Рассказы Эжена Столса бесплатное чтение

Глава 1. Стоит ли пускаться в путешествие с вервольфом?

Первый и единственный историограф Вольного города Инфернштадта Эжен Столс проснулся тем утром в совершенно разбитом состоянии. Правда, то время суток, которое он выбрал для бодрствования, назвать утром можно было только с натяжкой. Причуды природы той части преддверия Лимба, в котором расположился Вольный город, не давали особого выбора в вопросах времени суток, равно как не сильно баловали жителей и разнообразием времен года. Проще говоря, в Инфернштадте всегда был расцвет осени и закат. Каждый проклятый день – осень и закат, круглый год. Каждый год. Закатное солнце медленно и печально обходило по кругу город, даже и не думая полностью опуститься за горизонт. Закат бывал мрачно-дождливым, мрачно-туманным и иногда, по большим праздникам, мрачно-багряным. Новоселам города первые десять лет эта особенность казалась даже романтичной. Эжен жил в этом городе более пятнадцати лет, и готическая мрачность викторианских зданий и пейзажей в стиле Эдгара По была для него привычной и родной. Вечный день всех святых только без детишек, за исключением разве что мавок и игошей из Квартала Нежити, но эти мелкие проказники обходились без конфет и ощущения праздника совершенно не создавали.

Но его разбитое состояние вовсе не было связано с погодой. Ощущая во рту привкус металла, он встал с кожаного дивана, на котором уснул прошлой ночью, потянулся, разминая затекшие мышцы, подтянул спадавшие штаны и пошел в ванную комнату. Уставившись в зеркало, он ополоснул лицо и привычным движением ощупал языком свои зубы, особенно тщательно исследовав клыки. В зеркале отразился светлокожий и темноволосый мужчина лет тридцати, с мускулистым поджарым телом и немного вытянутым лицом, заросшим трехдневной щетиной. Отражение посмотрело на него из зеркала и, не обращая внимания на то, что Эжен ждал от него честного отображения своей помятой рожи, прищурилось и сказало:

– Опять, тварь, всю ночь с упырями гудел?

– Технически – не с упырями, а с упырицами. Интересно, а есть такое слово? Свет-Мой-Зеркальце, скажи, да всю правду доложи: есть такое слово на свете – «упырица»? – язвительно ответил Эжен.

– Ну, если только рассматривать его как глагол с ударением на первом слоге, описывающий то, что ты вчера творил вместо того, чтобы выполнять очередной заказ бургомистра, – в тон ему ответило отражение, чем окончательно взбесило страдающую похмельем потенциальную жертву нападения вурдалака.

– Иди к черту! – ответил Эжен, отражение зеркало немного обиженно замолчало.

Вообще-то это зеркало было его основным рабочим инструментом. В Лимбе ведь нет Википедии, а сбор информации о каждом клиенте, который был ему заказан, являлся важнейшей частью работы историографа. Но в данный момент Эжен не был погружен в мысли о работе. Его заботило только его состояние – покусали ли его этой ночью. Казалось, пронесло на этот раз. Или все же нет?

Это была действительно серьезная проблема – каждый раз, когда он отправлялся в загул в «Веселую Артерию», единственный по-настоящему серьезный вампирский клуб Вольного города, он возвращался либо с юной на первый взгляд девицей (которую для душевного спокойствия все же не стоило спрашивать о её возрасте), либо с полным набором следов от укусов, расположенных, как говорили в его прежней жизни, в самых труднодоступных для антисептической обработки местах.

