Эпоха перемен: Curriculum vitae. Эпоха перемен. 1916. Эпоха перемен. 1917 бесплатное чтение

Сирия – Афганистан – Сирия

2019-й. Лето. Аэродром Хмеймим

Русского человека невозможно обмануть, он верит во всё. Потом, правда, огорчается матерно. Это в полной мере подтверждал стоящий рядом с АН-26М седой как лунь, но крепкий и рослый полковник с «пьяной змеёй» на погонах, витиевато и громогласно сообщая телефонному собеседнику, как называются люди, принимающие слишком вежливый отказ за робкое согласие. Полковнику пообещали, что сегодня он наконец-то улетит в Москву, но позже, как всегда в армии, нашлось более важное дело. О том, что назначен ответственным за него, полковник узнал вообще от третьих лиц и расстроился…

– Знаете что… Каждый труп на вершине Эвереста был когда-то целеустремлённым, высокомотивированным специалистом, стремящимся «проявить себя», «достичь большего», «повысить планку» и «перевыполнить на сто пятьдесят процентов». Короче, пусть ваш начальник идёт в задницу со своими призывами к срочной внеплановой работе «по старой памяти». Всё, у меня дембель! Отбой!

Крохотная «Нокиа-105», сделав несколько кувырков в воздухе, спланировала в руки второго пилота, скользнула по пальцам и складкам комбинезона, шлёпнулась неловко на пандус и почти сразу обиженно заверещала, жалуясь хозяину на такое грубое обращение. Лётчик подхватил многострадальное средство связи, прижал к уху и снова поднял глаза на сердитого медика.

– Товарищ полковник, вас Ежов! Срочно.

Офицер поморщился, как от зубной боли, но артачиться не стал, взял возвращённый мобильник и уже другим, домашним тоном устало произнёс:

– Да, Алексей… Да я уже половину столетия Григорий… Я-то как раз всех понимаю, а кто меня поймёт? Семьдесят шестой через полчаса улетает. Три часа – и я в Москве. А на этой тарахтелке мы четыре часа только до Гюмри будем чапать, и потом мне сидеть там у моря, ждать погоды… Ты же знаешь… Да понимаю я, что все врачи на выезде. Да, командир, конечно, сделаю. Знаешь, что тебе я отказать не могу. Что значит «в последний раз»? Ты выражения-то выбирай… Хорошо, приступаю немедленно…

Нажав на отбой, полковник мрачно посмотрел на замерший экипаж санавиации, ещё раз вздохнул и сварливо добавил:

– Ну, что стоим, кого ждём? Особые приглашения выдают в особом отделе. А у военно-полевой медицины всё должно быть на уровне интуиции. Раненых и больных разместить на борту, подготовить к транспортировке, жалобы-пожелания аккуратно выслушать и законспектировать, в работоспособности реанимационной аппаратуры убедиться и доложить. На всё тридцать минут, время пошло.

– Лежачих сразу по койкам? – пискнул покорённый командирской экспрессией фельдшер.

– А чего ждать? Каких-нибудь предварительных ухаживаний? Ресторан, цветы, шампанское? Запомни, сынок: в армии лучше что-то сделать один раз вовремя, чем два раза правильно. Поэтому давай – одна нога здесь, а вторая… тоже здесь… Ну, что ещё?

– Простите, товарищ полковник, а вы и есть тот самый Распутин?

Офицер запнулся, закатил глаза, но затем вдруг тряхнул головой и первый раз за всё время улыбнулся.

– Нет, сержант, тот самый умер больше ста лет назад. Погиб смертью храбрых на боевом посту. Я лишь бледная его копия. Но леща могу выписать настоящего, старорежимного, сермяжно-посконного, если попробуешь заменить ударный воинский труд светскими беседами с вышестоящим по званию.

Выдав ценные указания, полковник будто сдулся, снова помрачнел, не спеша добрел до обожжённой горячим южным солнцем травы и медленно опустился на тёплую землю, ворча про себя:

– Глупо ожидать, что кто-нибудь придёт и за тебя всё сделает. Пока не поймаешь, не заставишь, никто и пальцем не пошевельнёт…

На душе у полковника откровенно скребли кошки. Он ждал пенсии, будто манны небесной, как и многие, отслужившие положенный срок. А когда она пришла, вместе с очередным званием и правительственной наградой, впервые почувствовал себя разведённым супругом при выходе из загса – радость свободы с очевидным похоронным привкусом.

«Что такое противоречивые чувства? – вертелся в голове бородатый анекдот во время дежурных поздравлений. – Это когда твоя тёща падает в бездну в твоей новой машине…»

И всё-таки какая улыбка фортуны! Как началась служба за границей, там же и заканчивается. А вот где родился – в стольном граде Москве, – там и не пригодился. Будто заговорённая, судьба-злодейка тащила его бренную тушку подальше от родных пенатов. А всему виной она, служба государева. Стартовала в далёком Афгане, финиширует в ещё более далёкой Сирии. Между двумя событиями – тридцать пять лет, а пролетели как пять секунд. И даже последний приказ – сопроводить и сдать коллегам на Большой земле госпитальную группу – похож на первый. Тогда тоже требовалось «сопроводить». Как будто вчера…

1985-й. Афганистан

С первым командиром полка Григорию, да и всему личному составу откровенно повезло. Классический «отец солдатам». Суров, но справедлив. Приказы осмысленные. Прежде чем наказать, разбирается и даже объясняет, за что даёт по шее. Но даже не это главное. Полкан Потапыч, как за глаза называл его постоянный и переменный личный состав, с первого дня в Афгане приказал отвечать огнём без согласования и соплей на любой выстрел со стороны душманов, огрызаться по-взрослому из всего, что стреляет. Благо боеприпасы позволяли.

«Духи», несмотря на все легенды, были в основном вменяемыми людьми из мяса и костей, без склонности к суициду. Они очень быстро сообразили, что с «этими отмороженными» лучше не закусываться, и, узнав по номерам на броне полк Бешеного, без стрельбы ретировались. Брали своё, нападая на части с командирами-перестраховщиками.

За бережное отношение к жизням подчинённых командира тихо обожали, прощая ему все тяготы и лишения воинской службы, им же организуемые. Одним из навязчивых состояний Потапыча была его повышенная тревожность и вытекающая из этого болезненная требовательность к боеготовности. Учебные тревоги и разнообразные вводные размножались в его штабе почкованием.

Кроме того, полковник был уверен: у советского солдата помимо основной специальности должно быть ещё несколько внештатных – для взаимозаменяемости. Любой старослужащий, если только он не дебил, в случае необходимости должен уметь принять на себя командование отделением или даже взводом, применить любой вид стрелкового оружия, оказать раненому первую медицинскую помощь, сесть за руль «газона», «зилка» или за штурвал БМП.

Осваивали дополнительные специальности в свободное от основной службы время. Стон по этому поводу стоял великий. Недомогания и хроническую усталость командир лечил на внеплановых учениях, безжалостно высаживая из машин опытных и знающих, объявляя молодым, что они единственные, кто остался в живых, и есть всего четверть часа, чтобы вернуть технику в парк. В противном случае они тоже погибнут и попадут в ад, где будут чистить попеременно картошку и сортир до следующих учений.

Позже, побегав под пулями, Распутин понял, что паранойя на войне не заболевание, а дар божий. Первыми погибают те, кто устал бояться. Круглосуточное ожидание от врагов какой-нибудь пакости – главное отличие хорошего солдата от мёртвого. Потерянное ощущение опасности – первый шаг на тот свет.

Но это придёт позже. А по первости Гриша страстно хотел, чтобы его просто оставили в покое, что никак не входило в планы отца-командира, желающего видеть вокруг себя универсальных солдат с фарой на голове[1]. Санинструктор – не исключение! Строго в рамках этой парадигмы уже через месяц службы рядового Распутина выдернули из санчасти, где он успел освоиться и свить гнездо, обмундировали во всё чистое и откомандировали в распоряжение разведчиков – сопровождать группу на выходе, набираться ума-разума и, не дай бог, конечно, работать по основной специальности.

Командир разведвзвода лейтенант Алексей Ежов, вылитый артист Владимир Гуляев в годы фронтовой юности, несмотря на свои двадцать шесть, был человеком легендарным, одним из тех, кто требовал «Делай как я!», а не «Делай, как я сказал!». Своих в обиду не давал, вышестоящему начальству не сдавал, в пояс не кланялся, захребетников не уважал. Особист и замполит считали его фамилию матерным ругательством и с удовольствием прокатили мимо очередного звания. Ёж, казалось, на эти мелочи внимания не обращал, только шуточки его становились всё злее и опаснее, в первую очередь для него самого.

«Любым мнением можно пренебречь. А мнением некоторых пренебрегаешь с особым удовольствием», – зло сузив глаза, заявил Лёха Потапычу в ответ на отеческую просьбу не раздражать штабистов, получил от Полкана родительский подзатыльник и тяжкий вздох командира, внутренне согласного с разведчиком, но вынужденного заниматься политесом и как-то реагировать на истерики бумажных вояк.

У тех, кто занимался реальным делом, мнение было другое.

– Держись рядом с Ежовым и останешься цел, – напутствовал Распутина на первый выход начальник санчасти. – От него ни на шаг и слушаться как маму, даже если он со скалы прикажет прыгнуть. Ёж – удачливый и живучий, и его бойцы как заговорённые. Будто сам чёрт им ворожит, так что имей в виду… Всё! Удачи… И смотри там…

Именно спина Лёхи станет для Гриши Распутина путеводной звездой на всю долгую армейскую жизнь. Григорий покорил разведчика своим театральным умением на глазах изумлённой публики при минимуме реквизита перевоплощаться из пьяного стиляги в трезвую Бабу-ягу и обратно, умением правдоподобно изображать подпись начальства в ведомостях и командировочных, а также угрюмой настойчивостью при освоении незнакомых видов оружия.

А вот профессиональные навыки Григорию продемонстрировать, слава богу, долго не удавалось. Первую медицинскую помощь он оказал не человеку, а полковой жучке, любимице всего личного состава, и с лёгкой руки Лёхи к нему намертво приклеилась кличка Айболит. Ёж подтрунивал над лекарем беззлобно, но непрерывно, хотя и учил основательно всему, что знал сам, а именно ста сорока способам перемещения противника в мир иной без вхождения с ним в непосредственное соприкосновение.

– Запомни, Айболит, – терпеливо втолковывал ему разведчик основы выживания спецназа, – чтобы вступить в рукопашный бой, боец должен профукать автомат, пистолет, нож, поясной ремень, лопатку, бронежилет, каску. Найти ровную площадку, на которой не валяется ни одного камня или палки. Найти на ней такого же разгильдяя и уже тогда вступить с ним в схватку!.. Во всех остальных случаях всегда есть подручные средства для дистанционного воздействия на супостата.

Можно было подумать, что Ежов вообще был принципиальный противник рукопашки, если бы эта сентенция не звучала после двухчасовой дрессировки противодействия вооружённому противнику без оружия. Мастерство Ёжика в этом искусстве завораживало, и Распутин тянулся к Лёхе со всей религиозной восторженностью падавана перед сенсеем. Опять же, командировки с разведчиками в горы казались Григорию более интересными и нужными, чем лечение поноса и чирьев личного состава полка и окрестного населения, давно и уверенно протоптавшего дорогу к военным медикам.

Последнего гражданского пациента Распутин спас от верной смерти перед самым дембелем. Пятилетняя дочка местного узбекского мафиози стащила у батяни старинную монету, спрятала во рту и подавилась. Айболит прибежал с плачущим отцом, когда пациентка уже вся посинела и отходила. Спасительный приём Хеймлиха закончился удачно, и на Грише с радостными причитаниями повисли все многочисленные родственники, а отец проказницы, выждав момент, подошёл к санинструктору и молча сунул Распутину номер московского телефона с предложением обращаться в любое время дня и ночи…

Григорий от нечего делать как-то легко и быстро выучил этот номер наизусть, даже не подозревая, какую грандиозную роль сыграет он в его будущей судьбе…

2019-й. Хмеймим

Полковник прикрыл глаза и шумно втянул носом горячий воздух, прислушиваясь к предполётной суете. Надо бы проверить лично, как там дела у обитателей лазарета… Сидячие – сидят. Лежачие – лежат. Всё штатно. Только что это за дикий взгляд у счастливого обладателя тельняшки?

– Эй, морячок, ты что, боишься летать? Это же не страшнее, чем плавать?

– Как же не страшнее? Плавать я умею, а летать ещё никогда не доводилось… – И дико вращает глазами.

– Это ты неправ: не все корабли причаливают к берегу, но зато все самолёты всегда возвращаются на землю…

«Так, этому – феназепам, пока не наделал бед…»

Этот отсутствующий взгляд и вылезающие из орбит глаза были хорошо знакомы Распутину ещё по Афганистану…

1987-й. Афганистан

Первое знакомство с Бамбуком – лейтенантом Бамбуровским – состоялось перед учебным выходом, когда экипажи уже рассаживались по машинам. Комбат подвёл к замыкающему БМП плотного низенького лейтенанта в полевой форме, представил и объявил:

– Вот вам новый командир, только что из училища. Присмотрите и присмотритесь…

Распутин тогда ещё не знал, что блуждающий взгляд лейтенанта означает крайнюю степень возбуждения, за которой следует неадекватное, на грани помешательства, восприятие окружающего мира и непредсказуемые действия. Хотя что-то неладное в поведении Бамбуровского видно было сразу.

Чудеса начались, как только машина отстала и экипаж потерял визуальный контакт с колонной. Внутри бээмпэхи был слышен только командирский крик, заглушавший рёв двигателя. Бамбук отдавал приказы один дурнее другого, командиру по рации непрерывно сообщал об ордах басмачей, круживших вокруг боевой машины. Требовал от башнёра вести непрерывный огонь по врагам. Из БМП десанту конструктивно плохо виден окружающий мир, но наводчик-то в башне! Он орёт: «Куда стрелять?» В ответ – мат… В конце концов Бамбук выгнал из башни наводчика как предателя-мусульманина и будущего заключённого и сам сел на его место. С этой минуты пулемёт строчил не умолкая.

С трудом успокоив расстроенного до слёз наводчика, под грохот очередей Григорий задремал. Проснулся от тишины и резких ударов прикладом по броне. Выбравшись под солнце, обнаружил свою машину, стоящую в одиночестве на песчаной горе со слетевшими гусеницами, и визжащего лейтенанта. Дело обычное. БМП при поворотах боится песка, щебёнки и легко разувается. Надо было притормозить, а он приказал механику гнать. Кругом не было видно даже следов колонны, внизу дымила очагом маленькая сакля.

Высказав лейтенанту всё, что они думают о его командирских способностях, и обув машину, разведчики обнаружили своего Мальчиша-Кибальчиша бодро докладывающим по рации о вооружённом мятеже отделения и об обнаруженных сигнальных дымах врагов. Лейтенант уже не воспринимал короткие матерные слова Потапыча о немедленном возвращении. Григорий понял, что парня пора вязать.

Так он, спутанный ремнями, и приехал в расположение полка. Весь обратный путь пулемёт молчал, толпы пеших и конных врагов растворились, несостоявшийся герой-разведчик выл и грыз путы, не забывая напоминать экипажу о скором расстреле.

В разведке есть святое правило: если разведчики отказываются воевать и служить с человеком, он вылетает из подразделения. Этот воин был просто опасен для себя и окружающих. Убыл из разведроты быстро, как и появился.

Григорий был уверен, что отправят лейтенанта от греха подальше в СССР, однако судьба распорядилась иначе. Бамбуровский осел в самом безопасном месте полка – в строевой части. Полковой писарь, интеллигентнейший ефрейтор из студентов-неудачников, перемежая мат с «отнюдь» и «позвольте», жаловался Айболиту на свою службу с новым начальником.

– За что мне такой командир? Что и в какой жизни я натворил? Вся книга о Швейке в одном лице. Всех, включая коллег-офицеров, считает быдлом. Сам – белая кость, патриций. Разговаривает тихо, вежливо, на «вы»… Требует неукоснительного исполнения устава, обращение к нему только строевым и т. д. и т. п. На жаре он в ПШ[2], застёгнут на все крючки, перепоясан всеми ремнями. На всех собраниях и политинформациях агитирует с пеной у рта за коммунизм и при этом – фарцовщик конченый. Как это всё совмещается, не понимаю!

Бамбук, коротышка с красным мокрым лицом, действительно представлял собой пугающе-комичное зрелище. Целый день слонялся по территории, спрашивая у первогодков точное время. Если блеснувшие на солнце часы были не советского производства, немедленно конфисковал как вещь, имеющую подозрительное происхождение. Ещё он по вечерам любил ходить у палаток и техники, прислушиваясь к звукам музыки. Не надо, наверное, рассказывать, куда попадали обнаруженные приёмники и магнитофоны.

Очевидно, розничная коммерция настолько увлекла лейтенанта Бамбуровского, что вскоре он решил сделать свой бизнес многоотраслевым. Тем более что представилась реальная возможность. Некоторое время назад из Союза случайно привезли ящик учебных гранат – такие же, как настоящие, только чёрные. Каптёрщик пинал его из угла в угол: руки не доходили содержимое выкинуть, а ящик пустить на дрова.

А потом изобретательный Григорий предложил перекрасить их в привычный зелёный цвет и продать оптом на базаре. Сам Распутин вскоре отбыл в очередную командировку с разведкой, но посеянные им зёрна упали на благодатную почву и проросли. Бойцы провернули торговую операцию за рекордно короткий срок и ухохатывались в курилке, представляя себе морду лица ведущего бой моджахеда с кольцом от «удачной» покупки в руке!

За этим делом их и поймал Бамбук. Вычислив суть и участников сделки, собрал главных фигурантов и объявил: «У вас два пути: или отстёгивать с каждой операции по тысяче афганей, или готовиться к встрече с особистом и трибуналом, закрывающей как минимум путь в любой вуз на гражданке». Слово «рэкет» тогда было незнакомо, но это вымогалово ребятам не понравилось. Короче, консенсуса с Бамбуком не случилось. А вечером в полусерьёзной спортивной схватке с Ежовым он так больно ударился о землю, что выбыл из строя почти до конца срочной службы Гриши.

Ёжик, отправив в госпиталь незадачливого вымогателя, провёл воспитательную беседу с личным составом. Бойцы узнали, что все люди наделены интеллектом, но у присутствующих он проявляется бессимптомно. И что мозг – единственный думающий орган человека, но не единственный, принимающий решения… А после лекции помрачнел, посмотрел в окно и сказал больше для себя, чем для окружающих: «А с Бамбуровским будут ещё проблемы, и немалые…»

Как в воду глядел…

СПРАВКА

Автор не был «за рекой», хотя с военной службой знаком не понаслышке: два года срочной, год прапорщиком и шесть лет – до распада СССР – офицером ПС. Про Афганистан писал по мотивам воспоминаний Игоря Ристолайнена (разведка 395-го МСП).

Глава 2

А вы тот самый Распутин?

Борт, подрагивая и натужно завывая движками, задрав нос, быстро набирал высоту и заваливался набок почти в боевом развороте. Лётчик стремился не выбиться из графика и уложиться в отведённый коридор пространства и времени. В небе над воюющей страной это не вежливость, а необходимое условие выживания.

Полковник, притулившись в кресле на корме и опершись спиной об эвакуационную каталку, прикрыл глаза, вспоминая обстоятельства, при которых он впервые услышал вопрос: «А вы тот самый Распутин?»

Его угораздило попасть в карантин во время применения бактериологического оружия против советских войск в Афганистане. Информация о готовящейся диверсии приходила из КГБ и ГРУ. Разведка рыла носом землю в поисках диверсантов. Бойцы валились с ног, забыв, когда спали больше четырёх часов. Хадовцы и афганский царандой тоже стояли на ушах и всё равно не усмотрели, проворонили. Веской причиной неудачи было то, что перекрывали дороги и тропы из Пакистана, шерстили афганских моджахедов. Но контейнеры с биооружием сюда доставляли и заражали им водоёмы совсем другие люди, носившие мундиры ДРА и даже СА, с подчинением непосредственно Москве, до которых спецам 40-й армии было не дотянуться.

Враги всё очень хорошо продумали. Расчёт был сделан на основные инстинкты самосохранения. Жара стояла жуткая. Жажду гораздо сложнее переносить, чем голод. Она легко отключает механизмы социализации. Когда фляжки пусты, а во рту нет слюны даже для плевка, некоторые формальности отбрасываются как ненужные. Распутин видел это своими глазами. После изнурительного дневного перехода к месту привала его роты прибыл вертолёт, привёз разведчикам воду и очередного проверяющего в полковничьих погонах. Вертолётчики вытащили резиновые бурдюки с водой, и серая, пыльная солдатско-офицерская масса рванула к ним. Передача телеканала «Дискавери» о буйволах на водопое во время засухи слабо способна передать этот забег.

Полковник с улыбкой туриста встал на пути стада к воде.

– Здравствуйте, това… – успел бодро крикнуть он перед падением.

Обезумевшая толпа, не обращая на него никакого внимания, рвала завязки узких горлышек резервуаров, толкаясь и матерясь.

Пилоты, опытные и повидавшие виды ребята, тонко чувствующие текущий политический момент, подняли ошалевшего, помятого ревизора и, разговаривая с ним как с больным, капризным ребёнком, повели под руки в вертолёт.

Он всхлипывал и бормотал:

– Полковник – я! Как же! Надо порядок, дисциплину!

Вертолётчики загрузили в дюралевое чрево столкнувшегося с прозой армейской жизни столичного визитёра со словами:

– Посидите тут, так лучше будет…

Возвращавшимся в пункт постоянной дислокации после тяжёлого боевого похода мотострелкам 66-й бригады повезло меньше. На их пути не встретился водовоз, но нашёлся заражённый холерными палочками водный источник.

Предупреждённые сто раз плюнут на любое предупреждение, если за спиной многодневный бой, хорошо потрепавший тело и душу, во флягах ни грамма воды, а температура воздуха плюс сорок. Если не погиб в бою, то как можно погибнуть от воды? Испокон веков предназначение этой божественной жидкости – спасать, а не убивать. Это даже малыши знают. И вообще, кто в юности не уповает на свою счастливую звезду? Кто на войне ждёт собственной гибели? Кто в наши дни верит в отравленные источники?

Не подумали об опасности наши джелалабадские мотострелки. Напились, умылись, залили фляги и вернулись в бригаду, заражённые холерой. В течение суток заболело больше половины личного состава. Боевые действия бригады были приостановлены. Душманы получили так необходимую им передышку.

Григорий доставил двоих пациентов в медсанбат в момент принятия решения «всех впускать, никого не выпускать!» и был моментально мобилизован на войну с эпидемией. Вооружённого шваброй и ведром с карболкой Распутина буквально впихнули в инфекционное отделение, запомнившееся на всю оставшуюся жизнь.

В нескольких палатах на железных кроватях и низких деревянных кушетках лежали голые больные солдаты, прикрытые простынями. Крайне обезвоженные, худые, истощённые, бледно-серые, с заострёнными носами, выступающими скулами, бледно-синюшными воспалёнными губами и безразличными затуманенными взглядами. В палатах, несмотря на позднее время, жарко. В локтевые вены подключены капельницы, иным по две одновременно. Быстро-быстро капаются растворы, часто струйно, штативы меняются один за другим. Несколько человек в крайне тяжёлом состоянии – то «загружаются», теряют сознание, то при интенсивном внутривенном вливании приходят в себя. При этом из больных постоянно выделяется серая кишечная жижа, стекающая по клеёнке на пол. Солдат периодически рвёт фонтаном мутной «воды», похожей на ту, что течёт снизу…

В отделении аврал! Вызвали всех. Хирургические и терапевтические медсёстры, санинструкторы, санитары из числа ранее госпитализированных и выздоравливающих солдат не успевали всё это убирать. У медиков, особенно у медсестёр и санитаров, мокрые от выделений и испражнений халаты, штаны, обувь. Речи о каких-то защитных средствах, а тем более защитных костюмах даже не идёт. Никто об этом не думает, да и некогда.

Предотвращая гибель личного состава бригады, персоналу инфекционного отделения запретили покидать территорию. Непонятно, что могло измениться при массовой панике, ведь идти-то всё равно некуда. Это как при обстреле, когда под разрывы снарядов ошалело вылетаешь на крыльцо модуля с вздыбленными от страха волосами и трясущимся телом. Но что дальше? На войне быстро осознаёшь: от снаряда или мины не спрятаться, от судьбы не уйти. Так и от холеры некуда было бежать. Даже движение наземного и воздушного транспорта в очаг эпидемии прервали строжайшим приказом.

На третий день непрерывного дежурства Распутин ощущал себя роботом, функционирующим на автомате. Всё, что ранее казалось важным, ушло на второй план. Страх притупился. Осталась всепоглощающая тоска. Одно дело – погибнуть в бою или под обстрелом, и совсем другое – нелепая на войне смерть от холерной палочки, давно забытой в цивилизованном мире.

Неотвратимая беда висела над головами всех, запертых в медсанбате, да и сами медики не скрывали факт возможного заражения личного состава. Тут кто хочешь испугается. Трупы негде было держать и нечем обрабатывать, а в скальных породах могилы не очень-то покопаешь. Умерших держали в дощатом сарае, предназначенном для дезинфицирующих средств: там в жару было меньше мух. С тех пор аромат хлорки у Распутина ассоциировался с трупным запахом.

Тогда же запретили прямые контакты с тяжелобольными. Лекарства, вода, пища подавались на фанерной лопате с длинной ручкой. Некоторых было уже не спасти. Они нуждались в еде и лекарствах, но отторгали даже воду. Медики при помощи этой лопаты-подноса всё равно осторожно опускали на прикроватную тумбочку тарелки с пищей, стакан с компотом, мисочку с таблетками, чтоб не лишать умирающих последней надежды.

Оказавшихся в эпицентре заражения к лечению холеры не готовили, для этого существовал госпиталь для особо опасных инфекций. А их, эти самые опасные инфекции, не предвидели даже высокие медицинские чины, сидящие в Москве. И то, что врачи и санитары почти голыми руками самоотверженно бросились на преодоление смертельной напасти, спасая остальных, ещё не заразившихся, было достойно восхищения.

Почему-то в ситуации, когда не требуется одномоментный взрывной поступок, когда не надо идти в штыковую атаку или бросаться с гранатной связкой под танк, а необходима ежедневная монотонная работа на грани физических и психических возможностей, мужчины ломаются быстрее женщин. Нет, они не дезертируют и не закатывают истерики. Сгорают, как спички, «уходят» в инфаркты, в инсульты, подхватывают самые неожиданные инфекции.

Вот и на этот раз из всего рядового медицинского состава на пятый день войны с холерой в строю остался только один санинструктор с медицинским образованием – Григорий Распутин. Остальные перешли в разряд лежачих больных, некоторые в состоянии полного психического истощения с синдромом хронической усталости. Вся тяжесть санитарных работ легла на хрупкие женские плечи.

Девочки инфекционного отделения. Совсем недавно они болтали с комендачами о всякой чепухе, кокетничали с мотострелками, смеялись над незамысловатыми шутками, ничем особо не выделяясь среди других обитательниц девичьего модуля. А тут вдруг… Приняв ответственность за здоровье всего личного состава бригады, они из подружек вознеслись до уровня ангелов-хранителей. Все были готовы на них молиться. Это сродни святости – рискуя своей жизнью, спасать чужие. И если это не подвиг, то что тогда считать настоящим подвигом?

Любая могла отказаться, сказаться больной, найти кучу причин, лишь бы избежать ежедневных встреч со смрадно дышащей, пожирающей всех без разбора холерной пастью. Или святых никакие болезни не цепляют? Другого объяснения Григорий не находил, да и не искал. Эмоции отключились, наступило спасительное отупение. Тело механически выполняло заданный алгоритм движений, мыслей не было никаких. Непрерывная уборка, дезинфекция, обработка медицинских инструментов, разгрузка медикаментов, погрузка трупов, короткий сон, больше похожий на потерю сознания. И всё начиналось снова.

В Союзе в это время шло формирование 834-го военно-полевого госпиталя особо опасных инфекционных заболеваний. Срочно собирали медиков по госпиталям Московского, Белорусского и Прикарпатского военных округов. Естественно, никто из них и не слышал о холере в каком-то Джелалабаде, и каждый жил в собственном ритме. Дежурившие несли смены, свободные от дежурств наслаждались летним отдыхом на охоте, на собственном огороде.

Медиков стали выдёргивать – кого с рыбалки, кого с пляжа, кого от тёщи или свекрови. Приказы военными не обсуждаются. «Пункт командировки – южные широты, срок – две-три недели, причина – вспышка холеры. Вопросов нет? Разойдись!»

– Прилетели! Прилетели! Госпиталь прилетел! Смена!

Этот радостный крик застал Григория за утилизацией останков – работой, к которой женщин старались не привлекать. Где-то на задворках сознания блеснуло: «Дождался! Дожил!» – и организм начал освобождаться от чудовищного напряжения последних дней. Григория ощутимо повело. Земля предательски закачалась, норовя с размаху врезаться в лицо. Пришлось присесть, опереться руками о твердь.

«Только бы не свалиться прямо тут, среди трупов», – молнией обожгло мозг. Превозмогая головокружение и не в силах подняться на ноги, санинструктор прямо как был, на четвереньках, отполз в тенёк, под защиту горячей стенки модуля, опёрся об её ребристую поверхность, откинул голову и с наслаждением рухнул в спасительное небытие…

Сознание возвращалось медленно и неохотно. Вместе с ним просыпалось ощущение тревоги. «Чего это я тут разлёгся? Там же девчонки одни! Надо бежать!» – дёрнулся Григорий и почувствовал, что его руку кто-то крепко прижал к тёплому металлу кровати, а на лоб легла горячая ладошка.

– Тихо, тихо, солдат, – раздался рядом с ухом чей-то испуганный шёпот.

С трудом разлепив веки, Распутин увидел над собой огромные чёрные глазищи над белоснежной марлевой повязкой и угрожающе наклонившуюся колбу капельницы, зафиксированной на краю больничной койки и «подключённой» к его руке.

– Ты кто? – прошептал Григорий первое, что пришло в голову.

– С какой целью интересуетесь? – игриво усмехнулась незнакомка, терпеливо отцепляя пальцы Григория от железного края кровати и возвращая руку в первоначальное положение.

– И я тоже? – похолодел Григорий, осознав, что он находится в том же инфекционном модуле.

– Только обезвоживание организма на фоне переутомления, – успокаивающе проворковало глазастое чудо и неожиданно спросило: – А ты и есть тот самый Распутин, великий дамский угодник?

– Нет, – буркнул в ответ Григорий, которому этот вопрос надоел хуже горькой редьки ещё в училище, – тот погиб полвека назад смертью храбрых на боевом посту. Я – его вторая реинкарнация…

Незнакомка улыбнулась одними глазами, продолжая манипуляции с капельницей, и наконец представилась:

– Просто Наташа. Реинкарнация номер один.

Позже Григорий узнал, что великим дамским угодником его за глаза прозвали сестрички медсанбата за постоянные попытки оградить их от переноски тяжестей и не пускать туда, где грязно и страшно. Наташа же – доброволец, только что закончившая четвёртый курс мединститута, – прилетела вместе с госпиталем и случайно стала персональной сиделкой Григория, наслушавшись рассказов про его героическое поведение.

– Тебе нужно обязательно поступать в медицинский! – убеждённо говорила она Григорию. – Нельзя закапывать такой талант и опыт! Возьмёшь направление из армии, и с твоим дипломом медучилища нужно будет сдать только химию!

– Опыт и талант рискуют быть погребёнными под руинами моих нынешних познаний в химии, – отшучиваясь, вздыхал Григорий, польщённый тем не менее признанием своих заслуг.

– Не волнуйся, – решительно возразила Наташа, – я беру над тобой шефство. У меня три золотые медали с олимпиад по химии и дедушка-академик. Я знаю его оригинальную методику преподавания и помогу тебе.

Наташа действительно оказалась хорошим репетитором. Её дедушка, академик Борис Николаевич Некрасов, приобщая внучку к своей профессии, подарил ей уникальный курс химии в стихах, анекдотах и историях, которые Наташа ненапряжно вливала в уши Распутину, не отрываясь от своих основных обязанностей…

– Запомнил, солдат? – И Наташа игриво заливалась смехом, от которого Григорий сходил с ума…

Химические задачки тоже решались шуточно.

– Какова доля сахара в сгущённом молоке, которое вылизал из банки пудель Тотоша, если ему показалось, что во всей четырёхсотграммовой банке сахара было сто восемьдесят граммов? Сколько граммов мёда, в котором было сорок пять процентов глюкозы, съел медведь Топтыгин, если клетки его организма получили двести граммов воды?

Одним словом, учиться у Наташи было интересно и легко, и не только химии… Беспокойная, как ртуть, и порывистая, как сирокко, она заполнила жизнь Распутина, будто игристое вино – пустой глиняный сосуд, празднично врываясь в размеренную армейскую жизнь фонтаном эмоций и напрочь срывая крышу. Поэтому решение Москвы оставить госпиталь в Афганистане после окончания эпидемии, абсолютно неожиданное для всех врачей, для Григория было весьма желанным подарком.

Восемь месяцев безмятежного счастья, придуманных командировок в медсанбат и всего остального, что удовлетворяет непритязательные потребности влюблённых, оборвалось, как это часто бывает на войне, на самой высокой ноте…

Дорога от госпиталя к аэродрому шла через Соловьиную рощу – красивый эвкалиптовый лес и излюбленное место засад душманов. Пока оформляли документы на эвакуируемых раненых, медицинская «буханка» опоздала встать в колонну. Пришлось догонять. Опасные заросли почти проскочили, когда по машине с красным крестом ударили из автоматов. Старшего, прапорщика, убили сразу. Водителя ранили.

– Шурави! Сдавайся! – закричали, окружая машину, душманы – все сплошь молодые ребята, почти пацаны, один из которых говорил по-русски.

Наташа накинула зачем-то на плечи белый халат, выскочила из кузова с ранеными, замахала руками:

– Сюда нельзя! Инфекция!

Про инфекцию воины Аллаха слышали и, кратко посовещавшись, изменили свои планы. В плен решили никого не брать – расстреляли из гранатомётов. Наташа умерла мгновенно…

Чёрного от горя Григория, примчавшегося в медсанбат без всякого разрешения, на третий день забрал Ёжик. Ничего успокоительного не говорил. Никак не утешал. «Отомстить хочешь?» – задал краткий вопрос по пути в полк и, увидев утвердительный кивок, больше не проронил ни слова.

Благодаря агентуре хадовцев, которых не раз и не два выручал Лёха, банду вычислили быстро, тихо разведали текущую дислокацию, секреты и боевое охранение. В гости наведались перед рассветом. Часовых сняли без шума. Жестокий Ёж сунул в саклю со спящими боевиками хлорпикриновую шашку. Из окон и дверей почти сразу в руки разведчикам посыпались плачущие и сопливые моджахеды.

Допрашивали бандитов вдвоём. Сначала Григорий только смотрел, что и как делает Ежов, потом помогал. В конце, когда дело дошло до того, кто отдал приказ расстрелять медицинскую машину, уже справлялся сам. Никаких эмоций при этом не испытывал. Мозг равнодушно констатировал, что при таком допросе всякие «не скажу» остались в кино. В реальной жизни всё зависит только от времени. Один ломается на третьей минуте, другому требуется четверть часа. Но результат всегда один. Для допрашиваемого – самый пессимистический.

Когда вся картина гибели эвакуационной группы была ясна и всплыли любопытные подробности из жизни информаторов моджахедов, Григорий лично привёл в исполнение приговор, но не испытал никакого облегчения.

– Привыкай, Айболит, – приобнял его за плечи разведчик, – это как ампутация. Обратно ничего не отрастёт. Надо научиться как-то с этим жить…

– Я постараюсь, – почти прошептал Григорий и добавил, помолчав: – Товарищ лейтенант, я знаю, что у вас снайпер на дембель уходит… Разрешите попробовать!

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Холерная эпопея в Джелалабаде и борьба с ней описаны со слов непосредственного участника событий лейтенанта медроты 66-й бригады Александра Добриянца и с его разрешения.

Глава 3

Дембель, 1987-й

Москва – Ленинград

В Москву Григорий прилетел вместе с Матиасом Рустом, в тот же день, когда девятнадцатилетний пилот-любитель из ФРГ посадил самолёт на Красной площади, преодолев все рубежи советской ПВО. Ну как преодолел… Пэвэошники вели «херра туриста» от самой границы и предлагали «приземлить» неоднократно, но каждый раз из кремлёвской заоблачной выси звучало категорическое: «Не стрелять!» – и армия подчинялась.

Много позже Григорий узнал, что незадолго до полёта озорного немца министр обороны СССР докладывал лично Михаилу Горбачёву о том, как организована и как работает система противовоздушной обороны советского государства. Выходя от генсека, Соколов оставил у него документы, включая секретные карты. Но на следующий день, когда он попытался вернуть документы назад, Горбачёв сказал, что не помнит, где они находятся. Вовремя прилетел в СССР чёртик из бутылки Матиас Руст. Если бы не он, спешно уволенные Горбачёвым триста офицеров-фронтовиков во главе с маршалом Соколовым остались бы на своих местах, и, кто знает, может быть, ГКЧП 1991 года не стал бы таким игрушечным и несерьёзным.

Двадцать восьмого мая 1987 года демобилизованный Григорий Распутин был озабочен совершенно другими проблемами: как в день пограничника не натолкнуться на усиленные патрули и не провести лишнее время в комендатуре, поясняя происхождение своей не совсем уставной формы и содержание дембельского дипломата, не соответствующее ассортименту военторга.

О том, что Распутин вернулся «из-за речки», можно было догадаться лишь по непривычному для весенней Москвы загару. Девственно чистый китель санинструктора с сиротливым значком об окончании медучилища, где не было даже самой расхожей медали «За боевые заслуги», никак не выдавал в нём участника боевых действий. Так бывало нередко, а в его случае – даже закономерно. Числился в санчасти, дневал и ночевал в разведке. Оказавшись между двумя ведомствами, был успешно забыт обоими.

В этот момент награды его не заботили вовсе. В твёрдой папке среди других документов лежало направление в мединститут, конспекты, а в голове – всё, чему успела научить Наташа, и её желание видеть его студентом медвуза, превратившееся в завещание, обязательное к исполнению.

Решение о поступлении именно в военно-медицинскую академию пришло само, случайно. Вернувшись из Афгана, Распутин почувствовал себя Робинзоном на необитаемом острове. У человека, участвовавшего в военных действиях, меняется психика. Когда совсем ещё мальчишки, обожжённые войной, посмотревшие в лицо смерти, возвращаются в мирную жизнь, они не понимают, где оказались, потому что привыкли к фронтовому братству, взаимопомощи, участию друг в друге. И вдруг остаются один на один со всеми своими проблемами и переживаниями в мире, неожиданно ставшем чужим, где их никто не понимает и не принимает. Общаться с бывшими однокашниками становилось неинтересно. Жизненный опыт, шкала ценностей и приоритетов уже не совпадали. В результате окружающее казалось непонятным и враждебным.

Распутин не был исключением, поэтому принял решение поступать именно в военно-медицинское высшее учебное заведение. В армии всё проще и понятней, чем на гражданке, где уже начиналась кооперативно-перестроечная суета, а воззвания к строительству коммунизма перемежались с призывами обогащаться.

На собеседование в приёмную комиссию его вызвали, когда коридоры почти опустели. Только в углу около фикуса возилась дородная мамаша со своей упитанной дочкой, и ещё два запоздалых «путника» фланировали по фойе, увлечённые беседой.

В аудитории за сдвинутыми вместе столами сидели пять человек, трое из них – в военной форме. Председатель – крепкий, как боровичок, генерал-майор с по-мальчишески непокорными, хоть и седыми вихрами, брежневскими бровями над близоруко прищуренными глазами в ореоле разлетающихся к вискам морщинок и тяжёлым нубийским носом – задал несколько формальных вопросов про образование, место жительства и уткнулся в личное дело Распутина, полностью выпав из диалога.

Остальные заседатели, удивлённые необычным поведением «вожака», начали, страшно косясь и изгибаясь, заглядывать в папку, лежащую перед председателем. Генерал, слюнявя пальцы и перекладывая страницы, качал головой, периодически вскидывал глаза на Распутина, произносил «да-а-а», протягивая букву «а», и опять зарывался носом в казённые фразы кадровиков военкомата и Гришиного полка.

Распутин от скуки начал разглядывать иконостас на груди генерала, где среди ярких планок юбилейных медалей узрел сразу три пурпурных ленточки боевого ордена Красной Звезды и зелёный штрих медали «За оборону Ленинграда». «Свой!» – сгенерировал команду мозг без всякого участия Григория, послав условный сигнал в центральную нервную систему, и Распутин почувствовал, как уходит мандраж, расслабляются собранные в комочек мышцы живота, мягкая тёплая волна прокатывается по всему телу, а в голове начинает приятно и успокаивающе шуметь морской прибой.

– Ну вот что, сынок, – откладывая в сторону личное дело, тихо, будто разговаривая сам с собой, произнёс генерал, – бумаги твои мы ещё почитать успеем, а ты пока нам так, по-простому, расскажи, как там было…

То ли заворожённый боевыми наградами на груди генерала, то ли от его низкого, обволакивающего голоса, Григорий вдруг почувствовал непреодолимую потребность облегчить душу, выложить то, что не мог доверить ни друзьям-знакомым, ни родителям.

И он начал рассказывать… Про липкий, ничем не смываемый и не заглушаемый страх во время холерного карантина, про то, сколько сил надо было приложить, чтобы, заступая в наряд, просто шагнуть за порог инфекционного модуля, где вонь, тоска, безысходность и глаза сверстников, глядящих на тебя с такой надеждой… Некоторым уже ничем не можешь помочь. Ничем! А когда речь зашла о Наташе, Григорий вдруг, сам не ожидая того, кинул лицо на руки, в голос зарыдал и не видел, как генерал цыкнул на члена комиссии, открывшего было рот, и посмотрел на остальных дёрнувшихся подчинённых так, что они истаяли до состояния сухофруктов.

А Григория несло по волнам памяти. Он не стеснялся слёз, текущих по щекам, и, вспоминая о службе с Ежовым, почти кричал, что в глубоких рейдах группе необходимо соблюдать скрытность и каждый встреченный в лесу, на равнине или в горах, видевший группу, должен умереть. Ребёнок, женщина – любой. И как командир пишет письмо маме сгинувшего чёрт знает где солдата, а потом пьёт…

Рассказывал о прошлом, но почему-то в настоящем и будущем времени. Как они встречаются с агентом Ежа, этническим таджиком, пьют чай и любуются потрясающе красивым закатом в горах. Разговаривают о жизни, а вокруг крутятся его дети. Глазастенький мальчик всё время трётся возле папиного друга-шурави, гладит руку и смотрит снизу вверх. Другой ребёнок – дочка, которой по возрасту ещё не надо носить чадру, робко улыбается и по-детски кокетничает, а ты ловишь для неё шикарную бабочку, передаёшь из своих грубых рук в её маленькие ладошки. Бабочка щекочется лапками-крылышками, девчушка взвизгивает, отпускает её, тушуется и прячется за папу.

Папа – активист какой-то местной проправительственной партии. Ежов вкладывает ему в уши нужную информацию, догадываясь, что будет дальше. На рассвете активист поедет в райцентр, и его перехватит рейдовая группа прибывшей пару дней назад очень серьёзной диверсионной банды под командой кадровых офицеров спецназа соседней страны. Активиста вывернут наизнанку. Это чушь, что кто-то может удержаться… Ломаются все, если не успеют умереть. Через день всю банду, вышедшую в нужную точку по рассчитанному Ежовым маршруту, полностью обнулят. Офицера пакистанской разведки возьмут живым. Энергоцентр, куда они шли, останется целым. Это хорошая военная работа.

…А потом ты будешь стоять вместе с Ежовым на похоронах таджикского друга, глядя пустыми глазами на платок, под которым его перерезанное горло и то, что раньше было лицом. И над телом, не опускаясь вниз, будет трепетать крыльями потрясающе красивая бабочка, а за твой палец будет держаться, глядя снизу вверх, маленький глазастенький мальчик, его сынишка, такой же, как сероглазый, беленький сын Ежова, находящийся на другом конце земли. Он, когда вырастет, обязательно станет солдатом – псом войны. И всё повторится…

Ты чувствуешь, что перестал быть нормальным человеком и уже никогда не сможешь доверять начальству. И даже товарищам. Разрушительно хорошая военная работа… Вот только закаты после всего пережитого обладают какой-то мистической силой. Уставишься и смотришь…

Григорий говорил, не умолкая, почти час, и не слова и слёзы, а война изливалась из его души и тела.

Когда этот поток иссяк, в аудитории повисла тишина, и даже скрип стульев не нарушал её, пока генерал со вздохом не спросил у одного из членов комиссии:

– Ирина Владимировна, сколько у нас ещё ожидают?

– Двое, – одними губами обозначила ответ женщина.

– Извинитесь и передайте, что их собеседование переносится на завтра. А нам с солдатом требуется пообщаться в неформальной обстановке…

Генерал-майор медицинской службы Вениамин Васильевич Волков – боец истребительного батальона в блокадном Ленинграде, закончивший войну начальником медсанбата в Вене, – прекрасно понимал всё, что творится в душе молодого человека. Плеснул керосину солдат на тлеющие угли в душе фронтовика, разбередил старые раны, напомнив генералу его самого почти полвека назад.

Вениамин Васильевич даже не сам решил, а будто почувствовал приказ свыше: надо помочь… Оттолкнёшь – пропадёт. Только пятнадцать процентов абитуриентов-интернационалистов, прошедших войну, держались дольше одного курса. Забирали документы, уходили в никуда и, как правило, пропадали. Не стоит увеличивать количество безвременно сгоревших. Стоит побороться.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Вениамин Васильевич Волков – один из ярких, творчески одарённых офтальмологов нашего времени, который внёс существенный вклад в развитие многих разделов общей и особенно военной офтальмологии. Генерал-майор медицинской службы (1980), доктор медицинских наук (1964), профессор (1965), заслуженный деятель науки РСФСР (1975), Герой Социалистического Труда (1982).

В 1938 году окончил с золотым аттестатом Шестую специальную артиллерийскую школу и поступил в Военно-медицинскую академию имени С. М. Кирова. В академии был сталинским стипендиатом.

В 1941–1942 годах – боец истребительного батальона в блокадном Ленинграде. За проявленное мужество был награждён медалью «За оборону Ленинграда». Служил врачом отдельного батальона, старшим врачом полка, командиром медицинского санитарного батальона. Прошёл боевой путь от Астрахани до Линца – от Волги до Дуная.

В 1967–1989 годах – начальник кафедры офтальмологии Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова и одновременно главный офтальмолог Министерства обороны СССР.

Глава 4

1988-й. Полураспад

Академия

Первый курс любого высшего учебного заведения – это вынос мозга и зубовный скрежет для студентов. Время самого большого отсева людей, не выдержавших процесса запихивания в черепную коробку такого количества информации, которое не поступало туда за всю предыдущую жизнь. К медицинским вузам это относится в первую очередь, к военно-медицинским – особенно. Когда к тысячам латинских анатомических терминов добавляется устав караульной и постовой службы, а к бесконечным семинарам и коллоквиумам – наряды и караулы, крыша может поехать у самых стойких.

Распутин выдержал, хотя желание бросить всё это к такой-то матери возникало не раз. Спасло медицинское училище, где в долговременную память вложили многое из того, что для выпускников школ было откровением, и армейская служба, где уставы вбивались в голову самым безапелляционным и надёжным способом – через мускульные усилия.

Григорий после первого курса остался в строю, поредевшем более чем наполовину по причине отчислений и добровольных убытий менее устойчивых однокурсников. Выдержал – и даже поднялся по служебной лестнице. Его погоны украсили сержантские лычки, а грудь – догнавшая с войны медаль «За отвагу», самая авторитетная среди фронтовиков. Постарался генерал Волков, списался со всеми инстанциями, начиная с Кабула и заканчивая Москвой, и со всей мощью паровоза продвинул ежовское представление Распутина к награде за ликвидацию банды, лежавшее в самом дальнем ящике стола какого-то безмятежного штабиста.

Григорий сразу почувствовал интерес к себе прекрасного пола, не нюхавшего пороха и представлявшего войну по романтическим стихам и героическим легендам, и ещё больше замкнулся. Медаль – это, конечно, здорово и приятно, но напоминала она Распутину не о собственной отваге, а о самом трагическом эпизоде в его жизни.

Однако и это, и все остальные события за забором академии были вытеснены на задний план бесконечной ежедневной чередой занятий. А «за бортом» в это время бурлила перестроечная жизнь, отражаясь на судьбах простых людей самым противоречивым образом.

В начале сентября 1987 года в Москве и ряде других регионов исчез сахар – результат «наступления на алкоголизм», и впервые после Великой Отечественной войны на него были введены талоны. Девятнадцатого сентября 1987 года широко, празднично, с салютом и гуляниями, было отмечено 840-летие Москвы. Народу понравилось, и с этого года День Москвы отмечается ежегодно.

А уже весной, под конец первого года учёбы, пятнадцатого мая 1988 года, был начат вывод советских войск из Афганистана. Лёшка Ежов, и так не баловавший курсанта Распутина посланиями, вообще перестал писать.

Двенадцатого июня 1988 года в СССР состоялся финал первого конкурса красоты «Московская красавица». Советский народ в едином порыве стал разглядывать советских девчонок в невообразимом до сих пор наряде – купальнике с модельными туфельками. Гормонально это радовало. Морально – озадачивало. Старики качали головой. Молодёжь воодушевилась. Михаил Тодоровский, сняв «Военно-полевой роман», с энтузиазмом бросился экранизировать рассказ Владимира Кунина «Интердевочка», сданный в редакцию под рабочим названием «Проститутка».

На весь срок академических каникул после окончания первого курса Распутин был ангажирован своим негласным адъютантом из Прибалтики. Айвар был высоченным добродушным блондином, поступившим в академию по направлению Рижского горкома комсомола. Наверно, поэтому он посвящал общественной работе больше времени, чем скучной академической зубрёжке. Григория он держался как привязанный, особенно на первых порах, когда всё незнакомое пугало, а конфликты в результате постоянного стресса возникали на пустом месте и не всегда заканчивались мирной руганью. На молчаливого и угрюмого, почти двухметрового Распутина никто из забияк наезжать не рисковал. Это обстоятельство Айвар оценил сразу, даже койку поменял поближе к источнику безопасности.

– Это во мне говорят гены предков, – с простодушной улыбкой пояснил он Григорию свой подхалимаж во время длинного и скучного наряда по роте. – Почти тысячу лет наш народ держали в хлевах и сараях, не пуская на порог домов. В Ригу латышам было разрешено входить только днем, и исключительно для прислуги бюргерам. До заката они были обязаны покинуть пределы города. В городской черте нельзя было даже ходить по одной стороне с немцами – латыш обязан был перейти на другую сторону. Но страшнее всего были ссоры между господами, где страдали в первую очередь прислуживающие неудачливому сюзерену. Им сносили голову сразу и безжалостно. Выживали те, кто держался рядом с сильнейшим. С тех пор у коренных народов Прибалтики выработалось особое чутьё, позволяющее безошибочно определить, кто из хозяев завтра пойдёт в гору, а кто, наоборот, проиграет и превратится в изгоя. И делать правильный своевременный выбор…

– Выбор чего? – поднял удивлённо бровь Распутин.

– Выбор той стороны противостояния, которая позволит сохранить голову на плечах, с кем будет безопаснее и сытнее, – терпеливо пояснял Айвар. – Простой люд постоянно вынужден менять свою свободу на покровительство «сильного человека», способного защитить от неприятностей. Чтобы выжить, надо быть рядом с «хозяином горы». Это элементарное требование существования любого малого народа. И тут все средства хороши. Талейран в своё время сказал: «Вовремя предать – значит предвидеть!»

Заметив, как поднялись обе брови Распутина, Айвар смутился и скороговоркой добавил:

– Это всё, конечно, относится к нашему буржуазному прошлому. Сейчас всё по-другому…

В 1988 году, действительно, всё было ещё по-другому, и Айвар радушно пригласил Григория, как своего покровителя, отдохнуть у родителей на Рижском взморье. Душным августовским вечером они ехали в поезде Москва – Рига, рассуждая на отдыхе о работе, как традиционно и полагается делать в России.

Вагонные споры…

– И вот один расторопный корреспондент из «Литературной газеты» увидел случайно в поликлинике громадное учётно-отчётное полотнище и полюбопытствовал: к чему бы это? – увлечённо пересказывал Айвар свежие газетные новости. – Вооружившись мандатами и командировкой, этот замечательный человек пошёл по административной лестнице. Побывал у заведующего поликлиникой, главврача горздрава, области, добрался до министерства в Москве и везде задавал одни и те же вопросы: «Вам нужны эти документы? Они помогают вам в работе? Вы их как-то используете? Вы их обрабатываете? Анализируете?» Никому они были не нужны, а министр и его подчинённые даже не догадывались о тоннах справок, отправляемых им с мест. Журналист тщательно опросил практически всё министерство, и ни один человек об этих бумагах даже не слышал. Но куда же они делись, чёрт возьми?! Они же миллионами от Кронштадта до Владивостока идут сюда… Эшелоны бумаг… Это же не иголка.

Журналист поехал по вокзалам, посетил почтовые экспедиции, какие-то сортировочные пункты. И вот на далёком отшибе один железнодорожник обратил внимание нашего следопыта на длинный приземистый пакгауз, который денно и нощно охранял часовой с винтовкой и примкнутым штыком. Сюда, по словам железнодорожника, один раз в году сваливают бумаги, после чего ворота запираются и тайну бумаг надежно стерегут ВОХРы. В тени пакгауза учётные полотнища, мучительно посчитанные, аккуратно записанные, орошённые слезами и потом врачей, слёживаются миллионными лохматыми глыбами в паутине и мышином помёте. А поскольку этот пакгауз был не резиновый, то ежегодно перед новым пополнением старые бумаги выгребались, отвозились на пустырь и там сжигались. А на свободное место ложились новые миллионы… Вы представляете, какой у нас везде творится бардак? – Айвар картинно закатил глаза в потолок.

– Это прекрасно! – воскликнул попутчик курсантов, во всём облике которого читался профессиональный командировочный. – Замечательно, что такие постыдные факты на волне перестройки под прожектором гласности становятся достоянием общественности! Теперь те, кому полагается принимать решения, смогут прекратить эту нетерпимо глупую практику формализма в виде собирательства тонн справок и отчётов, никем не читанных и никому не нужных!

– Оказывается, бессмысленным и беспощадным может быть не только русский бунт, но и русский оптимизм, – покачал головой Айвар. – Осталось только понять: способны ли те, кому положено принимать решения, что-то прекратить и перестроить? Способна ли вообще самореформироваться система, или проще и дешевле будет аккуратно и быстро поменять её на какую-нибудь другую, менее косную и бюрократическую?..

– На какую, например? – заинтересовался попутчик.

– Везде должны работать профессионалы, – уверенно декларировал Айвар, – особенно в управлении! Экспертное сообщество, специалисты, узкий круг которых…

– Вы предлагаете олигархию? – перебил его командировочный. – Это недемократично! Мы только что развенчали и осудили культ личности! А вы опять – «узкий круг»… Решать должно большинство! А меньшинство, в том числе и ваш «узкий круг», – подчиняться!

– Не страшно, когда меньшинство управляет большинством, если это меньшинство – гении и умницы, – отрезал Айвар. – Страшно, когда тупое стадо болванов начинает учить своим понятиям крохотную кучку разумных людей.

– Ну знаете, – взвился командировочный, – я попросил бы вас без намёков…

– Как будущий врач, – попробовал примирить спорящих Григорий, – хочу вас заверить, что нет такой проблемы, при решении которой нельзя создать ещё большую проблему.

– Вам так кажется, потому что страна переживает эпоху глобального беспорядка, – примирительно пробубнил командировочный.

– «Эпоха глобального беспорядка»… Как красиво вы назвали состояние полной жопы, – съязвил Айвар.

– Знаете, – заглядывая в глаза Распутину, вздохнул попутчик, – чем больше я слушаю вашего друга, тем меньше мне хочется его видеть…

– Это потому, что вы только делаете вид, что вам нужен собеседник, – оставил за собой последнее слово Айвар, подтягиваясь на руках и закидывая тело на верхнюю полку. – На самом деле вам нужен слушатель. В стране дураков умным быть неприлично. Всё понимаю, поэтому умолкаю.

Под стук вагонных колёс хорошо течёт беседа, но ещё лучше думается… Впрочем, размышлял Григорий ровно до того момента, пока не коснулся головой подушки.

1988-й. Рига

– Григорий, познакомься! Это моя сестра Инга! – непривычно жизнерадостно для своей флегматичной натуры вопил Айвар на перроне рижского центрального вокзала, слегка подталкивая к однокурснику высокую голубоглазую блондинку с модной стрижкой каре, пухлыми губами и очаровательно вздёрнутым носиком. – Спортсменка, хоть и не комсомолка, активистка, ну и всё прочее, что там по фильму полагается.

