100 великих криминальных историй XVII-XVIII веков бесплатное чтение

Разбираясь в этих покрытых пылью времени историях, в основном частных, глубоко личных, начинаешь понимать, как же мало мы знаем о людях той далекой эпохи. Тогда были иные законы и иные способы дознания. Следователи были такими же дознавателями, но назывались они губными старостами и сидели в губной избе. Тюрьма была такой же избой, откуда нередко бежали при помощи охранников: здесь же все были «свои», и охранники – тоже. Крестьяне часто принимали сторону бандитов. И не потому, что хотели поднять восстание против правящего класса, а просто потому, что боялись и разбойников, и следствия: и те, и другие были опасными врагами – первые отомстят, вторые без вины запытают и засудят. И все это мы можем лишь чайной ложкой вычерпывать из немногочисленных работ историков, статей краеведов, да еще из старинных архивов, где сохранились скупые документы.

Нападение на Божью обитель

Здесь мы вынуждены отмотать нить времени на полстолетия назад от XVII века, чтобы не без некоторого удивления увидеть, что простоватую публику еще в середине XVI века (или уже в середине XVI века – по отношению к воцарению православия на Руси) совершенно не смущала идея ограбления Божьей обители, равно как и убийство игумена.

Мартовской ночью 1551 года в селе Белом Пошехонско-Романовского округа (ныне – это Ярославская область) было неспокойно. То и дело слышались какие-то скрипы, шорохи, шепот. Кто-то крался вдоль забора, кто-то свистнул. И наконец побежали – быстрый топот множества ног.

Руины церкви в селе Белое. Современный вид

Адриан, игумен молодого, десять лет назад построенного монастыря, вздрогнул, когда услышал шаги за дверью, и решил спрятаться в подполе. Но шайка уже заполонила обитель и искала ценности. К несчастью, они знали, где можно спрятаться, и довольно быстро извлекли Адриана из его укрытия, стали допрашивать. Игумен понимал, что сопротивление такому количеству разбойников бесполезно, и отдал им сосуд с 40 рублями – пожертвованиями на строительство церкви. Но им было мало, искали иконы, золото. Игумена убили, а монахов-насельников, захваченных вместе с ним, связали и бросили в подпол. Они сломали затвор одной из церквей, ворвались в алтарь, схватили и начали жестоко пытать трех учеников Адриана, а старца Давида убили сразу же. Тело самого Адриана было спрятано в окрестностях монастыря. Где – неизвестно.

Бандиты разжились книгами, свечным воском, ларцами, медными подсвечниками, кое-какой одеждой – в те времена все это имело материальную ценность. Потом прихватили лошадей и отправились делить добычу.

Дело это приняло совершенно неожиданный оборот, когда Иван Матренин, один из грабителей, прихвативший по-тихому увиденный ларчик, обнаружил в нем вовсе не деньги или золото, а образа и кисти для писания икон. Вот тут-то в нем и сработало внезапное раскаянье: «дерзнух неподобная украдох у своея братии». То есть, став виновником убийства игумена, этот Матренин почему-то грешником себя не считал и несчастному игумену не сочувствовал, а похитив орудия воспроизведения лика Божьего, устыдился до полного отсутствия чувства самосохранения и помчался каяться. Такова была психология: Бога, как авторитета, боялись больше, чем человекогубства.

Но интересно, что каяться Иван побежал не к тому, кто охраняет порядок, а к «авторитету № 2» – местному священнику, известному под именем поп Косарь. Черная ирония этой ситуации заключалась в том, что именно поп Косарь и был главарем шайки, напавшей на монастырь.

Дальше события развивались еще более причудливо. Циничный поп мог бы избавиться от впечатлительного Матренина и затаиться. Однако он тоже почему-то воспринял находку Матренина как дурной знак и собрал своих подельников на сходку. Происходило это в местной церкви Св. Георгия.

«Се же бе на нас полищное, се злое» – примерно так выразился нервный главарь, не подозревая, что его подслушивают.

За бандитами следил церковный служка по прозвищу Баба, которого давно интересовали странные действия попа Косаря. Узнав о делах Косаря, этот Баба не без презрительной насмешки заметил: «Безумен поп невесть, где девати, восхоте разбой творити такожде и душ человеческих побивати, устроих себя от неправды, богатство собирати и красти у сосед своих орудие…» (А.В. Воробьев «От татей к ворам. История организованной преступности в России»).

Примчавшись к губному старосте, служка все рассказал. За бандитами снарядили местных старост – Симеона (очевидно, Семен Александрович Гнездиловский) и Ивана (очевидно, Иван Плюсков) с отрядом.

О дознании того времени в книге историка А.В. Воробьева сказано следующее: «Помимо губных старост и персонала губной избы, рассказчик упоминает о неких «царских прикащиках». Дело в том, что Белое село уже в начале XVI в. по завещанию Ивана III было царской вотчиной, перешедшей по наследству к Василию III, а значит, оно и его жители ведались теми самыми царскими приказчиками.

На взаимоотношения последних с губными старостами проливает свет уставная грамота царским Подклетным селам Переяславского уезда. Согласно ей выборные земские судьи должны были в случае татьбы или разбоя судить вместе с губными старостами по губным грамотам. Подобный механизм действовал в дальнейшем и в других случаях: например, ямской староста также обязан был участвовать в суде с губными старостами подведомственного ему человека. Представляется, что в таких судах роль первой скрипки играли все же губные старосты, но даже в этих случаях у их партнеров по процессу оставалась важная функция «бережения», то есть надзора и контроля за судом. Естественно, в 1550 г., когда земская реформа еще не началась, место выборных судей занимали царские приказчики, и именно поэтому они присутствовали на процессе для защиты интересов своих подопечных» (А.В. Воробьев «От татей к ворам. История организованной преступности в России»).

Во время следствия старосте и приказчикам открылась мрачная картина жизни уезда, в котором давно уже процветали грабежи. Большая банда, в которой состояли более двух десятков человек, была хорошо организована – кто-то «стоял на шухере», кто-то осуществлял «шмон» или пытал свидетелей, кто-то дежурил на повозке, а кто-то сбывал краденое. У попа Косаря старосты быстро нашли все похищенное, которое он не успел сбыть.

Ивана Матренина по обыкновению жестоко пытали, и он быстро рассказал о своих уголовных похождениях и о крестьянах, которые участвовали с ним в налетах. Он же сообщил, «что после убийства они бросили тело Адриана на рубеже двух волостей, а наутро собирались сжечь в костре, но не обнаружили его на оставленном месте» (А.В. Воробьев «От татей к ворам…»).

Что же случилось с телом Адриана? Нет, он, конечно, не воскрес. Однако более семидесяти лет о нем ничего не было известно. Но однажды умирающий старец Иона в предсмертной исповеди отцу Лаврентию признался, что давным-давно, в ночь с 5 на 6 марта 1550 года, его отец Сидор нашел убитого игумена Адриана на рубеже двух волостей, возле их деревни Иванники. Он позвал сына Ивана, ставшего позднее монахом Ионой, и соседей. Все вместе они предали игумена земле без отпевания, потому что боялись обвинений и допросов: «заблюлися выемки от губных старост».

В самом деле: объясняй потом, что это не твое преступление, отправят на дыбу – и не в том признаешься. На это и рассчитывали бандиты – что подумают на соседей. А.В. Воробьев комментирует: «Откровенно непривлекательно выглядит фигура белосельского губного старосты Кирилла Васильевича Хвостова (губной стан переехал в Белое село в первой половине XVII в.), осуждавшего невинных и, несмотря на получение двойных откупов, продолжавшего притеснять обитель».

Крестьяне не любили выносить сор из избы и тем более – сотрудничать со следствием. Разумеется, об участи бандитов никто не сожалел. Это были вовсе не Робин Гуды, а обычные негодяи, которые грабили бедных и беззащитных людей, забирая у них сущую мелочь. Но, справедливости ради, стоит сказать, что все эти разбойники были не какими-то пришлыми каторжанами или неведомыми злодеями из других земель, а вполне обычными местными крестьянами, которых не смущало злодейское ремесло, а жестокость по отношению к жертвам ничем не отличалась от забоя скота.

Из всех разбойников был повешен все тот же Матренин, а остальные отправлены на каторгу. Их имущество распродали, очевидно, выплатив монастырю компенсацию, а 50 рублей достались Разбойному приказу (сегодня его назвали бы «убойным отделом»).

Что же касается игумена Адриана, то он стал преподобномучеником Адрианом Пошехонским. Уже в 1670‑е годы было написано его житие «Страдание преподобного отца нашего игумена Адриана от розбойник», а созданная в его честь Адриановская икона Успения Божией Матери считалась чудотворной.

Пестрая банда

Конец XVI века выдался не менее горячий. Уже в январе 1596 года некий Иван Обоютин вместе со своей бандой ограбил галичских купцов, которые направлялись по Переяславской дороге от Троице-Сергиева монастыря. Обычно банда промышляла на юге Центральной России – возле Каширы, Крапивны и Малоярославца, однако в январе 1596 года, когда и произошло ограбление купцов, разбойники сместились почти на 200 км к северу. Историки приписывают это высокой способности некоторых членов банды ориентироваться в незнакомой местности, а также – хорошей осведомленности о значении этого торгово-промышленного тракта, на котором было чем поживиться (М.И. Давыдов «Погонная память 1596 года из архива Суздальского Покровского монастыря»).

Семеро бандитов во главе с Обоютиным в тот раз сбежали, но четырех удалось поймать. Приметы сбежавших были весьма подробно изложены: «Розбойничья голова Иванко Обоютин, а Киндеев сын он же, а Бедаревым и Коширою назывался он же: ростом середней человек, лицем и волосом беловат, угреват, плоск, бухон, ус маленек. А платия на нем: полукафтанье дорогилной червчатой на бумаге да кафтан синь суконной, нашивка червъчата, однорятка зелена, завяски шелк зелен з белым шелком; да шапка багрова петли серебряны с пухом, под нею лисьи лапки.

Коширенин сын боярской Бориско Тимофеев сын Козюков: ростом высок, тонковат, волосом рус, уса и бороды нет. А платия на нем: кафтан бораней под сукном белым сермяжным, пугвици у него вкалываные; у него шапка лазорева черкаская с лисицею.