Можно было бы, конечно, тусить и в других злачных заведениях, но из «Мохнатой Лапки» он возвращался с блохами и шерстью на любимых брюках, из «Ра Всемогущего» – с шариками из навоза и кусками засушенных жаб в карманах, а из «Гниющей Челюсти» – с расширенными от ужаса глазами и чувством, что, несмотря на всю глубину его падения, всегда есть места еще ниже и омерзительнее. Какое-то время ему нравилось веселиться в «Тринадцатом Часе Двенадцатой Ночи», но габариты таверны маленького народца настолько ему не подходили, что возвращался домой он с шишками на лбу от дверных косяков и с чувством неловкости от отдавленных маленьких ножек. Кроме того, хоть феи и были весьма искусны в науках нежности, но разница в их размерах была, некоторым образом, критична. Так что в итоге он пришёл к выводу, что коктейль Кровавая Мери (с настоящей кровью) и укусы на гениталиях – выбор настоящего мужчины и человека. Что было весьма лестно для посетителей «Веселой Артерии», ведь на весь прекрасный Вольный город Инфернштадт единственным человеком и ходячей достопримечательностью был именно он – утомленный жизнью и симпатичными вурдалачками историограф. Нельзя сказать, чтобы их укусы могли ему навредить, те печати, которыми он себя из любопытства защитил, ещё только начиная изучать редкие гримуары, действовали и не думали ослабевать. Но, говоря откровенно, это был скорее вопрос гигиены, чем мистики, ведь, как известно, многие заболевания, о которых мужчины не очень любят разговаривать, берут начало в полости рта их развеселых спутниц.

В те интересные времена, когда он впервые оказался в этом месте (надо сказать, весьма неожиданно для самого себя), город был перенаселен. Все дело было в том, что для того, чтобы двигаться куда-то чуть дальше, чем преддверие Лимба, любая душа, даже проклятая, должна была себя осознать, прожить, так сказать, свою историю до конца. У людей в этом плане всё гораздо проще. Допустим, тонет человечек или от болезни умирает и показывает ему умирающий мозг на скорости 30 дюймов в секунду всю историю его жизни, все её события, радостные и не очень, и прилетает такое сознание в Лимб с четким пониманием, кто оно, зачем и почему. Но проклятые души, в своем большинстве, не могут похвастаться активной работой мозга, за исключением, пожалуй, вервольфов, хотя там тоже есть свои особенности. Вот и долетали они до Лимба и замирали, как вкопанные, не зная, что они тут делают. И в этом преддверии Лимба скитались они беспорядочными толпами до тех пор, пока один из первых бургомистров решил, что для этой толпы нужен город. По непроверенным (и поэтому самым точным) слухам, бургомистр этот был то ли из римлян, то ли из немцев; в общем, города он строить умел и любил. А по тому, что он смог организовать огромную толпу потерянных душ, страдающих потусторонним аналогом болезни Альцгеймера, построить целый город, можно сделать вывод – немец был наверняка. Так и возник Инфернштадт. Каждый прибывший и воплотившийся в нём старался обустроить его по-своему, оригинально, исходя исключительно из своих личных предпочтений. Поэтому город был застроен совершенно одинаковыми викторианскими особняками (в Упырином квартале), такими же неоригинальными тенистыми кладбищами со склепами и разрытыми могилами (Квартал Нежити), глубокими пещерами с узкими входами (Квартал Вервольфов), древними святилищами всех видов и всех эпох (Квартал Старых Богов) и тенистыми рощами и невысокими зелеными холмами (Квартал Маленького народца).

К моменту прибытия господина историографа город был совершенно переполнен проклятыми душами всех мастей и оттенков. После ряда забавных недоразумений и безуспешных попыток его уничтожить он был представлен бургомистру Монферату. Тот, будучи существом неординарным, приспособил совершенно ошалевшего юного историка к интереснейшей работе историографа. Надо сказать, что Эжен ошалел не без повода. Он и представить не мог, что столь неожиданным результатом изучения редкой копии Лемегетона явится перемещение в несколько неожиданное для него место – в потусторонний город. Господин бургомистр, как все грамотные начальники, обладал умением распознавать таланты и не упускать возможности, которые ему подкидывает судьба; а потому переквалификация господина историка в господина историографа прошла довольно быстро и эффективно.