– Значит, вы и есть Распутин? – кокетливо глядя на гостя сквозь длинные ресницы, проворковала красавица низким грудным голосом с очаровательным прибалтийским акцентом, меняя «ы» на «и» и протягивая ударные гласные.

Айвар, знавший его историю, быстро взял инициативу в свои руки и, не давая девушке смутиться из-за непонятной реакции друга, повлёк их к выходу из вокзала, тараторя от радостного волнения абсолютную чепуху.

– Инга, хочу сразу тебя предупредить: Григорий – старый солдат и не знает слов любви! Поэтому веди себя соответственно, не смущай гостя и следи за окружающей обстановкой. Из-за тебя уже несколько юношей врезались в вокзальные столбы, выворачивая голову.

– Окей, – блеснула знанием иностранных слов Инга и уже более сухим, деловым тоном обратилась к брату: – А тебя Зиедонис просил зайти в горком, и это срочно!

– Йохайды! – хлопнул себя по лбу Айвар. – Совсем забыл! Слушайте, давайте сразу сейчас к нему. А то если в Юрмалу подадимся, обратно возвращаться уже точно не захочется…

– Нет уж, – капризно сморщила носик блондинка. – Решайте свои комсомольские дела без меня, а мне есть чем заняться. Адьё-ос!

– А почему она не комсомолка? – удивился Григорий, невольно провожая взглядом походку от бедра, усугублённую вызывающим разрезом на прямой юбке.

– Да куда ей! – махнул рукой Айвар. – Со сборов и соревнований не вылезает. Через неделю опять в лагерь отправляется. Да она и без значка неплохо выглядит, согласен? – И толкнул Гришу локтем в бок.

Глава 5

Ветер свободы в латышских дюнах

Рижский горком комсомола располагался в двух сотнях метров от Старого города, напротив шикарного Дома политпросвета и старинного парка Кронвальда, центр которого эклектично украшал модерновый «Молочный ресторан» над затянувшимся ряской прудом.

Первый секретарь горкома, почтительно прозванный «шефом», носил ослепительно белую рубашку с расстёгнутой верхней пуговицей и слегка приспущенным галстуком, модную причёску с прямым пробором, имел такой же прямой взгляд и атлетичную фигуру, в которой угадывалось солидное спортивное прошлое.

– Айвар! Ну наконец-то! – хлопнул он по плечу курсанта и, скользнув взглядом по Григорию, зацепился за наградную планку на кителе. – Ого! Оттуда?

Распутин молча кивнул, разглядывая непривычный для комсомольского функционера интерьер кабинета, где на видном месте стояла шикарная импортная звуковая аппаратура для дискотеки с профессиональным режиссёрским пультом, а стены были заклеены многочисленными плакатами набирающих популярность звёзд новой, перестроечной волны.

– Зиедонис! – пританцовывая от нетерпения, как молодой жеребец при одной мысли про овёс, жалобно заглянул Айвар в глаза секретарю. – Что случилось, что за спешка? Нас ожидает тёплое море и горячие шашлыки под холодное пиво. Ты хочешь испортить нам праздник?

– Наоборот, только улучшить! – усмехнулся «шеф» и по-приятельски похлопал Айвара по спине. – Долг платежом красен! Слышал такую пословицу? Ты ведь у нас флагман! Первенец! Можно сказать, образец. Когда я бегал, оформляя тебе направление ценного национального кадра в академию, на меня все смотрели как на белую ворону. А в этом году смотри сколько. – И Зиедонис небрежно придвинул лист направления на учёбу, плотно забитый фамилиями.

– Ну и что должен делать флагман? – безнадёжно вздохнул Айвар.

– Как что? – развалился в кресле секретарь горкома. – Конечно же, вести за собой и не отлынивать от общественных поручений! У нас двадцать третьего августа мероприятие, и в связи с этим мне поручено мобилизовать всех активистов, правильно всё оформить, найти тех, кого будет слушать молодёжь, организовать транспорт, питание и культурный досуг, несколько интервью до и после, то есть проявить активность таким образом, чтобы показать, что именно мы являемся застрельщиками всего нового и злободневного, а не кто-то за рубежом. И тут такая удача! Да мне вас сам Маркс послал!..

– А что за мероприятие будет двадцать третьего августа? – прервал монолог секретаря Распутин.

– Дата подписания пакта Молотова – Риббентропа, – поморщился секретарь горкома. – В этот день националистические силы собирались устроить антисоветский шабаш, но мы перехватили инициативу и организуем Праздник Справедливости и Интернационализма. От Таллина до Вильнюса тысячи трудящихся возьмутся за руки и образуют живую цепь. Она будет олицетворением дружбы народов и символом борьбы за справедливость. Здорово?

Секретарь горкома бросил на стол карандаш и победно посмотрел на курсантов.

– Ну а мы-то чем можем помочь?

– Военные люди – это порядок, чёткость и скрупулёзное выполнение приказов, чего нам всегда не хватает, – вздохнул Зиедонис. – То, что в момент организации мероприятия будет бардак, даже не сомневаюсь, вот и надеюсь на ваши организаторские способности. К тому же вы ещё и будущие врачи, что особенно важно при крупных скоплениях людей. А если найдёте время дать интервью для прессы и рассказать о своём героизме, – секретарь кивнул на китель Григория, – то будет вообще великолепно. Причём сразу предупреждаю: нас не интересуют фанфары. Наоборот! Беспощадная критика всего, что не соответствует чаяниям трудящихся! Выявление недостатков, восстановление попранной справедливости, свободы и независимости – вот чего ждут от нас широкие народные массы. У вас ведь есть что-то, чем вы недовольны? – закончил он, обращаясь напрямую к Григорию.

– Конечно, есть, – задумчиво произнёс Распутин и придвинул поближе список фамилий «направляемых на обучение ценных национальных кадров», – и очень много! Например, я считаю неправильным и несправедливым, что в направлении на учёбу в московские вузы присутствуют только латышские фамилии. И это в республике, где половина не латыши. Где же тут равенство? Разве это справедливо?

– Интересно… – Секретарь встал, прошёлся по кабинету, погладил режиссёрский пульт, щёлкнул тумблером, вернулся на место и открыл стеклянные дверцы шкафа, заставленного книгами. – Скажите, а вы комсомолец?

– Да, а что?

– А то, что стыдно комсомольцу не знать работы Владимира Ильича Ленина, который очень подробно писал на эту тему. Секунду… Да, вот тут! «К вопросу о национальностях или об „автономизации“», тысяча девятьсот двадцать второй год. Слушайте.

«Поэтому интернационализм со стороны угнетающей, или так называемой „великой“ нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически. Кто не понял этого, тот не понял действительно пролетарского отношения к национальному вопросу, тот остался, в сущности, на точке зрения мелкобуржуазной и поэтому не может не скатываться ежеминутно к буржуазной точке зрения».

Как видите, Ленин с вами не согласен, и никакой несправедливости в том, что направления в столичные вузы выдаются только латышам, он не видит. Даже больше – обвиняет тех, кто с этим не согласен, в мелкобуржуазности. Так вы ещё будете настаивать на своей точке зрения?

Последние слова Зиедонис специально произнёс насмешливо, давая понять, что он, если что, может и доложить по партийной линии о выявлении мелкобуржуазных взглядов у одного из курсантов академии, что приведёт к самым серьёзным оргвыводам.

В кабинете повисла неприятная пауза, прервать которую решил сам хозяин.

– Ладно, – хлопнул ладонью по столу секретарь, – купайтесь, загорайте, отдыхайте. Никуда привлекать вас не буду. Ограничимся малым джентльменским набором. С тебя, Айвар, отчёт по учёбе в академии, встреча с активом и интервью. Двадцать третьего августа приходите на мероприятие. Оно, кстати, будет называться «Балтийский путь». Символично, правда? Сразу навевает про наш бронепоезд…

Три дня спустя, когда организм, накупавшись до одури, навалявшись на ослепительно-белом песке, нажарившись до ожогов на августовском солнышке, начал активно сопротивляться водным и солнечным процедурам, а капризная прибалтийская погода испортилась, Айвар отправился отрабатывать общественные повинности. Инга, как ответственная за самочувствие гостя, потащила Григория осматривать местные достопримечательности. Первым номером в экскурсионной программе значились памятные места боёв Первой мировой войны.

Распутин знал про эту войну только то, что она была. Советская школьная программа заботливо обходила частности этой трагедии, сосредоточившись на проклятиях в адрес преступного самодержавия и бестолковых генералов. В семье Инги и Айвара Первая мировая война оказалась очень личной – выкосила или покалечила всех мужчин, овдовила женщин, а передний край проходил в километре от семейного хутора. Поэтому Григорию было интересно узнать что-то новое от потомков непосредственных участников событий, подёрнутых флёром недосказанности и умолчаний.

– Вот отсюда латышские батальоны поднимались в атаку, – Инга спрыгнула в еле заметную канавку, оставшуюся на месте окопов полного профиля, – а уже через четыреста шагов располагались немецкие позиции. И наши стрелки с одними винтовками, без артиллерийской поддержки, шли на пулемёты. Первые цепи погибли почти полностью, повиснув на проволочных заграждениях. По их телам, как по мосткам, побежала следующая волна. Среди них был и мой прадед…

– Выжил? – коротко спросил Григорий.

– Да! – тряхнула головой Инга. – Его ранило уже позже, во время немецкой контратаки. Пойдем, я покажу где. Тут недалеко…

Григорий не торопясь шёл за юркой девчонкой, любовался её лёгкой спортивной фигурой.

Бывшее поле боя за полвека превратилось в болотца и холмики, порядком заросшие лесом. Глаза примечали особенности ландшафта и привычно проводили рекогносцировку местности, уши слушали скрип стволов и посвисты ветра. Нос с удовольствием вдыхал пахнущий мхом и соснами воздух, а мозг удивлялся нахлынувшим незнакомым ощущениям, будто всё это уже видел и слышал. Невысокие взгорки с мохнатыми елями у подножия, серое предгрозовое небо над кронами…

Он представил себе рогатки, надолбы и ряды колючей проволоки, щедро рассыпанные по лесным холмам… Получилось очень реалистично, но в зимнем антураже. Бои-то были рождественские… «Ну и воображение у меня! Видно, хорошо голову солнышком напекло!» – усмехнулся про себя Распутин, прибавляя шаг.

– Вот здесь это случилось. – Инга стояла на ровной и длинной гряде явно искусственного происхождения. – Латышские стрелки прорвали оборону немцев, но дальше продвинуться не смогли. Вот оттуда, – она встала на цыпочки, словно пытаясь вырасти выше сосен, – била немецкая артиллерия. А отсюда, – тоненький пальчик описал дугу между двумя холмами, – стреляли немецкие пулемёты…

Инга спрыгнула на мох, провела рукой по ковровой поверхности, подняла глаза на Григория и посерьёзнела.

– Латышские стрелки целые сутки отбивали контратаки немцев, а помощь так и не пришла… Тогда прадеда ранили, а оба его брата погибли. Они отослали его, как самого младшего, за патронами, а сами так и остались лежать около пулемёта…

– А почему тут не видно старых окопов?

– Болото! На ладонь вниз уже вода. Немцы построили вал, укрепили бревнами – получилась настоящая крепостная стена, кое-где ещё видны её остатки…

– А почему не пришла помощь?

Инга посуровела.

– Сибирский корпус отказался идти в атаку. Какие-то политические требования… А на самом деле просто испугались! Трусы!

Последние слова Инга сказала, стиснув зубы, почти прошипела. Григорий изумился тому, как преобразился её облик: сжались в узкую струнку пухлые губки, голубые глаза сузились до щёлочек, а всё лицо стало угловатым и мраморно-белым.

– Сибиряки испугались? – поперхнулся от удивления Григорий. – Что-то не верится…

– А что тут удивительного? – Аккуратный ротик Инги скривился в усмешке. – Митинг они устроили. Революцию. А на самом деле побоялись идти в атаку… Они там все такие…

– Гм… Инга… А ничего, что я тоже сибиряк? Или ты меня тоже считаешь трусом?

– Ты? Ты же из Москвы!

– Да. Но оба мои деда – из Сибири. И оба погибли в сорок первом под Москвой… Даже могил не осталось. Мои родители переехали в столицу, чтобы быть поближе к месту их последнего сражения.

Инга закусила губу и быстро пошла обратно к хутору, не оборачиваясь. Озадаченный Григорий плёлся сзади. Его неприятно кольнуло обвинение в трусости, и он ломал голову, как могло случиться, чтобы инертные, в массе своей аполитичные сибиряки бастовали, в то время как латыши – будущие преторианцы революции – тысячами гибли за веру, царя и Отечество.

«Чушь какая-то! Надо посидеть в библиотеке и разобраться», – думал он, ещё раз оглядывая оставшийся за спиной насупившийся лес и вновь удивляясь странному, пугающему, накатывающему со спины ощущению дежавю.

– Vectētiņš! Vectēvs atbrauca![3] – радостно завопила Инга, повиснув на шее широкоплечего коренастого старика, будто вышедшего из книжек Жюля Верна – загорелого до черноты, морщинистого, с плотной седой бородой и жилистыми руками, привыкшими к физической работе. Не хватало только трубки да фуражки с якорями, чтобы портрет старого морского волка был полностью закончен.

– Viss, viss! Nožņaugsi! Cik stipra kļuvusi! Davai, sauc Aivaru, vajag izkraut mašīnu![4]

– Aivars Rīgā[5], – неохотно расцепляя объятия, вздохнула Инга и в присутствии подошедшего Распутина перешла на русский. – Вот, познакомься. Это Григорий. Учится с Айваром на одном курсе. Тоже будет военным врачом.

– Курсант, стало быть? – протягивая руку для пожатия и пристально глядя в глаза Распутину снизу вверх, медленно проговорил рыбак на хорошем русском. Его профессию выдавали тельняшка и невыветриваемый запах рыбы и водорослей. – Ого! Рука крепкая! Как, товарищ военврач, поможешь рыбу с прицепа скинуть? Машину отпускать надо.

Распутин с энтузиазмом кивнул, радуясь возможности заняться чем-то полезным вместо обмена дежурными любезностями. Дед Инги удовлетворённо хмыкнул, скинул ветровку, оставшись в одной тельняшке, и сдёрнул брезент с двух пузатых дубовых бочек не меньше ста литров каждая.

– Вот, – небрежно шлёпнул он по шершавому боку ёмкости, – рыбколхоз в этот раз расчёт по паям выдал готовой продукцией. Сельдь пряного посола. Куда девать – не представляю. За год всё не съедим. А ну, взяли. Делай, как я!

Глядя на старика, Григорий поудобнее перехватил верхний край бочки, наклонил, нижний подхватил другой рукой.

– О-оп! Понесли!

На загорелой шее рыбака вздулись вены, тельняшка сбилась, обнажив ключицу, под которой Распутин заметил так хорошо знакомый ему пулевой шрам.

Установив бочки в прохладной клети, дед отослал Ингу за родителями, а сам присел на скамеечку около входа, достал гнутую трубку, кисет и окончательно превратился в героя морских романов Стивенсона.

– Воевали? – уважительно спросил Григорий, присаживаясь рядом.

– Было дело, – буркнул старик, аккуратно приминая табак.

– Где ранили?

Рыбак бросил быстрый взгляд на курсанта, скосился на своё плечо, понимающе хмыкнул, поправляя тельняшку, и ответил с неохотой:

– Под Псковом, в Новосокольниках, в ноябре сорок третьего… – Дед пыхнул трубкой, окутался дымовой завесой и сквозь неё глухим голосом произнёс: – Русский снайпер. За день перед атакой… Можно считать, спас от смерти… Меня отправили в лазарет, а из моего взвода ни один не выжил.

– А вы…

Разогнав рукой дым и взглянув на круглые, как блюдца, глаза Распутина, старик усмехнулся и пояснил:

– Шарфюрер второго батальона тридцать четвёртого полка первой дивизии латышского легиона Waffen SS…

– По мобилизации? – с надеждой выдавил из себя Григорий.

– Нет, зачем же? – пожал плечами рыбак. – Доброволец.

– И чем вам так советская власть не угодила?

– А у меня к советской власти претензий никогда не было, – опять огорошил курсанта дед Инги, – и не только у меня. У нас почти половина офицеров – красные латышские стрелки. Командир нашего полка, Вилис Янумс, охранял Ленина, в гражданскую командовал вторым пулемётным батальоном Красной армии. Командир нашего батальона Петерис Лапайнис – орденоносец, за Царицын… Орден Красного Знамени, конечно, не носил, а вот Георгиевскими крестами перед нами, салагами, щеголял… Так что советская власть тут ни при чём. Претензии у нас были лично к Сталину и его политике. Впрочем, сама советская власть, кажется, это понимала и поэтому относилась к нам совсем не так, как к власовцам. Тех сразу вешали. А латышские легионеры уже в тысяча девятьсот сорок шестом почти все вернулись домой. А ещё через семь лет, в тысяча девятьсот пятьдесят третьем, советская власть признала, что претензии к Сталину есть не только у нас, но и у неё самой…

Григорий почувствовал, что в его голове взорвалась ядерная бомба. Красных латышских стрелков, охранявших Ленина, кавалеров ордена Красного Знамени, водивших в бой батальоны РККА под Царицыном, он отказывался воспринимать как добровольцев-эсэсовцев. Диссонанс был настолько велик, что верить на слово какому-то выжившему из ума прибалтийскому хрычу он даже не собирался…

– Зачем вы мне всё это рассказываете? – спросил Распутин, чтобы хоть как-то нарушить неприлично затянувшуюся паузу.

– Да вот увидел я, как смотришь на Ингу, – прищурившись от дымящейся трубки, ответил рыбак, – и подумал: а вдруг жениться захочешь? Она-то на тебя с интересом поглядывает… Вот и решил, что должен ты знать всю правду о нашей семье до того, как влюбиться надумаешь, а не после…

Григорий почувствовал, как кровь хлынула к лицу…

Рыбак не спеша докурил, выбил о каблук пепел, аккуратно упаковал трубку в кисет и спрятал за пазухой. Неторопливо поднялся, повёл плечами.

– В общем, всё, что надо, сделал, что хотел – сказал. Ингу ждать не буду. Передай, что через два дня заеду, тогда и будет время посидеть подольше. Давай, командир, uz redzēšanos[6].

Старик ушёл твёрдой морской походкой, широко расставляя ноги, оставив Григория в жестоком душевном раздрае и полной уверенности, что он спит или сходит с ума. Невинные слова Айвара про необходимость малому народу прислоняться к победителю наполнились для него новым, зловещим смыслом, да и вся история Отечества вдруг предстала в непривычном доселе свете. Он ощущал просто физическую потребность непременно во всём этом разобраться, и как можно скорее…

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Петерис Лапайнис – прапорщик царской армии 4-го Видземского латышского стрелкового полка. Охранял Ленина. В 1918 году вместе с другими стрелками поступил на советскую службу в Красную армию, участвовал в Гражданской войне в России и был награждён орденом Красного Знамени за героизм. Вернулся в Латвию в 1923-м. После присоединения Латвии к СССР 11 июля 1940 года был назначен на командирскую должность РККА и поставлен начальником Даугавпилской крепости.

После начала Второй мировой перешёл на сторону нацистов – командир II батальона 34-го полка 1-й дивизии СС. Латышский легион…

Имел следующие награды, не считая наград буржуазной Латвии:

– Георгиевский крест 3 и 4 степени,

– орден Красного Знамени (за бои под Царицыном),

– Железный крест 2 степени (за бои у реки Великой).

Умер Петерис в 1990 году, успев поработать учителем в советской средней школе ЛССР. Похоронен на Братском кладбище в Риге. Для справки: в советское время (а 1990 год – ещё СССР) на Братском кладбище хоронили СОВЕТСКИХ воинов. В частности, в 1958 году на Братском кладбище захоронили советских воинов, павших во Второй мировой войне, и бойцов партизанских бригад.

16 марта 1946 года первый секретарь Компартии Латвии Я. Калнберзин и глава правительства В. Лацис обратились к заместителю председателя советского правительства В. М. Молотову с письмом, в котором писали о принудительной мобилизации в легион и о том, что их соотечественники всячески уклонялись от нее, а поэтому с их осуждением после войны большое количество семей граждан Латвийской ССР лишились своих кормильцев. «На этой почве у оставшихся родственников, которые в своем большинстве старики, женщины и дети, создалось подавленное настроение, которое со всей остротой проявилось на всех предвыборных собраниях в период избирательной кампании в Верховный Совет и до сих пор продолжает сильно волновать оставшихся многочисленных родственников. Учитывая, что отправка бывших легионеров в глубь страны вызвала отрицательные настроения среди населения Латвии, и принимая во внимание, что Латвийская ССР весьма нуждается в рабочей силе… не поселять в северных районах СССР, а вернуть в Латвийскую ССР к своим семьям и хозяйствам».

13 апреля того же года было принято Постановление СМ № 843-342сс «О возвращении на родину репатриантов – латышей, эстонцев и литовцев». Оно предусматривало, что в течение 1946 года бывшие легионеры латышской, эстонской и литовской национальностей должны были быть освобождены и возвращены на родину. Служащих легиона других национальностей постановление не коснулось.

23 августа 1988 года. «Балтийский путь»[7]

Масштаб мероприятия Распутин оценил, когда сам попал в водоворот событий. Тут не могло быть никакой речи о самодеятельности. Всё организовывалось на крепком государственном уровне. Да по-другому и быть не могло. Самостоятельно расставить два миллиона людей в цепочку от Вильнюса до Таллина на расстоянии шестисот километров было не под силу ни одной, даже очень массовой организации.

Участников собирали по домам и подвозили автобусами, выделенными советскими и партийными организациями. Палатки с разнообразной бесплатной снедью и с великолепным пивом приятно дополняли летний пейзаж и создавали атмосферу домашнего праздника или дружеского пикника у обочины. Но больше всего Григория поразило количество иностранных туристов и корреспондентов. Казалось, что он за всю свою предыдущую жизнь не слышал так часто незнакомую речь, не видел такого количества фотографов с кинокамерами, украшенными пёстрыми наклейками иностранных информационных агентств.

– Откуда? Из Москвы? – вздёрнул брови говорливый владелец пивной бочки, притулившейся у обочины. – Хорошо, что приехал посмотреть на нашу борьбу. Держи!

Распутин принял литровую кружку, наполненную до краёв пенным напитком, отхлебнул, кивнул в знак одобрения качества.

– Хорошая у вас борьба! Под свежее пиво с раками и воблой!

– Так всё для народа! – не остался в долгу колхозник. – Давай! За вашу и нашу свободу!

Стоящая на крыле бочки магнитола щёлкнула, зашелестела, голос диктора скороговоркой начал диктовать какой-то текст, и толпа вокруг Распутина моментально пришла в движение.

Координация мероприятия осуществлялась по государственному радио: не было интернета и мобильных телефонов. На раскладных столиках, подносах с бутербродами, плечах активистов – радиоприемники ВЭФ. Голос по радио передает: на таком-то километре пробка – лучше объезжать по другой дороге. Или: на таком-то километре не хватает людей. И тогда туда устремляются целые группы.

Вот и Инга со своими подружками очень быстро унеслась в какую-то глухомань – затыкать брешь в цепи участников. Айвар остался. У него другая ответственная задача. Он олицетворял единение армии с народом, поэтому был в форме, лучился благожелательностью и бойко общался с журналистом, задававшим вопросы с явным английским акцентом. Распутин тёрся рядом, скучал, пока не почувствовал горячее желание освободиться от части домашнего пива.

– Простите, товарищ, – обратился он к человеку, ожидавшему своей очереди к микрофону, – а где тут у вас…

Оглянувшийся на него немолодой худощавый мужчина имел настолько глубокие глазницы, что зрачки его, казалось, смотрели со дна черепа. Всклокоченные седые волосы, падающие на лоб сальными космами, и орлиный нос, закрывающий верхнюю губу, делали его настолько похожим на киношного профессора Мориарти, что Распутин невольно отпрянул и смутился. А «профессор», смешно артикулируя губами на неподвижном лице, начал что-то быстро говорить по-латышски, всем своим видом демонстрируя гнев и возмущение.

Обернувшийся на длинный и, видно, прочувствованный монолог, Айвар сначала побледнел, потом покраснел, пошёл пятнами, как леопард, и что-то резко ответил говоруну на своём языке, закончив по-русски:

– Ты что, не видишь, что он не знает латышский?

На «Мориарти» реплика Айвара никакого впечатления не произвела. Он бросил презрительный взгляд на курсантские погоны и чётко, чтобы было понятно каждое слово, прошипел:

– А нам не нужно, чтобы он знал латышский язык. Нам нужно, чтобы он знал своё место!.. Stulbens![8]

По выражению лица «Мориарти» и своего «адъютанта» Григорий понял, что это слово обозначает что-то нехорошее.

Айвар тем временем повернулся к командиру, посмотрел на него извиняющимся взглядом и скороговоркой прошептал:

– Подожди, пожалуйста, меня где-нибудь… десять минут. Закончу и всё объясню…

Распутин кивнул, повернулся, вышел на асфальт, по которому, раздвигая бамперами людской поток, медленно плыли автомашины, остановил рафик, направляющийся в сторону Риги, и коротко спросил:

– До вокзала подкинешь?

На хутор к родителям Айвара Григорий решил не заезжать. Форма на нём, документы и деньги в кармане, а всё остальное – мелочи, не стоящие беспокойства.

На вокзальной площади было тесно и шумно. Митинг шёл нон-стоп. Ораторы, перемежая русские и латышские фразы, вещали с трибуны о свободе и демократии, о гнусных преступлениях сталинского режима, о необходимости восстановить справедливость и «повернуть на столбовую дорогу цивилизации». Палатки с бесплатными бутербродами и пивом тоже присутствовали, но ветер свободы пьянил лучше любого алкоголя. Толпа жила своей жизнью. Народ ликовал и жизнерадостно поддерживал любые глупости, сказанные с трибуны.

Среди непривычных для глаза вишнёвых флагов с белой полосой ярко, но чужеродно выделялось кумачовое полотнище с огромными, аккуратными белыми буквами – «Мы, русские, поддерживаем требования латышского народа!». Держали его четверо ровесников Григория, прилично «уставших» от тостов «за дружбу народов, свободных от советского рабства» и непрерывно принимавших поздравления от снующих вокруг аборигенов.

– Откуда будете, славяне? – как можно более нейтрально спросил Григорий, встав рядом с плакатом.

– МГУ, аспирантура, историки! – радостно отрапортовали активисты, задержавшись взглядом на медицинских петлицах Распутина. – Вставай рядом, док, тут такое творится!

– Да, – подхватил его коллега, – мы сами не ожидали, что будет так здорово! Полчаса назад к нам даже консул США подходил! Переписал фамилии, угостил печеньками, пообещал приглашение на стажировку в Гарвард! Ты представляешь, ГАРВАРД! На полном обеспечении!..

Историки дружно закатили глаза к небу, всем своим видом демонстрируя, что стажировка в Гарвардском университете на полном обеспечении является пределом мечтаний любого советского учёного.

– А что делать, если я не поддерживаю? – не меняя выражения лица и тона, продолжил Григорий.

– Что не поддерживаешь? – не поняли аспиранты.

– Я русский, и я не поддерживаю требования латышского народа…

Лица историков всего за мгновение сменили несколько выражений – недоумение, офигение, осознание – и под конец приняли ожесточенный вид, какой мог бы быть у крестоносцев, узревших сарацина близ священного Грааля.

– Ну вот что, военный, – угрожающе двинулся на Григория старший из них, – а не отправиться ли тебе туда, откуда на свет появился?

– Нет, – живо отозвался Распутин, – куда мне надо идти, я привык определять сам, без участия исторических пидоров.

– Ах ты!..

Договорить и дойти до Григория старший не успел. Короткий тычок в грудь выбил из его лёгких воздух и отправил в противоположном направлении, благодаря чему историк совершил поступательное затухающее движение в сторону своего товарища и в обнимку с ним благополучно повалился на землю.

Следующую минуту Распутин напоминал медведя на псарне, стряхивая с себя наиболее настырных, отмахиваясь от самых наглых, щедро раздавая тумаки и затрещины митингующим, попавшим в радиус действия его длинных рук, пока не был погребён под целой горой тел, навалившихся разом. «Раздавят, ироды!» – вспорхнула мысль испуганной птицей.

И тут же её перебил повелительный рык:

– Всем разойтись, работает ОМОН![9]

Визг, писк, охи-ахи длились всего несколько секунд. Помятую тушку Григория извлекли из-под барахтающихся тел и поставили перед командиром. Непривычный для милиции камуфляж, чёрный берет, засунутый под погон, тельняшка и усы – вот всё, что успел рассмотреть Григорий, пока события вновь не понеслись вскачь.

– Этот?

– Он самый.

– Грузим и валим отсюда!

Ничего не понимающего Распутина запихали в милицейский «бобик», и машина сорвалась с места.

– А мы-то думали: кто там нашу работу делает – нациков буцкает? – добродушно пророкотал с переднего сиденья командир чёрных беретов. – А тут, оказывается, воин-интернационалист решил вмешаться… Куда путь держишь, сержант?

– Обратно в академию, в Ленинград. Наотдыхался, – усмехнулся Григорий.

– Да, точку ты в своём отпуске поставил внушительную. Нам придётся трое суток чистописанием заниматься. Но на рижский вокзал возвращаться не стоит. Давай мы тебя до следующей железнодорожной станции довезём, там сядешь и спокойно до Питера доедешь. Деньги-то есть?..

– А что это было? – утвердительно кивнув, спросил Григорий, имея в виду широкие народные гуляния.

– А это, сержант, ветер свободы… Точнее, сквозняк… Титульная публика делает собачью стойку на Запад.

– Вовремя предать – значит предвидеть… – пробормотал под нос Григорий.

– Что? – удивлённо повернулся командир.

– Да вот, понравилась девчонка местная, а у неё дед – эсэсовец, какой-то там фюрер…

– Нашёл чем удивить! Да тут этих фюреров – через одного. Хоть с партбилетами, хоть с учёными степенями… А всё из-за Сталина…

– Что, тиран был? – язвительно спросил Григорий, вспомнив лозунги и плакаты, намозолившие глаза за прошедшие дни.

– Наоборот, недопустимо мягкий, доверчивый человек! Хотел искоренить у либералов и демократов привычку брехать, хотя проще было искоренить самих либералов. Скольких успел обидеть, но всех обиженных оставил в живых! И вот что я заметил: чем моложе демократ, тем хуже ему жилось при Сталине.

– Младореформаторы обещают, что теперь, если их пустить во власть, будет только лучше, и никто обиженным не уйдёт.

– Если их пустить во власть, – задумался командир, – то через некоторое время Сталина полюбят даже те, кто сейчас его ненавидит. Это тоже вариант, но уж больно кровавый…

Глава 6

Необъявленная война

2020-й. Гюмри

– Тащ полковник, через десять минут приземляемся в Шираке! – вырвал Распутина из воспоминаний настойчивый голос техника АН-26М.

– А почему не в Эребуни? – встрепенулся Григорий.

Техник пожал плечами – мол, не могу знать – и быстрым шагом поспешил обратно на своё рабочее место.

– Твою ж маму… – прошипел под нос Распутин, откидывая голову на дрожащую обшивку. – И как теперь прикажете туда добираться?

На взлётном поле среди медицинского транспорта Гюмрийского гарнизонного госпиталя, встречающего санитарный борт, инородным телом выделялся снежно-белый Mercedes S W222 с армянскими номерами. Как только Распутин спустился на лётное поле, из машины резво выскочил и подбежал к полковнику молоденький лейтенант.

– Товарищ полковник! Товарищ генерал приказал встретить и сопроводить до Звартноца! Билет забронирован, рейс через три с половиной часа, успеваем!

– Хм… Хорошо вы тут живёте… – Распутин придирчиво осмотрел сверкающее транспортное средство. – «Дорохо-бохато»!

– Это не наше, – смутился лейтенант, – утром взял напрокат. Генерал Ежов сказал, чтобы всё было по высшему разряду.

– Что? Неужто и билет забронирован в бизнес-класс?

– А как же!

– Ну, тогда по коням, не будем задерживаться!..

– Не сомневайтесь, товарищ полковник, довезу в лучшем виде! С ветерком!

«А парнишка-то – лихач, – подумал про себя полковник, вжимаясь в мягкое кожаное кресло на очередном повороте. – Вон как красуется, кайф ловит от комфортной езды на хорошей машине. Что ж, с ветерком так с ветерком. Как тогда, в постсоветском Ленинграде… Хотя нет, уже в Санкт-Петербурге…»

Сентябрь 1993-го

Разбрасывая по сторонам ошмётки раннего мокрого снега, перемешанного с водой, отчаянно гремя поношенными железками, содрогаясь на ухабах и опасно кренясь на поворотах, по северному осеннему городу, погрузившемуся в вечерний мрак, летел рафик скорой помощи.

Грязные, давно не помнящие ремонта фасады домов на улицах разбитых фонарей сюрреалистично подсвечивались новомодной рекламой. На фоне «Лебединого озера» красовался придурок с бутылкой водки и репликой «Я – белый орёл». Выпячивал свой хрустальный бок «Абсолют». Рекламу алкоголя сменяла порошковая радуга с радостной школотой – инвайт, юппи, зуко. Кока-кола сражалась с пепси. Исторические этюды банка «Империал» «До первой звезды…» сменяла навязчивая попугайная реклама приставки: «„Денди“, „Денди“, мы все любим „Денди“, в „Денди“ играют все…»

В тусклом свете, падающем от очередного плаката с подмигивающим бородатым Распутиным и бутылкой одноименной водки в его руке, расположился стихийный рынок – фирменный лейбл погрузившейся в хаос России, отстойник для огромного количества людей, не сумевших своевременно перестроиться и адаптироваться. На фанерках, фибровых чемоданчиках, клеёнках – домашняя утварь, книги, инструменты, новая и поношенная одежда, всякое барахло, вытащенное хозяевами из шкафов и с антресолей в надежде продать или хотя бы поменять на продукты…

Заработная плата научных сотрудников – двенадцать долларов при прожиточном минимуме пятьдесят, пенсии по старости и инвалидности – ещё ниже. Среди молодых, работящих – лютая, бешеная безработица. Предприятия стоят. Если работают, то неполный рабочий день. В производственных кассах скребутся мыши. Оригинальное «ноу-хау» – выдача заработной платы производимым товаром. Он тоже идёт на стихийные рынки за полцены, треть цены и ниже…

Населению тупо нечего есть! Сосиски с макаронами – праздник. По сравнению со скудным 1991 годом, в 1992-м потребление мяса, молока, рыбы сократилось в разы. Среди буйства новых русских периода первичного накопления капитала – голодные обмороки и самоубийства не вписавшихся. Безысходность.

Скорая помощь, не снижая скорости, пролетела мимо шеренги вынужденных коммерсантов. Талая вода и мокрый снег из-под колёс с шипением окатили людей и разложенное на земле барахло. Никто не успел ни отвернуться, ни даже возмутиться. С покорностью обречённых вчерашние «строители коммунизма» стряхивали с себя грязь, обтирали рукавом товар и снова застывали чёрными изваяниями на фоне алкогольной рекламы.

Ближе к станции метро – россыпь ларьков, дальних родственников коммерческих магазинов. Они зародились на заре кооперации в виде дешёвых раскладушек и палаток. Ассортимент – водка, сигареты, накачанные стероидами «окорочка Буша», спирт «Роял», презервативы, жвачка, марс-сникерс… Многие тысячи хаотичных и незаконных торговых точек, похожих на бронированные доты с бойницами. Центры городов усеяны ими, как осиными гнездами.

– Шеф, пятнадцать секунд, только сигареты куплю. Опять курево кончилось, зараза.

Юрка, водитель, невысокий парнишка, только после армии, с круто зачёсанной назад пышной шевелюрой, посмотрел на старшего бригады жалобными глазами северного оленя и, не дожидаясь ответа, свернул на обочину. Никакого порядка, никакой разметки не существовало и в помине. Каждый парковался как бог на душу положит.

Скорая притормозила во втором ряду, намертво блокировав две тонированные «девятки». Григорий поморщился от такого обращения, но ничего не сказал. Он кивнул и стал торопливо заполнять карточку вызова, десятую за дежурство.

Через открытую водительскую дверь в салон ворвалась вечерняя жизнь города с модной песней «Агаты Кристи» про наркоту: «Давай вечером… Будем та-та-та курить». Курили и «гасились» прямо тут, в междуларёчном пространстве. Наркоманов, токсикоманов и алкоголиков в СССР хватало, но пик вакханалии пришёлся на девяностые, когда на борьбу фактически положили болт и появились торчки всех возрастов – от малолеток до мужиков.

– Григорий Иванович, жуть-то какая… – Студентка второго курса, папина и мамина любимица Алиночка санитарила третью неделю и ещё не привыкла к сумеркам городской жизни. – А ребята из нашей общаги говорят, что у них каждую неделю увозят передозный труп. И это медики!

– Это только половина жути, – вздохнул Распутин и показал авторучкой за спину. – Вон там – вторая…

Вдоль тыльной части ларьков расположилась целая колония бомжей. В девяностых, казалось, они возникали ниоткуда. Это были вовсе не актёры и актрисы, решившие таким нехитрым способом срубить бабла, а нищие, оставшиеся без своего жилья люди. Квартиры лишиться было куда проще, чем её получить: чёрные риелторы и просто бандиты внимательно отслеживали потенциальных «клиентов». Пополняющие отряд бомжей хотя бы оставались живы. Иным обладателям завидной жилплощади везло меньше. Старики скоропостижно кончались, пьянчужки превращались в законченных алкоголиков и исчезали, инвалиды и серьёзно заболевшие люди – пропадали… Сколько безымянных могил без опознавательных знаков появилось вокруг городов…

– Ну ты, урод! – От удара по крылу рафик весь содрогнулся и чем-то жалобно звякнул внутри своего металлического чрева. – Ты какого хрена сюда свой гроб поставил, мудила?!

У открытой водительской двери «девятки», заблокированной рафиком, стоял пышущий гневом «хозяин земли», правильно упакованный в турецкий спортивный костюм «с блеском», косуху и модельные туфли, – представитель самого заметного в девяностые гопнического сословия.

«Ну вот, б***, покурили», – зло подумал про себя Григорий, поднимаясь со своего места и ища глазами предмет поухватистее.

– Н-на-а-а-а!

Набегающий от ларьков Юрка двумя ногами прыгнул на открытую дверь «девятки», отчего стоящего за ней гопника кинуло на сиденье, приложило затылком о крышу и до кучи ударило в лобешник ребром двери.

– Валим! Ва-а-алим!

В радостном возбуждении Юрка ввинтился в своё кресло, с полоборота завёл машину и рванул с места в галоп.

– Ты же его чуть не убил! Надо помощь оказать! – пискнула вжавшаяся в кресло Алина.

– Чтобы его убить, нужно из пушки стрелять! – огрызнулся водитель. – Их там целая кодла, они нам такую «помощь» устроят!

– Неоказание помощи – преступление! В милицию позвонят. Номера запомнят! Найдут! – испуганно, но упрямо чирикала санитарка.

– Девочка Алиночка! – расплылся в улыбке Юрка, ни на минуту не отводя глаза от дороги. – Ты номера наши когда последний раз видела? Лично я – весной, когда машину мыл… Э-э-эх, залётные!

Юрка крутанул баранку, включая сирену и сворачивая в какую-то одному ему известную подворотню. Во все стороны от скорой помощи разлетелись ночные бабочки, выстроившиеся перед машиной своего сутенёра.

– Протухла на́ небе вечерняя заря. Заглох в лесу стук дятла-долбо**а. Уходит время в сумрак на хрен зря. И дни летят как шлюхи с небоскрёба! – громко декламировал Юрка, ожесточённо работая рулём, педалями и ручкой переключения скоростей.

– Ты не опрокинь нас, поэт-цветик, – прикрикнул на водителя Григорий. – Разухарился тут…

К нужному дому подъехали только через двадцать минут, вдоволь попетляв по дворам-переулкам и убедившись, что никто не догоняет.

Возле подъезда Григорий осведомился:

– Зонд и воронка есть в сумке?

– Конечно, – кивнула Алина. – А что?

– Ничего. Проверил, ты со мной или ещё там, у ларьков. Идём «на отравление».

В квартире на кухне сидел упитанный восемнадцатилетний парень. В сознании. Глаза на мокром месте, во взгляде отчаяние, безнадёга, тоска и «предчувствие близкой мучительной смерти».

Вокруг него крутилась мама.

– Сыночка, ну зачем же ты так? Ну будет у тебя ещё любовь. Не стоит она того, чтоб вот так вот поступать! А обо мне ты подумал?

– Здравствуйте. Скорая помощь. Вызывали?

– Да-да, здравствуйте, – засуетилась женщина, – вызывали. Проходите, пожалуйста. Вот видите, наглотался какой-то гадости, а всё из-за этой стервы!

– Ма-а-м, ну не начина-а-ай!

– Будем промывать желудок, – нехорошо улыбнулся парню Распутин. – Так! Мама! Приготовьте нам ведро тёплой воды и пустой тазик.

Увидев в руках Алины желудочный зонд, к которому она прикрепляла воронку, и садистско-флегматичную физиономию фельдшера, парень изменился в лице. Появилась тревога за своё здоровье и жизнь в целом. Видимо, если он и не забыл про несчастную любовь, то мысли о ней явно отошли на задний план.

– Что вы собираетесь делать? – спросил он тревожно.

Распутин повернулся к нему. В одной руке – зонд, в другой – спрей с лидокаином.

– Вот этот шланг надо проглотить. Ты ещё не знаешь, как ты это будешь делать, но я тебе помогу. Открывай рот! Та-а-ак… Сидеть!

После промывания парень сидел грустный-грустный, но держался. Нюни не разводил.

Алина, собирая вещи и сочувствуя, решила поговорить с ним.

– Ну вот и на фиг тебе такое счастье, чувак?

– Да дурак, блин! Она мне кровь свернула, у меня флягу закусило. Ну я на эмоциях горстью таблеток и закинулся.

– Стоп! – вскинул глаза Григорий, молча заполнявший карту вызова. – А что за таблетки-то?

– Я не знаю, – ответил «Ромео». – Вон там от них баночка осталась…

В шкафчике на полке стояла пластмассовая упаковка из-под таблеток. На ней красовалась надпись «СТОП-ИНТИМ» и была нарисована кошечка в розовых перьях…

По лестнице спускались молча, пока Алина не изрекла задумчиво:

– Даже если и вернётся к нему его девушка, есть ли теперь в этом смысл?

Ответить Григорий не успел. Все слова застряли в горле. Около их машины стояли две знакомые тонированные «девятки» и четверо «братков», вид которых не предвещал ничего хорошего. «Быстрая походка, глаза безумные» – это про них. Общая черта настоящих отморозков – взгляд, наполненный злой, радостной энергией, и хорошее настроение. Во времена, когда можно всё, люди быстро сбиваются в размножающиеся стаи. В таких группах низменные качества характера развиваются быстрее и проявляются сильнее. Ищут любую возможность с кем-нибудь «бескорыстно» разобраться. Самый желанный результат разборки – силами двух-трёх человек накинуться на одного с криками «Вали его!», и высший изыск для правильного отморозка – попрыгать по голове лежачего, стараясь нанести сильный удар каблуком, чтобы череп треснул.

Такая перспектива явно грозила Юрке. Хоть он и забаррикадировался в рафике, эта «крепость» могла пасть в любую секунду, как только бандота начнёт бить стекла. Те, однако, не торопились переходить к силовой части, ржали, наслаждались моментом, наблюдая за растерянной Юркиной физиономией, и сально шутили насчёт его будущего.

– А ну-ка, Алиночка, давай мне сумку, а сама быстро к лифту, закрой глаза, зажми руками уши и открой рот…

– Но, Григорий Иванович…

– Выполнять, дура! – шикнул на растерянную девчонку Распутин, доставая из сумки свой НЗ – две гранаты «Заря-2» и перцовый баллончик.

Гопники на шлепок гранаты об асфальт отреагировали так, как и положено откосившим от армии: уставились на лежащую на земле чёрно-белую хреновину и даже нагнулись, чтобы лучше её рассмотреть, поэтому последующие, самые интересные минуты своей жизни они пропустили. На свежем воздухе грохнуло неожиданно тихо, но вспышка была настолько сильной, что у некоторых особо впечатлительных граждан произошла непроизвольная дефекация. В числе «некоторых» оказался и Юрка, не ожидавший такой подлянки от шефа.

Этих минут Распутину хватило, чтобы помочь впасть в забытьё самым устойчивым, проколоть шины на «девятках», затолкать в рафик визжащую Алину, сдёрнуть с водительского кресла плохо пахнущего Юрку, объехать продриставшуюся кучу-малу любителей турецкого пошива и свалить, наконец, из гостеприимного двора, предаваясь мрачным размышлениям по поводу происшествия.

«Теперь, суки, точно найдут!» – колотилась в голове тоскливая мысль. На милицию надежды – ноль. Она сама боялась или была в доле. Значит, надо скрывать следы. Первым делом – спрятать машину, а потом думать, как жить дальше.

– Юра! Ты говорил, у тебя есть жестянщик от Бога!

– Ну да, говорил… – Юркин голос из салона звучал с изрядной долей удивления. – А что?

– В официальном сервисе или сам по себе?

– Да куда ему в официальные с его запоями! В гараже ваяет.

– Ну тогда я ему подгоню работёнку, – усмехнулся Распутин и направил рафик к ближайшему посту милиции, перегородившему дорогу бетонными блоками. – Завтра съездишь на автобазу, скажешь, что поцарапал, побожишься, что всё восстановишь за свой счёт. И прекрати там сопеть. Лучше быть засранцем, чем покойником.

– Да-а-а, неаккуратно получилось, – протянул сильно помятый гаишник, разглядывая рваный шрам на железном теле скорой помощи, протянувшийся вдоль всего борта. – Оформлять-то будем?

– Да кому нужны эти бумажки? Всё равно за свой счёт ремонтировать, – вздохнул Распутин, укрывая курткой хлюпающую Алину. – Слышь, командир, медсестричку нашу до дома добрось, а то ночь уже…

– Сделаем, док, – кивнул командир экипажа. – Мы что ж, без понятия разве? Сами такие…

– Всё, Алина, дуй в машину к стражам закона. Приедешь домой, чаю с малиной, аспирин – и в постель. А завтра – заявление «по собственному» и в стационар, если сердце просит практики.

– Григорий Иванович, – всхлипнул начинающий медик, – да что ж это творится? Будто война какая…

– А это и есть война, без всяких дураков, – зло сплюнул Григорий. – Только необъявленная…

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Смешно сегодня читать умиляющиеся рассуждения о том, какой доброй была советская молодёжь. «Я очень хорошо знаю нашу молодёжь. Я регулярно смотрю телевизор», – гордо заявила Агнесса Ивановна из фильма «Курьер». Юмор этой сцены сегодня не ясен. А тогда он был понятен любому. Советское телевидение и реальная молодёжь существовали в параллельных вселенных.

«Братки 90-х» появились не на пустом месте. Питательная среда для них была сформирована ещё в 70-х. Официальная власть, недалекая и косноязычная, своей фальшивой, приторной и притворной говорильней про добро и человеколюбие, своей ложью про «коммунизм уже вот завтра» сформировала поколение тех, кто ненавидел само слово «гуманизм». Дело оставалось только за малым – дать этим молодёжным группам идею, что бить морды друг другу нужно не просто так, а за бабло. И понеслось…

В конце 80-х и начале 90-х ТВ пропагандировало всё. Появились сериалы, якобы повествующие о проблемах молодежи, а на самом деле разъясняющие, что такое наркотики, как их находить и употреблять.

Особенно врезался в память эфир передачи «До 16 и старше» и аналогичной программы для тинейджеров, где показывали: вот это – баян и ложка над огнём, его колоть сюда, но это очень плохо, это «фу», ребята, так никогда не делайте. А это травка, ее раскуривают вот так вот, но это ай-яй-яй, негодяи-наркоманы, «фу» на них. Драгдилер обычно выглядит вот так, но вы к нему никогда не подходите.

Надо ли говорить, что после таких передач маховик наркоторговли и наркомании так закрутился, что затормозить его смогли в лучшем случае к середине нулевых.

Глава 7

Январь 1994-го. Взгляд в бездну

Что такое три месяца для истории? Сполох звёзд на небе, миг, рябь на воде мироздания. И как многое может поменяться! Новый, 1994 год Россия встретила совсем другой страной. Октябрь 1993-го кровью смыл последние иллюзии августа 1991-го.

Всё непотребство после распада СССР воспринималось населением как временные трудности. Лишь самые проницательные мрачнели и уходили в себя, обсуждая перспективы шестой части света. Прозреть помогли танки в центре Москвы, ведущие огонь по Белому дому. Шок от расстрела собственного парламента вылился в чёткое понимание: букетно-конфетный период между новой властью и старым народом закончился, и в этом «дивном мире неограниченных возможностей» никто никого жалеть не собирается. Будет выгодно – переедут гусеницами под улюлюканье и аплодисменты карманных средств массовой дезинформации, под похлопывание «западных партнёров» по плечу – «Гут-гут, карашо!».

Октябрь 1993-го вернул граждан РФ к привычному советскому состоянию: власть и её подданные существуют отдельно, каждый сам по себе. Тихий саботаж и эмиграция – внутренняя и внешняя – росли стахановскими темпами. Свежие анекдоты про «всю королевскую рать» становились чёрными и злыми. В коридорах власти, её прихожих и туалетах их не слышали и не понимали. Вождям было недосуг. Они хмуро пилили… Эта едкая реплика в ходу с того давнего времени.

Высмеивалось всё новое, «буржуинское», включая кулинарные изыски. «Скажите, у вас есть дор блю?» – «А что это?» – «Это сыр с плесенью». – «Сыра нет. Есть сосиски дор блю и картошка дор блю. Брать будете?»

Но больше было законченной чернухи. Зима 1994 года… Вопрос Армянскому радио: «Что будет, когда зима кончится?» Ответ: «Президент обещал сфотографироваться… с оставшимися в живых».

Год 1994-й – пик смертности и яма рождаемости. Апофеоз геноцида населения СССР невоенными средствами.

Первого февраля началась продажа акций финансовой пирамиды Сергея Мавроди. В первую половину года в стране из любого утюга можно было услышать рекламу АО «МММ». Главный герой рекламных роликов Лёня Голубков стал человеком года, на целых десять баллов опередив в этом рейтинге президента России Бориса Ельцина.

В конце июля наступил крах. Миллионы «не халявщиков, а партнёров» остались с носом. Кто-то без квартир. Большинство – с долгами. Депрессии, разрушенные семьи, самоубийства… «Гут-гут, карашо!» – аплодировал коллективный Запад.

В 1994-м окончательно сформировалось понятие «новых русских», полукриминальных нуворишей в малиновых пиджаках. Именно у них самых первых появились мобильные телефоны и крутейшие, похожие на мавзолеи памятники. Жили новые хозяева России хорошо, но быстро. Это про них зло шутили непричастные к раздербану страны граждане: «А нам кажется, что это всё вы купили на народные деньги!» – «Да ты гонишь! Откуда такие деньги у народа?!» – «Йа-йа! – подтверждали „наши западные партнёры“. – Натюрлих!»

Народ к тому времени уже ощипали двумя денежными реформами! А к закромам Родины, чавкая и давясь, припала партийная и хозяйственная номенклатура. Партаппарат, бортанув пролетариат раскормленным задом, при попытке приватизировать «нажитое непосильным трудом» был очень быстро оттёрт на обочину жизни более физиологичным и бесцеремонным криминалом.

Позже совпартдеятели, обнаружив в кармане кукиш, опомнятся, начнут, размазывая сопли по лицу, причитать про славное советское время, которое «мы потеряли». В 1994-м никаких причитаний не было. Секретари горкомов наперегонки с «красными директорами» и министрами делили наследие «проклятого совка», вырывали друг у друга куски пожирнее, осваивая тюремные навыки «развода» и «кидка». Временщики и мародёры планомерно добивали остатки страны, сдавая дорогим «западным партнёрам» национальные позиции по любому вопросу. Российский министр иностранных дел за свою сговорчивость получил на Западе прозвище Мистер Йес – в противоположность своему советскому предшественнику Мистеру Ноу.

Вместо разогнанного и расстрелянного Верховного Совета в 1994-м в Москве начала заседать бесправная Госдума и послушный Совет Федерации. Зато творческая интеллигенция наслаждалась небывалой свободой! Своеобразным сертификатом того, что наконец «демократия восторжествовала», явилось возвращение в Россию живого классика. В мае 1994 года посредственный писатель и талантливый лжец Александр Солженицын с супругой Натальей Светловой спустились по трапу самолёта в аэропорту Магадана после двадцатилетнего проживания за границей. Этот хрен с бугра написал графоманское эссе «Как нам обустроить Россию?», читая которое морщились даже самые преданные фанаты и сочувствующие.

В «чёрный четверг», 11 октября 1994 года, рухнет в преисподнюю курс рубля к доллару, 18 ноября Верховная рада Украины отменит декларацию о суверенитете Крыма, и в конце года весь пафос бестолковой, но хотя бы формально мирной жизни «новой, демократической России» разобьётся о начавшуюся Первую чеченскую войну.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

За 1994 г. общий коэффициент смертности увеличился на 8 %, достигнув уровня 15,6 в расчёте на 1000 жителей. До 1989 г. он снижался, достигнув своего минимума (10,7). Но уже в 1990 г. он составил 11,2, в 1991 г. – 11,4, в 1992 г. – 12,2, а в 1993 г. – 14,4. В 1994 г. естественная убыль составила 920,2 тыс. чел., средняя продолжительность жизни равнялась 64,07 лет. Причём 2/3 естественной убыли населения приходится на центральные районы: половина – на Москву и Московскую область, а также Санкт-Петербург и Ленинградскую область. Наиболее стремительно смертность росла среди мужчин самого экономически активного возраста – 39–50 лет.

Эмиграция из России в страны дальнего зарубежья продолжалась с неизменной интенсивностью после либерализации процедуры выезда в 1986 г. Но если за 1993 г. страну покинуло 116 тыс. чел., то уже в первом полугодии 1994 г. этот показатель был удвоен.

9,4 млн человек – это те прямые потери населения, которые понесла Россия в 1992–2001 гг., не считая дальнейших обусловленных этим потерь в будущем, вызванных ухудшением структуры населения. То есть либеральные реформы стоили России почти 10 млн жизней.

В январе 1994-го студенту последнего курса военно-медицинской академии Григорию Распутину всё это было неведомо. Он спешил по скрипучему зимнему снежку на дежурство в госпиталь ветеранов, радостно вдыхая полной грудью колючий морозный воздух. Приключения на скорой помощи и конфликт с криминалом уже забылись, хотя пришлось срочно увольняться и менять квартиру. Но нет худа без добра. В госпитале Григорий получил возможность самой широкой медицинской практики и среди всей безнадёги девяностых нашёл дополнительную опору, чтобы не съехать с катушек.

Оглядываясь назад, полковник Распутин мог уверенно сказать, что пинок под зад и вкус к жизни, несмотря ни на что, он получил именно в этой «юдоли скорби и печали», во время тотальной разрухи и развала всего, до чего смогли дотянуться шаловливые ручки новодемократов. Григорий помнил, как в 1992 году, когда проблемы и беды валились на него одна за другой, он, потухший, разуверившийся, потерявший надежду, мрачно раскуривая сигарету, стоял в загаженном ленинградском дворике и размышлял об уходе из профессии туда, где есть хоть какая-то перспектива – в рэкетиры, в банкиры или ещё куда-нибудь, где можно заработать на хлеб с маслом.

Вдруг сзади раздался пронзительный звук песни «Идёт солдат по городу». Мимо проехал – нет, промчался! – инвалид-колясочник. На коленях он держал орущий магнитофон и букет цветов. «А солдат попьёт кваску, купит эскимо…» Коляска, лихо затормозив и сделав почти полицейский разворот, проскользнула в арку.

– Это Максим бабушку свою поехал поздравлять с Днём Победы!

Поглощённый происходящим, Григорий не сразу заметил пожилую соседку.

– Она войну медсестрой прошла, потом его растила, пока мать неизвестно где пропадала. А сейчас он о ней заботится. Хотя после Афгана и нелегко ему, но оптимизма не теряет.

Распутин стоял, поражённый увиденным и услышанным. В голове не укладывалось, как инвалид может ещё о ком-то заботиться, вместо того чтобы ждать помощи от других. А из парадного доносилось: «Не обижайтесь, девушки, но для солдата главное, чтобы его далёкая любимая ждала…»

Эта случайная встреча уничтожила все коммерческие планы Григория, развернув его самого на сто восемьдесят градусов в направлении госпиталя для ветеранов войн и укрепив в нём намерение помогать таким пацанам, как Максим, а может, и самому подпитаться у них непреодолимой жаждой жизни. В лихую годину потрясающих людей родит земля русская, в назидание живущим и для укрепления духа приунывших.

И вот он, параллельно с учёбой, два года практикует на Народной улице, не переставая удивляться, сколько лётчиков Маресьевых, Талалихиных, Гастелло скромно и незаметно живёт среди простых смертных! Впрочем, незаметно – до поры до времени, пока не придёт та самая минута…

Вчера в ходе подготовки к операции Григорий увлечённо слушал байку военного моряка – капраза, как он сам называл своё звание, – про небывалый и, наверно, единственный случай атаки гражданским судном боевого корабля в мирное время.