Кропивенской казак Ондрюшка Щекуров: ростом невелик, волосом беловат, уса и бороды нет. А платья на нем: кафтан бел сермяжной, завяски на нем ременные, да кафтан бараней наголной; шапка черкаская с пухом.

Михайлов человек Никитича Юрьева Петрушка Стрепков: ростом низмен, кренаст, волосом черн, рожеем смугол, ус немал, бороду сечет. А платия на нем: кафтан теплой мерлущатой под сукном синим настрафилным, нашивка на нем болшая, шелк червъчат.

Гришка Счербинка Ивашков человек Обоютина: ростом невелик, волосом рус, молод, уса и бороды нет. А платия на нем: кафтан синь настрафиль, нашивка на нем частая, шелк рудожелт, полукафтанейце белое наголное.

Сын боярской ярославец Левка Офонасьев: ростом высок, тонок, волосом бел, уса и бороды нет. А живет у Иванка у Обоютина и у Килдеева. А платия на нем: кавтан лазорев зенденной лисей, нашивка болшая, шелк червъчат; шапка вишнева с пухом.

Савка Холмитин гулящей человек: ростом высок, чермен, борода велика. Платия на нем: кафтан лазорев настрафиль, нашивка шелк червъчат, кафтан бораней наголной да сермяга бела, пугвици на ней хамьянные» (М.И. Давыдов «Погонная память 1596 года…»).

Русский разбойник XVI в.

Как мы видим, банда Обоютина была интересна тем, что в нее входили люди самых разных социальных групп – дворяне, холопы, казаки, бродяги: «В составе шайки нашлось место самым разным представителям русского общества: двое дворян, казак, холоп, гулящий человек». «Два городовых сына боярских» – это те служилые и небедные люди, которые по какой-то причине оказались во главе шайки. Именно им, очевидно, принадлежали и оружие, и некоторые знания местности, и профессиональная инициатива, позволявшие бандитам долгое время разбойничать на дорогах.

Своим классовым разнообразием эта пестрая компания напоминает ночлежников из пьесы М. Горького «На дне», только тремя веками раньше. Это свидетельствует о том, что общие меркантильные интересы сближают даже тех, кто принадлежит к разным имущественным группам. Причем, судя по описанию внешнего вида и одежды, некоторые бандиты выглядели весьма ухоженно и небедно: их костюмы из сукна и шелка с красивыми узорами и вышивкой сохранились в описании Разбойной палаты. Едва ли этих господ можно было причислить к нуждающимся. Но, как известно, денег много не бывает.

Российский историк М.И. Давыдов в связи с этим делает вывод о том, что в конце XVI столетия нарастали кризисные явления и противоречия внутри служилого сословия, которые привели к «постепенной криминализации его низов, что наиболее полно проявило себя чуть позже, уже в эпоху Смуты» (М.И. Давыдов «Погонная память 1596 года…»).

Кем был сам Обоютин, установить достаточно трудно, тем более что даже его фамилия была скорее всего вымышленной: в документе перечисляются другие его имена – Бедарев, Кашира, Киндеев. В отличие от большинства главарей подобных банд, он канул в лету и, скорее всего, не понес наказания, так и оставшись в архивных описаниях того времени.

В погоне за Хлопком

Испытания только что наступившего XVII века оказались ничуть не легче тех, которые сопутствовали эпохе правления Ивана Грозного. В частности, трагически сложилась судьба рода Басмановых. Дед и отец – Алексей Данилович и Федор Алексеевич – сполна познали прихотей грозного царя: первый был казнен (или же убит собственным сыном по царскому приказу), второй сделался и царским миньоном, и отцеубийцей, и впоследствии – ссыльным до конца дней. Не повезло и старшему сыну Федора Басманова: Петр Басманов, обидевшись на Годунова за недостаточно высокий пост, перешел на сторону Лжедмитрия и в 1606 году был вместе с ним убит и предан позору. При этом он пережил своего младшего брата Ивана, которому еще относительно «повезло»: он погиб в 1603 году в честном бою и не был опозорен изменой, а значит – считался героем. В сущности, молодого боярина с оружием в любом случае ожидала гибель, оставалось лишь выбрать – какая именно: достойная или недостойная.

Не лучше жилось и крестьянству. В смутные времена холопов просто не кормили – выгоняли из надела на все четыре стороны, и приходилось самим искать пропитания. А где его искать?

Так, крестьяне начали сбиваться в банды и грабить исключительно ради имущества, вещей. Было бы чем поживиться – тогда и выживешь. Голод 1601—1603 годов запомнился надолго.

Воссстание Хлопка Косолапа

Действия банды так называемого Хлопка Косолапа трудно назвать восстанием: в ее набегах не было ничего политического. Хлопок просто собрал вокруг себя таких же голодных, решивших взять свою судьбу в собственные руки. Но территория действий (многочисленные уезды центральной, западной и южной России) и масштаб банды (более полутысячи человек) были столь велики, что на их поимку бросили правительственные войска. А так обычно поступают с восставшими, отсюда и появившееся определение – «восстание».

Во главе войска был Иван Басманов – внук казненного Алексея Даниловича, сын деморализованного Федора Алексеевича и младший брат все еще живого первого царского воеводы Петра Федоровича Басманова. В сентябре 1603 года Иван Федорович отправился ловить Хлопка Косолапа, но посланники Бориса Годунова, которых было не более сотни, угодили в засаду. В этом, кстати, не было ничего удивительного: банду Хлопка поддерживали крестьяне, и о выдвижении царского отряда разбойникам сообщили заранее.

Во время боя Иван Басманов был убит, а его войско сильно порублено. Однако уцелевшим стрельцам удалось все же справиться с подельниками Хлопка, а его самого взять в плен.

Самого Хлопка казнили, его приближенных отправили на каторгу, однако части отряда удалось бежать на юг, чтобы позднее присоединиться к отряду Болотникова.

Ограбление боярина Плясова

3 ноября 1630 года в имение боярина Федора Плясова, расположенное в Воронежском уезде, нагрянули шестеро разбойников. Они захватили в плен жену, дочь и зятя помещика и прижигали их огнем, дабы выпытать, где хранится добро. Им удалось добыть 50 рублей, 40 пудов меда, 4 пуда воска, 18 ульев с пчелами, несколько коробов одежды, две лошади и всякую хозяйственную утварь, вроде телеги, седел, котлов, самопалов, топоров.

Поскольку потерпевших оставили в живых, они смогли дать приметы преступников, а впоследствии опознали всех шестерых, оказавшихся атаманами и их крестьянами Воронежского уезда.

Поскольку следствие и в те времена велось весьма тщательно, показания одних потерпевших нельзя было принять за абсолютные доказательства вины, и губной староста Неустрой Григорьевич Тарарыков вынужден был опросить около трех с половиной сотен человек, живших поблизости.

Были задержаны атаман Богдан Тарасов по прозвищу Пробитый лоб и крестьяне Клеймен Саранча и Лука Чистяк по прозвищу Неделя. А дальше события приняли неожиданный оборот.

Воевода князь Львов был покровителем Тарасова и потребовал его освобождения под предлогом, что разбойничье прошлое Тарасова не доказано и показаний против него мало. И Тарасова отпустили на поруки, что представлялось спорным, поскольку против Тарасова было дано куда больше показаний, нежели зафиксировала Уставная книга Разбойного приказа.

Тут надо заметить, что в ход следствия достаточно часто вмешивались воеводы, и это не было чем-то незаконным: губной староста выступал в роли дознавателя и следователя, а воевода – в роли прокурора, осуществляющего надзор за следствием. И тот, и другой апеллировали к Разбойному приказу – то есть суду. И приходилось ждать, пока государь соизволит ответить. Естественно никакой суд и никакой государь преступника в глаза не видели и оправданий его не слышали, а приговор выносили на основании отчета старосты.

Однако со стороны Львова заступничество по отношению к Тарасову оказалось «медвежьей услугой». Пробитый лоб оправдал свое прозвище: на следующий день Тарасов был убит при загадочных обстоятельствах, а его найденное поблизости тело атаманы доставили в губную избу.

Тут можно выдвинуть две противоположные версии: одна – о «медвежьей услуге» со стороны Львова, который ни о чем таком не помышлял; другая – о том, что самому Львову было чего опасаться, особенно если Тарасов останется в губной избе и у него развяжется язык. Вторая выглядит более убедительной. А почему нет?

Через пять месяцев, в марте 1631 года, боярин Плясов отправился выпить пива к одному из воронежских священников. Во дворе у священника Плясов внезапно узнал одного из ограбивших его бандитов. Звали его Антон Рогач. Но почему-то священник остановил гостя, а потом вместе со своим зятем и наемным рабочим убеждали Плясова не сообщать о разбойнике властям. И мало того – хозяин-священник, гостеприимно пригласивший его попить пивка, так запугал Плясова, что тот вынужден был отдать ему 20 рублей, которые у него были при себе.

Это был уже второй грабеж, и помещик тут же пошел жаловаться. В результате зятя задержали, самого священника отпустили на поруки, а бандит Рогач скрылся.

Воевода нередко выступал в роли прокурора, осуществляющего надзор за следствием

Непонятно было, что делать дальше, и местные дознаватели ждали приказа из Москвы. В июле 1631 года была получена грамота, в которой предписывалось вызвать на допрос и пытать тех, кто уже был задержан ранее. Вызвали Чистяка по прозвищу Неделя. Он признался в преступлении и сообщил, что украденный мед они отвезли атаману Кодулину. Задержали Кодулина и посадили в тюрьму, но тому удалось сбежать при помощи стражников, среди которых были атаман И. Борода и его люди. В дальнейшем Кодулина так и не нашли, а его имущество конфисковали и продали, пополнив казну.

Вскоре поймали Антона Рогача, за которого так ратовал воронежский священник, пренебрегший гостеприимством. Но и Рогачу удалось сбежать. Еще одним виновником ограбления был назван атаман Тимофей Лебедянец, находившийся до этого на поруках. Священника, его зятя, их работника оштрафовали, у других конфисковали имущество.

Простой сыщик Тарарыков

Осенью 1632 года губной староста Неустрой Григорьевич Тарарыков занимался распродажей имущества преступников, арестованных по делу Плясова. Но недолго он этим занимался. Вскоре он был убит.