Возможно, кому-то покажется, что работа историографа скучнейшая на свете. И с этим сложно поспорить, потому что в мире людей сбор и систематизация истории чьей-либо жизни не сопровождаются никакими особыми спецэффектами. Но Инфернштадт был расположен весьма далеко от людских пределов. И мсьё Эжен Столс занимал в этом городе должность, представляющую собой нечто среднее между городским детективом, палачом, экзорцистом и доктором Кеворкяном. Он должен был делать очень важную вещь – искать, выслушивать и собирать записи обо всех существах, обитавших в Инфернштадте, прекрасных и не очень. А когда история была собрана и зачитана, проклятая душа обретала возможность двинуться дальше по предначертанному ей пути. Правда, обретение этой возможности сопровождалось выбросом некоторого количества энергии. И, в зависимости от того, насколько активным было долголетие того или иного существа, единицы измерения выброса энергии варьировались от люмена в секунду до тротилового эквивалента. За более чем дюжину лет усердного труда Инфернштадт постепенно начал утрачивать вид Гранд-Базара в выходной, но и до состояния Национальной библиотеки Франции в будний день было еще далеко.

При этом нельзя сказать, что все проклятые души так уж стремились вспомнить историю своей мятежной жизни и двинуться дальше по пути своей противоречивой судьбы. Вовсе нет, очень многие из них, не обладая точной информацией о финальной точке своего движения, всё же имели некоторые основания считать, что место, в котором они в итоге окажутся, будет, скорее всего, лишено комфорта закатных тенистых аллей Белиалова парка, в котором так приятно прогуливаться под ручку с симпатичной юной банши.

Как любил говорить по этому поводу Геральдин, бармен «Веселой Артерии», «тот факт, что я за одну ночь выпил кровь из всей братии одного горного монастыря, мог бы дать мне некоторое преимущество в Аду, если бы только в этом монастыре не поклонялись Бафомету. Но что ж поделать, если я был голоден».

Проклятые души, как известно, имеют тот же ареал обитания и ведут тот же ночной образ жизни, что и большинство асоциальных персонажей человеческого дна, всех этих ночных грабителей, убийц, разбойников и иных вольных и невольных служителей зла. Учитывая это, ироничным было то, что появление какого-то заваливающегося зомби или вампира первое время даже несколько снижало уровень преступности, так сказать, естественным путем. А такая ситуация, с точки зрения руководства Ада, была хоть и неожиданным, но недопустимым проявлением добра, что совершенно не отвечало целям и задачам, которые ставились перед силами зла. Так что, как говорили в другое время и в другом месте, не всё было так однозначно.

Правда, в конце концов, и преддверие Лимба тоже могло надоесть, и многие – весьма многие – из самых старых жителей Инфернштадта просили бургомистра прислать к ним Эжена для составления их истории и организации их, так сказать, яркого отбытия к далеким берегам. Они как раз и составляли львиную долю клиентов господина историографа, и сегодня у него был запланирован очередной визит как раз к такому клиенту. Именно на него намекало Свет-Мой-Зеркальце во время их утреннего нежного воркования. И клиент этот невероятно раздражал Эжена. Но долг был превыше всего, так что пришлось натянуть на себя ботинки, прицепить шпагу, надеть сорочку и берет с щегольским пером и отправиться в Квартал Вервольфов. Чтобы хоть как-то замотивировать себя, он дал себе обещание после этого визита отправиться к алхимикам.

В квартале жили все, кто умел, любил и хотел менять свой облик: оборотни-волки, оборотни-медведи, оборотни-леопарды, оборотни-птицы и даже оборотни-крысы. Все они пахли, шумели, чесались, подвывали, рычали и бегали вокруг. Основная проблема квартала была в том, что им всем было в нем тесновато. Но Инфернштадт состоял не только из города; это было место, в котором каждый мог найти то, что ему подходит. Поэтому через каждые десять дней в Квартале Вервольфов проводилась лотерея с весьма любопытным призом. Тот, кто побеждал, на несколько часов становился убегающим, а все остальные обитатели – догоняющими. Квартал пустел, и все отправлялись за город, играть в охоту. Господин историограф, хоть и не был оборотнем, старался принимать участие в этом захватывающем действе; правда, (во избежание травм и совсем не своих) – на стороне догоняющих. Теоретически он мог бы поучаствовать и на стороне убегающих, но защитная татуировка, покрывавшая его тело, жила совершенно своей жизнью и прикладывала все усилия, чтобы спасти своего хозяина. Так что во избежание геноцида жителей Квартала он в лотерее не участвовал, дабы не искушать судьбу.