В конце восьмидесятых, когда правящая (ещё советская, но уже горбачёвская) элита демонстративно забила болт на военных, пошли они на новейшем атомном подводном ракетоносце в испытательный поход. Случился с ними по военно-морским и всем прочим понятиям неслыханный конфуз – затухли оба реактора, и АПЛ с позором потеряла ход. Они продуваются, всплывают и встают в дрейф. Как говорится, всё, приплыли тапки к берегу…

Случаев подышать воздухом у подводников очень мало, потому что АПЛ никогда не должна быть обнаружена вероятным противником ввиду особой секретности, ну и вообще…

Первыми пришли корейцы, за ними – японцы. Американцы тоже не заставили себя долго ждать. Сначала прискакал эсминец, затем крейсер, а под занавес – целый линкор.

Наши совсем приуныли: опозорились среди всех супостатов НАТО! А наш надводный флот сопровождения где-то шляется.

Тут американский линкорный кэп, воодушевлённый горбачёвскими прогибами под Запад, делает контрольный в голову. Он, гад, взял и вывесил сигнальными флагами: «ПРЕДЛАГАЮ СДАТЬСЯ». Прикололся над капитаном-подводником и всем советским флотом.

Капитан бросился в рубку к радио. «Где, где, я вас спрашиваю, наше уважаемое командование, вся наша поддержка, в конце концов?! SOS всем, кто рядом! Берут в полон, ироды!»

Ближайшим кораблём оказался рыболовецкий сейнер, такая малюсенькая посудинка, не в обиду рыбакам будь сказано, по сравнению с линкором – блоха. И это «насекомое» решительно направилось к кодле натовских кораблей всем своим шестнадцатиузловым ходом.

Первыми, обладая хорошей исторической памятью, стали сваливать корейцы и японцы. Они всё правильно поняли, потому что у русского сейнера висели сигнальные флаги «ИДУ НА ТАРАН». И этот маленький кораблик с пятнадцатью русскими мужиками и капитаном во главе попёр на линкор, на бандуру, о которую разбился бы, как яйцо. Только погромче. Линкор начал манёвр уклонения. Разошлись чудом. Сейнер ещё и погнался за ним. А не надо прикалываться над нашими!

– Злые языки потом говорили, – вздыхал капраз, – что линкор и «сопровождающие его лица» свалили вовсе не из-за крохотного судёнышка. Вражеские радары побледнели от количества поднятой по тревоге советской морской авиации. Но подводники видели то, что видели. Поэтому, когда сейнер, отогнав Седьмой флот США и его союзников от советской АПЛ, гордо шествовал мимо подводного крейсера, вся команда во главе с капитаном подлодки выстроилась на палубе, отдавая воинскую честь гражданскому кораблику.

Такие духоподъёмные истории реальных героев и были тем спасательным кругом, удержавшим Распутина на плаву среди безнадёги и безвременья, давая силы не спиться, не скурвиться, не сорваться в бездну и не только жить самому, но и помогать выживать другим.

«Помочь выжить» – оптимистичные слова. Жаль, не всегда получалось. Распутин хорошо помнил самый драматичный день своей госпитальной службы, начавшийся, впрочем, вполне безмятежно и обыденно… Лекций в то утро не было, и сразу после тренировки, не успев даже позавтракать, курсант схватил сменку, скатился по лестнице и порысил к подземке.

Рядом с метро гуляла бабушка – божий одуванчик, хорошо, если ростом по плечо, дорожки песком посыпала. Вдруг к ней подошла девица и что-то спросила. Бабуля энергично ответила, размахивая своей тростью. «Убить такой клюкой – раз плюнуть», – подумал тогда Григорий. Девица, просветлев лицом, что-то передала старушке и радостно убежала в указанном направлении. Пожилая женщина, довольная, повернулась к курсанту лицом, а у неё на груди плакатик: «Справки по городу. 100 рублей».

«Вот так частное предпринимательство проникло в среду строителей коммунизма», – усмехнулся Распутин, спускаясь по бесконечному эскалатору.

Неправда, что русским ненавистен дух предпринимательства и индивидуализм. С этим в России как раз всё в порядке! Таких высоких качественных заборов больше нет нигде в мире, даже на погостах, где делить уже и нечего. На ста квадратных метрах покоится с десяток центнеров самых причудливых оградок. Желание обнести забором свой личный мир, спрятать его от окружающих – обратная сторона вынужденного коллективизма, без которого на суровых бескрайних отечественных просторах не выжить.

«Один в поле не воин», «Одна рука и в ладоши не бьёт», «Даже лес шумит дружнее, когда деревьев много» – это тоже всё наше. Мудрость, сформированная агрессивной внешней средой, выносящей безжалостные приговоры одиночкам. Нет, не мы такие, осознанно коллективные. Жизнь такая. Если где-то в Европе остановиться около сломавшейся машины заставляют привитые нормы вежливости, то в Сибири – обязательный к исполнению суровый закон выживания, уменьшающий количество безвременно почивших.

Но как только необходимая и достаточная дань общинности принесена на алтарь Отечества, русские, в свободное от коллективной работы время, строят свой уголок, воздвигая вокруг него «китайские стены», отдыхая за ними от социума, навязчивого своим вниманием, как стая диких обезьян.

На выходе из метро разместился кусочек Китая – живой пример коммерческой смекалки. Раньше, с незапамятных кооперативных времен, тут, точно напротив налоговой, стоял небольшой отечественный ларёк со всякой ерундой типа сигарет, шоколадок и пива. Так как других торговых точек рядом с налоговиками не было, люди, видимо, часто спрашивали в ларьке, нет ли ксерокса или где его можно найти поблизости. На торговой точке сначала появилось объявление «Ксерокса нет», потом – «КСЕРОКСА НЕТ!», следом – «КСЕРОКСА НЕТ, И МЫ НЕ ЗНАЕМ, ГДЕ ЕСТЬ!». Из последних – «КСЕРОКСА НЕТ И НЕ БЫЛО НИКОГДА! НА ВОПРОСЫ „ГДЕ ЕСТЬ?“ НЕ ОТВЕЧАЕМ», «Штраф за вопрос о ксероксе – 10 000 р.».

Григорий с интересом наблюдал эволюцию этих объявлений, пока ларёк не купил китаец. На второй день там стоял плохонький копировальный аппарат, через месяц – большой цветной, а ещё через полгода вокруг ксерокса вырос небольшой центр цифровых услуг с принтером, сканером, моментальным фото, услугами электронной почты и простейшей закусочной. На работу китаец приезжал уже на подержанном «джипе большом широком». Как же его звали? Забыл… А ведь помнил…

Он затормозил около Григория, одарил своей фирменной улыбкой в тридцать два китайских зуба, половина из которых – фарфоровые, в очередной раз пообещал познакомить со знатоками китайской медицины и унёсся по своим коммерческим делам, а курсант прибавил шагу – на дежурство опаздывать не хотелось.

– Распутин! – Заведующий отделением был в тот день особо строг, придирчив, но, как всегда, охотлив на острое словцо. – У тебя сегодня спецпоручение – поступаешь в рабство к одному очень дорогому для нас человеку и важному пациенту.

– Матвей Захарович, вы хотели сказать – в распоряжение?

– Да, хотел… Но получилось «в рабство». Возьмёшь у кастелянши свежий халат, шапочку и всё, что там полагается. Будешь неотложно находиться около нашего уважаемого гостя. Обращаться к нему исключительно по имени-отчеству – Артём Аркадьевич. С медицинскими советами не приставать и вообще быть незаметным – сам поймёшь почему… Вот его карта: автоавария, порезы, ушибы, растяжение, черепно-мозговая, то есть всего понемногу. По отдельности вроде ничего страшного, но всё вместе выглядит некрасиво. Надо понаблюдать. Задание понял? К выполнению приступить немедленно, его должны с минуты на минуту доставить из приёмного покоя.

Потерпевший оказался сухоньким горбоносым старичком с испаханным морщинами лицом и внимательными светло-серыми глазами, заглянув в которые хотелось поскорее опустить голову или отвернуться. Было что-то в этих глазах завораживающее и обжигающее одновременно, как будто их обладатель смотрит на тебя через прорезь прицела.

Пациент был крайне подвижен и резок для своего семидесятилетнего возраста и для только что побывавшего в аварии. В течение часа построив на этаже весь персонал, раздав ценные указания и категорически отказавшись ложиться в постель, он оккупировал кабинет начальника отделения, выпроводив за дверь хозяина, и усиленно кому-то названивал. Удивляло стоическое терпение, с которым врачи и сёстры относились к шустрому пациенту, нисколько не возмущаясь и глядя на «виновника торжества» с немым обожанием, как смотрят фанаты на своих кумиров.

– Да кто это? – не выдержал Григорий, отпущенный на перекур.

– Это же легенда советской контрразведки, генерал Миронов, – добродушно просветила курсанта старшая медсестра, едва ли не ровесница пациента. – Прошёл войну, служил в СМЕРШе, потом гонял бандитов по всему СССР, ну а дальше всё покрыто мраком вплоть до его выхода на пенсию. Да и ушёл ли он со службы, тоже непонятно. Благодаря ему наш госпиталь выжил, когда его пытались скинуть на баланс в Минздрав, сняли с военного довольствия, а на гражданское так и не поставили. Считай, полгода христарадничали. Спасибо Артёму Аркадьевичу – всех поднял на уши, наладил снабжение, вернул в армию… К нам попадает, когда совсем припрёт. Или как сегодня… Готовься, Гриша, Аркадьич молодёжь любит… во всех смыслах этого слова.

К кабинету Распутин вернулся в настроении, весьма приподнятом таким рассказом, и застал у порога грустящего заведующего отделением.

– А, курсант, накурился? Давай принимай дежурство. Как только больной появится, – доктор кивнул на дверь оккупированного кабинета, – сразу в палату. А я – на доклад к главному…

Начальник явился через полтора часа и, застав скучающего Распутина на том же месте, удивлённо вскинул брови.

– Что? Ещё там?

– Не выходил, – вздохнул Григорий. – Бубнил что-то по телефону. А сейчас вообще тихо…

– Та-а-ак… – Начальник отделения распахнул кабинет и покосился на курсанта. – Точно не выходил?

– Да нет, конечно! – возмутился Распутин. – А что?

– А то, что нет его тут, – хмыкнул доктор и потянул Григория за собой. – Пойдём-пойдём, я знаю, где он.

Легенда контрразведки лежала на кровати в своей палате и читала газету.

– Артём Аркадьевич! – укоризненно произнёс заведующий отделением. – Ну как же так? После травмы с неизвестными последствиями, без верхней одежды, на морозе по балконам лазать в вашем возрасте? Я же за вас головой отвечаю!

– Плохо отвечаете, майор, – не отрываясь от газеты, сварливо произнёс беспокойный пациент. – Оставили меня наедине с этим мордоворотом, а кто он такой? Вдруг «психиатрический»? Пришлось в соответствии с планом «Б» эвакуироваться запасным маршрутом.

– Артём Аркадьевич, вы же прекрасно знаете, что после ТОГО случая психиатрическую бригаду по вашу душу сюда на аркане не затащишь!

– А что такое случилось-то? – опустил наконец газету ветеран. – Ну не сдал персонал зачёт на профессиональную пригодность. Было бы из чего слона раздувать…

– Насколько мне известно, – улыбнулся начальник отделения, – экзамен на профпригодность провалили не только врачи…

– Вы про санитаров? – криво ухмыльнулся генерал. – Да, тест по физической и специальной подготовке ребята откровенно запороли… Но зато теперь они точно знают свои слабые места и смогут продуктивно работать над искоренением недостатков, не так ли?

– Это, Григорий, тебе на заметку, – обратился начальник отделения к озадаченному Распутину. – Один интерн без чувства юмора в ответ на просьбу Артёма Аркадьевича обращаться к нему исключительно «его высокопревосходительство», решил проявить инициативу…

– Я просто подыграл молодому человеку, очарованному монархическими временами. Начитался бульварных романов, насочинял себе романтики про Серебряный век… Вот я его и приземлил слегка, – пробурчал ветеран, опять утыкаясь в газету, но делая это явно только для вида.

– Будучи доставленным по известному адресу, – продолжил заведующий, – Артём Аркадьевич решил провести внезапную проверку действий личного состава психбольницы в нестандартных ситуациях. В результате младший персонал был обездвижен собственными смирительными рубашками, а главный и дежурный врачи до приезда спецгруппы с последнего места работы Артёма Аркадьевича сдавали экзамен по психиатрии… Не сдали, товарищ генерал? – обратился он к пациенту.

– Не сдали, – тяжело вздохнул тот. – Но обещали к следующей проверке подготовиться и пересдать. Я поверил…

– То, что сегодня мы обнаружили вас именно в палате, а не по пути в Финляндию, говорит о том, что курсант первичную проверку прошёл?

– Вы проницательны как никогда, Матвей Захарович, – кивнул головой генерал на раскрытую спортивную сумку Распутина, задвинутую за тумбочку. – С таким джентльменским набором диверсанты на операции не ходят. Интересуетесь историей, молодой человек?

Григорий попытался сказать что-то обидное насчёт копания в чужих вещах, но, встретившись со взглядом генерала, почувствовал, как дерзкие слова застряли в горле, спина выпрямилась, а руки сами поползли вытягиваться по швам.

– Вольно, курсант! – заметив его невольное движение, усмехнулся пациент. – Сегодня у нас ознакомительный день, строевой подготовки не предвидится. Учитывая ваше хобби – прямо скажем, нетипичное для молодого капиталистического поколения, – нынешний день будет насыщен исключительно интеллектуальными занятиями. А посему даю пятнадцать минут времени – найти и доставить в палату шахматы. Кру-угом! Марш!

За неимоверно короткое время, данное Распутину для общения с генералом Мироновым, он успел узнать про историю и политологию больше, чем за всю свою предыдущую жизнь и девять лет медицинской учёбы в училище и академии.

– Не там и не так копаете, Григорий, – глядя на доску, как на поле боя, приговаривал Артём Аркадьевич, потирая виски указательными пальцами. – Вся ваша литература на исторические темы описывает события, их антураж, эмоции, переживания участников, но только не причины и следствия. А чтобы разобраться с поведением людей, требуется чётко отделять и никогда не смешивать цели и средства, хотя вторые очень часто похожи на первые…

– Например? – вопрошал Григорий, с огорчением глядя, как очередной раз проигрывает партию, имея фору в ферзя.

– Все эти либерте-эгалите-фратерните, старые и новые идеологии, партии и движения суть только инструменты. Вам же нужен ответ на вопрос, почему конкретный политик вёл себя так, а не иначе. Ответить на него можно, поняв, какую смертельную угрозу отводил от себя человек, принимая то или иное решение.

– А если угроза была не смертельной?

– Тогда изучаемая вами персона, скорее всего, осталась бы сидеть на попе ровно. Человек – зверушка ленивая. Пока жареный петух с тыла не зайдет, он с печки не слезет! Или будет, как вы, стоять на распутье до морковкина заговенья.

– А почему на распутье?

– Потому что Распутин! Вот как определитесь с направлением движения, будете Путин. А пока ходите с приставкой «рас», главное – правильно провести рекогносцировку… Так вот! Человек принимает действительно важные решения, когда его к этому подталкивают непреодолимые силы. Вот тогда он начинает шарить по карманам, оглядываться вокруг и думать, каким инструментом сподручнее воспользоваться… Вспоминает чьи-то попранные права, вопит, как резаный, про свободу и демократию, про исторический выбор…

– Простите, Артём Аркадьевич, а шарить в моих вещах, стало быть, вас заставила непреодолимая сила?

– Именно она, молодой человек! Только на первый взгляд кажется, что это постыдное занятие. Если бы я обнаружил там бомбу, про этический момент никто бы и не вспомнил. Так что цель оправдывает средства, хотя иногда, вы правы, обвиняет… Но посудите сами: в окружении немолодого, но обладающего кое-какими сведениями генерала появляется молодой спортивный человек с неизвестными намерениями…

– Ну почему же с неизвестными? На мне белый халат, а вы в госпитале…

– Белый халат может быть примитивной маскировкой… Если хотите выжить в наше беспокойное время, Григорий, запомните: всё новое и непривычное должно вызывать у вас тревогу и подозрения. Новые люди, новые вещи… Впрочем, и старые, расставленные по-новому… «Семнадцать мгновений весны» смотрели? Помните цветок на окне – знак для профессора Плейшнера? Думаете, разведчики-шпионы специально о таком знаке договаривались? Глупости! Точнее, фантазии писателя Юлиана Семёнова! В реальности достаточно того, что цветок или другой предмет просто стоял не на своём месте…

– Что же тогда оправдало меня в ваших глазах?

– Библиотека в вашей спортивной сумке. Пять килограммов непрофильной, немедицинской литературы, да ещё с закладками и пометками, рядом с боксёрскими перчатками меня умилили и порадовали. Правда, набор литературы, прямо скажу, хреновый… Это всё равно, что изучать биологию по журналу «Мурзилка».

– А какая литература тогда больше всего подходит для изучения истории?

– Банковские выписки, долговые расписки, финансовые отчёты, секретные материалы об убийствах, кражах и ограблениях – одним словом, документы, освещающие объективно измеряемые параметры. Всё остальное – декорации. Даже мемуары непосредственных участников событий интересны только как сеансы самооправдания и саморазоблачения…

– Простите, я вас перебил, Артём Аркадьевич…

– Ничего, я вас за это наказал: вам мат в следующие три хода, и расставляйте фигуры. Так вот, возвращаясь к теме ваших исследований. Человек, ленивая сволочь, вспоминает про свободу, демократию, право выбора и прочие философские приблуды, когда ему надо обосновать собственные, чаще всего незаконные, действия… Это потом правильные историки напишут, что этот человек просто кушать не мог – такую неприязнь испытывал к существующему режиму, а потому боролся с ним со всем революционным энтузиазмом. Если же копнуть поглубже, окажется, что таким образом он вульгарно спасал свою шкуру. Учитывайте этот фактор, изучая революционеров всех мастей, чтобы впоследствии не разочаровываться в кумирах…

– Артём Аркадьевич, а можно конкретный пример?

– Да сколько угодно, Григорий! СССР в тысяча девятьсот девяносто первом развалился, когда критическая масса советских партработников решила, что пора легально приватизировать народное достояние, которым они управляли. Если этого не сделать, рано или поздно ОБХСС придёт по их души. По тем же причинам развалилась и Российская империя в тысяча девятьсот семнадцатом. Земгусары, генералы и великие князья в Первую мировую столько наворовали, что легализовать «нажитое непосильным трудом» можно было только через революцию. Путчисты-февралисты и номенклатурные перестройщики – однояйцевые близнецы. Главная схожесть обеих революций – тысяча девятьсот семнадцатого и тысяча девятьсот девяносто первого – в наличии у казённого корыта критической массы криминальных персон, для которых государственный переворот едва ли не единственный способ избежать виселицы или расстрела.

– Интересно получается, но не сходится! Хотели приватизировать одни, а сделали это другие.

– А тут вторая закономерность. Плодами революции почти всегда пользуются совсем не те, кто её провоцировал и всемерно приближал. Так было и в Германии во времена Лютера, и оба раза во Франции… Наших заговорщиков тоже не миновала чаша сия. И в тысяча девятьсот семнадцатом, и в тысяча девятьсот девяносто первом.

– Тогда третья закономерность – «властитель глупый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда…» Горбачёв – это копия Николая Второго?

– Режете подмётки на ходу, Григорий! Они действительно похожи. И тот и другой – слабые политики, да к тому же оба – явные подкаблучники. Но вас, как исследователя, должна интересовать не сама личность никчемного руководителя государства, а вопрос: как такое ничтожество вообще оказалось у власти? Ибо ничто просто так не происходит. То, что мы принимаем за случайность, как правило, непознанная закономерность. Выявив её, мы окажемся в шаге от понимания действительных причин геополитических катастроф.

– Но меня в истории интересует не совсем это…

– Понимаю, – ответил генерал, – вы увлеклись общественными науками, потому что почувствовали личную угрозу, ощутили себя щепкой, которую несёт стремительным потоком, и решили хотя бы понять глобальные течения, чтобы знать, куда грести и где найти спасительный берег обычному человеку. Похвально! Вы входите в два процента тех, кто интересуется этим вопросом. Большинство предпочитает участь говна в проруби. И я, пожалуй, дам вам пищу для размышления, как только расставите заново фигуры, ибо в этой партии вам мат уже через четыре хода…

Прожигая кожу, прямо в лоб Григория опять уткнулся этот пронзительный взгляд. Захотелось стать маленьким и спрятаться под кровать, как в далёком детстве. «Да что ж это такое!» – разозлился на себя Григорий и, собравшись с духом, уставился, не мигая, прямо в глаза своего собеседника.

Генерал с интересом прищурился, цокнул языком и первым опустил взгляд.

– А совсем неплохо, Григорий… Недурственно… Вам нужно обязательно поупражняться в гипнозе. Думаю, будет толк.

Распутин недоверчиво хмыкнул. Всё телевидение было забито в те годы Чумаком и Кашпировским. Не было ни одного серьёзного медика, который не выступил бы с разоблачениями целительного телешарлатанства.

– Нет-нет, – будто угадав его мысли, покачал головой Миронов, – я не предлагаю вам заряжать воду, шаманить, хилерствовать или вводить людей в коллективный транс, хотя сделать это не так уж и сложно. Старина Хаббард проделывал такие штучки уже сорок лет назад. Познакомьтесь с трудами по гипноанестезии Бехтерева, Ухтомского, Буля и, может быть, найдёте что-то для себя полезное…

Но мы опять отвлеклись. Вы взялись за учебники по истории, чтобы ответить на вопрос, как вести себя простому человеку в эпицентре геополитической катастрофы. Это очень интересная задачка, во всяком случае нетривиальная. Сталин под конец своей жизни признался, что есть логика намерений и логика обстоятельств, причём логика обстоятельств всегда сильнее логики намерений. Его слова вскрывают правила, по которым живут правители. Со стороны может показаться, что они делают что хотят, но вот весьма авторитетный и авторитарный Иосиф Виссарионович говорит, что это не так. Прислушайтесь к его словам и попробуйте ответить на вопрос: кто создаёт эти обстоятельства, которые вынуждают правителей действовать даже вразрез с их намерениями? Выживают те, кто создаёт эти обстоятельства, оставаясь при этом за кадром.

– И почему они обязательно находятся за кадром?

– Потому что невозможно починить двигатель, будучи его частью… Снова вам шах, Григорий, и посмотрите, что за шум в коридоре…

Не успел Распутин дойти до двери, как она распахнулась, и на пороге возник ещё один обладатель лампасов на форменных брюках, прямая противоположность обитателя палаты – розовощёкий, кровь с молоком, статный, широкоплечий. Чуть обозначившийся второй подбородок совсем не портил волевое лицо, а хищный орлиный нос и брови вразлёт придавали ему целеустремлённое выражение. Если бы не капризно-подвижные губы, упирающиеся в носогубные складки, можно было бы подумать, что форму генерала Российской армии надел представитель Древнего Рима.

– Артём Аркадьевич! Ну как же так неаккуратно? – с порога прогудел генерал голосом железнодорожного локомотива. – Я, как узнал, сразу же примчался… Не успел к месту аварии, видел только, что автомобиль в хлам. Слава богу, что лёд не проломился, а то ушли бы вы вместе с ним на дно Невы…

– Да, Рома, повезло. И что машина лёд не проломила, и что я не пристегнулся и вывалился удачно – прямо в сугроб. Можно считать, что заново родился.

Распутин заметил, что Аркадьич смотрит на генерала с улыбкой, но не той, что была на губах ещё минуту назад.

– Вот и я о том же! Слава богу, что живы-здоровы! Разрешите скромному ученику пройти к своему учителю?

– Рома! Да ты уже не просто вошёл, но и занял собой всё пространство. Скромность из тебя так и прёт… Чем же тебя угостить? Чай будешь?

– Артём Аркадьевич, – генерал поднял брови и стал похож на артиста Басилашвили, – вы же знаете: гусары чай не пьют! И у них всегда всё с собой.

Небрежным движением руки посетитель сдвинул в сторону шахматную доску, водрузил на столик чёрный кожаный дипломат, щёлкнул замками.

– Але-оп!

На столе появилась бутылка редкого тогда виски Tullamore с приметной зелёной этикеткой и крышечкой.

– Ты смотри! Помнишь, стало быть?

– А как же, Артём Аркадьевич! «Покупая ирландский виски, вы помогаете борьбе за свободу ирландского народа от колониальной британской зависимости!» После ваших напутствий употребляю только этот волшебный нектар и ни разу не пожалел. Разрешите?

– Валяй, Рома…

Два квадратных бокала, появившихся следом за бутылкой, были украшены такой же этикеткой, создавая вместе с шахматами эклектичный натюрморт.

– За ваше здоровье и удачу! – провозгласил генерал и первым опрокинул в себя напиток… – Нет, всё-таки чего-то не хватает… Разрешите?

– Давай-давай, Рома, распоряжайся, – подбодрил Аркадьич генерала.

– Бамбуровский! – рявкнул посетитель так, что у Распутина заложило уши.

На пороге палаты, поедая начальство глазами, материализовался старый знакомый Распутина по Афгану, только округлившийся и выросший в звании.

– Майор, доставай лёд и всё остальное, что у тебя там припасено.

За одну минуту на скромном журнальном столике развернулась скатерть-самобранка с непривычными для начала девяностых разносолами.

– Артём Аркадьевич?

– Ухаживай!

– С нашим удовольствием!

Булькнув в стакан пациента прозрачный кубик, на что Миронов поморщился и закрыл стакан ладонью, генерал сгрузил остальной лёд к себе, налил вторую порцию, отпил, покатал алкоголь во рту и блаженно расплылся в улыбке – совсем другое дело!

Артём Аркадьевич опять странно улыбнулся, внимательно осмотрел генерала сверху донизу и покачал головой.

– Эх, Рома-Рома, как был ты троечником у меня, так и остался. Да будет тебе известно, что шотландский и ирландский виски со льдом не пьют, это тебе не кукурузное американское пойло…

– Артём Аркадьевич, не вопрос, исправлюсь!

Генерал резко поднялся, подхватил свой стакан и сделал стремительный для своего крупного тела шаг, вытряхнув содержимое стакана в раковину.

– Товарищ генерал-майор! – подал голос с порога Бамбуровский.

– Да, конечно, – кивнул ему посетитель и, повернувшись к пациенту, сложил просительно ладошки: – Артём Аркадьевич, простите…

– Да, конечно, Рома, понимаю, служба. Это я могу позволить себе бездельничать, – третий раз за всю встречу улыбнулся постоялец госпиталя. – Спасибо, что зашёл проведал.

– Вам спасибо, Артём Аркадьевич!

– За что, Рома?

– Да за всё! За науку, за ваше беспокойство, за то, что не даёте мхом зарасти и забронзоветь. Разрешите идти?

– Иди, служи, генерал…

Когда двери за посетителем закрылись, отставник обошёл вокруг журнального столика, будто любуясь яствами, присел, провёл пальцем по запотевшей бутылке, откинулся в кресле и застыл, закрыв глаза и о чём-то крепко задумавшись.

– Артём Аркадьевич, – решил подать голос Распутин.

– А, да, – очнулся от своих мыслей Миронов. – Вы вот что, Григорий, соберите все эти разносолы и отнесите дежурной смене в ординаторскую. Вместе с бутылкой… Только стаканчик оставьте – виски действительно превосходный. Уже поздно, а мне ещё о многом предстоит подумать. Последняя просьба… По дороге домой позвоните – только не из госпиталя, из любого таксофона – вот по этому номеру, передайте, что у меня со здоровьем всё в порядке, все обследования провели, даже гостей принимаю… Повторите слово в слово, без самодеятельности и ненужных подробностей. Ну всё, курсант, свободен…

Исправный таксофон, который с трудом нашёл Распутин, держался в рабочем состоянии на честном слове. Провод, торчащий из трубки, нужно было поддерживать рукой, сама трубка безжизненной плетью свисала из помятого, но работающего аппарата. Чтобы набрать нужный номер, требовалось почти наугад крутить диск с разбитым циферблатом.

Зато на той стороне ответили уже после первого гудка. Такое впечатление, что звонка ждали.

– Да! – сквозь треск и шипение прорвался удивительно знакомый Распутину голос.

Оттарабанив заученный текст, Григорий только открыл рот, чтобы задать вопрос, но в трубке уже послышались торопливые короткие гудки, и курсант решил интересующий его вопрос отложить на светлое время суток.

Всю ночь начинающему эскулапу снились кошмары. Будто он стоит на броневике над ревущей толпой из солдат и матросов революционного Петрограда, и красный кумач колышется до горизонта над штыками, папахами и бескозырками. А рядом, на этом же броневике, примостился последний генсек КПСС Михаил Сергеевич Горбачёв и страстно втирает массам что-то там про ускорение и перестройку.

– Не верьте ему! – орёт во всё горло Григорий. – Это жулик! Он СССР продал и вас всех продаст!

– А ну, кто тут временные, слазь! Кончилось ваше время! – кричит огромного роста матрос, хватает Распутина за ногу, стаскивает с броневика, и Григорий летит вверх тормашками прямо под ноги солидным господам купеческого сословия, одетым в каракулевые шапки и длиннополые шубы.

– Никогда не понимал этих большевиков, – брезгливо отряхивая соболий воротник, говорит один из купцов, глядя на Горбачёва. – Российскую империю развалили, Советский Союз развалили… Ума не приложу: что им вообще от жизни надо?

– Сволочи вы все, мироеды, креста на вас нет, – барахтаясь в кроваво-красном снегу, кряхтит Григорий.

– Ну как же нет? Вот он – крест! Присутствует! – слышит Распутин над самым ухом вкрадчивый голос генерала Миронова, видит самого контрразведчика в комиссарской кожанке и свои руки, примотанные к перекладине креста колючей проволокой.

– Артём Аркадьевич! Зачем это? – изумлённо шепчет Григорий.

– Ну как зачем? – удивляется генерал. – Вы же хотели в рай, Гриша! А там нераспятых нет!

– Да к тому же с креста оно всегда виднее, куда грести, чтобы не простудиться! – осклабившись, пробасил генерал Рома с чёрным дипломатом в одной руке и бутылкой Tullamore в другой…

– Поднимай его, братва! – орёт толстяк в бескозырке, и Гриша узнает в нём Бамбука…

Крест поднимается над толпой, и курсант видит, что висит над бездной, и стоит ещё промедлить хоть секунду, ухнет в преисподнюю.

– Да вот хрен тебе! – орёт Распутин в красную рожу Бамбуровскому, рвётся с перекладины, падает и… просыпается на полу рядом со своей питерской кроватью, мокрый и тяжело дышащий.

В госпиталь Григорий пришёл раньше времени, дёрганый и невыспавшийся. Несмотря на воскресное утро, у входа он заметил необычное оживление: рядом с санитарными неотложками примостилось несколько чёрных представительских «волжанок», а чуть поодаль разгоняла мигалками предрассветную хмарь пара милицейских «бобиков».

В районе солнечного сплетения неожиданно сжались в комок и заныли мышцы, а в висках начала сильно-сильно стучать кровь. Прибавив шаг, Распутин буквально влетел в фойе и с ходу наткнулся на милицейские куртки и шинели, заполонившие помещение.

– Документы, – коротко бросил стоящий у дверей омоновец.

– Распутин, практикант, на дежурство, – коротко отрекомендовался Григорий, протягивая пропуск.

– Так… – Омоновец внимательно изучил документ. – Подождите минуту, пожалуйста. За вами сейчас придут.

Пробубнив что-то в рацию, милиционер отодвинул Григория в сторону и тотчас потерял к нему всякий интерес.

Ждать пришлось недолго.

– Этот? – исподлобья глядя на курсанта, спросил у омоновца какой-то плечистый мордатый перец в короткой кожаной куртке и пуловере, из-под которого торчал воротничок синей форменной рубашки. Если бы не она, вопрошавший вполне мог сойти за своего в любой окрестной гоп-компании.

Увидев кивок омоновца, «кожаный», не вынимая рук из карманов, буркнул:

– Капитан Заваров, УБОП. – Развернулся, коротко бросил через плечо: – За мной, курсант. – И, не оборачиваясь, быстрым шагом пошёл в направлении администрации.

Народа здесь было поменьше, а шума – побольше. Отовсюду слышны были чьи-то голоса и даже скрежет передвигаемой мебели. Около знакомой Распутину двери кабинета главного врача капитан остановился, пропуская вперёд Григория.

Внутри было прилично накурено. Самого́ главного не было, зато присутствовали трое, чья служебная принадлежность легко угадывалась и без формы.

– Вот вы какой, значит, Григорий Иванович? – осведомился старший из них. – Ну что, гражданин Распутин, на место преступления потянуло?

Глава 8

Руки за спину, лицом к стене…

Спустя сутки

– Руки за спину, лицом к стене.

Сержант, сдерживая зевоту, достал наручники и застегнул их у Распутина на запястьях, тряхнул, хмыкнул недовольно, затянул сильнее.

– Ау! – непроизвольно вскрикнул Григорий.

– Больно?

– Нет, щекотно, – прошипел курсант.

Сержант опять хмыкнул, трещотка отсчитала ещё несколько щелчков, металл врезался в посиневшую кожу.

– А сейчас?

– Чтоб ты поскользнулся на моих слезах, скотина!..

Ещё щелчок…

Распутин зарычал от боли и унижения. Хотелось хоть как-то ответить обидчику, пнуть его, например, каблуком ботинка, тем более что колено милиционер подставил очень удобно для удара. Но накопленный за последние сутки опыт сильно-сильно советовал не делать глупости: их и без того было предостаточно, начиная с нелепой, ненужной драки в госпитале.

Он тогда не оценил шаткость своего положения, не просчитал всех последствий, поэтому на провокационную реплику о своём появлении якобы на месте преступления повёлся, как олень на манок. Шагнул к оперуполномоченному поближе, посмотрел в глаза и сквозь зубы процедил:

– С вашей проницательностью только и предсказывать, в какой руке арбуз…

У опера от неожиданности подскочили брови.

– Эвона как! Я не понял, студент… Ты так хамишь, потому что баран по гороскопу или у тебя просто в кармане запасная челюсть?

Распутина замкнуло. В кабинете запахло знакомой армейской атмосферой, и не ответить на такой выпад значило фатально потерять лицо.

– Слова не понимаешь? Попробую объяснить жестами. Ты мой средний палец хорошо видишь?

– Ах ты…

Старший попытался схватить курсанта за оскорбительно выставленный фаллический символ, но тот шустро поднял руку, и милиционер вцепился в запястье.

Дальше тело Григория работало в автоматическом режиме. Подшаг левой вперёд, захваченная рука выворачивается в сторону большого пальца противника, правая нога бьёт толстым носком зимней обуви куда-то под колено и сразу делает широкий шаг назад; правая рука одновременно перехватывает кисть противника и тянет её в сторону своей правой стопы, а левая рука заносится над предплечьем так, что плечо противника проскальзывает под мышку. Подсесть, потянуть…

Слегка обмякшее от болевого шока тело опера ойкнуло, послушно нагнулось и полетело прямо в обалдевшего Заварова, стоявшего позади Григория. Получив в солнечное сплетение головой своего шефа и приземлившись на копчик, Заваров пару секунд беззвучно ловил ртом воздух, бездумно шаря руками по поясу старшего товарища, пока не нащупал рукоятку пистолета.

Григорий даже «мама» сказать не успел, как один за другим треснули четыре выстрела и раздался дикий вопль старшего:

– Идиот! Он же газовый!..

Эвакуация из кабинета и из коридора, куда заметно пахнуло сладковатым душком хлорацетофенона, случилась бурная, суматошная, но очень дружная. Григория практически вынесли в фойе. Там дружба и закончилась. В обстановке всеобщей сутолоки и паники никто даже и не заметил, как Распутина упаковали в один из милицейских «бобиков».

Изолятор временного содержания. Тёмная камера без окна, три на три. На две трети площади – деревянный настил. В углу выносная бадья – параша.

Главное в местах лишения свободы – хорошие соседи, но их Григорий даже не успел разглядеть из-за обильно слезящихся глаз, а как полегчало, его сразу выдернули в оперативную часть. Посадили в узком коридоре. Места практически нет, а организм, не израсходовавший и десятой части адреналина, настоятельно требовал движения. Начинало колотить от коктейля эмоций из возмущения, страха, неизвестности, чувства собственной беспомощности. Руки за спиной в наручниках. Три шага в одну сторону, три в другую.

Часа полтора ничего не происходило, только внутри кабинетов расцветала полноценная, насыщенная жизнь. «А-а-а, хоть убейте, суки, ничего не скажу!..» Секунд через двадцать тот же голос: «У-у-у, всё скажу, только не бейте!» А ещё чей-то смех, бубнёж радио и торопливая женская беседа на абсолютно неслужебные темы.

Как известно, самое тяжкое – ждать и догонять… Особенно если после слов «ну вот, дождался» добавляют что-нибудь нецензурное. В Гришином случае добавка была трёхэтажной. «Хорошие знакомые» по госпиталю, умытые и переодевшиеся, выглядели свежо и энергично. Если бы не их красные, воспалённые глаза и синие носы, можно было бы подумать, что день для нашей родной милиции только начался. На самом деле начался он у Распутина – новый, непознанный и пугающий… Григорий это сразу понял, когда его руки пристегнули с обеих сторон к хорошо прикреплённой к полу табуретке.

– Видел я дерьмо, но в первый раз слышу, чтобы оно мне хамило, – процедил сквозь зубы вместо приветствия старший опер, заходя Распутину за спину.

– У тебя вагон здоровья? Так сейчас разгрузим, – уточнил перспективы Заваров, источая праведный гнев и похлопывая резиновой дубинкой по ладони.

В эту минуту Григорий полностью уверовал, что его похитили маньяки, и он судорожно вспоминал конспекты по психиатрии. Так, что там было?.. Не поддаваться на манипуляции. Не доверять. Не угрожать… Господи, как всё просто! Только что и как конкретно надо в такие минуты говорить?

– Что? – Заваров схватил его за подбородок и дёрнул вверх, видя, что Григорий, наклонив голову, непроизвольно шевелит губами. – Что ты хотел сказать?

– Будь добр, не трогай мои достоинства своими недостатками, – дёрнул головой курсант.

– Поумничать решил? – оскорбился младший опер.

– А для тебя то, что я говорю, кажется слишком умным? – вспылил Распутин и сразу же прикусил язык, понимая, что опять допустил ошибку.

– Заваров, проверь у гражданина подсоединение языка к мозгу. Нет ли где короткого замыкания? – лениво попросил старший опер, возясь с чем-то за спиной.

– Сей момент, – охотно отозвался младший, схватил со стола телефонный справочник и с размаху врезал Григорию по макушке.

Сгруппироваться Распутин не успел. Шейные позвонки хрустнули, вжимаясь друг в друга. Глаза заволокло красным, изображение поплыло, и курсант уже не сопротивлялся, когда ему надевали на распухшее лицо противогаз.

– Значит так, эскулап, – услышал он, как сквозь вату. – Ты сейчас быстро, но подробно рассказываешь, как и зачем ты убил генерала Миронова, подписываешь протокол и идёшь отдыхать от нашего общества, – шипел прямо в ухо старший опер. – А если нет, я тебя прямо здесь научу дышать через задницу. Какой вариант тебе больше импонирует? Если первый, просто кивни.

«Генерала убили…» – каким-то посторонним фоном прошла через Гришино сознание новая информация. Эмоций никаких не оставила. Во-первых, он ожидал чего-то подобного, а во-вторых, в голове огненным протуберанцем билось пламя паники и поиска выхода из создавшегося положения. Организм боролся за собственное существование и выдавал мысли цинично и односложно: «Генерал убит. Но не в этом трагедия. В данный момент плохо то, что подозреваемый – я. Или просто хотят грохнуть, чтобы на меня всё списать. Им нужна информация. Нужно предоставить её, и тогда есть шанс слезть живым с этой треклятой табуретки. Признание? Да и хрен с ним, важнее решить проблему здесь и сейчас».

Распутин закивал так решительно, что у старшего из рук вырвался хобот противогаза.

– Ну вот, – удовлетворённо хмыкнул голос у уха, – ты же хороший мальчик. Только непонятно, зачем притворяешься дебилом.

Резиновая маска противогаза нехотя сползла с лица, и мгновенно вспотевший под ней курсант начал говорить, предполагая, что только это спасёт его от продолжения «веселья». Торопливо, сбиваясь и возвращаясь, пересказал все события этого дня, зачем-то долго вспоминал номер записи в журнале кастелянши, постарался по минутам вспомнить всё время, проведённое с генералом, и даже количество проигранных шахматных партий…

Старший с непонятной улыбкой ходил всё это время перед Григорием, крутил рукой хобот противогаза, кивал, морщился в отдельным местах и наконец не выдержал:

– Ты из принципа игнорируешь здравый смысл или у тебя к нему личная неприязнь? Я интересуюсь конкретными фактами, а ты что тут несёшь? С блеском ответил на все вопросы, которые тебе НЕ задавали! Короче, Склифосовский! Давай по существу. Нас интересуют тип яда и тот, кто тебе его передал.

– Понимаете, – Распутин старательно таращил глаза и одновременно хмурился, чтобы быть более убедительным, – дело в том, что тип яда не определить, даже подержав его в руках, а передать можно способом, который исключает знакомство с контрагентом. Вот, например…

– Как много интересного ты говоришь, и как жаль, что меня это мало интересует. Повторяю, нам нужны фамилия заказчика и поставщика яда, описание самого процесса отравления. Вот смотри: на столе – постановление и определение об избрании меры пресечения в двух экземплярах. В одном – арест, в другом – подписка. И сейчас всё зависит только от тебя. Если подписываешь чистосердечное, в силе останется второе. Если продолжишь юродствовать – первое. Одним словом, признавайся – или в тюрьму. Пятнадцать минут на размышление.

Опера вышли из кабинета, а Распутин остался наедине с ощущением полной нереальности происходящего, как будто продолжался и никак не кончался утренний сон. Казалось, стоит посильнее напрячься, и он опять придёт в себя в своей съёмной холостяцкой берлоге на окраине Санкт-Петербурга.

Два полушария мозга яростно спорили между собой за право поиска выхода из создавшегося положения.

«Да что ты! – возмущалось правое полушарие. – Такого быть не может, потому что не может быть никогда! Не попадают обычные, заурядные граждане, ведущие откровенно овощной образ жизни, в такие переделки, не сидят, прикованные к табуретке, и не стоит перед ними выбор между „хреново“ и „очень хреново“. Раз ты ничего не совершал, то тебя не могут просто так взять и посадить, попутно надругавшись над здравым смыслом и правами человека, про которые сегодня трещат из каждого утюга».

«Алё, гараж! – возвращало пас левое, логическое. – Ты сидишь тут, а не в кафе и не в кино, смотришь не на раскрытый роман Стивенсона или американский боевик, а на бумажки, где корявым почерком под пугающей шапкой „Постановление о мерах по обеспечению…“ написана твоя фамилия!»

«Менты! Суки! Волки позорные!» – процитировала эмоция знаменитый телесериал. «Следует понимать особенность профессии, – спокойно возразила логика. – Оперативники – это неплохие люди, просто, как и подавляющее большинство других людей вокруг нас, они равнодушные. В силу этого им глубоко плевать на то, что будет с человеком за пределами их полномочий и обязанностей…»

«Чёрт! Чёрт! – не успокаивалась эмоция. – Почему у нас не как в Америке, где нормальные человеческие полицейские, такие как Брюс Уиллис…» – «Разница в менталитете, – вздыхала логика. – Одни и те же вводные – разный результат. Вот тема: банда пытается ограбить некий объект, но встречает неожиданный отпор от человека, которого в этом месте быть не должно. В Голливуде получился „Крепкий орешек“, а у нас – „Операция «Ы»“…»

– Ну что, студент, подумал над своим поведением? Будем сотрудничать? – вырвал Григория из размышлизмов скрипучий, ехидный голос Заварова. – Давай я расскажу тебе одну историю, после которой ты станешь полным идиотом. Хотя нет, вижу, ты эту историю уже слышал…

Распутин потом признавался сам себе, что, если бы вошёл старший и сказал что-нибудь нейтральное, он бы кивнул, подписал требуемую бумагу, и потом… Да бог его знает, что там было бы потом. Но первым припёрся этот гнус и с порога макнул в грязь.

Эмоциональное полушарие воспламенилось, затрещало, как новогодняя петарда, и выдало через речевой аппарат в обход мыслительного:

– Ты напоминаешь мне океан, Заваров. Меня уже начинает от тебя тошнить.

– Слышь, студент, – подоспел старший, – отговорка, как дырка в заднице, есть у каждого. Так что давай закругляйся с программой «Вокруг смеха». Сотрудничать будешь?

– Даже не знаю, чем вам помочь. Хотите, сдам пустые бутылки?

«Ой, Гриша, ну ты и дура-а-ак», – пискнула логика и отключилась.

Заваров остановился, покачал головой и даже присвистнул.

– Не думал, студент, что тебя так прельщает карьера неопознанного трупа… Ну что ж, приступим…

Остальное время для Григория прошло чрезвычайно однообразно. Удары телефонной книгой по макушке перемежались с предложениями, «от которых нельзя отказаться», а неимоверно длинные секунды без кислорода из-за пережатого шланга противогаза заканчивались комментариями старшего, фамилию которого он так и не узнал.

– Даже судьба делает ошибки. Одна из них – ты, студент.

Эмоции на фоне кислородного голодания мозга бушевали и переливались всеми цветами радуги, разбудив какие-то мазохистские наклонности организма, и Распутин с нетерпением ждал, когда же его бессмертная душа покинет, наконец, почти распятое бренное тело и вознесётся в рай, как и обещал в последнем сне Миронов.

Когда во время розовой вспышки от очередной встречи с телефонным справочником Григорий увидел глаза генерала, то не испугался и не удивился, а даже обрадовался.

– Артём Аркадьевич, наконец-то!

– Ты куда это собрался, щенок?

Голос Миронова прогремел в голове, будто раскат грома, вытесняя все остальные звуки и ощущения.

– Ну как же… Вы же сами…

– Ты что, недотёпа, действительно думаешь, что человек приходит на этот свет только для того, чтобы помереть? И с чего ты решил, что это мучения? Это просто шутка жизни, проверка на вшивость. А ты сразу пропуск в рай захотел…

– Артём Аркадьевич, я же…

– Иди и служи! Живи и спасай тех, кто хочет жить, кто нуждается в твоей помощи. Не тебе решать, когда ты настрадаешься достаточно… Кстати, знаешь, что такое апперкот? Просто ты сейчас в шаге от этого великого познания…

Внутри головы будто взорвалась световая граната, всё погрузилось в темноту, и только голос старшего оперуполномоченного скользил по барабанным перепонкам, как гвоздь по стеклу:

– Ты что, убил его, кусок урода?!

– Так, товарищ майор, я думал, что он привык уже, что я сверху шмаляю, и решил на противоходе… У него башка деревянная!

– Это ты, Заваров, деревянный! Причём полностью! Нет, Заваров, не выйдет из тебя толка. Твоё место в ППС или ОМОНе. Давай, отстегивай, реанимируй! Не хватало нам ещё ЧП прямо в оперчасти…

Очнулся Распутин в камере, где, кроме него, не было даже мышей и тараканов. Не успел он толком прийти в себя, собрать в кучку пёстрые мысли, высыпающиеся из растерзанной головы, как за ним снова пришли.

…Вперёд. По сторонам не глядеть. Не оглядываться. Молчать.

Через пару минут дошли до толстой, зелёной, местами облупленной решетчатой двери. За ней находился тощий милиционер в мятой форме, в кителе на размер больше, чем нужно. Из воротника, словно карандаш из стакана, торчала давно не мытая шея. Усы на лице были близнецами чапаевских, но выглядели нелепо, словно он взял их на время поносить.

Тощий открыл дверь, сержант расписался в журнале и подтолкнул Григория на выход. «Словно вещь сдали на базаре, – подумал Распутин. – Да, я для них просто вещь, только ходячая, и что будет со мной дальше, никому не интересно».

Дверь со скрипом открылась, и курсант боковым зрением увидел сидящего сбоку спиной к двери армейского капитана. Эти плечи и руки он мог бы узнать даже при лунном свете.

– Ну вот, товарищ военный прокурор, – наигранно бодро, с неестественной улыбкой на лице прозвенел сидевший напротив него старший опер, – возвращаем вашего подопечного, как видите, в целости и сохранности. Вернули бы раньше, но ни документов, ни даже желания сообщить о себе он не имел. Поэтому пришлось до выяснения, так сказать…

– Да-да… – Сарказм капитана был настолько узнаваемым, что Григорий невольно улыбнулся. – А синяк на скуле – это, видимо, от поцелуя дежурного?

– Так и было, – честно вытаращил глаза старший опер. – Так брать будете? Или оформляем возврат товара в связи с неудовлетворительным качеством?

– Забирать будем по-любому. Заверните, пожалуйста, – закончил разговор капитан, повернулся к курсанту и коротко ему подмигнул.

– Почему военный прокурор? – изумлённо прошептал Распутин, когда они выходили из отделения.

– Заткнись и лучше молись, Айболит, – прошипел на него Ежов, – чтобы этот вопрос не задала наша доблестная милиция.

Двери «бобика» с шумом захлопнулись, командир повернулся к Распутину с переднего сиденья и впервые за всё время улыбнулся.

– Отлично выглядишь! Бухал вчера?

Глава 9

Ледниковый период

Григорию снился сон, будто едет он по своему проверенному маршруту в госпиталь на станцию «Ломоносовская», но вдруг с ужасом осознает, что находится не в питерском, а в московском метро, и вокруг него московские пассажиры подземки, незримо отличающиеся от питерских какими-то особыми чертами, говором, поведением. На сиденье притулился алкаш с испитым лицом, встреченный недавно в милиции. Он тыкался сонным носом в горожан, коротающих поездку в утренних разговорах. Все так плотно заняты своими делами, что никто не реагирует на попытки курсанта узнать, что за наваждение такое и почему вдруг он оказался в столице нашей Родины.

«Э-э-э, товарищи! Мне выйти надо», – пытается протолкнуться Распутин через спрессованные тела. Но пассажиры, забившись в вагон, как селедки в банку, даже не думают расступиться. А на окнах вагонов – решётки, такие же, как в изоляторе временного содержания.

«Конечная. Освободите, пожалуйста, вагоны», – громовым голосом раздаётся бас из динамика. Алкаш поднимает руки и кричит: «Вагоны! Вы свободны!»

Распутин вскакивает на ноги в тесном уазике, утыкается головой в брезентовый верх и просыпается…

– Ну ты и здоров спать, Айболит, – удивлённо протянул Ежов, когда Распутин продрал глаза и вернулся из мира снов. – Перекусить хочешь?

Вместе с пробуждением вернулась головная боль. Попытка мотнуть головой вызвала такой приступ тошноты, что Григорий еле успел покинуть транспортное средство.

Ежов тоже вышел из машины, не спеша закурил, внимательно посмотрел на курсанта, пугающего окружающую среду своим рыком.

– Тебя бы, по-хорошему, к доктору надо. Но это, уж прости, только в расположении. Заодно отметим досрочное присвоение очередного воинского звания.

Только тут Распутин заметил накинутый на свои плечи новенький офицерский бушлат с лейтенантскими звёздочками.

– Откуда?

– По наследству.

– А хозяин?

– С документами Григория Распутина переходит латвийскую границу вблизи Алуксне. А тебя теперь зовут Георгий Ефимович Новых, на пару лет старше тебя самого, а всё остальное очень даже похоже: образование Рижского медицинского института, опыт работы на скорой помощи, только не в Питере, а в Риге, естественно. Покинул страну вместе с российскими войсками, околачивался в Выборге, пока не поддался на мои уговоры поехать служить в Дагестан.

– Куда?

– На Кавказ, как Лермонтов. Для тебя это сейчас самый хороший вариант. Пока мы не разобрались со всем этим дерьмом, лучше держаться подальше от обеих столиц.

Григорий поднял глаза и увидел вместо привычных придорожных лесов белые поля до самого горизонта, разрываемые росчерками жидких перелесков.

– Где мы?

– Елец. Сейчас приведём тебя в порядок и дальше рванём. Ехать нам долго, хватит времени поговорить…

– Поменять местами двух человек – это вам не карты передёрнуть… Столько всякой документации в личных делах…

– Кстати, не так много, как тебе кажется. Вы даже по росту схожи.

Распутин сделал несколько шагов в поле, нашёл островок чистого снега, с удовольствием погрузил в него разгорячённое опухшее лицо, синие руки и с наслаждением почувствовал, как с лёгким покалыванием уходит вглубь, отступает постоянная ноющая боль.

– Да, досталось тебе, – сочувственно протянул сзади Ежов.

– Менты, суки, ненавижу, – буркнул в ответ Распутин, поднял глаза и осёкся, глядя, как окаменело лицо командира.

– Ты вот что, Айболит, – процедил Лёха сквозь зубы, – не обобщай, да не обобщён будешь! В МВД, как и у нас, работают люди РАЗНЫЕ. Я знаю в Питере своего тезку, Чумаченко, его бандота Чумой кличет. Так вот, он один стоит того, чтобы ко всей милиции с уважением относились. Дерьма в органах много, кто ж спорит, да только подвиг тех ребят из ментовки, кто не скурвился и прямо сейчас идёт под пули и на ножи, в десять раз значимей от этого. А конюшни авгиевы мы почистим, дай срок… Вместе с Лёхой Чумаченко и с такими, как ты, если только быковать не вздумаешь и обидки свои пестовать…[10]

– Прости, командир, – на секунду застыв, опустил голову Григорий, – не подумал, виноват…

– Два наряда вне очереди, – уже добродушно закончил Ежов. – Садись, поехали. Мне тебе ещё многое надо рассказать.

После вывода войск из Афганистана, намыкавшись по Азии и Закавказью, поучаствовав в спасении мирных жителей от погромов в Таджикистане и Азербайджане, беспокойный Ежов попал на очень своеобразные экспериментальные курсы повышения квалификации, подготовленные и проводимые лично генералом Мироновым только для добровольцев. Как раз во время этого процесса Лёху застал развал СССР, а вместе с ним – прекращение всего финансирования и снабжения.

И вот тут Артём Аркадьевич показал класс настоящего лидерства, заявив на общем собрании преподавателей и слушателей:

– Да! Снабжение у нас отобрали, финансирование прекратили, но ведь и контроль ослабили! Теперь мы можем себе позволить рассказывать вам даже то, что раньше высшим политическим руководством считалось ненужным и несвоевременным. Короче, минус цензура! А обеспечение? Пусть это будет вашей внеплановой курсовой работой. Прошу в трёхдневный срок свои соображения (по-новому – бизнес-планы) положить на стол руководителям групп!

Жизнь продолжилась! К плановым занятиям добавились дополнительные практические – по добыванию средств к существованию. Велись они тоже строго упорядоченно, в соответствии с графиком дежурств.

В 1991 году, когда многое стало можно и расцвела коммерция, а вместе с ней ярко проявились желающие подоить нарождающийся бизнес, купля-продажа чего-либо ценного превратилась в занимательный квест. Надо было извернуться так, чтобы не попасть на мошенников, получить деньги полностью, остаться живым, а потом ещё добраться с полученной суммой до безопасного места.

Летучие группы генерала Миронова как раз и нацелились на обеспечение минимальной безопасности процесса. Первыми клиентами стали такие же, как они, военнослужащие, выводимые из Европы в чистое поле и продававшие на новом месте работы всё, что успели нажить непосильным трудом в группах советских войск за рубежом, в первую очередь – машины.

Очередного такого продавца, направляющегося на авторынок Питера, сопровождала группа Лёхи. Компания отправилась на двух автомобилях, чтобы после совершения сакрального акта продажи одного транспортного средства по-быстрому вернуться в пункт постоянной дислокации на другом. Цену за свой подержанный опелёк продавец не заламывал, поэтому покупатель в городе на Неве нашелся быстро. Продукция немецкого автопрома, к взаимовыгодному удовольствию, была обменяна на денежный эквивалент. Продавца, прямо там же, буквально на ходу, ударно отметившего сделку, ребята загрузили в свою модную тогда «девятку» и направились «нах хаузе».

Уже за пределами Питера, на трассе, группу Ежова догнала пара таких же «жигулей» и стала брать в клещи, вынуждая к остановке. Скорее всего, продавца выследили и вели с самого рынка. К удивлению преследователей, машина потенциальных жертв умело вывернулась и съехала с трассы в лес, на грунтовку. Разбойнички уже потирали руки в предвкушении лёгкой добычи, ведь «лохи педальные» сами выбрали удобное место для расправы.

Гопники обнаружили ВАЗ, стоящий в тупике лесной дороги, вышли из автомобилей и не спеша направились к цели, угрожающе помахивая битами и цепями и демонстрируя, что это не единственный их арсенал. Жаль, не было в то время мобильников с фотокамерами, чтобы запечатлеть процесс превращения охотников в дичь. Когда гопники услышали за спинами клацанье автоматных затворов и угрожающее «Стоять! Стрелять буду! Мордой в землю!», то даже сразу не поверили. Руки дёрнулись к волынам, за пазуху. Но грохот автоматных очередей, одна из которых пропахала землю у ног, а вторая прочирикала над головами, убедил неудачливых грабителей в том, что они не «нормальные правильные пацаны», а лузеры.