В 1635 году назначили нового губного старосту – Б.И. Кречкова. В тюрьме к тому времени уже никого не было. А боярин Плясов, возмущенный тем, что его дело не сдвигается с мертвой точки, отправился в Разбойный приказ Москвы. Там его настойчивость привела к тому, что был написан указ о взятии с преступников оставшихся денег для компенсации убытков и продаже опечатанного имущества. В 1636 году дело было закрыто.

В результате на свободе остались и Тимофей Лебедянец, и Чистяк-Неделя, а К. Саранчу побили кнутом и отпустили на поруки. Всех остальных тоже отпустили на поруки, взяв с них штраф.

Остались вопросы: кто убил атамана Тарасова и кто убил губного старосту Тарарыкова? Похоже, под спудом времен ответа на них получить не удастся. Впрочем, нет. Убийство губного старосты – это все-таки дело крупное.

Воронежский этнограф и учитель-историк Наталия Дейнека в своем труде «История воронежского села Чертовицкое» приоткрывает завесу тайны. Судя по ее исследованию, Неустрой Григорьевич Тарарыков был одним из первых помещиков села Чертовицкого и подьячим Поместного приказа. Это был грамотный дворовый сын боярский с окладом 400 четвертей, поместьем 186 четвертей, денежным окладом из чети – 15 рублей. Ему принадлежали 20 четвертей земли села Чертовицкого, 50 четвертей деревни Пекшевой, 50 четвертей деревни Глушицы.

У Тарарыкова и его супруги Авдотьи было двое детей – Иван и Анна. Возможно, их было больше, но известно по документам об этих двоих. Еще известно, что у Тарарыкова был родной брат Василий Григорьевич, тоже помещик.

Когда Тарарыков стал губным старостой Воронежа, он построил новую тюрьму, губную избу, сторожевой дом, острог, забор, и на все это ушло три месяца.

Без трудностей не обошлось – посадские во главе с атаманами и казаками отказывались возить лес для тюрьмы. Они раскидали бревна по улицам и заявились к Тарарыкову. Тот смог угомонить их, но на всякий случай накатал отчет о том, что «…за атаманами и казаками – села и деревни со крестьянами многими». Это был сигнал о том, что крестьяне встанут на сторону атаманов и казаков, а не органов правосудия. Гуляй поле! Скорее всего, он внутренне послал этот сигнал самому себе – «Держи ухо востро, Неустрой! Здесь, если что, нож в спину воткнут».

Людей тоже понять можно: кому охота строить себе же острог? Это же все равно что намыливать веревку. А еще и губная изба строится, где тебя будут за руки подвешивать. Дальше – больше. Еду заключенным доставляли их же родственники. А у кого из заключенных нет родных, тех выпускали в город милостыню просить. Ну не абсурд?

Занимаясь делом ограбления Плясова, Тарарыков действовал в соответствии со статьей 18‑й Уставной книги Разбойного приказа. То есть вначале проводил так называемый «лихованный обыск» – на деле это был опрос местных жителей. Так были вызваны и допрошены 63 атамана, 170 крестьян и 2 священника.

Разбойный приказ не собирался игнорировать происшествие с атаманом Тарасовым. Тарарыкову было велено найти убийц и доложить в Разбойный приказ, а с поручителей Тарасова (то есть с его заступника Львова?) взять штраф. Поскольку виновность Тарасова априори не вызывала сомнения, его имущество было приказано продать.

Допрос в Средневековой Руси

И вот через три года, в сентябре 1632 года, Тарарыков продавал имущество виновных. Покупателями были в основном атаманы и торговцы. Плясову полагалась компенсация за ущерб и потерянное имущество. И тут можно догадаться, что Тарарыков любил действовать в соответствии с порядком, но его помощники, судя по некоторым материалам, брали взятки, а за ними стояла преступная группа, куда входили и атаманы, и воеводы, и даже священники.

Глава ХХI Соборного уложения 1649 года трактует такое понятие, как «обыск» (ст. 29, 35, 36) или «большой повальный обыск» (ст. 35). Причем до введения этого уложения существовал обыск розыска, то есть – розыск разбойников определенной округи всей земщиной, и обыск суда – допрос жителей об известных им фактах. В 1649 году произошло соединение этих действий. А предполагаемая территория обыска была 15—20 верст.

Обычно такие действия предпринимались, если преступник пойман, но не сознается. Если он был пойман во время совершения преступления, то пытки к нему применялись с целью узнать, не совершал ли он до этого других правонарушений.

Итак, в 1627—1632 годах Н.Г. Тарарыков был воронежским губным старостой, и его «главной задачей был розыск и наказание разбойников, убийц, татей – «ведомых лихих людей», то есть наиболее опасных уголовных преступников».

Однако в 1632 году при исполнении обязанностей Тарарыков был убит в селе Глушицы. И его убийцами оказались воронежские бояре И. Соболев и А. Иевлев. Ни о какой мести речи не шло. Судя по всему, это было ограбление. Но почему бояре позарились на одежду седока и оснастку коня? Не мелковато ли для бояр? Или все-таки при Тарарыкове были деньги, вырученные при продаже имущества преступников по делу Плясова? Мы ведь помним, что весь сентябрь 1632 года он занимался реализацией конфиската.

Удивительно выглядит челобитная сына старосты, Ивана Неустроевича Тарарыкова, поданная в начале 1639 года: «под отцом убили: конь рыж – цена 15 руб., да с коня сняли седло и узду – полтретья рубли, да с отца сняли зипун сукно костряж – 4 руб., кафтан комчат двоеличен – 7 руб., да саблю булатною оправною – 12 руб., да шапку – 2 руб.».

Не цинично ли, что сын, потерявший отца, человека в городе уважаемого, требует возмещения ущерба за седло, уздечку и шапку убитого? Впрочем, с момента убийства прошло уже семь лет, и скорбь, очевидно, закончилась.

Да и 2 рубля за шапку в те времена были большими деньгами, если учесть, что денежный оклад Ивана Неустроевича, проживавшего в отцовском поместье, был 8 рублей. Младший Тарарыков имел и земельный оклад 250 четвертей.

Вдова губного старосты Авдотья Тарарыкова горевала три года, а в 1635 году вышла замуж за Трофима Ивановича Михнева, сделавшего хорошую карьеру при дворе: он одним из первых получил чин выборного дворянина. В приданое от жены он получил поместье в селе Чертовицком, а в 1651 году ему досталось и поместье его падчерицы Анны (очевидно, умершей) в селе Глушицы и деревне Пекшево.

Обычная, в общем, история. Только вот что стало с «детьми боярскими И. Соболевым, А. Иевлевым», совершившими убийство местного следователя, неизвестно.

Стольничий разбойничий

Если крестьян, собиравшихся в банды, хотя бы можно было понять, ибо голод не тетка – пирожка не подсунет, то весьма необычным оказались банды грабителей, состоявшие из бояр. Самой известной считается шайка московских придворных во главе со стольником Прохором Кропотовым.

Днем эти вполне пристойные, уважаемые люди прислуживали во дворце, они носили придворное платье, охраняли царя и его семью, сопровождали их в загородных походах, а ночью нападали на подмосковные села, грабили, насиловали и убивали.

Это была уже последняя четверть XVII века, эпоха Алексея Михайловича Тишайшего. Служили Прохор и его сообщники, конечно же, во дворце, построенном к 1671 году в Коломенском. В те времена этот район, сегодня один из центральных в Москве, был окружен селами и полями. Царь по окончании войны с Речью Посполитой решил устроить Государев двор на новом месте и выбрал для этого живописное Коломенское.

Прохор Васильевич Кропотов и его банда, в которую входили правая рука главаря Мещерский, стольник царицы Д.Б. Зубов, Л.В. Кропотов, С.И. Кропотов, И.Б. Зубов, стряпчие Т. Киселев и Г. Бехметьев, стольники Лаврентьев и Васильев, боярин С. Писарев, стряпчий Абросимов и еще полтора десятка московских чиновников, нападали на подмосковные села, жгли избы, убивали хозяев. На их счету оказались десятки жертв, а позднее следствие установило и другие насильственные преступления, не имевшие никакого рационального объяснения: бандиты не гнушались «блудным насилием» «над бояронами и над девицами».

Но даже бесчинства в окрестностях столицы не были пределом мечтаний разбойников: очевидно, памятуя о времени смуты, с которого начинался век, они собирались отправиться в Польшу и там подговорить шляхтичей вновь двинуться на Москву. Позднее на дознании члены банды показали, что сам Кропотов часто говорил, что отправится к польскому королю за войском, чтобы потом вернуться в Москву и всех своих недругов повесить. А это уже называлось государственной изменой.

Преступления Кропотова и его банды были раскрыты в апреле 1679 года.

Заслуга в этом принадлежала стоявшему во главе следствия боярину Хлопову, который с самого начала подозревал, что банда столь долго уходит от следствия из-за своего высокого положения. Хлопов патрулировал подмосковные уезды с отрядом стрельцов и вскоре напал на след. Но даже тогда он еще не подозревал, что главарем окажется стольник Кропотов, с которым он виделся во дворце почти каждый день. Хлопов узнал о том, что Кропотов возглавляет банду от стольников Лаврентьева и Васильева, попавших в стрелецкую засаду.

Некоторые стольники днем служили царю, а ночью разбойничали

Сам Прохор и его ближайшие сообщники сбежали из Москвы, но потом решили вернуться и искать заступничества у князей В.В. Голицына, С.С. Волконского и Г. Чертенского. Кстати, Кропотов был ранее приказчиком вотчины князя В.В. Голицына и занял у него большую сумму денег. Прохор бежал в село Городня под Тверью, где рассчитывал договориться с Голицыным о заступничестве, но ни у него, ни у других понимания не нашел: от него отшатнулись все.

Кропотов с частью сообщников попытался уйти от погони. Им удалось преодолеть несколько уездов, но в результате вооруженного столкновения несколько человек были убиты, а сам Прохор схвачен: его выманили в Москву, передав фальшивое письмо от Голицына.