Но сегодня лотереи и игр не было, и Эжен, проходя по центральной улице квартала, волей-неволей прикрывал ладонью лицо, спасаясь от вездесущего запаха псины. Он свернул на боковую улицу и двинулся по ней в направлении нужного ему дома. К счастью, это был настоящий дом. Историограф терпеть не мог неблагоустроенные пещеры. На его стук дверь открылась, и к нему из темноты дома вышла замызганная девочка в грязной ночнушке, волочившейся по полу.

– Господин историограф, это опять вы? – спросила она, щурясь на посетителя, – дедушка Лобо ждет вас у себя.

Эжен кивнул девочке и вошел в дом, в котором за последний месяц он был не менее дюжины раз. Обычно его клиенты не требовали так много внимания: он разговаривал с ними, изредка кое-что ему помогало уточнить Свет-Мой-Зеркальце, и вжух, клиент растворялся в воздухе. Но с Лобо всё было не так, точнее, не совсем так. Он рассказывал и рассказывал, причем одни и те же истории по нескольку раз, но тот самый важный кусочек, который и дает эффект осознания себя, своего места и направления, никак не находился. Войдя в комнату дедушки Лобо, Эжен застал его в постели.

– Эжен, любезный мой друг, вы ли это? – глубокий голос разнесся в полупустой комнате, основным украшением которой была огромная деревянная кровать, украшенная затейливой резьбой.

– Господин Лобо, ну раз вы не видите у меня корзиночки с пирогами, а за окном не слышно веселого гогота лесорубов, то это всего лишь я, несчастный человек, который никак не может помочь вам покинуть это забытое светом место, – ответил ему историограф.

– Вот как раз эту историю я и хотел вам сегодня рассказать, – продолжил глубокий голос со стороны кровати, а в темноте зажглись зеленоватым светом два глаза. – Вы ведь, наверное, и не предполагали, что история про красную шапочку основана на моих тирольских эротических приключениях, которые я сейчас вам поведаю. Дело в том, что когда я возлег с той юной профурсеткой в красном чепчике, то я был в человеческом обличье, а тот процесс, что Шарль Перро назвал «Et que ce n’est pas chose étrange, S’il en est tant que le loup mange»[1], был, так сказать, оральной прелюдией к дальнейшему неистовству плоти, которому мы предавались следующие несколько часов. Кто б мог подумать, что это извращенцы лесорубы за нами подсматривали! Страшно представить, чем они занимались, стоя группой у окна всё это время!

– О, нет-нет, прошу вас, избавьте меня от подробностей; я уверен, что вы множество раз рассказывали эту историю, и если бы она могла освободить вас, то вы уже давно двинулись бы дальше по вашему пути, – быстро проговорил Эжен и обернулся в поисках стула.

– Тогда я решительно не понимаю, о чем вам рассказать, – голос прозвучал очень глухо и грустно, кровать заскрипела, и на середину комнаты вышел огромный волк. Его седая шерсть свалялась, а весь вид излучал печаль и безнадежность.

– Лобо, дорогой мой, скажите, а кроме беспорядочных половых связей и пожирания крупного и мелкого скота в вашей жизни были яркие моменты? – молодой человек наконец нашел грубо сколоченный деревянный табурет и забрался на него. Он был великоват, и ноги посетителя свисали с него, что придавало ему сходство с маленьким мальчиком, ведущим разговор со своим престарелым дедушкой.

– Эжен, я плохо помню мою молодость, возможно, там и были какие-то яркие моменты.

– Но хоть что-то из молодости вы же помните?

– Я помню только одну картину: я маленький, еду на лошади, сижу перед кем-то большим и важным, но лица его я не вижу. Вокруг расстилается равнина, залитая светом луны, и мне почему-то очень страшно. Более я не помню ничего… Простите, Эжен, – огромный волк грустно опустил голову.