Парни из группы Лёхи все с крепкими нервами, за плечами у каждого – хорошая практика в Афгане. Не доезжая до тупика, двое с оружием десантировались на ходу из машины и устроили классическую засаду в кустарнике. Ежов с продавцом остались в тачке как приманка. В итоге с двух бандитских «боевых колесниц» было снято всё мало-мальски ценное, что поместилось в багажник. Магнитолы, какая-то «моднявая» обвеска, генераторы, помпы. Разборкой под неусыпным контролем Ежова занимались сами хозяева машин. Даже в багажник на крыше положили комплект хорошей резины на литых дисках.

К сожалению, при перегрузке никто не обратил внимания на армейский ЗИП-комплект в багажнике гопников. Его приняли за простой ящик для инструментов, закинули к себе «до кучи». Бандосов раздели до трусов, красиво сложили одежду, полили бензином и устроили прощальный костёр. Бить никого не стали.

А когда дома начали разбирать трофеи, вскрыли упомянутый ЗИП и обалдели. Аккуратно упакованный, в ящике хранился запасной блок к ЗАС[11] гарантированной стойкости «Рубин». Такие стояли на узлах связи, начиная со штаба армии и выше.

Запахло основной работой генерала Миронова. На него свалились сразу две проблемы. Первая – как доложить наверх о находке и как объяснить попадание в руки офицеров учебного центра хреновины, к которой подпускали далеко не всех служащих правительственной связи? Вторая – откуда у рядовых гопников такой специфический прибор? Его не продашь на блошином рынке, но зато определённые разведслужбы некоторых государств отвалят за него хорошее количество звонкой, свободно конвертируемой валюты. Гопники, работающие на ЦРУ и МИ-6, – это перебор. Значит, за их спинами есть кто-то ещё…

Немного поразмыслив над сложившейся щекотливой ситуацией, Артём Аркадьевич собрал группу особо доверенных лиц и поставил задачу – найти источник, пока источник не нашёл их сам. В средствах не лимитировал, зато сильно ограничил во времени. И началась гонка по вертикали.

Потерпевших гопников так и не нашли. Друзья, родственники твердили в один голос, что после той неудачной погони они как в воду канули. Начали искать тех, с кем они встречались последнее время, проверять знакомых. Очень помогала в этом военная прокуратура, представленная в учебном центре сразу четырьмя «мушкетёрами». Самоуправство и самодеятельность с их стороны, конечно, были дикими, ходили ребята под статьёй, но они единственные, кто мог шерстить население, оправдывая это поиском дезертиров и уклонистов.

Под этой легендой и работали, пока не поняли, что кто-то умелый, имеющий доступ к оперативной информации, опережает их на один шаг, быстро и безжалостно обрубая ниточки, в том числе с помощью милиции. Последняя капля – неожиданный отзыв всех военных прокуроров из центра на основное место службы.

Стало ясно, что их инкогнито раскрыто. Нужен был нестандартный, сильный ход, и Артём Аркадьевич изобрёл его буквально на коленке.

– Товарищи офицеры! – заявил он на своём последнем совещании с группой добровольцев. – Уверен, что противник хорошо знает, кто идёт по следу. Если будем продолжать действовать по шаблону, враг нанесёт удар, от которого не оправимся. Будем работать на опережение. Нам известны номера пейджеров, куда наши «подопечные» отсылали информацию. О том, что они у нас в руках, наш «клиент» ещё не знает. Предлагаю по всем известным номерам одновременно отправить одно и то же сообщение: «Миронов в курсе наших дел, мы сваливаем» – и внимательно отследить, кто подастся в бега, а кто попробует опять обрубить концы…

– На живца решил, – догадался Распутин. – И как же его выманили?

– Тоже на живца, – вздохнул Ежов. – Сообщили, что внук в аварию попал и надо срочно вмешаться, чтобы виноватым не сделали. У Аркадьевича, с его дедовской привязанностью, чекистская чуйка и не сработала.

– А в госпитале как же? Кто его?

– Тут начинается самая большая загадка. Кроме тебя, сиделки и двух известных тебе гостей, к Миронову никто в тот вечер не заходил. Он ни с кем не общался. Никто ничего ему не передавал. Следов проникновения в палату не обнаружено… И всё равно отравлен…

– Виски? Закуска?

– И то и другое с удовольствием и без всяких последствий смела дежурная смена. Кроме того, этот же виски пил с Мироновым его ученик и наш главный подозреваемый…

– Его подозревают, как и меня?

– Вместо тебя! Твой арест – это вторая странность. Третья – откуда в военном, хоть и ветеранском госпитале вообще нарисовалась милиция?

– Ну а что Миронов?

– Ближе к утру сиделка обратила внимание, что генерал слишком долго спит в одной и той же позе… Вот и обнаружила…

– И что это было?

– Какие-то цианиды… Не разбираюсь…

– Может, газ? Вентиляцию проверили?

– Полегло бы всё отделение! Там не сделать так, чтобы другие не пострадали и не заметили…

– Да, странная смерть.

– Не то слово…

– А что про Бамбука?

– Пока не разрабатывали. Он всего два месяца портфель за Бугаём носит.

– Странная кличка.

– Натуральная фамилия. На Западной Украине много таких…

– А сам он, этот Бугай, кто?

– Ключевой персонаж всей истории. Из успешных и перспективных оперативников КГБ сразу после развала СССР перешёл в Управление тыла ВС РФ. С полковника на генерала. Но всё равно масштаб и престиж несопоставимые. Почему? Для чего? Всё покрыто мраком. После своего визита к Миронову именно он оказался у Аркадьича в списке подозреваемых под первым номером. И эту информацию ты мне передал в тот вечер по телефону… Но ни одной ниточки, ни одной зацепочки. И даже Аркадьич своей смертью их не дал. Хотя ему всё уже было ясно, и лично мне – тоже. Бугай и есть та сволочь. Связей у него немерено, в том числе и в милиции. Ты был очень нужным и полезным персонажем в качестве обвиняемого, совсем не обязательно живого… Молодой, демократический, наслушался современных разоблачений ЧК-НКВД, горел лютой ненавистью к сталинским палачам. Как увидел одного из них своими глазами, так и не сдержался. Красивая версия?

– Вполне…

– Вот и я так решил. Поэтому остро встал вопрос твоей эвакуации аж за пределы России.

– Тогда почему меня не туда, а с тобой?

– А что ты там делал бы? Надо ведь опять поработать подсадной уткой. Вот Жора и есть как раз тот самый вариант, что надо. Знает английский и латышский, местную специфику, прошёл мироновский курс подготовки. Встретит гостей со всем почтением, если припрутся. А ты пока по своей основной специальности поработаешь. Не кручинься, медицина, на тебя тоже войны хватит! На Кавказе сейчас всё так неспокойно, того и гляди рванёт…

– И всё-таки, – после длительных раздумий спросил Распутин, – кто и когда принёс в госпиталь яд? Каким образом его принял Аркадьевич?

– Не знаю, не понимаю, Айболит, не спрашивай, – поморщился Ежов. – Думал, ты поможешь, да, видать, зря: выбили из тебя в УБОП все способности к аналитической работе. Или не все?

– Запись с камер с тобой?

– Обижаешь.

– Доедем до любого аппарата – надо будет просмотреть. Хорошо?

– Как скажешь. Я уже всё наизусть помню… До одури…

К вечеру добрались до Воронежа. Пока колесили по городу в поисках простого, непафосного места, где можно спокойно поесть, наткнулись на новую забаву тех лет – парк ледяных скульптур. Не выдержали, вышли полюбоваться.

В небольшом городке, огороженном разноцветной подсветкой, теснились прозрачные, словно хрустальные, фигуры сказочных героев, медведей, лебедей, зайцев, целые ледяные терема. Всё это искрилось, переливалось в радужном свете прожекторов и создавало ощущение волшебной зимней сказки. Детвора, как зачарованная, бродила среди царства льда, дышала на звериные морды и даже украдкой от взрослых облизывала им носы, грела телом изваяния, царапала неподдающийся лёд, мечтая обнаружить под ним живую, горячо льнущую к пальцам плоть.

Прямо тут же ледяной скульптор давал мастер-класс – демонстрировал, как кусок льда в умелых руках превращается в персонаж сказки и мультфильма. Одна из слушательниц, девчушка лет пяти, укутанная в неудобную шубу, сосредоточенно приобретала ценный художественный опыт, колотя альпинистским молотком по заготовкам. Била неуклюже, молоток соскакивал, разбрызгивая осколки. Ледяные крошки царапали юной ваятельнице лицо, но это её не останавливало. Удары сыпались всё чаще, и только усердное пыхтение намекало, скольких усилий требует такая интенсивная работа от молодого организма.

– Ну вот, Айболит, видишь, как всё просто, – подхватив обломок льда, обратился к Распутину Ежов. – Как и говорил великий Микеланджело, надо взять кусок породы и отсечь всё лишнее…

Григорий остановился как вкопанный, уставившись на кусочек замёрзшей воды в руке Лёхи.

– Ну конечно же, всё просто… Как я сразу не догадался… Отсечь всё лишнее… Слышишь, командир, не надо никаких просмотров, я знаю, как убили Артёма Аркадьевича…

Глава 10

Пути господни…

Ереван. Международный аэропорт Звартноц

– Tullamore, пожалуйста… Нет, без льда… Хотя, знаете, положите один кубик – на счастье…

Полковник взял в руки тумблер – классический бокал для виски, – качнул каштанового цвета жидкость, стекающую по стенкам маслянистым следом, окинул придирчивым взглядом VIP-зал. «Не поскупился Ёжик!» – удовлетворённо кивнул головой почти пенсионер, неторопливо прогуливаясь по глушащему шаг ковролину. В тумблере бултыхался и бился о край маленький кусочек льда, решивший в своё время судьбу генерала Миронова.

Тогда, в 1994-м, по пути в Дагестан, разжившись в гостиничном баре замороженными кубиками воды, он продемонстрировал Лёхе, как, скорее всего, было дело. Просверлить крохотным сверлом углубление, шприцем ввести внутрь яд, затереть и заморозить отверстие. Для верности сделать «заряженный» кубик большего размера. Всё! Пока лёд полностью не растворится, добавка к напитку абсолютно безопасна.

Если бы Артём Аркадьевич вытащил кубик с отравой из виски… Возможно, у Бугая существовал какой-то план «Б». Но и без него у убийц получилось всё очень чисто. Не было улик, не было зацепок и, как Распутин узнал позже, никаких проблем с основным бизнесом тоже. Родина распродавалась усиленными темпами оптом и в розницу. Очень скоро результат этой разудалой коммерции стал виден на Кавказе невооружённым глазом.

Полковник пригубил виски, не спеша подошёл к витринному стеклу, за которым открывался великолепный вид на заснеженную горную вершину и взлетающий самолёт. Почувствовал, как напряглись мышцы и засвербило на душе. Сколько лет прошло, а он так и не смог преодолеть чувство невыносимой тревоги при виде поднимающегося ввысь самолёта. В этот момент его так легко свалить из ПЗРК без малейших шансов на выживание для пассажиров и экипажа…

1994-й. Чечня. МОСН[12]

Горы огромным полукольцом. Туманы – ночные, утренние, вечерние, дневные, круглосуточные. Палатки. Лагерь обнесён МЗП[13] и колючей проволокой. По периметру – часовые. Выход за пределы – событие. Сердце отряда – автоперевязочная. ГАЗ-66 с кунгом, к нему с двух сторон при помощи железного каркаса приставляются небольшие палатки-крылья, а в самом кунге – мини-операционная с необходимым оснащением. Эта апэшка – средство передвижения, рабочее место, место жительства, да ещё и лазарет для раненых и больных. Медики и лечили, и жили, и ездили, и погибали не менее героически, чем пехота и «мазута».

Врач Женя Иванов, когда подбили его БТР на перекрёстке улиц Грозного, не ушёл в укрытие, а остался с горящей бронёй, вытаскивая раненых и оказывая им помощь. В него попали шесть раз, прострелив ноги, тело и добив уже еле дышавшего в голову.

Один из выживших солдат рассказал о последних секундах жизни офицера медицинской службы:

– Капитан раненый весь, лежит у брони, горит всё… У него кровь бежит изо рта, а он всё бинтует стрелка из бэтээра. Потом в него опять попали, нога подлетела и упала, но не оторвалась, а он только поморщился, потом склонился и больше не поднимался, снайпер добил его… Зачем?! Ведь у него даже оружия не было.

Лейтенант медслужбы Распутин, так и не научившись отзываться на фамилию Новых, из размеренной академической и госпитальной жизни Санкт-Петербурга попал с корабля на бал – прямиком в военный бестолковый бардак. Пока не начались военные действия, учился, ассистировал опытным хирургам. Но как только заговорили пушки, обстановка резко изменилась. Раненых, заболевших солдат и офицеров стало заметно больше, чем докторов. Военные медики лечили и чеченцев – они ведь тоже наши! Не отказывали никому.

Привели двадцатилетнюю чеченку: она вдохнула иглу, ей очень плохо. «Доктор, помоги!» Дал общий наркоз. Взял ларингоскоп, корнцанг и с Божьей помощью достал из трахеи иглу. Сложная манипуляция, весь взмок, зато сколько радости у матери и у отца, когда всё получилось. Четверть века прошло с того времени, а случай запомнился хорошо. Интересно, вспоминает ли его уже сорокапятилетняя Зорган из горного селения Гуджи-Мокх?

Тогда её отец сказал: «Не враги мы с тобой, это жизнь нас по разные стороны поставила». Слова эти крепко запали в душу. Работала народная мудрость и в другую сторону. Смотрел иногда Григорий на некоторых «наших» в своём лагере и думал: «Нет, не друзья мы с тобой, это просто жизнь нас по одну сторону поставила».

В тот день погода радовала. Воздух наконец очистился от противной молочной взвеси, и всё великолепие кавказского ландшафта могло вдохновлять новых поэтов и художников.

После очередной операции Григорий вышел из кунга, не снимая маску, ощутил холодный воздух, сползающий с окрестных гор, оглянулся вокруг, нашёл взглядом кряжистую фигуру Ежова, притулившегося за штабелем двухметровых армейских ящиков. Командир, несмотря на самый разгар рабочего дня, пригревшись на солнышке, нагло давил на массу.

– Эй, Ёжик! – позвал Распутин. – Всё нормально с твоим сержантом. Жить будет!

Ноль эмоций.

– Капитан Ежов!

Снова мимо.

– Ах ты сонная тетеря!

Распутин наклонился, чтобы поднять щебёнку и запулить ею в Лёху, но в этот момент что-то противно взвизгнуло над головой, глухо ударилось в борт кунга. Не было только привычного звука выстрела.

– Снайпер! – крикнул врач, бросаясь на холодную неприветливую землю.

– Нападение на пост! – истошно завопил стоящий в трёх шагах часовой, сдёргивая с плеча автомат.

– Ложись, дурак! – рявкнул на него Григорий. – В укрытие!

Солдат тоже не слышал выстрела. Сомневался. Озираясь, яростно передёрнул затвор, взял оружие на изготовку и в тот же момент кулём свалился на землю, глядя удивлёнными глазами на врача и забрызгивая грязную траву тёмной кровью, бегущей из маленькой дырочки у виска.

– Стрелок на полтретьего, – сориентировавшись по ранению, диким голосом заорал Распутин, перекатываясь под кунг и прячась за колесо.

Вокруг уже грохотало всё наличное вооружение. Мимо операционной ужом просочился Ежов, кинул озабоченный взгляд на врача. Григорий кивнул в ответ и попытался рукой показать направление на позицию стрелка. Игриво вжикнула пуля, подняв фонтанчик пыли буквально в сантиметрах от лёжки доктора.

Ежов коротко замахнулся и бросил перед собой дымовуху. Спасительное облако постепенно заволокло МОСН, и обстрел прекратился.

– Группа, ко мне! – скомандовал Ежов своим бойцам, разошедшимся по медицинским палаткам к знакомым и малознакомым сестричкам. – Ну всё, гады, теперь не уйдёте! Достали вы меня!

– И меня тоже, – тяжко вздохнул Распутин, прикуривая сигарету дрожащими пальцами.

Вернулся Ежов сильно к вечеру. Тяжело бредущие разведчики несли с собой плащ-палатку с завёрнутым в какое-то одеяло телом.

– Кто ранен? Что случилось? – рванулся к импровизированным носилкам Распутин.

– У меня раненых нет. Трое «двухсотых», – поморщился Лёха.

– А это?

– Трофей! – криво усмехнулся разведчик. – К сожалению, контуженный, но по-другому взять не мог. Твоя задача, Айболит, – довести тело до состояния, способного пережить допрос. Дальше уже неважно… Очень интересный образец, особенно обвеска. Такие винтари отсутствуют не только в войсках, их ещё не все спецы получили. А боеприпас и прицел вообще только проходят испытания. Вот на эту тему хотелось бы поговорить по душам и узнать, в каком магазине такими причиндалами торгуют.

– Значит, троих потерял? – автоматически спросил Григорий, открывая дверь кунга и удивляясь небывало высоким потерям в подразделении Ежова.

– Изумительно стреляет, стерва, – оскалился капитан, – навскидку на шорох без промаха…

– Так это она? – удивился Распутин.

– Девка, – вздохнул Лёшка, – симпатичная – глаз не оторвать. Встретил бы в мирное время – точно бы приударил, а тут… Ладно, доктор, давай… Не буду тебе мешать, позови, когда в чувство её приведёшь…

Григорий осторожно подошёл к кушетке, скользнул взглядом по наручникам, приковавшим к железу тонкие длинные женские кисти, развернул одеяло, откинул прядь золотистых волос, тяжело опустился на стул и надолго замер, упёршись взглядом в знакомые черты лица.

В голове было пусто, как в барабане, но руки знали своё дело. Остановить кровь, сочившуюся из носа, повернуть набок, чтобы случайно не захлебнулась собственными рвотными массами, приложить к голове лёд, ввести внутривенно нейрометаболический стимулятор.

Через некоторое время веки задрожали и приоткрылись. Глаза пленной постепенно приобрели осмысленное выражение, оглядели окружающее пространство, опустились вниз, увидели наручники. Брови-стрелочки изломились домиком, и всё лицо приобрело по-детски плаксивое выражение.

Распутин опустился на край кушетки и, глядя в окно, произнёс бесчувственным голосом:

– Ну, здравствуй, Инга. Не знал, что ты так хорошо стреляешь…

Сестра Айвара уже взяла себя в руки, брови выпрямились, и она даже улыбнулась одними кончиками губ.

– Два серебра и одно золото по Европе…

– Понятно… А я даже не спросил у тебя в Риге, каким спортом ты занимаешься. Буду знать…

– И я тоже буду знать, Гриша, – акцент Инги звучал гораздо сильнее, чем раньше, – в кого я промахнулась сегодня утром. Поверь, это бывает очень редко. Видно, сильный у тебя ангел-хранитель.

– Зачем ты вообще стреляла по Красному Кресту?

– Приказ командования… Выбивать у русских врачей…

– Приказ этих бандитов?

– Ты про местных? – брезгливо поморщилась Инга. – У меня нет ничего общего с этими грязными дикарями. Я офицер НАТО, как и Айвар.

– А Зиедонис?

– Большой человек, министр внутренних дел Латвии. Формирует группы добровольцев из имеющих боевой опыт, мастеров спорта по стрельбе и биатлону. Три месяца спецподготовки – и на Кавказ…

– Да… Все при деле, – пробормотал Григорий. – Что ж, так по крайней мере честнее. Никакой фальши с гуманизмом, человеколюбием и коммунистическим интернационализмом…

– Гриша, – Инга судорожно сглотнула, – отпусти меня. Тебе никогда не придётся жалеть, и ты до конца жизни будешь обеспечен. Поверь, я умею быть благодарной… И мои друзья тоже…

– Да, конечно, отпущу, – в груди Григория начинал разгораться сатанинский огонь, – но только после того, как ты ответишь на вопросы моего друга, который дожидается снаружи…

– Гриша, – Инга смотрела укоризненно, как учительница на нерадивого школьника, – я всё равно ему ничего не скажу.

– Ты убила трёх его друзей, – выпалил Распутин, – и только поэтому твоя просьба невыполнима. Я знаю, как умеет спрашивать командир, поэтому твоё «не скажу» – ненужная глупость и бравада. Твой героизм и твою упёртость не поймут здесь и не оценят там…

– Нет, Гриша, это ты не понимаешь… – В голосе Инги появились стальные нотки. – Бремя цивилизованного человека иногда требует жертв…

– Это ты сама придумала или тебе кто-то подсказал?

– Мой босс, кстати, потомственный немецкий дворянин…

– Твой потомственный дворянин такой же потомственный расист. А ты дура! – не дослушал Григорий и одним движением распахнул двери кунга. – Командир, можешь забирать!

– Слышь, Айболит… – Лёха схватил Распутина за руку, выдернул из кунга и зашипел ему в ухо: – Нет у меня времени и возможности никуда её забирать. Нужно срочно выяснить текущее местоположение их базы, основное и запасное место встречи и немедленно выходить в рейд! Срочно, Гриша, пока они не чухнули сами и никто их не предупредил! Пока мы у тебя в гостях, есть шанс, что крыса в нашем штабе не знает об уничтожении их группы и захвате снайпера. Значит, сможем взять их тёпленькими! Ты представляешь, что это такое – натовская оперативная диверсионная группа на нашей территории!

В глазах Лёхи горела страсть охотника, почуявшего крупного зверя в шаговой доступности.

– Что ты от меня-то хочешь? – освободил Григорий кисть руки из железной хватки Ежова.

– Ты сейчас, как дежурный врач, тут за главного. Убери своих на полчаса. Допросить я её должен прямо здесь, никуда не перемещая и никому не показывая! И сразу выдвигаться, без всяких докладов и рапортов!

– Ты с ума сошёл! Знаю я твои допросы!

– Пятнадцать минут… Даже меньше!

– Тут половина медперсонала – вольнонаёмные. Как я им объясню?

– Сложная операция без наркоза!

– Ты идиот?

– Значит так, Айболит! – Глаза Лёхи стали злыми, а голос – неприятно лязгающим. – Я потерял трёх своих лучших парней, чтобы взять эту сучку живой, и неизвестно, сколько ещё потеряю, бегая по горам без руля и ветрил. А ты пока напиши письма их семьям и объясни, что их смерть оказалась напрасной, зато осталась в целости и сохранности твоя тонкая душевная организация…

Шестисекундное бодание взглядами закончилось тем, что Распутин опустил глаза и буркнул:

– Делай как знаешь…

Дежурную смену Григорий усадил к себе в палатку, принёс и врубил на полную громкость трофейную магнитолу, хотя помогло это слабо. Искусственная акустика старалась изо всех сил, но не могла побороть акустику натуральную. Распутин, чтобы не видеть расширенные от ужаса глаза младшего медицинского персонала, вышел из палатки, достал сигарету и долго старательно прикуривал, ломая спички и терзая зубами фильтр.

Когда всё закончилось, Ежов по-кошачьи легко выскочил из кунга, отдал пару коротких приказов, и разведгруппа спецназа ГУ ГШ ВС РФ растворилась в зелёнке.

Распутин молча зашёл в кунг, накрыл плащ-палаткой то, что совсем недавно было Ингой, сел на свой рабочий стул, закрыл лицо руками и тихо, протяжно завыл, сотрясаясь от рыданий и ощущения тоски, заполняющей снова, как в Афгане, всё его тело и вытесняющей из телесной оболочки душу.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Спорную тему женщин-снайперов в Чечне автор решил поднять после того, как на одном из шествий нацистов в Латвии в честь легиона Waffen SS своими глазами увидел молодых мужчин и женщин с боевыми наградами Ичкерии, говоривших на чистейшем латышском языке, что невозможно для мигрантов. Фото с этого шествия, как и многие другие документальные материалы, изъяты у автора латышской полицией при одном из обысков.

– Доктор! Везут двоих раненых. Один очень тяжёлый.

– Нужна вертушка. Прямо сейчас.

– Постараемся, док… Будет борт!

– Давайте посмотрим… Та-а-ак…

Бешено вращая неестественно белыми глазами на сером, землистом лице, перед Распутиным лежал младший оперуполномоченный Заваров. Осколком мины по касательной снесло теменную кость вместе с мозговыми оболочками. Видны извилины головного мозга… Странно, что в сознании. Своего бывшего «подопечного» не признал, но это и неудивительно. У него шок, а Григорий в маске и с зеркалом отоларинголога, закрывающим пол-лица.

У врача времени на эмоции нет, указания выдаются на автомате:

– Противошоковое… Обезболивающее… Систему… Не жалей – не тот случай… Ничего без меня не трогать. Ждать!

Вторым раненым оказался Ёж… Осколочное – вся спина исполосована. Слава богу, скользящие. Видно, успел залечь… Плюс контузия, перелом предплечья. Значит, тоже эвакуация.

– Айболит, нужна твоя помощь… не по основной специальности… – шепчет сдавленно Лёха, пока Григорий аккуратно чистит раны. – Мы накрыли лагерь натовцев. Представляешь, там даже негр был. Но сейчас не это главное. У них как раз состоялась встреча с армдилерами. Зенитно-ракетные комплексы, гранатомёты, новейшие приборы ночного видения. У нас таких нет. Поставка прямо из Москвы… По заводским номерам и техническим документам можно отследить всех причастных… У меня в полевой сумке…

– Тебя-то как угораздило?

– Заказали эвакуацию, дали координаты… Вот по ним наша собственная артиллерия и врезала…

– Крыс отработал?

– Думаю, не без этого… Но теперь ему жопа, я вычислил его, Айболит…

– Что я должен сделать?

– Забирай документы, придумай повод и дуй в Москву. Помнишь нашего полкана? Его адрес в гильзе для карандаша. Он сейчас в академии преподаёт. Лично ему в руки… Это мой запасной канал связи. Больше – никому! Никто не должен знать… Сможешь?

– Ох, Ёжа-Ёжа, куда ж мы с тобой влезли и с каждой минутой забираемся всё глубже?.. И как я тебя одного тут оставлю? Про бумаги крыс, может, и не знает, но вот про тебя знает точно. Почувствует опасность, психанёт – начнёт убирать всех, кто может хоть каким-то боком на него выйти…

– Айболит, не рви душу. Чему быть, того не миновать. Но мы ещё поборемся…

Григорий задумался. А если обратиться к прокурорам? Но чем тут могла помочь военная прокуратура, задыхающаяся от бумаг, жалоб и расследований? У них томов уголовных дел до потолка: солдаты технику продают, наркотики скупают, боевые контрактникам не выплачиваются, самострелы с повешением следуют один за другим, подрывы да теракты… А тут молодой офицер с какой-то паранойей…

Значит, в Москву? А как? Отпуск за свой счёт? Это с войны-то? Даже не смешно! Дезертировать?

Ежов паузу в разговоре понял по-своему.

– Слышь, медицина! Ты это, ладно, не парься… Забудь, что я тебе тут наплёл… Разберёмся сами как-нибудь.

– Пошёл на хрен, разведка! – взвился Распутин. – Как твоя бесстыжая морда может такое мне говорить?! А ещё офицер секретных войск, мать твою! Вот сейчас не посмотрю на твою спецподготовку и ранения, а как зафигачу кулаком в рыло, – зашипел Григорий на друга.

– Ну ладно, Айболит. Я пошутил, а ты – сразу в морду. Это не я, а ты у меня больной на всю голову, – попытался пошутить Лёшка и сверкнул вымученной белоснежной улыбкой на закопчённом лице.

– Больной на голову… Точно! Ёж, ты гений! – торопливо зашептал Распутин, хватая бинты. – А теперь запоминай: раненый в голову у нас сегодня ты… Говорить не можешь, только мычать…

Руки Григория торопливо, слой за слоем, наматывали бинт на макушку разведчика, скрывая внешность капитана за безликой «маской фараона».

– Хорошо, один глаз, так и быть, оставлю, – хмыкнул он в ответ на умоляющий взгляд Ежова. – Значит так, до базового госпиталя летим вместе, там сдаю тебя со всей легендой, а сам «ухожу бабушкой», – подмигнул Григорий однополчанину.

Гриша своим театральным талантом перевоплощения поражал всех ещё в Афгане. Однажды, почти пойманный на покупке у местного населения отвратного самогона – шаропа, – он «закосил» под афганскую бабулю, продефилировав неузнанным мимо рыскавшего в поисках жертвы особиста. С тех пор «уходить бабушкой» означало полную мимикрию с применением любых доступных средств маскировки.

Закончив перевязочный обряд, Распутин придирчиво осмотрел две похожие «мумии» – Заварова и Ежова, вздохнул и быстро поменял медицинские карты местами.

– Ничего, Ёж, побудешь ментом. Это временно, – подмигнул он товарищу.

Кавказская ночь – смесь чёрной туши с туманом и какой-то моросью, рождающейся здесь же, повсюду, в тяжёлом воздухе. Что это? Нет, не кажется. Рокот винтов. Сигнальная ракета. Ещё. Яркий огонь факела на земле. Прямо над головами – вспышка прожектора и чёткая граница между ослепительным светом и густой тьмой.

Персонал выходит из апэшки, стоит, задрав головы, смотрит, слушает.

Авианаводчик:

– Сейчас, доктор, будет… Слышу тебя… Левее… Над нами… Не слышу… Мы справа… Ракету… Ёще… Видишь?!

Вот он, прокопчённый красавец! Шум, ветер рвётся с его винтов, и к нему с носилками – всегда бегом. Носилки с ранеными. Тяжело бежать с такой ношей, ноги в грязи вязнут, тело упирается в стену воздуха.

– Быстрее, мужики, принимайте.

– Осторожнее. Держи. Ставим…

Ёще дышится тяжело, но и рукам, и душе легче. В секунду такой благодатный контраст. Ну не передать этого словами! Успели!

Санитары отходят чуть в сторону, вот оторвались колёса. Набирая высоту и скорость, торопясь, уходит трудяга МИ-8 спасать чью-то жизнь. Немного погодя машина, кажущаяся в темноте огромной, устало поднимается ещё выше, выключает прожектор. И тьма поглощает её мгновенно.

Глава 11

Домой…

Пёстрая толпа, заполонившая самую людную и шумную привокзальную площадь Москвы, имела в то утро удовольствие наблюдать небольшое театрализованное представление. Среди скучной бытовой суеты и толкучки вдруг раздался громовой крик, и прилично одетый мужчина, похожий на священника, со всклокоченными длинными седыми волосами, торчащей веером во все стороны бородой, безумными навыкате глазами схватил за плечо молодую цыганку. Протягивая правую руку со скрюченными пальцами к её горлу, он орал срывающимся голосом с истеричными всхлипываниями:

– Крови! Крови хочу!

Та дёргалась, безуспешно пытаясь освободиться из неожиданно цепких, сильных рук, и тихо поскуливала от страха.

А нападавший не унимался. На его губах появилась пена, а всё тело тряслось, как от тока высокого напряжения.

– Не зли меня, я способен на страшное, могу в клочья разорвать! – орал он, незаметно подворачивая наружу захваченное запястье, отчего цыганка выгнулась, развернулась боком к агрессору и готова была упасть без чувств.

Прохожие останавливались, не понимая происходящего и гадая, стоит ли вмешиваться. Не покусает ли их за компанию этот дневной маньяк?

К дрожащей и бледной как смерть цыганке подскочила вторая, намного старше, но сделать ничего не успела. Лёгкий, стремительный, незаметный для окружающих тычок под дых, и она, судорожно хватая ртом воздух, начала заваливаться назад и грохнулась бы навзничь, но мужчина схватил её за рукав, издал низкое утробное рычание, дёрнул на себя обеих товарок и оскалился так, как это делают вурдалаки из популярных дешёвых триллеров.

Что происходило с цыганками, трудно описать. Ноги у них будто отказали, и они тряпичными куклами висели на цепких руках бородача, не способные произнести ни слова и потерявшие всякую способность к сопротивлению.

Придвинув оскаленную страшную пасть к самому лицу старшей, мужчина зашипел, брызгаясь слюной и вращая выпученными глазами:

– Деньги и кошелёк! Быстро! – Он встряхнул своих пленниц так, что клацнули челюсти, и добавил скороговоркой: – Или сейчас тут будет море крови!

Зубы его заскрипели в миллиметре от носа старшей, потом голова стремительно повернулась, и во рту у «маньяка» оказалось ухо молодой.

– Быш-ш-ш-тро! – прошипел он, одновременно сжимая зубы.

Почти ничего не соображая от ужаса, она вытянула откуда-то из складок своей одежды кошелёк и протянула ему. Мужчина отпустил молодуху, рухнувшую на асфальт, выхватил у неё кошелёк и повернулся к старшей.

– Кольцо! – заорал он ей прямо в лицо, скаля зубы и выворачивая ей кисть руки. – Я хочу кольцо!

Колечко перекочевало в том же направлении.

Мужчина отпустил вторую цыганку. Обе, оглушённые и шокированные, поспешили раствориться в толпе.

Мужчина вдруг переменился, расправил плечи, пригладил волосы и бороду, поправил одежду, сплюнул брезгливо, вытер платком лицо и улыбнулся. Повернувшись в сторону плачущей девушки лет шестнадцати, стоявшей неподалёку возле театральной тумбы и никем не замеченной из-за происходящего, он протянул ей кошёлек с кольцом и совсем другим, снисходительно-покровительственным тоном сказал:

– Не плачь, дурища, всё хорошо. Давай лучше дуй отсюда побыстрее, пока не нарисовалась их группа поддержки.

Он усмехнулся, примирительно поднял обе руки, оглянувшись на собравшуюся вокруг толпу.

– Спокойно, товарищи, пострадавших нет, представление окончено. Я актер театра.

Раскланявшись под неожиданные аплодисменты собравшихся и подхватив спортивную сумку, бородатый артист юркнул в здание вокзала и прошёл в один из немногих работающих туалетов. Через пять минут оттуда бодрым, пружинящим шагом вышел абсолютно типичный представитель московской молодёжи начала девяностых в просторном, небрежно расстёгнутом – чтобы была видна увесистая «цепура» на майке – спортивном костюме «Адидас», на носу – солнцезащитные зеркальные «капельки», придавленные сверху бейсболкой с жёлтой, бросающейся в глаза надписью «USA». Изогнутые в трубочку губы периодически надували «бубль-гум».

Спортсмен, выйдя из здания, остановился, быстро огляделся по сторонам, выдал огромный розовый пузырь, поправил очки и стремительно направился к станции метро «Комсомольская», мысленно кляня себя за несдержанность. Он изначально не планировал вмешиваться в вокзальные разборки, но уж больно нагло вели себя «чавелы», обобрав беззащитную девчонку и тут же, не скрываясь, начав искать себе следующую жертву. Надо было наказать, хоть с его полудокументами делать это было небезопасно.

Пронесло… Всё представление заняло не больше сорока секунд. Группа поддержки и крышующие цыганок пэпээсники даже не поняли, что произошло. И настроение немного улучшилось, а ведь с утра было ни к чёрту, несмотря на близость родного дома.

Чувство, испытанное Распутиным в 1987-м, во время счастливого возвращения домой из Афганистана, повторилось. После полутора лет службы на Кавказе он спускался по эскалатору московского метрополитена совсем как тогда, после срочной «за рекой». Переход из войны в мирное время подобен прыжку с трамплина в бассейн, где вместо воды – абразивный песок. Психологи называют это посттравматическим синдромом – особым состоянием психики, не выдержавшей эмоциональных перегрузок, вызванных долговременной смертельной опасностью. Хотя на самом деле психика не выдерживает обратного перехода – из войны в мирное время.

В первую чеченскую он давался тяжелее сразу по многим причинам. Воюя в Афганистане, люди верили, что выполняют интернациональный долг, «афганцев» в СССР уважали, и это как-то оправдывало перенесённые тяготы. Чеченская кампания проходила на совершенно другом, крайне негативном для российских солдат информационном фоне. Кроме этого, Афганистан для советских людей был где-то там, в недосягаемой заграничной дали, а Кавказ – вот он, свой, родной, совсем под боком. Родители ещё вчера выбивали туда профсоюзные путёвки, киношники снимали «Кавказскую пленницу», уроженцы Кавказа – соседи по лестничной клетке.

Сейчас в этих живописных, гостеприимных когда-то местах озверело режутся представители «братских советских народов», а здесь, в Москве, все живут так, как будто ничего этого не существует. И в тесном вагоне метро никакого намёка на войну. Люди едут по своим мирным делам, читают газеты, обсуждают последние новости, просто сплетничают.

Слева шушукались ровесники Распутина.

– Представляешь, в два ночи звонок. Я, несколько уставший, вялый и сонный, говорю: «Алё». Слышу в трубке: «А куда я попала?» Отвечаю по инерции: «Ко мне…» Она: «Господи!» Я, ещё не проснувшись: «Вы мне льстите…» Так и познакомились.

Справа увлечённо беседовала московская интеллигенция.

– Это совершенно точно. Рак теперь излечим, причём без всяких лекарств. Моя подруга работает на кафедре биофизики, показывала мне плакаты с конференции, где на графиках опытов с крысами чётко видно, как при голодании кривая развития раковой опухоли падает и потом вообще превращается в прямую.

– Ага, значит, голодание замедляет развитие рака?

– Не только замедляет, но и фактически прекращает.

– Значит, эта прямая означает, что крыса выздоровела?

– Умерла.

– От рака?

– Нет, от голода…

Сзади, со спины, разговаривали о вкусной и здоровой пище.

– Представляешь, проходил мимо угла Кузнецкого и Неглинной – и что я вижу? Там, где был один из самых знаменитых московских сортиров, ныне ресторан «СИРАНО».

– Историческая преемственность, стало быть, сохраняется?

Гражданка. Какая она всё-таки стала чужая… Нет необходимости экономить слова, как на войне, где лишние звуки – это секунды. Их может не хватить, чтобы выжить самому или помочь выжить другим. На гражданке слово – пустой звук: вылетело, и не жалко. На войне не так. Очень часто цена неосторожному слову – жизнь, поэтому невольно учишься фильтровать.

Выйдя из метро, Распутин решил не искать ходячую справочную, а попытался самостоятельно сориентироваться в мешанине многоэтажек, описывая расширяющиеся концентрические круги возле метро, разглядывая попутно частную жизнь горожан и пытаясь понять невидимые, но существенные изменения, произошедшие в Москве за последние годы. Стихийно образующиеся блошиные рынки у каждой станции метро и даже у каждой остановки. Крикливая аляповатая реклама. Иномарки.

Но главное – грязь. Это отличительная черта всех девяностых. На улицах, на машинах, в кафе, в магазинах, в подъездах, в школах, в госучреждениях – грязь везде. Грязь и испанский стыд за свинарники, в которые превратились все без исключения города бывшего СССР. Стоило включить телевизор, увидеть и сравнить: в то время как в Германии или Японии граждане стараются блюсти чистоту, в странах бедных граждане мусорят прямо на тротуарах.

Казалось бы, никакого парадокса тут нет. Бедному человеку не до наведения порядка, ему лишь бы выжить. Однако теория разбитых окон говорит нам, что всё не так уж очевидно. Если человек идёт по чистой, ухоженной улице с аккуратными скамейками и красивыми домами, ему будет неловко кидать на асфальт скомканную пачку сигарет. Если тот же человек пойдёт по улице грязной, с выбитыми окнами домов и многочисленными похабными надписями на стенах, он уже не постесняется при необходимости даже нагадить на газон, что на ухоженной улице было бы для него совершенно немыслимо.

Мэр Нью-Йорка в своё время провёл натурные испытания этой теории. Он заставил городские службы максимально жёстко пресекать все мелкие правонарушения, которые создавали в городе атмосферу беззакония. Ловить безбилетников, моментально стирать граффити с вагонов метро, поддерживать центр города чистым. Прошло совсем немного времени, и уровень преступности в Нью-Йорке резко упал. Выяснилось, что в чистом, аккуратном городе люди менее охотно совершают правонарушения. Вот такие парадоксы и неожиданное влияние чистоты на уровень преступности. Мы не так уж далеко ушли от обезьян, и окружение влияет на наши поступки самым непосредственным образом.

Распутин, рассуждая про себя на эту тему, некоторое время брёл за каким-то мужиком, старательно повторяя его манёвры по перешагиванию луж и огибанию особо опасных участков подтопления. Вот он докуривает сигарету и нацеливается на рядом расположенный магазинчик. Возле магазинчика урна, но до мужика далековато. «Ну вот, сейчас докурит и швырнёт на тротуар или в лужу», – неприязненно подумал Григорий, как в то же мгновение ускоренный щелчком пальцев бычок описал эффектную дугу и упал в урну, даже не задев боковых стенок.

– Трёхочковый! – радостно вздёрнул руки мужик и начал шарить глазами по сторонам в поисках зрителей. Заметив бесстрастное лицо Григория, посмурнел.

Распутин ускорил шаг, выставляя вперёд кулак с поднятым вверх большим пальцем.

– Я всё видел! Круто было!

– Ты точно видел? Хух! А то я уже расстроился: думал, никто и не заметил такого красивого трёхочкового, – засмеялся мужичок.

– Я заметил, конечно! Супер!

Мужик на радостях пожал Григорию руку, и по его лицу поползла довольная улыбка.

– Тоже сюда? – кивнул он на торговую точку.

– Нет, я не местный, адрес вот ищу, совсем заплутал…

– Ого! – присвистнул мужик, взглянув на клочок бумаги с адресом. – Не то слово. Тебе ровно в противоположную сторону не меньше получаса асфальт топтать… Хотя тут недалеко троллейбус.

– Нет-нет, я лучше на своих двоих, – улыбнулся Распутин.

– Ну, бывай, спасибо за внимание.

Мужик ещё раз пожал Григорию руку и весело, чуть ли не вприпрыжку, рванул по своим делам.

«Умейте радоваться мелочам», – прочёл Распутин на рекламной вывеске того самого маленького магазинчика. «И то правда», – усмехнулся он про себя. Настроение окончательно выправилось.

Обнаружить нужную двенадцатиэтажку среди плотной крупногабаритной застройки удалось после долгого изучения окрестностей. Поднявшись на седьмой этаж и обратив внимание на новую железную дверь, перекрывающую коридор непосредственно перед входом в квартиры, Григорий остановился и задумался. Что делать? Где звонить? Куда стучать?

Пока он обследовал стены в поисках какого-нибудь сигнального устройства, за железной дверью послышались щёлканье шлейперного замка, приглушённые голоса, непонятная возня. Кто-то взвизгнул в ультразвуковом диапазоне, и тотчас раздался крик откуда-то из глубины дома:

– Нет, не убивай его! Только не здесь!..

Распутин автоматически отпрыгнул от двери, прижался спиной к стене у лестничного пролёта, сжимая в руке единственное оружие – перцовый баллончик.

Тяжело лязгнул входной замок, чуть приоткрылась бронированная дверь. Доктор, приготовившийся к броску, с удивлением обнаружил субтильную дамочку средних лет в домашнем халате, газетой подталкивающую к лестничной клетке паука приличных размеров. Из-за спины выглядывала мордашка девчонки-подростка, заворожённо наблюдавшей за операцией по выдворению членистоногого.

Гамма чувств на Гришиной физиономии была настолько искренней, что женщина, отправив паука последним взмахом газеты в свободный полёт, улыбнулась, плотнее запахнула халатик и смущённо спросила:

– Мы вас напугали своими криками, да?

– Есть немного, – выдавил из себя улыбку Распутин, отклеившись от стены.

– А вы к кому?

– Да вот приехал в гости к Михаилу Потаповичу и не могу прорваться через вашу «линию Мажино», – кивнул Григорий на железную дверь.

– Так вы тоже на юбилей?

– На какой… – начал было Распутин и осёкся.

«Ах, чёрт! – молнией сверкнуло в мозгу. – Конечно, как я забыл?! Именно в этот день в Афгане Полкан объявлял всеобщую амнистию, и счёт залётам начинался с чистого листа…»

– Если вы имеете в виду юбилей Михаила Потаповича, – улыбнулся он насторожившейся женщине, – то честно признаюсь, хозяюшка: нет! К сожалению, только по делам, хотя Михаил Потапович, как командир моего полка, заслуживает большего внимания.

Произнося эти слова, Григорий достал из спортивной сумки полевой планшет Ежова и повесил себе на плечо. То ли повлиял сам вид армейского аксессуара, то ли Гришино спокойное обращение, но тревожный огонёк в глазах женщины потух. Она распрямилась, поправила растрепавшуюся в битве с пауком причёску, приветливо улыбнулась и раскрыла дверь нараспашку.

– Что же мы тут в дверях стоим? Михаила Потаповича нет, но он скоро будет. Проходите, не стесняйтесь, у нас пока посидите. Мы вас чаем напоим, а вы нас от пауков охранять будете, договорились?

Вскоре весь Pickwick гостеприимной соседки был выпит, русские баранки-бублики съедены, а анекдоты, прошедшие внутреннюю цензуру Григория, рассказаны.

Раздался железный грохот замка. В это время хозяйки, хохоча в голос, слушали театрализованное представление одного актёра «Про Федота-стрельца, удалого молодца» в исполнении Григория.

– Дядя Миша! – выскочила из-за стола дочка соседки.

– А откуда она знает, что это Потапыч? – удивился Распутин.

– Так в этом закутке только две жилые квартиры – наша и его, – пожала та плечами. – Остальные ещё не заселились, дом-то новый. Балует он её… А с другой стороны, кому ещё? Безотцовщина…

Григорий с хозяйкой выглянули в коридор, когда полковник передал девочке пакет с какой-то снедью, вполголоса переговариваясь с ней и оглядываясь назад, на лестницу.

– О, сосед! А я как раз к тебе… – послышался голос снаружи, и на лестничной площадке материализовался классический персонаж в майке-алкоголичке, растянутых трениках и шлёпанцах на босу ногу. Его лицо отражало последнюю фазу борьбы с зелёным змием. Фауна побеждала по очкам, и это сильно беспокоило хозяина лица.

Переведя дух, он зачастил:

– Слышь, сосед, Христом Богом прошу: дай сотку до завтра.

– Ну это ты зря… – покачал головой полковник.

– Как зря? – недоумевающе вздёрнул брови товарищ алкоголик.

– Да меня ж дома нет.

Сосед вдумывался в эти слова так напряжённо, что окружающим показалось, будто они слышат скрежет шестерёнок в его голове.

Пятисекундная пауза родила наивный вопрос:

– А почему?

– Так не пришёл ещё! – искренне вздохнул Потапыч, расплываясь в своей рязанской улыбке.

– А-а-а…

Сосед-алкаш кивнул головой, развернулся и потопал к себе вниз, что-то бурча под нос, а все остальные, еле сдерживая смех, закрыли железную воротину и только тогда дали волю эмоциям, расхохотавшись.

– Ну, здравствуй, рядовой Распутин! – обнял полковник Григория. – Или уже не рядовой? Пригодилось наше направление?

– Так точно, товарищ полковник, – вытянулся по стойке смирно Григорий. – Военврач. Лейтенант. Прибыл со специальным поручением от капитана Ежова. Только, – Распутин скосил глаза на соседок, – разрешите приватно…

Полковник возился с документами Ежова долго. Перекладывал, читал, считал, сверял что-то с записями в своём блокноте, качал головой, делал одному ему понятные пометки, пару раз подходил к секретеру, вытаскивал и просматривал какие-то папки, справочники. Наконец отложил бумаги, потёр ладонями уставшие глаза, почесал переносицу и уставился на Распутина своим знаменитым немигающим взглядом.

– Это бомба, лейтенант, – проговорил он медленно. – Давай сделаем так. Сегодня всё равно воскресенье, хрен кого найдёшь, а завтра я с утра со всем этим хозяйством пройдусь по своим «охотничьим угодьям». Заодно тебя легализую. Предполагаю, что в некоторых штабах и кабинетах может случиться рукотворный тайфун и стихийный звездопад. Это хорошо, что ты мне довёз его письмо, а то я оконфузился бы с твоей новой фамилией. Но это всё завтра. А сегодня ты приглашён на дружеские посиделки по случаю официального наступления моей старости. Отказы и соболезнования не принимаются, – предупреждающе поднял полковник руку.

– А если не случатся, Михаил Потапыч?

– Посиделки?

– Звездопад и тайфун…

– Тогда за наши жизни, Гриша, я не дам и ломаного гроша…

Глава 12

Исход

До прихода гостей Распутин успел узнать, что соседки полковника, две Танюши – дочка и мама, давно взяли над ним шефство, и дело стремительно идёт к свадьбе, ибо единственное чадо соседки в Потапыче души не чает. Он – бобыль, воин-интернационалист, соседка – вдова «афганца». Он привлекателен, она чертовски привлекательна, так что зря время терять?

Григорий успел рассказать полковнику, как выбирался из Владикавказа, куда доставил раненых. Как переправил Лёху по линии МЧС в Волгоград, оформив гражданским пациентом, случайно пострадавшим при обстреле. Как самому пришлось «уходить бабушкой» гораздо быстрее, чем планировал, потому что Заварова, оформленного в госпитале вместо Ежова, не довезли даже до хирургов. Крыс настиг его, придушил на сортировке в приёмном отделении. И никто не заметил…

Успели выпить по стопке коньяка за здоровье и спасение разведчика. Потом начали собираться гости. Насколько Распутин понял, пришли самые близкие и любимые. Однополчане и ученики. Удивительно, но среди этих грубых, пропахших казармой мужиков он вдруг ощутил домашнее спокойствие и комфорт, хотя ещё утром чувствовал себя загнанным зверем, вздрагивал от каждого внимательного взгляда и при виде милицейского поста. Грея рукой настоящий французский коньяк, подаренный полковнику и тут же разлитый по гранёным стаканам, с успехом заменяющим пузатые бокалы, он вытянул ноги, расслабился и сквозь накатившую дремоту с удовольствием слушал армейские байки и шуточки.

– …И вот очередная комиссия повезла нас на стрельбы. В программе метание гранат. Диспозиция такая: позади стоят кучей солдаты, перед ними – всё начальство. Наблюдает. Очередной молодец замахивается, кидает – и… бежит следом за гранатой! Его непосредственный командир бледнеет, а бравый вояка догоняет гранату, поднимает её, потому что та падает и не взрывается. Такое бывает и означает, что «бум» состоится в любую секунду. Парень с гранатой несётся в сторону всех этих майоров и полковников. Они от неожиданности даже разбежаться не успели. За три шага, как и положено, переходит на строевой, перекладывает гранату из правой руки в левую, правую руку бросает под козырёк и хорошо поставленным голосом докладывает: «Товарищ командир, докладывает рядовой Иванов! Разрешите бросить повторно, я кольцо забыл вытащить».

Громовой хохот раскалывает вечернюю воскресную тишину в московской новостройке. А новый рассказчик уже пристраивается в очередь.

– А у нас тоже случай на полигоне… Самый козырной инструктор, наш прапор, каждому лично объясняет: это граната, это запал, вот так вставляешь, осторожно закручиваешь, вынимаешь кольцо и швыряешь подальше, потом рапортуешь наблюдающему командованию, какой ты молодец. Проводит он инструктаж по метанию наступательных гранат. Говорит: «Бросаешь, прикрываешь прикладом „калаша“ яйца и бежишь на взрыв…» Спрашиваю: «Почему яйца? А голова?» Он, не задумываясь: «Да хрен с ней, с головой…»

Снова хохот, задевают посуду, что-то падает на пол, звон, взвизг Танюшек, и весь старший офицерский состав бросается наводить порядок, отбирая у прекрасных дам щётку, ведро и тряпку.

– А помнишь, Потапыч, – аккуратно собирая салат с ковра, хитро смотрит на полковника пехотный майор, – как ты нас в учебке учил Землю спасать от инопланетной угрозы?

– Как? – вздёргивает брови младшенькая Танюшка.

– Строил роту и говорил: «На землю летит метеорит, и только мы можем спасти планету, поэтому принимаем упор лёжа и максимально активно начинаем толкать её подальше от оси». И, к слову, мы ни разу не подвели человечество…

Танюша расхохоталась, и эстафету развлечения дам сразу принял следующий рассказчик, водружая на стол вазу с фруктами.

– Когда мы с Потапычем служили на границе с Монголией, недалеко от нашей части, в степи, располагался языческий алтарь. Местные жители, так же, как я сейчас, приносили туда в дар степным духам разные вещи, в основном еду.

– И местные жители думали, что духи будут её есть? – недоверчиво смотрит Танюшка.

– Так «духи»[14] и ели…

Офицерская братия веселилась, наблюдая бездну непонимания в глазах девчонки.

– Дима, – язвительно интересуется юбиляр, – а почему ты трёшь тряпкой не там, где упал салат, а у себя под стулом?

– А у него это условный рефлекс, – расплывается в широченной улыбке сосед Димы, его сослуживец. – С топливом у нас сейчас совсем худо. И вот на утреннем разводе комбат доводит информацию: «Товарищи офицеры и прапорщики! От нас два дня назад сбежал солдат. Значит, он уже далеко. Но так как горючего в части нет, ищем сбежавшего здесь!» Удобно. Просто. Недорого. Вот Дима и привык…

– Да, попортили мы тебе ковёр, – с сожалением смотрел на разводы солидный монументальный «подпол». – Одна надежда, что кто-то из соседей сверху тебя зальёт и можно будет на него списать.

– Там все, кто мог нас залить, уже выполнили свою норму, закончили ремонт и жутко этому рады, – подала голос старшая Танюша. – По идее, можно жить спокойно.

Разговор моментально свернул в вечную сторону ремонтов и новоселий. Кому-кому, а служивым, планово меняющим место жительства раз в пять лет, всегда есть о чём рассказать.

– Оцените картину маслом, – делает страшные глаза пойманный на халтурной работе майор ВДВ Дима. – Жду лифта. Лифт проносится мимо меня с нелифтовой скоростью, из него слышен мужественный вопль «А-А-А-А-А!!!», несколько искажённый эффектом Доплера. Через секунды – оглушительный скрежет и тишина. Когда лифт вскрыли, там обнаружился перепуганный мужичок с тонной кирпича. Хорошо, что лифт новый, с улавливателем падающей кабины. А то бы уже и не смешно было.

– Это что, – поддержала разговор старшая Танюша. – Вот в соседнем подъезде на четвёртом этаже унитаз вообразил себя гейзером и загадил всю квартиру. Это потому, что на третьем ставили угловое джакузи с переносом стояка метра на три. Сам стояк на время того переноса просто заткнули большой резиновой затычкой. А над затычкой девять этажей…

– А меня чуть заикой не сделали, – прижимая Танюшу к себе, улыбается Потапыч. – Стук в окно. «Извините, это девятый этаж? Мне отсюда не видно!» – «Нет, седьмой». – «Спасибо!» И это всё в семь утра! Альпинист долбаный, кондиционеры вешать умеет, а этажи путает…

Потом Потапыча заставили разворачивать подарок! Как понял Григорий, сбрасывались на него не только всей наличной командой, но и всеми подразделениями, представленными присутствующими. Охотничий карабин Blaser R93 с регулируемым гребнем приклада и оптикой Zeiss 2-12-50 в аскетичной квартире полковника выглядел «Роллс-Ройсом», случайно заехавшим в сельский гараж. Изделие больше часа гуляло по рукам, пока Потапыч не изъял его.

Потом командир вытащил Распутина из кают-компании и прошептал приказ-поручение:

– Ну вот что, товарищ военврач, приказываю отправляться домой и выспаться, ибо тут гульбарий будет до утра, а на тебе уже лица нет. По дороге зайди к Танюшам, отдай подарок им на хранение. А то как бы мои гвардейцы, дойдя до кондиции, не начали его прямо тут пристреливать.

До собственного, родительского дома Распутин добрался только к полуночи и сразу попал в отцовские объятия и мамины охи-ахи. Домашние посиделки на кухне закончились, когда небо над Москвой уже заметно светлело. Поэтому Гриша, не спавший толком больше недели, уставший и перенервничавший, почувствовав родительский кров, даже не заснул, а просто выключился, как двигатель, полностью выработавший топливо.

Проснулся в три часа пополудни. Родители ещё не пришли из своего НИИ, одного из немногих, оставшихся на плаву, но на кухонном столе заботливо лежала подробная опись холодильника от мамы и ключи от семейной реликвии – десятилетнего ВАЗ-2105 – от папы.

Вкусив маминого борща так, что появился риск не влезть в прокрустово ложе тольяттинского автопрома, мурлыкая под нос слова песни «Городок» Анжелики Варум, Григорий выкатился из родительского гаража и не спеша порулил к Потапычу, старательно привыкая к изменившейся интенсивности городского движения.

За пяток километров до адреса напевать, да и слушать песни почему-то расхотелось, а когда оставалось сделать последние два поворота, в животе появилось такое же тянущее чувство, какое он ощутил, подходя к госпиталю в злосчастное утро своего ареста, когда убили генерала Миронова.

Резко свернув, он припарковался за квартал до дома полковника и дальше пошёл пешком, привычно держась зелёнки. Когда вдали наконец показался знакомый подъезд и стоящий рядом с ним чёрный, как ворон, диковинный в то время для Москвы Mercedes-Benz G-класса, прозванный в народе «гелендвагеном», сердце уже отбивало набат и ладони неожиданно вспотели.

