Принцесса Пальмира бесплатное чтение

Глава 1. Прекрасное Далеко.

В далёкие времена, когда солнце долины Шам было щедрым и ласковым, а воздух дрожал от зноя, словно расплавленное золото, среди бескрайних песков возвышалась древняя цитадель Алеппо. Её стены, высеченные из песчаника, хранили память веков – здесь смешались следы финикийцев и арамейцев, римлян и византийцев, и каждый камень дышал историей.

Высокие башни цитадели, украшенные резными арками с причудливыми арабесками, отражали солнечные лучи, будто сами были сотканы из света. Внутри крепости, среди дворцовых залов, расписанных фресками, и просторных дворов, где журчали фонтаны, жила принцесса Пальмира.

Её имя означало «город пальм» – и оно ей подходило. Как пальма, возвышающаяся над пустыней, она была стройна и горда. Её длинные волосы, тёмные, как ночь в бедуинских шатрах, ниспадали волнами по плечам, а глаза сверкали, словно звёзды, упавшие в кубок с чистой водой. Но главное её богатство была не красота, а мудрость. Она знала язык древних свитков, хранившихся в библиотеке цитадели, умела читать по звёздам, как читали когда-то жрецы Вавилона, и понимала шёпот ветра, несущего песни забытых народов.

Каждое утро, едва первые лучи солнца касались позолоченных куполов цитадели, Пальмира просыпалась от лёгкого шепота ветра, игравшего в узорчатых решётках её покоев. Она не звонила служанкам – этот час принадлежал только ей и городу. Накинув лёгкий плащ из белоснежной ткани, расшитой серебряными нитями, она босиком ступала на прохладный камень галерей, ведущих к вершине самой высокой башни – той, что называлась «Оком Шама».

Подъём по винтовой лестнице был долгим. Её ступени, стёртые за века тысячами ног, хранили прохладу ночи. В узких бойницах танцевали солнечные зайчики, а сквозь арочные окна врылся ветер, пахнущий жасмином с дворцовых садов и терпкой пылью древних улиц.

На вершине, где каменные зубцы напоминали корону гиганта, Пальмира замирала, вдыхая утро. Отсюда, как на ладони, лежал её мир:

Колоннады – стройные, как кипарисы, ещё розовые в утреннем свете. Между ними бродили тени, и ей чудилось, что вот-вот мелькнёт белая тога греческого философа или сверкнёт шлем римского легионера.

Амфитеатр, полукругом врезанный в холм. Когда-то здесь читали Гомера, и эхо доносило до последнего ряда каждое слово. Теперь лишь ящерицы грелись на каменных скамьях, но, если прислушаться… казалось, тишина всё ещё хранит аплодисменты.

Храмы с потрескавшимися, но всё ещё гордыми фронтонами. В храме Бела пахло ладаном, даже когда его не воскуряли столетиями. В святилище Баала-Шамана на алтаре сохранились выщерблины от бесчисленных жертвенных ножей – здесь молились и финикийцы, и персы, и селевкиды.

Спустившись в город, Пальмира шла медленно, словно боялась разбудить спящие камни. Её пальцы скользили по барельефам, где застыли в вечном танце богини и воины. Иногда она прикладывала ладонь к стене и закрывала глаза – и тогда ей чудились голоса:

– Здесь купец из Угарита торговал пурпуром…

– На этих плитах ребёнок ассирийского сановника выцарапал своё имя…

– Под этой аркой целовались влюблённые в ночь перед войной…

Особенно она любила упавшую колонну у храма Набо. Когда-то землетрясение повалило её, но не сломало. Теперь она лежала, покрытая трещинами, но в каждой из них цвели жёлтые пустынные цветы. Пальмира садилась на неё, как на скамью, и представляла, сколько ног ступало здесь до неё – сандалий рабов, сапог воинов, босых ступней детей.

А когда солнце поднималось выше и тени становились короче, она возвращалась во дворец, унося с собой этот тихий разговор с вечностью. Пока она помнила – город жил.

Но больше всего она любила закаты, когда солнце, уставшее за день, начинало медленно спускаться к далёким холмам, Пальмира спешила на западную террасу дворца – туда, где каменные плиты ещё хранили дневное тепло, а воздух становился густым, как старинное вино. Она задерживала дыхание, наблюдая, как первый луч касается края неба, и тогда начиналось волшебство.

Небо превращалось в полотно безумного художника. Сначала оно вспыхивало золотом – таким ярким, что слепило глаза. Потом золото растекалось в оранжевое, оранжевое – в кроваво-красное, а там, где день уже сдавался ночи, появлялись полосы глубокого пурпура, словно кто-то разорвал занавес мира и показал на мгновение огненную бездну за ним.

Но самое удивительное происходило с городом. Длинные тени колонн вытягивались, как пальцы великана, пытающегося удержать ускользающее светило. Они ползли по песчаным площадям, сливались в причудливые узоры, и тогда руины начинали двигаться.

Вот тень от капители дрогнула – и Пальмира видела, как оживает рельеф: каменные орлы взмахивают крыльями, застывшие в камне воины склоняют головы. Там, где днём был лишь обломок колонны, теперь стоял стройный портик, и между его колоннами мелькали силуэты в развевающихся одеждах.

Когда солнце почти касалось горизонта, его последний луч ударял в бронзовые двери главного храма. Они вспыхивали, как расплавленный металл, и на мгновение Пальмире казалось, что вот-вот – ещё секунда – и створки дрогнут, откроются, и она увидит…

Но двери оставались на месте. Солнце уходило. Первая звезда зажигалась над амфитеатром.

Тени растворялись в сумерках, город снова засыпал, а Пальмира стояла, прижав ладони к остывающему камню парапета.

Глава 2. Пришествие Тьмы.

Тот день родился в звенящей тишине. Солнце, огромное и медлительное, как старый золотой щит, поднималось над цитаделью, заливая светом мозаичные мостовые. Каждая смальта – синяя, пурпурная, золотая – вспыхивала, словно отвечая на приветствие светила. Пальмира, опершись о резной парапет западной башни, наблюдала, как первые лучи осторожно касаются верхушек колонн, будто пробуя их на ощупь. Внизу, в тенистых переулках, еще дремали последние синие сумерки.

Но что-то было не так. Она почувствовала это кожей – воздух стал густым, тягучим, будто наполнился невидимым пеплом. Ни одна птица не пела в садах цитадели. Даже вездесущие воробьи, обычно делавшие гнезда в трещинах древних стен, исчезли. Ветер, обычно игравший по утрам в арочных галереях, замер.

Пальмира провела рукой по камню парапета – плита была холоднее, чем должна быть в такое утро. Внизу, на площади Трех Культур, где уже собирались торговцы, не слышалось привычного гомона. Люди перешептывались, озираясь по сторонам.

И тогда она увидела. На западе, там, где пустыня встречалась с небом, воздух дрожал, как над раскаленными углями. Но это не был мираж – что-то черное и бесформенное клубилось у горизонта, медленно расползаясь по кромке мира.

Ее пальцы непроизвольно сжали амулет – древний камень с вырезанным знаком Шамаша, бога солнца и справедливости. Он был ледяным.

В тот момент из внутреннего двора донесся испуганный крик. Пальмира обернулась и увидела, как старая служанка крестится, глядя под ноги – между плитами двора, в трещинах, куда обычно заползали ящерицы, теперь лежали десятки скорпионов, неподвижные, будто высеченные из черного камня. Но они были живы – их хвосты судорожно подрагивали, жала направлены в одну сторону. На запад.

На самом краю мира, где раскаленная пустыня цеплялась за небо дрожащим маревом, возникло пятно. Маленькое, как мушка на чистом пергаменте. Потом оно раздвоилось. Растроилось. Превратилось в россыпь черных бусинок, мерцающих в струях горячего воздуха.

Они двигались. Словно сама пустыня породила их из своего жаркого чрева, точки росли, вытягивались, обретая форму. Теперь уже было видно – это всадники. Десятки. Сотни. Их силуэты плясали в дрожащем воздухе, то расплываясь, то становясь четкими, будто сама реальность не могла решить – принять ли их или отвергнуть.

Пальмира впилась пальцами в резной парапет. Камень вонзился в ладони, но она не чувствовала боли. Только холод. Холод, поднимающийся откуда-то из глубины тела, хотя солнце палило нещадно.

Всадники приближались стремительно, оставляя за собой шлейфы пыли, похожие на дым погребальных костров. Их черные знамена – не украшенные ни гербами, ни письменами – хлопали на ветру с сухим треском, как крылья стервятников, сорвавшихся с места пиршества.

Солнце, достигшее зенита, вдруг померкло. Не от туч – их не было в безжалостно синем небе. Просто доспехи всадников… они не отражали свет. Поглощали его. Казалось, вокруг каждого воина колышется мрак, живой и ненасытный.

Ближе. Ближе. Теперь уже были слышны звуки – лязг металла, храп коней, но… не голоса. Ни смеха, ни команд, ни даже ругательств. Только тяжелое, ровное дыхание, слившееся в один жуткий гул.

Ледяная дрожь пробежала по спине Пальмиры, когда она осознала – она видит их глаза. Ясно. Четко. Будто между ними не было сотен шагов пыльной дороги, будто не существовало толстых городских стен. Эти глаза смотрели прямо в ее душу, прожигая насквозь.

Желтые. Не золотистые, как песок на закате. Не янтарные, как смола финиковых пальм.

Мертвенно-желтые, как гной в старой ране, как моча больного человека, как ядовитые испарения болот. Они горели в узких прорезях шлемов – два немигающих огонька в кромешной тьме. Ни единого проблеска мысли, ни искры человечности. Только плотоядный, ненасытный блеск, от которого кровь стыла в жилах.