– Ничего, Лобо, не переживайте; это хотя бы какая-то отправная точка. Я постараюсь что-то разузнать и вернусь к вам.

Он вышел из дома своего клиента и самым быстрым шагом двинулся к выходу из квартала. Дойдя до центральной площади, где в центре Белиалова парка стояло здание ратуши, откуда управлял городом бургомистр, он повернул в сторону квартала Старых Богов, который начинался с лавок алхимиков, частым гостем которых был историограф. Зайдя в одну из них, он вежливо поздоровался с владельцем и забрал приготовленный ему объемный сверток, заботливо сложенный в корзину. На выходе из лавки его внимание привлекла листовка, висящая на противоположной стене:

«НОВАЯ ЛЮТАЯ БАНШИ! ПРИХОДИТЕ ПОСЛУШАТЬ! ПЕЧАЛЬНЫЕ СТОНЫ И ТРАДИЦИОННАЯ ПРОГРАММА – КРИКИ ДИКИХ ГУСЕЙ, РЫДАНИЯ РЕБЁНКА И ВОЛЧИЙ ВОЙ! КАЖДЫЙ ДЕНЬ 883-Й НЕДЕЛИ ПРАВЛЕНИЯ БУРГОМИСТРА МОНФЕРАТА В ЧАС НЕЖИТИ В БЕЛИАЛОВОМ ПАРКЕ, В АМФИТЕАТРЕ РЯДОМ С ВОРОТАМИ КВАРТАЛА СТАРЫХ БОГОВ».

Несведущему в культурной жизни Инфернштадта текст объявления показался полной белибердой, но для Эжена он имел вполне определенный смысл. Дело было в том, что обитатели города были весьма далеки от понятия культуры в человеческом смысле этого слова. С некоторыми вампирами еще можно было поговорить про литературу или живопись, однако их вкусам был свойственен некоторый мрачно-кровавый оттенок. Зомби и иная некровососущая нежить, хоть и обладала некоторыми навыками в абстрактном искусстве, но к диалогу была совершенно не приспособлена и в основном общалась с помощью грибов-переводчиков, которых умели выращивать некоторые алхимики. Вервольфы, за редкими исключениями, были слишком близки к животному миру и искусством не интересовались. Из всего этого было лишь одно приятное исключение – банши. В человеческом мире их вопли имели только одну задачу – до полной усрачки напугать зазевавшегося шотландского горца и напомнить ему о его великой национальной гордости и, по совместительству, цели – сделать такой качественный виски, чтобы, упившись им в усмерть, навсегда забыть о неприятной встрече с низенькой красноглазой старушкой с пронзительным голосом. Но в Вольном городе людей, за исключением господина историографа, не было, а он совершенно не готов был упиваться вискарем, предпочитая употреблять кровавую Мэри в компании бледнокожей красотки с ослепительной улыбкой. Поэтому банши решили, что раз пугать никого более не надо, то можно вместо этого создавать нечто красивое. И это им удалось, да настолько хорошо, что на их концерты собирались не только жители Вольного города, но и обитатели как более высоких, так и гораздо более низких сфер. Свою внешность они также подвергли изменению, и вместо уродливых старух предстали в виде рыжеволосых красавиц в зеленых платьях. А их пение, как изменилось их пение, насколько прекрасным стало оно!

Эжен ни за что на свете не хотел пропустить выступление, а потому, сверившись с местонахождением солнца (оно как раз перемещалось по направлению к кварталу Нежити), направил свои стопы в сторону Белиалова парка.

Парк был прекрасен в это, равно как и в любое другое, время суток – тенистые аллеи, покрытые серым гравием тропинки, полуразрушенные античные статуи, беседки, скрытые в зарослях. В общем, вид его был привычен и уютен для любого проклятого на хоть сколько-нибудь приличный срок духа, заставшего как расцвет «озерной школы» английских поэтов-романтиков викторианской эпохи, так и пришедшую ей на смену эдвардианскую эпоху бульварной литературы.