«Если хотите выжить в наше беспокойное время, Григорий, запомните: всё новое, непривычное должно вызывать у вас тревогу и подозрения. Новые люди, новые вещи…» – вспомнил он ненавязчивое наставление генерала Миронова. «Гелендваген» в этом дворе выглядел действительно чужеродно, и Распутин решил не торопиться, а понаблюдать издали, что это за транспортное средство и кому оно может принадлежать.

Ждать пришлось недолго. Через пару минут после того, как Распутин занял удобное место наблюдения на скамейке у песочницы, из подъезда вывалились трое стандартного вида «братков». Григорий чуть не вскрикнул. Среди них шариком перекатывался Бамбук – при полном параде и с элегантным коричневым дипломатом в руках. Вся гоп-компания не спеша погрузилась в машину, и «мерседес» неторопливо прошелестел из двора на выезд мимо отвернувшегося наблюдателя.

Распутину вдруг стало неимоверно страшно и тоскливо. Преодолевая кричащий об опасности инстинкт самосохранения, он встал и деревянной походкой сломанного робота отправился к конечной цели своей поездки…

Стальная дверь «линии Мажино» была приоткрыта. За ней медицинская помощь уже никому не требовалась. У самого порога лежал сосед, решивший ещё раз зайти наудачу попросить в долг. Ему чем-то крепким треснули в лоб, затащили за ноги в коридор и от души добавили лежачему, сломав кадык. В полуоткрытых соседских дверях виднелись босые ноги старшей Танюши. Наверно, открыла дверь на шум и получила пулю в лицо. Младшая испугалась, бросилась в спальню, ей выстрелили в спину и потом контрольный в голову.

Потапыч сидел, привязанный к своему любимому креслу, запрокинув голову и глядя на потолок безучастным потухшим взглядом. Дикий бардак, в который превратилась его аккуратная квартирка, не оставлял ни единого сомнения в цели визита «группы заинтересованных граждан». Шум-гам-тарарам соседи наверняка списали на очередной ремонт и монтаж мебели. Вот и сейчас хорошо слышны работающие где-то дрель и шлифовальное оборудование.

Беспомощно осмотревшись по сторонам, Распутин, надеясь увидеть знакомую полевую сумку, поворошил разбросанные бумаги, заглянул в шифоньер, за шкаф, под диван, на кухню, в ванную, а когда выглянул на балкон, сквозь решётку заметил остановившийся милицейский «бобик» и наряд, неторопливо направляющийся к подъезду.

Дальше для Григория всё происходило как в замедленном кино – ревизия запасных выходов, понимание, что спускаться с балкона Потапыча можно только на крышу милицейской автомашины, перемещение в квартиру соседки, осмотр газонов под её окнами. Вроде пусто…

Он уже закинул ногу на ограждение, как взгляд упал на подарок Потапыча, приткнувшийся среди банок домашних солений. «Нельзя оставлять врагу оружие!» – резануло мозг. Григорий метнулся обратно в прихожую, схватил свою оставленную вчера на хранение сумку, упаковал и тщательно принайтовал пенал с карабином, ящерицей спустился на землю, мысленно благодаря Ежова за тяжёлые уроки скалолазания.

К собственному дому Распутин крался с максимальной осторожностью. И не зря. Увиденное подтверждало его худшие опасения. Около подъезда стояли сразу три милицейских машины, а через некоторое время в одну из них посадили отца Григория и увезли.

Но не это было самым тревожным. Чуть в стороне от суеты, примяв кормой заросли сирени, демонстрировал свой квадратный тевтонский нос знакомый Распутину «гелендваген». А это значило сразу многое. Его инкогнито, как и цель прибытия, раскрыты. Предполагаемый тайфун и звездопад не состоится. Крысы останутся на своих местах и продолжат безмятежно торговать Отечеством в штабах и кабинетах. Но самое обидное – грош цена смертям Потапыча и ребят из группы Ежова. Да и его собственная жизнь вместе с Лёшкиной сейчас не стоит и полушки.

«Гелендваген» аккуратно тронулся с места, не спеша покатил в противоположную от милиционеров сторону.

«Уходят, сволочи».

В несколько прыжков преодолев расстояние до отцовской «пятёрки», Григорий с трудом завёл почему-то закапризничавший жигулёнок, но успел пристроиться за «мерседесом», стараясь исключить подозрение в слежке.

Ехали недолго и недалеко. Свернув в один из стандартных двориков, автомашина остановилась у ворот бывшего детского садика. Их в девяностые массово закрывали и переделывали в офисы ВИП-класса – с огороженной территорией и своим зелёным уголком на месте песочниц детворы.

Сдав назад, Распутин припарковал машину около другой «стройки века». Какой-то НИИ, павший в борьбе с коммерческой целесообразностью, выметался из заманчивого здания в центре Москвы, и оное срочно переделывалось в бизнес-центр. Одни машины спешно загружались выносимым из здания барахлом «Сделано в СССР». Рядом разгружались другие, со стройматериалами и сантехникой. Из окон по протянутым на улицу рукавам с весёлым уханьем летели обломки стен и отделки, противно визжали болгарки, грохотал отбойный молоток… Здесь царил весёлый строительный бардак, когда никому ни до кого нет дела, но зато все дико заняты, озабочены и сосредоточены на решении задач, ведомых только самим исполнителям.

Распутин подобрал с асфальта одну из многочисленных, беспорядочно сваленных прямо на землю солидных папок в жёстком переплёте с проектными «синьками», развернул её и, задумчиво глядя то на чертежи, то на стены, зашёл внутрь, проследовал через фойе, поднялся по лестнице в поисках какого-нибудь спокойного этажа, пока не дотопал до самого последнего, очевидно, не такого востребованного, как нижние. Побродив между архивными эверестами, подёргал ручки кабинетов и обнаружил нужное ему помещёние – хоть и плотно заставленное стеллажами, но тихое и безлюдное, выходящее окнами на интересующий его объект.

Там, наоборот, всё было чинно и спокойно. «Гелендваген» пристроился в один ряд со своими собратьями, рядом с ними суетился какой-то расторопный малый в ярко-оранжевом комбинезоне с аксессуарами для мойки машин.

Не отрывая глаз от окон бывшего детского садика, Распутин на ощупь раскрыл пенал, достал прицел и приник к нему, изучая личности постояльцев. Так продолжалось минут пять. Потом он быстро отстранился, протёр глаза, покрутил настройки оптики и опять приник к окуляру. Резко поднявшись и едва не свалив стоящий позади стеллаж, раскрыл пенал и начал лихорадочно собирать карабин, снаряжать магазин, бубня про себя:

– Хоть этого достану… По-хорошему, оружие надо бы пристрелять, но ничего. Тут максимум метров двести пятьдесят – триста, с такого расстояния и из рогатки не промахнусь…

Капитан милиции обычно спокойного, богом забытого РОВД встречал у крыльца дежурную группу, вымотанную так, будто она только что участвовала в марафонском забеге до Афин и обратно.

– Ну и что за война разразилась в нашем сонном царстве? – спросил он, протягивая пачку сигарет старшему оперу, выдернутому из долгожданного отгула.

– Да дурдом! – зло сплюнул тот, охотно закуривая, откидывая голову и щурясь на солнышко. – Какой-то сумасшедший вояка, прибыв вчера из Чечни, успел устроить бойню в квартире отставного полковника, а потом грохнул генерала Бугая, тяжело ранил его адъютанта и ещё двух работничков частной фирмы.

– С катушек слетел?

– Записочку очень интересную оставил на месте своей огневой позиции, – скрипнул зубами опер, не ответив на вопрос.

– Какую?

– Привет от генерала Миронова.

– А кто это?

– Не знаю, но чувствую, что начались крутые разборки внутри министерства обороны, а мы, сцуко, оказались между молотом и наковальней… Ты знаешь, что мы обнаружили в генеральском офисе? Больше двадцати миллионов наличными! Прямо в коробках от ксерокса…

– Рублей?

– В том-то и дело, что долларов…

– Так дело должны были сразу наверх забрать или к военным…

– Должны, но никто не торопится. Перекидывают, как горячую картофелину, друг другу, ну а пока вот дали нам подержать… Суки…

– А в чём проблемы?

– В чём? – Старший опер сделал последнюю затяжку. – Главная задача любого расследования – в ходе оперативно-разыскных мероприятий случайно не выйти на себя! Поэтому и военные прокуроры, и наши главнюки судорожно ищут, нет ли в этом деле чьих-то родимых пятен и любимых мозолей. Нам пока поручено работать и ждать решений… А эти решения могут быть неожиданными, потому что сидят там ребята очень непростые и дела делают крайне интересные… Это тебе не гопников по притонам гонять. Посчитают собранную нами информацию для себя опасной – исполнят весь наш отдел, а ты у себя в аквариуме даже не заметишь. Всё, увольняюсь на хрен. Жизнь дороже…

– Я думал, что ты уже забыл меня, Гриша!

– Я тоже так думал, муалим Файзулох. Но когда решил, что уже всё, хана, твой номер телефона, что ты дал мне в Джелалабаде, мгновенно всплыл в памяти.

– Ты правильно сделал, что позвонил, Гриша. Должником плохо жить, а ещё хуже умирать. Однако Аллах всемилостив и дал возможность отплатить тебе за спасение моей дочки.

– Это случайность, Файзулох…

– Зря так думаешь, Гриша! Случайность – непознанная закономерность. То, что ты сидишь здесь, передо мной, тому доказательство. Твои начальники всегда были плохими людьми. Там, в Афганистане, когда с базы «Баграм» только поднимался в небо ваш самолёт, моджахеды уже знали, какой приказ получил лётчик, куда он полетит и кого собирается бомбить. Твой конфликт с армейской мафией был предрешён. И я рад, что ты остался в живых. Буду молиться, чтобы Аллах не оставил тебя без своей милости и в будущем. Ты достоин этого больше, чем некоторые мои ученики, аккуратно совершающие намаз и наизусть цитирующие Коран. Твой караван уходит сегодня ночью. Границу в Европу будете переходить с помощью прикормленных пограничников из Латвии – их начальники ещё подлее и беспринципнее, чем твои. Что ты улыбаешься, Григорий?

– Никогда не думал, что буду бежать от одной мафии, пользуясь услугами другой…

– Ты просто ещё слишком молод и не понимаешь, что такое добро и зло. Это только в сказках первое побеждает второе. На самом деле гораздо чаще зло побеждает другое зло, обращаясь при этом добром…

Глава 13

Блиц

2019-й. Рейс Ереван – Москва

На рейс до Москвы полковник, убаюканный отменным сервисом бизнес-зала, пришёл в прекрасном настроении, мурлыкая какое-то дикое попурри из Леди Гага и бит-квартета «Секрет». На самом входе к россыпи магазинов дьюти-фри прикупил для внука яркий оранжевый рюкзак, в котором можно было запросто переносить его самого, нацепил на себя спереди и неторопливо наполнял, гуляя по аэропорту и собирая всякую мелочовку на гостинцы. Так и дошёл до своего места в самолёте.

На переднем кресле к его приходу уже разместился и отчаянно ёрзал какой-то толстячок. У него бегало всё: маленькие глазки на пухлом лице, ощупывающие каждого проходящего с головы до пят, руки, непрерывно теребящие то сиденье, то кожаную папку, лежащую на коленях, и даже галстук, постоянно съезжающий куда-то вбок от усиленного вращения шеей.

– Это что у вас? – ткнул он пухлым пальцем в оранжевое сокровище полковника.

– Парашют, – пошутил Григорий. – А вам что, не выдали? Всем, кто летит в бизнес-классе, обязательно выдают…

Стоящая рядом с толстяком стюардесса только успела расширить глаза и открыть рот, как сосед полковника, словно жеребец на скачках, взмахнул редеющей гривой, отпихнул девушку и с низкого старта ломанулся на выход, сметая входящих на борт пассажиров.

– Ну зачем вы так, товарищ полковник? – укоризненно произнесла стюардесса.

– Не поверите, сам не ожидал, – провожая глазами спринтера, покачал головой шутник. – А ведь солидно выглядит. Мне показалось – умный человек, с чувством юмора.

– Мало ли как он выглядит… – сдвинула брови стюардесса. – А мне что теперь делать?

– Грустить, – печально вздохнул Григорий, тут же улыбнувшись. – Нам будет очень его не хватать!..

Грустить пришлось недолго. Буквально через минуту стоящий сбоку ряд кресел оказался оккупирован беременной, качественно ухоженной мамочкой лет тридцати и маленьким монстром лет семи, судя по экстерьеру – будущим джигитом. Монстр сел в кресло, огляделся и завыл. Что-то среднее между визгом свиньи, ведомой на убой, и воплями дьявола из тела девочки в фильме «Экзорцист». Надежда на то, что орущий недоджигит скоро устанет и успокоится, умерла на третьей минуте, когда вопящее существо начало бегать по салону самолёта. Его усталая беременная мамаша пыталась бегать за ним и хоть как-то утихомиривать, но быстро сдалась.

Стюардессы и пассажиры морщились, но старались не замечать этот перемещающийся генератор белого шума, пока одна женщина не выдержала, выкрикнув мамаше хулигана:

– Да сделайте же что-нибудь!

Мамочка вышла на середину прохода, обернулась ко всем пассажирам, обвела их уставшим, затравленным взглядом.

– А что делать-то? Если бы я могла его отшлёпать… Но его отец строго-настрого запретил трогать сына, чтобы он рос настоящим воином и мужчиной…

– Ах, это у нас, оказывается, воин!

Полковник встал, освободился от своего «парашюта», перехватил за талию пролетающую мимо лужёную глотку с ножками, поставил перед собой и рявкнул так, что притихли пассажиры в хвосте салона:

– Nachname?! Rang?! Militäreinheit?![15]

Фонтан придурочного рёва иссяк, и дикие вытаращенные глаза уставились на офицера. А тот даже не думал предоставлять время, чтобы опомниться.

– Pourquoi tu te tais?! Réponds-moi! Vite![16]

Все слова вопрошавший сопровождал настолько энергичным встряхиванием объекта воспитания, что голова у того болталась с риском оторваться от туловища.

– Он не понимает по-французски, – испуганно пискнула мама.

– Да? – удивился полковник. – По-русски и по-немецки тоже. А как с ним разговаривать? Soldier! Don’t be silent! Answer the senior in rank![17] – обратился он к мальчишке, делая страшные глаза.

На виду у всего самолёта началась стремительная трансформация монстра в хомячка. У мамаши и чада случился разрыв шаблона. Оба смотрели на полковника с ужасом. Ребёнок уже не выл, а скулил и рвался к родительнице.

– Стоять, солдат! – скомандовал полковник, дублируя на немецком (Halt!) и английском (Stand up!). – За неповиновение в армии воину полагается расстрел! Но на первый раз ограничусь тем, что отрежу тебе язык: всё равно он не нужен, раз ты разговаривать не умеешь…

– Умею… – мышкой запищал пацан и закрыл рот обеими руками.

– Руки по швам!

Лёгкий шлепок по ладошкам и такой же лёгкий, но болезненный подзатыльник окончательно привели недавнего монстра в желеобразное состояние. Он уже поверил, что неминуемо лишится языка, и под ним расплылась нехорошая лужица.

– Та-а-ак, – озадачился полковник столь неожиданным результатом воспитательного процесса, но прекращать его тем не менее не стал. – Кру-угом, солдат! К маме шагом марш! Поцеловать её в щёчку, привести себя в порядок, вернуться и доложить об исполнении приказа. Как понял?

– Ы-ы-ы-ы-ы…

– Что? Сам себе уже язык откусил?

– Я больше не бу-у-ду-у-у…

– Это ты скажешь маме, а старшему по званию положено говорить «Есть!» или, если американские боевики нравятся, «Йес, сэр!». Ну, воин, не слышу!

– Есть… сэр…

– Вот так уже лучше. About face![18] Double time, march![19]

Мать усадила «воина» в кресло, ловко, профессионально переодела, села сама. Полковник заметил, что пассажиры рассаживаются в полной, оглушительной тишине.

Перекладывая вещи, мамочка приподнялась в кресле, обернулась к полковнику и одними губами сказала: «Спасибо». То же самое, но громко и внятно произнесла стюардесса, просмотревшая всё представление от начала до конца и взирающая на полковника глазами преданной фанатки.

Распутин перевёл взгляд на хозяйку салона, пожал плечами и улыбнулся виноватой улыбкой: мол, сам не понимаю, как оно так вышло…

– А хотите кофе? – выпалила стюардесса первое, что пришло на ум, и смутилась окончательно…

– А с чем он у вас? – будто не замечая её пунцовых щёк, строго спросил полковник.

– С… с сахаром…

– А ещё с чем?..

– С ложкой! – растерялась бортпроводница, начиная злиться на себя за собственное замешательство.

– Тогда мне борщ с пампушкой и котлету по-киевски! – вздохнул полковник и достал из кармашка рекламный журнал.

Стюардесса посмотрела на пассажира, на широко улыбающихся соседей, сняла тележку с напитками с тормоза и со словами «пошла готовить» удалилась за занавеску.

Последним в салон вернулся толстяк, слегка утомлённый борьбой за парашют с администрацией аэропорта и представителями авиалиний. Зло зыркнул на полковника, плюхнулся в своё кресло и недовольно засопел, бубня себе под нос:

– Пускают тут в бизнес-класс всяких клоунов…

Минуту послушав скрипение этого граммофона, полковник покопался в кошельке, вытащил тысячную купюру и осторожно дотронулся ею до плеча возмущённого.

– Простите, пожалуйста… Извините, что беспокою, но не могли бы вы передать за проезд…

Не переставая бубнить: «Наберут тут по объявлению…», толстяк выхватил купюру и исчез с ней за ширмой прохода, ведущего к экипажу. Вернулся быстро, сел в своё кресло, бросив через плечо:

– Стюардесса передаст, просила подождать…

– Спасибо, уважаемый, – вздохнул полковник, давясь от смеха, и закрыл лицо рекламным журналом. – Боже мой, какой кристально чистый экземпляр, – зашелестело из-под страниц еле слышно. – Надо чаще летать бизнес-классом. Такой зоопарк…

Тем временем двери уже законопатили, и лайнер усиленно прогревал движки. Из-за ширмы вынырнула пришедшая в себя стюардесса.

– Обещанный кофе, – учтиво склонилась она перед полковником. – А это, – она глазами показала на купюру, – командир сказал, что нет сдачи, просил передавать только ровные…

Навострившего уши толстяка морально затмили две крупнокалиберные «мадам Грицацуевы» – мама лет сорока и дочь лет пятнадцати, появившиеся из-за занавески переполненного эконом-класса.

– Девушка, я смотрю, у вас тут совсем пусто; может, вы меня с ребёнком посадите, а то у нас там духота. С одной стороны дети орут, с другой – китайцы кричат. Не повернуться, ноги некуда девать. Просто пытка на четыре часа. А? Пожалуйста. Ну что вам стоит?

Стюардесса сделала понимающее лицо.

– Ну что же, пожалуйста, раз такое дело. Можете сесть в этот ряд, но должна сразу предупредить: поскольку вы не являетесь пассажирами бизнес-класса, я не смогу вас обслуживать по этому уровню.

– Ой, да понятно всё. Мы и не претендуем на ваши ананасы в шампанском. Как говорится, нам так не жить, мы уж как-нибудь. Кресла пошире, и на том спасибо.

– Извините, я не договорила. К сожалению, вас не станут обслуживать и стюардессы эконом-класса, ведь вы выйдете из-под их опеки. Так что придётся вам лететь без обеда и даже без чая. Если согласны, то присаживайтесь, пожалуйста, и пристегните ремни, сейчас будем взлетать.

«Грицацуевы» переглянулись, поморщились и, ничего не ответив хозяйке салона, нырнули обратно за занавеску.

– А если бы они согласились на ваши условия и остались, неужели вы им даже воды бы не налили? – недоуменно спросил полковник, превратившийся в зрителя.

– Ой, да, конечно, налила бы и даже накормила, – улыбнулась стюардесса. – Жалко, что ли? Просто люди хотят и рыбку под грибным соусом съесть, и в широких креслицах поваляться. За все годы моей работы ко мне сотни раз приставали с подобными разговорами, но никто из них ни разу не согласился четыре часа попоститься. Я вам больше скажу: когда в экономе закончится обед, эта парочка опять сюда прибежит и скажет: «Теперь мы согласны у вас тут немного поголодать».

– А у вас рыбка приличная?

– А как же! – Стюардесса хотела продемонстрировать, что с чувством юмора у неё всё хорошо. – Касалетку открываете – она здоровается.

– Век живи – век учись, – присвистнул полковник. – Даже не задумывался над возможностью такого серьёзного воспитания обитателей морских глубин… Признаться, красавица, вы вдребезги расколотили моё представление о работе бортпроводницы.

– Признаюсь, встречно, – не осталась в долгу стюардесса. – Вы разбили мои шаблоны о военных, продемонстрировав владение сразу тремя языками. В СССР не было кадетских корпусов, да и вообще с иностранными языками дело обстояло печально. Откуда?

– Из жизни, хозяюшка… Из долгой невесёлой жизни. Хотя вру. Чего-чего, а веселья в ней было предостаточно…

1998-й. Страсбург

Уютный этнографический ресторанчик Le Baeckoffe d’Alsace расположился в старинном здании № 14 на одной из самых живописных улочек Страсбурга в районе Маленькая Франция – rue des Moulins Proche du Pont Saint Martin et Canaux de L’ill. Его легко можно узнать по фасаду, нижняя часть которого расписана красивым растительным орнаментом. Излюбленное место гурманов, желающих приобщиться к франко-немецкой кухонной эклектике.

В этот ненастный предновогодний день здесь было тихо и безлюдно. Эльзасцы отходили от рождественских гуляний, дождливая и ветреная погода не благоволила туристам, поэтому занято было всего два столика.

У окна, пережидая дождь, расположилась молодёжная компания, заказавшая по скромной тарелочке фуа-гра с бокалом гевюрца. Собственно, они были единственным источником шума.

В глубине большого зала с аутентичным интерьером, за большим шестиместным столом, уютно разместились вдвоём военные из Иностранного легиона. Им было не до разговоров. Они яростно уничтожали фирменное эльзасское блюдо бикофф из трёх видов мяса – свинины, говядины и баранины, – маринованного в белом вине, с гарниром из печёного картофеля, поданного в очень красивых и больших керамических бадейках. Один из легионеров – богатырского роста, с капральскими лычками, – шефствовал над своим молодым коллегой, заботливо подкладывая куски побольше и регулярно подливая из кувшина красное домашнее вино.

Вдруг за соседним столиком самая заводная девчушка сперва побелела, потом покраснела и с хрипом свалилась со стула. Молодёжь запаниковала, начала бегать, поднялся шум-гам, стали звать доктора. Выбежал официант, вслед за ним повар во всём белом, затем какой-то малый в кожанке. Посмотрели, охнули и стремительно скрылись в служебных помещениях.

– Похоже на анафилактический шок, – меланхолично заметил по-русски капрал. – Фуа-гра – это вкусная, но опасная и непредсказуемая хрень, особенно для аллергиков…

– И что дальше? – тревожно спросил рядовой, не прекращая жевать.

– Да сейчас скорая приедет, вколет ей адреналинчику с антигистамином, и всё будет окей – если успеет, конечно. Хотя у аллергиков должен быть шприц с адреналиновой микстурой на такой вот случай. Сейчас спрошу…

Капрал подошёл к суетящейся компании, поймал за рукав одного из кавалеров, перекинулся парой фраз, сдёрнул висящую на спинке стула женскую сумочку, вытряхнул её содержимое на стол, покачал головой, сказал что-то резкое завывающей от страха публике. Скорая пока не появилась, а девушка уже начала хрипеть. Её друзья принялись буквально осаждать капрала, поняв, что он тут единственный, кто имеет хоть какое-то отношение к медицине.

Легионер ещё стоял в нерешительности, но, когда у больной начались судороги, присел рядом с ней, пощупал пульс и по-разбойничьи свистнул, привлекая внимание сослуживца.

– Васёк! Пулей в бар – водку или что покрепче, быстро!

Опрокинув стул, тот метнулся в сторону стоящего столбом бармена, перекинулся с ним парой слов и уже оттуда завопил:

– Жорж, одного шота достаточно?

– Давай три – для верности!

– Он спрашивает, что предпочитаешь: ром или…

– Васька, б***, я убью тебя, лодочник! Быстро неси сюда дезинфицирующий раствор, осёл!

Вырвав у бармена из рук всю бутылку, рядовой в два прыжка преодолел расстояние до своего товарища.

– Куда лить?

– На руки! Хорош! Теперь сюда, в бокал! Достаточно! Давай вон ту кнопку, которой бумажка приколота! Бросай в ром. Держи, сейчас будет брыкаться!

Капрал вытащил из бокала канцелярскую кнопку, повернул лежащую девушку на бок и с воплем «Слава советской медицине!» с силой воткнул её в то место девицы, куда обычно делают уколы. Молодёжь замерла в шоке, девица взвыла, резко ожила и полезла с кулаками на военного. Тот ловко увернулся и, буркнув: «Жить будет», направился на своё место.

Ещё через четверть часа начали, наконец, собираться все вызванные службы. В панике друзья пострадавшей успели поднять на уши весь Страсбург. Девица к тому времени уже вполне оправилась и сидела, держа за руку своего кавалера и злобно зыркая на капрала.

Первыми потребовали объяснений парамедики.

– Видите ли, коллеги, – назидательно и лениво объяснил им легионер, не вставая со своего места и не выпуская из рук бокал с вином, – пока мы вас дожидались, пациентка могла уже откинуть копыта. Так как адреналина у нас не было, пришлось импровизировать. От боли у неё выделился адреналин из надпочечников, да и общий тонизирующий эффект налицо.

Следом такое же объяснение было дано прибывшим пожарникам. Последней, как и полагается по рангу, на место прибыла муниципальная полиция и даже – о-ля-ля! – жандармы.

– Ого, они б сюда ещё авиаподдержку вызвали, – удивлённо присвистнул капрал.

– Месье медик? – поинтересовался у легионера командир патруля с отличительными знаками адъютанта-шефа жандармерии.

– Инструктор полевой медицины Жорж Буше к вашим услугам, месье, – церемонно поклонился капрал.

– Ну, то, что вы «буше»[20], это заметно. Однако вам придётся поехать с нами, пройти освидетельствование на алкоголь, наркотики и подождать, пока мы проверяем ваши документы.

– Не придётся, – прозвучал от входной двери уверенный баритон.

Все невольно обернулись. Владелец властного голоса, мужчина средних лет в рубашке с галстуком, пуловере и клубном пиджаке, занял весь дверной проём и с любопытством разглядывал легионера. Жёсткие, посеребрённые сединой, хорошо уложенные волосы почти не закрывали высокий лоб, а очки с невидимо тонкой дужкой и волевой подбородок под немного выступающей нижней губой и прямым носом вкупе с трёхдневной небритостью создавали впечатление погружённого в свою работу профессора и строгого полицейского одновременно. Хотя, если гладко выбрить щёки и надвинуть на глаза фуражку с высокой тульей, получился бы готовый образец «настоящего арийца, преданного лично фюреру и беспощадного к врагам рейха».

– Моя племянница, которую этот солдат спас от верной смерти, и я лично благодарим гостя за неожиданную и столь своевременную помощь и хотели бы хоть как-то компенсировать его хлопоты…

Произнося это, незнакомец не торопясь подошёл к столику, небрежным движением кисти отодвинул в сторону жандарма и протянул руку капралу.

– Петер Дальберг к вашим услугам, месье Буше. Благодарю за такое оригинальное спасение моей племянницы и приглашаю в любое удобное для вас время посетить наш родовой замок Фризенхаузен. Если не против, можем отправиться туда немедленно. Завтра Новый год, и я знаю, что русские крайне уважительно относятся к этому празднику. Отметим наступление последнего года тысячелетия вместе, если у вас не запланировано более интересное времяпрепровождение на новогоднюю ночь.

– Простите, а как вы поняли, что я – русский?

– О, ваш бесподобный акцент слышен, даже когда вы молчите!

– Ну, если господа жандармы не возражают… – пожал плечами Буше.

– Они не возражают, – улыбнулся Дальберг, увлекая за собой легионера.

После трёх лет службы в Джибути и Боснии он вместо положенного отпуска ехал в родовой замок немецкого аристократа. Судьба французского капрала Жоржа Буше, выпускника военно-медицинской академии Григория Распутина и лейтенанта МОСН Георгия Новых делала ещё один неожиданный, загадочный поворот.

Глава 14

Фризенхаузен

– Артём Аркадьевич, вас так долго не было. Что случилось?

– Отдыхал, Гриша… И сейчас – тоже… Имею право…

– Так вы ко мне не по службе?

– Ну, кто к кому – это спорный вопрос. Да ты присаживайся, Гриша, в ногах правды нет, разговор будет обстоятельный… Посидим, выпьем по шоту «Тюламор»… Полюбуемся дикой природой…

Распутин присел на шезлонг, потрогал удивительно прохладную, будто подмороженную ткань, с удовольствием опустился в мягкое ложе и вытянул ноги. В венах головы вместо крови пульсировала боль, и Григорий, чтобы хоть как-то унять её, сильно сдавил виски руками. Крепко зажмурился… Не помогло. Под веки будто насыпали песок. Попытался открыть глаза и проморгаться. Не получилось. Поднял взгляд наверх. Над головой зеленели огромные, словно паруса, листья пальм, свисали лианы толщиной с корабельный канат. По ним с противными криками бойко бегали взад-вперёд игривые мартышки, поглядывая на отдыхающих сердитыми глазами.

– Простите, Артём Аркадьевич, пить не буду, вчера хватило…

– Что, Гриша, головка бо-бо? – ехидно осведомился генерал.

– Не то слово!

– Не надо было мешать «Божоле» и «Курвуазье»! Дорвался до бесплатного… Смотри! То ли ещё будет…

– Умеете вы утешить…

– И не планировал! С чего это мне утешать предателя?

– А кого я предал?

– Известно кого – меня, себя, Ежова, Отечество своё предал…

– Как? Когда?

– Когда продался иезуитам…

– Я никому не продавался, товарищ генерал!

– А вчера во время попойки что ты писал?

– Это мы поспорили с Дальбергом насчёт моих способностей, и я ему на память почти весь календарь за тысяча девятьсот семнадцатый год по дням расписал… Дошли до весны, и Петер сказал, что достаточно, он признаёт свой проигрыш…

– На самом деле проиграл ты, Гриша! Теперь у иезуитов есть актуальный образец твоего почерка, и расписку о продаже тобой души и Родины сварганить сможет каждый подмастерье…

– Да какой Петер иезуит?.. Смешно даже…

– Смешно тебе, Гриша? – Голос Миронова звучал в голове как раскаты грома. – Посмотрим, кто будет смеяться последним…

Небо над головой Григория стало серым, неизвестно откуда налетевшие тучи сомкнулись в каменный закопчённый свод подземелья, лианы превратились в цепи, мартышки – в искалеченных узников, испускавших пронзительные крики отчаяния и стоны боли. Свод опускался всё ниже. Дышать становилось всё труднее. Григорий попробовал вскочить, но руки и ноги оказались прикованными к металлическому каркасу, а сам шезлонг трансформировался в пыточный стол инквизиторов…

– Артём Аркадьевич! Я всё исправлю! Не надо!

– Как, Гриша? Как ты всё исправишь?

– Я откажусь!

– А тебе пока ничего не предлагали! Может, уже и не будут. Просто поставят перед фактом…

– Тогда убью Дальберга!

– И сделаешь только хуже! Нет, товарищ курсант, отказываться надо было ещё в Страсбурге или даже раньше, а сейчас придётся играть!

– Как играть?! Чем?

– Чёрными, Гриша! Пока только чёрными! Другого варианта ещё долго не представится… И кстати, у тебя цугцванг!

– А почему у меня на доске только одна пешка?

– Это ты, Гриша.

– И куда мне ходить?

– Пока ты пешка, ходить придётся только вперёд! Всё. Время вышло!..

Уши заложило от раскатов грома, глаза заволокло розовым. Распутин проснулся, единым махом сбросив с себя липкий и тяжёлый похмельный сон. Прислушался. В голове темно и пасмурно, во рту муторно. По окнам спальни хлестали голые ветки сирени. Завывающий ветер пел в терцию с похмельным синдромом заунывную песню про бренность земного существования.

«Однако ж, как шумно годик начинается!» – пришла в голову первая блуждавшая мысль.

Всё тело свело судорогой и потащило в туалет, благо вход в него находился по правую руку от кровати. До смерти напугав своим рычанием фаянсовое изделие, Распутин наконец смог выпрямиться, узрел стаканчик с зубной щёткой и выкинул её оттуда. Наполнив посудину до краёв холодной водой из крана, он с наслаждением выпил спасительную жидкость, захлёбываясь и задыхаясь, взглянул в зеркало и снова рыбкой нырнул к унитазу…

После нескольких неудачных попыток стать заново если не Homo sapiens, то хотя бы Homo erectus, Григорий плюнул на эти бесплодные попытки, добрался до кровати и снова провалился в тревожное поверхностное забытьё.

Второй раз он проснулся, когда за окном уже царила тьма, ветер полностью утих, и в помещении стояла такая оглушительная тишина, что звенело в ушах. Сумерки скрывали интерьер комнаты, ничем не отвлекаемое сознание понемногу доставало из уголков памяти события прошедшего новогоднего празднования и содержание сопутствующих ему задушевных разговоров «за жизнь».

– Мой дом давно не видел гостей из России, хотя было время – русская речь звучала в нём едва ли не чаще французской или немецкой, – увлечённо рассказывал Дальберг, пока Распутин со своим товарищем осваивались в гостиной, казавшейся бездонной из-за стеклянной крыши, парящей над головой где-то на уровне третьего этажа. – Да-да, не удивляйтесь, после революции многие дома Франции и Германии превратились в прибежище для русской эмиграции… Вполне возможно, те годы были лучшими для этих старых стен. Такой ежедневной концентрации блистательных представителей высшего общества, как в двадцатые-тридцатые, здесь не видели ни до ни после… Клавиши рояля помнят пальцы русского музыканта Владимира Бюцова, а карточный стол – пасьянсы баронессы Диковой, вдовы морского министра России…

Григорий погладил мягкое сукно столика, провёл пальцем по зеркальной крышке инструмента, заметив, что на нём не было ни пылинки… Нет, никакого восторженного чувства, никакого замирания сердца от соприкосновения с великим, ничего похожего на восхищение, подобного тому, какое он испытал первый раз в Петергофе и Эрмитаже… Непонятные, чужие люди с незавидной судьбой…

– Моя бабушка так много и вкусно рассказывала про fête, в которых она участвовала, что навсегда поселила во мне неистребимое желание отмечать русские праздники, – продолжал Петер разговор за ужином.

– Ваша бабушка была русской?

– Нет, но она была безнадежной русофилкой! Могла часами цитировать Чехова и Толстого. «Знаешь, Петер, – говорила она мне, – немцам и французам повезло, что русские – нация воинов, а не убийц и пиратов, как англичане. Если бы было по-другому, обе наши страны уже перестали бы существовать. Для России как минимум дважды за историю не было никаких проблем сделать с европейским национальным калейдоскопом то, что сделали англосаксы с индейскими племенами».

– За что же бабушка так не благоволила англичанам?

– Считала, что исключительно из-за их безумной политики Европа дважды за двадцатый век по уши залезла в дерьмо мировых войн. Зато как она радовалась, когда Британию обманула её бывшая американская колония! В результате «лимонники» из империи превратились в заштатный островок в Северном море. Вот, кстати, моя бабушка в молодости.

– Красавица!

– Это во время войны. Она тогда была связной французского Сопротивления. А рядом с ней – её шеф и лучшая подруга княгиня Вера Оболенская.

– Не знаю такую.

– Её в России почему-то мало кто знает. У княгини было скромное звание лейтенанта и очень большая, ответственная должность генерального секретаря Organisation Civile et Militaire. Её казнили в тысяча девятьсот сорок четвёртом, за восемь месяцев до капитуляции Германии. Если тебе интересно узнать больше, у нас в семейном архиве сохранились её письма и довоенные дневники.

– Конечно, интересно! Я увлекаюсь историей России…

– О! Тогда ты попал по нужному адресу, и десерт я попрошу подать в библиотеку!

Впервые в своей жизни Григорий увидел книжные стеллажи, стоящие сплошной стеной до третьего этажа, и почувствовал жгучую, как кайенский перец, зависть. Хотя нет, «зависть» не то слово. Сожаление, что такое сокровище хранится в частном доме и никто из желающих не может сесть за стол и открыть бесценный фолиант.

– Я дважды пытался сделать из нашей семейной библиотеки публичную, – будто услышав мысли гостя, вздохнув, признался Дальберг, – даже организовал специальный фонд, но… – Он безнадёжно махнул рукой. – Заинтересовались только перекупщики. Остро в деньгах я не нуждаюсь и не вижу смысла перемещать книги из одной частной коллекции в другую. А вот, кстати, мы и пришли.

В самом дальнем углу библиотеки основание стеллажей с книгами представляло собой выдвижные ящики, больше похожие на бабушкины сундуки своей фундаментальностью и размерами.

– Вот тут личные архивы русских эмигрантов: их письма, дневники, мемуары, кое-какие личные вещи… К сожалению, из-за незнания мною языка не представляется возможным их хотя бы разобрать и каталогизировать…

Боже милостивый! Как же Григория тянуло отложить все дела и нырнуть с головой в эту живую историю! Но требовалось быть учтивым, благодарным и следовать плану хозяина. Не хотелось его огорчать. К тому же Дальберг не соответствовал его представлению о богатом аристократе. Ни капли чванства и высокомерия. Через час общения Распутину казалось, что он знает Дальберга с детства или служил с ним в одной части.

«Так, стоп! А в какое время я занимался чистописанием? Позже, когда всё было съедено, очень многое выпито и начался спор, кто лучше знает свою историю? Получилась ничья. Команды играли на разных полях».

Григорий прилично помнил историю своей страны, легко выхватывал из памяти и расставлял в хронологическом порядке события, фамилии, даты и почти ничего не ведал о собственных предках. Да, Сибирь. Крестьяне, потом рабочие, инженеры… Маловато! Дальберг, наоборот, безбожно путал геополитический событийный ряд, но прекрасно знал всё про свой собственный род. Григорий к концу дискуссии так и не решил, что лучше…

– Ты рушишь мои стереотипы, Петер, – рассматривая фамильный герб Дальбергов, делился своими чувствами Распутин. – В России с дворянами не очень. До встречи с тобой я знал их только по фильмам и книгам. А там, куда ни посмотришь, упадок аристократии и гибель старых элит. Про разорение дворянских гнёзд пишут стихи и романы. Экран и сцену заполонили бедные, но благородные аристократы – от Любови Андреевны Раневской до Бланш Дюбуа. В моём воображении сформировался дворянский образ этакого чудаковатого старикана, с трудом отапливающего пару комнат в полуразрушенном родовом замке с протекающей крышей… А ты совсем на него не похож, твой дом крепок и напичкан электроникой, как рождественский гусь – яблоками. Вот только герб какой-то, прости меня, невзрачный. Ну что это такое – скромный крест на золотом щите? Может, подрисовать что-нибудь, чтобы выглядело солиднее?

Петер искренне и заразительно расхохотался.

– Ой, Жорж, с тобой не соскучишься! Святая простота… Да будет тебе известно, что обилие мелких деталей и украшений на гербе как раз говорит о скромности и молодости рода. Зато какой-нибудь самый простой геральдический символ без мишуры – свидетельство древности и благородства. Что же касается протекающей крыши… В нашем сословии, как в любом другом, есть разные особи, в том числе как в книгах и кино. Но позволь тебя ещё раз удивить. Гибель старых родов сильно преувеличена. Наиболее известные аристократические семьи выжили во всех социальных катаклизмах. Невзирая на всеобщую уравниловку мировых войн и революций, они умудрились сохранить и даже приумножить свои состояния. Сейчас, как и в Средние века, объём их богатства и влияния не поддаётся описанию…

Впервые за время общения в голосе Дальберга проклюнулось чувство собственного величия, а черты лица забронзовели.

– Обладатели звучных титулов по-прежнему распоряжаются самым дорогим активом Европы – её землей и недвижимостью, – медленно вещал Петер, опираясь на огромный пузатый глобус, а его глаза светились сословной гордостью. – Графы Кавдор, упомянутые Шекспиром в «Макбете», и сегодня живут в своём родовом замке. От него до края их владений, как и пять веков назад, надо весь день скакать на коне. Немецкие князья Фюрстенберги, ведущие свой род с тринадцатого века, тоже обитают в фамильных резиденциях – замках Вейтра и Хайлигенберг, имея в собственности тысячи гектаров самых ценных активов – лесных. А легендарная династия Шварценбергов владеет целой дюжиной замков и дворцов. Самая эффектная их недвижимость – огромный дворец в центре Вены.

– Но не везде же так! – попытался возразить Григорий.

– Кроме России – везде, – отрезал Петер. – Англичане подсчитали, что по состоянию на конец двадцатого столетия треть всей британской земли, самой дорогой в мире, находится в собственности тех, кто владел ею и тысячу лет назад. Герцогу Вестминстерскому принадлежит часть знаменитых районов Лондона – Мейфэр и Белгравия. В собственности графа Кадогана находится центральная часть английской столицы – площадь Кадоган, часть улиц Слоун-стрит и Кингз-роуд. Исследование, проведённое экономистами Банка Италии около года назад, показало, что на протяжении последних шестисот лет самыми богатыми и влиятельными людьми Флоренции оставались одни и те же семьи.

– И никто ничего не знает? – впервые за весь вечер подал голос молчавший как рыба Василий.

– Это у Гейтса и Элисона активы прошли IPO[21], и любой желающий может видеть, во сколько они оцениваются на рынке, – подтвердил его слова Дальберг, – а европейские наследники старинных титулов и состояний не любят светиться в прессе, избегая списков «Форбс». Это помогает править Европой, будто своей вотчиной. Как видите, господа, реальные хозяева жизни всё те же, что и сотни лет назад. Публичность важна для плебеев. А тут всё наоборот. Журналисты, например, давно пытаются выяснить, какой именно землей владеет Эдвард Уильям Фицалан-Говард, восемнадцатый герцог Норфолкский. Сам герцог говорит о своих имениях скромно: «Я помаленьку фермерствую в Западном Сассексе…»

– Неужели даже налоговики ещё не провели инвентаризацию дворянских активов и не вычислили их стоимость? – фыркнул Вася. – Не верю!

– А сколько могут стоить, например, подлинники Веласкеса и Гойи, письма Христофора Колумба, дворцы в Севилье, Мадриде и первое издание «Дон Кихота», которыми владеет семья девятнадцатого герцога Альбы? По разным подсчётам, его состояние оценивается в сумму от шестисот миллионов до пяти миллиардов долларов. Разброс цифр наглядно показывает, насколько условны все эти оценки. На самом деле они не отражают и сотой доли настоящей стоимости…

– Ты говорил, что Европой правят те же люди, что и тысячу лет назад. А как же еврокомиссары, Европарламент?

– Брюссельская бюрократия и общеевропейские фонды – это просто современные сборщики оброка со всего европейского населения для обеспечения потребностей высшего общества, – снисходительно усмехнулся Дальберг. – Так как аристократам принадлежат сотни тысяч гектаров земли, они позиционируют себя как «фермеры», следовательно, претендуют на солидные дотации, выделяемые в ЕС на поддержку сельского хозяйства. Каждый год такие «земледельцы», как герцог Мальборо, герцог Нортумберлендский, герцог Вестминстерский и лорд Ротшильд, получают от Брюсселя десятки и сотни миллионов экю[22]. Про владения восемнадцатой герцогини Альба говорят, что она может пройти с севера до юга Испании, ни разу не сойдя с принадлежащей ей земли. Всё это, опять же, дотирует ЕС. Но любые сельскохозяйственные хитрости меркнут по сравнению с успешной коммерцией, развёрнутой великими князьями, переформатировавшими свои владения в офшоры. Принцы Монако превратили своё государство в самую знаменитую налоговую гавань для частных лиц. Великие герцоги Люксембурга сделали то же самое для компаний и фирм.

– Ты всё время говоришь «они», «их». А себя самого ты не относишь к этому обществу? Или ты не владеешь земельными наделами, по которым можно пройти с севера до юга, ни разу не сойдя с принадлежащей тебе земли?

– Нет-нет, мы не лендлорды. Дальберги имеют собственную нишу. Если интересно, я как-нибудь расскажу историю нашей семьи…

– Конечно, интересно, – кивнул Григорий. – Думаю, то, что ты уже рассказал, сделано не просто так, ради поддержания беседы…

Взгляд, которым одарил его Петер, Григорий чувствовал на своем лице, как солнечный ожог, почти сутки спустя. Кто же ты, наш щедрый благодетель, и что тебе надобно от скромных легионеров?

В библиотеке приглушённо горели настенные светильники, ничто не напоминало о бурно проведённом новогоднем вечере. Только на журнальном столике всё осталось нетронутым, как будто разговор должен был продолжиться с минуты на минуту. Записи Григория лежали в том же положении, в каком он их оставил, и даже недопитый бокал коньяка монументально стоял сверху, как своеобразная печать. Нет, бумаги определенно никто не трогал. Григорий с облегчением вздохнул, сложил вчетверо листки со своими заметками и сунул в карман брюк. Взял в руки конспект Дальберга…

Итак, Петер – потомок старинного германского дворянского рода. При каждой коронации императорский герольд должен был провозгласить: «Нет ли здесь Дальберга?» Тут же перед императором являлся один из членов их клана, преклонял колена и посвящался в первые рыцари империи. Так, это не то. Что там дальше? Представители Дальбергов с древних времён были наследственными камерариями соборного капитула в Вормсе. Первый из них, Герберт, в качестве архиепископа Кельнского короновал в 1002 году Генриха II. Так, стоп! Архиепископ, камерарий… Это уже теплее. Где же здесь находятся словари и энциклопедии? Нашёл.

Camerarius – одна из высших придворных должностей при Святом престоле. Обладатель её имеет светские административные функции, среди которых выделяются управление финансами и имуществом папского престола. Генеральный администратор Папского двора и суперинтендант собственности и доходов папского престола.

«Значит, всё-таки иезуит? Или нет? Ничего не понятно! Ну даже если и да, я-то как и чем могу его заинтересовать?»

– Я смотрю, ты настолько увлёкся нашей родословной, что даже не дождался моего рассказа, – раздался откуда-то сверху тихий голос, заставив Григория вздрогнуть от неожиданности.

На втором этаже библиотеки стоял Дальберг и, опершись о перила балкона, с интересом наблюдал за легионером.

– Не скрою, мне это приятно. – В улыбке Петера проскользнуло что-то змеиное. – Надеюсь, мы сможем взаимно удовлетворить наше любопытство…

Глава 15

Opus Dei

– Только один вопрос, Петер. – Григорий залпом влил в себя бокал дорогущего престижного Camus Cuvee. – Вся эта сцена с приступом в кафе разве была театром? Если да, я хотел бы лично выразить восхищение актрисе. Я поверил!

– Ну что ты, Жорж! Уверяю тебя, приступ у Элис был самый настоящий. Она здорово испугалась сначала его, а потом – тебя. Всё остальное, включая мой приезд и приглашение в гости, чистая импровизация. Её задача – наблюдать издалека и сообщать исключительно о ваших внеслужебных контактах.

– И какую организацию представляет юная Элис?

– Жорж! У тебя острый аналитический ум. Не разочаровывай меня! Ну каким организациям взбредёт в голову отправлять девчонку приглядывать за профессиональным военным?! Нет, это моя личная инициатива.

– А смысл?

– Пока не знаю. Всё зависит от дальнейшего хода нашего разговора.

– У меня есть право выбирать варианты?

– О! Не будь так пессимистичен! Даже если тебя съели, всё равно есть два выхода!

– Звучит романтично. И с чего начнём?

– Раз я инициатор, то с моего рассказа. Уверен, что смогу внести некоторые свежие краски в ваши сухие рапорты и боевые донесения из командировки на Балканы.

Распутин опустил голову, поиграв желваками, осторожно, будто боясь разбить, поставил бокал на стол, медленно поднял глаза и неожиданно улыбнулся, приняв для себя какое-то решение.

– Ходи, Петер! – крикнул он снизу вверх, засунув руки в карманы брюк.

– Не понял…

– Это как в шахматах. Играющий белыми ходит первым.

– Спасибо, сразу не сообразил… Итак, боснийский театр военных действий тянулся по ущельям и лесистым горам на сотни километров. У воюющих сторон не хватало сил на сплошную линию фронта, поэтому они создали очаговую оборону с нейтральными полосами до нескольких километров. Ваш легион ввели на такую ничейную территорию, обязав пресекать мародёрство и препятствовать боестолкновениям, уничтожать диверсантов и снайперов конфликтующих сторон. Ваша с Василием антиснайперская пара очень скоро оказалась одной из лучших по выявлению засад, скрытых позиций и пресечению диверсий на линии разграничения. Если не ошибаюсь, больше двадцати успешных операций?

– Двадцать восемь.

Распутин запрокинул голову и прикрыл глаза, вспоминая те дни. Он сделал первый лёгкий, прогулочный шаг к лестнице на второй этаж.

Дальберг кивнул, отсалютовал Григорию бокалом и, сделав глоток, поставил его на перила. Из внутреннего кармана он вытащил увесистый блокнот, откинул закладку и скользнул глазами по странице.

– Тут появляется первая странность, не замеченная вашим командованием. Почти девяносто процентов времени вы работали на мусульманской линии разграничения и наколотили там почти три десятка аборигенов, а в редкие дни патрулирования сербской линии урон оказался почти нулевой… Мне даже интересно: чем же вам не угодил этот единственный сербский снайпер, которого вы ликвидировали?

– Мародёрство, – коротко ответил Распутин, ставя ногу на первую ступеньку изящной дубовой лестницы.

– Допустим, – не стал спорить Петер. – Почти два отделения санджакли, спецназа боснийских мусульман, вы тоже поймали на мародёрстве?

– Именно так!

Ещё шаг, ещё одна ступенька. До второго этажа библиотеки их осталось не больше десятка.

– Но почему их обязательно надо было всех убивать? Может, стоило просто арестовать и доставить в расположение?

– Как ты себе представляешь арест двумя легионерами двух десятков укуренных, обдолбанных и вооружённых до зубов уродов?

Ещё несколько шагов вверх. Удивительная лестница: совсем не новая, а ни одной трещинки в лакированном дереве, ни единого скрипа. Дальберг, увлечённый своими записями, не обращал никакого внимания на перемещения Распутина.

– Не спорю. Но, может, стоило взять в плен хотя бы их командира с адъютантом?..

– Они пытались прорваться, прикрываясь мирными жителями…

– Мирными сербами, ты хотел сказать?

– А какая разница?

– Для меня – никакой. Я вообще не различаю этих балканских туземцев. Но для вас, наверно, разница существует, вы же отказались сопровождать по сербскому анклаву автобус с мирными хорватами.

– Только потому, что у них под сиденьями находились оружие и боеприпасы.

– А так ли важно, что у них было под сиденьями? Там ехали некомбатанты. Женщины, дети. Ты хочешь сказать, если бы в багаже вы нашли оливковые ветви, то согласились бы?

– Безусловно!

Последняя ступенька. До Дальберга осталось метра три, но между ними – письменный стол и кресло. Надо обходить.

– Вы не побоялись нарушить приказ командира американских «морских котиков»?

– Нет, я предложил ему разгрузить транспортное средство от посторонних вещей, и он сам отстранил меня от дальнейшей операции.

– Really? Какой-то прокол у меня с информацией… Ок. Ты не устал?

– Наоборот, только раззадорился, – натянуто улыбнулся Распутин и не спеша двинулся в сторону Дальберга, разглядывая с деланым, наигранным интересом корешки книг и легко касаясь обложек фолиантов.

– У Велебита, там, где сербы оказали упорное сопротивление, по команде американского главнокомандующего Роджера Коэна легион пропустил подкрепления хорватов, и только на твоём блокпосту возникла досадная заминка, едва не приведшая к катастрофе хорватских штурмовых подразделений.

– В тот день с самого утра была отвратительная связь, поэтому я и потребовал письменный приказ…

– Допустим, но когда к сербам шло подкрепление…

– Я его тоже не пропустил…

– Да, всё верно. Но после разговора с тобой тет-а-тет командир сербского отряда провёл своих людей по горам под носом вашего блокпоста, и вы даже не соизволили сообщить об этом по команде.

– Ни я, ни другие легионеры ничего не видели. Зелёнка мешала!..

– Прекрасно!.. А что вы делали на сербской территории, аж в семи километрах от линии разграничения и вашей зоны ответственности?

– Преследовали сербского снайпера, повышали результативность работы…

– И конечно же, совершенно случайно наткнулись на охотников?

– Так ты называешь тех, кто, заплатив три тысячи долларов, приглашался для участия в сафари на людей?[23]

– На людей? Ты имеешь в виду сербов?

– А «охотники» насиловали и убивали кого-то ещё? Может, немцев или французов?

– У нас разное представление… Впрочем, это неважно… Итак, вы уничтожили всех охотников до единого, двенадцать человек, не поинтересовавшись, кто перед вами…

– Они не представились – это раз, палить начали первыми – это два, мы защищались – это три…

– Да читал я ваши рапорты… Но осмотр места происшествия говорит о грамотной засаде, а не о случайном боестолкновении… Наконец, контрольные выстрелы…

Дальберг оглянулся через плечо на Распутина, оказавшегося позади, и снисходительно улыбнулся, как делают это взрослые в ответ на оправдание школяра «варенье съел не я, а канарейка».

– Мне добавить нечего, – отвёл глаза Распутин.

– Мне тоже. – Дальберг кивнул, опять повернулся спиной к Григорию и закрыл блокнот, пряча записи во внутренний карман пиджака. – Остался всего один вопрос… Вы действовали самостоятельно или по чьему-то поручению?

Григорий шагнул вперёд, сокращая дистанцию, положил левую кисть на гнутую спинку стула и чуть нагнул его, чтобы удобнее перехватить за ножку правой рукой.

– Это что-то меняет?

– Всё и кардинально! – ответил Дальберг.

Не сделав ни одного движения и лишь втянув голову в плечи, он слегка подался вперёд, будто разглядывая что-то на первом этаже.

– Мне очень хотелось бы спрятаться за чью-то спину, но нет, – отрезал Распутин, наклоняясь, чтобы поухватистее принять ножку стула.

– Вот и мне так показалось, – задумчиво пробормотал Петер не оборачиваясь. – Одна совсем маленькая ремарка. Прежде чем ты огреешь меня этим деревянным раритетом, хочу предупредить… Глупые решения принимаются просто, быстро и без обоснований! А их исправление – это сложно, долго, дорого и требует огромного расхода нервов и энергозатрат! Мёртвый я для тебя буду лишней и вечной головной болью. А тебе не хватает существующих проблем?

Распутин застыл как вкопанный.

– Ты умеешь читать чужие мысли?

– Все твои мысли нарисованы у тебя на лице. И все они входят в перечень рисков, учтённых мной при принятии решения пригласить тебя к себе домой. Ты что, действительно не можешь сложить два и два? Ведь те же вопросы, что я тебе только что задавал, можно было выяснить в жандармерии… Или вообще не выяснять, ведь ответы на них знаем мы оба. Так зачем попусту терять время?

– Кто ты такой и что тебе нужно?

– Вот это правильно, Жорж! И я готов ответить. Только давай освободим руки от лишних предметов, спустимся вниз, сядем к камину, выпьем по тридцать граммов Camus Cuvee и успокоимся, а то у меня уже кисть затекла.

Произнося последние слова, Дальберг медленно повернулся к Распутину, обнажив в правой руке плоский воронёный SIG Sauer P230, а напротив Григорий увидел такого нелепого себя. В огромном тёмном окне библиотеки, как в зеркале, отражались все Гришины манёвры.

– Сразу хочу расставить все точки над «и», – положив ноги на подставку перед камином и смакуя коньяк, медленно проговорил Дальберг, – и пояснить, как и когда ты оказался в центре моего внимания. Дело в том, что вы ликвидировали не толпу экзотически развлекающихся филистёров, а высокопоставленных сановников ордена Opus Dei во главе с командиром папских гвардейцев Алоизом Эстерманом и его любовником – капралом гвардии Седриком Торнеем. Они под видом «туристов» привезли хорватам очередную партию оружия, которая исчезла бесследно…[24]

– Я не знаю такого ордена, – поморщился Распутин. – Кто это?

– Враги, – коротко и бесстрастно ответил Дальберг, глядя на свет в бокал, – жестокие и беспощадные. Сектанты и убийцы, дорвавшиеся до власти, а потому вдвойне опасные.

– И кого они убили? До какой власти дорвались?

– Тебе, интересующемуся историей России, может быть интересен такой факт. Орден, возникший в Испании в качестве главной опоры генерала Франко, имел несколько своих представителей в правительстве мятежников и охотился за военными специалистами из СССР. Первые русские погибли от рук ордена ещё в тысяча девятьсот тридцать шестом под Мадридом. Позже Opus Dei был главным инициатором и организатором отправки испанской «Голубой дивизии» на Восточный фронт под Ленинград. Ну а последняя советская жертва – это посол Православной церкви в Ватикане митрополит Никодим, выпивший вместо папы Иоанна Павла Первого предназначавшийся для него кофе с ядом.

– Самого папу удалось спасти?..

– Нет! Орден, приняв решение, никогда не меняет его. Иоанн Павел Первый был найден мёртвым в своей постели через месяц… Следующей жертвой стал кардинал Джованни Бенелли, яростный противник возвышения Opus Dei. Он, как и митрополит Никодим, и Иоанн Павел Первый, тоже внезапно скончался от сердечного приступа через месяц после присвоения ордену статуса личной прелатуры…

– Личная прелатура? Это что?

– Особо привилегированное экстерриториальное положение с подчинением лично папе, чего никогда не имели даже иезуиты, – в сердцах бросил Дальберг и осёкся, наткнувшись на насмешливый взгляд Распутина.

– Так вот в чём дело… Один орден отодвинул другой от власти…

– Да! – Дальберг взял себя в руки. – Впервые за четыреста лет иезуиты потеряли свои позиции у папского престола. Но не это само по себе волнует…

– Понимаю, – не смог удержаться от сарказма Григорий, – в первую очередь тебя волнует спасение душ паствы…

Дальберг потемнел лицом, сомкнул брови, сверкнул глазами в сторону наглого гостя, однако в следующее мгновение суровая складка на его лбу разгладилась, а выражение лица стало непроницаемым и бесстрастным.

– Венецианский кардинал Альбино Лючани, принявший при восшествии на престол имя Иоанн Павел Первый, был справедливым, добрым, скромным и совсем не похожим на своих предшественников! «Вот кого мы хотим видеть посредником между собой и Богом. Такие глаза и такая улыбка должны быть у проводника божественного света и веры», – писали в Ватикан его прихожане. Это трудно объяснить, но каким-то сверхъестественным чувством люди увидели в нём то, чего так давно жаждали и не могли найти ни в ком. Его искренне полюбили и назвали «улыбающимся папой». А двадцать восьмого сентября тысяча девятьсот семьдесят восьмого, на тридцать четвёртый день понтификата, Альбино Лючани не стало. Вместо «улыбающегося папы», – голос иезуита зазвучал глухо, как из бочки, – с грехом пополам, с восьмой попытки, был избран малоизвестный полячишка – краковский кардинал. Так вот, он и Opus Dei – это единое целое. Без поддержки ордена Кароль Войтыла, после интронизации Иоанн Павел Второй, не смог бы стать папой, а без поддержки папы Иоанна Павла Второго Opus Dei вряд ли занял бы столь высокое место в центре католической власти[25].

– Уроборос… – автоматически прокомментировал Распутин.

– Змея, кусающая свой хвост? Может быть, но только первые пять лет после интронизации, когда орден заметал следы прежних своих грехов и расправлялся с неугодными в Ватикане. Работавший на них директор Банко Амброзиано Роберто Кальви был найден повешенным под мостом Темзы. Пять кардиналов папской курии, участвовавших в расследовании финансовых махинаций Opus Dei, таинственно скончались, как и несколько десятков менее значимых фигур. Но, закончив с делами внутренними, орден активно занялся внешней политикой и с этого момента перестал быть внутрицерковной проблемой, а превратился в головную боль всего мира, и в первую очередь – русского.

– А вот с этого момента прошу поподробнее…

– Непременно. Идея развала СССР через свержение просоветских режимов в Восточной Европе целиком принадлежала Ватикану. Седьмого июня тысяча девятьсот восемьдесят второго года президент США посетил папу. Это была их первая встреча. Иоанн Павел Второй благословил Рональда Рейгана начать «крестовый поход» против Советского Союза до его полного уничтожения. Стороны сразу же подписали соглашение о проведении совместной тайной кампании в Польше под названием «Священный союз». Ключевыми фигурами «Союза» стали глава ЦРУ Уильям Кейси и госсекретарь США Артур Хейг, оба члены Мальтийского ордена.

– Ещё один орден?

– Не договорившись с иезуитами, Иоанн Павел Второй и его Opus Dei смогли сравнительно легко подмять под себя Мальтийский орден, они же иоанниты, они же госпитальеры. Это сейчас что-то вроде Иностранного легиона Ватикана – там гнездятся все адепты политики Кароля Войтылы и его ближайшего друга, политического авантюриста польского происхождения Збигнева Бжезинского. И политика эта есть не что иное, как хорошо знакомый вам «дранг нах остен».

– И они туда же…

– Да, и не без успеха. Интересная закономерность русской истории, ожидающая своего исследователя… Как только за дело берутся поляки, Москва сдаётся… Так было и в семнадцатом веке, и в двадцатом… Всё-таки знают они про русских что-то такое, чего не ведают ни англосаксы, ни немцы с французами… Но оставим обобщения на потом. Бжезинский и Йозеф Томко, супернумерарий ордена и глава отдела пропаганды Ватикана…

– Тоже поляк?

– На этот раз словак… Так вот, поляк и словак, ЦРУ и Ватикан, совместно разработали операцию «Открытая книга» для дестабилизации ситуации в странах Восточной Европы, Украины и Прибалтики, а позже, совместно с Моссад, МИ-6 и БНД, операцию «Тот» – по имени египетского бога, покровителя мудрецов и магов. Заключалась она в переманивании или уничтожении четырёхсот тысяч русских учёных и технических специалистов. На десять лет Ватикан превратился в штаб по разрушению СССР. Посол Рейгана Вернон Уолтерс в период с тысяча девятьсот восемьдесят первого по тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год посещал Ватикан каждые полгода, чтобы обменяться особо секретной экономической, военной и политической разведывательной информацией[26].

«Я считаю, что всё, что делает Иоанн Павел Второй, имеет первостепенное историческое значение», – написал в тысяча девятьсот восемьдесят пятом Бжезинский в журнале «Трайеолог». Он уже тогда знал, что произойдёт в самом скором будущем. Через семь лет после заключения союза с Рейганом, первого декабря тысяча девятьсот восемьдесят девятого, папа Кароль Войтыла встретился с Горбачёвым. Разговор в библиотеке понтифика длился семьдесят минут. Советская делегация сразу отправилась на Мальту для встречи с Джорджем Бушем – старшим, и дни СССР были сочтены.

– Ну вот и ЦРУ появилось на горизонте… – пробормотал, скривившись, Распутин.

– Ватикан и ЦРУ после интронизации Кароля Войтылы срослись подобно библейскому зверю: ноги – одного, пасть – другого[27]. В тысяча девятьсот восемьдесят третьем году папа принял у себя членов Трёхсторонней комиссии в полном составе, а через год между США и Ватиканом установились дипломатические отношения. В Америке одномоментно открылось больше полусотни центров Opus Dei, его члены появились не только в ЦРУ, но и в Белом Доме, и в высших эшелонах Пентагона…

– Кто-то может подтвердить информацию о вкладе Ватикана в развал СССР? – перебил иезуита Распутин.

– Последний президент СССР тебя устроит? Сейчас посмотрю свои записи… Так… Третьего марта тысяча девятьсот девяносто второго года на страницах туринской газеты La Stampa Горбачёв признался: «Теперь можно сказать, что всё, что произошло в Восточной Европе в последние годы, было бы невозможно без присутствия во всем этом папы, без его громадных усилий и великой политической роли, которую он сыграл на мировой арене».

Собеседники замолчали. Распутин – переваривая информацию, Дальберг – ожидая реакции на сказанное…

– Голова пухнет от услышанного, – через пять минут полной тишины произнёс Григорий, – но на старые вопросы громоздятся новые. И главный из них – насколько, по-твоему, велика вероятность развязывания Большой войны?

– Члены Opus Dei любят цитировать своего основателя, почётного прелата его святейшества Хосемарио Эскриву, в культе которого их обвиняют наряду с нарушением прав человека, жестокостью и тайным проникновением во властные структуры, – неотрывно глядя на игру огня в бокале, ответил Дальберг. – В числе прочего он говорил: «Война – главная преграда на пути к развратной жизни, поэтому мы должны стремиться любить ее».

Глава 16

Sapienti Sat

– И вот посреди всего этого дерьма появляюсь я, весь в белом, – скрипнул зубами Распутин. – Спаситель человечества, мать его… Не собирался и не планировал!

– А тебя никто никуда за руку не тащил и спасать человечество не призывал, – откинулся в кресле Дальберг, потягиваясь всем телом. – Ты сам вломился в это дерьмо с грациозностью носорога… Кстати, по-английски ты ругаешься так же неважно, как и по-французски.

– Английский мне преподавал зелёный берет из Луизианы, а французский – капрал из Алжира, так что оксфордскому произношению и парижским манерам взяться неоткуда. В казарме они не требуются. Я и немецкий успел выучить у своего сержанта, турка из-под Гамбурга. Хочешь оценить?

– Нет-нет, надругательство над языком Шиллера я, пожалуй, не переживу…

– То, что эти «орденоносцы» не нашли меня – твоя работа? – сменил тему Распутин.

– Стечение обстоятельств. В Боснию я попал первым и был единственным, кто осмотрел место происшествия. Потом сразу началась зачистка местности, и именно по этим координатам был нанесен ракетно-бомбовый удар. После него осматривать было уже нечего, и потери списали на сербов. На них вообще тогда списывали практически все проблемы. Три года я честно наблюдал за тобой издалека, надеясь на контакт с организацией, пославшей тебя в легион. Постепенно понял, что никто за тобой не стоит и всё случившееся – лично твоя частная инициатива. Тогда ты стал мне ещё более интересен.

– Как кто?

– Как человек, способный изобретательно и последовательно вести свою собственную игру без всякой поддержки извне, оказавшись в незнакомой среде, к тому же виртуозно водя за нос собственное начальство…

– Я хочу просто уцелеть в этой скотобойне, но сделать это так, чтобы не превратиться в шакала и потом не выть по ночам на луну, не бежать вешаться в сортир от стыда и невозможности исправить содеянное.

– Ты выбрал для этого весьма оригинальную и сомнительную стратегию…

– А какая стратегия является бесспорной?

Дальберг неожиданно стремительно встал с кресла, умудрившись не расплескать ни единой капли напитка, подошёл к огню, подхватил каминные щипцы и начал переворачивать поленья. Огонь притух, в зале ощутимо запахло дымом.

– Обожаю запах костра, – с удовольствием втянул носом воздух Григорий.

– Помнишь «Ромео и Джульетту»? – Дальберг вернулся на своё место и небрежно плеснул в бокал добавки. – Капулетти были гвельфами, а Монтекки – гибеллинами[28]. Но познакомились они не в замке родителей Джульетты (это абсолютно невозможно), а в замке семьи, часть которой принадлежала к гвельфам, а другая – к гибеллинам. Эта семья, благодаря гибкой политике служения обоим противоборствующим сеньорам, сохранилась и здравствует до настоящего времени, а Капулетти и Монтекки известны только благодаря Шекспиру…

– Это и есть стратегия выживания?

– Американцы придумали новый термин – realpolitik. Можешь использовать его.

– Не читал про такую стратегию ни в одной книге. Например, доблестный рыцарь Айвенго…

– Баллады и романы о рыцарстве, Жорж, написаны для плебеев и вассалов, а я тебе приоткрыл часть страницы, предназначенной сюзеренам.

– Зачем?

– Хочу сделать своим союзником, пусть даже временным. Прекрасно понимаю, что твои принципы не позволят использовать тебя втёмную или в качестве тупого наёмника… Пробовать не стоит, ибо результат может быть противоположным от задуманного, ты это прекрасно доказал в Боснии. Поэтому я решил играть открытыми картами…

– Открытые карты? Хорошо. Тогда предлагаю встречно. Сделка, к которой ты меня так усердно готовишь, состоится только в том случае, если на мои вопросы не последует ответ «Это не твоё дело» и «Это закрытая информация». Во время службы я успел понять, что за такими фразами обычно стоят глупость и некомпетентность, а вовсе не желание хранить секреты.

– Собственно, я это и предложил…

– Тогда первый вопрос: ты представляешь мировое правительство? Прости, но это единственное объяснение тому, как такой непримиримый к кровожадному ордену Opus Dei человек вдруг остался в живых!

– Господи, Жорж! Вместе с чёткими, понятными принципами и нравственными рамками в твоей голове намешано столько очаровательной чуши! Нет никакого мирового правительства! Нет, не было и никогда не будет! Это идея фикс финансистов Варбургов, Рокфеллеров и им подобных, считающих, что деньги правят миром!

– А это разве не так?

– Деньги – всего лишь функция власти, в основе которой лежит та или иная система идей: светских, религиозных, оккультных, в конце концов. Информация и энергия важнее вещества, а метафизика – физики. Sapienti sat.

– Повеяло масонами…

– Да, они определённо имели вес. Скажу больше – вольные каменщики оказались причастными ко всем революциям с конца восемнадцатого века. Но к началу двадцатого их потенциал исчерпался, и потребовались новые формы наднационального согласования. К революциям в Португалии в тысяча девятьсот десятом или в России в тысяча девятьсот семнадцатом приложили руку уже совсем другие люди. В первую очередь это общество с кратким, как свист пули, названием «We». Его создал Сесил Родс и пестовал всю свою жизнь Альфред Милнер. Конечно, масонство никто не отменял, но оно перестало быть единственной и доминирующей формой работы. После Второй мировой войны и краха Британской империи возникла потребность в новом «поколении» структур наднационального согласования. Появились Четвертый рейх Бормана, Бильдербергский клуб, Римский клуб, Трёхсторонняя комиссия… Многие их члены оставались масонами, иллюминатами, бнайбритовцами и так далее, но решения принимали принципиально новые структуры, заточенные под иные задачи.

– Ты уже дважды сказал про наднациональное согласование. Разве это не есть мировое правительство?

– У всех крупных сил есть свои долгосрочные планы. Кто-то называет их заговором, я предпочитаю термин «проект». Мировая история – это битва проектов, их равнодействующая. Единой управляющей кнопки нет ни у кого. Opus Dei полностью устраивает лордов и герцогов, пока он не трогает их собственность, а разрушает другие государства, способствует потоку дешёвых ресурсов с Востока на Запад. В этом заключается главный консенсус, создающий видимость единого управляющего центра. На самом деле это просто единство интересов элиты, куда входят европейская аристократия, избранные финансисты и промышленники. Они, конечно, связаны между собой деловыми, родственными и даже оккультными связями, организованы в закрытые ложи, клубы, комиссии. Но это не пирамида власти, а семейно-деловая паутина, существующая в ее нынешнем виде сто пятьдесят лет.

– Королева Великобритании входит туда?

– Разумеется. Как и королевская семья Нидерландов, ряд герцогских и графских семей Италии, Германии, Австрии. Это вовсе не декоративные фигуры, не реликты Средневековья, коими их часто изображают, а один из сегментов тех, кого британский премьер Дизраэли называл «хозяевами истории».

– А Клинтон?

– Да упаси бог! Уж если Буш-младший говорит, что единственное, к чему пригоден этот музыкант, – приносить кофе в постель, то европейская аристократия не допустит его даже к выносу ночного горшка. Что такое президент и премьер-министр? Высокопоставленные клерки, нанятые элитой для обслуживания своих интересов. Обычно за клерками присматривают специальные сюрвейеры, как, например, полковник Хаус при президенте США Вудро Вильсоне и «помощник» британского премьера Ллойд Джорджа лорд Лотиан. В реальности президент и премьер состоят при своих «помощниках», а не наоборот. Редкое исключение – Буш-старший и его недоросль сын. Буши входят в мировую верхушку, они дальние родственники британской королевы, руководят филиалом иллюминатов в Йелле. Но повторю: это исключение. Как правило, президенты и премьеры – выходцы из среднего слоя, на который англосаксонская аристократия смотрит свысока.

– А Билл Гейтс входит в мировую верхушку?

– Ну конечно, нет, как и все другие представители «молодых денег», включая русскоговорящих олигархов. Фактически это живые консервы, неприкосновенный запас на случай острого денежного дефицита.

– Но почему тогда так устойчив миф о мировом правительстве?

– Время от времени появляются сумасшедшие, страдающие манией величия. Иезуиты переболели этой инфлюэнцей пятьсот лет назад, когда мир был значительно проще. А сейчас он стал слишком велик и сложен, чтобы им управлять из одного центра. Это первое. Второе – аристократия не едина. Кланы, ордена конкурируют друг с другом, понимая, что в мире на всех места не хватит. Самые верхние два-три десятка семей всегда договорятся. Остальным придётся отвоёвывать своё место под солнцем с оружием в руках… И хотелось бы подойти к горячей фазе веселья во всеоружии.

– И как на эту невесёлую картину ложится стратегия выживания и realpolitik?

– Идеально. Я тебе поведал, что аристократы Европы никуда не делись и до сих пор являются хозяевами континента, но ничего не рассказал про то, каким образом это было сделано и чего стоило…

– Знаешь, Петер, не надо про всех аристократов сразу. Расскажи о своей семье…

Дальберг поворошил кочергой угли, красный отблеск огня подсветил его лицо снизу, сделав каким-то неестественно инфернальным. Он тихо захохотал, но на этот раз его смех звучал натужно.

– Что ж, это вполне справедливое требование, хотя наша история не сильно отличается от других. Изволь. Во время Наполеоновских войн один из Дальбергов до конца оставался с Бурбонами, а другой служил Наполеону, был доверенным лицом Талейрана. Наполеон Первый сделал его великим герцогом Франкфуртским и членом государственного совета. В результате семья избежала репрессий при Бонапарте и не попала в опалу после реставрации монархии. Даже больше – после второй Реставрации Дальберг стал пэром Франции и посланником при туринском дворе.

– Надеюсь, родственникам не пришлось стрелять друг в друга, чтобы подтвердить свои верноподданические чувства?

– Всякое бывало, – уклончиво ответил Дальберг. – Рейн – пограничная река, вдоль которой всегда проходили границы чьих-то владений, и надо было приложить усилия, чтобы не оказаться удобной грушей для битья…

– Прости, что задаю много вопросов.

– Ничего страшного. Далее ничего не менялось. Во время Первой мировой старший брат семьи Дальбергов вместе с Вальтером Николаи создавал разведку Второго рейха, а младший в это же время делал карьеру в Пятом разведывательном управлении Генерального штаба Франции, был правой рукой Мориса Палеолога – посла Франции в России.

– И это не привело к ненависти внутри семьи?

– Напротив! – краешками губ улыбнулся Дальберг. – Братья любили и ценили друг друга больше собственных руководителей. Регулярно обменивались конфиденциальной информацией, в результате оба бойко росли по службе…

– Погоди-погоди… – Распутин от изумления выпучил глаза и привстал с кресла. – Они сливали противнику секретные сведения своих служб?

Дальберг пожал плечами.

– Не сливали, а производили обмен. Выверенный и строго лимитированный. Необходимый и достаточный, чтобы не подвести родственника и быть полезным начальству. Поддерживали близкого человека. Обеспечивали выживание фамилии.

– Но это же предательство!

– Это вопрос приоритетов, Жорж. Чем ты готов пожертвовать – семьей в интересах сюзерена или интересами сюзерена ради семьи? Про первых пишут книги и слагают баллады, но они, как правило, оставляют после себя лишь руины на месте родовых замков. Вторые – совсем не герои исторических эпосов, но их роды живут столетия и правят этим миром.

– Насколько я понял, во Вторую мировую войну такое сотрудничество продолжилось?

– Мой родной дед и бабушка работали в антифашистском Сопротивлении, в подвалах этого замка хранилась типография де Голля.

– Дай угадаю: а твой второй дед работал в гестапо…

– У этих мясников? Никогда. Дедушка Жером подчинялся Канарису. Это было очень удобно. Такой факт долгое время отводил подозрение от его брата, связного княгини Веры Оболенской. О! Это была нежная, романтическая история! Он знал её под псевдонимом Вики и страстно, хоть и безответно любил. Тем не менее…

– Он сдал её немцам?

– Англичанам. Это был вынужденный шаг. Близился конец войны, и было ясно, что англосаксы возьмут Францию под свою руку. Получив списки Сопротивления, агенты МИ-6 плотно работали с русской эмиграцией. Предлагали Оболенской высокую должность и звание, фамильную вотчину на островах, гражданство, но она отказалась от покровительства Британии и тем подписала себе приговор. Британцы организовали утечку информации в Берлин, подполье разгромили, Веру схватили и после года допросов и пыток в гестапо обезглавили. Приговор привёл в исполнение палач по имени Рёттгер. За свою работу он получил восемьдесят рейхсмарок. После войны дед долго искал его… Нашёл только в тысяча девятьсот пятьдесят шестом, после чего ему пришлось идти служить в Иностранный легион – подальше от Германии. С него и началась дружба нашей семьи с легионерами…

– Потрясающая стратегия! Мне даже страшно подумать, у кого сейчас служит твой брат и какую религию исповедует…

– А вот это проблема. – Лицо Дальберга опять превратилось в гипсовую маску. – У меня не осталось братьев и, в силу данного обета, нет детей[29], поэтому задача выживания фамилии резко усложняется…

Хлопок двери в библиотеку в вечерней тишине был подобен выстрелу. Раздались приглушённые ковром шаги и голос напарника Распутина, запыхавшийся и встревоженный.

– Командир, у нас гости! Думаю, за домом ведётся наблюдение по крайней мере с десяти пятнадцати!

Дальберг и Распутин вскочили из своих кресел одновременно.

– Откуда информация?

– С пробежки. В полукилометре отсюда, в роще, стоит «Фольксваген»-минивэн с тонированными стёклами. Мордой развёрнут на дом. Когда бегал утром, он стоял там же, но сейчас внутри свет. А кто может прохлаждаться в девять вечера в такой глуши?

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Гонимый в США Линдон Ларуш первым системно описал источники могущества нынешних хозяев Мировой игры, их путь к власти. То, что говорит Ларуш, противоречит мейнстриму современной западной исторической и политологической теории.

Ларуш утверждает, что реальная власть – это тайная власть, многие секреты современности уходят в эпоху рубежа XV–XVI веков. Что есть некие наднациональные структуры, которые управляют историческим процессом или как минимум направляют его. Ларуш совершенно верно отмечает роль Венеции и Ост-Индской компании в развитии современного мира, его господствующих групп.

В России последовательно придерживается такой позиции историк и публицист Андрей Фурсов: «Капиталистическая система в экономическом плане – это единая система, это единый мировой рынок, а в политическом плане – это система государств, т. е. это не целостность, а сумма… Чем более публичной и демократичной становилась система власти в буржуазном обществе, чем больше допускалось гражданское общество до принятия решений (ну, например, всеобщее голосование), чем более прозрачной становилась политика, тем в большей степени реальная власть уходила за кулисы. И уже Дизраэли, когда он ещё был не премьер-министр, а романист, в своем романе „Конингсби“ сказал, что мир управляется совсем не так, как думает большинство, и управляется совсем, совсем другими людьми».

Глава 17

Лишь бы боялись…

Распутин физически почувствовал, как в кровь попал адреналин, в ушах зашумело, в голове прояснилось и появился давнишний привкус эйфории, хорошо знакомой всем, кто часто попадал в опасные ситуации и однажды понял, что уже не может нормально существовать без перчинки.

– В замке есть охрана?

И без того бледное лицо Дальберга превратилось в единый снежный покров.

– В десять приходит сторож с собакой, пробудет до восьми. Прислуга появится к семи утра. Охранная сигнализация выведена на пульт полиции… Если нажать тревожную кнопку, прибудут через десять минут…

– Булшит, – привычно по-английски выругался Григорий. – Тогда сидите, не высовывайтесь, а мы прогуляемся с Васей – рассмотрим вблизи, кто к нам пожаловал…

– Подождите. – Дальберг исчез за дверью и буквально через минуту появился с небольшим аккуратным футляром. – Вот это должно вам помочь чувствовать себя увереннее.

– Да… – покачал головой Распутин, примеряясь к прибору ночного видения легендарной фирмы «Лейка» стоимостью в пол-автомашины. – Если ваше начальство так снабжает своих подчинённых, его стоит уважать хотя бы за это…

Минивэна за кустом не было. По изрядно помятой траве и многочисленным следам шин можно было понять, что это место посещалось неоднократно и с давних пор, а значит, гости были явно не по их с Васей, а по хозяйскую душу.

– Обзор для наблюдения выбран идеально: весь дом как на ладони, а наблюдатель почти полностью скрыт в этих кустах…

– И для снайпера позиция убойная, – поддержал напарника Василий.

– Только зимой, – продолжил рассуждения Распутин, – летом всё скроет листва…

– Стало быть… – начал напарник.

– Эти ребята тут недавно…

– Но появились раньше нас…

Сообщение о результатах рекогносцировки Григорий завершил предположением, что Вася таки спугнул наблюдателей, дважды за сутки помаячив у них за спиной и, очевидно, примелькавшись.

– Скорее всего, снялись для доклада о непредвиденной ситуации и получения новых инструкций. А если вернутся…

– Надо срочно осмотреть все окрестности, найти наиболее удобные места для наблюдения за домом и принять некоторые меры, – печально улыбнулся Василий.

– Господа, – подал голос хозяин дома, – вы официально числитесь в отпуске. Предлагаю провести часть его у меня, совмещая отдых с некоторыми обязанностями…

– Петер, ты не представляешь, как нам на службе надоели «некоторые обязанности», – закатил глаза Распутин.

– Тысяча франков в день, – деловито сообщил Дальберг.

– Каждому, – вставил Вася.

– Согласен, – вздохнул Дальберг, не раздумывая. – Мне надо срочно уехать примерно на неделю, немедленно.

– Хочешь спрятать Элис?

– Да, но не только. Надо понять, кому я стал интересен…

– Тогда давай мы сначала убедимся в том, что вокруг замка нигде нет дополнительных постов, иначе…

– Согласен!

– Что вы хотите, чтобы мы сделали в ваше отсутствие? – поинтересовался Вася.

– Контрнаблюдение. Максимально полное описание любопытных. Пока лучше без провокаций и конфликтов.

– Будет сделано.

– Я оставлю управляющему все необходимые распоряжения насчёт вас. Чувствуйте себя как дома, пользуйтесь всем, что видите, без дополнительных согласований. Жорж, ты так хищно смотрел на мою библиотеку… Она в твоём распоряжении…

Собственно, ничего другого Дальберг мог и не обещать. Проверив окрестности замка и не обнаружив более ни одной живой души, легионеры проводили хозяина. Григорий на правах старшего, вооружив напарника биноклем и ПНВ, отправил его дежурить на самую высокую точку в доме, а сам, урча от нетерпения, припал к источнику знаний.

Вернувшись с очередного обхода безлюдных окрестностей замка, напарник Распутина, спортсмен и яростный поклонник активного образа жизни, нашёл своего командира на привычном для него рабочем месте архивариуса. Аккуратная богатая библиотека на этот раз выглядела как живописный взрыв на макаронной фабрике. На столах, стеллажах, ступеньках лестницы и мозаичном паркете желтели вереницы старинных конвертов и выцветших писем. Среди них необитаемыми островками белела современная бумага с какими-то таблицами и схемами. Бумажные хвосты ветвились, завивались замысловатым цветочным рисунком, заканчивались букетами орнаментов на старинных кожаных папках. В глазах пестрело от обилия виньеток и завитушек, щедро рассыпанных по дореволюционной переписке.

Посреди всего этого безобразия как сфинкс восседал Распутин, аккуратно развязывая тесёмки очередной пачки корреспонденции…

– Дальберг прислал сообщение. Завтра прибудет, – тихо произнёс Вася, боясь потревожить напарника.

– Что? Уже? Так рано? – рассеянно пробормотал Григорий.

– Командир! – осторожно позвал Василий. – Восемь дней прошло!

– Как восемь дней? – вскинул голову «библиотекарь».

– Мы тут провели уже восемь дней, – с расстановкой произнёс Вася. – Пять из них ты не вылезаешь из этого помещения…

– Увлёкся, – произнёс Распутин, с удивлением оглядываясь, будто впервые увидев всё, что происходит вокруг.

– Наркоман бумажный, – засмеялся напарник. – Какие тайны мадридского двора откопал?

– Вася, ты не представляешь, как нас дурят. – Распутин поставил саквояж в центре композиции, отошёл к письменному столу и взгромоздился на столешницу. – Что мы учили в школе? До тысяча девятьсот девяносто первого года нам говорили, что хорошие большевики свергли плохого царя, после тысяча девятьсот девяносто первого – что плохие большевики свергли хорошего царя. А знаешь, сколько всего было заговоров? Как минимум четыре! Николая Второго хотели в первую очередь сковырнуть ближайшие родственники, причём самая зловещая фигура среди них – дядюшка Николай Николаевич. Отдельно мутили воду военные во главе с генералом Алексеевым. Самыми организованными и последовательными оказались думские политики под предводительством Гучкова. И только где-то там, на заднем плане, подтанцовывала массовка – рабоче-крестьянские и солдатские широкие народные массы.

– Это же надо так умудриться всем насолить, – покачал головой Вася, вставив эту реплику исключительно из вежливости. Он не интересовался историей и считал увлечение ею таким же бесполезным занятием, как коллекционирование значков и марок.

– Да, самодержец надоел России хуже горькой редьки. Кстати, сам он не воспользовался даже сотой долей прав и полномочий, имевшихся в его распоряжении, чтобы не допустить собственного свержения. Его ближайшее окружение тоже оказалось на удивление беззубым. Но любопытно не это! Знаешь, что общего у всех четырёх таких разных групп заговорщиков?

– Неужто товарищ Ленин?

– Не угадал. Во всех заговорах так или иначе поучаствовала британская и французская разведки. Особенно когда дело доходило до работы с населением. Тут они вообще были вне конкуренции.

– А я думал – большевики.

– В феврале они были никем. Крошечная партия политических хулиганов. На дыбы Россию поднимали совсем другие люди, гораздо более могущественные, чем товарищи Ленин, Троцкий и Сталин…

– И в какой книге это написано?

– Во-о-он та вереница по правую руку от тебя – копии исходящих писем капитана французской разведки Дальберга. Заканчиваются обращением к генералу Деникину[30]. Прадед нашего Петера информирует командующего добровольческой армии, что может показать дома, где в феврале тысяча девятьсот семнадцатого находились эмиссары английской разведки, сколько платили солдатам, чтобы те надевали красные ленточки. Нет, не бери оригинал. Он такой ветхий, что рассыплется. Я сделал копию – рядом…

– Командир! – изумлённо воскликнул напарник, раскрыв листок бумаги. – Если бы ты меня не предупредил, я бы решил, что оба письма писал один человек.

– Даже особо не старался, – довольно улыбнулся Распутин. – Просто глаз и рука набиты на хирургии. Главное – чуть приноровиться, а дальше интуитивно как-то получается…

– Да-а-а, тебе лучше чековую книжку не доверять: без штанов оставишь! – фыркнул Вася. – А что ещё поведал тебе прадед Петера?

– У них действительно был налажен потрясающий семейный бизнес. Хотя лично я обмен не считаю адекватным. Если немецкий Дальберг сдавал брату собственную резидентуру, то французский, пользуясь своим положением атташе в Петербурге, кормил немцев в основном русскими агентами, оценивая их весьма дёшево – один немец менялся на трёх русских.

– Неравноценно!..

– Не то слово! Сдавал целыми картотеками, которые, сволочь такая, получал, как союзник, в русском разведуправлении якобы для совместных действий. Вон смотри, целая коробка из Генерального штаба с учётными карточками…

– Ух ты! А это что за красавица? Неужто тоже агент? Анна Ревельская… Знаешь такую?

– Откуда? Красивая, я тоже обратил внимание. Там на обороте надпись на немецком – Totkriegen – и дата неразборчиво, возможно, январь тысяча девятьсот семнадцатого…

– Обидно!

– Станет ещё обиднее, когда ознакомишься вот с этими списками…

– И что за люди?

– Это не сделанные открытия, не созданные машины и механизмы, не совершённые подвиги. Это списки учёных, инженеров и офицеров Российской империи, подлежащих ликвидации под шумок революционных беспорядков. Вензель рядом с некоторыми фамилиями рисовал прадед Петера. Он означал, что Франция или Ватикан заинтересованы в выкупе этого человека для своих нужд.

– А почему простых галочек наставлено ещё больше, чем вензелей?

– Тут пометки ещё одного участника торгов по делёжке русского интеллектуального потенциала, полномочного посла США в России Дэвида Роуленда Фрэнсиса. Эти ловкие ребята не занимались никакими организациями революций, предоставив возможность англичанам и французам таскать каштаны из огня, зато первыми признали Временное правительство, сосредоточенно дербаня всё, что не прикручено…

– Ну, если вензеля и галочки – заявки на приобретение союзниками русских душ, то крестики возле фамилий – это то, что я думаю?

– Скорее всего. Списки скопировал, проверю по справочникам.

– А это?

– Ещё один интереснейший манускрипт от капитана Пятого управления Генерального штаба Франции Дальберга. Черновик приказа номер один по Петроградскому гарнизону. Как видишь, изначально он был написан на французском языке, согласован с англичанами, потом переведён на русский и представлен публике как результат солдатского творчества. Агент французской разведки в Петросовете, некто Гольденберг[31], откровенно пишет в отчёте своим однопартийцам, заботливо отправляя копию французскому куратору: «Приказ номер один – не ошибка, то была необходимость. В день, когда мы сделали революцию, мы поняли, что, если мы не уничтожим старую армию, она раздавит революцию. Мы должны были выбирать между армией и революцией, и мы, не колеблясь, выбрали последнюю и нанесли, смею сказать, генеральный удар».

– Как-то странно слышать такое про союзников…

– Ага, союзнички! Смотри на соседнюю ветку – увидишь конверты с британским львом. Последнее – письмо Дальбергу от Берти, посла Великобритании во Франции: «Нет больше России! Она распалась, и исчез идол в виде императора и религии, который связывал разные нации православной веры. Если только нам удастся добиться независимости буферных государств, граничащих с Германией на востоке, то есть Финляндии, Польши, Украины и так далее, сколько бы их удалось сфабриковать, то, по мне, остальное может убираться к чёрту и вариться в собственном соку. Премьер-министр Ллойд Джордж, комментируя в парламенте новость о свержении монархии в России, откровенно заявил: „Одна из целей войны достигнута“»[32].

– Получается, что мы не только про революцию, но и про Первую мировую ничего не знаем? – проняло Васю, обычно равнодушного к истории. – Но каким образом эти мрачные списки и пикантная переписка оказались у скромного капитана французской разведки?

– Это он во французской разведке был скромный капитан, а в иерархии Ватикана – камерарий. Что-то вроде министра финансов и министра по особым поручениям. Ну а сам Ватикан, как пояснял Дальберг, давно специализируется на интеллектуальной собственности и охоте за головами. Всё логично.

– Прибрать бы, – тоскливо обвёл глазами Вася творческий беспорядок.

– Не трогай, без тебя справлюсь, – покачал головой Григорий. – Тащи службу за двоих, а я постараюсь за ночь управиться. К утру всё будет в первозданном виде.

Дальберг был внешне бодр, жизнерадостен, и только осунувшееся лицо, блуждающий взгляд и синяки под глазами говорили о том, что прошедшая неделя была для него совсем не весёлой.

– Жорж, спасибо за помощь. Наша встреча оказалась для меня Божьим провидением, – начал он, когда оба расположились на том же самом месте перед камином, где их беседа была прервана восемь дней назад. – Вы очень помогли мне и даже, не буду скрывать, неожиданно оказались джокером в моих непростых отношениях с партнёрами… Их оперативная группа, услышав ваши переговоры по уоки-токи на русском языке, решила, что мой замок продан русской мафии, а с ней в Европе никто не хочет связываться, даже итальянцы. Они однажды назначили встречу своим коллегам из России, нагло влезающим в дела на Адриатике. И вот представь себе, в качестве посланца одной из семей каморры прибывает белоснежный «Роллс-Ройс» с двумя ослепительными джентльменами во всём белом, а со стороны «русси пацци» – двадцать разнокалиберных внедорожников и почти сотня вооружённых до зубов «комбатенти». Жорж! Они с собой на встречу привезли даже гранатомёты и миномёт! Итальянцы молча сели в свой лимузин и укатили восвояси. Вот и мои «гости», обнаруженные вами, тоже не стали испытывать судьбу. Ваше присутствие и громкий русский язык мне очень помогли… Надеюсь, никаких минивэнов больше не будет, по крайней мере, до конца зимы. А потом им всем станет не до меня.

– Кто это был? Орден?

– Нет, просто наёмники. А заказчики – те, кому до всего есть дело. Хотя эти mob[33] водятся в основном за океаном.

Конструируя предложение, Дальберг умудрился настолько презрительно переплюнуть через губу английское слово, что Григорий невольно вздрогнул и удивлённо покосился на иезуита.

– Не смотри на меня так, будто тебе нравятся янки, Жорж, – поморщился хозяин замка. – После развала СССР они вообразили себя хозяевами планеты, изрядно поглупели из-за своего высокомерия и стремглав несутся к пропасти. Только что принято решение по нашим заокеанским партнёрам. Надо помочь им не свернуть с этого скорбного пути, дать такую кость, которой они гарантированно подавятся. Теперь предстоит много работы, и мне лично (заметь, Жорж, не ордену и не Ватикану, а лично мне) потребуются доверенные люди, никак не связанные с престолом, и лучше всего – не граждане Евросоюза. Согласись, что у нас с тобой один враг, а такое обстоятельство сближает. В этом и заключалось моё предложение…

– Предложения я пока не услышал, – ответил Распутин, напряжённо вглядываясь в лицо иезуита. – У меня ощущение, будто я на митинге «За всё хорошее против всего плохого». Что ты хочешь, чтобы я сделал, Петер?

– Пока меня интересует просто информация из легиона. Какие приказы ты получаешь? С кем контактируешь в процессе их выполнения? С каким результатом?

Сердце Распутина ухнуло вниз. «Ну вот оно и настало», – тоскливо подумал он, представляя, как Дальберг, в случае отказа, передаст результаты балканского расследования коллегам из Opus Dei с прогнозируемым для Григория результатом.

– Ты же имеешь свои связи с командованием легиона. Зачем тебе информация от капрала?

– О, Жорж! Ты неправ. Командование имеет информацию неполную и однобокую. Они видят карты и донесения. А мне нужны глаза и уши непосредственного участника боевых действий.

– Так нет никаких боевых действий.

– Это временно. Уже по весне вас отправят обратно на Балканы.

– Кость американцам – это Сербия?

– Да, первая, и, если они не подавятся, будет вторая и третья.

– Но это же драка дворовой компании со сборной по боксу! Погибнут тысячи мирных жителей!

– Бремя цивилизованного человека иногда требует жертв!.. Что ты на меня так смотришь?

– Однажды я уже это слышал… У меня есть время подумать?

– Да, конечно. Буду ждать твоего решения в течение года. Могу предложить встретить следующее Рождество вместе, если созреешь к серьёзному диалогу. Если нет, я это пойму без лишних слов…

«У меня есть целый год, чтобы „добежать до канадской границы“», – зло подумал Распутин, коротко кивнул и, не замечая протянутой руки Дальберга, вышел из библиотеки.

Иезуит спрятал ладонь за спину и слегка улыбнулся. Его лицо, подсвеченное огнём камина, стало похоже на маску сатира. Он прошептал вслед удаляющимся шагам: «Oderint dum metuant»[34].

Глава 18

12 июня 1999 года. Косово

Под берцами противно скрипело битое стекло. Оно покрывало всю проезжую часть и тротуары, будто Санта-Клаус вне сезона кинул щедрой рукой на улицы сербского села блестящие на солнце крошки льда. По давно не ремонтированному, покрытому трещинами асфальту ветер тащил пакеты, обрывки газет и прочий мусор. В воздухе летали хлопья сажи. Ощутимо, до першения в горле, пахло горелым. Словно брошенные домашние животные, то там, то тут у обочин сиротливо стояли оставленные в спешке автомобили с открытыми нараспашку дверьми, разбитыми окнами и зеркалами. Слепо и безучастно таращились с перекрёстков на непрошеных гостей погасшие светофоры.

Покосившийся рекламный щит у дороги и врезавшийся в него на всём ходу крошечный «Фиат» усеяны пробоинами от кассетного боеприпаса, запрещённого ООН для применения кем угодно, кроме НАТО, и где угодно, кроме Сербии. Возле смятого колеса автомобильчика – изящная женская босоножка, а по тротуару протянулись кровавые следы – кто-то тащил подальше от машины раненого или убитого… Растения, щедро посыпанные пеплом, пожухли на некогда изумрудных газонах, склонились к земле. Всюду попадались поваленные деревья, перекрывавшие проход толстыми шероховатыми стволами. Тишина. Лишь ветер по-разбойничьи свистел, гуляя внутри опустевших зданий, гоняя по улицам мусор и пыль…

Сербы вслед за уходящей армией и полицией срочно покидали свои обжитые дома исконно сербского края. Целые сёла на территории Косово опустели. Их жители разделили участь многих тысяч беженцев. Уходили в спешке. Небрежно брошен приготовленный к полевым работам садовый инвентарь, на верёвках колышется так и не снятое бельё, в садах бродят куры, невесть как добывающие пропитание. Сербы отсюда не уезжали, не эвакуировались – они бежали, бросая нажитое добро, построенные своими руками жилища, возделанные участки. Так поступают люди только в одной ситуации: когда им угрожает смерть.

Неприятно ощущать себя частью этой опасности и буквально кожей чувствовать жгучий стыд за то, что делало и продолжает творить «всё цивилизованное человечество» на Балканах. Ещё неприятнее осознавать личное бессилие в попытке хоть как-то восстановить попранную справедливость. Поэтому настроение у Распутина и его напарника было омерзительное.

Усугублялось это тем, что разведка легиона проникла во французскую зону ответственности до официального объявления о вводе войск НАТО, болтаясь в неопределённом правовом статусе, подкреплённом лишь непрекращающимися воздушными ударами, несмотря на объявленный мораторий. Вот и сейчас совсем недалеко натовские стервятники кого-то бомбили, не делая особого различия между военными и гражданскими объектами. Слава «рыцарей Геринга», очевидно, не давала покоя современным потомкам тевтонов.

Внесённые в Конституцию ФРГ специальные изменения позволили в 1999 году авиации бундесвера вместе с англосаксами усердно вбивать в балканскую землю поезда и колонны с беженцами, крушить больницы, школы, детские сады, разносить в хлам гражданскую инфраструктуру. Самолётов, что характерно для сверхзвуковой авиации, не было видно. Слышен рёв двигателя, потом грохот. Этот звук совсем не похож на взрывы снарядов и разрывы мин. Это не «бум» и не «бабах», а очень резкий и сухой треск, будто кто-то, наделённый невиданной силой, яростно разрывает многократно сложенный брезент. Звук всегда на несколько долей секунды отстаёт от «картинки». Сначала столб чёрного дыма, потом взрыв.

Долбили где-то в стороне, а Распутин с напарником на земле своими глазами наблюдали результат бомбардировок «Союзной силы» по беззащитному мирному населению. Они мрачнели всё больше, мечтая только об одном – быстрее проскочить это мёртвое село, выйти в заданную точку и дождаться эвакуации.

– Смотри, а эти шакалы уже тут как тут!

Глазастый Вася как всегда первым рассмотрел сквозь густую листву придорожных кустов машину с эмблемой Армии освобождения Косово, плотно загруженную каким-то домашним барахлом. Рядом, опершись на капот, о чём-то беседовали громилы в чёрных беретах с красно-жёлтой эмблемой USK.

– Мародёрят, черти, – сплюнул себе под ноги Распутин.

– Пуганём?

– Приказ был – только наблюдать…

– За этим бандитизмом?

– Нет оснований…

– Да какого…

Васино красноречие прервал звон разбитого стекла и отчаянный визг из ближайшего дома.

– Займи чем-нибудь этих у джипа, – на ходу сдёргивая с плеча автомат, успел скомандовать Распутин и, подбегая к дверям, услышал за спиной Васин ужасный французский, бьющий по ушам на раскатистой букве «р», в подражание Высоцкому:

– Суппор-р-ртю! Легион Жетр-р-ранже! Ля Фр-р-ранс!

– НАТО интеллидженс! Донт мув! – продублировал Григорий и кувырком вкатился в дом к заранее присмотренной внутренней стенке, сразу же перейдя в положение стрельбы с колена.

Ослепшему со света Распутину сначала показалось, что на бесформенном ворохе тряпья сопит, ворочается и издаёт нечленораздельные звуки какое-то неземное существо, обладающее множеством щупалец. Но, проморгавшись, капрал смог разделить чудовище на составные части и вычленить двоих носителей камуфляжа, отчаянно боровшихся с кем-то, находящимся под ними. Лежащие прямо на полу чёрные береты c эмблемами давали возможность безошибочно идентифицировать принадлежность борцов к Армии освобождения Косово, а наполовину спущенные штаны одного из них – определить его намерения. Голоштанный, более чуткий к внешним раздражителям, застыл и повернул голову к легионеру, в то время как его напарник, увлечённый своим занятием или просто тугой на ухо, продолжал попытки оседлать чьё-то брыкающееся тело.

– Хальт! Штеле дих фор-р-р! – рявкнул Распутин, с удовлетворением глядя, как последняя фраза вызвала нужную реакцию.

Возня прекратилась, и оба искателя клубнички вскочили на ноги, выпучив глаза на закрывающую весь дверной проём фигуру капрала.

«Всё-таки немецкий – идеальный язык для военного дела», – подумал Григорий, убрав за спину автомат, чтобы дополнительно не пугать мародёров, и продолжил вслух:

– Спик инглиш? Шпрехен зи дойч? Парле франсе?

– Уштар Хоша, разведка второй роты второй бригады Армии Косово, – на дикой смеси языков Шекспира и Шиллера проблеял голоштанный. – Проводим зачистку местности…

– Понятно, – кивнул Распутин, насмешливо смерив с головы до ног албанского вояку. – А таким образом, – он взглядом указал на голые коленки собеседника, – экономите патроны? Или перешли на летнюю форму одежды?

Столь сложные речевые обороты успешно просвистели мимо ушей албанцев, но красноречивый взгляд они прекрасно поняли и спешно начали приводить своё обмундирование в порядок, а Распутин получил возможность получше разглядеть третьего участника представления – невысокую жгучую брюнетку, почти девчонку, растрёпанную, измазанную с головы до ног какой-то краской, тоже одетую в камуфляж, превращённый стараниями албанских «ухажёров» в лохмотья. Девушка пребывала в состоянии шока – огромные глаза застыли неподвижными блюдцами на худом лице, губы, плотно сжатые в ниточку, побелели, как и костяшки крошечных кулачков, выставленных перед собой для защиты. Она походила на растрёпанного воробья, готового к битве с коршуном не на жизнь, а на смерть.

– Кто такая? – спросил Распутин, обращаясь к албанцам.

– Сербская шпионка, – с готовностью ответил голоштанный. – Вот, изъяли при обыске!

Косовар протянул легионеру старенький ПМ со стёртым воронением, при виде которого девчонка встрепенулась, будто в ожидании удара, и сильнее вжалась спиной в стену дома. Напарник голоштанного что-то затарахтел на своём языке, как старый сельский трактор.

– Он говорит, – с готовностью перевёл голоштанный, – что мы можем уступить герру офицеру, как союзнику, право первой ночи.

Если Распутин ещё колебался, не зная, что предпринять, то с последними словами все сомнения отпали.

– Ах вот оно что! – скрипнул он зубами. – Право первой ночи! Это меняет дело! Что это у тебя? Полевое снаряжение сапёров?

Указательный палец Распутина упёрся в гигантский нож диковинной формы: к его лезвию были приварены два приспособления – что-то похожее на молоток и шило. Эту конструкцию голоштанный цеплял на пояс, успев натянуть форму.

– Нет, – бодро отрапортовал албанец. – Это оружие для уничтожения сербов. Главное лезвие – для отрезания головы и вспарывания живота, тупая часть – для пробивания черепа, острая – для выкалывания глаз. Наши учителя из британской Специальной авиадесантной службы называют его «серборез».

Боевик с почтением протянул оружие легионеру и застыл, преданно пожирая глазами.

– Ну что ж! – Григорий с хищной улыбкой горгоны Медузы взял в руки тесак, пробуя остроту лезвия. – Надо попробовать, что придумали эти коновалы с Туманного Альбиона.

Распутин сделал шаг к сербке, пребывавшей в полуобморочном состоянии, и крикнул:

– Вася!

– Я! – послышалось от калитки.

– Фас!!!

Одновременно с последним словом разворот на сто восемьдесят градусов через правое плечо. Рука, раскрученная поворотом туловища, как камень из пращи летит с тесаком параллельно земле и врезается в шею косовара. Голоштанный не успел даже удивиться, как его глаза, выпученные от преданности к «белому сахибу», отделились вместе с головой от похотливого тела. «Сапёрная лопатка поудобнее будет», – мелькнуло в голове.

Распутин понял, что второго боевика с ходу не достанет. Выпавший из рук убитого пистолет стопой отбросил назад, превратил ногу в опорную, швырнул «инструмент», созданный беспокойным британским «гением», в спину бросившегося к оружию албанца. «Серборез» не воткнулся, но, ударив между лопатками, хотя бы сбил равновесие, заставил раскорячиться. Укороченный FAMAS Commando привычно вылетел из-за спины. Сухой треск короткой очереди на три патрона. Тут всё закончено…

– Вася!

Напарник огромными прыжками несётся к дому. Там, где он только что стоял, несерьёзно и неубедительно, будто новогодняя хлопушка, бухает фугасная граната LU 216, прозванная им «любкой». Взрывная волна долетает до строения. Васька ничком падает на дорожку, но через секунду вскакивает и бежит дальше. Около машины один лежит неподвижно, двое барахтаются. Нормально! В то же мгновение сзади раздаются хлёсткие щелчки ПМ, и вверху справа на притолоке появляются выщербины от пуль.

– Ни хрена ж себе!

Вася застывает в дверном проёме, царапает пальцами кобуру своей пятнадцатизарядной «Беретты».

Распутин оглядывается и видит девчонку с крепко зажмуренными глазами и трясущимися руками, давящую на спусковой крючок опустошённого «макарыча».

– Отставить! – рявкает Григорий, успев подбить поднимающуюся руку напарника с пистолетом.

– Командир, какого?! – возмущается Василий. – Эта стерва нас чуть не порешила!

– Сербка! Пленная… В шоке! – бросает ему Распутин, поворачивается и орёт уже по-взрослому, снабжая свои слова тремя этажами специфических идиоматических конструкций: – Ты, мать твою, что делаешь, дура?! Брось оружие, идиотка!

ПМ с грохотом падает на пол. На Распутина снова таращатся испуганные глаза и удивлённо открывается рот, словно в ожидании ложки манной каши. Брови озадаченно взлетают, ломаются в обиженный домик. Трясущиеся губы сминаются в гармошку, разжимаются, и Распутин впервые слышит сдавленный голос балканской пленницы:

– Русси!.. Русси!..

– Ну вот, кажется, разобрались, – усмехнулся Распутин.

– Командир, как сваливать будем? Их тут целая рота, – частит Василий, застывший в дверном проёме. – Даже снайперы есть!

Его слова перебивает хлёсткий выстрел и так хорошо знакомый Распутину чавкающий звук пули, врезающейся в тело. Неведомая сила вдруг приподнимает напарника, швыряет, как тряпичную куклу, ему на руки, и они вместе с размаху валятся на засыпанный штукатуркой пол.

– Кажись, на пол-одиннадцатого, – неожиданно тихо бормочет Василий и закрывает глаза.

– Чёрт! Чёрт! – шепчет Распутин, осторожно вылезая из-под напарника, оттаскивая его под прикрытие стены и переворачивая на спину. – Вась! Только не вздумай!

Рукоятка FAMAS привычно ложится в руку. Короткий выдох. Надо выглянуть в окно. За несколько секунд весь рожок улетает по координатам напарника туда, на пол-одиннадцатого. Обратно к нему, расстегнуть разгрузку и камуфляж, выпотрошить аптечку, наложить тампон на кровавое пятно, расплывающееся на майке, противошоковое прямо через штаны, включить рацию и не забыть перейти на английский.

– Внимание, внимание! Я Браво-пять! Подвергся нападению. Напарник ранен! Требуется эвакуация. Мои координаты…

Совсем рядом барражируют вертолёты прикрытия.

– Я Дельта-два, слышу тебя, Браво-пять, буду через пять минут.

Отпустить тангенту, заботливо вытереть кровавую пену на губах напарника, повернуть на бок, чтобы не захлебнулся собственной кровью, перезарядить автомат. Аккуратно поднять шлем над подоконником. Выстрел… Каску вырывает из рук, но по входящему отверстию примерно понятно местонахождение врага. В этом направлении разряжен полный магазин. Перебежать к другому окну, перезаряжая на ходу автомат.

Камуфляжные фигурки ручейками стекаются со всех сторон к дому. Длинную очередь им навстречу, ещё одну от третьего окна, потом гранату – в надежде если не попасть, то хотя бы задержать.

– Ложись, убьют! – крикнул он девчонке, застывшей, как статуя, возле дальней стенки.

На штукатурке одна за другой появляются щербинки от влетающих свинцовых шмелей. Постепенно в звуки выстрелов вплетается гул двигателей приближающегося вертолёта.

– Браво-пять, я рядом, наблюдаю переполох в курятнике. Прошу обозначить себя!

Белая ракета вверх.

– Понял, Браво-пять! Начинаю работать! Пригнитесь там…

Командир разведроты, капитан Иностранного легиона Франции, сердито барабанил пальцами по пластику походного стола, исподлобья поглядывая на стоящего по стойке смирно подчинённого.

– Косовары говорят, что вы открыли огонь первыми и они вас приняли за сербский спецназ.

Распутин был хмур и лаконичен:

– Врут.

– В результате дружественного огня с вашей стороны и обстрела с вертолётов по вашей наводке было почти полностью уничтожено оперативное подразделение наших союзников…

– Армия освобождения Косово – наши союзники? Не читал ни в одном приказе!

– Полсотни трупов албанцев и тяжело раненный легионер первого класса. Не велика ли цена вашей политической щепетильности, капрал?

– Бремя цивилизованного человека иногда требует жертв, мой капитан…

Офицера словно пробило электрическим зарядом. Он вскочил, нервно комкая перчатки, подошёл вплотную к Распутину, снизу вверх, насколько хватило роста, заглянул в глаза. Открыл рот, собираясь что-то сказать, но тут же закрыл его, передумав. Развернулся и медленным шагом вернулся на своё место. Сев боком к подчинённому и глядя на живописный балканский пейзаж за окном палатки, проговорил, взяв в руку карандаш и бесцельно крутя его пальцами:

– Наши американские и английские союзники требуют строго наказать виновных в этом… несчастном случае…

Капитан вдруг резко вскочил на ноги, выпрямился, блеснул глазами, будто приняв какое-то решение. Карандаш полетел на стол, отрикошетил и упал на утоптанную землю.

– Так вот, хрен им! Пока ты бегал по горам, у нас тут чуть не началась Третья мировая война. Русские захватили аэропорт Слатина в пятнадцати километрах от Приштины. Этот сумасшедший генерал из Пентагона Уэсли Кларк приказал уничтожить их десант. Но – слава всем святым! – даже среди янки не нашлось ни одного придурка, готового выполнять этот идиотский приказ. Завтра начнутся переговоры.

Капитан повернулся к Распутину, одёрнул форму, опустил руки по швам.

– Капрал Буше! Довожу до вашего сведения, что вы отстраняетесь от боевых дежурств и не участвуете в запланированных легионом операциях вплоть до выводов созданной следственной комиссии. На время служебного расследования командируетесь в специальную контактную группу по организации взаимодействия с русскими, созданную в штабе группировки. Назначение получите в канцелярии батальона. А сейчас сядьте и напишите подробную, максимально достоверную curriculum vitae. Только личный совет: не откровенничайте слишком, особенно про свою жизнь до легиона… И ещё: никогда не козыряйте фразой про бремя цивилизованного человека…

Глава 19

«И дым отечества нам сладок и приятен…»

Ночь для Распутина выдалась бессонной, липкой и противной во всех отношениях. Жаркое июньское солнышко плавило асфальт и мозг, а установившийся штиль не позволял прохладе с гор заместить собой горячую воздушную подушку, плотно накрывшую расположение роты разведки.

Но пуще летнего зноя голову терзали навязчивые вопросы при одной мысли о скорой встрече с соотечественниками. Вася и добрый взвод бывших граждан СССР, собранных в легионе, не в счёт. Все они, подписавшие в своё время контракт на службу во французской армии, в той или иной мере изгои. А завтра он своими глазами увидит собственную несбывшуюся мечту – служить Отчизне.

Вопросов эта встреча порождает больше, чем ответов. Четыре года назад Родина не смогла защитить Распутина от банды уродов, покалечивших Ежова и убивших Потапыча. Григорий честно, как и было написано в присяге, старался «быть храбрым, дисциплинированным, бдительным, стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять воинские уставы и приказы командиров и начальников». В результате вынужден был бежать за границу, прячась в машине наркоторговцев, как преступник.

Кто в этом виноват? Он, Григорий? Или Родина?.. Или это стечение обстоятельств, несчастный случай, как модно нынче говорить – форс-мажор? Какая демоническая улыбка судьбы – невиновен, но наказан изгнанием… Кто он теперь для вчерашних однополчан? Предатель? Возможно, хотя никого не предавал… Те, кого он пытался разоблачить, на чьих руках кровь сотен и тысяч российских солдат и офицеров, сегодня абсолютно легитимны и правомочны, а он – не более чем беглый преступник, для которого Родина уместилась в крошечный уголок личной памяти, и её больше нет нигде.

Отечество – не поля и березки, а прежде всего люди, считающие тебя своим. Вне такого признания нет никакого Отечества. Есть сумма абсолютно чужих квадратных километров, совсем как в Европе, Америке или на любом другом континенте.

Утро не принесло облегчения. Лениво разжевав безвкусный омлет и нацедив эспрессо, Распутин присел рядом с галдящими парашютистами, прибывшими с Корсики и шумно обсуждавшими события в аэропорту Слатина. Всем было интересно, как долго удастся горстке русских десантников противостоять всей мощи натовской военной машины, собирающейся вокруг аэродрома. Профессиональные военные, они не видели ни единого шанса. Двести человек с лёгким вооружением против тяжёлой техники, вертолётов и пехоты числом более трёх тысяч.

Самые лихие обещали, что уже этой ночью всё будет кончено и подошедшие танки «Леклерк» без единого выстрела раскатают оборону русских, не имеющих даже полевой артиллерии. Более осторожные выделяли на освобождение аэропорта три дня. Дошло до пари. Ставки делались азартно, бесшабашно, как и полагается солдатам удачи.

Распутин, ни слова не говоря, вытащил бумажник, аккуратно, одну за другой, выложил перед спорщиками десять купюр с изображением Мари и Пьера Кюри.

– Сто к одному, что и через год никому не удастся вытеснить русских из Косово… – отчеканил Григорий так громко, что на него обернулись все находившиеся в столовой.

Спор моментально затих, а Распутин, нацепив одним движением форменный берет с кокардой в виде стилизованного взрыва и цифрой 2 под ним, вышел не оглядываясь.

– Таким образом, – закончил свой импровизированный доклад командующий французскими силами в Косово генерал Бернар Куш, – мы договорились разместить российский военный миротворческий контингент в зонах ответственности Германии, Франции и США. Россия оставляет за собой контроль над аэродромом Слатина, но позволяет использовать его силам НАТО, а российские представители вводятся в штаб KFOR. Кроме вооружённых сил российское командование развёртывает в районе аэропорта военный госпиталь и службы обеспечения. Американские, французские и немецкие военнослужащие будут прикомандированы к российским подразделениям для обеспечения связи и взаимодействия. В связи с этим просьба к командирам всех войсковых соединений представить список своих подчинённых, владеющих русским языком, и командировать их в распоряжение штаба для направления в русские подразделения в качестве переводчиков и делегатов связи. Ответственным за эту работу с русской стороны назначен майор Ежов.

– Чёртушка, воскрес!

Лёха крепко схватил Распутина двумя руками, как будто боялся, что сейчас отпустит его – и однополчанин растает, улетит, исчезнет в балканской буйной зелени.

– Все больницы, все морги обыскали, весь криминал перетрясли – как в воду канул…

Он держал его за плечи, а по щекам текли слёзы. Огромные, скупые, счастливые тем, что их никто не сдерживает, что они могут вырваться наружу и бороздить запылённые щёки, скатываясь к жёстким складкам уголков губ.

Григорий, долго репетировавший свою речь, примеряя, что и когда скажет Ежову, уже ничего не мог и не хотел говорить, но чувствовал, что и его глаза переполняются влагой, а руки предательски дрожат, и бормотал одеревеневшим языком одни и те же слова:

– Командир!.. Живой!.. Слава Богу… Командир…

Они увиделись ещё на общем собрании и уже не сводили друг с друга глаз, автоматически выполняя протокольные функции: майор – отвечая на задаваемые вопросы, капрал – переводя его ответы штабным офицерам французского контингента. В конце концов Ежов подхватил папку с французскими инструкциями и циркулярами, предназначенными для ознакомления, безапелляционно заявил, что продолжить диалог сможет только после изучения документов, и потребовал переводчика.

Не дожидаясь решения французского визави, он схватил Распутина за руку и утащил в свой штабной кабинет, развёрнутый в гостинице рядом с аэропортом. Приказал никого к нему не пускать и не соединять, закрыл дверь на ключ и только тогда позволил себе обнять легионера так крепко, что вытеснил из души Григория все опасения и сомнения прошедшей ночи.

– Всё что угодно мог ожидать, но только не такой финт ушами, – качал головой Ежов, слушая рассказ об одиссее Распутина. – Теперь я понимаю, почему тебя не смогли достать эти уроды…

– А ты?

– А что я?

– Ты смог их достать?

Ежов опустил голову.

– Да считай, что нет… Оружие по этому каналу больше не поступало. Крыс в нашем штабе в Чечне исчез в ту же ночь. Все ниточки оказались обрублены – никого взять не удалось. Личности работавших в Москве армдилеров до сих пор не установлены.

– Ну, одну личность, положим, я знаю, – ответил Гриша, рассказав про «гелендваген» и его пассажиров.

– Значит, Бамбуровский, – помрачнел Лёха. – Боюсь, что он нам сейчас не по зубам. Аппарат министра обороны. Можно считать, у Христа за пазухой…

– Почему нельзя?

– А что мы ему предъявим? Заявление дезертира-эмигранта, что видел его рядом с домом Потапыча?

– Дезертира-эмигранта, значит? Ну спасибо, командир!

– Айболит, не кипятись! Тебе же не реверансы от меня нужны, а взвешенные, продуманные действия, не так ли? А они – результат тщательной и честной рекогносцировки, где жопу принято называть жопой, даже если это звучит неприлично. А то получится, как в анекдоте: «Явления такого нет, а слово – есть!»

– Хорошо тебе в твоём статусе так небрежно-назидательно…

– Так ты у нас тоже не раб на галерах. И зарплата у тебя больше отечественной генеральской. А то, что на душе кошки скребут, так не у тебя одного… Ты думаешь, приятно называть своим главнокомандующим пьяное непросыхающее мурло? Морщишься? Вот то-то же… Ну ничего…

Ежов пружинисто поднялся со стула, покопался в бездонном ящике своего стола, выудил плоскую бутылку коньяка «Мартель».

– Вот, союзнички одарили. Давай выпьем за моё спасение тобою и твоё неожиданное воскрешение. Подумаем на трезвую голову, что делать дальше…

– Неужто всё так плохо? – напряжённо спросил Григорий после ритуала жертвоприношения Бахусу.

– Ещё вчера – да. Всё было бес-про-свет-но, – раздельно проговорил Ежов. – Тошно настолько, что готовы были выйти на Сенатскую площадь и открыто объявить о своём неподчинении этой шайке, по какой-то ошибке называемой правительством России. И пусть расстреливают из пушек, как декабристов… Но сейчас появился свет в конце тоннеля. Пусть не надежда, а скромный её лучик…

– И что же явилось источником оптимизма?

– Не было бы счастья, да несчастье помогло. Мы все вместе вдруг избавились от иллюзий и увидели настоящее лицо «наших западных партнёров». Ведь у нас было столько надежд в отношении «дружеского» Запада. А потом эти бомбардировки… У многих открылись глаза. Стало понятно, кто будет следующим, и что даже в плен нас брать никто не собирается. А вместе с этим пришло понимание, что баксолюбов нужно срочно убирать из власти, чтобы спасти если не себя, то хотя бы своих детей.

Сейчас правильные ребята доводят до кое-кого ультиматум: или идёшь в тюрьму за разрушение страны, или, передав власть, можешь мирно умереть в своей постели, окружённый родными и почестями. Есть такая песенка: «Все тебя любят, когда ты мёртвый». Нас не любят, потому что мы живые. Пусть и с приставкой «полу». Разрушив Сербию, НАТО, не желая и не понимая того, как разрядом тока, запустило почти переставшее биться сердце умирающей страны. Разворот самолёта Примакова над Атлантикой закрыл для нас «лихие девяностые». Начинается что-то новое, а что – зависит в том числе и от нас с тобой.

– А от меня-то что зависит? Как и чем я могу помочь, находясь за тысячи километров на нелегальном положении в рядах как раз того самого НАТО?..

– Согласен, – кивнул Ежов, – возвращаться тебе опасно. Во всяком случае под своей фамилией. Придётся пока оставить всё как есть. А насчёт того, что ты в НАТО… так это хорошо. – И майор, подмигнув Распутину, улыбнулся такой знакомой улыбкой Лёхи-взводного.

Они попытались разобраться во французских скрижалях, но настроение было не бумажное. В итоге плюнули, и Распутин, на правах старожила, повёз друга показывать ему услуги местного общепита.

Несмотря на то что оба любили баранину, единогласно было решено отдать предпочтение сербской кухне. Товарищи заняли один из трёх столиков в абсолютно безлюдном крошечном кофане на берегу речки с непроизносимым названием, не переставая обмениваться новостями.

– Да знаю я всё это, – устало отмахнулся Ежов от рассказа Распутина про последнюю разведку. – Сербских женщин от десяти и до шестидесяти насилуют и убивают, мужчин подвергают процедуре осмотра «на предмет обнаружения признаков принадлежности к мусульманской вере». Если таковых нет, вырезают половые органы… А сколько посаженных на кол, зажаренных заживо, сброшенных в стволы шахт… Но самое омерзительное во всём этом, что боевиков-садистов подвозят на броне к сербским сёлам англичане и американцы, да ещё и следят, чтобы сербы не сопротивлялись. При попытках вооружённого отпора жёсткую зачистку проводят сами натовцы… А потом опять запускают косоваров – завершить начатое.

– Зачем им это? – Григория передёрнуло от омерзения.

– Чисто бизнес, ничего личного. Требуется любыми средствами очистить территорию от нелояльного населения, – тяжело вздохнул Ежов, делая акцент на слове «любыми». – Вот смотри, какую интересную справочку подготовили для нас учёные. – И Ежов достал элегантную кожаную папку из дипломата, с которым не расставался. – Специалисты по рудам и минералам считают, что резервы свинца на одном местном руднике «Трепча» оцениваются в четыреста двадцать пять тысяч тонн, цинка – в четыреста пятнадцать тысяч тонн, серебра – в восемьсот тонн, запасы никеля – в сто восемьдесят пять тысяч тонн, кобальта – в шесть с половиной тысяч тонн. На руднике «Гребник» к югу от Глины доказаны запасы боксита в один миллион семьсот тысяч тонн. Четыре тонны боксита содержат две тонны глинозёма, из которых получается тонна алюминия. «Гребник», таким образом, может произвести четыреста двадцать пять тысяч тонн алюминия. Установленные запасы ферроникеля в Космете составляют пятнадцать миллионов, но, по оценкам специалистов, они значительно больше. Кроме этого, в Косово семнадцать миллиардов тонн запасов угля… Думаю, тебе не надо рассказывать, кто и на каких условиях получит концессию на эти ископаемые сокровища… Однако это не единственный интерес…

Ежов бережно вернул листок геологоразведки в папку.

– Армия освобождения Косово обеспечивает работу наркотрафика по маршруту Афганистан – Ирак – Турция – Косово – Босния – Европа, самому выгодному и безопасному каналу для наркодилеров. Объём перевалки оценивается в три миллиарда долларов. За полтора последних года армия Югославии здорово потеснила «борцов за свободу», обрушила наркотрафик, который крышуется ЦРУ и МИ-6 и барыши от которого идут напрямую в администрацию президента США в Вашингтоне и королевской семье в Лондоне. Это переполнило чашу англосаксонского терпения, после чего на сербов посыпались бомбы…

– А теперь колись, командир, – скользнув взглядом по справке, прищурил глаза Распутин. – С каких это пор на стол майору ВДВ ложатся листочки с такой информацией? Или ты уже не в разведке?

– В разведке, Гриша, в разведке. Только она бывает разная…

– Во как? – вскинул брови Распутин. – Ну, тогда слушай, майор. Тебе это может быть интересно…

– А всё-таки их ракия – барахло, – поморщился Распутин, приглаживая мясное рагу стопкой горячительного напитка, – хотя, конечно, лучше, чем тот шмурдяк, что мы с тобой пили на Кавказе…

– Значит, говоришь, Дальберг, – не реагируя на реплику Григория, задумчиво произнёс Ежов, кусая губу.

«Новая привычка, он раньше так не делал», – отметил про себя Распутин.

– Слушай, Айболит, – медленно проговорил Лёха. В его глазах заполыхал так хорошо знакомый Распутину огонь почуявшего дичь волкодава. – Мне придётся слетать по кое-каким делам в Москву, а тебя я прошу о помощи в деле, не терпящем отлагательств… Я получил информацию, что на этой, край следующей неделе из Косово в Албанию будут переправлены сто семьдесят две девушки разных европейских национальностей для распродажи на органы. Организаторы – некий доктор Вуле и местный бандит Рамуш Харадинай[35].

– Ты говоришь о фактах, несовместимых с человеческими нормами.

– Торговля органами началась тут ещё в тысяча девятьсот девяносто шестом году. Крышуют её, опять же, МИ-6 и ЦРУ. Организуют какие-то чины из «Врачей без границ» и Красного Креста. Да-да, не удивляйся. Я не хочу обвинять огульно всех медиков, но подонков везде хватает. А дальше весь бизнес идёт через Турцию…

– Но почему девушки?! – ужаснулся Григорий.

– Девушкам легче заморочить голову (их якобы везут для работы), они психологически и физически слабее. Женская печень, по мнению живодёров, самая лёгкая для трансплантации и подходит мужчинам.

Распутин поднялся, подошёл к берегу; глядя на бегущую по камням воду, поднял окатыш и с силой запустил его в стремнину.

– Приказывай, командир.

– Минимум – надо узнать хоть что-то про названные мной фамилии. Кто этот загадочный доктор Вуле? Максимум – получить доступ к его тушке и бизнесу, узнать детали, имена бенефициаров, названия клиник, фамилии заказчиков органов. Хотя… Думаю, что эти вопросы уже не на твою и не на мою зарплату…

– В легионе мне точно за это не заплатят, – усмехнулся Распутин, – зато неприятностей за своё любопытство огребу полную чашу…

– Ну, тут мы в одной лодке. За самодеятельность, что я тут с тобой развёл, мне тоже, если что, несдобровать. Кинься ты сейчас с моей информацией куда-нибудь в Сюрте Женераль – не оправдаюсь никакой оперативной необходимостью.

– Лёха, за твои примерчики я тебе точно когда-нибудь морду набью!

– Спокойно, капрал! Не нарушай союзную идиллию! Давай лучше выпьем за единение! Как-никак, впервые с тысяча девятьсот четырнадцатого года русские и французские солдаты оказались в одних окопах. А ведь могли и в разных…

Лёха вернулся из Москвы стремительно, словно съездил в булочную на такси. Не прошло и суток, как он снова принял Григория в своём кабинете с мордой кота, ополовинившего крынку со сметаной.

– Запоминай, Айболит! – горячо зашептал он на ухо Распутину, наклонившись так низко, что со стороны могло показаться, будто русский майор пытается укусить французского капрала за ухо. – Четыре года назад ты, выполняя мой приказ и идя по следу торговцев оружием, вынужденно перешёл границу Российской Федерации… Всё, что было дальше, включая поступление в легион, является частью операции по выявлению граждан РФ, скрывающихся от правосудия на территории Европы.

Ежов резко распрямился, и лицо его помрачнело.

– Хрен его знает, чем я оправдаю такую самодеятельность, но пока это единственное, что пришло мне в голову и что позволит легализовать твоё нынешнее положение. А теперь главное. – Он опять наклонился к легионеру и продолжил горячим шёпотом: – Выйди на связь с Дальбергом. Сообщи, что согласен на вербовку. И ещё… – Последовала театральная пауза. – Намекни этому иезуиту, что у тебя на примете есть знакомый майор Главного разведывательного управления Генерального штаба России, крайне недовольный своим положением, материальным состоянием и вообще собственным правительством… Поиграем на чужом поле, Айболит. Где наша не пропадала…

Глава 20

Посмотрите, кто пришёл!

Если десант на аэродроме Слатина подчёркивал степень российского влияния на Балканах, то русский госпиталь, развёрнутый недалеко от аэропорта, с первых дней олицетворял милосердие. Тут занимались конкретным делом, спасая от смертельных ранений и болезней всех людей: собственных солдат и офицеров, военнослужащих международных миротворческих сил, чиновников ООН и ОБСЕ и местных жителей – сербов, албанцев, цыган… Лечили без разбора, без различия национальностей и вероисповедания, всех, кто нуждался в помощи.

В Косово развернулись три роскошных, современных госпиталя: американский – в Бонстиле, французский – в Митровице и немецкий – в Призрене. Медицинское оборудование – по последнему слову техники, в том числе компьютерный томограф, где все внутренности человека сканировались от макушки до пяток. Но почему-то именно русский госпиталь местные жители стали называть символом добра и надежды.

Один из новейших приборов – офтальмоскоп 1991 года производства. О таких вещах, как одноразовые медицинские инструменты, простыни, бельё, русским врачам-миротворцам тогда приходилось только мечтать. Самый ходовой аппарат – сухожаровой шкаф, где после стирки и стерилизации всё прожаривалось и шло в работу по новому кругу. Да что там оборудование! Не хватало обычных лекарств: анальгетиков, новокаина, но-шпы… даже капель в нос.

Зато в русском госпитале работали семь кандидатов медицинских наук и один доктор! Такого не видели нигде и ни у кого. Практически все прошли Чечню, многие – Афганистан, в том числе и медицинские сестры. До командировки в Югославию трудились в Военно-медицинской академии имени Кирова, в крупнейших столичных госпиталях Бурденко и Вишневского, в подмосковном Хлебникове, в Самаре и Воронеже… Руки и головы у них были золотые.

Французский санитарный вертолёт приземлился возле госпиталя с триколором под вечер, доставив тяжело раненного легионера. Собственные хирурги в полуполевых условиях делать операцию побоялись, а транспортировку во Францию Вася мог не перенести. Состояние раненого удалось стабилизировать, но прошла уже почти неделя, и ждать дальше было нельзя – оперировать нужно было срочно.

Распутин, намереваясь сопровождать напарника вплоть до дверей операционной, в самый последний момент чуть не опоздал к вылету из-за абсолютно внеплановой встречи.

– Жорж, тебя хочет видеть какой-то абориген, – вызвал его дежурный с КПП.

Напротив въезда в расположение французской части, на кипе готовой к укладке тротуарной плитки, примостился старик… Хотя называть его так было бы неправильно. Есть люди старые, а есть очень пожилые. Он относился как раз ко второй категории. Это было заметно по фигуре. Никакой сутулости, никакой согбенной спины и впалой груди. Широкие плечи поданы назад, правая рука опирается на элегантную трость, будто взявшуюся из прошлого столетия, левая приложена к козырьку летней бейсболки. В тон легкомысленному головному убору – лёгкие льняные штаны и такая же рубаха навыпуск. По тому, как старик вытягивал шею и высматривал внутренний двор, было понятно, что он кого-то ждёт, поэтому Распутин не мешкая направился к этому абсолютно незнакомому посетителю.

– Добрый день. – Григорий решил сразу начать разговор по-русски, предполагая, что этот язык будет более понятен, чем все остальные.

– Здраво! – поприветствовал старик легионера по-сербски и сразу же перешёл на приличный русский язык. – Стало быть, ты тот самый неправильный француз, что нашу Душе́нку у шептаров отбил? Хвала вама пуно!

Серб снял бейсболку, и в Григория упёрся живой взгляд прозрачных глаз – будто чистая река текла в глазницах старика, играя на солнце, отсвечивая голубыми и зелёными сполохами, как северное сияние.

– А её зовут Душенка? – улыбнулся Григорий. – Буду знать. Ну и как она?

В воздухе повисла пауза. Взгляд старика водяным потоком вливался в глаза Распутина, и капрал почувствовал, что голова загудела, как трансформатор высокого напряжения. Даже волосы начали потрескивать, будто наэлектризованные.

– Да вот я как раз и хотел это узнать, – проговорил старик, не опуская глаз.

– Отец, но при чём тут я?

Старик наконец отвёл взгляд.

– Да я вижу, что ни при чём, – вздохнул он и тихо, беспомощно добавил: – Её перед допросом осматривал немецкий врач, предложил работу: она же у нас медсестра. Душенка так обрадовалась… Надеялась, что тебя так легче найти будет… А ты, значит, её тут не встречал?

Сердце Распутина кольнуло неприятным предчувствием.

– Прости, отец, но нет. А как звали врача? Давай у него спросим.

– Душенка назвала его герр Вуле. Из немецкого госпиталя. Может, знаешь такого?

Григорий почувствовал, как его глаза сами расширяются, а руки холодеют. Заметил это и старик.

– Стварно лоше?[36] – автоматически перешёл он на сербский.

– Знаешь, отец, – голова Распутина моментально переключилась в режим турбо, – давай сделаем так… Ты пока иди домой и жди известий, а я узнаю всё, что смогу…

Вернувшись обратно, он быстро позвонил Ежову. Как же! Лёшкин номер был или занят, или недоступен.

Второй звонок – оперативному дежурному.

– Добрый день! Французские коллеги беспокоят! Передайте майору Ежову, что интересующие его медикаменты прибыли и Жорж Буше будет с ними через час в госпитале. Ждать не смогу, поэтому пусть поторопится, мне нужно обязательно перевести ему инструкцию, чтобы избежать осложнений!

– Ну просто какой-то праздник души, – балагурил Ежов, залезая в БТР. – А у меня как раз согласована с союзниками плановая инспекция нашей десантуры в немецком и американском секторе. Даже ничего изобретать не придётся – наше появление ни у кого вопросов не вызовет. Осталось придумать, с какого такого перепугу русская делегация попрётся в немецкий госпиталь.

– Я ничего сложного не вижу, – пожал плечами Григорий, – приехали попрошайничать медикаменты. Но в данном случае лучше пойду я: у меня уважительная причина – ищу спасённую, обещавшую мне свидание. Кровь бурлит, тестостерон зашкаливает, а она тут с немецким доктором вась-вась. Могу даже Отелло изобразить.

– Самое то, – согласился Ежов. – Ну, ямщик, трогай!

– Поехали…

– Герр Вуле! Вас ждут около поста!

– Кого там черти носят?

– Француз. Капрал Буше. По личному делу.

– По личному? Да-да, уже иду! И кому я тут понадобился? О Боже!..

– Посмотрите, кто пришёл! – удивился Распутин по-русски, проглотив свою ранее заготовленную речь. – Никак не ожидал… И почему тебя зовут Вуле?

У высоченного, под самую притолоку блондина в светло-зелёном халате с бейджиком «Доктор Август Вуле» поползли вверх белёсые брови. И без того светлая кожа потеряла остатки пигмента, рот приоткрылся, а светло-серые глаза, казалось, сейчас выскочат из орбит. Вопрос Распутина основательно выбил доктора из колеи, и он воровато оглянулся по сторонам. Увидев, что никто их разговор не слушает, потряс головой, будто прогоняя видение, и расплылся в такой знакомой Распутину застенчивой улыбке.

– Наверно, по той же причине, по которой тебя теперь зовут Буше! – ответил он тоже по-русски, но с заметным акцентом. – Фамилию обычно меняют в двух случаях – удачный брак или неудачный гешефт. И что-то мне подсказывает, что в твоём случае амурные дела ни при чём.

– А в твоём?

– Ты специально нашёл меня, чтобы исповедовать?

– Нет, конечно! – Григорий тоже полностью пришёл в себя, распахнул объятия и схватил блондина в охапку. – Ну, привет, чертяка! Как я рад тебя видеть живым и здоровым!

Доктор, ещё не зная, как себя вести, потрепыхался в руках Распутина и, поняв, что просто так не вырваться, изобразил нечто похожее на встречные объятия.

– Гриша, ты же знаешь, что у меня никогда не было от тебя секретов. Просто тут… э-э-э… не совсем удачное место для дружеской беседы. А ты так стремительно навалился со своим вопросом про мою жизнь, что я растерялся…

– О нет! Можешь не отвечать. Просто я ищу одну симпатичную девочку, которая задолжала мне свидание. А ты, оказывается, лично осматривал её перед допросом неделю назад. Сербка. Попала в переделку недалеко от Митровицы. Не подскажешь, где её найти? Родственники сказали, что ты её устроил на работу…

Собеседник Распутина опять побледнел и замялся, опустив глаза в пол.

– А ты тот самый Одиссей, перестрелявший всех женихов Пенелопы, – пробормотал он. – Знаешь что, давай не здесь и не сейчас. Я заканчиваю буквально через час. Подожди меня. Сдам смену, и махнём в одно уютное местечко. Там готовят потрясающее жаркое. Приглашаю на ужин, и по такому случаю я угощаю! Обещаю удовлетворить твоё любопытство в обмен на подробный рассказ о тебе, как ты дошёл до жизни такой. Ок?

– Договорились, Айвар. Прости, Август…

– Давай прекращай мандражировать! – успокаивал Ежов нервничавшего Распутина, прибежавшего за инструкциями к командиру. Говорил с ним, как с маленьким, а у самого глаза полыхали газовыми факелами над нефтяными вышками. – Всё к лучшему… Состояние влюблённого пингвина выигрышное, допускает любые глупости. Эксплуатируй его по полной. Соберись и отправляйся на встречу с однокурсником. Отметьте, выпейте, закусите… Постарайся создать у него впечатление циничного солдата удачи, намекни, что денег постоянно не хватает, готов подзаработать. Короче, сам сориентируешься. Наш человек из местных должен подъехать с минуты на минуту – присмотрит за тобой. Мы тоже будем рядом. Пошёл!

В небольшом, но уютном кофане у подножия горы Шар-Планина, примостившемся на самой окраине Призрена, Айвара явно знали, поэтому стоящий у дверей то ли служка, то ли официант учтиво поклонился, пропуская гостей, и коротко крикнул что-то на албанском.

Из-за резной ширмы, скрывающей вход в служебные помещения, резво выскочило местное начальство – маленькое, круглое и волосатое, похожее на Винни-Пуха из одноимённого советского мультфильма. Увидев Айвара, мужчина расплылся на все тридцать два и торопливо застрекотал, как газонокосилка, на таком бесподобном немецком, что Григорий уловил только начало и конец фразы, поняв, что им рады и «они всегда».

Айвар, небрежно кивая филологическим изыскам, сразу двинулся на веранду, бросив через плечо Григорию:

– Могу поклясться, что такого тушёного мяса ты ещё нигде никогда не пробовал. – И, обращаясь к ресторатору, коротко скомандовал: – Таве козе, спеца ми джиз, шендетли… И, – Айвар поднял палец, – не беспокоить!

«Винни-Пух» испарился, будто его и не было, а на крошечном столике для двух персон стали появляться столовые приборы, пышные лепёшки, источающие потрясающий запах, и, конечно же, виноградное бренди – ракия.

– У меня создалось впечатление, что ты сейчас говорил по-грузински, – улыбнулся Распутин.

– А? Нет, это местные блюда. Уверен, тебе понравится. Давай, за встречу и за удачу, которая позволила нам до сих пор оставаться на плаву, независимо от суровой окружающей действительности.

– Ты мне обещал сообщить, где сербская девчонка, – напомнил Распутин, развалившись на стуле, как только действительно потрясающая, тающая во рту баранина была безжалостно поглощена.

– Ммм, забудь, – небрежно махнул вилкой расправляющийся со своей порцией фальшивый герр Вуле. – Она мечтала сбежать из этого ада и уже, наверно, в Италии. Позвонил моему хорошему знакомому из частной клиники. Её пообещали устроить, доучить, помочь получить европейский сертификат. Отправил с попутным транспортом. Теперь у неё будет новая жизнь, и вряд ли она захочет возвращаться в этот дурдом…

– Жаль, – вздохнул Распутин, разливая по тяжёлым толстостенным рюмкам жёлтую ракию, – мне она приглянулась, хотел продолжить отношения…

– Какие твои годы! – засмеялся Айвар. – Тут таких красавиц на любой вкус – немерено! И все хотят как можно скорее свалить. У тебя, как у почти француза, выбор более чем приличный…

– Айвар, ты же меня знаешь, я не коллекционер, – с нажимом произнёс Распутин, скучающе разглядывая интерьер. – Помнишь песню: «Чужой земли не нужно нам ни пяди, но и своей вершка не отдадим»? Так это не только про чернозём…

– Какой ты всё-таки нудный, – поморщился «герр Вуле». – Хорошо, я позвоню в Италию, узнаю, как с ней можно связаться, и передам тебе все координаты этой счастливицы. Только завтра, ладно? Сегодня я никого не найду. Давай лучше расскажи, как ты оказался в легионе… Хотя нет, это не так интересно, лучше о своих планах после службы. Осядешь во Франции?

– Вряд ли. – Распутин вытряхнул из графинчика последние капли ракии. – Для хорошей спокойной жизни в приличном месте зарплаты легионера категорически недостаточно. Буду думать. Как добыть хлеб насущный, я уже знаю. Теперь надо понять, как добыть насущное масло с насущной колбасой…

Айвар заливисто, от души, заржал, откинувшись на стул и запрокинув голову.

– Ой, не могу! Ты неисправим! За твоё чувство юмора стоит выпить отдельно. Полюбуйся пока местными красотами, а я схожу закажу нормальный коньяк, «привяжу коня» и попрошу Арди собственноручно сделать кофе по-албански. Не знаю, как это у него получается, но сколько я ни пробовал повторить – ничего не выходит. Официант!

Отсутствовал Айвар столько, что можно было привязать гужевой транспорт целого эскадрона, а когда появился, что-то в его облике изменилось. Куда-то подевалась показная беспечность и ленивая надменность, движения стали точными и экономными, а прищуренный взгляд – колючим и оценивающим. Одна улыбка осталась прежней, но она нелепо приклеилась к лицу, как часть резиновой маски, забытой после карнавала.

– Что-то случилось? – участливо осведомился Распутин, внутренне напрягаясь.

– А, пустяки, – поморщился Айвар, – ни днём, ни ночью нет покоя. Придётся вернуться в госпиталь. – Он посторонился, пропуская официанта с подносом, от которого по всей веранде моментально расползся кофейный аромат. – Но только после того, как всё заказанное будет выпито и съедено. Голодным я тебя никуда не отпущу!

Распутин кивнул, пытаясь угадать причину изменившегося настроения бывшего соотечественника, а тот сел на своё место, покатал коньяк по пузатому бокалу и наконец-то поднял глаза на Григория.

«Да ты, братец, похоже, на коксе сидишь», – подумал легионер, всматриваясь в огромные чёрные зрачки, за которыми полностью скрылась радужка, что сделало взгляд Айвара зловещим.

– Давай выпьем за твой личный успех, – поднял свой бокал с «Хеннесси» «доктор Вуле». – Несмотря ни на что, ты тоже, как и я, смог выбраться из этого ада по имени Россия и перейти на светлую сторону силы! Согласись, оказаться в рядах победителей дорогого стоит. Кто этого ещё не понял – vae victis[37]. Во всяком случае, сербы точно осознали, чем грозят попытки ослушаться и сопротивляться! Скоро поймут и русские: они следующие. Прозит!

Айвар разом опрокинул в рот содержимое бокала, крякнул, подвинув к себе поближе десерт и крошечную чашечку с кофе.

– Пожалуй, я соглашусь с тобой, – медленно произнёс Григорий, – сербы всё поняли, и русские уже догадались, что они следующие… И ты прав: как бы ни крутила судьба, я всё равно считаю себя успешным человеком. Поэтому пить буду за победу. – И, сделав паузу, процитировал известный фильм, добавив со значением: – За нашу победу!

Кофе был великолепен. Недаром его рецепт активно присваивают себе все средиземноморские страны. В Турции он называется турецким, на Кипре кипрским, ну а на Балканах его наименования совпадают с количеством проживающих там этносов.

– Успех нам обеспечен, – поставив локти на стол и подперев голову руками, лениво вещал Айвар, – американцы достигли такой мощи, что уже никто и никогда не посмеет бросить им вызов. Нашей планете суждено оставшийся путь во Вселенной провести под звёздно-полосатым флагом, как бы это ни было кому-то противно. Осталось только найти свою нишу в железобетонной матрице Pax Americana, и можно сказать: жизнь удалась. Я искал её давно, упорно и, кажется, нащупал… Правда, устаю зверски, впрочем, как и ты, Гриша… Я же вижу…

Распутин почувствовал, как свинцом наливаются веки и голова бессильно клонится вниз. «Удивительно, – успел подумать он, – какой крепкий кофе, но после него так тянет ко сну!» Услышав, как Айвар громко зовёт кого-то по-албански, Григорий провалился в небытие.

Глава 21

Долг платежом красен

Огромный крепостной колодец пугал и в то же время манил своим зевом. Тяжёлые металлические створки, открытые нараспашку, и солнечный свет, падающий почти отвесно, всё равно не могли рассеять тьму, освещая аккуратную кирпичную кладку на пару метров вниз, а всё остальное оставляя во мраке. Откуда-то снизу доносилась капель. Капельки шумно клевали воду, но, как ни силился Григорий, он так и не мог рассмотреть, на какой глубине прячется живительная влага.

– Если долго всматриваться в бездну, Гриша, она начнёт всматриваться в тебя!

– Артём Аркадьевич, мне просто обязательно надо узнать: где вода, как глубоко?

– А зачем, Гриша? Ну десять метров, двадцать, сто – какая разница?

– Если знаешь глубину, можно подобрать длину верёвки, привязать ведро и набрать воды…

– А ты уверен, курсант, что содержимое этого колодца вообще можно пить?

– Это же источник жизни. Родник… Разве бывает по-другому?

– Не просто бывает, Гриша, а почти всегда «по-другому»!

– И что же теперь делать?

– Думать, Гриша! Обязательно думать, прежде чем тащить в рот всякую дрянь! Анализировать, кто выкопал этот колодец и для какой цели. Контролировать, что ты пьёшь и кто тебе наливает! И не надеяться на прикрывающих. Они не боги, хотя очень стараются…

– Артём Аркадьевич! У меня голова идёт кругом от ваших нравоучений!

– Голова кругом – это хорошо, Гриша! Значит, ты ещё живой! Побудь в теньке, охолонись немного и подумай над своим поведением! Второй раз может и не повезти!

Распутину почудилось, что его ноги отрываются от земли, тело безжизненным кулём переваливается через парапет, руки безвольно свисают плетьми и он проваливается в этот зев, стремительно уменьшающийся до люка БТР.

– А-а-а, – застонал Григорий, цепляясь за железные скобы.

– Тихо, Айболит! – шикнул на него срывающийся голос Ежова. – Ишь ты! Очнулся – и сразу вопить! Держи вот лучше водички – прогони сушняк, жертва клофелина…

– Ну что, оклемался? – Голос Ежова звучал непривычно участливо и даже заискивающе.

Распутин приподнялся на локте и огляделся. Какая-то новостройка-недостройка. Потолок высокий – под четыре метра, помещение большое, на пять окон, стены кирпичные, без единого признака отделки, как и бетонный пол. Окна завешены маскировочной сетью, сквозь неё пробиваются летнее солнце и развесёлое птичье чириканье. Суровый армейский интерьер, пригодный для походной палатки, но не для особняка – несколько ящиков из-под выстрелов к РПГ, раскладной стол, пара стульев. Рядом с аскетичным убранством как существо из другого мира вызывающе желтеет посреди зала добротный кожаный диван – единственный гражданский аксессуар. Именно на нём изволил возлежать Распутин.

Кроме Григория и Лёхи, в комнате никого не было, но по узнаваемым звукам, доносящимся из окна, было ясно, что территория обжита суровым мужским коллективом, идеально освоившим наиболее яркие и выразительные обороты великого русского языка.

Ежов сунул в руки Распутину бутылку с минералкой и медленно опустился на крошечный раскладной стульчик, закрыв его полностью.

– Облажался я, Айболит, – вздохнул майор, уронив глаза в пол, – как есть облажался! Даже предположить не мог, что этот эскулап окажется таким шустрым. Его абреки и кунаки опознали нашего человечка, присматривающего за тобой, срисовали нашу броню в засаде, вот и сложили два и два. Как тебя спеленали, я даже не заметил. Слава богу, все выходы заранее под контроль взяли, поэтому вовремя увидели, как этот полунемец бегом к себе в госпиталь рванул, а потом машина из ворот вывернулась и за город попылила. Вот мы к ней и пристроились, позаимствовав местный тарантас.

Километров пятнадцать крались, чуть не упустили, но зато какой мы там шалман разворотили благодаря тебе! Полноценное отделение охраняло, с пулемётом и граником. Только не ждали нас, расслабились, а потом и поздно было. Зато теперь всю цепочку знаем. Этот Вуле работал в косовском докторате два года, отбирал девчонок по медицинским показаниям. Сами к нему шли, представляешь?! Анализы. Обследования. А он картотеку с их данными сплавлял потрошителям. Потом получал заказ. Вызывал нужного донора, якобы для дополнительного обследования и лечения. Выписывал направление, организовывал сопровождение, скоро узнаем куда…

Кафешантан, в котором ты побывал – местная бандитская хаза Рамуша Харадиная. Арди – его связной. Туда приглашали особо ценных, предназначенных для выкупа, опаивали, как тебя, и вывозили за город, сбивали группу и переправляли в полевой лагерь сепаратистов на горе Юник, на границе с Албанией.

– Кого-нибудь нашли? – попытался спросить Григорий, но издал невразумительное мычание. Сухой язык, будто из наждачки, с трудом провернулся во рту.

Впрочем, Ежов всё понял без слов.

– Нашли твою потеряшку, – улыбнулся он довольно. – Повезло ей с медицинским образованием, вот и оставили как бесплатную рабсилу ухаживать за самыми ценными пленниками. Когда твою тушку привезли и разгрузили, она узнала своего спасителя и такую истерику закатила – за полкилометра было слышно. Всех боевиков собрала в кучку, всех постовых отвлекла, здорово помогла группе захвата. Пока косовары на это представление смотрели, а потом её от тебя отдирали, мои ребята уже оказались у них за спиной. На всю ликвидацию ушло меньше минуты. Отработали как на полигоне.

Распутин от изумления глупо раскрыл рот. Он не мог поверить, что кто-то может за него переживать так, чтобы пренебречь опасностью, исходящей от десятка отморозков, каждый из которых – ходячая смерть. Он ведь на неё почти не смотрел и ни разу не разговаривал. Ну да, два раза назвал дурой. Великолепное основание для высоких трепетных чувств!

– А где она? – прохрипел прорезавшимся голосом Григорий.

– Отдыхает. Еле уговорил! Приказать пришлось. Совсем девчонка измучилась. Почти двое суток рядом с тобой сидела, откачивала – давление мерила, системы ставила…

Только сейчас Распутин заметил стоящий в углу хорошо знакомый медицинский штатив с бутылками и гибкими шлангами, на сгибе локтя – примотанный тампон с пятнышком крови, а ниже – торчащий из-под гнутых ножек дивана край медицинской утки.

– Да-да, – проводив взгляд легионера, кивнул Лёшка и лукаво улыбнулся. – И переодевала, и обтирала, и утку за тобой выносила… После всего, что с тобой тут делала, она, как порядочная женщина, просто обязана выйти за тебя замуж! – И он с облегчением захохотал.

Лицо Распутина залила краска, и он ляпнул первое, что пришло в голову:

– А почему не в госпитале?

– Потому что ещё остались незавершённые дела, требующие держать всех в одном кулаке, под охраной и подальше от любопытных глаз, – посерьёзнел Ежов. – Из нашего госпиталя врачи просто обязаны были передать тебя французским коллегам, а в твоей безопасности в натовском лазарете я совсем не уверен… Во всяком случае, пока вся муть, что мы со дна косовского пруда подняли, не уляжется. Проблемы будем решать по мере их возникновения. До конца недели приказом французского командования ты прикомандирован ко мне, если надо – командировку продлим. Спокойно отдыхай и не дёргайся!

– А Айвар?

– Соскучился?

– Не то чтобы очень, но как-то нехорошо мы расстались, слишком поспешно, не удалось даже попрощаться, а очень хотелось…

– Думаю, эта возможность тебе предоставится, – ухмыльнулся разведчик. – На малине Харадиная кроме твоей потеряшки мы нашли ещё такой сувенир… Этот «борец за свободу», оказывается, похищал, обменивал на выкуп и убивал не только сербов, но и албанцев. Твой Айвар затащил в кафе к Арди главу местного клана Мусаи, когда тот пришёл к нему как к врачу. Ты представляешь, в какое дерьмо влез твой доктор?! Вот этого дядечку мы и обнаружили на вилле, ощипанного, но ещё относительно целого. Нам он на фиг не впёрся, так как занимается чисто криминалом, но использовать его как инструмент сам бог велел. По своим каналам дали знать его семье, что готовы обменять на «доктора». Так что Айвара албанцы нам пообещали доставить в ближайшее время. Сидим ждём.

– Так вот почему мы не в расположении…

– Соображаешь, Айболит. Ну что, встать-то сможешь? Давай помогу!

При переходе в вертикальное положение пол опасно накренился, как палуба корабля во время качки. Вестибулярный аппарат шумно жаловался ушам на свою немощь, но руки Ёжика были крепки, и Григорий упал на них доверчиво, как в детстве падал в руки отца, ни мгновения не сомневаясь, что его подхватят и удержат.

– Ничего-ничего, Гриша, – ласково приговаривал майор, половчее перехватывая Гришкино обмякшее туловище, – я после контузии целый месяц на карачках путешествовал, говорить не мог, думал, скоро лаять начну. – И, замолчав, Лёшка вдруг неожиданно добавил, обращаясь в коридор к кому-то, стоявшему за его широкой спиной: – А-а-а, привет!

Обхватив друга за шею и подтянувшись на непослушных руках, Григорий выглянул из-за спины Ежова и вдруг увидел ангела. Нежное невесомое создание стояло, опершись о косяк, и смотрело на него изумрудными глазами, в которых плескалось столько сострадания и участия, что Распутин зажмурился, отгоняя видение.

Но когда открыл глаза, фигурка не исчезла, а приобрела отчётливые человеческие очертания. Вокруг иссиня-чёрных волос, обрамляющих ангельский лик, сиял светящийся ореол заходящего солнца, прячущегося за худенькой спиной. Казалось, солнечные лучи просвечивают тело насквозь, создавая иллюзию абсолютной бесплотности и воздушности. Черты лица, попадающие в тень, были размытыми и неопределёнными, отчего огромные глаза выделялись особо, приковывая взгляд, без остатка растворяя в себе всё окружающее пространство, поглощая бренное тело и бессмертную душу Григория…

– Добро вече! – прошептал ангел, не отрывая глаз от страдальчески искажённого лица Распутина.

– Кто это? – прохрипел легионер на ухо Ежову, вцепившись пальцами в его руку.

– О-о-о, как у нас всё запущено! – присвистнул Лёшка. – Не узнаешь свою няньку? Ну что ж, давай знакомиться! Даша, это Гриша! Гриша, это Даша!

– Душе́нка, – улыбнувшись, поправил ангел Ёжика.

– Как себя чувствуешь, ду́шенька? – собрав в кулак всю силу воли и стараясь не хрипеть, произнёс Распутин, удивляясь новым интонациям в своём голосе.

Ангелоподобное существо, очевидно, не поняв, что сказал Григорий, виновато опустило глаза, а Лёшка, наоборот, вытаращился на легионера, будто видел его впервые.

– Ты смотри, голос прорезался! Да какой певучий! – улыбнулся он во весь рот. – Дашенька, вы положительно влияете на самочувствие нашего Штирлица! Давайте-ка я его прислоню к чему-нибудь фундаментальному, например к дивану. Секунду… Держись, не падай, герой. Вот так! Если тебе прямо сейчас не требуется срочная путёвка в комнату раздумий, предлагаю вам пообщаться, а меня отпустить для выполнения разных служебных обязанностей. Даша, побудьте с ним немного. Если начнёт валиться – зовите!..

Весь этот фонтан красноречия Распутин пропустил мимо ушей, не отрывая взгляд от небесного создания, стоявшего напротив, и терзаясь всего одной мыслью: как он мог, как посмел не разглядеть эту красоту в том злосчастном доме на окраине покинутого села?!

– Эй, Айболит! – Лёшка помахал рукой перед глазами Григория и, увидев, что привлёк его внимание, дурашливо вытянулся во фрунт. – Разрешите идти?

– Да иди ты! – раздражённо бросил Распутин, поморщившись от такого шутовства, показавшегося ему абсолютно неуместным.

– Есть! – гаркнул Лёшка.

Душенка-душенька вздрогнула и удивлённо вскинула глаза, а майор, выскочив в коридор и удаляясь, прогудел как паровозный гудок: «Не шалите, I’ll be ba-a-ack!»

Эхо шумных шагов Ежова умолкло. Теперь Душенка и Григорий смотрели друг другу прямо в глаза, и каждый силился понять, что думает о нём визави, знакомство с которым случилось при столь обескураживающих обстоятельствах и продолжилось ничуть не менее драматично.

– За́хвалюем вам! – наконец прошептала девушка, поняв, что собеседник окончательно превратился в мебель.

– Извините…

Григорий чуть не чертыхнулся, сделав шаг навстречу и снова вынужденно схватившись за спинку дивана, чтобы не упасть.

Душенка молнией метнулась к легионеру, подставила своё худенькое плечико.

– Ocлони се на ме͑нe! Не плаши се! Я сама яка![38] – заворковала она чудным грудным контральто.

Позже Гриша узнал, что девушка сорвала голос, ругаясь на бандитов, и просто не могла себе позволить свой обычный тембр. Но в тот момент Распутину показалось, будто грациозная гибкая кошка изящно коснулась своим шёлковым боком его руки и заурчала-замурлыкала, утешая, убаюкивая, даря умиротворение и нечаянную тихую радость.

Она помогла ему опуститься обратно на диван, взяла его руку в свои ладошки и что-то спрашивала, снимая повязку, перебирая пальчиками кожу на запястье, а Гриша глупо улыбался, сознавая, что выглядит беспомощно и нелепо, но даже не пытаясь как-то приосаниться и сменить выражение лица. Часы остановились. Он выпал в межвременное пространство и жил там долго и счастливо, пока на улице не раздались отрывистые команды, а в коридоре – топот тяжёлых армейских берцев.

В комнату ворвался возбуждённый Ежов с глазами старика из сказки Пушкина, выменявшего свою старуху на золотую рыбку.

– Ну, Айболит, всё! Привезли твоего полунемецкого эскулапа, пойдём долги гостеприимства возвращать! Шустрый оказался пациент, чуть не сорвался с крючка. Албанцы его прямо в аэропорту подсекли, на виду у всей немецкой делегации. Ещё полчаса – и случился бы полный «ауфидерзен»!

– А теперь мы будем отвечать по-военному быстро, чётко и убедительно, – перевернув стул спинкой вперёд, усевшись на него, как на коня, и положив свои кулаки на верхнюю перекладину, отчеканил Ежов, упершись взглядом в Айвара.

Тот фыркнул, тряхнул головой, дёрнул пластиковые хомутики, намертво прицепившие его руки к ручкам стула, и насмешливо ответил по-русски:

– Вы, майор, с ума сошли или перепились на радости, что из своего российского гадюшника в приличную страну попали! Какие ответы? С какой стати? Это не я вам должен что-то говорить, а вы мне приносить извинения, пока дело не дошло до политиков, чтобы за ваши действия не пришлось оправдываться вашему алкашу-президенту!

Ежов, закатив глаза к потолку, со скучающим лицом выслушал гневную тираду эскулапа и печально вздохнул по её окончании.

– Ну вот не везёт мне категорически! Каждый раз одно и то же! Вы, Айвар Витолдович, совершенно не цените ни моё, ни собственное время! Ваши требования, к сожалению, невыполнимы. Знаете почему? Потому что вас тут нет! Никакого гражданина Латвии Веиньша на Балканах не было изначально, а доктора Августа Вуле три часа назад похитили на глазах у коллег члены какой-то албанской криминальной группировки и держат в заложниках неизвестно где. Кстати, абсолютно отмороженные ребята… Никто не знает, что они сейчас с вами вытворяют…

При этих словах в ладони майора вдруг оказался компактный охотничий нож и начал выписывать замысловатые пируэты между пальцами.

– Как же вы так неаккуратно потоптались на мозолях местной бандоты? У них межклановые разборки веками ведутся, а вы решили поучаствовать… С какой целью?

– Не суйте нос куда ни попадя, майор! Это не ваше дело!

– А у меня работа такая – совать нос не в свои дела.

Айвар перевёл глаза на Распутина, оставшегося сидеть у двери.

– Какой же ты дурак, Гриша! Какой же дистиллированный клинический идиот! – перешёл он на немецкий язык. – Из всех вариантов ты выбрал самый проигрышный! Из всех противостоящих сторон – самую бестолковую, где вообще не ценят людей и даже не понимают, как можно использовать профессионала! Потому у них всё наперекосяк и через жопу! Академики картошку копают, а сержанты изобретают оружие…

– Кстати, оружие получается неплохое, – заметил Распутин. – Американские морпехи в горячих точках почему-то обзаводятся в первую очередь именно им, оставляя хваленые М-16 только для парадов и интервью с корреспондентами. А Отечество… Его не выбирают, Айвар. Это не мундир, который можно повесить в шкаф или выбросить в мусорник.

– Три раза «ха», Гриша! Твоё Отечество само меняет мундиры и флаги чаще, чем приличные люди успевают выпить чашечку кофе!

– Ты опять ошибся! Все мундиры и флаги, что ты видел, – это части единого целого. Одно и то же явление, просто с разных сторон, при разном освещении в разное время суток. Ты сначала нашёл зуб медведя, потом поковырялся в его экскрементах и вдруг решил, что это разная фауна. Но лишь для твоего хуторского мышления медведь – слишком большое животное, чтобы существовать целиком.

– Гриша, ты болван! Нет и никогда уже не будет никакого целого медведя. Есть его ошмётки, распотрошённые и освежёванные англосаксонским гением, временно находящиеся в одной куче, покорно ждущие, пока могучая рука заокеанского хозяина отправит их поочерёдно на кухню цивилизованного человечества. Ты, Гриша, защищаешь миф, фикцию! Россия – это даже не голый король, а его бесплотный призрак! Мутное изображение на пожелтевшей от времени фотокарточке! Ты слепой, Гриша, если не видишь этого! Вы все тут слепцы! Несчастные люди!

Айвар в запальчивости опять перешёл на русский, невольно сделав Ежова соучастником диалога.

– Но майор, он хоть за свои звёздочки бьётся, за боевые и командировочные в валюте, а ты, Гриша, за что? Тебя твоя Родина пережевала, переварила и… Ты и миллионы таких же, как ты, русских за пределами России – жертвы её дефекации! И вы всё равно упорно лезете обратно в задницу с криком «Это наше Отечество!», чем подтверждаете свою рабскую сущность…

Распутин прекрасно понимал, что такое многословие в исполнении Айвара не что иное, как признак крайней нервозности и страха. Откровенно скучающий Ежов выглядел на фоне латыша каким-то айсбергом, твёрдо нацеленным на «Титаник».

– Ну, в таком случае, герр Вуле, вам придётся ответить на несколько вопросов призрака, – прервал Лёшка водопад красноречия Айвара, – ведь общение с потусторонним миром пока не является преступлением и не квалифицируется в странах НАТО как разглашение государственной тайны, не так ли? Так вот, мою страну интересует, где находятся центры чёрной трансплантологии, как осуществляется ваша связь с кураторами и кто конкретно в БНД, ЦРУ и МИ-6 осуществляет прикрытие вашего бандитизма.

– Для потусторонней сущности у вас слишком земные вопросы, – пробурчал Айвар.

Запал его постепенно угас, и через напускное спокойствие, как чертополох сквозь асфальт, начал пробиваться противный, колючий страх.

– Ещё скажите, что для привидения я слишком хорошо выгляжу. Сделайте мне комплимент. Попробуйте понравиться и уедете отсюда обратно в свой госпиталь, а не к албанским отморозкам из клана Мусаи.

Айвар замолчал и опустил глаза, угрюмо разглядывая свою обувь.

– Будем молчать? Это ваше заднее решение? – насмешливо спросил Ежов.

– Заднее не бывает, – отрезал Айвар, продемонстрировав знакомство с поздней советской фильмографией.

– Ладно, – понимающе кивнул Ежов.

Всё, что было дальше, слилось для Распутина в один миг. Не успел он моргнуть, как содержимое одноразового шприца стремительно перелилось в вену Айвара, и Ежов, сардонически улыбаясь, вернулся на своё место.

– А теперь, герр Вуле, у меня и у вас крайне мало времени для того, чтобы узнать друг друга получше. Вы же врач, знаете, чем грозит вам, конченому наркоману, введение амитала натрия внутривенно. Но минут пять у нас есть, и, если вы не будете валять дурака, я, получив ответы на интересующие меня вопросы, дам команду ввести вам антидот. Как насчёт подпольных центров трансплантации? Где находятся? Кто курирует? Ну, живо!

Айвар прерывисто сглотнул, с ужасом посмотрел на второй шприц и скороговоркой выпалил:

– В больничном центре в Тиране «Мать Тереза» и в университетской больнице Скопье. Во время войны эти учреждения использовались также для лечения раненых боевиков ОАК. Для изъятия органов использовалась часть больницы в Байрам-Цури и оздоровительный центр на заводе «Кока-Кола» в Тиране, психоневрологическая больница тюрьмы номер триста двадцать в городе Бурел… Был ещё частный дом, оснащённый под больницу, в окрестностях Тропоя, он называется Жёлтый дом…[39]

– Какого хрена этим бизнесом заинтересовались спецслужбы? Почему там копошатся ЦРУ, БНД и прочие?

– Это очень выгодно. – Айвар впервые с начала беседы гадливо улыбнулся. – Их агенты ищут реципиентов среди больных, но нужных им людей, а потом шантажируют тем, что пересаженные органы получены нелегально. Осознав, что стали частью преступной схемы, и не имея дороги назад, реципиенты становятся очень послушны и управляемы. Действует безотказно.

– Что ещё действует безотказно?

– Похищение заложников. Формально спецслужбы ни при чём. Они даже усиленно ищут преступников, умалчивая, что сами организовали кражу и похитители действуют по их указаниям…

– Что происходит с заложниками после того, как требования заказчиков выполнены?

– Майор, жжёт очень… Вы меня не обманете? – Айвар снова опасливо покосился на шприц.

– За кого вы нас принимаете? Мы ж не живодёры! – криво усмехнулся Ежов и положил антидот прямо перед Айваром. – Только давайте будем экономить время. Меня интересует судьба заложников.

– Всех или конкретных?

– Вы прекрасно понимаете, о ком я говорю…

– Из известных мне граждан России обратно не вернулся никто… Услуги ваших чиновников и олигархов они, – Айвар показал глазами на потолок, – считают одноразовыми, впрочем, как и самих российских олигархов и чиновников.

– Какова во всем этом роль Дальберга? – вставил свой вопрос Распутин.

– И про него знаете… – покачал головой «доктор Вуле». – Так это всё он и придумал, святоша… Главный мозг современной инквизиции. Ведущий консультант по геноциду невоенными средствами и принуждению к повиновению без видимого насилия… Именно с ним я поддерживаю связь, а уж куда там дальше он передаёт сведения – в БНД, МИ-6, ЦРУ или Моссад, – мне неведомо…

– А теперь быстренько, герр доктор, список известных вам граждан России, посаженных вышеописанным образом на крючок западных спецслужб.

– Антидот! Вы обещали!

– Список!

– Антидот – или ни слова больше не скажу!

– Сдохнешь! Я тут не любопытство своё тешу, а врагов выявляю, поэтому мне твои откровения без конкретных фамилий даром не нужны! Список – или оставайся тут думать! Я же всё равно по цепочке пройду и узнаю, а для тебя это единственный шанс…

– Сволочь! Сатрап! Держиморда! Подавись! В каблуке отчёт… Это за последние полгода…

Ежов метнулся к ноге Айвара, на ходу вынимая нож. С треском отлетел кусок каучука. Из тайника выпала гофрированная папиросная бумага.

– Даже не шифрованное? – удивился Ежов.

– Письмо на латышском для этих мест равносильно шифровке… Но фамилии прочитать можно и так…

– Разберёмся, – пробормотал Лёшка, углубляясь в написанное.

– Майор, мне дышать уже трудно. Антидот!

– Да колись на здоровье! – фыркнул разведчик, разрезая жгут на правой руке пленника. – Дышать ему тяжело… Первый раз вижу такую реакцию на обычный физраствор…

– Что-о-о?!

Над головой Распутина оглушительно грохнул выстрел. Он автоматически присел на колено, в развороте подбил вверх руку с пистолетом, с удивлением заметив прищуренные в прицеле ангельские глаза Душенки, светящиеся злобными угольками. А за спиной упало на бетон безжизненное тело Айвара, так и не успевшего садануть по Ежову занесённым стулом.

– Всё-таки националы, пожившие некоторое время в России, реагируют на надувательство одинаково, – констатировал Ежов, опомнившись от скоропостижной смены декораций. – Надо признать, свет наш Дашенька, вы крайне облегчили мне жизнь. Отпускать этого упыря было бы преступлением, но данное ему слово связывало. Однако, насколько я понял, дело тут не только в спасении моей тушки от травмы, нанесённой тупым тяжёлым предметом. Были ещё и личные причины его грохнуть?

Лицо девушки окаменело, она опустила пистолет, развернулась и вышла из комнаты, так и не проронив ни слова.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Среди жертв Харадиная были не только сербы, но и албанцы. Поражает свидетельство албанки Л. К. (в 2008 г. ей было 42 года), которое до сих пор находится в Специальном трибунале Сербии по расследованию военных преступлений, хотя эти материалы были доставлены и в Гаагу.

«Свидетель в мае 1998 г. вместе с группой албанок и цыганок была похищена и насильственно вывезена в полевой лагерь сепаратистов на горе Юник на границе с Албанией. Сразу же у входа в лагерь они увидели душераздирающее зрелище: два исколотых ножами сербских полицейских были привязаны к дереву. Полицейские, как узнала позднее Л. К., были захвачены в районе села Раставица. Привезённые женщины видели, что у полицейских были отрезаны части тела и выколоты глаза, в кровоточащие раны была насыпана соль. Полицейские всё ещё были живы и от нестерпимых мучений громко стонали.

По словам Л. К., Рамуш Харадинай тогда подошёл к полицейским с рацией, настроенной на полицейскую волну. Он вынул нож и не спеша зарезал полицейских, так чтобы сербские полицейские услышали, как умирают их коллеги. Сохранилась и звукозапись этого варварского акта, сделанная полицейскими, находившимися у радиостанции на сербском блокпосте.

По словам Л. K., после того как он зарезал полицейских, Харадинай вернулся к похищенным женщинам. Он связал руки свидетельствующей Л. K. и изнасиловал её. Шрамы на руках женщины были видны в момент записи протокола свидетельства. В момент насилия Харадинай наносил женщине порезы ножом, которым до того зарезал полицейских. Позднее Харадинай совершил акт насилия и по отношению к другим женщинам из группы, привезенной в лагерь. Когда Л. K. повели вместе с остальными женщинами на расстрел, она смогла убежать и таким образом спаслась».

Глава 22

База

Утром голова уже не кружилась, ноги перестали предательски подкашиваться, и, хотя шум в ушах, общее недомогание и дрожание пальцев ещё мешали жить, Распутин мог передвигаться совершенно свободно, чем немедленно воспользовался, выбравшись на свежий воздух.

База Ежова располагалась на живописном горном склоне в недостроенных корпусах то ли гостиницы, то ли профилактория. Эти памятники единой когда-то Югославии, пребывающие в разной степени готовности и щедро разбросанные по косовским горам, обладают двумя достоинствами – уединённостью и потрясающими пейзажами. Напротив парадного входа красовался старинный храм, заброшенный в начале войны. Рядом с пологими, поросшими лесом горами, рядом с облаками, царапающими пузо о вершины горных сосен, он казался космическим кораблём, приземлившимся когда-то с инопланетной миссией, да так и вросшим в землю, не в силах оторваться от местных красот.

Ежов с личным составом отрабатывал новое, незнакомое Григорию упражнение. Отделение строилось в шеренгу, каждый боец брал в руку гранату РГД–5. По команде все выдёргивали чеку, по команде роняли гранату себе под ноги, потом поднимали и бросали. Чпокали запалы, и за учебным снарядом бежало следующее отделение. Потом всё повторялось.

Увидев Распутина, Лёшка передал бразды правления одному из офицеров и поспешил к легионеру, честно выполняя роль хлебосольного, внимательного хозяина.

– Как здоровье, Айболит? Помощь для передвижения в пространстве нужна? – шутливо позаботился он о Грише и, увидев его заинтересованный взгляд, пояснил: – Занимаемся психологической устойчивостью личного состава. Признаюсь, иногда нарушая меры безопасности. Но зато после таких занятий бойцы не боятся карманной артиллерии и не растеряются в бою, выпустив гранату из рук. Здесь работаем с учебными, чтобы окрестных кур не пугать, а у себя на полигоне всё то же самое – боевыми. Но там на огневой рубеж выходят индивидуально, чтобы из-за одного косорукого не пострадали товарищи.

– Командир! Это несправедливо! С нами в Афгане ты ничем подобным не занимался!

– Зелёный был, Айболит, многого не знал, кое о чём даже не догадывался! Да и не дали бы мне отцы-командиры экспериментировать. Это здесь я сам себе хозяин, да и то должен нос по ветру держать.

– Что ещё практикуешь, чего с нами не делал?

– «Ромашка» – так тренировали осназ в Великую Отечественную. Эргэдэшку кладем в центре в небольшую ямку, а вокруг неё по кругу, на расстоянии пяти метров, ложится отделение головами к гранате. Задача простая – не вскочить и не побежать, иначе гарантированно посечёт.

– Жестоко… Даже не знаю, смог бы я сам вот так спокойно лежать в двух шагах от смерти.

– Не поверишь: за год существования моей группы – ни одного процента небоевых потерь. Спасает личный пример и предварительная подготовка. Новички работают только в группе с ветеранами. Хотя какие новички… Тут ведь нет ни одного срочника. Только контрактники. Ну и многодневная целевая накачка. Попавшему в спецназ с первого дня вбивают в голову главную заповедь: ты круче всех. Это важный момент психологической подготовки.

Убеждаем не только словами. Сутки напролёт стреляем, или бегаем как кони, или изучаем матчасть. Но тебя при этом постоянно бьют. Нет, не в смысле дедовщины и беспредела. Никаких «принеси-подай». Просто ты по казарме передвигаешься как по вражеской территории. Либо затрещину отвесить могут, а ты должен блокировать или увернуться, либо кровать «заминируют» – поставят растяжку с учебной гранатой, – либо удавку на шею накинут. Такие у нас шутки. Это нормально, заставляет думать, слушать, смотреть, быть в состоянии боеготовности двадцать четыре часа в сутки.

Трогать незнакомые или яркие вещи отучают за неделю: вот лежит на столе брелок с ключами, а под ним – самодельное взрывное устройство. Схватил ключи – побежал в лазарет. Через полгода службы у тебя не то что глаза на затылке вырастают, а даже спишь так чутко, что просыпаешься от одного постороннего взгляда. Зато в плане готовности к испытаниям никаких проблем нет. Приказ лечь рядом с гранатой или выронить её уже не рождает панику.

– Как раз хотел спросить про дисциплину. Ты растишь волчат, прививаешь им ощущение собственной силы и превосходства. А как таких суперменов держать в узде?

– Я воспитываю не волчат, а волкодавов. Учу охранять беззащитных и спасать обречённых. Уже одно это дисциплинирует. Конечно, встречаются экземпляры… Тут уж как в любой сборной команде. Кто не подчиняется, вылетает первым. Но живём не токмо угрозой отчисления. Хорошо срабатывает проверка жаждой, когда после марш-броска под летним солнышком подразделение прибывает к источнику воды и получает команду наполнить фляги, но не пить. Через некоторое время бойцам сообщают, что вода отравлена. Подаётся команда вылить воду, марш возобновляется. И тут рядом кнут и… Нет, не пряник – плечо. Не выдержишь, свалишься – на руках донесём. Я, как командир, буду тащить наравне со всеми…

– Теперь понимаю, почему у тебя нет никого ростом выше меня, – усмехнулся Распутин. – Условно «ранят» такого здоровяка, потом вся группа намучается таскать.

– Не только поэтому, – улыбнулся Ежов. – У нас шутят: «Большой шкаф громко падает, а маленькие веники быстро шуршат».

– Жесток ты, Ёжик!

– А по-другому нельзя, Айболит. По-другому будут потери и невыполнение приказа, срыв поставленных задач…

– Марш-броски до издыхания и тренировки по беспрекословному выполнению приказа – это и в НАТО присутствует. Но боевые гранаты себе под ноги никто не роняет. Выживать учат по-другому. У «морских котиков» ВМС США, например, существует специальное упражнение: человеку связывают руки за спиной и лодыжки, бросают его в бассейн глубиной три метра. Задача – выжить в течение пяти минут. Подавляющее большинство новобранцев терпят неудачу. Многие сразу впадают в панику и начинают кричать, чтобы их вытащили. Некоторые пытаются плыть, но уходят под воду, их приходится вылавливать и откачивать. За годы тренировок неоднократно бывали даже смертельные случаи…

– Интересно, – прищурился Ежов, но сразу же покачал головой: – Да кто ж мне бассейн-то даст? Если только в озере или речке личный состав топить… Нет, у нас попроще: из настоящего болота друг друга вытаскивать на марш-броске или Иван Иваныча разбирать.

– А это что за зверь?

– Чучело-манекен трупа с каким-то важным документом во внутреннем кармане. Бойцам надо его обыскать. Под верхней одеждой – кровавые внутренности. Специально ездил на мясокомбинат, договаривался насчёт свиного ливера – больше всего на человеческий похож. А если учесть, что свежачком он только первый день, а потом активно разлагается и пахнет… Бойцы его шмонают и блюют по очереди. Но уметь возиться в кровавом месиве из зелёных кишок – это тоже часть квалификации, как и готовность убить невинное существо, например бродячую собаку…

– Пёсу жалко…

– Жаль, – согласился Ежов, – поэтому часто заменяем собаку крысой. Запускаем её в умывальник и закрываем вместе с бойцом. Когда крысе некуда деваться, она атакует. И это настоящая жесть. Короче, если сможешь её прибить голыми руками-ногами, тебе уже никакой человек не страшен…

– Жёстко!

– Жизнь гораздо грубее и безжалостнее. И даже на самых изощрённых тренировках, в условиях, максимально приближенных к боевым, всё равно не получится создать боеспособный коллектив.

– А что ещё?

– Кроме чувства долга и ощущения собственного превосходства у бойцов должно обязательно быть что-то личное к тем, с кем они воюют. Без ненависти воевать не получится. Помнишь, нам рассказывали ветераны. С началом Великой Отечественной ненависти долго никто не испытывал. Но когда бойцы своими глазами увидели, что творят гитлеровцы, когда появилось стихотворение «Убей немца», война пошла совсем по другим правилам – по нашим. Поэтому я себе в группу собираю народ с историей: у кого родные сгинули в Абхазии, у кого попали под нож в Средней Азии, кто-то друга в Чечне потерял, а кто-то в тысяча девятьсот девяносто третьем в Белом доме близких оставил… У каждого есть личный счёт ко всей этой бандоте, что так «демократично» расползается по планете, сея горе и смерть.

– Собираешь тех, кто жаждет мести?

– Почему мести? – возразил Лёха. – Справедливости!

За беседой они обошли вокруг жилой корпус и опять вернулись во двор. Декорации сменились. Группа Ежова отрабатывала действия на случай внезапного нападения из засады. С первого взгляда было видно, что собраны опытные ребята, знающие без лишних слов, как действовать в экстремальной ситуации. Всё доведено до автоматизма. При первом же намёке на опасность бойцы, идущие в боевом порядке вторым и четвертым, непременно падали вправо, а первый и третий – влево. Быстро организовывалась круговая оборона. Отделение, готовое дать отпор противнику, ощетинивалось оружием, буквально растекаясь по еле заметным укрытиям, по команде собираясь капельками ртути в единое целое.

– Кстати, Айболит, тебе, как медику, будет интересно. Среди людей, прошедших специальную психологическую военную подготовку, процент подверженных поствоенному синдрому значительно ниже. Люди же, не готовые к мощному прессингу в виде лишений, смерти товарища и необходимости убивать для того, чтобы не быть убитым, зачастую становятся пациентами психоневрологических диспансеров либо попадают в исправительно-трудовые учреждения, как многие афганцы…

– Тоже вспоминаешь?

– Хуже – не могу забыть даже на день. Наверно, это на всю жизнь.

– Слушай, – решил сменить тему Распутин, – а сколько мы ещё тут сидеть будем?

– Ну вот! Я-то думал, что тебя отсюда теперь палкой не выгонишь. Такая красота! Курорт!

– Кстати, да, – оглядывая окрестности и вдыхая полной грудью горный воздух, согласился Григорий, – не ожидал, что твоё командование так расщедрится…

– Командование? – Ежов сморщил нос. – Айболит, ты шутишь! Оно просто поставлено в известность. А всё, что ты видишь, – частная инициатива!

– Ты стал миллионером?

– Не я, Гриша, не я… Просто не все миллионеры мечтают стащить и свалить. Есть и те, кто понимает: не будет нас – не будет их… Такие нам оказывают поддержку, на которую государство не способно… Пока не способно, – добавил Лёха с нажимом.

– Олигарх, отстёгивающий деньги на спецназ! Аж не верится!

– Сам в шоке!

– Будем считать это рождением нового союза города и деревни, армии и… трудового народа в лице отдельных, наиболее платёжеспособных его представителей!

– Рождение! Точно! – Ежов остановился и шлёпнул себя по лбу. – Вот что значит зарапортовался! Давай-ка собирайся, пациент! Сегодня у нас ответственный день – мы оба приглашены на день рождения к душеньке Даше! Явка обязательна. Форма одежды парадно-выходная!

– Откуда информация?

– В отличие от тебя, соня, у меня день начался в шесть утра. Уезжая, она просила передать приглашение… И поцеловать тебя, обормота. Но я этого делать не буду: ты не в моём вкусе!

– Балабол!

– Охотник за нимфетками!

– А сколько ей исполняется?

– Восемнадцать.

– Никогда бы не подумал.

– А это война, – мгновенно посерьёзнел Ежов, – здесь все быстро взрослеют и стареют…

«Хвала!» – говорят сербы в знак благодарности. Не отсроченное русское пожелание «Спаси тебя Бог» («спасибо») или виртуальное «дарение блага» («благодарю»), а открытое прославление – «Хвала!».

Именно это слово чаще всего слышал Григорий, явившись вместе с Ежовым в дом Душенки в Митровицах. На пороге их встретил дед девушки – тот самый, что приходил к Распутину за помощью. Крепкий, как дуб, несмотря на свои восемьдесят четыре года, бывший партизан Марко-старший, как он сам себя называл. Марко-младший, отец Душенки, вместе со своей женой и сыном так и остались под руинами больницы, разбомблённой авиацией НАТО в том самом селе, где Распутин устроил геноцид албанских мародёров, отбив у них внучку Марко.

Пока именинница не появилась, ветеран «арендовал» Ежова: степенно и неторопливо обходя гостей, знакомил его с немногочисленными друзьями и родственниками, рассказывая, что за военные гостят сегодня в его доме. И каждый рассказ заканчивался словом «хвала», искренними мужскими рукопожатиями, порывистыми объятиями женщин и длинными речами, в которых русские легко угадывали отдельные слова, но не имели никакой возможности сложить их в понятные предложения. Выслушивание этого вязкого, почти безумного наречия, погружавшего слух в языковую шубу, в праславянскую ночь, где переплетаются только корни отдельных слов, – одна из тех томительных повинностей, которые приходится нести всякому славянину, попавшему в компанию с представителями народов, близких по языку и духу, но разошедшихся во мраке веков по своим национальным квартирам.

Марко-старший охотно взял на себя обязанности не только переводчика, но и гида по закоулкам сербского языка, недоступного иностранцам.

– Георгиус у нас доктор, так? Стало быть, врач. У сербов «врач» имеет значение «колдун». Слово «вра·ати» означает «нахожу» или ещё «возвращать», «вертать». «Врач» – это «вертун», тот, кто своими приворотами и заговорами разворачивает, возвращает человека из далёких мест, от самых «врат» смерти, куда заводит болезнь. Почему? Да потому что «врач» – сам сказочное существо. Как и больной в бреду, врач оставляет своё тело за порогом лечения, магически следует за больным, заплутавшим человеком, влетает, как ворон, в то внутреннее пространство, в тот тёмный лес, куда человек попал.

– Марко! Откуда у тебя такой хороший русский?

– Долго… гостил в России… Сразу после войны учился в Москве на лечебном факультете, а потом Тито поссорился со Сталиным… – Марко закурил. – Пришлось задержаться в вашей тайге до тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Так и не доучился.

– И ты всё равно так по-доброму относишься к русским?

– Никогда и нигде, – голос Марко приобрёл особые нотки, – я не встречал одновременно такой несправедливости к людям, как в России, и такой душевности. Как вы можете совмещать в себе столь противоположные качества, не понимаю. Никто не понимает. Мистика! «Поскреби русского – найдешь Бога», – говорят сербы, а не «татарина» или «медведя». Правда, некоторых приходится скрести очень долго. Иногда всю жизнь…

Распутина в это же время в плотное кольцо взяло поколение, более-менее знавшее иностранные языки. Приглашённые с уважением разглядывали нацепленный на летнюю форменную рубашку наградной «иконостас». Они наперебой изливали боль-обиду за дикую несправедливость, переживаемую сербским народом.

– CNN, показывая расстрелы хорватов сербами, случайно забыло вырезать из кадра значки на рукавах стрелявших, которые были «колышками» усташей – хорватских националистов. Оказывается, расстреливали сербов. Многие западные журналисты знали, что информация нарочно подаётся с изменённым смыслом словосочетания «расстрел сербов», – возмущался великан с грубыми руками, хранящими следы машинного масла, и грустными карими глазами, окаймлёнными длинными, коровьими ресницами.

Родня согласно кивала головами. Сербы первыми прочувствовали на своей шкуре весь «профессионализм» западных средств массовой информации, хотя долго не могли поверить, что это возможно: говорить так бессовестно о чёрном «белое» и наоборот.

– После того как Ораховец разделили пополам колючей проволокой, к нам, в сербскую часть, явилась журналистка из Нидерландов, – подхватил беседу его сосед, такой же громадный, грозный и одновременно беззащитный в своей непосредственной детской обиде. – Красивая, молодая, но, на балканский вкус, худосочная. Наши из Ораховца сказали бы «слабокровная».

Ну да ладно, приехала и приехала. Любезно представилась, села за стол, достала из сумочки блокнот с подготовленными вопросами и диктофон, тут же его включила. «У меня к вам несколько вопросов», – заявила. «Хорошо, задавайте», – отвечаю и жду привычных, касающихся жизни нашей общины. «Первый: когда сербская армия оккупировала Косово?» – «Простите, я не понял вопрос». Она повторяет громче. Переводчик из кожи вон лезет, чтобы произнести слова чётче и яснее, полагая, видимо, что у меня трудности со слухом.

Мне это порядком надоело, и я ответил вопросом на вопрос: «А скажите-ка, пожалуйста, когда нидерландская армия оккупировала Голландию?» – «Не поняла вопроса», – оторопела журналистка. «Но, дорогая моя госпожа, как можно вести беседу, если мы с самого начала не понимаем друг друга?» – говорю ей. «Что ж, вы правы», – возвестила она, собрала свои вещи со стола в сумку, одарив на прощание злобной и циничной усмешкой, в которой читалось: «Вы, сербы, действительно глупая нация, и смысла с вами разговаривать нет».

Сказала и отправилась в албанскую часть города. Там-то уж точно нашла замечательных собеседников, которые с готовностью рассказали о страшных и мерзких «сербах-оккупантах», полностью соответствующих клише и предрассудкам западной пропаганды в отношении нашего народа, Косово и Метохии.

– Было два полюса в мире, – философски заметил раскуривающий трубку гость, больше похожий на профессора, – Восток и Запад. Русские держали половину мира. Теперь ситуация совершенно другая. Россия – это региональная держава. Есть только одна власть – Америка. Одна страна правит миром, все остальные подчиняются ей. Выбора нет. Америка подавляет любое инакомыслие… И это вполне обоснованно. Будь я на их месте, наверно, делал бы то же самое.

– Мы были на их месте и ничего подобного не творили, – встревает Марко, и остальные почтительно замолкают. – Сербия после войны на Балканах для всех соседей была маленькой Америкой, но никого не бомбила и не резала. Наоборот! Простила убийц и вешателей, хотя они сами прощения не просили. Делила по-братски кусок хлеба. Наверно, надо было вести себя по-другому…

Распутин слушал горькие рассказы и вынужден был признать: сербы правы. Правы именно по внутреннему, родственному счёту, о котором другие не говорят. Правы потому, что хорваты так и не совершили покаяния за то, что делали во время Второй мировой войны, а были просто «покрыты, прощены хорватом Иосифом Тито». Правы потому, что хорваты и мусульмане стали вновь убивать и выселять сербов. Четыреста тысяч беженцев, чтобы спровоцировать приход югославской армии, а затем объявить миру о геноциде. Правы потому, что после ухода сербских войск, но при наличии войск НАТО боснийцы снова безнаказанно режут сербов. И все это знают.

Репутация сербов не была запятнана участием в геноциде. Для англосаксов такое положение вещей невыносимо. Компрометацией Сербии занялись современные Америка и Европа, используя не факты, а риторические приёмы, описанные Оруэллом, где даже опыт Второй мировой войны используется для обеления нацистов и обоснования новой западной политики. Но справедливость по-сербски никуда не ушла и постоянно проявлялась в самых неожиданных формах.

– Знаешь, что я узнал от Марко? – прошептал Ежов Распутину, когда первая волна знакомств спала и их оставили в покое. – Оказывается, в Боснию, в контингент российских войск, участвовавших в миротворческой операции, приезжали чеченцы собирать дань. Велели с валютной зарплаты выплачивать им долю, а не то грозились перебить оставшиеся дома семьи. Так вот сербы, прослышав об этом и разозлившись за «своих», взяли в плен приехавших чеченцев и потребовали выкуп за них. В качестве доказательства серьёзности намерений, говорят, послали на Кавказ чеченское ухо. Чеченцы все поняли, выкуп прислали…[40]

Ответить Григорий не успел. Под одобрительные возгласы гостей во двор, ставший на этот вечер банкетным залом под открытым небом, в сопровождении подруг вошла виновница торжества в ослепительно-белом платье, выгодно оттеняющем её смуглую кожу, чёрные глаза и волосы. Проследовав по прямой до русских, Душенка с детской непосредственностью бросилась на шею своему спасителю. Распутин снова почувствовал, как душа отрывается от земли и он опять улетает в космос.

Лёшка, посмотрев внимательно на Григория и улыбнувшись своей фирменной лукавой улыбкой, промурлыкал другу на ухо: «Горько!» – вернув его на грешную землю.

– Мы же едва знакомы, – пробормотал Распутин, не отрывая рук от осиной талии Душенки.

– Ты забыл, Айболит, что мы на войне, – совершенно серьёзным голосом ответил Лёха. – Тут год – за три. А для этой девочки, только что похоронившей почти всю семью, – за десять.

Душенка не поняла ни слова из диалога друзей. Она замахала своими длинными ресницами, приподнялась на цыпочки, чмокнула Григория в щёку, шепнула на ухо «Волим те»[41] и унеслась ветерком к своим подружкам, с нетерпением ожидавшим её неподалёку. Вечеринка только начиналась…

Глава 23

Возвращение

Вопреки сербским и русским традициям, создание новой интернациональной семьи решили не афишировать. Слишком неспокойно было в сербском крае, слишком большое внимание косовская мафия уделяла миротворцам и при случае могла легко отыграться за свои обиды на здоровье и жизни близких людей. Таковых в зоне боевых действий лучше вообще не иметь или хотя бы не рекламировать их присутствие.

Венчались в крошечной православной церкви близ Подгорицы. На ритуале настоял Марко-старший, на экстерриториальности – Ёжик. Тревожный вопрос Григория о возможных проблемах с властями Черногории во время безвизового свадебного путешествия старый партизан парировал, покровительственно хмыкнув и перечислив своих черногорских однополчан, учеников, хороших друзей и родственников, регулярно приезжающих и приглашающих к себе. Услышав про дедушку черногорского премьера и дядю начальника полиции, Распутин согласился. А когда дед провёл их машину в обход всех блокпостов какими-то партизанскими тропами, последние волнения отпали и остались только маленькие человеческие радости, без которых все подвиги, победы, геройство и риск для жизни повисают в безвоздушном пространстве и не имеют никакого смысла.

На следующий день Ежов и Распутин сидели на причале у подножия лестницы, круто забирающейся по отвесной скале к приютившему их коттеджу, уединённо стоящему на высоком берегу каменистой бухты залива Траште. У самых ног мурлыкало сонное Адриатическое море. Полудикий малообжитый полуостров Луштица, казалось, впал в летаргический сон, полностью подчинившись тяжёлому солнечному прессу, выжимающему всё живое с открытого пространства в тень домов и навесов, в прохладу скучающих по дождям деревьев.

Категорически отказавшись от участия в визитах вежливости к родственникам Марко и Душенки, сославшись на необходимость конспирации и получив одобрение старого партизана за такую осторожность, друзья выторговали в своё распоряжение целый день счастливого ничегонеделания, такого редкого в их профессии.

– У меня ведь тоже есть для тебя небольшой свадебный подарок, – хитро улыбнулся Ежов, убедившись, что рядом нет никого даже на расстоянии миномётного выстрела.

– Только не говори, что неизвестный спонсор купил для меня акции Microsoft, – отшутился Распутин, занимаясь кургузой пузатой глиняной ёмкостью с волшебной амброзией местных виноделов. – Я совершенно не разбираюсь в биржевых нюансах и обязательно прогорю.

– Хорошо, – согласился Ежов, – акции и биржу оставлю себе, а тебе хочу сообщить, что мой план утверждён руководством управления, и с этого месяца ты восстановлен на службе и переведён в моё подчинение в качестве агента под прикрытием. Все учётные карточки псевдонимичны, раскрытие твоего инкогнито исключено. Нынешний статус, место службы, публичная фамилия никому не известны, кроме меня и моего непосредственного начальника. Поздравляю с легализацией и восстановлением твоего доброго имени на Родине, товарищ старший лейтенант! Да-да, не удивляйся и продолжай откупоривать амфору. Звёздочки обмоем на удачу, чем бог послал.

– Командир, – Григорий остался сидеть, пытаясь осмыслить сказанное Ёжиком, – воскресил! А то я как какой-то огрызок непонятной принадлежности.

– Раз воскресил… – Лёшка поднялся и одёрнул рубашку. – Встать! Смирно! Что должен отвечать боец при объявлении о присвоении очередного звания?

– Служу Отечеству! – подскочил Распутин, роняя кувшин.

– Ну вот… – Ежов с сожалением посмотрел на разлившееся по ступеням красное вино. – Остались без фронтовых ста грамм, зато с салютом. Вольно, Гриша! Дай я тебя обниму! С возвращением! А потом наряд вне очереди за неуставной ответ, хотя по существу всё сказано правильно!

– Да я готов неделю полы мыть!

Распутин стиснул майора в своих огромных руках.

– Отставить душить начальство! – закряхтел Лёшка в объятиях легионера. – И полы тоже отставить. Уф-ф…

Отпущенный Григорием, Ежов плюхнулся обратно на ступеньки и повёл плечами…

– Если жену так обнимешь – сломаешь, медведь, – пробормотал он добродушно. – А если серьёзно, Гриша, то главное твоё задание – Дальберг: его планы, связи, круг интересующих вопросов. Тут я тебе подыграю, прикинувшись ренегатом. Ты про меня ему написал?

– Сразу же, как только ты дал отмашку…

– Добро! Ему надо ощутить, какого ценного кадра он приобрёл в твоём лице, но тебе нельзя переиграть с энтузиазмом. Поэтому торговаться мы с ним будем отчаянно, а дезу пихать дозированно, разбавляя лошадиными порциями проверяемой правдивой информации…

Они увлечённо обсуждали шахматные ходы, чувствуя себя в одном шаге от политических кулис, за которые простые смертные обычно не допускаются. Близость больших тайн одновременно притягивала и пугала, будоражила кровь и распаляла фантазию, воспитанную на приключениях графа Монте-Кристо, мушкетёров де Тревиля и охотников за королевскими подвесками. Они строили планы, которые жизнь перечеркнёт уже через неделю, когда две тысячи боевиков под руководством Басаева и Хаттаба вторгнутся в Дагестан и начнётся Вторая чеченская война.

Через два дня, 9 августа 1999 года, премьер-министром России будет назначен никому не известный, политически невзрачный и внешне неказистый глава ФСБ Владимир Путин. А ещё через десять дней Ёжик со своей группой будет срочно отозван на Большую землю и оставит Распутина наедине с поставленной задачей и тяжкими думами о незавидной судьбе своего друга и такого далёкого, жестокого, но всё-таки дорогого сердцу Отечества.

Слова Дальберга насчёт данной американцам кости, которой они гарантированно подавятся, стали приобретать новый, зловещий смысл. Давиться нынешнему заокеанскому гегемону, как и всем предшествующим претендентам на мировое господство, предстояло Россией.

Скучать без Ёжика долго не пришлось. Через несколько дней после его отъезда Григория вызвал к себе командир роты и вручил открытое командировочное предписание в Страсбург, «в распоряжение встречающего». Распутин всё понял без слов.

Во Францию твёрдо решил лететь с Душенкой и попытаться на месте уговорить её хоть какое-то время пожить там, подальше от войны. Оставлять её одну не хотелось даже на минуту. Она, как бездомный щенок, почувствовав широкую спину взрослого мужчины, торопилась прислониться к ней, схватиться за сильную руку как за спасательный круг и не отпускать ни при каких обстоятельствах.

К тому же её несомненные способности и музыкальный слух позволили стремительно осваивать незнакомые языки. Пока её речь представляла собой очаровательную, непереводимую смесь русского, английского, французского и сербского. Но с каждым днём увеличивалось количество новых, правильно произносимых слов, и Григорий надеялся к концу года услышать сносно понимаемый говор хотя бы на одном из них. Сам он с удивлением обнаружил, что влюблённым для общения достаточно очень скромного словаря межнационального общения, во всяком случае в медовый месяц.

Командование KFOR сквозь пальцы смотрело на амурные дела подчинённых, предпочитая не вступать в жёсткое противостояние с мужским коллективом, страдающим без семейного тепла и женской ласки. Европейская виза у Душенки была, её выправил Айвар, когда заманивал лестной работой в Италии. «Хоть какая-то польза от ублюдка», – пробормотал Григорий, проверяя паспорт супруги.

Маршрут до места назначения он изменил. До австрийского Граца добрались самолётом, взяли в аренду машину и с ветерком помчались на запад, останавливаясь в романтичном Зальцбурге, сонном Аугсбурге и деловом Штутгарте. Оставив утомлённую дорогой жену в отеле Баден-Бадена, от которого ходил чартер до ближайшего аутлета, Григорий покатил на встречу с Дальбергом. Попрощались полгода назад неоднозначно. Как-то оно будет сейчас?

Иезуит принимал легионера в той самой библиотеке, где состоялся их последний разговор. Вид у него был потрёпанный, будто аристократ не просыхал трое суток, под глазами набрякли мешки, носогубные складки стали резче, глубже, и только глаза остались такими же колючими, внимательными, изучающими. Предложив присесть на то же кресло, что ещё помнило Распутина, он плеснул себе красного вина из бутылки без этикетки и расслабленным жестом предложил гостю выбирать напитки и закуску.

– Ты удивил меня, Жорж… – Дальберг сказал это таким безразличным тоном, как если бы произнёс «ты совсем не оригинален». – Не ожидал от тебя такой страсти к путешествиям по Европе, да ещё в компании с хорошенькой леди. Познакомишь?

«Обойдёшься», – хотел надерзить Григорий, но вместо этого ответил, стараясь придать голосу максимум удивления:

– Откуда такая осведомлённость, Петер? Ты начал интересоваться моей личной жизнью и следить за мной?

– Ну, может быть. Самую малость, – равнодушным голосом отозвался Дальберг. – С того памятного дня, когда твой глазастый напарник обнаружил незваных гостей в моих владениях, я несколько изменил собственное отношение к безопасности и предпринял некоторые меры для борьбы с неожиданностями.

– Ты чего-то или кого-то боишься? – поинтересовался Распутин, наполняя свой бокал из той же бутылки, что и хозяин дома.

– Все мы боимся чего-то или кого-то, – поморщился иезуит, – но в данном случае это была больше забота о твоей безопасности, ведь подвиги рождают не только славу, но и желание мстить. Я должен был убедиться, что за тобой по пятам никто не следует с этой целью.

– Ну прости, я не знал, что стал такой важной птицей, – съязвил Григорий, – и…

– Прощаю, – перебил его Дальберг. – Но раз мы всё-таки будем работать вместе, на будущее прошу тебя согласовывать свою активность и маршруты передвижения.

– Хорошо. – Распутин поставил бокал на столик. – Раз мы будем работать вместе, хотелось бы знать, что конкретно сегодня является главной опасностью и кто тот враг, что эту опасность генерирует?

– Резонно, – ответил Дальберг, также отставляя бокал и поднимаясь из кресла. – Сиди-сиди, мне полезно размять ноги.

Аристократ подошёл к камину, погладил старинную кладку, провёл рукой по мрамору отделочной плиты, будто решая, что конкретно он может сказать этому загадочному русскому. Делая вид, что любуется резными каминными накладками, Дальберг усиленно «складывал пазл». Пауза затянулась.

– Петер, – осторожно сказал Григорий, – я вижу, что ты устал и несколько раздражён. Может, стоит отложить наш разговор на некоторое время?

– Да, Жорж, я действительно слегка не в себе, – неожиданно скрипучим голосом ответил Дальберг, опершись на каминную полку. – Как бы тебе объяснить… Представь себя виноделом, потомком тех, кто столетиями выращивал лозу, выделывал из винограда тонкое вино, превращал его в драгоценный коньяк путём перегонок и многолетней выдержки в строго определённых условиях. Представь, что дело нескольких поколений почти закончено. Ты раскрываешь сосуд с этим божественным напитком и готовишься принять гостей, чтобы продемонстрировать им это волшебство. И вдруг, отвлёкшись на минуту на домашние дела, обнаруживаешь в своей гостиной дальнего родственника, не испорченного хорошими манерами. Этот enfant terrible разводит амброзию кока-колой, пробует и говорит: «Что-то льда не хватает». Вот что ты сам почувствуешь?

– Убить мало, – ответил Распутин максимально серьёзно, стараясь не захохотать, вспомнив совместные с Ежовым коньячные эксперименты в условиях летней жары на Балканах.

– Вот именно, Жорж! Мало! – Иезуит лязгнул зубами, будто состав – сцепками, и его глаза вспыхнули злым огнём. – Так вот сейчас на моих глазах англосаксы губят дело моё и многих поколений моих предков. Я всегда знал, что эта цивилизация беглых каторжников мелка и мелочна, как сдача в супермаркете, но не думал, что они настолько непроходимо тупы – до потери инстинкта самосохранения.

Дальберг нечаянно смахнул с каминной полки какую-то статуэтку. Жалобно звякнув, она ударилась о пол и развалилась на несколько частей, но он даже не заметил её падения, приковав свой взгляд к глазам Распутина.

– Давай сделаем так, Жорж, – медленно, с расстановкой, произнёс иезуит, – я сейчас буду говорить, а чьи уши услышат сказанное, будешь решать ты сам.

Распутин молча кивнул, прикидывая, кого ещё, кроме Ежова, может иметь в виду Дальберг.

Тот вернулся в кресло, сцепил руки в замок и начал размеренно вещать, как метроном, упершись взглядом в полки с книгами:

– Мне не стыдно признаться, что потомственная аристократия Европы столетиями работала против русского государства, иногда даже воевала с ним, но никто и никогда при этом не воевал против русских! Мы никогда не смешивали интересы сюзерена и вассалов, поэтому восхищались Пушкиным, плетя интриги против Николая Первого, зачитывались Толстым, подтачивая режим Александра Второго, дружили с Буниным и Рахманиновым, противодействуя Сталину. Мы всегда были врагами русского государства, но союзниками русских, как бы парадоксально это ни звучало.

Иезуит замолчал, испытующе глядя на легионера, а у Распутина в голове эхом продолжала звучать речь Дальберга, дополняемая недосказанными подробностями. «Европейское просвещённое сообщество действительно прекрасно знало русское искусство и при этом исподволь подтачивало его основы. Оно искренне считало, что Толстой, Достоевский, Пушкин с одной стороны и Российская империя с другой – это два разных, не пересекающихся явления и они вполне могут существовать отдельно друг от друга». Он даже тряхнул головой, настолько внутренний голос был явным и отчётливым.

Дальберг в это время продолжал:

– Европейская аристократия была всегда на стороне личной свободы, но никогда не понимала бесцельное прожигание жизни русскими вельможами.

«Да-да, – ехидно засмеялось эхо, продолжая внутренний диалог. – Одной рукой она развращала русскую дворянскую элиту, прививая ей манеры и стиль жизни, которыми сама никогда не жила, другой кормила и пестовала любых нигилистов. Герцен, Огарёв, Чернышевский и сотни других карбонариев кормили русское общество стряпнёй, приготовленной на европейских кухнях».

Распутин покивал и спохватился, сообразив, что соглашается не с иезуитом, а с эхом в своей голове. Впрочем, Дальберг ничего подозрительного не заметил.

– Мы всегда охотно делились собственным интеллектуальным капиталом с русскими людьми! – продолжал он свою проповедь.

«Очень своеобразно делились, – немедленно дополнило эхо. – Технические секреты оставались эксклюзивной собственностью Старого Света, а гуманитарные изыскания… По странному совпадению, европейские писатели, произведениями которых зачитывались русские интеллектуалы, почти все находились на секретной службе европейских держав. Все они, как один, воспевали западноевропейскую доброту, отзывчивость, шарм и привлекательность, исподволь формируя среди русской аудитории чувство собственной неполноценности».

– Чувство собственной неполноценности… – автоматически повторил за эхом Распутин и увидел удивление, мелькнувшее в глазах хозяина дома.

– Может быть, – пожал плечами Дальберг, – но наши философы, наши передовые мыслители всегда были к услугам русской элиты!

Эхо иезуита буквально взорвалось в ушах Григория скрипучим смехом: «Европейская аристократия буквально подобрала на улице и вырастила мировую известность из экономиста-недоучки Маркса, писа́вшего в особняке, подаренном английской королевой, и оплачивающего счета чеками из банка Ротшильдов. Его постулаты просвещённая Европа почему-то предпочла активировать не у себя дома, а в России. Для собственного употребления европейские аристократы предпочитали Макиавелли и Ницше».

– Европейская общественная мысль всегда защищала обиженных и пыталась восстановить попранную справедливость! – витийствовал иезуит.

«Восстановление справедливости тоже можно превратить в оружие, – уточняло эхо. – Именно из европейских салонов в вечный русский запрос на справедливость был внесён вирус идеологической нетерпимости, превративший его в дубину для истребления тех, на кого опирается любая нация, кто своим энтузиазмом толкает технический прогресс и поднимает благосостояние государства».

– Мы всегда давали надежду не только отдельным людям, но и целым народам! – миссионерствовал Дальберг.

«Под видом прав наций на самоопределение, – язвительно прокомментировало эхо, – Европа аккуратно и настойчиво подталкивала недееспособные туземные народности третьих стран к сепаратизму, взрывая изнутри единые государства. Именно она ославила Россию тюрьмой народов, а великороссов – самыми ужасными варварами-угнетателями, хотя русские со времен Петра Первого ни разу не были большинством в правящей элите, принимающей государственные решения».

– И когда успех был совсем близок, – голос Дальберга зазвенел на высокой ноте, – когда конвергенция состоялась, народы России твёрдо стали на путь демократии и прогресса и осталось только всемерно поддерживать их в этом стремлении, на авансцену, как черти из бутылки, вырвались недоумки из заокеанской цивилизации лавочников…

Переход к «заокеанским недоумкам» от «русских варваров» был настолько неожиданным, что Распутин едва не поперхнулся.

– Не понимаю, чем вас янки не устраивают? Задиристые, упорные, прущие напролом, не обращая внимания на препятствия.

– Они рабы самой деструктивной идеи из всех возможных, – махнул рукой Дальберг. – Это их тема: «Нельзя верить России, надо давить её до конца, до полного распада. Разрушить до основания».

– Это же прошлый век! – удивился Распутин. – Слова «Интернационала»: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья…».

– Именно! – кивнул Дальберг. – Сегодня эту песню на новый лад орут на берегах Потомака!

– Петер, у меня мозг сейчас взорвётся! – не выдержал Распутин. – Американцы – самые нежные и самые близкие союзники Западной Европы на протяжении всего двадцатого века. Ваша идеология…

– Неважно, какая идеология, неважно, какой век, – перебил Распутина иезуит. – Как только появляется громко орущая глотка, здравый смысл умирает. Рупор левых либералов и неоконов, подхватив идеи христианства, гуманистов Возрождения, интеллектуалов двадцатого века, перелицевал их до неузнаваемости, превратив в торжество утопии. Сейчас на руинах СССР паясничает фигляр Бжезинский, не понимая, почему и как разрушилась красная держава. Далась ему эта Украина, без которой Россия якобы не может быть империей. Бездарь! Он даже не удосужился открыть учебник истории и узнать, что Россия уже была империей, когда Украина ещё прозябала под протекторатом османов.

Слух Распутина был полностью во власти Дальберга, а мозг ушёл в автономное плавание и напряжённо работал, пытаясь продраться сквозь частокол красноречия к сути предложения.

– Что в философии Бжезинского, по-твоему, не соответствует общеевропейским ценностям? – собравшись с мыслями, спросил Распутин.

– Как ни странно, его большевизм! – как-то безнадёжно устало сказал Дальберг. – Упёртое желание разрушить всё до основания ради некоего «нового счастливого мира», не существующего больше нигде, кроме как в его голове. Согласись, есть разница между «добиться» и «добиться любой ценой». Надо вовремя останавливаться на достигнутом, а янки и поляки никогда не умели это делать…

Дальберг буквально навис над легионером, сверля его своим пронзительным взглядом.

– Россию, пока она слаба, следовало не отталкивать, не унижать, а изо всех сил тянуть в ЕС и НАТО. После Первой мировой следовало тянуть Германию в общий версальский уклад, а не обкладывать репарациями. Веймарской республикой руководил Вальтер Ратенау – единственный в Германии человек, думающий мозгами, а не националистическими cojones. Тогда англосаксы загнали этого мечтавшего об объединённой Европе визионера в нацистский тупик. Нельзя повторять с Россией ту же ошибку, но бжезинские с ослиным упрямством прутся на те же грабли и тащат за собой нас всех. Это невыносимо!

«Да он же сам напрашивается на вербовку, – вспыхнула догадка в голове Распутина. – Решил использовать майора Ежова для агентурного реверса, жалуется на неадекватных союзников, предрекает горячую фазу противостояния с ними и сразу же объявляет все их действия ошибкой, с которой он лично не согласен… Какой пассаж! Какой оригинальный поворот! Или это мне только кажется? Выдаю желаемое за действительное?»

– Петер, ты боишься, что Россия превратится в четвёртый рейх? Опасаешься, что в одно прекрасное утро тебя пригласят к русскому коменданту и заставят разучивать частушки под балалайку?

– Пока там к власти приходят полковники, а не ефрейторы, я спокоен. Возможно, это был бы лучший исход начавшихся глобальных изменений…

– Неожиданно такое слышать. А какой же худший?

– Превращение России в чёрную дыру, в место, откуда волнами будет расходиться нестабильность, поглощая всё новые территории. Захват Турцией юга, а Китаем – Дальнего Востока и Сибири… Их уже невозможно будет ничем удержать. Новое Великое переселение народов. Впрочем, оно уже идёт. Это хорошо видно по арабской одежде в Париже. Беда в том, что несчастные граждане из «неудачных» стран вовсе не собираются делать покинутые государства успешными. Они просто толпами бегут в Европу. Те, кому повезло, становятся европейцами по паспорту, но не по менталитету! Этот поток сам собой не прекратится, люди от войны всегда стремятся к миру. Вопрос в том, сколько выдержит Европа до момента, когда будет окончательно поглощена ими, как Рим варварами.

– Я услышал тебя, Петер, – максимально лояльно произнёс Распутин. – Постараюсь, чтобы твоя страстная речь достигла нужных ушей. Что ты хочешь от меня и от того офицера, про которого я тебе писал?

– Информацию о причинах последних перестановок в руководстве России. Они непонятны и зловещи. Если новый премьер – человек авантюриста Березовского, значит, всё влияние уплывает в Британию и распад России надо ожидать уже в этом, максимум в следующем году.

– А почему бы не обратиться к экспертам? На Западе по СССР работали целые институты.

– В том-то и дело, что по СССР! У нас нет и никогда не было специалистов по России. Были великолепные советологи, разбирающиеся в кремлёвской кухне, определяющие предстоящие изменения политического курса по расстановке фигур в президиуме компартии. Всё это теперь ненужный хлам. Требуются специалисты по Азии, Прибалтике, Дальнему Востоку, Уралу, Сибири и так далее.

– Не боишься, что источники, к которым вы собираетесь обратиться через меня, будут кормить вас дезинформацией?

– Не боюсь. Дезинформация предоставляет для размышления даже больше пищи, чем самая хрустальная правда, и может быть использована с не меньшим успехом. Однако нам невыгодно водить друг друга за нос. Европа находится в такой же опасности, как и Россия, хоть это не сильно заметно… О чём ты так задумался, Жорж?

– О своих крайне ограниченных возможностях выполнить твоё поручение там, в зоне боевых действий…

– Ты не вернёшься в зону боевых действий… Точнее, только в случае служебной необходимости, обусловленной нашим сотрудничеством. Тебя ждут четырёхмесячная переподготовка на сержанта, внеказарменный режим работы и последующая служба шефом-инструктором для новобранцев – выходцев из Восточной Европы. Легиону требуется грамотное пополнение, а нам – мобильная оперативная группа из тщательно подобранных тобой людей… Но об этом позже…

Покинув замок, Распутин сел в машину, нагнулся, отстегнул кобуру, закреплённую на лодыжке, вытащил и аккуратно разрядил крохотный «Браунинг». Неожиданностей не произошло, да и желание пристрелить Дальберга, про которого он теперь знал так много интересного, перебивалось новой информацией, полученной от него.

– Ладно, поживи ещё, святоша, – пробормотал легионер, пряча оружие в бардачок. – Будешь вести себя хорошо, Рождество, так и быть, отпразднуешь.

«Что из полученной информации передать Ёжику? – размышлял Григорий, трогаясь с места и выезжая на дорогу. – Беспокойство, даже паника одной из партий Ватикана при виде малопонятной для них чехарды в высшем политическом руководстве России. Ну, тут всё ясно. Сам Кремль они субъектом не считают и силятся распознать, кто двигает фигуры на доске. Окей, пусть Лёшка думает, что с этим делать.

Мне предлагают создать под крышей легиона эдакую крохотную частную армию. Вот это уже интересно. С кем собрались воевать иезуиты и как это использовать в мирных целях? Может, Лёшка командирует в это подразделение пару своих волкодавов? Получится очень неплохая революционная ячейка в центре Евросоюза.

Ну и о глобальном… На что жалуется Петер? Что предъявляют заокеанским союзникам иезуиты? Англосаксы не умеют останавливаться или, как говорят на бирже, фиксировать профит. Победили в холодной войне? Развалился ненавистный СССР? Удалось отломать от него восточно-европейских сателлитов и целые куски исторически русской земли? Ну так держите свои радости в заднем кармане и получайте прибыли! Россия продолжит разваливаться на части, а Запад – выражать сожаление и сочувствие! Просто надо подождать…

Но англосаксонские идеологи не могут ждать, у них всё горит! Вместо этого лавочники устроили шумную пиар-акцию, начали орать про победу, к которой не имеют никакого отношения. Когда русского медведя надо было аккуратно, со всеми почестями, оплакивая и восхваляя, придушить в объятиях и нести на кухню свежевать, янкесы начинают тыкать палкой в еле живого зверя, издеваться над ним, придурочно отплясывая на его туше с криками „Обманули дурачка!“ И медведь пробуждается… Дальберг подкладывает соломку, боится, что, когда зверь проснётся полностью, пострадают в первую очередь те, кто ближе к берлоге. Или действительно боится Китая и Турции? Или США с толпой бжезинских во главе?»

Вечерело, когда Распутин добрался до своего отеля, предвкушая плотный ужин под непринуждённое Дашкино чириканье. Выворачивая из-за поворота, он сразу узрел у входа в отель бьющие по глазам мигалки Ambulance paramedic.

– Душенка! – оборвалось у Григория сердце…

Глава 24

À la Guerre Comme à la Guerre

Это случилось впервые и совершенно неожиданно. Впрочем, беда никогда не приходит по заранее оглашённому плану, особенно если она скрытная, как враг, притаившийся в засаде. Плохо, когда вдруг отказывается подчиняться твоё собственное молодое и здоровое тело. Ещё хуже, когда забастовку объявляет разум, не в силах противостоять стремительно растущему из глубины подсознания ужасу, внезапно и неумолимо поглощающему сознание и весь окружающий мир.

Кошмары войны никогда и ни для кого не проходят бесследно. Любая психика травмируется одним только видом насилия, не говоря уже о неотвратимой угрозе уничтожения. Чем непригляднее внешний вид, привкус и запах смерти, тем глубже душевная травма, которая обязательно даст о себе знать в будущем. Непосредственно в минуты опасности психика мобилизуется, подчиняя задаче выживания все эмоции и действия. Со стороны кажется, что попавший в переделку человек на удивление стрессоустойчив. Но как только беда отступает, где-то внутри щёлкает тумблер. Организм из мобилизационного режима переходит в обычный, и тогда дают о себе знать посттравматические стрессовые расстройства.

У Душенки, вынесенной на руках из зоны боевых действий, успокоенной и убаюканной мирной жизнью, этот опасный «отходняк» начался в самый неподходящий момент вынужденного одиночества. Метрдотель, привлечённый женским криком и звоном бьющегося стекла, решил, что в отеле совершается преступление, срочно вызвал полицию и скорую. Приехав и взломав дверь, спецслужбы увидели разбитое зеркало, следы крови на полу и хрупкую окровавленную девушку, забившуюся в угол спальни и не подпускавшую к себе никого из медицинского и обслуживающего персонала.

Григорий появился как раз в тот момент, когда парамедики и полиция решали вопрос о насильственной эвакуации пребывающей не в себе гостьи, раздвинул окружающих, подошёл к Душенке, присел. Он протянул руку, дотронулся до волос и чуть не упал от тяжести кинувшейся ему на руки жены. Спрятав лицо на груди Григория, она забилась в бесшумных рыданиях.

– Они вернулись! Они были там, за зеркалом! – повторяла она на своей тарабарской смеси из четырёх языков, вцепившись в рукав куртки и трясясь всем телом. – Они опять стреляли… Я только хотела, чтобы они не вошли сюда оттуда!..

– Положите шприц и выйдите, – одними губами сказал парамедику Распутин. – Я сам всё сделаю…

Приступ удалось купировать, скандал с порчей имущества отеля – замять, с медиками и полицией – договориться, но на Григория навалилась ещё одна проблема, решить которую он был не в состоянии. Служба и необходимость долгое время быть вне дома с одной стороны, и Душенка, которая не могла оставаться одна, с другой. Месяц отпуска, любезно предоставленный начальством, рано или поздно закончится, а будущее видится абсолютно неопределённым. Пришлось набрать телефон Марко…

Через три дня старый партизан был уже во Франции. «Неужели он принципиально не получает визу, не оформляет документы и переходит границы по козьим тропам?» – подумал легионер, но не стал расспрашивать, как Марко преодолел полторы тысячи километров. Внеплановое путешествие требовало нестандартных решений.

Сразу перешли к делу. Марко сначала выслушал Григория, потом добрые четверть часа Душенка лопотала по-сербски, не слезая с колен мужа и крепко держа его за руку своими тонкими пальчиками. Марко слушал, внимательно глядя на молодожёнов. Наконец покивал, прищурился, будто измеряя расстояние от себя до внучки.

– Ты как, Георгиус, удобно сидишь? – неожиданно осведомился старик. – Подержишь Душенку так ещё полчасика, пока мы с ней попутешествуем?

Распутин согласно кивнул, а Марко достал электронный метроном из своего дорожного саквояжа, напоминавшего чеховский, подставку, на которую обычно вешают гонг во время боксёрского поединка, и лёгкий алюминиевый диск с изображённой на поверхности спиралью. Метроном начал мягко отщёлкивать полусекунды, спираль – завораживающе закручиваться, а Марко – задавать короткие вопросы, на которые Душенка так же коротко, односложно отвечала.

На второй минуте этого мистического диалога Распутин почувствовал, как пальцы жены ослабли, а голова мягко упала ему на грудь. Старик задал очередной вопрос. На этот раз Душенка заговорила почти не останавливаясь, а Марко только коротко уточнял или односложно поддакивал. Речь Душенки всё ускорялась, становилась вязкой и сбивчивой, в ней стали преобладать плаксивые, жалобные нотки. Марко увеличил частоту работы метронома и настойчиво, требовательно повторял одну и ту же фразу, а девушка мотала головой, возражала, пытаясь спрятаться на груди у мужа. Наконец, не выдержав натиска старого партизана, она выкрикнула какую-то фразу и без сил повисла на руках у Распутина.

Марко, прикусив губу, произнёс ещё пару фраз, остановил метроном и тихо прошептал:

– Она проспит не меньше двух часов. Уложи ее, и пойдём заварим кофе…

– Что такое гипноз, я знал ещё в юности, в нашей семье все умели заговаривать зубную боль, а моя бабушка – даже рожистое воспаление, – медленно рассказывал Марко, помешивая крепчайшую заварку в турочке. – Но до войны относился к этому несерьёзно, считал каким-то дремучим шаманством. А когда началась Вторая мировая… Первый мой пациент сломал ногу – неудачно оступился и упал с обрыва на перевале. Нацисты зажали нас со всех сторон. На всех дорогах и горных тропах – немцы, усташи. Срочно нужна операция. Обезболивающих нет. Вот я и решился, предложил свою помощь нашему доктору. А что ещё было делать?

Старик аккуратно сбил поднимавшуюся пенку, разлил кофе по чашечкам и присел напротив Распутина.

– Долго разговаривал с раненым. Вспоминал, как и что делал отец… Опасался жутко, а тот наоборот: «Режь, не бойся!» Смотрю ему в глаза, говорю, что требуется, а сам с замиранием сердца жду: если начнётся операция, а у него зрачки расширятся – значит, всё! Не получилось! Погибнет от болевого шока! Но обошлось. Кость сложили. Ногу зафиксировали. Поверил в себя, и дальше пошла работа в отряде, в институте, потом и в советском лагере в Салехарде…

– Ты занимался анестезией?

– Гипноанестезией, – уточнил старик, – регрессивным эриксоновским гипнозом, директивным медицинским… много чем… А почему ты так удивлён? Уже в начале девятнадцатого века Рекомье делал хирургические операции людям, погружённым в гипнотический сон. И позже гипноанестезией занимались серьёзные академические учёные. Гипноз не получил развития только потому, что не давал никакой прибыли фармакологическим компаниям. Вот его и приговорили к забвению…

– Мне один хороший человек сказал, что у меня может получиться.

– Я тоже это заметил и как раз хотел тебе предложить попробовать свои силы. Душенке понадобится не менее десяти сеансов подряд и два-три в неделю в течение полугода. Может, и дольше. Я не могу быть рядом вечно, а никого другого она к себе не подпустит. Так что выбора у тебя, Георгиус, нет.

– И я смогу помочь ей так, как ты?

– Не сомневаюсь!

– Но я даже не понял, что ты делал!

– Человеческое сознание – забавная шкатулка с тройным дном. Четыре пятых поступающей информации обрабатывается, контролируется человеком бессознательно и только двадцать процентов осознаётся. Ответная реакция организма также на восемьдесят процентов бессознательна. Все эти видения, голоса в голове, парализующий страх и агрессия почти всегда идут изнутри и помимо воли человека. Вводя пациента в гипнотический транс, я работаю с теми шаблонами поведения, восприятия и ответных реакций, суть которых человек сам не осознаёт. Сегодня я заставил Душенку рассказать сначала то, что она помнит, а потом то, что забыла. Убедился, что её собственное сознание самые травматические воспоминания сложило в дальний сундук, но не смогло плотно запереть его. Мы аккуратно, совсем по чуть-чуть, растворим, проработаем, напитаем новыми силами подсознание Душенки, сфокусируем её сознание на положительных воспоминаниях, потом вернём в травматический опыт, чтобы она заново его прожила и смогла отпустить…

– А почему по чуть-чуть? Разве нельзя заблокировать всё сразу?

– И получить овощ без чувств и памяти? Знаешь, Георгиус, мы и так похожи на вандалов, пытающихся починить тонкий часовой механизм с помощью лома и топора, а если начнём колотить по нему с усердием лесоруба…

– Хорошо, понял. Что я должен делать?

– Как любой ученик – зубрить. Нужные слова, правильные манипуляции, их последовательность… Не только ты. Душенке тоже придётся выучить русский язык настолько, чтобы понимать, что ты ей говоришь…

Через десять дней Распутин сидел перед своей женой, держал в руках её нежные ладошки и срывающимся от волнения голосом делал своё первое гипнотическое внушение.

– Сделай глубокий вдох, хорошая моя, медленный-медленный выдох и представь, как веки наливаются тяжестью. Как с каждым новым звуком моего голоса приятная свежесть разливается от глаз к вискам. Твои веки налиты чистым и мягким безмятежным покоем, какой наступает, когда ты засыпаешь. Преврати эту мысль в белое облако – так теперь выглядит твоё сознание. Ты чувствуешь, душа моя, как мои слова повисли на кончиках твоих ресниц. Им уютно и хорошо. Пусть они там отдохнут. И пусть твоё сознание понежится в них до полного расслабления…