Хотя всех участников злодеяний велено было брать живыми, некоторые погибли в ходе столкновения со стрельцами, а иные странным образом скончались уже в темнице, и ходили слухи, что им помогли отправиться на тот свет некие люди, нанятые князем Голицыным, которому, возможно, было что скрывать. Едва ли князь был замешан в разбое, но ведь и Прохор, и другие мещерские бояре постоянно находились в его доме и были в курсе всех его дел.

Бандитов подвергли жестоким пыткам, стремясь выявить круг заговорщиков. 17 июля 1679 года трое предводителей – сам Прохор Кропотов, его брат Лаврентий и стольник Зубов – были казнены на Красной площади путем отсекновения головы. Символично, что к месту казни их доставили на той же телеге, на которой только что везли Стеньку Разина.

Семью Кропотовых сослали в Сибирь. Остальные бандиты также были сосланы в Сибирь, а их родственники разжалованы в городовые дворяне и лишены привилегий.

Интересно, что пострадали даже князья Волконский и Чертенский, которые не оказали Кропотову помощи: им предписали покинуть Москву и поселиться в своих имениях.

Зато князю Голицыну удалось выйти сухим из воды. Во-первых, то самое село Городня, куда так рвался Кропотов, он подарил царю – на «царские рыбные ловли». И, во-вторых, Голицын бывал очень убедителен и, конечно, смог оправдаться.

О дальнейшей судьбе некоторых осужденных стало известно. Так, сосланный в Курск бандит С. Писарев стал запойным пьяницей, закладывал и продавал поместья, вел себя как бешеный, часто устраивал драки и нападал на случайных встречных.

Имущество осужденных, причем немалое, было конфисковано. У Кропотова, по некоторым данным, было 80 дворов, у Т. Киселева – 67 дворов, у Г. Бехметьева – 33 двора, у стряпчего Абросимова – 10 дворов, у Мещерского – 6 дворов.

Для чего же этим вполне обеспеченным людям понадобилась такая кровавая и рискованная авантюра? Пощекотать нервы себе и безвинным людям? Ощутить вседозволенность и власть над другими? Наиболее полно эти события освещены в книге историка П.В. Седова «Закат Московского царства». Судя по всему, эти люди, представители уездного дворянства, внезапно попавшие в Москву на службу, просто не справились с обилием впечатлений – им хотелось чего-то большего: власти, куражу, денег.

Клопенок и бравые капитаны

Только что начался XVIII век, а вместе с ним и Северная война. С крестьян начали взимать дополнительный, чрезвычайный налог. В 1702 году бежецкий воевода собирал с каждого двора по 2,25 рубля, полторы осьмины (157,5 л) ржаного хлеба, пол-осьмины (52,5 л) овса и 20 пудов сена. К весне поборы с крестьян еще выросли.

И теперь уже помещики Бежецкого уезда (ныне – Тверская область) жаловались в центр на невыносимую жизнь, которую им устроили «многие воры и разбойники… руские люди и кореленя…» (Материалы Российского государственного архива древних актов. – Здесь и далее цит. по: Усенко О.Г. «Эхо северной войны: разбойничество в Бежецком уезде (1702 год)»).

Словом «кореленя» называли в то время уроженцев Карелии, которых в Бежецком уезде было довольно много.

К бежецким помещикам присоединились помещики Новгородского и Устюжско-Железопольского уездов, утверждая, что банда орудует там, «где те уезды сошлис поблиску». Кстати, там, в Устюжско-Железопольском уезде, бандитов довольно успешно гонял бравый капитан Арист Михельсон, о котором речь пойдет позже.

Деяния Кропоткина не были крестьянским восстанием. Просто некоторые наиболее решительные и аморальные крестьяне, лишенные чувства эмпатии, но жаждущие наживы и жестоких развлечений, сбились в разбойничий отряд и стали грабить и убивать.

Набеги разбойников начались весной 1702 г.

Деятельность разбойников началась весной 1702 года, примерно в марте – апреле. В банду входили местные крестьяне, карелы-переселенцы и беглые солдаты. О том, что там были дезертиры, свидетельствуют солдатские сумы, принадлежавшие некоторым бандитам. Ну куда же без беглых солдат: у них и оружие имелось, и убивать они умели лучше остальных, и духовность у них после войны притупилась.

Через месяц после начала разбойничьей деятельности в шайке состояло уже около сотни человек. У них было все как будто по-настоящему – и собственное знамя с «кумашными значками» из тафты, и разнообразное оружие – от ружей, пистолетов и пищалей до рогатин, копий и бердышей.

Сегодня такое большое преступное объединение назвали бы ОПГ или ОПС. В то время группировка была схожа с казацким отрядом и была названа самими разбойниками «станицей».

Атаманом неуловимой шайки стал некий Степан Алексеевич Кропоткин, а его заместители назывались есаулами. Кропоткин получил прозвища Клопенок и Чекмарь. Слово «чекмарь» на современном языке звучало бы как «дубина» или «колотушка». Хорошее прозвище для главаря и крутого парня. Но почему же Клопенок? Возможно, так его называли в детстве.

Откуда взялся этот Кропоткин-Клопенок неизвестно. Был ли он коренным жителем Бежецкого уезда, можно только предполагать. Говорили, что и брат Клопенка Андрей Крохарь, и его зять Варлам Тимофеев разбойничали вместе с ним. Этот зять Тимофеев был из деревни Лазорково Бежецкого уезда, принадлежавшей помещику Петру Козловскому. Позднее состав шайки начал понемногу проясняться, чему способствовали задержания бандитов. Так были пойманы русские В. Тимофеев, Г. Федоров, Ф. Раденок: первый из названных был зять атамана. Все эти люди были помещичьими крестьянами Бежецкого уезда. Но были среди пойманных и карелы из дворцовых крестьян – А. Павлов, М. Константинов.

Долгое время шайку невозможно было обнаружить, потому что у нее не было своего логова или лесного лагеря. Места расположения все время менялись. Кроме того, часто разбойники просто расходились по своим домам к семье или отсиживались у становщиков – тех, кто держал у себя притон и прятал награбленное. Они же кормили бандитов и давали ночлег.

Любимым местом «станицы» была деревня Иван-гора в Кесемской волости (ныне – тоже Тверская область), где у банды имелись два русских становщика – Федор Федоров из деревни Васюткино, принадлежавшей стольнику Л.М. Глебову, и Константин Кириллов из деревни Ледково, принадлежавшей Я.В. Федорову. Вторым лежбищем шайки стало карельское село Мякишево Пятницкой волости, где становщиками были карелы – Василий Пантелеев из деревни Благовещенье Сандовской волости и Федор Семенов из деревни Тимошкино Пятницкой волости. Родственники членов шайки тоже часто были становщиками, а приятели прятали некоторых разбойников уже в конце 1702 года, когда шайка потерпела крах. Такими укрывателями были карелы из деревень Пятницкой волости – крестьянин Игнатий из Ильинской, Лукьян из Терпигорева и отец М. Константинова из деревни Быково. Семен Домренок и его братья из деревни Берези тоже укрывали у себя членов шайки.

Грабили помещиков, священников и зажиточных дворцовых и монастырских крестьян. В первый раз еще в апреле 1702 года напали на село Якушкино, ограбили помещицу-вдову Склятину и ее крестьян. Потом ограбили село Елкино, принадлежавшее князю И.М. Юсупову-Черкасскому.

В Новгородском уезде ограбили несколько сел, убили двух местных попов и их причетников, закололи копьем сына пономаря «и, вспоров груди и утробу, вынели из нево сало...».

Уже в середине мая, вернувшись в Бежецкий уезд, они разорили село Черемесь, в котором пострадали дома вдов Аксиньи Михайловой и Катерины Милюковой. Помещиц и их слуг жгли и мучили.

В селе Погорелки князя А.Ю. Мещерского и деревне Бориса и Глеба князя П.Ф. Хилкова тоже побывали люди Клопенка. Разорили и разграбили все дома, а двух крестьян и крестьянку замучили до смерти и сожгли.

Брали «пожитки и денги», но зачем-то портили и то, что забирать не было смысла: «платце плохое и всякую домовую рухледь и спосуду, чего они с собою не взяли, и то все на огне пожгли и изрубили и изломали».

Для чего было творить такое зверство – и своего брата крестьянина жечь, и все ненужные вещи ломать? Это уже напоминало живодерство и садизм.

Тем же, кто пытался сопротивляться, угрожали местью и обещали разорить все села без остатка. Поэтому многие помещики и крестьяне молчали: «И Бежецкого де уезду помещики, и люди их, и монастырских вотчин прикащики, и крестьяня з женами и з детми живут по лесам, и многие, покиня домы свои, выезжают в городы от такова великого разорения и надругателства».

Но в это самое время, еще в конце весны, атаман Кропоткин узнал об участи другого атамана Григория Гори, орудовавшего в Угличском уезде. Он этого Горю знал, порой вместе дела проворачивали. Теперь же Горю и некоторых его сообщников захватил сыщик Иван Сумароков и держал под стражей в селе Чамерове, намереваясь отправить в Вологду.

Банда Кропоткина пошла выручать товарищей. Сумароков, узнав, что «воры де и разбойники атаман Степка Чекмарь с товарыщи… ходят разбоем з знамены в Чамеровском присуде около Чамерова села в ближних местех верстах в десяти и менши, и многие де села и деревни, и в селех церкви божии пожигают, и многих людей до смерти бьют и жгут», написал письмо воеводе Углича. Упоминал он и о том, что ему самому грозит смертельная опасность, как и селу Чамерову.

У Сумарокова был свой отряд «погонщиков», и ему удалось прогнать бандитов в Бежецкий уезд. Это просто удивительно, учитывая, что большие потери были и со стороны «погонщиков»: «на тех боях они, воры, многих погонщиков побили, для того что у погонщиков ружья нет». Спрашивается: как получилось, что отряд Сумарокова, направленный на борьбу с бандитизмом, не был вооружен ружьями? Несмотря на такую вопиющую странность, банда, вооруженная куда лучше, потеряла около трех десятков человек и не смогла освободить подельников, которые, кстати, уже были отправлены в Вологду днем раньше.

У Кропоткина в тот момент осталось чуть больше шестидесяти людей, но вскоре численность банды вновь стала расти за счет крестьян, стремящихся поживиться.

Именно тогда к банде пристал крестьянин села Пруды Григорий Федоров – тот самый, который позднее тоже был пойман. Кстати, село Пруды принадлежало помещику А.Н. Тютчеву, о котором позднее писалось: «Афонасей Никититич Тютчев служил у рейтар подполковником и от той службы за очной болезнью из старостью отставлен и ныне он Афонасей очьми не видит а поместья за ним и вотчин жилого и пустого так же людей и крестьян ничего нет потому что те поместья и вотчины справлены за вышеписанными детьми ево» (Перепись 1710 года: Санкт-Петербургская губерния: Бежецкий уезд: Сказки, поданные стольнику Любиму Афанасьевичу Лихачеву (РГАДА. Ф.1209. Оп.1. Д.11447)).

На допросе Григорий Федоров рассказал, что из Иван-горы разбойники двинулись в село Молоково и там пограбили хлеб и всякие съестные припасы, а оттуда пошли в деревни Савачево и Перевертку, где «крестьян жгли и девок и женок блудили. И ис тех де деревень Савачева и Перевертки пришли они… в вотчину Ивана да Семена Змеевых в село Деледино и в том селе Деледине у попа обедали. И ис того села Деледина они… пришли в вотчину адмиралтейца Фёдора Матвеевича Опраксина села Кесмы в деревню Елцыно и в той деревне жгли корелянина Гарасима прозвище Щербака, а выжгли денег у него, Гарасима, два рубли. А из деревни де Елцына пришли они… тое жь вотчины в деревню Хвастово и в той де деревне корелянина Тимофея жгли… и разбоем взяли у него, Тимофея, денег пять рублев».

Теперь они выглядели не народными мстителями и романтизированными искателями справедливости, а садистами и подонками.

Судя по показаниям Федорова, «ис села де Кесмы пришли они… в Бежецкой же уезд в вотчину Симонова монастыря в село Чернецкое, и то де село… и деревню Романцово они… выжгли. И ис села Чернецкого пришли они… дворцовой Пятницкой волости в деревню Мякишово».

В какой-то момент шайка решила передохнуть и двое суток стояла в селе Васюткино, принадлежавшем стольнику Леонтию Глебову. Григорий видел, как Кропоткин отдал награбленное становщику Федору Федорову.

При этом Григорий не упомянул деревни Глазачево и Волково, село Хабоцкое при Знаменском монастыре, вотчину Ф.М. Апраксина, села стольника А.И. Яхонтова. Возможно, не хотел увеличивать список своих злодеяний.

Дальше Григорий Федоров «от них, разбойников, ушел», видимо, решил не искушать судьбу. Почему он ушел именно в это время, он не объяснил. Известно, что пойманный карел Константинов отстал от разбойников именно в Мякишево, где банда намеревалась отдыхать. Есть предположение, что и Федоров, и Константинов уже знали, что на Мякишево идут отряды Ивана Сумарокова и воеводы Никиты Титова. Они намеревались штурмовать село и уничтожить шайку. В последний день мая их лагерь уже был возле деревни.

Судя по всему, бой был кровопролитный: «И с теми де ворами был у них бой, и те де воры ево, Микиту, и сыщика, и которые с ними уездные люди были, побить хотели до смерти, а иных порубили и перестреляли до смерти». Но бандитов удалось сильно побить. Остатки шайки откатились в деревню Чернятино Пятницкой волости. На время разбои прекратились, но уцелевшие бандиты намеревались «Бежецкой город и уезд и в селе Чамерове людей порубить и выжечь… всех без остатку». Только это им не удалось, потому что в Бежецкий уезд прибыли два капитана.

Главную роль в уничтожении шайки сыграл капитан Михаил Лисогорский, прибывший в Бежецк из Москвы с полусотней солдат. Не сразу ему удалось разговорить запуганных крестьян, но все же удалось. В этом ему помог капитан из Устюжско-Железопольского уезда Арист Михельсон, которого местные знали как охотника на разбойников. Крестьяне и сами ненавидели Кропоткина и его «станицу», поэтому охотно начали помогать в поисках бандитов двум капитанам Преображенского полка.

Лисогорский действовал абсолютно новыми методами: он допросил первую партию схваченных бандитов и сразу отправил группу захвата по адресам. Потом допрашивал новых арестованных и опять отправлял отряд солдат.

От Кропоткина стали уходить сообщники, они чуяли, что земля под ногами горит. Кто-то из них возвращался к семье, другие прятались у друзей. Во второй половине лета Лисогорский и Михельсон захватили еще одиннадцать бандитов. В этом им помогли карельские крестьяне Павел Аксенов и Гаврила Никифоров из деревни Глазачево, давшие показания против В. Тимофеева и Ф. Раденка. Кстати, этот Раденок, покинувший свою родную деревню Волково, нередко приходил туда же разбойничать, потому что не ладил с отцом: «приходил по многое время в ту деревню Волково ко отцу своему с разбоем со многими товарыщи и поимать себя не дал».

Житель деревни Иванихи Матвей Федоров сам изловил в лесу вооруженного рогатиной разбойника А. Федорова и сдал в отряд. Этот Андрей Федоров был выходцем из крестьян Белозерского уезда.

Отряд Лисогорского вернулся в Москву в конце августа 1702 года. Теперь поисками бандитов занимался капитан Михельсон. В конце года Бежецкий уезд был очищен от бандитов шайки Кропоткина. Но о судьбе тех, кому удалось сбежать и спрятаться, ничего неизвестно, как и о судьбе самого Кропоткина.

Черная вдова или жертва домостроя?

В стародавние времена порой применялись такие удивительные способы наказания и смертной казни, что иначе как средневековым варварством это назвать нельзя. Так, в Соборном уложении говорится: «А будет жена учинит мужу своему смертное убийство, или окормит его отравою, а сыщется про то допряма, и ея за то казнити, живу окопати в землю, и казнити ея такою казнею безо всякия пощады, хотя будет убитого дети, или иныя кто ближния роду его, того не похотят, что ея казнити, и ей отнюд не дати милости, и держати ея в земле до тех мест, покамест она умрет».

О чем говорит нам этот отрывок? Как мы видим, о том, что не считались ни с родными, ни с детьми, которым расти отныне сиротами. Ничего не говорится и о причинах поступка женщины: нередко ведь поступок был оправдан алкогольными дебошами, издевательствами над женой и детьми. Но «жена да убоится мужа своего» было важнее отчаянья женщины, доведенной до предела терпения. Между прочим, у Ф.М. Достоевского в «Дневнике писателя» есть горькая статья о несчастной, которую муж-садист уже в более позднем XIX веке подвешивал за ноги ради смеха. Женщина от отчаянья повесилась, а свидетелем был вызван малолетний ребенок, и великий писатель с гневом обличал и скользких адвокатов, готовых ради славы защитить мерзавца и подвергнуть опасности ребенка, и соседей, утверждавших, что подозреваемый – человек богобоязненный, регулярно посещавший церковь.

Установки на уровне диких времен, диктовавшие гендерное неравенство, давали полную волю садистам, буянам, пьяницам. А как же убийство жен? Что-то не слыхать было о закапывании в землю мужей, побивших до смерти благоверную или отравивших ее ядом.

В Вологде за мужеубийцу вступились посадские люди

Известно, что в декабре 1659 года вологодскими губными старостами Козьмой Пановым и Матвеем Даниловым-Домниным была получена грамота Разбойного приказа, предписывавшая применить смертную казнь окапыванием к удавившей мужа крестьянке Корнилиево-Комельского монастыря Агриппине. 22 декабря губные старосты, эти самые Панов и Данилов-Домнин, окопали женщину через четыре часа после восхода солнца. Если учесть, что губные старосты – это по-современному и дознаватели, и в некотором смысле оперативники, то есть сыщики, то приходишь к выводу, что это были какие-то особенные люди, для которых палаческое дело было столь же естественным, как и обеденная трапеза. Пытки и умерщвления были для них делом вполне заурядным.

Агриппина мучилась, мерзла в земле, умоляла заменить ей казнь монастырем и провела в земле, учитывая солнцестояние самого короткого дня в году, пять часов. Откопали ее чуть живой на третий час после захода солнца. Безусловно, это сказалось и на ее здоровье, и на сроке ее жизни, но об этом мы ничего не знаем. Главным было то, что ее удалось спасти. И отнюдь не губные старосты внезапно усовестились, обрели милосердие и убоялись божьего гнева. В архивах остались челобитные жителей Вологды и местного архиепископа. В Вологде за мужеубийцу вступились посадские люди, тронутые мольбами женщины и, очевидно, знавшие причину ее преступления. Вечером в день казни земский староста и уважаемые люди города пришли в Софийский собор, где шел молебен после вечерни, и подали челобитную архиепископу Вологодскому и Белозерскому Маркеллу. Архиепископ принял горожан и немедленно призвал в собор губных старост. Агриппину выкопали и отправили под охраной в губную избу, где она должна была ожидать нового царского указа.

Финала этой душещипательной истории мы не знаем. Известно только, что архиепископ Маркелл был, очевидно, милосердным, ответственным и очень обстоятельным человеком: он не только упросил губных старост немедленно остановить казнь, но и сделал себе труд отправить челобитную царю, ознакомить с нею своего стряпчего Ивана Токмачова и послать еще два письма – царскому духовнику, протопопу Лукьяну Кирилловичу и судье Разбойного приказа, боярину Борису Александровичу Репнину.

Подобные истории с мужеубийцами заканчивались по-разному – иногда челобитные удовлетворяли, иногда отклоняли. Например, Сибирский приказ не счел нужным удовлетворить коллективную челобитную от жителей Енисейска, когда была приговорена к смерти крестьянка, зарезавшая своего супруга.

Интересно, что как раз в случае с крестьянкой Енисейска способ убийства больше свидетельствует о непреднамеренности убийства – то есть о состоянии аффекта у женщины, которая, возможно, непроизвольно защищалась от вооруженного ножом человека и превысила самооборону. А удавление супруга Агриппиной больше походило на продуманное и спланированное убийство: трудно себе представить, чтобы слабая женщина удавила бодрствующего и здорового мужчину. Скорее всего, это могло быть убийство во сне подушкой: если Агриппина боялась более сильного мужа, она вполне могла дождаться ночи и осуществить свой замысел, что уже свидетельствовало о заранее спланированном преступлении.

Но не стоит слишком уповать на редкое милосердие губных изб: обычно благополучно закончившиеся истории такого типа вовсе не были связаны с проявлением сострадания и милосердия. Чаще всего просьбы о помиловании удовлетворялись не из-за справедливого дознания, а по случаю какого-нибудь праздника царской семьи. Так, женщине, убившей мужа в Иловайске, в 1689 году смягчили наказание только потому, что наступила «всемирная радость» – царь Петр Алексеевич женился на Евдокии Лопухиной. Чем закончилась эта «всемирная радость» для супруги царя и ее сына, мы тоже помним.

Вор-перевертыш

Этот человек действительно существовал, но имя его превратилось в миф, легенду для крестьян и любителей старины, а писатель М.Е. Салтыков-Щедрин даже назвал его прозвищем одного из своих героев: «…Брат Степан с первого же раза прозвал его Ванькой-Каином. Собственно говоря, ни проказливость нрава, ни беззаветное и, правду сказать, довольно-таки утомительное балагурство, которыми отличался Иван, вовсе не согласовались с репутацией, утвердившейся за подлинным Ванькой-Каином, но кличка без размышления сорвалась с языка и без размышления же была принята всеми» (М.Е. Салтыков-Щедрин «Пошехонская старина»).

В 1755 году состоялся суд над крестьянином Ванькой Каином, настоящая фамилия которого была Осипов. В каком-то смысле это был предшественник знаменитого Эжена Видока – шефа и реформатора парижской полиции, вышедшего из среды каторжников. Но судьба Видока сложилась не в пример благодатнее: он много полезного сделать успел, а потом был просто отправлен на покой и даже оставил мемуары.

Ванька-Каин. Гравюра XVIII в.

Кстати, Ваньке Каину впоследствии тоже приписывали мемуары, которые он якобы написал сам, но скорее это была умелая мистификация, тем более что слабо верится, что этот крепостной умел писать. Однако изданная о его жизни книга была опубликована и пользовалась небывалым успехом.

И все же Каину повезло меньше, чем Видоку. Возможно, потому, что, в отличие от последовательного Видока, завязавшего с криминалом ради наведения порядка, Ванька одновременно сочетал в себе и осведомителя полиции, и грабителя.

Осипов был крепостным, дворовым московских купцов Филатьевых, но рано познакомился с воровской жизнью. Начав с карманных краж, он словно вдруг одумался и явился с повинной, пообещав помогать в поимке опасных преступников. Так он превратился в стукача под прикрытием, продолжая при этом свое преступное дело. Причем после начала сотрудничества с сыщиками, он обнаглел еще больше и вскоре стал паханом, возглавив небольшую шайку, которая ловила воров и грабила в темных переулках хорошо одетых граждан. Благодаря Каину сыщики поймали более 700 воров: он умело сдавал конкурентов.

В банду Каина входили беглые крестьяне, солдаты-дезертиры и работники мануфактур. Разбойничал Ванька, как и многие другие грабители, в хорошо знакомых москвичам местах – практически в центре столицы. Местом сбора бандитов были мосты у Китай-города и местные кабаки. В районе Китай-города, где находились трапезные и конюшни, часто появлялись купцы, любившие обмывать выгодные сделки. Конечно, они сразу становились добычей воров и разбойников. Случались и бесследные исчезновения торговцев.

Когда о двуличии Каина стало известно властям, московский генерал-полицмейстер А. Татищев испросил у императрицы Елизаветы Петровны разрешение ликвидировать негодяя. Когда следствие было закончено, Ваньку приговорили к смертной казни, но за заслуги в поимке преступников заменили ее выжиганием на лице клейма «Вор», вырезанием ноздрей и пожизненной каторгой.

И нашим, и вашим

Вообще, мошенники, вроде Ваньки Каина, были на Руси отборные, а жизнь и деяния их оказались куда как интереснее обычного разбоя. Тут мозги надо было иметь.

У Астафия Трифоновича Долгополова мозги были. И, в отличие от Каина, он не останавливался на мелкотемье. Этот Долгополов ухитрился последовательно вводить в заблуждение не каких-то там губных старост и воров, а саму императрицу Екатерину II и самозванца Емельяна Пугачева, выдававшего себя за императора Петра III.

Этот ничем на первый взгляд не примечательный человек родился в 1720 году. Став торговцем, он много разъезжал и даже возил овес для лошадей императора Петра III – настоящего, не самозванца. Однако что-то у него не заладилось. Можно предположить, что талантливые мошенники не всегда бывают талантливыми купцами. А разорившись окончательно, Долгополов понял, что его единственный шанс – это афера, причем многоступенчатая. Кстати, нечто подобное в нашей книге еще встретится: Саймон Фрейзер, 11‑й лорд Ловат, по прозвищу Лис, будет сновать между французским и британским королевскими дворами, решая, куда выгодно примкнуть.

Долгополова высекли кнутом, клеймили и отправили в Сибирь

Вначале Долгополов прослышал о Пугачеве, выдававшем себя за убитого императора. Это был шанс поживиться. И мошенник познакомился с соратником самозванца Канзафаром Усаевым. Вдвоем они выехали из Казани, и наглый Астафий начал играть роль посыльного царевича Павла. Это была блестящая актерская игра: самозванец рассыпался перед другим самозванцем в восторженных комплиментах, заверял его в том, что его сын и наследник страшно счастлив, что отец жив и мечтает встретиться с ним. Пугачев все понял. Но разоблачить авантюриста означало разоблачить и себя тоже, поэтому он охотно принял игру и пообещал Астафию денег за услугу. Теперь они оба ломали комедию. Пугачев якобы узнал любимого гонца своего сына и был к нему особенно расположен. Этого и ждал Долгополов, который тут же напомнил «императору» о долге. Пугачеву пришлось отдать мошеннику три тысячи рублей. Забрав этот лихой куш, Астафий поехал в Петербург.

Там Астафий, называвший себя разными именами, познакомился с фаворитом императрицы, графом Орловым, и вошел к нему в доверие. Заметим – в доверие. К тому самому графу Орлову, который сам мастерски морочил голову княжне Таракановой. И так этот Астафий, которого ныне мало кто вспомнит (ну разве что историки или этнографы), поднимался все выше и выше по государственной лестнице, и никто из правителей не смог его раскусить. Умный, хитрый и сообразительный мошенник нагрел всех на большие деньги. 18 июля 1774 года Долгополов пришел к Орлову и сказал, что знает кое-что о Пугачеве. Орлов встрепенулся и крикнул: «Зови!»

Долгополов сообщил, что он-де яицкий казак, и его воинство разочаровано в бунтовщике. Если матушка императрица простит своих глупых подданных, они самолично доставят ей самозванца.

При этом у Астафия было при себе письмо от 324 казаков – для пущей убедительности, а еще для того, чтобы тут же попросить денег: надо ведь всем участникам заплатить за помощь в поимке особо опасного разбойника.

Если 324 казака получат по 10 рублей каждый, то это будет три с лишним тысячи. Орлов поверил ему и вместе с ним поехал в Царское Село. Долгополов же всю дорогу убеждал графа, что казаки были обмануты, их ввели в заблуждение, что они раскаиваются и жаждут сдать главаря. Орлов смотрел на него с обожанием. А утром, едва переступив царственный порог, Долгополов принялся актерствовать перед Екатериной. Суммы, на которую он надеялся, в наличии не оказалось – 3 тысячи он получил, а остальное было выдано в виде расписки. Кроме того, императрица пожаловала Астафию лично двести червонцев золотом и несколько отрезов дорогой ткани, а потом распорядилась создать комиссию для секретной операции по поимке Пугачева. Комиссия состояла из трех человек – Долгополова, Рунича и Галахова. Сотоварищам Астафий изложил план – ехать на Яик и прямо из рук казаков получить самозванца, чтобы доставить его правосудию. Однако Долгополов опоздал. Когда он отправился на встречу с казаками, чтобы передать им деньги и забрать самозванца, выяснилось, что Пугачев уже пойман. Долгополов понял, что ему надо бежать.

Разумеется, на допросе Пугачев не стал скрывать, что к нему приходил некий торговец, знакомый с императором Петром III и его сыном Павлом. И имя назвал – Долгополовым Асташкой зовется тот крысеныш, которому он лично передал три тысячи рублей, с коими он поехал в столицу.

Далее Долгополов вроде бы совершил оплошность – отправился в маленький город, где у него было жилище, и надеялся там отсидеться. Но его нашли, высекли кнутом, клеймили и отправили в Сибирь. И даже там Долгополов ухитрился вести вполне нормальную жизнь. Он работал, становился крестным младенцев, пережил и казненного Пугачева, и умершую в 1796 году императрицу. Судя по архивным данным, сам мошенник скончался в 1800 году.

Во второй половине XVII века начали смягчаться наказания за изготовление фальшивых денег. Смертную казнь путем «залития горла свинцом» отменили 18 сентября 1661 года, а 21 октября появился соответствующий указ. Теперь за торговлю медью для денежного дела, сбыт фальшивых монет, подделку монет и укрывательство фальшивомонетчиков могли наказать кнутом или батогами. А за кражу денег с денежного двора наказывали кнутом или отсечением пальцев. Но изготовление фальшивых монет продолжалось, и было решено изъять из обращения медные монеты, после чего в 1662 году начался Медный бунт. После указов 1663 года фальшивомонетчиков вместе с женами и детьми стали ссылать в Сибирь, а рецидивистов, которые так и не прекратили этим заниматься даже после ссылки в Сибирь, казнили.

В конце 1760‑х годов в Российской империи был издан указ о печатании бумажных ассигнаций для блага подданных и пользы крупного бизнеса. Монета, дескать, доставляла неудобства – тяжела и все такое. На самом деле государство прибегает к таким мерам, когда выпуск монет становится нерентабельным: траты на изготовление превышают стоимость. Через три года от идеи с ассигнациями пришлось отказаться: подделать их ничего не стоило, а 25‑рублевая легко перерисовывалась в 75‑рублевую.

С этого появления бумажных ассигнаций все и началось.

Альфонс

В Российской империи к концу 1760‑х годов правила Екатерина II. Она, как известно, очень благоволила к переезжавшим в Россию иностранцам из Южной и Восточной Европы. Были в ее свите и сербы, и хорваты, и венгры, и румыны. Одним из таких сербов оказался Зорич, или Семен Гаврилович Зорич, как его называли на русский манер.

Этот человек, появившийся на свет в 1745 году, отличался и храбростью, и склонностью к авантюрам, но был лишен рациональности и корысти, в отличие от некоторых своих знакомых. С юности он, став сиротой, воспитывался дядей, премьер-майором, с которым и переехал в Российскую империю. Он учился в кадетском корпусе Санкт-Петербурга и уже в 16 лет принимал участие в Семилетней войне. Он был и рядовым, и унтер-офицером. Побывав в плену, Семен Зорич вовсе не утратил отваги и пользовался уважением у боевых товарищей. Он получил чин поручика и продолжал сражаться.

С началом Русско-турецкой войны 1768—1774 годов Зорич уже командовал отрядом и в 1770 году попал в окружение. Прикрывая в арьергарде отступление своего отряда, он угодил в плен к туркам. Именно там впервые проявился авантюрный характер Зорича. Когда плен и гибель были уже неминуемы, он закричал на турецком языке: «Я – капитан-паша!» То есть приравнял себя к генералу. Так ему удалось спастись. Турецкому султану он понравился, его хотели сделать турецким офицером, но Зорич был верен присяге. Ему пришлось сидеть в тюрьме в тяжелых условиях, и только Кючук-Кайнарджийский мирный договор привел к обмену военнопленными.

Государыня любила отважных мужчин, обладающих смекалкой, и Зорича ей представили. Он был высок, статен, широкоплеч. Познакомить Зорича с императрицей – таков был план князя Потемкина, который хотел сделать Зорича фаворитом монархини и через него влиять на нее. Екатерина часто меняла фаворитов. Так, сначала Потемкин был ее любимцем и мог сам влиять на политику, потом его сменил Завадовский, и Потемкин утратил власть. Зорич казался податливым и недалеким, и Потемкин собирался легко им манипулировать.

С.Г. Зорич. Конец XVIII в.

Летом 1775 года Зорич стал адъютантом Потемкина и понравился императрице. Понравилось ей и то, что он иностранец, а значит – при дворе наступит разнообразие и появятся связи с дипломатами из разных стран. Идиллия продолжалась 11 месяцев, и Зорич получил за преданность крупные суммы денег, бриллиантовый гарнитур и поселение Шклов в Могилевской губернии.

В личности Зорича интересно то, что его достоинства становились и его недостатками. С одной стороны, всех приятно удивляло, что он не амбициозен, не любит интриговать и к власти вовсе не стремится. С другой – именно это делало его ленивым, непросвещенным и не желающим расти и развиваться. Вскоре императрица заметила, что Зорич, будучи ее возлюбленным, охотно принимает финансы и дары, но совершенно не оправдывает положение придворного фаворита: он неинтересен в разговоре, не проявляет ни большого ума, ни изысканных манер. Фаворита принято было предъявлять светскому обществу и дипломатам, чтобы он тоже поддерживал беседу. Зорич с его простоватыми привычками становился неудобен.

Хватило года, чтобы окончательно разочароваться в этом молодом вояке, который вел себя не как вельможа, а как нахлебник. Он любил простые удовольствия, вроде рыбалки или карточной игры, кокетничал с дамами, не разбирался ни в политике, ни в культуре. Потемкин тоже разочаровался в своем ставленнике. Его невозможно было ни подкупить, ни уговорить, ни заинтересовать. И манипулировать им не получалось. Зорич оказался тем самым «лежачим камнем», под который вода не течет.

Думается, гусара тогда заинтересовало бы только какое-нибудь сражение. Поскольку сражения не было, а азарт был, Зорич все чаще оказывался за игорным столом, что очень не нравилось императрице. Она признавала только семейные игры, вроде «дурачка», коммерческие (винт и преферанс). Но она знала меру азартным играм и преследовала игру на деньги. Постоянно оплачивать долги фаворита ей надоело.

Со своими любимцами она расставалась царственно – отделяла их «на хлеба», как сказали бы в давние времена. Так Зорич получил возможность съездить за границу отдохнуть, а потом отправиться в поселение Шклов.

Шклов был в то время городком с 6—7 тысячами населения. Жители, в основном евреи, занимались торговлей, ремеслом, ярмарками. В захолустное село Шклов превратили частые пожары. Принадлежало это бедовое местечко князю Чарторыйскому. Дальнейшая судьба поселения имеет две версии. В соответствии с первой, внук Чарторыйского продал село Российской империи. В соответствии со второй – поселение отобрали за долги, а за крепостных выплатили деньги.

И тут появился Зорич с энтузиазмом первооткрывателя. Обозрев Шклов и окрестности, хозяин понял, что нужны усовершенствования. Он основал Благородное училище для бедных дворян, желающих поступить на военную службу. Число желающих быстро выросло с семидесяти человек до трехсот. В училище давали серьезные знания – три языка, математика, риторика, музыка, танцы, этикет. Всем учащимся выдавались форма, денежное содержание и аккредитация на офицерское звание.

Зорич усовершенствовал и крепостной театр Шклова. Сама Екатерина II из любопытства дважды приезжала посмотреть, каким стал этот город. На самом деле она приезжала, чтобы встретиться с императором Австро-Венгрии. Но Зоричу хотелось напомнить об их былых отношениях, и он специально устроил все в своем дворце по той же схеме, что и в царском – чтобы государыне легче было ориентироваться в незнакомом пространстве. Даже спальня своим гарнитуром должна была напоминать Зимний дворец.

Все эти траты разоряли Зорича. Его поставщиками были ловкие дельцы и просто жулики. Они пользовались простотой и наивностью хозяина города и доводили его до крупных долгов. Зорич начал закладывать имения вокруг Шклова. Едва ли это понимали те, кто когда-то наблюдал и взлет этого человека при дворе, и его дальнейшие нововведения в глухом уголке. К примеру, друг императрицы, великий Вольтер, сочинял о Зориче хвалебные стихи:

А Зоричу приходилось лавировать, выкручиваться. Он многое хотел сделать, но совершенно не разбирался в делах и не умел ничем руководить. Хозяйственник из него был никакой. И тогда он пустился во все тяжкие. Говорили, что Екатерина называла Зорича «хорошим человеком, что творил плохие дела».

Фальшивомонетчики

А мы вновь возвращаемся к указу о печатании бумажных ассигнаций для блага подданных и пользы крупного бизнеса, вышедшему в 1760‑х годах. Эти ассигнации стали результатом той самой Русско-турецкой войны, в которой участвовал Зорич. Благо подданных и польза крупного бизнеса, как мы понимаем, были ни при чем: просто изготавливать деньги из драгоценных металлов стало накладно.

Когда дела Зорича стали совсем плохи, к нему явился родной брат Дмитрий Неранчич. Кстати, это и была настоящая фамилия Зорича, но звучала она сложно, и он предпочел носить фамилию дяди.

Этот Неранчич был оборотистым малым и сразу же обратился к своим приятелям, неким братьям Зановичам – Марку и Аннибалу. В дальнейшем им приписывали самые разные связи и национальности. Говорили, что они сербы или венгерцы, родом из Далмации и т.д. Они переписывались с графом Калиостро, часто бывали в Европе. С Неранчичем они познакомились в Париже за карточным столом и представились ему графами. Многие уже понимали, что это шулеры, игравшие по-крупному, поэтому общались с ними неохотно. А тут новый знакомый поведал им, что есть у него брат – человек хороший и деятельный, но совершенно не разбирающийся в финансах. Братья тут же высказали желание помочь хорошему человеку. Они предложили сдать им Шклов в аренду и пообещали выплачивать Зоричу 100 тысяч в год. Зорич не возражал: выбирать было не из чего. Его даже устраивало, что кто-то занимается его делами, а он живет в свое удовольствие.

А дальше события развивались совсем удивительным образом. Ехал через Шклов князь Потемкин. К своему бывшему протеже он заходить не собирался, потому что их отношения окончательно расстроились. Да и Зорич был уверен, что Потемкин настроил императрицу против него, даже на дуэль хотел его вызвать.

Ассигнация 1769 г.

И тут пришел к Потемкину еврей-торговец из Шклова и показал ему бумажную ассигнацию. Потемкин поглядел и не понял. Тогда торговец показал ему на слово «ассигнация» – «ассиинация». «Что это такое?» – удивился Потемкин. «У нас таких много», – ответил торговец. Потемкин затребовал к себе Николая Богдановича Энгельгардта, могилевского губернатора, который «любил до безумия собственную пользу». Энгельгардт стал допрашивать местных евреев, и они принесли ему много подделанных сторублевых ассигнаций. На вопрос: «Откуда это?» ответили: «А графы Зановичи и карлы Зоричевы и работают, и выпускают, и меняют». Речь шла о карликах-арапах, работавших на Зорича.

В Сенате началось секретное расследование. Выяснилось, что изготавливались ассигнации за границей и привезены были в середине апреля 1783 года через таможню Толочин. «Как так привезены?» Оказалось, пришло два ящика, помеченные как «карты». Сопровождал ящики поверенный Йовель Беркович, который впоследствии утверждал, что ящики подменили.

Зорич испугался. Решив спрятать концы в воду, он послал в Москву отряд из восьми человек во главе с Аннибалом Зановичем и администратором Благородного училища Салмараном, который обучал французскому и музыке еще девиц Нащокиных. Их кареты было решено арестовать по дороге. Под Москвой процессию остановили. При аресте проводился обыск, и было обнаружено два тайника, в которых находилось 77 тысяч 500 рублей фальшивыми ассигнациями.

Расследование перешло в открытую стадию. В дело включились Тайная канцелярия, администрация Энгельгардта. Все инстанции проводили обыски и допрашивали торговый люд Шклова, который охотно давал показания. Салмаран тоже пошел на сделку со следствием, он даже предложил в обмен на снятие обвинений отправить его в Европу с опасным заданием – найти печатный станок и злоумышленников.

Была создана специальная комиссия Сената, в составе которой находились личный секретарь императрицы Александр Храповицкий, Андрей Шувалов (Брюс), племянник Шувалова Бахнов, полковник артиллерии Лев Пушкин, дед поэта, сенаторы Иван Розанов, Николай Неплюев, Петр Завадовский. Было выявлено 778 сторублевых ассигнаций.

Зановичей посадили на пять лет в Нейшютскую крепость. Имущество продали, хоть оно и было не столь многочисленным, как ожидалось: золотая табакерка, три атласных фрака и камзол. Зановичам выделили по 20 копеек ежедневного содержания, хотя младший брат безуспешно требовал продать его часы и кормить их с комендантского стола.

Зорича же от ответственности освободили. Императрица не хотела, чтобы в это дело оказался замешан ее бывший фаворит. Он продолжал жить в Шклове со своими долгами. И ему опять повезло. Когда к власти пришел нелюбимый сын императрицы Павел, все думали, что он отнесется к Зоричу как к врагу. Но Павел, любивший храбрых военных, предложил Зоричу вернуться в столицу и сделал его генерал-лейтенантом и шефом гусарского полка.

Столько шансов и все впустую! Зорич вернулся. Но за год он присвоил 12 тысяч полковых денег, большую часть которых проиграл в карты. В полку он обирал и использовал подчиненных – присваивал табак и вещи солдат, офицерам не выплачивал жалованье, низших чинов отряжал перестраивать его имение.

Была собрана комиссия во главе с графом Гендриковым. Зорич сдал свой полк, вернулся в Шклов и 6 ноября 1799 года умер, чуть-чуть не дожив до нового столетия. Селение сдали в опеку, которую возглавил поэт и царедворец Гавриил Романович Державин.

Так закончилась эта история с незадачливым фаворитом и хитрыми братьями. Но на Руси фальшивыми деньгами промышляли в то время многие, и косвенно этот промысел затронул даже таких столпов отечественной лирики, как Гавриил Романович Державин и «благословленный» им Александр Сергеевич Пушкин.

Первый учитель

«Нравом и обычаем каторжник, а познаниями невежда» – так сказал поэт Владислав Ходасевич об Иосифе Розе, с которым, впрочем, лично знаком не был, поскольку жил этот Розе на полтора века раньше Ходасевича.

Немец Иосиф Розе удостоился такого упоминания поэтом Серебряного века исключительно потому, что его судьба оказалась так или иначе связана с судьбой другого поэта – Гавриила Романовича Державина.

Интересно, как этот Розе Державина называл – пренебрежительно Гаврюшка, по-русски Гаврила, на немецкий манер Габриель или все-таки Гавриил? Скорее всего, Гаврюшка, потому что нрава немец был крутого, каторжного. Но уж точно суровый Розе не называл его Ганюшкой, как привыкла полуграмотная мама-помещица Фекла Андреевна, поощрявшая прилежание сына конфетками и игрушками.

О том, насколько была бедна семья Державина, написано много. Происходил он от знатного татарского князя – мурзы Багрима. Но отец его оказался совершенно нищим, и даже женитьба не слишком поправила его состояние. Владевший десятью душами Роман Николаевич считался рядовым помещиком в провинции и был попросту нищебродом. Он начал службу рядовым, служил в провинциальных гарнизонах и дослужился до чина полковника, после чего вышел в отставку. У матери поэта Феклы Андреевны имелось 50 душ. Но отец совершенно разорился на тяжбах с соседями и умер в 1754 году, имея лишь долги. Именно поэтому Гавриил Державин вынужден был, в отличие от других дворянских детей, отправиться в армию простым солдатом и был поставлен «на хлеба» в солдатскую семью: существовала в то время подобная практика – молодого неженатого солдата подселяли к женатому солдату, где его кормили и давали несложные поручения по дому.

Ни отец, ни мать ничему научить Гавриила не могли – сами были не слишком образованы. Ни наук, ни искусств в доме не упоминалось. В то же время знание наук для дворянских детей требовалось, потому что им устраивали экзамены, или «смотры» – в 7 лет, в 12 и в 16.

Учебные заведения в то время имелись лишь в Петербурге и Москве. Как туда послать Ганюшку – так далеко и без денег? Нанять учителей или найти пансион тоже было невозможно. Малолетнего Державина учили грамоте какие-то местные дьячки, для которых учебниками служили псалтырь и жития святых. Этого хватило для сдачи первого экзамена. Но нужно было продолжать образование. И тут служба привела Романа Николаевича в Оренбург.

Для строительства Оренбурга требовались люди: город переносили на новое место и перестраивали. Поэтому на строительных работах там оказалось немало всякого сброда, в том числе каторжники. Немец по национальности Иосиф Розе был сослан за уголовные преступления. Авантюрист и фальшивомонетчик, он быстро понимал свою выгоду и решил взяться за обучение в Оренбурге «дворянских детей обоего полу». Учитель-иностранец должен был привлечь внимание бедных дворян, не имевших возможности нанять гувернера.

Г.Р. Державин. 1811 г.

Но в те времена такие иностранцы из разного сброда порой не умели даже писать и мастерски притворялись. Достаточно вспомнить «Путешествие из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева. Там в похожем положении оказался списанный с корабля матрос-француз:

«…Проезжая Москву, встретился на улице с двумя моими земляками, которые советовали мне оставить хозяина и искать в Москве учительского места. Я им сказал, что худо читать умею. Но они мне отвечали: «Ты говоришь по-французски, то и того довольно». Хозяин мой не видал, как я на улице от него удалился, он продолжал путь свой, а я остался в Москве. Скоро мне земляки мои нашли учительское место за сто пятьдесят рублей, пуд сахару, пуд кафе, десять фунтов чаю в год, стол, слуга и карета. Но жить надлежало в деревне. Тем лучше. Там целый год не знали, что я писать не умею. Но какой-то сват того господина, у которого я жил, открыл ему мою тайну, и меня свезли в Москву обратно» (А.Н. Радищев «Путешествие из Петербурга в Москву», глава «Городня»).

Кстати, впоследствии многие считали, что именно Иосиф Розе стал прототипом Адама Вральмана – учителя-самозванца из комедии Д.И. Фонвизина «Недоросль».

Державину было восемь лет, когда отец отдал его в школу Иосифа Розе в Оренбурге. И это оказалось вовсе не бесполезно. В дальнейшем воспоминанием Державина о школе Иосифа Розе остался «пашпорт», выданный первым оренбургским губернатором И.И. Неплюевым, выдвиженцем Петра Великого, дипломатом, энергичным управленцем, проверявшим познания подростков. То есть экзамены он сдал вполне достойно.

Именно Неплюев, по словам Я. Грота, «с целью иметь более рук» для застройки Оренбурга «исходатайствовал, чтобы в этот город, вместо Сибири, ссылаемы были преступники из купцов и мастеровых. Таким-то образом попал туда между прочими приговоренный к каторжной работе немец Иосиф Розе. С обычною сметливостью заезжего иностранца он сумел извлечь выгоду из своего положения и завел в Оренбурге «школу для мальчиков и девочек».

Иосиф Розе был в школе и директором, и учителем. Профессиональным педагогом Иосиф Розе не являлся, но в городе считался образованным человеком, да и брал за обучение недорого.

Учитывая происхождение и род занятий этого самозванца, можно догадаться, что в школе преподавались только два предмета – немецкий язык и рисование. Учебников не было вовсе. Ученики списывали и зубрили наизусть диалоги и фразы, сочиненные самим Иосифом Розе, не знавшим даже собственной грамматики. Преподавание вел в жесткой каторжной манере, подвергая детей каким-то мучениям и «неблагопристойным» карам. Но дисциплина установилась железная.

Дети всех благородных семейств города вынуждены были учиться у немца-каторжанина. Державин терпеть не мог учителя и называл его садистом и неучем: «Сей наставник, кроме того, что нравов развращенных, жесток, наказывал своих учеников самыми мучительными штрафами, о коих разсказывать здесь было бы отвратительно, был сам невежда, не знал даже грамматических правил, а для того и упражнял только детей твержением наизусть вокабол и разговоров, и списыванием оных, его Розы рукою прекрасно однако писанных. Чрез несколько лет, посредством таковаго учения, разумел уже здесь упомянутый питомец по-немецки читать, писать и говорить».

Каким-то чудом Державин все-таки научился говорить, читать и писать по-немецки, что в то время было очень важным знанием – Россия еще не достигла эпохи французских контактов и не погрузилась в галломанию. Немецкий был главным языком образованных людей.

Рисование Державин освоил еще лучше. Правда, занятия были весьма своеобразны – в духе фальшивомонетчика Розе: «Но как не имел не токмо учителей, но и хороших рисунков, то довольствовался изображением богатырей, каковые деревянной печати в Москве на Спасском мосту продаются, раскрашивая их чернилами, простою и жженою вохрою, так что все стены его комнаты были оными убиты и уклеены» (Я. Грот).

Любовь к копированию богатырей и лубочных сюжетов сохранилась у Державина и позднее.

В «пашпорте», выданном Державину после экзамена, было рекомендовано: «Впредь, ежели время и случай допустят, желает оный отец их по своим же книгам обучать арифметике и прочим наукам».

Однако «оный отец» уже не мог обучать своего сына наукам, потому что скончался в 1754 году, когда Гавриилу Державину исполнилось всего 11 лет. Он только что окончил школу Розе и в гимназию поступил уже после смерти отца.

Стоит упомянуть еще об одном весьма полезном занятии, которое Державин освоил в школе предприимчивого немца и которое впоследствии сыграло в его карьере не последнюю роль. В противном случае шансов пробиться у него не было бы вовсе.

Розе был не только фальшивомонетчиком, он нередко подделывал подписи и почерки. Талант каллиграфии и копирования передался его ученикам, и особенно – прилежному Державину. Когда значительно позднее Державин уже служил солдатом, посетивший войска граф И.И. Шувалов обратил внимание на поразительного юношу, мастерски писавшего письма, а также точно копировавшего контурные карты, и, решив такими провинциальными талантами не разбрасываться, выписал его в Петербург, где Державин какое-то время безрадостно стоял часовым под дождем и снегом возле Михайловского замка и лишь потом попал на непыльную работу в канцелярию. Каллиграфия и рисование пером в канцелярии имели большое значение, и Державин оказался на хорошем счету. Познание в немецком его старичок-начальник тоже оценил: нередко он просил подчиненного почитать ему что-то из немецких стихов и под убаюкивающие строки засыпал.