Наконец он вышел к греческому амфитеатру, в котором проходили все выступления. Окружавшие сцену полукругом зрительные места были заполнены жителями города. Эжен не стал подходить ближе; он расположился у подножия старого дуба, росшего неподалеку от верхнего ряда зрительных мест, и развернул сверток, который забрал от алхимика. Его содержимое сделало бы честь любому итальянскому ужину – несколько бутылей вальполичеллы, свежий хлеб, пармезан, пармская ветчина, оливки, свежие фрукты и много другое. Расстелив под деревом также сложенный в корзину плед, господин историограф отдал должное еде и вину. «Ведь если бы не алхимики, то я, скорее всего, умер бы тут от голода или начал бы есть всякую гадость», – думал он, ковыряя зубочисткой во рту. Алхимики были единственной связью Вольного города с миром людей и могли достать для господина историографа практически все, что ему было необходимо для нормальной жизни. Когда он только прибыл, потребовалась почти неделя труда всей гильдии, чтобы более-менее обустроить его быт. К счастью, все расходы на его обустройство и жизнь взял и по-прежнему нес бургомистр, который справедливо рассудил, что сытый историограф лучше, чем мертвый.

И тут зубочистка замерла у него во рту, время остановилось, и окружавшие его предметы замерли – это банши взяла первую ноту. Со своего места Эжен не видел ее, но это было и не нужно. Зрители видели ее только до или после выступления; как только она начинала петь, все происходило только перед мысленным взором каждого из зрителей.

Он видел небо, бескрайнее голубое небо и зеленые горные вершины перед ним, он чувствовал трепет во всем теле, как будто парит в этом небе и ловит потоки воздуха, а через миг его длинное тело уже ползло по раскаленному песку пустыни к алтарю, сооруженному в его честь, на котором лежала предназначенная ему и такая вкусная жертва. И тут картина вновь сменилась, и перед ним предстал странно знакомый ему пейзаж – равнина, залитая лунным светом, и одинокий всадник, скачущий от опасности; он был тем всадником, который изо всех сил старался спасти себя и кого-то еще, кого-то очень важного. Не успел он подумать о том, почему эта картина ему знакома, как очутился в толще воды, на глубине, в которую не проникал ни один луч света, где единственным ориентиром служил маленький огонек, который был частью его самого. От давления огромного количества воды у Эжена участилось дыхание, и с каждым его вдохом огонек перед его лицом горел чуть ярче, пока, наконец, его не накрыла волна света, которая выкинула его в закатный Инфернштадт, где банши только что допела свою песню.

Аплодисменты и крики заполнили греческий амфитеатр; все присутствовавшие при чуде пения банши неистово кричали от восторга, переполнявшего их. Господин историограф кричал вместе со всеми; его радость была не только связана с теми эмоциями, которые он только что пережил. Он напал на след прошлого своего клиента и знал, что ему теперь делать.

Через три дня он навестил уже осточертевший ему дом в квартале Вервольфа и потребовал, чтобы Лобо принял его в людском обличии. Человеком вервольф выглядел гораздо хуже, чем волком; это был полуслепой старик, длинные седые волосы которого свисали почти до пола. Его сухощавая фигура опиралась на палку, когда он, по требованию господина историографа, встал и последовал за ним в повозку, чтобы поехать в Белиалов парк, прямо к амфитеатру, в котором три дня назад Эжен пережил нечто вроде инсайта.

Там их уже ждали. На первом ряду на скамье сидело существо, которое выглядело так, будто гнило с момента появления первого человека на земле и не планировало переставать это делать в ближайшие пару сотен лет. Это был гуль, и один из самых старых. Увидев подходящих к нему Лобо и Эжена, он протянул к ним гниющий обрубок своей руки и издал негромкий стон:

– Ыыыыыыыы…

Эжен, готовый к сложностям коммуникаций с полутрупами, засунул руку в свою сумку, вынул оттуда небольшой гриб, после чего, прикрывая лицо рукавом другой руки, водрузил гриб на голову гуля. Гриб, оказавшись на голове мертвяка, открыл маленькие глазки, оглядел окружающих и сказал своим маленьким ротиком:

– Славный день, господа! Я рад вас приветствовать!

Голос гриба был тоненьким и звенящим, что контрастировало с видом разлагающегося тела, от имени которого он говорил.

– Добрый день, Стрига, я тоже крайне рад вас видеть, – вежливо ответил Эжен.

Гуль в ответ только захихикал и замычал, а гриб продолжил перевод:

– Не виню вас за лукавство, господин историограф, но я еще не утратил самокритику и прекрасно понимаю, что для людей, даже таких опытных как вы, мой сочнотелый вид вызывает любую эмоцию, но только не радость. Но я вижу, вы пришли не один, и у вас есть сопровождающий. Будьте столь любезны представить меня этому господину.

– Прошу прощения за оплошность, господин Стрига, это господин Лобо, один из старейших жителей квартала Вервольфов.

– Я искренне рад вас видеть, господин Лобо. Хотя, должен признаться, я никогда не бывал в вашей части Вольного города; у вас там как-то очень много жизни. А мы такого не любим…

– Добрый день, господин Стрига, – сухо приветствовал гниющий полутруп вервольф. – Однако, Эжен, зачем вы нас здесь собрали? Я не понимаю.

– Сейчас вы всё поймёте, любезный Лобо. Господин Стрига, я прошу рассказать вас историю вашего перерождения еще раз.

– Мне это совершенно не сложно, господин историограф. Чем старше становишься, тем больше любишь окунаться мыслями в прошлое. Иронично то, что, учитывая состояние моей черепной коробки и консистенцию её содержимого, словосочетание «окунаться в прошлое» имеет не только переносное, но и самое что ни на есть прямое значение.

Гриб весело захихикал, а Эжена стало немного подташнивать; он никогда не любил и не понимал удовольствия, которое получали жители квартала Нежити от шуток по поводу своих гниющих кусков тела. Именно после посещения (в качестве судьи) соревнования по стендапу в клубе «Гниющая Челюсть» он принял решение более никогда в нём не появляться. А ведь встречали его как важного гостя, даже поставили курительницу с ароматическими травами около его места.

– Итак, родился я в одной польской деревушке неподалеку от Варшавы, – начал гуль, – и жизнь моя в качестве человека не отличалась какими-то яркими событиями. Я работал кузнецом, у меня была семья, жена, двое детей. Хозяйство было крепким – две лошади, корова, скотина всякая мелкая. Жили мы хорошо и мирно до одного проклятого дня. В нашей округе появились волки, сначала они таскали кур, потом задрали соседскую козу, но когда мы нашли труп мальчонки, который жил на дальнем хуторе, то все мужчины собрались, взяли ружья, собак и пошли волков травить. Волков мы не нашли, но нашли их логово, а там лежала сука, только родившая, щенков кормит и только зубы нам показывает. Убили мы их, значит, и пошли дальше искать волков, да только не нашли. Начало вечереть, и мы пошли по домам. Подхожу я к своему хутору и слышу истошное ржание моего Коника, лошадки, то есть. Вошел в конюшню и вижу, трое волков на него нападают с разных сторон, а он в угол забился, ржет и копытами отбивается. Я как пальну, сначала одного, потом второго, третий с испуга в окно. Коника я чуть успокоил и в дом. То, что я там увидел, никогда не забуду. Жена на кухне была, там они ее и задрали, даже лицо обглодали, а рядом с ней – старший лежит, я его только по башмакам узнал, сам ему на ярмарке их покупал. Побежал на второй этаж – младшего сынишку искать, а он под кровать забился, так и не нашли его они. Только я его обнял, как слышу волчий вой со всех сторон. Ну, думаю, надо в город ехать, погибну я тут. Сели мы на Коника и скачем, ночь лунная, красота вокруг, а мне страшно, будто сто чертей за нами гонятся. Обернулся я, а там вся стая волков, десять, за нами. Я коника пришпорил, а у него уже пена изо рта. Мы, на беду, прямо по кладбищу едем, и тут Коник споткнулся, я из седла и вылетел. Лечу и кричу сыну: «Уезжай, уезжай». А волки меня увидели и за мной, я по кладбищу бегу, а в голове только мысль одна – сына хоть спас, сына хоть спас. А дальше всё.

– Что «всё»? – спросил Эжен.

– А то! Упал в могилу и шею сломал, три дня там умирал, а как умер – переродился. Ну, а потом добрые люди меня нашли, прибили, и я очутился тут. Что с сыном стало, не знаю.

– А я знаю, – тихо сказал Лобо. – Догнали его волки. Не спас ты меня, папа.

И с этими словами вервольф начал наливаться красным светом, как будто внутри него зажгли красный фонарь, кожа его стала светиться, и он поднялся в воздух. Что было дальше, Эжен уже не увидел, поскольку опрометью бросился подальше от амфитеатра. Зато услышал. От взрыва, который раздался в ближайших к парку домах, выбило окна.

На следующий день бургомистр пригласил на аудиенцию. В темном зале приемов он сел в единственное стоящее около камина кресло, налил себе в бокал вина и стал ждать. Через короткий промежуток времени он скорее почувствовал кожей, чем услышал, что в зале появился кто-то еще. Господин историограф знал правила и не обернулся, он только пригубил вино и сказал:

– Добрый вечер, господин бургомистр!

– Здесь всегда вечер, человек, – раздался голос над его ухом, который каждый раз на протяжении более чем дюжины лет пугал его до чертиков. – Не надумал ли ты присоединиться к нам?

– По-прежнему будучи благодарным за это предложение, я с грустью отвергаю его.

– Ну хорошо, – произнес голос.

С формальностями было окончено, и они могли поговорить о последнем клиенте.

– И все же, как же ты узнал, что тебе нужен именно Стрига?

– Все дело в пении банши, любезный господин. Банши ведь образы берёт не из своей памяти, а из памяти окружающих её зрителей. После выступления я пообщался с нашей дивой, и она рассказала мне, чьи воспоминания они использовали для создания образа своей песни. После чего найти Стригу было несложно, а, поговорив с ним, я понял, кем был в его истории Лобо.

– Мир полон удивительных совпадений, человек.

– Совершенно согласен с вами, бургомистр. Кто бы мог подумать, что из одной и той же семьи отец станет нежитью, а сын – вервольфом. И оба они окажутся в Инфернштадте.

– Ну что ж, ты хорошо потрудился сегодня, и я тобой доволен. Думаю, что в Веселой Артерии будут рады возвращению своей достопримечательности. И ты будешь обласкан вниманием моих дочерей.

– Я никак не могу привыкнуть к тому, что вы, дорогой бургомистр, в курсе моей интимной жизни.

– Так это твой выбор, Эжен. Я вот слышал, что в квартал Нежити прибыли новые красотки, у некоторых даже обе челюсти. Но ты же не интересуешься такими?

– Нет, я свое сердце давно отдал другим прелестницам.

– На самом деле пока еще нет, но искренне надеюсь, что ты передумаешь. А пока делай своё дело хорошо, и будешь под моей защитой.

Эжен поблагодарил бургомистра, допил вино и вышел из темного здания ратуши. Оглядев привычный закатный пейзаж, на этот раз он был закатно-туманным, он поднял воротник своей куртки и направился в Веселую Артерию, где его ждали веселые дамы и крепкие алкогольные напитки.

Примечания:

[1] Нельзя речей коварных слушать, —

Иначе волк их может скушать.

Ш. Перро «Красная шапочка»

Глава 2. Кто погоняет погонщика?

Перед ним стояло существо, очень похожее на античного грифона. За исключением того, что грифон этот, судя по всему, последнюю вечность провел в весьма нерадивых руках. Его тонкие лапы, похожий на плеть хвост, оканчивающийся жалом, и тусклая чешуя, покрывающая спину, – все говорило о том, что либо его хозяин – убежденный вегетарианец, попытавшийся привить эти убеждения своему питомцу, либо в Квартал Старых Богов давно не завозили свежую кровь девственниц. Выплюнув на порог находившуюся во рту соленую воду, Мушхуш[1] (а это был, конечно же, он) откашлялся и глухо проговорил: