока живот не расслабился. Ей следовало позвонить, когда все начнется, но она хотела, чтобы малышка подольше задержалась внутри, под ее защитой.

Когда врач сообщил, что будет девочка, Рен улыбнулась. Она гладила живот, ласково напевала и делала все, чего раньше ей бы и в голову не пришло. Проявления материнской любви. То, чего у нее никогда не было.

Она скользнула руками по нижней части округлости – чересчур большой для ее миниатюрной фигуры – и слегка приподняла, надеясь уменьшить давление. Громкий стон впервые сорвался с ее губ. Потемневшие от пота мокрые пряди липли к щекам и шее.

Ближайший телефон находился в сомалийском магазинчике в квартале от нее. Нужно добраться туда, пока не стало хуже.

Не сейчас. Пожалуйста, не сейчас. Побудь со мной еще немного, малышка.

Она не представляла, что будет так тяжело.

Она не представляла, что окажется совсем одна.

Ей нужно еще немного времени. Хотя бы самую малость. Вот все, о чем она просит.

Схватки внезапно стихли. Со вздохом облегчения она откинула голову назад и поджала ноги.

Внутри что-то разорвалось. Боли не было. По бедрам заструилась теплая жидкость. Беспощадное напоминание о том, что время истекло.

Откладывать звонок больше нельзя.

Глава 7

Интервью

[Подборка видеоматериалов]

Джоди Ли: Ей было всего шесть, когда она родилась заново. По крайней мере, так утверждает Марлоу Фин, раскрывая нам шокирующие подробности первых лет своей жизни. Патрик и Стелла Пэк удочерили девочку и стали единственными родителями, которых она когда-либо знала. Но какими были те первые годы?

[Студия]

Джоди Ли: Как думаете, почему семья Пэк решила вас оставить?

Марлоу Фин: Если честно, я никогда не задавалась этим вопросом. Наверное, потому что не хочу знать настоящий ответ.

Джоди Ли: Боитесь, что он вам не понравится?

Марлоу Фин: Думаю, всей правды я так и не узнаю. Могу лишь предположить, что из чувства долга. Звучит не слишком романтично, увы. Я склонна думать, что на этом настоял мой отец. Он всегда стремился поступать правильно. С матерью мы никогда не были особенно близки. Да, она выполняла все материнские обязанности. Но я чувствовала, что она не питает ко мне любви. И если бы я вдруг исчезла, она не расстроилась бы – во всяком случае, не слишком.

Джоди Ли: Наверное, ребенку тяжело примириться с мыслью, что мама не будет по тебе скучать?

Марлоу Фин: Она старалась как могла. Я ее не виню.

Джоди Ли: Не многим на вашем месте хватило бы великодушия простить.

Марлоу Фин: Я и не говорила, что прощаю.

Джоди Ли: Вы называете чету Пэк своими родителями. Однако у вас другая фамилия…

Марлоу Фин: Я официально ее изменила.

Джоди Ли: Они приняли вас в семью. Удочерили на законных основаниях. Вырастили. Почему вы решили избавиться от их фамилии?

Марлоу Фин: Не из желания им насолить, если вы об этом.

Джоди Ли: Многие считают по-другому.

Марлоу Фин: [Улыбается] Извините. Это рефлекс. Постоянно улыбаюсь, когда нервничаю. Должно быть, со стороны кажется, будто я психически ненормальная. В общем… я понимаю, почему люди так думают.

Джоди Ли: И вы взяли фамилию Фин…

Марлоу Фин: Да. Агент предложил – точнее, настоял, – чтобы я сменила фамилию, когда мне исполнилось восемнадцать. Сперва я и слышать не хотела. Но потом идея пришлась мне по душе. Глупо, конечно… О чем я только думала? Не знаю. Я была ребенком. Это звучало круто, по-бунтарски, понимаете? Поэтому я сменила фамилию на Фин. В то время я вела переговоры о первых показах в Париже, оттуда все и пошло. Знаю [закатывает глаза], банально до невозможности – модель, впервые приехавшая в Париж, решает примерить на себя что-то французское. Наверное, все в юности совершали ошибки. Хотя не скажу, что сильно жалею.

Джоди Ли: Почему Фин?

Марлоу Фин: На французском это означает «конец».

Джоди Ли: В смысле…

Марлоу Фин: Конец. Занавес.

Джоди Ли: Ладно. Давайте немного отмотаем назад. Вам шесть. Вы не говорите и ничего не помните. Вас берут в приемную семью. У вас сохранились воспоминания о тех первых моментах, днях, неделях… в новой семье?

Марлоу Фин: Многое из того, что произошло в ту ночь – и из-за чего я оказалась в больнице, – как в тумане. Всплывают только разрозненные обрывки. Кто-то накрыл меня одеялом. Помню лицо моей сестры. Как она все время смотрела на меня в больнице. Я не запомнила врачей или медсестер. Зато Айлу помню хорошо.

Джоди Ли: Что именно вы о ней помните?

Марлоу Фин: Она от меня не отходила.

Джоди Ли: Что-нибудь еще?

Марлоу Фин: Нет. Только это. Хотя первый вечер после больницы запомнился довольно отчетливо.

Джоди Ли: Правда?

Марлоу Фин: Это приятное воспоминание. Мы ехали на старом джипе. Вряд ли он еще на ходу. Когда мы приехали в Миннеаполис, уже стемнело, так что я не смогла разглядеть дом. Отец припарковался на подъездной дорожке, затем взял меня на руки и понес внутрь.

Когда он открыл входную дверь, на меня хлынул свет. Ослепительно яркий… Не знаю, действительно ли я все это увидела или мне так запомнилось. Столько света после бесконечной тьмы… Меня словно окутало теплым одеялом.

Все ходили на цыпочках и почти не разговаривали. Будто лишние разговоры могли меня потревожить или напугать. Вместо этого меня накормили восхитительным горячим ужином, который приготовила Мони, моя бабушка…

Джоди Ли: Вам тяжело о ней говорить?

Марлоу Фин: Нет-нет. Все в порядке…

Джоди Ли: Точно?

Марлоу Фин: Да. Помню, как проглотила целую миску риса с наваристым говяжьим бульоном. Потом Мони уложила меня в постель. Кажется, я спала несколько дней. Нет, серьезно. А когда проснулась, Мони сидела рядом и присматривала за мной. Из-под ее руки торчала голова Айлы.

Джоди Ли: Почему вы так расчувствовались при упоминании о Мони, вашей бабушке?

Марлоу Фин: Она была лучшей из нас. Я редко о ней говорю.

Джоди Ли: А ваша мать, Стелла Пэк? Где была она?

Марлоу Фин: Она тоже заходила меня проведать. Я слышала, как она без конца говорит по телефону – вероятно, с врачом, – и задает уйму вопросов. Она измеряла мне температуру. Приносила еду. Делала все, что от нее требовалось.

Джоди Ли: Все, что требовалось…

Марлоу Фин: Да.

Джоди Ли: Марлоу, как думаете, ваша мать хотела, чтобы вы остались в семье?

Марлоу Фин: [Молчание]

Джоди Ли: Марлоу…

Марлоу Фин: Какой смысл сейчас об этом рассуждать?

Джоди Ли: Чем занимался ваш отец, Патрик Пэк, в те первые недели?

Марлоу Фин: Он тоже подолгу висел на телефоне. Пытался выяснить, нет ли заявлений о пропавших детях, подходящих под мое описание. На тот момент они не знали, есть ли у меня близкие. Думали, что я у них временно.

Джоди Ли: Вы упираете на слово «временно»…

Марлоу Фин: [Пожимает плечами]

Джоди Ли: Итак, 1995 год… Мне неприятно об этом говорить, но тогда все было несколько иначе. Вы замечали, что люди как-то странно смотрят на вашу семью?

Марлоу Фин: Хотите узнать, волновало ли людей то, что я черная, моя мама белая, отец азиат, а сестра полукровка? Да. Разумеется, находились люди, которых это волновало. Многих людей заботят [делает жест рукой] вещи, не имеющие значения. Имело ли это значение для меня? Нет.

Джоди Ли: А как насчет остальных членов семьи?

Марлоу Фин: Уверена, перед тем как меня взять, они понимали, что наша семья будет… скажем так, не самой типичной для того района, где мы жили. Нас часто провожали взглядами. Я отчетливо помню, как мы впервые вышли на прогулку всей семьей. Какая-то белая девочка моего возраста таращилась на меня, словно никогда раньше не видела черных. Как вы и сказали – 1995 год… В то время все мы еще были вынуждены притворяться.

Джоди Ли: Марлоу, вы когда-нибудь чувствовали себя изгоем? Я спрашиваю об этом не из-за цвета кожи, а из-за того, как прошло ваше детство. Вас нашли в лесу, затем удочерили. Мать, судя по всему, не испытывала к вам особой… привязанности. Вы чувствовали себя изгоем?

Марлоу Фин: Конечно. Я везде чувствую себя изгоем. Это часть моей натуры. Не в физическом смысле, нет. Просто мне никогда не нравилось сливаться с толпой.

Джоди Ли: Вас это злило? Расстраивало?

Марлоу Фин: Порой – да.

Джоди Ли: В то время вы были склонны к насилию?

Марлоу Фин: Нет. Не могу назвать себя жестоким человеком.

Джоди Ли: У меня есть полицейский отчет, датированный сентябрем 1995 года… [Роется в бумагах]

Марлоу Фин: И?..

Джоди Ли: Вы прожили у Пэков месяц, когда в дом вызвали полицию. Не могли бы вы рассказать – почему?

Марлоу Фин: Произошло недоразумение.

Джоди Ли: Поясните, в чем оно заключалось.

Марлоу Фин: Я помню разговор на повышенных тонах. Мони отвела нас с Айлой к себе в комнату. Но я вышла и спустилась узнать, из-за чего шум. Голоса доносились с кухни.

В ярком свете кухонных ламп светлые волосы матери походили на сияющий шлем. Она трясла головой, отец что-то кричал в ответ. Я хотела, чтобы они прекратили. Кажется, я побежала к ним. В какой-то момент, уклоняясь от меня, мать упала и рассекла щеку о столешницу.

Джоди Ли: О столешницу. То же самое указано в полицейском отчете…

Марлоу Фин: Отец никогда не бил мать.

Джоди Ли: Тогда каким образом она получила… В отчете говорится о трехдюймовой рваной ране на щеке. Довольно серьезная травма. Вы утверждаете, что виновата столешница?

Марлоу Фин: Да. И мне очень жаль, что так вышло. У матери до сих пор заметен небольшой шрам, если приглядеться.

Джоди Ли: Не было ли других случаев насилия с вашим участием?

Марлоу Фин: Смотря что считать насилием.

Глава 8

– Не буди ее, – сказала мама, переворачивая панкейк на гладкой каменной поверхности сковороды.

– У нас же панкейки, – возразила я, словно данный аргумент был решающим.

– Ей необходим отдых.

Не поднимая глаз, мама потянулась за стеклянной миской с желтоватым тестом. И хотя ее лицо оставалось бесстрастным, пальцы на ручке сковороды сжались чуть сильнее, а в порывистых движениях запястья ощущалась скованность.

Папа глянул на нее поверх своего утреннего кофе и проглотил невысказанное замечание.

Усевшись на табурет, я покосилась на отца, как бы говоря, что, в отличие от него, молчать не собираюсь.

– А меня тогда почему разбудили? Может, все-таки сходить за ней? – Я соскользнула с сиденья на дюйм. – Сегодня суббота и…

– Айла, нет, – оборвала мама, предостерегающе вскинув лопатку.

Она постоянно так делала – под любым предлогом избегала присутствия девочки. Субботнее утро с панкейками? Чудесно. Только без нее. Пусть она будет подальше. Хотя бы недолго.

Девочка прожила в нашем доме уже месяц и за все время не проронила ни слова. Каждый ее отказ отвечать на вопросы, каждый пустой взгляд служил напоминанием о той ночи. О том, что она появилась здесь при весьма необычных обстоятельствах.

В первую неделю девочка редко покидала гостевую комнату наверху и много спала. Мони присматривала за ней, пока мама и папа висели на телефоне. Нам постоянно кто-то звонил. Журналисты с вопросами для очередной статьи. Служба опеки по поводу предстоящего визита. Мама консультировалась с врачом и спрашивала, когда привести девочку на следующий осмотр.

И, конечно, нескончаемые папины переговоры с шерифом Ванденбергом.

– Есть какие-нибудь зацепки? Извините, что опять беспокою, но прошла почти неделя. Если бы у нее кто-то был, с вами наверняка уже связались бы?

Затем отец вешал трубку, бросал в рот «тик-так» и быстро разжевывал. Заметив меня у французских дверей в кабинет, он поспешно улыбался и предлагал драже мне.

– Мы еще не знаем, где ее мама и папа?

Отец качал головой и делал вид, что возвращается к работе.

К началу школьных занятий звонки стали реже, а разговоры с шерифом Ванденбергом почти сошли на нет.

В школе наша учительница третьего класса, миссис Элефсон, отводила меня в сторонку и тихо спрашивала, как дела.

– Хорошо, – неизменно отвечала я.

– А та маленькая девочка… С ней все в порядке?

На ее лице было написано сочувствие, но в глазах читалась плохо скрытая жадность до сплетен, желание узнать последние новости о «девочке, найденной возле Гранд-Маре».

Чаще всего я просто пожимала плечами.

Достаточно окрепнув, девочка начала выходить и присоединялась к нам за столом. Все остальное время она по-прежнему проводила в гостевой комнате, которая мало-помалу превратилась в «ее спальню». Врач и детский психолог сошлись во мнении, что пока лучше избегать «излишней стимуляции».

– Ей нужен покой. Стабильность. Так говорят врачи, – заявляла мама. Еще один аргумент в пользу того, чтобы держать девочку в комнате.

– Что с ней? – наконец спросила я однажды утром, когда мама складывала белье в аккуратные стопки на их с папой кровати: башня белых носков тут, столбик сложенных рубашек там.

Не прерывая занятия, мама подняла полотенце и соединила углы.

– Она страдает от посттравматического стрессового расстройства. Другими словами, с ней случилось что-то плохое до того, как мы ее нашли. Поэтому она не разговаривает.

– Что-то плохое?

– Да. Что-то ее… напугало.

Я села на край кровати.

– Что могло ее так напугать? Она когда-нибудь снова заговорит?

Мамины руки крепко сжали свернутое полотенце. Наконец она подняла на меня глаза.

– Не знаю, Айла.

В этот момент из коридора в комнату заглянул папа. Его взгляд задержался на маме, и она затаила дыхание, совсем как в тот вечер в летнем домике.

Я вспомнила, как он стоял рядом с ней. Их отражения в запотевшем зеркале ванной. Ласковое поглаживание шеи… Не просто мимолетное проявление нежности. Скорее перемирие. Перемирие между ними после того, как улеглась пыль минувших дней.

Предыдущие дни не были столь безоблачны. Яростный шепот – резкий, обжигающий – сменялся натянутыми улыбками, когда я входила в комнату. Мони поспешно брала меня за руку и уводила из дома, откуда нам вслед неслись приглушенные крики ссоры.

«И что ты предлагаешь? Вести себя как ни в чем не бывало?»

«Нет. Но изволь хотя бы понизить голос. Она тебя услышит».

«Может, ей стоит услышать? Может, ей стоит узнать».

«Тише. Я тебя предупреждаю… тише».

Однако за ужином они снова держались за руки. Какова бы ни была причина ссоры, наступала краткая передышка. «Хочешь еще глазированной моркови, Айла?» – с невозмутимым видом спрашивал один из них. Оправившись от боевых ран, они возвращались к мирной жизни, ко мне. У них это хорошо получалось.

Однажды утром я проснулась и обнаружила, что папа не пришел завтракать. У мамы было опухшее лицо, под глазами набрякли мешки. Она вела себя как обычно, разговаривала со мной и Мони, отвечала на мои вопросы, но если речь заходила о папе, отмалчивалась. В конце концов она извинилась и вышла из-за стола.

Я незаметно прокралась за ней словно тень. У себя в спальне мама рухнула на кровать, лицом в одеяло, ее грудь тяжело вздымалась. Я ушла – не хотелось видеть ее лицо, когда она встанет. Или выяснять, как она отнесется к слежке. Остаток дня я провела на улице.

Папа вернулся вечером. Пожалуй, неправильно было бы описать мамино состояние в тот момент как «радость». «Облегчение» – вот более подходящее слово. Она выглядела как женщина, которая сошла с карусели в парке аттракционов, куда попала не по своей воле. Все закончилось, и она была рада, что больше никогда туда не сядет.

Интересно, как поступила бы мама, знай она заранее, что произойдет на той неделе. Что ее семья никогда не будет прежней. Что в нашей жизни появится девочка и ее появление отрежет пути назад.

Временами мне хотелось, чтобы она исчезла.

В течение последующих недель, лежа в постели, я часто мечтала о том, чтобы ее вовсе не существовало. Чтобы я не увидела ее лицо и не побежала за ней в лес. Чтобы ее забрала другая семья.

После того как мы вернулись домой, по ночам я слышала голоса родителей в их большой кровати, где раньше было столько света и тепла, где я могла свернуться клубочком, уютно устроившись в безопасности и покое.

По утрам мы подолгу валялись в обнимку под кремовыми одеялами. Папины волосы, примятые на затылке, спереди торчали вихрами. Зажатая посередке, я возбужденно дрыгала ногами, мечтая продлить драгоценные мгновения. Однако стоило маме упомянуть бекон и французские тосты, шепнуть мне на ухо обещание, как я вскакивала. Мы редко проводили выходные дома. Всегда находился какой-нибудь фестиваль, ресторан, книжный магазин или кофейня, куда можно было отправиться втроем. В нашем мире неизменно царили счастье и любовь.

Мы существовали в неком подобии стеклянного снежного шара – тщательно воссозданная идеальная картинка.

Я осознала это уже потом. Когда стекло в шаре треснуло.

Правильно ли я все запомнила? Был ли утренний свет в их комнате настолько ярким, как я себе представляла? А французский тост – таким же сладким, как в моих воспоминаниях? Или реальность была немного скучнее, приукрашенная тем, что я видела по телевизору и о чем читала?

А затем меня возвращало к действительности. Девочка у нас в доме. Шепот родителей по ночам.

«Думаешь, она знает? Думаешь, она когда-нибудь вспомнит?»

Глава 9

При любой удобной возможности я пробиралась в комнату девочки, принося своих кукол и книги. Нравились ли они ей? Знала ли она, что с ними делать? Иногда я раскрашивала вместе с ней на полу, показывая, как держать в руке толстый красный мелок. Когда ей становилось скучно, я вырезала фигуры из бумаги для поделок. Девочка неотрывно следила за тем, как щелкают ножницы. Маленькие цветные кусочки бумаги падали на пол словно конфетти.

Иногда уголки ее губ чуть заметно приподнимались в неком подобии улыбки, и она по-кукольному хлопала густыми матовыми ресницами. Я гладила ее по руке и шептала успокаивающие слова, подражая действиям Мони.

Как ни странно, Мони вела себя с девочкой совершенно естественно. Осторожно укладывала ее в постель, словно та была хрупкой бумажной куклой. Нежно расчесывала ей волосы, напевая корейскую колыбельную. Я безошибочно угадывала мелодии, которые раньше она пела мне. В сущности, они сводились к ласковому воркованию, к неизменному заверению в том, что ничего плохого не случится.

– Хорошо, хорошо, – приговаривала Мони по-корейски.

Языковой барьер не играл роли. Их связь пролегала глубже – на том уровне, где требуется только дружеское участие.

Кормила девочку тоже в основном Мони, терпеливо вкладывая ей в рот ложку за ложкой, кусочек за кусочком. Успевая вытереть салфеткой там, погладить по щеке тут. Рядом с Мони девочка словно погружалась в транс, превращалась в послушный объект, готовый делать все что ни попросишь.

Когда ее кормила мама, процесс был чисто механическим. Она монотонно подносила девочке ложку ко рту, будто совала монеты в игровой автомат, при этом избегая зрительного контакта, словно один вид девочки был для нее невыносим.

Как-то вечером Мони пошла на благотворительный вечер в корейскую церковь, и поэтому купать девочку пришлось маме. Тихий всплеск, с каким мочалка каждый раз погружалась в воду, дарил странное ощущение покоя. Я взяла желтую утку и положила девочке на грудь. Она подтолкнула игрушку пальцем, наблюдая, как та лениво направляется к маме. Потом внезапно протянула руку и коснулась маминого предплечья. Их глаза встретились.

Мама дернулась, как от удара током, и посмотрела вниз, на маленькую ручку. Затем быстро ее стряхнула и продолжила мыть девочку, словно ничего не произошло. Позже я заметила, как она слегка потерла руку, как будто на ней остался отпечаток или ожог.

По выходным, когда папа не читал лекцию или не отлучался в кампус на собрание, он много времени проводил с девочкой. Приносил домой пончики с кремом или печенье с арахисовым маслом в надежде ее разговорить, затем брал купленное угощение и отправлялся к ней в комнату. Девочка терпеливо ждала на голубом деревянном стульчике из детского кухонного гарнитура, который раньше принадлежал мне. Папа садился на розовый стульчик, несуразно вытянув длинные ноги, что придавало ему сходство с марионеткой. Я с порога наблюдала, как он подталкивает по столу угощение. Девочка пару мгновений изучала его, а затем отправляла в рот обеими руками.

– Я Патрик. А тебя как зовут?

Девочка молча глядела на него, работая челюстями.

– У тебя есть имя? Как зовут твою маму?

Она продолжала жевать, затем облизывала пальцы.

– Ты знаешь, где твоя мама? А папа?

Сколько бы вопросов ни задавал отец, ответом ему неизменно служил пустой взгляд. В конце концов терпеливое выражение на его лице сменялось разочарованием и, возможно, даже легким раздражением.

– Ты слишком на нее давишь, – сказала мама перед ужином, со стуком расставляя тарелки. Будь у них кожа, на ней остались бы синяки.

– По крайней мере, хоть кто-то из нас пытается с ней поговорить, – резко ответил папа и, взяв тарелку, направился к себе в кабинет.

Вероятно, спор на этом не закончился, поскольку на ночь Мони отвела нас с девочкой к себе в комнату.

На следующее утро я заметила у мамы на щеке порез, кожа вокруг ранки вздулась, как слоеное тесто. Мама молча приготовила мне миску хлопьев. Потом в кухню вошли Мони с девочкой. Не выпуская одну ладонь из руки Мони, другую она приложила к своей щеке. Мама вспыхнула от смущения и поспешно удалилась наверх. Я ничего не сказала.

Потом папа отвез меня в школу. В машине он включил радио погромче, как будто хотел заглушить вопросы, которые могли у меня возникнуть.

В конце месяца, когда на улице стало прохладнее, я попросила разрешения взять девочку с собой на детскую площадку. Сначала мама колебалась.

– Свежий воздух и общение с другими детьми пойдут ей на пользу, – убеждала я.

Мама закусила губу – в последнее время она часто так делала.

– Не отпускай ее от себя. И следи в оба.

– Хорошо.

– Айла…

– Я поняла. Не переживай.

Мама смотрела нам вслед через окошко входной двери. Взяв девочку за руку, я повела ее по тротуару. Листья кружились у нас под ногами, подхваченные порывами теплого послеполуденного ветра.

Соседские дети в большинстве своем равнодушно отнеслись к появлению в их мире нового существа, в отличие от своих родителей, которые вели «взрослые» разговоры – тихое шушуканье за обеденным столом.

«Значит, они все-таки оставили ту девочку?»

«Подобное нечасто встретишь… Я хочу сказать, мы поступили бы точно так же».

«Правда?»

Для детей же она была просто частью общей массы. Еще одним вполне безобидным ребенком, который ждал своей очереди на горку.

Для всех, за одним исключением. Всегда находится кто-то один.

Та девочка жила в двух кварталах от нас. Не помню, как ее звали. Шайна? Шона? Одно из тех имен, в которых нужно растягивать гласную. Ее отец работал в машиностроительной компании и следующей весной перевелся в другой штат. Больше мы ее не видели.

Казалось бы, я должна помнить ее имя после того, что произошло.

Сначала Шайна, или как ее там, бросала на нас тяжелые взгляды. Скользила по девочке своими глазами-лифтами, накручивая на палец длинные белокурые пряди. Я отвечала таким же тяжелым взглядом – навык, приобретенный мною за годы на игровой площадке.

– Чего тебе? – наконец спросила я, не выпуская руку девочки, которая перевела взгляд с меня на Шайну.

– Она тебе не сестра.

– С чего ты взяла?

Девочка сморщила нос, как будто унюхала что-то отвратительное.

– Вы совсем не похожи. Сестры должны выглядеть одинаково.

– Кто сказал, что мы сестры?

– Моя мама. Она говорит, если ее оставят, к вам обеим возникнет много вопросов. Вот почему вы не можете быть сестрами.

У меня вспыхнули щеки. Глаза защипало. Мне хотелось сказать девочке, что ее мама не знает, о чем говорит. Что ее слова оскорбительны. Что она меня унизила. Мне хотелось послать ее к черту.

Но еще одно слово – и жжение грозило вылиться в нечто более постыдное, чем просто молчание.

Я села на скамейку, по-прежнему не выпуская руку девочки. Она посмотрела на Шайну, затем снова на меня. В ее широко распахнутых глазах застыло странное выражение.

Вскоре мы ушли домой.

Убедившись, что мы выдержали испытание, мама на следующий день, к моему неудовольствию, снова отправила нас на детскую площадку.

Шайна опять была там: раскинув руки, с громким смехом крутилась на карусели, изображая серфера. Она была так увлечена, что даже не заметила нас.

Девочка потянула меня за руку. Я одернула ее. Она потянула снова. Я посмотрела на нее и вместо привычной пустоты обнаружила в ее глазах рвение, настойчивое желание освободиться.

Я выпустила ее руку.

Вскоре мне наскучило за ней следить. Только сообразив, что ее нигде не видно, я приступила к поискам. Паники не было; чутье подсказывало мне, что она не убежит.

Я обнаружила девочку пять минут спустя под зеленой горкой-желобом. Шайна тоже была там – губы сложены в форме буквы О, в одной руке зажата прядь ее собственных волос, другая выставлена ладонью вверх, будто она тоже недоумевала, как такое вышло.

Вся левая половина ее головы была острижена.

На гравии лежали ножницы. Я узнала их.

Позже, когда меня спросили о случившемся, я изобразила удивление. Может, Шайна сама это сделала?

Девочка посмотрела на меня и встала.

На следующий день она заговорила.

– У вас есть вафли с Микки? Меня зовут Марлоу, – сказала она в то утро, когда прорвалась плотина и слова потоком хлынули у нее изо рта, как будто долгое время что-то удерживало их внутри. Ее курчавые волосы напоминали разворошенное гнездо, ночная рубашка, наполовину заправленная в трусы, перекрутилась, как кубик Рубика.

Кто-то или что-то перепрограммировало мозг девочки. У нее в голове сработал переключатель. Она проснулась другой. И говорила так, словно никогда не умолкала.

– Еще сиропа, пожалуйста, – явственно произнесла она, обращаясь к Мони.

Та безмятежно улыбнулась – будто всегда знала, что девочка в конце концов заговорит, – и передала Марлоу пластиковый диспенсер в форме кленового листа. Девочка выдавила щедрую порцию и небрежно размазала сироп по вафле синей пластиковой вилкой.

После завтрака родители помчались с ней к детскому психологу, как будто она получила травму и нуждалась в скорейшей медицинской помощи. Почините это, похоже, оно сломалось.

– Она по-прежнему ничего не помнит до того момента, как ваша дочь ее нашла, – сказала доктор, прикрывая дверь игровой комнаты с деревянными столиками и стульями, пазлами, куклами и книгами в разноцветных ящиках. Я наблюдала за Марлоу через окошко: она вертела в руках тряпичную куклу с черными волосами из ниток и желтыми глазами-пуговицами.

– Как вы считаете, почему она вдруг заговорила? – спросил папа.

Не успел он закончить фразу, как врач, латиноамериканка с туго стянутым на затылке пучком, закивала.

– Просто поразительно, насколько быстро девочка оправилась от пережитой травмы.

– Быстро? Это произошло буквально за ночь, – сказала мама.

– Действительно. Дети, как правило, восстанавливаются быстрее взрослых. Они демонстрируют настоящие чудеса. Мы провели некоторые предварительные тесты. Разумеется, ей нужна дальнейшая терапия и оценка состояния, но я бы сказала, что она находится на уровне шести-семилетнего ребенка. Вам следует ею гордиться.

Мама попятилась.

– Она не наша дочь.

– Стелла… – пробормотал папа себе под нос.

Доктор Сируэлос опустила голову, затем вновь посмотрела на родителей.

– Это подводит меня к следующему вопросу. Вы думали насчет дальнейших планов? Что будет после того, как истечет срок временной опеки?

– Дальнейших планов?.. – безучастно переспросила мама.

– Марлоу ничего не помнит из прежней жизни. Насколько известно, вы – единственная семья, которая у нее есть. Нам еще предстоит выяснить обстоятельства ее прошлого. Жив ли кто-нибудь из ее родственников. Если вы не планируете выстраивать с ней длительные отношения, тогда лучше разорвать их сейчас. Дайте ей шанс начать жизнь с теми, кто будет с ней в долгосрочной перспективе.

Ее спокойный тон не смягчил напряжение, которое отпечаталось на мамином лице. Папа протянул руку и похлопал маму по плечу, словно проверяя, все ли с ней в порядке.

– Мы еще не обговаривали детали. Нам нужно обсудить это наедине. – Папа перевел взгляд на меня, словно внезапно вспомнил, что я тоже там.

– Понимаю, – сказала доктор Сируэлос. – А пока, пожалуйста, держите меня в курсе, если заметите любые существенные изменения в состоянии Марлоу.

Она направилась к двери, чтобы позвать девочку.

– Как думаете, ее память восстановится? – резко спросила мама.

– Только время покажет. Возможно, завтра она все вспомнит. А возможно, никогда.

Мама задумчиво кивнула, глядя на Марлоу через окно. Та подняла куклу и улыбнулась.

Неделю спустя к нашему дому подъехала машина шерифа Ванденберга. Он отрастил бороду. Судя по всему, папа его не ждал.

– Прошу, заходите, – сказал он, придерживая входную дверь.

Мони предложила гостю чай, но тот отказался.

– Надолго не задержусь. Я в городе по другому делу. Просто решил заскочить по пути. Слышал о вашем маленьком чуде.

В кухню вошла Марлоу. Шериф Ванденберг на секунду умолк, воззрившись на нее. Уже тогда она обладала способностью притягивать к себе взгляды.

– Ты, стало быть, Марлоу? – дружелюбно спросил он.

– Мне шесть.

– Правда? Ну здорово. Ты меня помнишь?

– Нет, – без обиняков заявила она и спряталась за Мони, теребя свою рубашку.

Мама положила руки мне на плечи. Не Марлоу, а мне.

– Она до сих пор немного боится говорить при посторонних.

Шериф Ванденберг кивнул.

– По словам доктора Сируэлос, еще слишком рано допрашивать маленькую леди.

– Думаю, это разумно, – сказал папа. – Лучше действовать не спеша.

– Правильно. Но раз уж я здесь, не возражаете, если я задам несколько вопросов Айле?

Папины брови поползли вверх. Он внимательно посмотрел на меня и пожал плечами:

– Не вижу причин для отказа.

Я пошла за шерифом Ванденбергом в гостиную. Родители остались на кухне, а Мони отвела Марлоу в комнату поиграть.

– Где бы ты хотела сесть?

Я глянула по сторонам, затем вниз.

– На полу.

– О… конечно. Только предупреждаю, колени у меня уже не те, что раньше.

Мы сели на кремовый ковер. Я водила по нему руками, подбирая маленькие катышки, лишь бы не смотреть на шерифа.

– Айла, ты хорошо помнишь ту ночь, когда нашла свою подругу Марлоу?

– Она мне не подруга.

Шериф прищурил глаза.

– Нет?

– Ну, не совсем.

– Жуткая тогда выдалась ночка.

– Ага.

Я подняла глаза. Его густая лоснящаяся борода резко контрастировала с отполированной лысиной.

– Помнишь, что ты делала прямо перед тем, как нашла Марлоу?

– Да. Мы ели лапшу. Она была немного острой.

– Вы все находились в доме?

– Да. Мони. Мама. Папа.

Шериф сунул в рот жевательную пастилку. В наступившей тишине хрустнула карамельная глазурь.

– Айла, в тот вечер ты не заметила ничего необычного?

– В каком смысле «необычного»?

– Не такого, как всегда. Возможно, твои родители или бабушка делали что-то, чего обычно не делают.

Я помотала головой:

– Мы в последний раз ужинали в летнем домике. Мони всегда готовит.

– И ничего не показалось тебе странным или необычным?

Изо рта у него шел сладковатый мятный запах.

– Нет.

– Что ж, ладно. Будь умницей.

Шериф извлек из кармана розовую пастилку и протянул мне. Она медленно таяла у меня в кулаке. Раскрыв ладонь, я посмотрела на липкое розовое пятно, затем вскинула глаза. Марлоу сидела по-турецки на полу в прихожей и, пристально глядя на меня, повторяла движения моей руки.

Глава 10

– На той стороне улицы грузовой фургон!

Я приникла носом к стеклу, чтобы лучше видеть происходящее из своего гнездышка на белом деревянном подоконнике. Марлоу вскарабкалась ко мне и оперлась ладонями о стекло, выглядывая наружу.

– Кто это? – Она указала на пожилую леди, которая стояла на газоне возле дома.

У женщины были огненно-рыжие крашеные волосы, однако даже со своего места я заметила пробивающуюся у корней седину. Уперев руки в широкие бедра, женщина что-то говорила одному из грузчиков.

– Наверное, она въезжает.

Мы посмотрели по сторонам в надежде выяснить что-нибудь еще о новых соседях.

– Айла! Марлоу! – долетел снизу голос Мони.

Я взяла Марлоу за руку и стащила с подоконника. Она вытянула шею, все ее внимание было приковано к происходящему за окном.

Ладонь Марлоу надежно лежала в моей руке.

За последние восемь с небольшим месяцев это вошло в привычку. Она осталась с нами, опеку продлили. «До конца весны», – сказал папа. Прошла зима, и с каждым днем положение девочки в доме упрочивалось, подобно тому как спрессовывается снег, слой за слоем, пока наконец не застывает ледяной глыбой.

Наш повседневный быт вращался вокруг нее, и постепенно Марлоу стала его неотъемлемой частью. Мони по-прежнему кормила ее палочками, так что в конце концов Марлоу просто поворачивала голову и открывала рот. Пожилая кореянка успела к ней привязаться, словно их соединяла незримая нить.

Папа вечно был занят на лекциях или проверял работы студентов дома, у себя в кабинете. Однако в конце дня он неизменно спрашивал у мамы: «Как девочки? Хорошо себя вели? Дали хальмони отдохнуть?» Потом задерживал взгляд на Марлоу и ласково трепал ее по голове, точно бездомного щенка, которого мы приютили.

В череде ежедневных забот мама, пускай и с неохотой, все же смирилась с прибавлением в нашем семействе. Каждое утро она поднимала нас с постели, помогала справиться с зубной щеткой, загружала в стиральную машину дополнительный комплект вещей и ставила за ужином дополнительную тарелку. Хотела она того или нет, это стало частью ее образа жизни, ее среды обитания.

Куда бы мы ни шли, прохожие оглядывались на Марлоу и отпускали комментарии в наш адрес. Как будто ее яркая внешность располагала к тому, чтобы открыто выражать изумление и задавать вопросы. Как будто одним своим видом она давала им разрешение. Я внутренне негодовала, мне хотелось оградить ее от этих вуайеристов.

– У вас прелестная дочурка, – как-то раз сказала женщина в супермаркете, пристально глядя на Марлоу. Я сидела в тележке, прижав к груди коробку с цветными колечками для завтрака, прикрываясь ею словно щитом. Само собой, женщина говорила не обо мне.

Мама открыла рот, чтобы ее поправить. Но так ничего и не ответила. Ее руки сжимали прорезиненную зеленую ручку тележки, плечи поникли, а складки возле губ стали жестче. Она отвела глаза, чтобы не встречаться с Марлоу взглядом, и двинулась дальше.

Только у мамы получалось не обращать на Марлоу внимания.

Когда девочка задавала вопрос или смотрела на тебя, нельзя было просто от нее отмахнуться. Ее тяжелый взгляд проникал в самое нутро, заполняя тебя точно густой сироп, капля за каплей. Светлые, медового цвета глаза следили за тобой с собственническим интересом, заставляя почувствовать свою нужность. Поверить в свою значимость. Не только для нее, но и вообще.

Мони вновь окликнула нас.

Я взяла Марлоу за руку и потащила из своей комнаты.

– Мони зовет, – прошипела я ей на ухо.

– А как же новые соседи…

– Они никуда не денутся.

В кухне Мони завязывала бант из розовой пластиковой ленточки.

– Чем вы там занимались? – Она затянула ленту и посмотрела на нас.

– Наблюдали за новыми соседями, – ответила я.

Мони вручила мне круглый пластиковый контейнер с кособоким розовым бантом. Содержимое было теплым и пахло чесноком.

– Для новых соседей, – пояснила она. – Идемте здороваться.

– Но ведь они только что приехали.

Я старалась держать свою ношу как можно ровнее.

– Да. Приветственный подарок.

Марлоу указала на контейнер:

– Что такое приветственный подарок?

Мони подталкивала нас к входной двери. Несмотря на хрупкое телосложение, она обладала огромной силой и напористостью.

– Разве ты не знаешь, что значит «приветствие»?

– А зачем им это нести?

– В Корее так показывают уважение новому соседу. Приветствуют его подарком, – сказала Мони по-корейски, и ее тон заставил Марлоу умолкнуть, как будто она сказала что-то плохое.

За время, проведенное с Мони, Марлоу немного усвоила язык, что еще больше укрепило их связь.

Мы гуськом двинулись за Мони, торопливо шагавшей впереди. Она не любила тратить время попусту.

Рыжеволосая женщина, которую мы видели сверху, выглянула из-за большого желтого фургона и нахмурилась, а затем размашистой походкой вышла на газон перед домом. Несмотря на прохладную апрельскую погоду, с нее градом лился пот.

– Здравствуйте. Вы что-то хотели? – спросила она твердо и отрывисто.

Мони с любезной улыбкой слегка наклонила голову и подтолкнула меня.

– Вручи ей, – громко прошептала она.

Чуть покачнувшись вперед, я подняла контейнер и торжественно произнесла:

– Добро пожаловать в наш район. Мы живем вон там. – Я указала на синий дом с темными ставнями.

Женщина прищурила один глаз и посмотрела через дорогу.

– Ага. Понятно. А это у тебя что?

– Я бабушка, – сказала Мони, продолжая улыбаться, и похлопала меня по голове. – Я готовить вам еду. Пожалуйста, угощайтесь. Добро пожаловать.

– Пахнет изумительно. – Женщина поднесла контейнер к носу. – Меня зовут Клара Ада Йейтс. Можете звать меня Адой.

– Мое имя Ён-Ми. Но все звать меня хальмони.

– Откуда у вас такое имя? – спросила Ада. Голос у нее был грубый и резкий, она почти не делала пауз между словами.

– Корея.

– Мой младший брат воевал там. Но он больше не с нами.

Мони опустила глаза.

– Мне очень жаль.

– Ох… Я его никогда не любила. Он был алкоголиком. Бил жену.

Мони поспешила скрыть удивление.

– Нам пора. Пожалуйста, добро пожаловать еще раз.

– Уже уходите? Нет. Останьтесь. Поможете нам разгрузить пожитки. Честно говоря, бо`льшую часть следовало выбросить еще до отъезда.

Подобная бесцеремонность не была для Мони в диковинку. После переезда в эту страну она быстро усвоила, что у некоторых американцев напрочь отсутствует понятие о личных границах, и предпочитала попросту этого не замечать. За годы жизни в Америке Мони научилась справляться с досадными, не зависящими от нее обстоятельствами.

– Ох, я слишком старая, – улыбнулась она, беря нас с Марлоу за руки.

– Старая? По вам не скажешь, – заметила Ада с басовитым грудным смехом.

– Это Айла и Марлоу. – Мони выставила нас перед собой как два маленьких буфера.

Ада оглянулась куда-то назад, затем поискала взглядом вокруг фургона.

– Я уже говорила, что переехала сюда со своим внуком? Он примерно вашего возраста. Будет славно, если вы, ребятки, подружитесь. – Она снова огляделась. – Сойер. Сойер! Должно быть, мальчишка где-то на заднем дворе. Сходите поищите его, ладно? И спасибо за все!

Она похлопала по контейнеру, как по барабану.

Мони вскинула бровь.

– Пожалуйста.

Предоставив нам искать внука, женщина поспешила обратно в дом, несколько раз оглянувшись через плечо.

Я взяла Марлоу за руку и направилась к заднему двору. Дом был отделан бледно-желтым сайдингом, на краю участка стоял серый сарай. Растущий поблизости большой куст сирени вдруг затрясся, осыпав землю дождем фиолетовых лепестков-конфетти. Из куста вынырнул худощавый мальчик с тоненькими, как у олененка, руками и ногами. Вся его фигура была угловатой и нескладной. Песочного цвета волосы падали на зеленые глаза, пристально смотревшие на нас.

– Там в сарае под потолком осиное гнездо, – сообщил он и стукнул длинной палкой по крыше.

Покосившись наверх, Марлоу спряталась за мою спину.

– Вы сестры?

– Что?

– Сестры. У вас одинаковое выражение лиц.

Я мотнула головой, как будто это что-то проясняло, и поискала взглядом гнездо.

– Ты Сойер?

– Ага. – Мальчик снова ударил палкой по черной черепице, из-под которой с жужжанием вылетела единственная оса и унеслась в небо. – Мы с бабушкой приехали сюда из Вайоминга. Бывала там? У нас по улицам бродят лоси. Ты когда-нибудь видела лося?

– Вживую нет. – Я отмахнулась от другой осы. Марлоу пригнула голову. – Зачем тогда ты переехал в Миннесоту?

– Пришлось. Я буду жить с бабушкой Адой.

– Почему?

– Отец ушел из дома.

Что-то в его голосе заставило меня прекратить расспросы. Мальчик ударил по крыше еще сильнее; в стороны полетели кусочки коры.

– Прекрати, – велела я.

– Я хочу достать гнездо.

– Если ты его собьешь, осы разозлятся и покусают нас.

– Бабушка Ада говорит, что яд можно высосать. Так что ничего с тобой не случится.

Я фыркнула.

– Не хочу, чтобы меня ужалили. И вообще, вдруг у нее аллергия.

Марлоу энергично закивала.

– Да. Мы не хотим, чтобы нас ужалили. Так что перестань.

Сойер опустил палку.

– Откуда вы знаете, как меня зовут? – Он сощурил один глаз и растянул губы, обнажив огромные кривые резцы.

– От твоей бабушки. Это она велела тебя найти.

Мальчик сунул руку в карман и пару секунд смотрел в землю, словно обдумывая варианты.

– А тебя?

– Что – меня?

– Как звать?

– Айла.

– А ее? – Он махнул палкой.

– Марлоу.

– Ладно, Айла и Марлоу. Я не буду сбивать гнездо.

Когда он повернулся, чтобы выбросить палку, на траву шлепнулся какой-то предмет. Нагнувшись, я разглядела маленькую пластиковую фигурку рыцаря в шлеме с опущенным забралом. На его блестящей поверхности играли солнечные блики.

– Сойер!

– Бабушка Ада зовет. Надо идти, помочь ей. Еще увидимся.

Он отсалютовал рукой, и вскоре его непослушная шевелюра скрылась за углом сарая.

Вечером, после ужина, папа вернулся домой с тортом в форме печенья и протянул белую коробку, чтобы мы ее открыли.

– Марлоу, солнышко, вообще-то он для тебя.

Она радостно захлопала в ладоши при виде большого печенья с шоколадной крошкой, украшенного белой и черной глазурью.

– Ох как чудесно! – заявила Мони и немедленно отправилась в кладовую за бумажными тарелками.

Мама за кухонной стойкой вытирала полотенцем вымытую после ужина кастрюлю.

– Когда ты успел его купить, Патрик? – натянуто спросила она.

– Ушел с работы немного пораньше.

– Студенты не возражали?

Папа в упор посмотрел на нее.

– Нет, не возражали. Кроме того, сегодня особый повод.

– Что за повод? – Я наклонила коробку, чтобы рассмотреть содержимое.

Марлоу поддела пальцем белую глазурь и облизнула.

– Завтра мы все идем в суд. – Отец покосился на маму.

– Зачем?

– Ну… – Он глубоко вздохнул. – Марлоу официально станет частью нашей семьи.

Я тоже непроизвольно глянула на маму. Ее щеки вспыхнули.

Вернулась Мони со стопкой бумажных тарелок, украшенных орнаментом из розовых и голубых цветов.

– Для особенного дня.

– Мы удочеряем Марлоу. Она будет твоей сестрой, Айла. – Папа выпятил грудь. По его лицу расползлась широкая улыбка.

– Я думала, она уже моя сестра.

Вслед за Марлоу я обмакнула палец в глазурь, только не в белую, а в черную.

– Эй! – Она отпихнула меня. – Подожди, пока Мони отрежет тебе кусочек.

Папа наклонился к ней.

– Марлоу, ты понимаешь, что это значит?

Марлоу улыбнулась.

– Мне не придется уходить?

– Нет, зайка, не придется. Ты часть нашей семьи. Я твой папа, а Стелла твоя мама.

Хлопнув дверцей, мама убрала кастрюлю в шкафчик.

– Мам, значит, у тебя теперь будет две дочери, – сказала я.

Не удостоив меня ответом, она шагнула к коробке с тортом. Лицо у нее пылало. Она протянула руку и сильно ударила по торту ложкой. Один раз, другой. Затем кивнула на потрескавшееся угощение.

– Ну, кому кусочек? – и с невозмутимым видом потянулась за тарелкой.

Проснувшись посреди ночи, я села в постели. До моего слуха донеслись приглушенные голоса. Тихий шепот постепенно становился громче, резкие интонации били мне в уши точно стрелы. Я не могла разобрать ни слова. Да и не хотела. Боялась услышать то, что произносили эти разгневанные голоса.

Не помню, когда ее заметила, но испуга не почувствовала. Мне было только любопытно, когда и как она там оказалась.

Марлоу сидела в углу в окружении моих плюшевых игрушек и кукол. Затем она медленно поднялась, подбежала и закрыла мне уши маленькими ладошками, так что в конце концов не осталось ничего, кроме звука ее дыхания возле моей груди.

Глава 11

Интервью

[Студия]

Джоди Ли: То есть вы не считаете себя склонной к насилию?

Марлоу Фин: Если меня не провоцировать, я никого и пальцем не трону. В противном случае, разумеется, я отреагирую. Как любой нормальный человек. Людям свойственно проявлять ответную реакцию. Мы не морские кораллы.

Джоди Ли: Кое-кто утверждает, что за вами закрепилась определенная репутация.

Марлоу Фин: Какая репутация?

Джоди Ли: Не секрет, что у вас… вспыльчивый характер, скажем так. В частности, вы проявляли несдержанность в отношении представителей прессы.

Марлоу Фин: Пиявки не являются представителями прессы. Они не журналисты. Вот вы журналист, Джоди. Они – нет.

Джоди Ли: Пиявки, о которых вы постоянно упоминаете, – папарацци?

Марлоу Фин: Хуже.

Джоди Ли: То есть?

Марлоу Фин: Папарацци делают снимки. Приятного мало, да. Но пиявки пишут ложь. Знаете, как снять пиявку, Джоди?

Джоди Ли: По правде говоря, никогда с ними не сталкивалась.

Марлоу Фин: Нужно найти, где у нее рот. В этом весь фокус – нужно взять ее за глотку.

Джоди Ли: Не возражаете, если я перечислю несколько прозвищ, которыми вас наградили «представители СМИ» – назовем их так?

Марлоу Фин: Конечно. Почему бы и нет?

Джоди Ли: «Безумная Марлоу», «взрывная Фин», «чокнутая Эм»…

Марлоу Фин: Очаровательно, не правда ли?

[Подборка видеоматериалов, Марлоу и представители СМИ]

Джоди Ли: Бесспорно, Марлоу заслужила репутацию человека, избегающего внимания прессы и порой склонного к несдержанности. В 2006 году в ходе инцидента возле отеля «Иви» она вытолкнула на улицу фотографа, сломав ему руку. Весной потерпевший подал иск, но спор был урегулирован во внесудебном порядке. Подробности до сих пор не разглашаются. В 2010 году на Марлоу снова подали в суд – теперь за то, что она вылила бутылку воды на голову репортера в Нью-Йорке.

[Студия]

Марлоу Фин: Я никогда и никого не трогала. Фотограф у «Иви» меня толкнул. Я просто пыталась выбраться оттуда в целости и сохранности.

Джоди Ли: А как же крики и ругань? В прессе это назвали «истерикой».

Марлоу Фин: [Пожимает плечами] Пускай говорят что им угодно. Если они так напечатали, еще не значит, что так и было. Мы живем в ужасном мире, правда?

Джоди Ли: Я собираюсь затронуть тему, о которой, возможно, нелегко говорить. Попробуем?

Марлоу Фин: Вы прирожденный дипломат, Джоди. Это мне в вас и нравится.

Джоди Ли: Значит, не возражаете?

Марлоу Фин: Валяйте.

Джоди Ли: У вас были некоторые проблемы с зависимостью. Говорю как есть. [Выставляет перед собой ладони] Полагаете, вы полностью от них избавились?

Марлоу Фин: Я никогда не избавлюсь от них до конца. Но сейчас мне определенно лучше.

В моей жизни бывали по-настоящему темные дни. Вряд ли многие отдают себе отчет в том, что снимки в журналах и на рекламных щитах – всего лишь образы. Всего лишь чьи-то представления обо мне. Они и близко на меня не похожи.

Джоди Ли: Можете немного рассказать об этих темных днях в вашей жизни? Я брала интервью у самых разных людей с зависимостью в прошлом либо в настоящем. И все говорят одно и то же: в какой-то момент они поняли, что достигли точки невозврата. Каким он был для вас – самый темный момент, когда все изменилось?

Марлоу Фин: Таких было… [Поднимает два пальца]

Джоди Ли: Расскажите о первом.

Марлоу Фин: Мой первый опыт работы моделью в Европе. Мы часто слышим о том, как модели отрываются на тусовках. Нюхают. Закидываются. У меня все было не так. По крайней мере, с самого начала. Я старалась ни во что не ввязываться – сосредоточиться на работе и не терять голову. Мне правда нравилась моя работа. Но, клянусь, чем больше я старалась удержаться на этом… канате… чем выше поднималась, тем сильнее мне предстояло упасть.

Все началось с одного косяка. Один косяк с травкой на вечеринке в Барселоне. Вроде ничего такого, да? Мне просто стало любопытно. Я… возможно, я этого хотела. Хотела упасть. Через неделю я пила без просыха. Пустые бутылки не лгут. Через месяц принимала кокаин и экстази почти каждый вечер, потом днем, каждый день. Мою жизнь заволокло туманом. Не буду лгать и говорить, что жалею. Потому что мне нравилось торчать. Нравилось чувствовать прилив жара и оцепенение. Голова как будто отделялась от тела и… я обретала покой. Но… [пауза]

Джоди Ли: Что – но?

Марлоу Фин: Я часто просыпалась, не зная, где нахожусь. Не помня, что делала. Что делали со мной.

Помню одно воскресенье. В то утро звенели церковные колокола. Я проснулась в каком-то отеле во Флоренции совершенно голая. На кровати не было даже простыней. Я лежала одна. Не знаю, что произошло: минувший вечер стерся из памяти. Я натянула одежду – вещи были не моими – и вышла на улицу. Я находилась за гранью похмелья. В том состоянии, когда похмелье кажется более приятной альтернативой. Окружающий мир затих. Умер. Прохожие меня словно не видели. Как будто я стала призраком. И тогда я поняла.

Джоди Ли: Сколько вам было лет?

Марлоу Фин: Восемнадцать. Еще ребенок. Хотя чувствовала я себя на пятьдесят.

Джоди Ли: И вы обратились за помощью.

Марлоу Фин: Да. [Почесывает лоб] Обратилась.

Джоди Ли: И как, сработало?

Марлоу Фин: Ну, я ведь еще здесь.

Джоди Ли: Как отнеслась к этому ваша семья?

Марлоу Фин: Никак. По крайней мере, в то время. Это было легко скрыть. Приезжая домой, я разыгрывала настоящий спектакль, с восторгом разливаясь о своей фантастической карьере и о тех местах, где побывала. В реальности же… мне хотелось остаться в одиночестве.

Джоди Ли: Ходят кое-какие слухи… Не могли бы вы кое-что прояснить?

Марлоу Фин: Хорошо.

Джоди Ли: Ваша сестра Айла вышла замуж в 2012 году. Вы присутствовали на свадьбе?

Марлоу Фин: Да.

Джоди Ли: Вы тогда уже завязали?

Марлоу Фин: Нет.

Джоди Ли: Правда ли, что вам не очень обрадовались?

Марлоу Фин: Нет, неправда. Я была подружкой невесты. Айла заставила нас всех надеть платья мятного цвета. [Улыбается]

Джоди Ли: Правда ли, что вы поссорились со своей матерью, Стеллой Пэк?

Марлоу Фин: Боюсь, на этот вопрос нет однозначного ответа.

Джоди Ли: То есть ссоры не было?

Марлоу Фин: Я этого не говорила. Мы с матерью действительно повздорили на свадьбе.

Джоди Ли: Хорошо, Марлоу. Тогда следующий вопрос: правда ли, что вы пытались задушить свою мать?

Глава 12

Сойер насадил приманку на крючок и передал удочку мне. Жирный червяк собрался гармошкой на влажном металле; леска блестела в лучах солнца.

– Мой папа делает по-другому, – сказала я.

Стоячая вода в пруду была теплой. От червя исходил металлический запах.

– Я сегодня уже поймал шесть окуней. Закидывай.

Марлоу сидела на большом пятнистом камне у самой кромки воды, свесив ноги в фиолетовых сандалиях и окунув пальцы. Затем она наклонилась и провела по поверхности воды ладонями.

– Смотрите, головастики.

Сойер опустился на колени и потянул ее назад за белую хлопчатобумажную майку.

– Осторожнее, не то свалишься в воду.

– Здесь неглубоко, – сказала я, забрасывая леску. Раздался приятный всплеск, по воде пошли круги.

Сойер подвел Марлоу к своему месту и протянул ей коробку со снастями.

– Вот. Выбирай приманку.

Марлоу открыла коробку на коленях, словно книгу, и начала перебирать крючки с ярким оперением. Наконец она взяла похожую на сережку тяжелую серебряную блесну в форме капли.

– Сойер, можно эту?

Тот кивнул, не поворачивая головы: его поплавок только что нырнул в воду, а леска натянулась.

– Есть еще одна!

Он вытащил трепыхающуюся рыбу на траву и поднял. Зеленая чешуя сверкала на солнце, оранжевое брюшко надувалось и опадало.

Марлоу вскочила на ноги, коробка со снастями отлетела в сторону.

– Не наступи на нее, – предупредил Сойер.

Марлоу взяла у него рыбу и, недолго думая, поднесла к губам.

– Марлоу, дай ее сюда.

Крепко зажмурив глаза, она коснулась губами рыбьего рта и радостно взвизгнула.

– Я это сделала!

– Фу, гадость, – простонала я, подтягивая леску и вновь забрасывая удочку.

Сойер обернулся ко мне. На лице у него играла широкая улыбка, веснушки на носу потемнели от солнца.

Мы трое успели крепко сдружиться в то лето. Лето теплых сумерек и ловли светлячков; языков, воспаленных от переедания фруктового льда; испачканных ног, которые никогда не отмывались до конца; потных шей и горячих слипшихся волос; беготни по высокой, до колена, траве, пока с наступлением темноты нас не звали домой, где мы укладывались в постели, испытывая головокружение от насыщенного событиями дня.

Мы были дома.

Я по-прежнему там. Стоит закрыть глаза, и я переношусь в те времена, когда дни не были омрачены грустными мыслями и беспокойными предчувствиями того, что принесет следующий миг. Лето, которое подвело черту, – чистое, незапятнанное, лишенное сомнений.

Каждое утро мы трое встречались на поляне у леса. Заросли высокой травы покачивались, приветствуя нас в ветреные дни. Мы устраивали своеобразное совещание и строили планы на день. Кучка четвертаков, чтобы купить пиццу на заправке в полумиле от дома; флаг для нашей растущей крепости из веток; банка с маленькими лягушками, которых мы выпускали в ручей; трофейные сломанные часы, найденные у границы леса.

Наше поле. Место, где каждый день был наполнен обещанием новых таинств.

В то лето мы не ездили в летний домик. Родители обходили эту тему молчанием, словно коттеджа вовсе не существовало. Словно все, что было до Марлоу, не существовало. Я не лезла с вопросами. Папа впервые решил вести летние курсы, а мама вернулась на полную ставку копирайтера в рекламном агентстве. В ее отсутствие за нами с Марлоу присматривала Мони.

Мони привязалась к Сойеру с той же легкостью, что и к Марлоу. Она по очереди заключала нас в объятия (помню тонкую и дряблую кожу на внутренней стороне ее плеч) или звала обедать.

– Кушай, Сойер. Ты растешь, мальчик, – говорила Мони.

Его худоба рождала в ней тревогу, инстинктивное желание кормить, кормить и кормить. Она не знала о запасах вредной еды, которую Ада держала у себя в доме, позволяя нам поглощать сколько влезет, а сама тем временем устраивалась с ногами в кресле и смотрела «Все мои дети»[3].

На кухне у нее повсюду были развешаны «ловцы снов»[4], их разноцветные перья покачивались у нас над головами. Ада утверждала, что по материнской линии она на одну шестнадцатую лакота[5]. Как-то раз, когда Ада протирала пыль со своих «целебных кристаллов» и камней, расставленных по всему дому, я взяла один и спросила, для чего он.

– Сапфир – для процветания, детка.

– А этот? – Я подняла светло-зеленый камень.

– Фуксит. Для релаксации. – Она хохотнула, обнажив пломбы. – Хотя для этого у меня есть и другие средства вон в том шкафчике.

Я перевела взгляд на стеклянные бутылки, и Ада вновь усмехнулась.

После первой встречи между Мони и Адой установился настороженный нейтралитет. Тем не менее они всегда любезно приветствовали друг друга через улицу взмахом руки или кивком, пока мы носились из одного дома в другой.

В тот день несколько раз принимался дождь. В соседнем переулке устроили гаражную распродажу; машины сновали туда-сюда, на нашей улице было оживленнее обычного. Дождь стих, и Мони высаживала фиолетовые вербены вокруг почтового ящика, когда рядом притормозила «Хонда Цивик». За рулем сидел мужчина в квадратных очках. Марлоу, которая наворачивала круги по подъездной дорожке на своем велосипеде, остановилась. Мы с Сойером замерли с мелками в руках.

– Не подскажете, где Хаммерсмит-драйв?

Мони опустила садовую лопату и вытерла лоб.

– Ох, точно не знаю…

– Что, простите? – громко переспросил мужчина, выставив локоть в окно.

– Я не уверена, – повысила голос Мони.

– Вы разве не здесь живете?

На автомобиле был пробит глушитель, двигатель хрипел.

– Да, здесь.

– Тогда где находится Хаммерсмит-драйв? Я опаздываю, нужно кое-что забрать.

– Извините, я… – пробормотала она.

– Что за люди… Учите английский или проваливайте.

Я крепче стиснула желтый мелок. Каждое слово раскаленным железом вонзалось мне в уши. Я ненавидела этого гадкого типа. Не только из-за того, что он сказал, но и за то, что сказанное им так сильно на меня подействовало.

– А вот грубить необязательно.

На подъездной дорожке возле своего дома стояла Ада, скрещенные на груди руки делали ее фигуру еще внушительней.

Сделав вид, что не заметил ее, мужчина вывернул на дорогу.

– Вот-вот. Проваливай отсюда. Убирайся к черту! – почти выкрикнула Ада.

Он уехал, оставив после себя шлейф выхлопных газов и нанесенной обиды.

Мони посмотрела в конец улицы, словно желая убедиться, что мужчина действительно уехал. Затем поднялась на ноги.

– Вы не обязаны мне помогать, – запальчиво проговорила она.

– То есть как? – Ада расцепила руки.

Ничего не ответив, Мони ушла в дом. Невысаженные вербены так и остались в контейнерах для рассады.

Через несколько недель, когда Ада подвернула лодыжку, спускаясь по лестнице, Мони приготовила для нее и Сойера целый пакет с замороженной едой: контейнеры с рисом, пулькоги[6] и корейскими овощными блинчиками пачжон. Я видела с крыльца, как она оставила все это на пороге их дома.

Однажды вечером Мони отправила меня забрать контейнеры, которые она ценила на вес золота. Я постучала, но никто не ответил. Дверь была открыта; через дверную сетку долетал звук телевизора.

Я нашла Сойера в кухне. Он сидел за столом и рисовал в блокноте синей шариковой ручкой. Приложив палец к губам, Сойер перевел взгляд на кресло, где спала Ада. Из ее разинутого рта вылетало легкое похрапывание.

Сойер отодвинул свой стул и осторожно приблизился к бабушке. Я подошла следом. Встав по обе стороны от нее, мы глядели на почти неподвижную фигуру. На щеках Ады виднелись мокрые дорожки, ручейки слез струились по сухим складкам кожи. Ее грудь вздымалась и опускалась, под рукой лежала небольшая серебряная рамка стеклом вниз.

Сойер вытащил рамку из-под руки Ады и положил на журнальный столик. Я наклонилась ближе, изучая лицо женщины на фото. Хотя снимок был старым, женщина на нем – с блестящими волосами, в светло-зеленой блузке – выглядела молодо.

Глаза у нее были такими же, как у Сойера, с веселыми морщинками в уголках. Такая же широкая улыбка обнажала крупные верхние зубы. Женщина на фотографии смотрела вверх. Интересно, на кого? Кому она улыбалась?

Я не спросила Сойера о ней. То ли потому, что заметила в его глазах непривычную грусть, то ли мне попросту не представилось такой возможности: Мони позвала меня домой с улицы.

Мама с папой собирались на ужин. В центре Сент-Пола недавно открылся ресторан, и они уже несколько дней с восторгом обсуждали предстоящее свидание. Новое красное платье, купленное мамой по этому случаю, висело в прозрачном пакете на двери их спальни словно на выставке. Каждое утро, проходя мимо, я любовалась огненно-красной шелковой тканью, преодолевая искушение погладить блестящую поверхность.

Когда я вернулась домой с Мони, на меня тут же обрушился град вопросов.

– Айла, ты не видела мое платье? – спросила мама, пытаясь застегнуть сережку. Светлые волосы лежали на ее плечах идеально завитыми локонами.

– Нет, – быстро ответила я.

– Ты уверена? – с нажимом спросила она. Я наблюдала за движениями ее губ, красная помада самую капельку выходила за границы.

– Уверена. Я думала, оно висит на двери.

Мама покачала головой:

– Его там больше нет.

Вошел папа, на ходу засовывая бумажник в карман пиджака, и потряс ключами от машины.

– Стелла, ради бога. Мы опаздываем.

Мама раздраженно вскинула руки.

– Не понимаю. Оно висело там несколько дней, Патрик. Я купила его специально для сегодняшнего вечера.

Папа сочувственно пожал плечами:

– Знаю, но… – Он махнул рукой в сторону гаража. – Сомневаюсь, что для нас станут держать столик. Может, наденешь другое?

Мама вернулась через несколько минут, запыхавшаяся и растрепанная. На ней было простое черное платье без рукавов. Быстро поцеловав меня на ночь, она поспешила вслед за папой, который уже был за дверью, как вдруг резко остановилась. Ее взгляд метнулся вверх по лестнице.

Проследив за ним, я увидела Марлоу. Она сидела на верхней ступеньке и смотрела на нас сверху вниз как хищная птица. Ее руки были сложены на коленях, лицо – наполовину скрыто в тени.

Три недели спустя, играя у ручья с Сойером, я нашла платье. Насквозь мокрое, в грязных разводах. Едва узнаваемое. Подол юбки обтрепался. Я ткнула палкой, наблюдая, как оно извивается в воде, словно потревоженный аллигатор.

Темно-красное пятно, кровоточащий знак вопроса.

Глава 13

Бывают дни для ягнят. А бывают дни для волков.

Так говорила Мони.

Дни, когда я обдирала коленку, когда погода навевала тоску, когда меня безжалостно дразнил одноклассник. И другие дни – когда приезжал фургончик с мороженым, новое зеленое платье удостаивалось шквала комплиментов, а солнце припекало влажную после бассейна кожу.

– Дни для волков, – заявляла Мони, если я приходила на кухню хмурая и уставшая.

На столе стояла миска с начинкой для манду – пестрой смесью из рубленой свинины, лука, капусты, цукини и грибов. Мой нос наполнялся запахами бульона и чеснока; я следила за тем, как пальцы Мони бережно защипывают тесто, мягким белым коконом обволакивающее каждую порцию начинки. Аккуратно, по одному, она опускала пельмени в кипящую воду, а затем вытаскивала на тарелку передо мной и добавляла капельку соевого соуса и уксуса.

Я вонзала зубы в дымящееся кушанье, а Мони придвигалась ближе и с упоением наблюдала, как я ем. Меня это ничуть не смущало. Ее круглое, всепрощающее лицо светилось теплотой.

– Вот так. Пора отпустить волков. Освободить место для ягнят.

Мони приехала в Штаты, когда ей было двадцать четыре.

Ён-Ми Пэк, одна из немногих женщин, вошла в число избранных студентов, которым разрешили приехать для обучения. Шел 1957 год, и она ждала сына. Ён-Ми скрывала беременность и никогда не рассказывала об отце ребенка. Даже моему папе. Она назвала его Патриком в честь пастора, который помогал ей учить английский язык в методистской церкви, в квартале от ее пансиона.

Мони не любила говорить со мной о тех временах. Возможно, боялась, что я начну ее жалеть. Или ей попросту было слишком тяжело повторять все это вслух, проживать заново. Как-то раз папа обмолвился, что она скучает по своей семье: после войны Мони больше их не видела. Похожих историй было очень много… Я не лезла с расспросами.

Зато она с удовольствием рассказывала о моем папе.

О том, каким он был прелестным ребенком и как остальные корейские матери в церкви с завистью смотрели на его глаза-пуговки и пухлый ротик. Подобно всем американским мальчикам, он обожал хот-доги, но больше всего любил ее ке-ччигэ, острое крабовое рагу.

Правда, и дразнили его больше всех.

Такие насмешки вонзаются в грудь шипами и колют, проникая все глубже и глубже.

– Твой папа отличаться от остальных, – говорила Мони, подрезая ростки фасоли над металлической миской. – О, теперь он красавец. Все так говорить. Но твоему папе пришлось… быть смелым.

В ее глазах мелькала тревога, как будто она никогда не переставала беспокоиться о своем драгоценном сыне. Он всегда был единственным. Единственным, кто ел кимчи. Единственным, кто знал другой язык. Единственным не белым. Я спрашивала себя, сколько в нем сохранилось от того ребенка, вынужденно взявшего на себя роль первопроходца.

– Ему требоваться быть идеальным. Идеальным во всем. Лучшие оценки, лучший ученик. Даже сейчас. Понимаешь, Айла?

Я догадывалась, что Мони винит во всем себя. В том, что у ее ребенка не было отца. Возможно, именно из-за нее он вырос таким требовательным к себе. Она несла чувство материнской вины как знамя, изорванное и бесполезное, поскольку оно не могло исправить совершенные ею ошибки.

Я всегда видела в ней снисходительную и мягкую хальмони. Невозможно было представить ее другой. Любезная, приятная женщина, которая надевала розовый фартук с цветочным узором и готовила еду для своей семьи. Которая всегда отдавала другим самый лакомый кусочек, оставляя себе жалкие крохи.

Самопожертвование.

Она не знала иной жизни. Иного способа чувствовать себя цельной. Как будто сама ее кожа предназначалась для того, чтобы защищать нас. Она растягивалась, становясь все тоньше и прозрачней, грозя в любой момент лопнуть: сперва крошечная дырочка, небольшая прореха, и в конце концов – неизбежный разрыв.

В первое лето после переезда Ады и Сойера у нас на кухне стало еще жарче из-за сломанного кондиционера. Жара только нагнетала и без того растущее напряжение в доме.

В один из дней папа принес мороженое. Мы сидели за кухонным столом в почти полной тишине, изредка нарушаемой постукиванием ложек.

Мама ела медленно, методично, словно через силу заталкивая в себя каждый кусочек. Она сидела прямо напротив Марлоу. Я так и не поняла, что сделала – или не сделала – Марлоу. Что отразилось у нее на лице или беззвучно слетело с губ.

Как бы то ни было, маме это не понравилось.

Ее ложка с громким звоном упала в тарелку. Она отряхнула руки и отодвинула стул.

– Что-то не так? – спросил папа, не поднимая головы. Очевидно, ему не хотелось подливать масла в огонь.

Мама сузила глаза и раздраженно бросила: