Если завтра тебя не будет бесплатное чтение

Родился Сергей Иванович Юров 1 октября 1963 года в хуторе Савдя Заветинского района Ростовской области. По профессии – журналист (окончил РГУ, ныне ЮФУ). Без малого три десятилетия отработал в периодической печати Дона (преимущественно в областной газете «Молот»). Лауреат журналистской премии «Золотое перо». Писать и публиковаться начал в школьные годы. Обращение к духовным знаниям коренным образом изменило мировоззрение С. И. Юрова и нашло отражение в его романе «Если завтра тебя не будет».

1

Когда запальчивых эмоций вздымающаяся волна, накатывающаяся стремительно, как грозовой фронт, вот-вот захлестнёт и накроет тебя с головою, когда необдуманные, врывающиеся в сознание вгорячах, самопроизвольно слова, резкие, нервные, обидные (пусть и кажущиеся тебе в этот момент справедливыми) уже готовы вихрем сорваться с губ, выплеснуться вулканической, камнепадной лавой, обжигая, больно задевая и душевно раня самого близкого тебе человека, твою «половинку», твою жену (ибо кто у тебя есть ближе той, с кем ты, а она с тобою, по жизни, пожизненно бок о бок?), – в этот последний момент, пока ещё не грянул раскатисто гром и не заискрили, не засверкали, не заметались молнии «семейного армагеддона» – ударь по тормозам, остановись, сделай глубокий вдох и выдох и подумай…

Просто представь, вообрази на миг, что завтра может не наступить.

Не быть.

Тебя может не быть.

Потому что накануне ты…умер.

И вот представь: когда, не ударив по тормозам, ты с женою, всем сердцем любимою, так-таки поссорился, а также и сама нелепая ссора та, – было, как потом окажется, последнее, что сделал и видел ты в своей жизни земной, оборвавшейся вдруг, безвременно, нежданно-негаданно (смерть, что поделать, не присылает предупредительных «эмчеэсок»!).

И ещё какое-то время после ссоры спустя, уже самое, самое последнее, что мельком увидел ты – заплаканное, посеревшее и как бы осунувшееся и постаревшее разом на несколько лет лицо жены, «половинки» горячо любимой твоей, которую ты обидел. Не хотел – видит Бог! – не хотел обижать, но (ссора!) обидел. И перед которой потом, погодя немного, собирался пойти извиниться: несмотря на огромную между вами любовь – а вы дня не могли прожить друг без друга! – ссориться вам случалось, увы, не первый раз, как и, мирясь, приносить извинения тоже…

И ты бы, конечно, пошёл, но… Смерть, словно бы решив сыграть наперегонки, пришла к тебе, за тобою раньше…

После ссоры – час прошёл, может, полтора, – всё это время заплаканное, посеревшее и как бы осунувшееся и постаревшее разом на несколько лет лицо жены стояло неотступно пред мысленным твоим взором, травя и надсаживая душу и причиняя непроходящую, щемящую сердечную боль, – ты, выбравшись из-за письменного стола (работа совсем не клеилась!), вдруг почувствовал острую боль, резь в груди, точно кто ножом полоснул по сердцу и… разрезал, рассёк, разделил его пополам, на две части, на две половинки; и что-то горячее, как кипяток, плеснулось и разлилось по груди, и между лопаток зазмеилась будто изжога, жгуче; и в глазах потемнело, и нестерпимо захотелось то ли присесть, то ли прилечь: вдруг туманность, ватность какая-то образовалась в голове, и ватными сделались ноги. И ты тут же, в комнате (что служила тебе и кабинетом, и спальней, когда случалось засиживаться до глубокой ночи) присел на диванчик, облокотился, склоняясь, приваливаясь на плавную, мягкую боковины дугу … Неудобною поза была, но уж не было сил поменять её, пошевелиться – и то не хотелось, вот совсем, ну, совсем не хотелось…

В такой позе и задремал, а то ли в междумирье какое-то обморочное, сумеречное, провалился…

В такой позе, полусклонившись, и умер…

…Странное, надо признать, ощущение. Очень странное!

Сперва не понимаешь ещё ничего, не можешь взять в толк: что вообще, черт возьми, происходит?! Вроде ты – и не ты… И кто ты, и где ты?! Ты, то есть тело твоё физическое, оно вон – полусклонённое на неразобранном, в крупную жёлтую и серую клетку диванчике внизу… под тобою же, над ним воспаряющим!..

Тела нет, но по-прежнему всё видишь и слышишь ты, и, как и прежде, чётко и ясно работает сознание – оказывается, сознанию физический мозг не нужен! Причём оно, сознание твоё, стало каким-то даже более обострённым, что ли, чётким и сфокусированным, точно в фотоаппарате (классическом) выдержку навели на максимальную резкость… И в следующее мгновенье вспышкой в этом сознании – словно из кинофильма стоп-кадр или фотоснимок: заплаканное, посеревшее и как бы осунувшееся и постаревшее разом на несколько лет лицо жены, обиженной накануне тобою… твоей единственной, твоей бесконечно дорогой и родной, которую ты очень, очень любишь, и которая – ты знаешь это тоже – очень-очень любит тебя… И невыносимая, острая боль разящей огненною стрелою пронзит твою душу навылет, насквозь,– оказывается, душа может чувствовать боль и без тела!..

И захлестнёт опаляющим жаром молниеподобная мысль, что уже никогда – н и к о г д а! – не сможешь ты, как прежде, подойти к любимой «половинке» своей с улыбкою виноватою и, виновато же заглянув ей в глаза, сказать такие простые, но и такие прекрасные в этой своей простоте и неподдельной искренности слова: «Прости меня, милая, я был не прав, прости, моя дорогая…»

Что ощутишь, испытаешь ты в этот момент, какая неистовая буря страстей, смятенных чувств, разноречивых эмоций, переживаний, страданий исступлённо взметнётся и отчаянно разыграется в твоей душе вслед за явственным осознанием того, что нет, не существует н и к а к о й возможности уже что-либо изменить, повернуть вспять, переделать, загладить, исправить?! Вообще никакой возможности и даже никакой надежды на это в п р и н ц и п е!..

Люди смертны, это есть факт. Как едва ли и с тем кто-то станет спорить, что ничего хорошего для людей в смерти нет (ну, разве только когда человек от тяжелой, неизлечимой, мучительной болезни страдает, и тогда смерть – избавление).

Смертны все. Вопрос в другом: как именно ты уйдёшь из жизни?

Уйдёшь – с высоко поднятою головой, на высокой, так сказать, ноте, оставив добрую память о себе другим (и самому себе в мире ином – о себе же земном).

Или – когда вот так уходишь: обидев того, кого так сильно любил – и любишь!.. Уйти, не сказав (не успев сказать!) «прости», а также – как сильно ты её любишь. И теперь уже не сказать никогда… Не сказать – и одновременно отчётливо понимать, что останется с тобою теперь навсегда – н а в с е г д а! – это: заплаканное, посеревшее и как бы осунувшееся и постаревшее разом на несколько лет лицо жены, обиженной т о б о ю!!!

И ещё – останется глубокое, глубочайшее, бездонное, как самая бездонная бездна, чувство вины, отчаянно непоправимой, неисправимой и потому неизбежно и неизменно порождающей безысходность – невыносимую, нестерпимую, как удушье, как погребение заживо, неизбывную и бесконечную, как сама вечность!..

Вины неисправимой и безысходности полной – ибо к тому времени ты уже окончательно, с леденящим, обмирающим ужасом понимаешь и в полной мере с предельной отчетливостью и безжалостной ясностью осознаёшь: всё кончено, ты – умер.

УМЕР!!!

Как понял, с беспощадной, безжалостной, отчётливой ясностью осознал это я – когда умер.

2

«Однако жизнь распорядилась иначе» – так, по обыкновению, говорят, когда в жизни человека вдруг, воистину как снег на голову, и наперекор всем его планам, мечтам и помыслам, стрясается событие, которое круто меняет всё – враз и необратимо.

И если уж жизнь способна в корне поменять судьбу человека, то – что говорить о смерти?!

Я умер в июле – том самом (по какому-то мистическому, что ли, совпадению?) месяце, в котором мы, я и моя будущая жена Ольга, любовь всей моей жизни, когда-то познакомились.

Умер, не дожив меньше полугода до тридцатилетнего юбилея нашей супружеской жизни, или до жемчужной, как её называют, свадьбы. И почти столько же – до моего личного шестидесятилетнего юбилея.

Обе эти юбилейные даты мы, понятное дело, собирались отметить-отпраздновать, а после – отправиться в жемчужное, как мы его наименовали, путешествие. И какое! Мы собирались поехать в разные страны, побывать на других континентах, увидеть весь мир! Совершить вдвоём, только я и она, настоящее кругосветное путешествие, о котором давно мечтали и которое «железно» пообещали друг другу на это время.

Однако смерть распорядилась иначе…

И, как вы, вероятно, уже догадываетесь, те обстоятельства-декорации смерти, что описаны были выше, являются отнюдь не выдуманными или абстрактно-условными, а фактическими обстоятельствами моей собственной смерти, включая ссору с любимой женою Ольгою, глупую, нелепую ссору, ей, смерти, непосредственно предшествовавшую…

К сказанному ранее добавлю лишь, что, по заключению именитого судмедэксперта (его имя и сейчас в наших краях на слуху), причиной смерти явился обширный инфаркт, вследствие чего моё сердце оказалось буквально разорванным напополам, словно хирургическим скальпелем, с ювелирной точностью рассечённым на две абсолютно равные части, две одинаковые, как близнята, половинки…

Ещё не покинув пределов земного мира, находясь в пространстве надземном, или околоземном (его оставление, или, по-другому, вознесение, происходит, как правило, на сороковой после смерти день), я, будучи духом бесплотным-незримым, беспрепятственно проник в центр судебно-медицинской экспертизы, где в интересующем меня помещении завис под потолком, примерно в полутора метрах над столом – притемнённым, из матовой стальной нержавейки и обрамлённым невысокими, но довольно широкими бортами столом, чем-то напоминающим саркофаг, в котором покоилось моё бездыханное тело. Хотите верьте, хотите нет, но при виде его я не почувствовал н и ч е г о, как будто тело было и не моё вовсе… хотя почему «как будто»? Ведь коль я существую, и существую отдельно от тела, значит, я и не есть тело?!

Тщедушный, росточком с подростка, пожилой врач-судмедэксперт в поблёскивающих (из-под защитного пластикового козырька) золотой оправой очках, склонившись над этим телом, с величайшей внимательностью изучал изувеченное моё сердце, взглядывал на него под разными углами и ракурсами и, казалось, не до конца доверял узреваемому, озадаченно бормоча себе под нос: «Ну и ну!.. Никогда не видел ничего подобного, даже близко… пятый десяток в профессии, а такой разрыв… феноменально… как – разрез, строго напополам, до миллиметра… Н-да, аномалия, несомненно аномалия… хоть сейчас в кунсткамеру… Редчайший экземпляр, может, даже единственный в мире!..»

Опытнейший судмедэксперт, д. м. н. проф. П-ский И.Д. (о чём извещала нашивка на нагрудном кармане его халата), проведший за свою жизнь сотни, а то и (скорее всего) даже тысячи подобных вскрытий, был в явном недоумении, не находя решительно никакого объяснения увиденному, – как не найдёт он отгадки и позднее, когда, за составлением у себя кабинете официального заключения о смерти (я его читал), продолжит об этом размышлять, время от времени высказывая мысли вслух (видно, у профессора была такая привычка), всё так же задаваясь вопросами – и всё так же не находя внятных, убедительных для себя ответов…

Старый профессор не знал, да и не мог знать того, что в порыве какого-то непостижимого, иррационального, запредельного озарения вдруг открылось в эту минуту мне, – и почему-то я стал думать о себе (и поймал себя на том, что именно так думаю) в третьем лице.

«Его сердце,– приходило в «голову» мне,– разорвалось, разделилось напополам, на две равные части, две одинаковые половинки, потому что в его сердце жила и она, его любимая, его жена, его вторая половинка; и точно так же как ему, оно, сердце его, принадлежало и ей,– а так было всегда и во всём в их жизни: всё поровну, пополам, одно, что бы ни было, на двоих… Вот и сердце своё он, уходя, разделил с нею…».

«Могло бы показаться, – всё также в третьем лице размышлялось мне дальше, – что таким образом он хотел ещё раз показать, доказать ей свою любовь. Да только любовь их – большая, взаимная, настоящая – не нуждалась в этом нисколько, ибо она жила в их сердцах, как чудилось им, всегда… а может, и не чудилось вовсе? Быть может, любовь поселилась в их сердцах ещё до того, как они познакомились, узнали друг друга, и просто дожидалась, чтобы однажды, в урочный час, им открыться? И – открылась, лишь только они повстречались, а тогда выходило, что и вправду – всегда! Почему они всегда так и думали!.. А то, что в их сердцах поселилась любовь: в его сердце – к ней, а в её – к нему, они поняли, почувствовали с самой первой их встречи. И как поселилась – так потом всё время в них и жила: в двух сердцах, на два сердца сразу!.. И если бы даже, подумалось как-то ему (по прошествии уже многих лет их совместной супружеской жизни), им выпало поменяться сердцами, это ровным счётом ничего бы не изменило: любовь в их сердцах продолжала бы себе жить, как жила, и, возможно, даже этого не заметила. Ведь (это уже Ольга так его мысль, подхватив, разовьёт полушутливо, когда он с нею этой мыслью поделится), как гласит всем известный со школьной скамьи закон, при перемене мест слагаемых результат остаётся неизменным… Как неизменна – и уже без всяких шуток – была всегда их любовь друг к другу!..»

«Но сейчас, – не прерывалось моё размышление в третьем лице, – к нему пришло и новое понимание. Такое. Вот умерло тело его, мертво физическое его сердце, а он продолжает её любить – и любит всё так же сильно! А значит – любовь жива! Она продолжает жить в отсутствие физического сердца! В отсутствие биологической жизни!..»

Настоящая, истинная любовь не умирает со смертью физического тела – вот что я понял в тот день, понял – и твёрдо был убеждён, что понимание это – верно.

А потом (скажи кому такое на Земле!) я присутствовал на собственных похоронах.

… Я сразу увидел её. Моя Ольга… Она была вся в чёрном: чёрные лаковые туфли-«лодочки», подёрнутые матовой плёнкой кладбищенской пыли, чёрное платье с цветком чёрной же тканой розы над сердцем, длинные, до локтя, кружевные перчатки-митенки, тоже иссиня-черные, как и шляпка с вуалью, скрывавшей опухшее от слёз лицо с темневшими, даже сквозь косметику, кругами под глазами… Бесконечно дорогое, до боли родное лицо, до кинжально-пронзающей, мучительно-нестерпимой боли!..

Она стояла на непослушных, подгибающихся, отказывающихся подчиняться ногах у противоположного от изголовья края могилы, в какую кладбищенские рабочие медленно опускали на ремнях лакированный, «краснодревый», с золочёными витыми ручками гроб с моим телом; они делали это с такой превеликой осторожностью, как будто я (мелькнула у меня шальная мысль) был из хрусталя или стекла, и мог, ненароком вывалившись из гроба, удариться о донную могильную твердь и разбиться, вдребезги, на кусочки-осколки – и тем ещё больше расстроить провожающих меня в последний путь, привнеся в и без того скорбную процедуру ещё и определённый элемент ужаса…

Её плечи и спину сотрясали рыдания, самих звуков рыданий, впрочем, слышно не было: при всей своей внешней хрупкости и даже беззащитности, она была (уж я-то это знал как никто!) по-настоящему сильной натурой, достаточно сильной, чтобы даже сейчас не дать волю чувствам, не зайтись в истошно-заполошно-исступлённом крике, какой вырвался из её груди, когда она, зайдя в мою комнату-кабинет, обнаружила меня, привалившегося на диванчике, мёртвым; но там она не сдерживалась, потому что была одна, осталась одна…

Её поддерживали под руки наши взрослые дети, сын и дочь, по их щекам катились слёзы, мокрые дорожки блестели на солнце. Им сострадали – я видел это по сочувственным взглядам, что то и дело бросали на них присутствующие. Родня, друзья, знакомые… Из родителей – присутствовал только один Ольгин отец, старенький, усохший, кожа да кости, но по-прежнему первоклассно прямой, как та трость, на какую он сейчас опирался, и, как и раньше, как всегда, с сурово-властным – отпечаток прежней руководящей работы – выражением на тонком, бледном лице, сейчас ещё более костисто заострившемся, словно гипсово-окаменевшем в своей суровой решимости. Один – потому что только он один из всех наших родителей и мог присутствовать, остальные уж ушли в мир иной; первой, совсем еще молодой, в сорок восемь, меньше чем через два года после нашей свадьбы, умерла мама Ольги; затем, в свой срок, за одним другая, с разницей в год, ушли мои отец и мать; и хорошо (хоть звучит диковато, ибо говорить так грешно), что ушли, что не дожили до этого дня, потому что когда дети хоронят родителей, – это, как ни тяжко и горестно, но всё же сообразно естественному природному устроению, противоестественно – когда наоборот, не дай бог никому…

К могиле, – чуть похоронная команда, опустив гроб, отступила в сторонку, – потянулись цепочкой, тесно её обступая, провожающие.

Гулкой, раскатистой дробью, будто о прощании возвестил отряд барабанщиков, застучали по крышке гроба горсти земли.

Я заметил, как, бросив последнюю, третью, горсточку, она, распрямляясь, откачнулась и неловко попятилась назад и чуть в сторону, частыми, неверными шажками, – и не устояла бы, но дети и ещё чьи-то участливые руки вовремя подхватили её, усадили на спешно кем-то подставленный стульчик, поднесли к носу пузырёчек с нашатырём, окропили, откинув вуальку, водою лицо. Оно, отрешённое лицо её, выбелилось известково, глаза смотрели перед собой невидящим взглядом; прикрывая их и опуская вуальку, она что-то шептала бессильно… И по её, шевелящимся почти беззвучно, губам я прочитал, не сразу, не с самого начала, но распознал едва угадывающийся, сдавленный, обрывистый шепоток: «…родной мой… как же я теперь… ты же знаешь… я не могу без тебя, не могу… не могу-у!..»

И от этих слов и переполнивших меня в этот момент чувств огромной любви и такой же огромной, невыносимой боли, смешанной с острым чувством вины, и тоже огромной, моё (несуществующее!) сердце – мне почудилось, я ощутил это физически! – словно бы разорвалось снова, разорвалось, разлетелось, рассыпалось и разбилось вдребезги, – как если бы оно было и впрямь из тончайших хрусталя или стекла! – на осколки и мелкие осколочки, а эти осколки-осколочки затем измельчились ещё, и ещё, истёрлись в порошок, до кладбищенской пыли и праха, распылились и рассеялись, уносимые ветром, взносились ввысь, уже незримые, лишь просверкивали на солнце одинокими, прощальными блестинками-искорками, исчезая в беспредельной пустынности осиянного Космоса…

3

Кто я?

И каким образом, посредством какого канала связи, коммуницирую с вами, сам находясь сейчас здесь, – месте, которое люди на Земле спокон веку называют «тот свет»?

Что ж, я назову своё настоящее имя – то, что носил в своей, ещё недавней, земной жизни. Николай. А фамилия… Ну, пусть – Светозоров.

Николай Светозоров. Этим псевдонимом (позаимствовав девичью фамилию матери моего отца) я подписывался, публикуя время от времени, в пору (по большей части) горбачёвской перестройки, в одном столичном журнале свои рассказы, кои сочинял в промежутках между основной работой (по профессии я литературный переводчик), о чём, кроме меня, знали ещё только Ольга да парочка человек в редакции, включая редактора, которых давно уже на свете нет (как раввно и самого журнала, тихо почившего практически одновременно с кончиной Союза). То есть сегодня Ольга – единственная живая душа на Земле, кому известен реальный человек под этими именем и фамилией.

Почему я не называю настоящей фамилии?

Дело в том, что мы, и я, и Ольга, были одинаково категорическими противниками того, чтобы выставлять нашу личную жизнь напоказ, на всеобщее, как принято говорить, обозрение, для нас это было абсолютным табу. А значит, так это должно и остаться!.. Светозоров в этом смысле фамилия подходящая: не такая, конечно, распространённая, как Иванов, Петров или Сидоров, однако ж и Светозоровых в стране тысячи, если не миллионы: тут и реальному Светозорову затеряться немудрено, не то что псевдонимному…. Подобная «конспирация» (от указания названия нашего города будет, пожалуй, лучше тоже воздержаться) вдвойне нелишня, поскольку моя жена, моя любимая, которой я желаю исключительно счастья и всяческого благополучия, сейчас находится на Земле, среди людей: с их мнениями, оценками, суждениями и часто, увы, неизбежными – особенно в том, что касается чьей-либо личной жизни! – пересудами…

Кроме того, псевдонимность имеет ту сильную (и крайне чувствительную для меня) сторону, что даёт известную свободу повествованию, позволяя рассказывать о сокровенном без оглядки, максимально, насколько только возможно, откровенно. Это – как в поезде, когда, желая поделиться заветным, выговориться, облегчить душу страстным, рвущимся из неё откровением, мы порой доверяем, поведываем случайному попутчику то, что в иных обстоятельствах не рассказали и не доверили бы никому; здесь же ты открываешься и спокоен за своё откровение, зная, что с этим человеком, свидетелем твоего невольного и в какой-то степени, быть может, неожиданного даже для тебя самого, откровения, вы больше не встретитесь, и что с этим, уносящимся сейчас вместе с ним, поездом, с которого сам ты сошёл, унесётся, канет в лету и твоя нечаянная исповедь…

… А знаете что? Пусть так будет и в нашем повествовании! В смысле: не я, а он. Николай Светозоров. То есть повествование от третьего лица. Рассказывая так, несколько отстранённо, как бы смотря на себя со стороны… тут и с эмоциями совладать полегче: хоть времени и прошло довольно порядочно, а вот не искупилось, однако ж, чувство вины, не унялась, не утишилась до конца боль душевная …

«Чувства-переживания, говорите? – слышится чей-то вопрошающий голос. – А вы уверены, что будете поняты? Если вообще не подняты на смех? Нет, ну просто оглядитесь вокруг!.. Мужья пьют и избивают жён; как выразилась одна из таких жертв домашнего насилия, «муж бьёт меня бесподобно» (перепутав, по-видимому, с «беспощадно»). «Половинки» тоже не отстают: и за воротничок закладывают будь здоров, и супружников, ненавидя и презирая, «рогатят» налево и направо, иные и вовсе «заказывают» благоверных, вожделея прибрать к рукам их наследство. Тех и других сплошь и рядом лишают родительских прав (а уж про количество разводов и говорить нечего!), ребятишки же – по детдомам да по приютам, – вот где горе горькое!.. В «Криминальной хронике» показывали. Муж жену свою убил. Вернее, забил. Насмерть. Всю ночь, гад такой, с перекурами бил, пока не убил. Телерепортёрка ему, мужу-извергу, перед процессом в суде – микрофон в железную клетку: как же, мол, мог-то он супругу свою порешить, троих мальцов, их совместных, родных, дитяток, сиротами оставить?! А он ей: «Ну, убил. Не съел же… Некоторые вон – котлетки из человечинки, да под водочку!» – И оскаблился похабно, омерзительно, жутко так, по-звериному… Это вот т а к и м вы про любовь, чувства высокие и переживания тонкие-нежные собрались рассказывать?!»

Нет, не таким. Такие, поди, и книжек-то никогда не читали и не читают, а уж «сказки с того света» – и подавно.

Это повествование обращено к тем, у кого есть душа.

А также к тем, кто верит в любовь, и верит, что любовь с первого взгляда бывает не только «в книжках про любовь». Что любовь – есть самое прекрасное, самое потрясающее, самое лучшее из всех существующих человеческих чувств (или, может, вы знаете какое-то лучше?!). И что любовь, настоящая, истинная любовь, в которую перерастает, эволюционируя и трансформируясь, влюблённость-любовь с первого взгляда, – а последняя, в свою очередь, именно тем и отличается от обычной влюблённости, мимолётной, как падающая комета, и лёгкой, как порхание бабочки, что перерастает в такую любовь! – так вот, такая – настоящая, истинная – любовь не проходит с годами. Не проходит, сохраняя, сберегая при этом в сокровенной сути-сердцевине себя и эту влюблённость-любовь с первого взгляда – как перворосток, романтический первоисток большой, истинной любви, – подобно тому, как во взрослом дереве сохраняется прообраз и энергия перворостка саженца, а в водах реки всегда присутствует и вода её истока.

Вы спросите: «А разве не у всех людей есть душа?»

У людей – у всех. Однако кроме людей (это я здесь узнал, я вообще много чего здесь узнал!) существуют ещё и не-люди. Их не следует путать с теми («Федот, да не тот»), кого на Земле называют нелюди, то есть теми, в ком душа по причине отринутой (ими же самими!) совести как бы заснула, впала в этакую летаргическую оцепенелость, и кто по этой причине, лишившись в себе направляющего человеческого начала, превратились в зверей, палачей, душегубов, как (возможно) тот муж-изверг, почитающий себя не таким уж и плохим, ибо в нём добродетель есть: как же, ведь он не ест «человечинки»!..

А не-люди – это искусственно созданные сущности, клоны всякие, биороботы, фантомы; здесь они проходят под общей дефиницией «офизиченные боты». Им, кстати, также ни в малейшей степени не ведома и даже абсолютно чужда эмпатия-сентиментальность: жалость, сострадание, милосердие… И хоть чисто внешне они, такие вот люди-боты, от обычных людей неотличимы, в действительности – людьми не являются, ибо в отличие от людей, созданий богоподобных, то есть душою божественною наделённых, у этих существ души нет, поэтому, однажды умерев, они, эти механические людские копии, не попадают на «тот свет», или в мир иной: со смертью тела они, перефразируя поэта, умирают насовсем.

Единственное, что их выдаёт (и только так их и можно «вычислить») – это глаза: пустые, холодные, безжизненные; не согретые теплом души, они всегда остаются такими: неподвижными, стеклянно-холодными, не выражающими никаких чувств-эмоций, даже когда такой с виду-человек улыбается или смеётся. В общем, как говорил Чехов (а ещё раньше древние римляне, ибо, скажу вам как переводчик, ровно так же переводится и латинская пословица «Вультус эст индэкс аними»): «Глаза есть зеркало души». Равно как и, справедливо будет добавить, – её отсутствия.

Относительно канала коммуникации: как он осуществляется? Точней, впрочем, было бы, наверное, сказать не как, а через кого. Скажем так: через одного человека на Земле, давнишнего моего… виноват, давнишнего приятеля Николая Светозорова. Как и я, ну то есть Николай Светозоров, он тоже в некотором роде переводчик, правда – особенный: переводчик языка того света на язык этого, земного. На Земле таких людей называют по-разному: контактёры, ченнелеры, медиумы, экстрасенсы, ясновидящие-яснослышащие, суть от этого не меняется. Обладая даром телепатического (ментального) общения, они свободно могут получать и отправлять информацию исключительно при помощи мысли, не прибегая к словам и невзирая на расстояния. Если нужно принять какое-либо послание из мира (миров) нефизического, нематериального свойства, или, говоря по-простонародно-земному, с того света, такой (используем наше определение) переводчик, получив соответствующую заявку-запрос (как это и произошло в нашем случае) и настроившись на определённую волну, – так настраивают частоту в радиоприёмнике или переключают каналы в телевизоре, – просто садится и записывает передаваемый текст – как диктант.

Паранормальными считаются такие способности на Земле, а здесь подобный ментально-телепатический способ общения столь же нормален и обыден, как для людей на Земле – вербально-словесный, при помощи физического языка.

Задуматься – в этом, с другой стороны, нет ничего удивительного: ведь мысль есть, в сути своей, не произнесённое, не озвученное слово – как беззвучна передаваемая радиоволна или как беззвучен и невидим транслируемый теле- или интернетсигнал.

Короче – никакой мистики.

Учителя здешние, между прочим, утверждают, что не только мистики, но и чудес как таковых, как их представляют себе на Земле люди (в подавляющем своём большинстве), не существует тоже,– поскольку чудо есть, в действительности, не более чем отсутствие у кого-либо знания о чём-то – в силу чего это неизвестное, необъяснимое, таинственное «что-то» и рассматривается им как чудо…

4

И всё-таки чудеса на Земле случаются!

Их, Николая и Ольги, встреча была как раз таким чудом. По крайней мере –так считали они сами.

Английская пословица (и одноимённая пьеса английского же драматурга Бернарда Шоу; её, к слову, Николай переводил) гласит: «Слишком хорошо, чтобы быть правдой».

Описание в сжатом виде феномена чуда, не находите?

Ведь чудо – помимо того, что это нечто необычайное, рационально, логическим умом необъяснимое, выходящее из ряда вон, – оно ещё и непременно со знаком плюс.

Не бывает так, чтобы, предположим, водитель, совершив аварию, воскликнул бы: «О, чудо: я попал в ДТП!» Или человек, угодив на больничную койку, позвонил бы кому-нибудь из знакомых со словами: «Вы не поверите, но случилось настоящее чудо: меня намедни хватил удар и очухался я уже только в больничке!..» Ведь не бывает, правда же?

Никому не придёт в голову назвать чудом то, что ещё вчера по всем статьям счастливая, как всем казалось, семейная пара вдруг подаёт на развод – что в том чудесного?

А вот когда совершенно незнакомые люди встретились и влюбились друг в друга с первого взгляда – это ли не настоящее чудо!?

…И вот именно так, без малого тридцать лет назад (сколько и проживут они вместе) всё случилось в жизни Николая и Ольги, когда в первый день июля 1989 года они познакомились – в родном для них обоих южном городе, на вечеринке у их общих (что на вечеринке и выяснилось) знакомых.

Познакомились – и сразу влюбились друг в друга! Именно так – с первого взгляда! Как в книжках!..

Но что это, однако, за штука такая – любовь с первого взгляда? – не единожды раздумывал Николай после. Что можно успеть за тот короткий, как взмах волшебной палочки, миг, в коий она рождается?

Чиркнуть спичкой, крутнуть колёсико зажигалки, щелкнуть кнопкой фонарика или клацнуть клавишей выключателя… Во всех этих случаях результатом (взаимо)действия становится вспышка огня или света – и тотчас тёмное пространство вокруг преображается, изменяется до неузнаваемости, и всё уже другое, не такое, каким было ещё всего лишь миг назад.

Здесь тоже миг. Миг, взгляды их встретились – и вспыхнуло чувство. И – всё изменилось: доселе незнакомые, никогда прежде не видевшиеся и даже не подозревавшие о существовании друг друга посторонние люди – уже влюблённые!..

За один короткий миг!

Разве это не волшебство, не чудо!?

Меняется, отмечал Николай (сполна испытывая это чувство сам), и внутреннее состояние влюблённого: всё его естество необыкновенно преисполняется светом, счастьем и радостью, – и не зря с незапамятных времён, подмечая перемену, что производит в человеке любовь, в народе говорили (и говорят), что он (она) буквально светится от счастья или расцвел(а) от любви.

А с этой внутренней переменой в человеке изменяется и всё вокруг! Привычный, знакомый в мельчайших деталях, сто раз виденный-перевиденный окружающий мир тоже – точно ему передалось это чувство влюблённости – неуловимо претерпевает метаморфозу, расцветает, расцвечивается, начинает играть какими-то совершенно удивительными, свежими, особенными, необычайными, волшебными красками, и, будучи как бы сонастроенным с состоянием любви человека, одаривает его, носителя этой любви, новыми, ни с чем не сравнимыми, неповторимыми, упоительными впечатлениями, – скажите, разве это тоже не магия, не волшебство и чудо!?

А ведь уже и не юнцы они были, когда встретились. Николаю полгода назад сравнялось двадцать девять, Ольге через полгода исполнялось двадцать пять. У каждого до этого были личные отношения, но чтобы вот так!.. Чтобы влюбиться с первого взгляда, влюбиться – как сластью хмельною в одно мгновенье опиться, влюбиться безоглядно и бесповоротно, словно закрыть дверь одной – прежней – жизни и шагнуть в другую, новую, жизнь, – так у обоих было впервые.

Николай, так вообще слыл в кругу друзей сердцеедом. Он не был красавцем, но всё было при нём. Высокий, статный, русоволосый, ближе к блондину, и при этом смоляно-чернобровый (физиологи утверждают: подобный контраст – ярко выраженный признак породы), с проницательным взглядом умных, обволакивающих теплом серо-дымчатых глаз, шутник и весельчак с отменным чувством юмора, галантный и обходительный, – пользовался, пользовался он, чего там, спросом-успехом у прекрасного пола! И симпатий поклонниц – что было, то было – не отвергал.

… То было – как скольжение на коньках с ледяной горки, когда, в общем, и усилий-то особо не требуется: лёд податлив и гладок, скатываться оказывается легко и привольно, щекочет-нашёптывает что-то ветер в ушах, члены-чресла напряжены, но приятственно, самое то; да и всё вообще как бы само собой делается – знай только, что скользи и скользи себе в удовольствие, ни о чём не думая… Любо!.. Но чуть накатался, ополоснулся, переоделся и … забыл: и про горушку радушную, услужливую, с катком ладным, накатанным, безотказным, и про бег конька по ней резвый, и про всё развлечение покатушное целиком, – а и что в нём, с другой стороны, такого?..

А не нравится сравнение с горкой, то вот игра в снежки. Тут почти всё то же самое: смех, шум, гам, веселье коромыслом, кидаются снежки без устали, во множестве, неутомимо, удаль молодецкую выказывая; всё увлекает, кровь взбадривает адреналинно – покуда игра идёт, покуда творится весёлый и приятный обман (ибо на то и игра, что не взаправду всё, понарошку). А наигрался… ну, подумаешь, снежки и снежки, поиграли – и будет: потехе, известно, час, вот он и прошёл… но, может, ещё встретимся как-нибудь, покидаемся…

Расставания проходили легко, без сцен, по взаимному, как говорится, согласию – словом, как по писаному, а вернее, его (Николая) любимым поэтом Есениным написанному: «Этот пыл не называй судьбою// Легкодумна вспыльчивая связь// Как случайно встретился с тобою// Улыбнусь, спокойно разойдясь».

И ещё из него же (Есенина) – и тоже будто про Николая: «Ничто не пробилось мне в душу// Ничто не смутило меня».

Воистину! Сердце у Николая как билось до, так продолжало биться и после: ровно, мерно, спокойно – как у спящего…

Но Ольга… Ольга!..

Когда на той вечеринке он впервые увидел её – изящную, тонкую, гибкую, с фигурой, точёностью форм напоминающей фигурку шахматной королевы, в шёлковом, жёлто-лимонном, плотно облегающем глянцем платье… впрочем, нет, не так! Всё это – и точёную фигурку шахматной королевы с плавным изгибом волнующе округлённых бёдер, продолжавшихся такими же точёными, дивно стройными ножками, и тонкое, узкое, аристократическое (как он в ту же секунду для себя его определит) запястье, и длинные, тонкие, чуть бледные пальцы, и лёгкие волны на волосах – струящаяся, глубокая, блестящая медь с чуточком каштана посветлее на кончиках завитков, – всё это Николай разглядит уже позже, потом. А сразу…

Сразу – только её глаза: огромные, широко распахнутые, цвета южного июльского неба, лучащиеся, искрящиеся глаза с озорно прячущейся где-то в их глубине улыбкой-чертинкой; и сама улыбка, ослепительно, как солнце, озарившая её лицо, и при этом она словно бы изнутри вся засветилась, как если бы внутри неё загорелась лампочка или какой иной светильник, осветив, казалось (и цвет её платья тот свет лишь усиливал), и всё пространство вокруг… И глаз таких, и улыбки такой, и самой девушки такой, божественно, как небесная фея, прекрасной, Николай ни до, ни после, и вообще никогда в жизни не видел!..

Он взглянул в эти её глаза с пляшущими в них весёлыми чёртиками, в эти бездонно-голубые самих Небес глазища, поглотившие его всего, целиком, без остатка, – и будто электрический разряд получил. Удар током! Он даже вздрогнул слегка, а в голове зашумело пьяно, кровь бросилась в лицо, и каким-то, прямо пожарным, жаром вмиг наполнилось тело…

Их представили друг другу, они перебросились парой малозначительных фраз, он не помнит, о чём были эти фразы, как почти не помнит и самой вечеринки, как прошла, кто что говорил… Помнит только, как колотилось бешено-радостно сердце и как в голове стучало-звучало благовестом набатным, веще: «Это ОНА! ОНА!! ОНА!!!»

А у неё, признается Николаю позднее Ольга, в момент, как их взгляды встретились, по спине побежали мурашки. И такие же мурашки, волнующей, чувственной дрожью, прокатятся по всему её телу, от затылка, по шее, спине, бёдрам, икрам, сухожилиям, до самых пяточек, когда он впервые коснётся её, – и она поразится точности совпадения своих ощущений, кои она как бы чувственно прозрела, провидела буквально в первый миг их знакомства!..

И оба, вначале каждый для себя по отдельности, а после уже и вместе, вспоминая и обсуждая их первую (пусть и оказавшейся очень короткой) встречу, ни секунды не сомневались в том, что это – судьба. Как точно так же им было совершенно ясно и то, что любовь – когда это именно что любовь! – ни с чем не перепутаешь, как невозможно перепутать лето с зимою, а свежевыжатый гранатовый сок с баб-Маниным самогоном «хана-печёнке».

Потому что когда любовь приходит, те, к кому она приходит, уже не задаются вопросом, раздумывая, как гадая по ромашке: люблю – не люблю, любит – не любит?.. Ибо знают ответ так же твёрдо, как своё собственное имя или имя своего избранника или избранницы. Того или той, кто избран, предначертан ему или ей самою «божией распорядительницей» судьбою. Коя, сведя их вместе, соединив в слитное единое, одно целое, становится отныне для них – общей.

Одной на двоих.

5

Ольга, за которой заехали родители, ушла с вечеринки (что была в самом разгаре, тосты следовали один за другим) рано, раньше, чем рассчитывал Николай; он-то, конечно, рассчитывал её проводить, погулять по родному ночному городу вместе со своею Ольгою!.. (Светозорову сразу захотелось так говорить – не с Ольгой, а с Ольгою: как и в целом ряде случаев, ему, подлинному знатоку и ценителю «изящной словесности», как ещё величают литературу, не нравилось обрывистое, резкое, как щелчок кнута, «ой» на конце слова, – то ли дело певучее и плавное, как течение величавой, неспешной реки, «ою»!)

Спохватившись в последний момент, когда Ольга уже стояла у двери в коридоре, он лишь успел попросить у неё «телефончик». Ольга одарила его своею обворожительною, светозарною улыбкою (и он опять про себя отметил, как она вся засветилась изнутри), от какой улыбки у него вновь перехватило и сбилось дыхание, и в голове снова зашумело и поплыло, как от лишка крепкого алкоголя, а сердце… Сердце, замерев на мгновенье, садануло в грудную клетку, точно пушечное ядро в крепостную стену, – так, будто эту клетку-стену хотело пробить и выскочить, выпрыгнуть к ней, с её сердцем на встречу!.. «Ну, – чуть насмешливо, склонив голову набок, сказала она, и в глазах её пуще прежнего заплясали весёлые чёртики, – записывай номер. – И, видя, что он не пошевелился: – Или ты передумал?» – Весёлые чёртики в её глазах закрутили настоящую метельную карусель. – «Я запомню», – осевшим и как бы даже не своим, а каким-то чужим голосом, который он, как эхо, услышал у себя в голове, произнёс Николай. И потом, когда за Ольгою уже захлопнулась дверь, лихорадочно ища ручку и что-нибудь, на чём записать (первой под руку подвернулась салфетка с праздничного стола), повторял и повторял про себя эти шесть заветных цифр её городского домашнего телефона, боясь забыть или что-нибудь в них перепутать.

Для него, прирождённого, закоренелого гуманитария Николая Светозорова, отвечать подобным образом («я запомню») было, пожалуй, несколько самонадеянно, как минимум – неосмотрительно. Но – обошлось. Номер телефона он запишет верно.

На следующий день Светозоров улетел в Москву. В столице ему предстояло уладить кой-какие дела в известном книжном издательстве, где он состоял на службе, а заодно встретиться с редактором весьма популярного в те годы «толстого» литературного журнала; тот хотел лично познакомиться с начинающим автором, написавшим, как он (редактор) выразился в телефонном разговоре, «совсем недурственный рассказец» (который Николай, к стыду своему, упаковал в объёмный самодельный, к тому же склеенный не лучшим образом, пакет: другого, подходящего размера – рассказ был немал – дома не нашлось, пришлось выкручиваться…).

С того момента как Николай сел в ТУ-134 и всю ту почти (без одного дня) неделю, что он проведёт в Белокаменной (и это была, как потом окажется, самая долгая в их жизни разлука) Ольга не выходила у него из головы ни на минуту!..

Он сходил из самолёта по трапу, доезжал сперва на автобусе до здания аэровокзала, а затем на такси до (тогда ещё не снесённой) гостиницы «Россия», где для него издательством был забронирован на седьмом этаже номер с видом на Кремль, оформлялся, ложился спать; утром вставал, брился, принимал душ, завтракал в ресторане на том же седьмом этаже и наконец отправлялся по делам.

Он спускался в метро, проезжал несколько остановок, поднимался наверх, но на открытом пространстве оставался недолго и, пересёкши площадь и две-три улицы, снова оказывался под землёй, где в пешеходном переходе скользил взглядом по стеклянным витринам сияющих светом торговых ларьков (их тогда называли комками, коммерческие то есть киоски), облепивших сплошными порядками подземные стены, так что свободным оставался только неширокий проход посередине; причём несчётное количество этих «комков» в пешеходных тоннелях столицы не шло ни в какое сравнение с их южным городом, хоть тот и слыл «торгашеским».

Иногда он возле «комков» останавливался, покупал полюбившиеся ему с некоторых пор сигареты «Кэмел», здесь они, в отличие от их города, продавались повсюду, по рублю пачка; здесь же он насмотрит себе швейцарские часы с голубым циферблатом, а Ольге стильную итальянскую брошку, оказавшуюся, увы, подделкой, как и часы, хотя (в отличие от часов) и весьма искусной. Часы прослужат недолго, и он их потом выкинет, а брошку Ольга оставит, и будет беречь как «память о нашем первом свидании», на каком Николай, вернувшись из Москвы, её и подарит.

В издательстве Светозоров ходил по кабинетам, встречался с руководством и начальниками отделов, отвечал, когда спрашивали, и высказывал, когда требовалось, своё мнение или вносил предложения, участвовал в обсуждении рабочих планов, то соглашаясь и поддерживая, а иногда споря с тем, что ему представлялось спорным; он просматривал свежеотпечатанные книги со своими переводами, подписывал всякие-разные бумаги в бухгалтерии; после работы пил пиво в баре с коллегами из издательства, а в один из вечеров – коньяк в ресторане с главредом журнала, солидным до какой-то даже величественной монументальности, так что при его появлении поневоле хотелось встать, и сказочно седогривым (не шевелюра – седая копна-стог: абсолютно, как вата, белая, блескучая, как леска, и раскудрявая, как тот барашек-чемпион, какого видел Николай на ВДНХ накануне).

Редактор его хвалил, по-отечески похлопывая по плечу, и находил крайне забавным – ха-ха! – тот факт, что Николаева рукопись была упакована в самодельный конверт из плотной коричневой бумаги, в какую в те годы заворачивали харчи в гастрономах, а в «Промтоварах» одежду и обувь. «Ну, признавайся: конверт – ручная работа, да? – допытывался среброголовый насмешник. – А клеил, – подмигивал, хохоча, – сам иль, может, помогал кто? Зазнобушка-то имеется? Вижу, вижу, что имеется, мне и говорить ничего не нужно, у меня, брат, глаз на такие вещи намётан! Не женат пока? Нет?.. А на свадьбу-то пригласишь? А то ведь я приеду!..» Николай потом приглашал, но тот не приехал, укатил в очередную свою загранкомандировку, то ли в ФРГ (к слову, ГДР в ту пору тоже была ещё жива-живёхонька), то ли в Австрию; в те, «горбачёвские», годы, не в пример прежним временам, уже стало можно посещать и капстраны, а не соцлагерные только, и все, кто имел возможность, что называется, ловили момент… Между прочим, два-три лишних дня, что проторчал Николай тогда в Первопрестольной, он прокуковал (но, впрочем, был ничуть не в обиде) как раз по его, редактора, милости (а то б они с Ольгою, конечно, встретились раньше!), и по той же самой причине, по какой тот позднее не приедет на свадьбу: литературный путешественник (чьего возвращения дожидался в столице Светозоров) задержался тогда в США, куда летал «в рамках обмена опытом с американскими коллегами в составе делегации главных редакторов ведущих советских газет и журналов», как о том в советских же газетах потом и напишут…

Все эти события все этих дней происходили для Николая словно в тумане; как будто какой-то другой Николай вставал по утрам с постели, занимался делами, с кем-то встречался, о чём-то беседовал, чему-то удивлялся, над чем-то смеялся, ел, спал, ездил, ходил, курил,– а он лишь за всем наблюдал, находясь где-то рядом, из своего, едва проницаемого, туманного облака-марева… Внезапно туман рассеивался. Он видел голубое бездонье небес и озорно улыбающееся солнышко… Её лицо!..

Это было как сон, как одно нескончаемое, неотпускающее, непрерывное наваждение – и справиться с ним было выше его сил. Да он, если честно, и не хотел справляться!..

Прилетев из Москвы, Николай первым делом позвонил Ольге – из ближайшего замеченного в здании аэропорта таксофона. Длинные гудки перемежались, перебивались, заглушались отдававшимися в ушах ударами сердца, лихорадочными, пульсирующими толчками стучала в такт им кровь в висках…

Трубку подняла Ольга!.. Да, дома… сегодня в отгуле… да, свободна…

Они встретятся! Сегодня он её увидит!..

Закуривая, Николай вышел на улицу. Огнедышаще-сухой, как в сухой сауне, воздух – почти недвижим; чуть шевелятся немощно, безвольно обвислые листья на ветках черёмух и клёнов в клумбах невдалеке. Ослепляющий шар-светильник добела раскалённого солнца в самом возвершии небесного голубого шатра – почти отвесно над землёй.

Разогретый до пластилиновой мягкости, блистающий чёрными блюдцами талой смолы асфальт на стоянке такси – обжигает: тонкие, «бумажные» стельки в туфлях – самодельные бабушкины горчичники, особый, «огненный», эффект которых достигался путём нанесения поверх фабричного слоя горчицы – слоя бабушкиной домашней горчицы; такие она прикладывала ему к стопам, когда однажды он, мальчонка, приехав с родителями к ней, отцовой матери (светлой памяти Олимпиаде Леонтьевне в девичестве Светозоровой), простудился и заболел. Пекло-о!..

Жарким, жарким выдался тот июль в их родном южном городе, стабильно под и за сорок по Цельсию, весь месяц, день в день!..

И такими же жаркими, страстными, неистовыми, до мокрых простыней, до экстазного сладостного изнеможения и полного растворения друг в друге, когда весь мир вокруг переставал существовать, а душа, словно бы она, как и их любовь, была у них теперь тоже одна на двоих, воспаряла и устремлялась в Космос, безначальный и бесконечный,– такими были их встречи!..

И с первой встречи их взаимное притяжение было столь невероятно сильно, что чудилось им, внушало отчаянно-отважную веру, что способно оно превзойти, преодолеть даже и самое земное притяжение и что не расстанутся они и на Небесах, – никогда!..

И таким же невероятно сильным оно оставалось все ровно тридцать лет (если не со дня свадьбы, а с первой встречи считать), что проживут они на Земле вместе.

И ровно тридцать дней (если годы в расчёт не брать, а если брать, то и лет тридцать тоже) составила разница между другими двумя датами, памятными совершенно, полярно по-разному: самой феерически-яркой по своему счастливому эмоциональному потрясению, искромётной, чарующе-завораживающей, когда первого июля они познакомились; и самой прискорбной, тяжкой и горестной, когда тридцать первого июля (тридцать лет спустя) пробил безвременно смертный час Николая, – и изник, померк с той утратой благословенный свет семейного очага, занавесилось светоносное счастье звонкое чёрным саваном беспросветного траура…

6

Вы это тоже замечали?

Влюблённые часто ведут себя как дети. И разговоры у них зачастую такие же бесхитростные, незатейливые, порою наивные, зато и очень-очень честные, искренние. И слова они порою намеренно коверкают, чтобы произносить их как дети, сюсюкая: «Ах ты, мой холосый (хороший), ах ты, мой ласцюдесный (расчудесный) мальцик! (мальчик)» – «Ой, а уз (уж) какая ты у меня ласцюдесненькая (расчудесненькая), девоцка (девочка) моя, класотулецька (красотулечка) моя ненаглядная!..» Ну, и всё в таком духе. Со стороны – глупо, смешно… Только ведь и сюсюканья нежности – они не для посторонних.

А влюблённым – им всё простительно!..

Вот и наши, первовзглядно влюблённые, Николай с Ольгою, всласть насюсюкавшись, толковали … Ведь посмотри, говорил он ей, как интересно: твоё имя – Оля – составная часть моего имени – Коля, моё же имя вбираёт твоё целиком, и получается – как матрёшка в матрёшке, а вместе мы – одно целое! Точно-точно, подхватывала она влюблённое воркование и развивала тему: ему – двадцать девять лет с половинкой, ей – двадцать четыре и тоже с половинкой (она нарочно так говорила: не с половиной, а с половинкой, на них намекая), и вот если две эти их половинки сложить, то и здесь у них получится одно целое!

А наши дни рождения? – отыскивал Николай «ещё один знак судьбы»: 11 января у неё и 12 января у него – а, как ей такое!? Но тут Ольга не понимала, и Николаю приходилось «включать переводчика», объяснять: «Наши дни рождения – ну посмотри! – они же рядышком, друг подле друга, совсем как любовная парочка, идущая под ручку, а лучше – в обнимочку!.. Скажешь, нет?» – «Гля, какой ты…», – неопределённо-уважительно замечала Ольга, но приведённую аргументацию находила убедительной – и дни рождения отправлялись в копилку «знаков судьбы».

Потом ещё начинали придумывать разные производные имена, уменьшительно-ласкательные, и тоже парного типа: Коленька-Оленька, Колечка-Олечка, Кольчик-Ольчик, Колюша-Олюша, Коляша-Оляша, Коляшка… – и так далее и тому подобное (список длинен!). А Николай и Ольга – так они друг друга в разговорах меж собою называли мало, редко, на людях в основном, но на людях – ещё и по имени-отчеству, друг за дружку, например, отвечая. Скажем, на просьбу позвать Светозорова к телефону Ольга сообщала, если того не оказывалось на месте: «Вы перезвоните попозже: Николай Иванович сейчас отсутствует». Или он: «Знаете, вам лучше об этом спросить Ольгу Петровну, в нашей семье она этим заведует». А ежели дома по имени-отчеству – то в ссоре, случалось; а так – только подшучивая-подтрунивая: взаимопонимание по части веселья-юмора у них, как и во всём, было полное.

Стоило только одному начать, как другой тут же подхватывал:

«Не соблаговолите ли, любезный Николай Иваныч, отложить на время ваши гениальные переводы и, как полагается в час обеденный, отобедать? По-домашнему? Как заведено у нас с вами… В меню ж у нас нынче: зелёный, со щавликом, борщик – на первое, отбивные с хрустящей, как вы обожаете, корочкой, – хоть жареное, опять вам напомню, здоровью совсем не тётка! – с пюрешкою на гарнир – блюдо, соответственно, второе, а на десерт – нежно вами любимый мой тортик «медовик», он же «рыжик», с компотом из сухофруктов… Так как, Николай Иваныч?» – «Не откажусь, дражайшая Ольга Петровна, ой не откажусь! Вы же знаете: я к вашим непревзойдённым-неподражаемым вкусностям-прелестям мужчина очень сильно расположенный, и даже не побоюсь сказать – падкий!..»

А то вдруг начинали запоздало тревожиться: а вот что, если б они тогда не встретились?! Вот не пришла бы, допустим, она по какой-либо причине на ту вечеринку, не захотела или, положим, гриппом вдруг заболела… хотя нет, ну какой ещё грипп летом? – ну не суть, вот не пришла бы – и всё. Неужто тогда б и вправду – всё, и они никогда бы не встретились, а?! Или – он бы тогда не пришёл, например, улетел в Москву на день раньше? Или – на вечеринке они бы встретиться встретились, а внимания друг на друга – и не обратили б?! Но это допущение сходу и отметалось: нет! – что-что, а вот это точно нет, не могло быть такого, потому что не могло быть никогда! Им главное было встретиться – и они встретились! Хотя… Вон знакомая Николая ясновидящая – что рассказывала? Что они ведь и в прошлой жизни тоже любили друг друга без памяти, и должны были пожениться, уже всё к тому и шло, но кто-то или что-то помешало – и они не поженились… «Ну не поженились же мы с тобой, Коля!» – восклицала Ольга с такой непосредственной, неподдельной, искренней горечью, как будто вот только вчера у них всё расстроилось. «Да, не сложилось, к сожалению», – со вздохом поддакивал тот и крепко-прекрепко обнимал Ольгу, как бы успокаивая и удостоверяя этим фактом крепких объятий, что уж теперь-то им тревожиться точно не о чем: всё решено – окончательно и бесповоротно!..

А однажды спохватились и изумились: а это почему они, собственно, не женаты-то до сих пор?! Ведь уж даже не «зима катит в глаза» – Новый год, ёлки-палки, на носу, а они всё ещё не муж и жена! Это что же получается – что хоть встречать они его будут вместе, а вроде – как и порознь? Ну уж нет! В новом году всё должно быть у них по-новому – и будет: семья, просим любить и жаловать, Николая и Ольги Светозоровых! Не хухры-мухры!..

Тем более что ведь и жить им есть где. Притом жильё – своё. И какое – целая «трёшка»! Улучшенной причём планировки!.. За неё, трёхкомнатную квартиру на седьмом этаже в новом кооперативном доме, Николай исправно выплачивал уже несколько лет (родители, конечно, тоже помогали), а последний взнос произвёл буквально пару месяцев назад, когда и был сдан дом – добротная, краснокирпичная, одноподъездная 16-этажная «свечка», удобно расположенная в новом, тогда ещё только активно застраивавшемся микрорайоне Восточный.

А до Нового года – полторы недели, девять, если быть точным, дней. На всё про всё… Что ж, значит, времени они не должны терять нисколечко!..

Родители будущих молодожёнов не то чтобы их отговаривали, а скорее этак мягко обращали внимание: мол, время предновогоднее для свадьбы – не для их свадьбы конкретно, а вообще для свадеб – не самое подходящее. Люди к празднику готовятся, по магазинам как угорелые бегают, вдруг где дефицит какой – Новый год всё ж таки! – на прилавки (как тогда говорили) выбросят, – тогда ведь всё уже, считай, дефицитом стало: от колбасы, конфет, сигарет и шампанского до горошка, майонеза и мандаринов-апельсинов, про ананасы не говоря … Повременили бы, отпраздновали Новый год и вы, и гости ваши будущие, а потом бы и поженились, конечно…

Но они и слышать ничего не желали. И понятно! Это как если бы астронавтам, которые полгода назад ещё и не мечтали полететь на другую Галактику (и даже не подозревали о её существовании!) и вдруг, по невероятно счастливому стечению обстоятельств, получили «зелёный коридор» для полёта, сказать: «Слушайте, тут родичи в деревне кабанчика на днях заколют, колбаски домашней, сальтисончика наделают, шашлычок опять же замаринуют, вы бы это… задержались на месячишко какой, а после и полетите?»

Какой ещё месячишко?! Плевать на кабанчика, к чёрту колбаску и шашлычок, и сальтисончик пускай катится колбаской туда же, – им на другую Галактику надо! И немедленно, прямо сейчас!..

Так и поженятся. В аккурат за три дня до Нового года…

Так, как мечтали, потом и сам Новый год встретят: вдвоём, как супруги Светозоровы. Встретят в своей квартире, за празднично накрытым столом, где будут и шампанское, и оливье (со всеми полагающимися ингредиентами в нём), и селёдка под шубой (куда ж без неё!), и мандаринки-апельсинки с конфетками, и даже, представьте себе, ананас – коричневый, чешуйчатый, шелушащийся бочоночек с задорным, вихрастым, зелёным хохолком, – последний, со свадьбы оставшийся…

… Как это вот так получалось, откуда что бралось в те времена, когда, согласно расхожей шутке (хотя это была никакая не шутка, так было на самом деле), «в магазинах ничего не было, а дома в холодильниках у людей всё было», – тема отдельная, из тех, что, как принято говорить в таких случаях, ещё только ждёт своего кропотливо-дотошливого исследователя. Впрочем, по сравнению с уже стоявшими у порога Истории годками, вошедшими сперва в повседневный обиход, а затем и во все справочники-Википедии и учебники истории под названием «лихие девяностые», – те, последние «голодные» годы закатывающейся советской эпохи покажутся цветочками.

Что такое ягодки, когда станет так, что уже и дома в холодильнике шаром покати, когда денег не будет не в том, привычном, смысле, что их не хватает, а в буквальном, потому что людям помногу месяцев не будут платить зарплат и пенсий, а имеющиеся у них на книжках сбережения сгорят, и полновесные советские рубли, сотни и даже тысячи превратятся в одинаково ничего не стоящий копеечный пепел; а вслед за ними, не теряя разорительного темпа, начнут обесцениваться уже и всё новые и новые дензнаки с кучей добавляемых пустых нулей, что будут сменять друг друга со скоростью меняющих свой прикид девиц лёгкого поведения, коих, к слову сказать, вдруг, откуда ни возьмись, стало полно и в их южном городе, равно, кстати, как и бездомных, и нищих, и «братков» в «коже» со златыми, чуть не собачьими, цепурами на бычьих шеях, – как будто вся эта публика, сговорившись, вдруг решила одномоментно выйти – и вышла из каких-то своих тайных убежищ-пристанищ, где до этого, укрываясь, невидимо обитала, а выйдя, так и осталась на городских просторах, – все эти горькие ягодки, весь этот последующий шокирующий, удручающий, ушибающий опыт не столько жизни, сколько гнетущего, тягостного выживания, особенно трудно, мучительно переносимого на первых порах нарождавшегося постсоветского капитализма, к которому неспроста сразу и намертво прилепится определение «дикий», людям ещё только предстояло сполна хлебнуть и в полной мере прочувствовать на собственной коже.

И Светозоровым, понятное дело, тоже.

Но это будет позже.

А пока они празднуют Новый год, за столом, на котором всё есть, по крайней мере, всё, что им нужно.

Как было всё, чему полагается быть, и на их свадьбе: и что выпить, и чем закусить, включая упомянутые уже ананасы. Последние, в количестве дюжины (один из подарков издательства), были переданы с проводником московского поезда и доставлены в ночь накануне свадьбы (Николай с Ольгою ездили на вокзал тот поезд встречать). А от редактора журнала, который сам на свадьбу приехать не смог, придёт (к свадьбе, правда, не поспев) по почте посылка; внутри фанерного ящичка помещались: бутылка-графин французского коньяка «Мартель», стопка шоколадных плиток «Вдохновенье», туго спеленатая на манер почтовой бандероли-конверта коричневой плотной бумагой (просто упаковка или старый насмешник вот так, по-свойски, подмигнул Николаю?), а также блок сигарет «Кэмел» – не тех, что уже в скором времени начнут продаваться в твёрдой, картонной пачке с откидным, как у шкатулки, верхом и совсем уже другим, этаким оскоплённым, «неправильным» вкусом и запахом, а настоящих, американских, в классической мягкой пачке, что десятилетия спустя будут в интернете «толкать» (их и сегодня «толкают») по три, четыре и больше тысячи рублей за одну такую вот тогдашнюю однорублёвую «редакторскую» пачку.

7

Тот, кто заглянул бы в квартиру Светозоровых в тот новогодний вечер, предварявший наступление нового (ох, какого теперь уже далёкого!) 1990 года, застал бы такую картину: как двое влюблённых, что сразу было видно уже по тому, какими они смотрели друг на друга глазами, позабыв про напитки и яства на празднично накрытом столе и бубнящий в углу зала телевизор, тщетно пытавшийся привлечь их внимание какой-то развлекательной чепухой, – как эти двое что-то оживлённо и весело обсуждают, бурно и выразительно жестикулируя и то и дело заливисто хохоча. Из их перебивчивых, тонущих по временам в смехе фраз становилось понятно, что новоиспечённые молодожёны вспоминают свою, только что отгремевшую свадьбу, и с особым удовольствием – разные смешные эпизоды, без каких не обходится, поди, ни одна свадьба на свете, – как не обошлась и их, Николая с Ольгою, свадьба.

… Вот, например, откуда взялся на их свадьбе человек неопределённого возраста и неизвестного рода занятий, назвавшийся Аликом? Именно так он, в какой-то момент на торжестве появившись – словно телепортировавшись! – сразу всем и представился сам. Не то троюродный (с его опять же слов) племянник, не то внучатый племянник (двоюродный то есть внук) по материнской, что ли, линии Николая. Последний, правда, никогда раньше о нём не слышал, да и Алика, как выяснится позже, никто на свадьбу не звал, но о ней прознал – и явился, притом уже «датый», и так, довольно неслабо, «датый».

… – Ну, значит, чтоб брак был без брака! – Так Алик свой довольно бессвязный (и потому трудновоспроизводимый, вдобавок он ещё и гнусавил) тост завершил. И – залпом осушил полный фужер водки, коий сам же перед этим себе и налил, – опускаясь на место, качнулся (подкузьмила, предательски подломившись и вихлянувшись, нога, мать её!) и, ухватываясь за край стола, за малым не стащил с него накрахмаленную, как рогожа, скатерть со всеми наличествующими напитками и закусками. Чем вызвал (тостом – не приземлением своим, для стола точно небезопасным) явно преувеличенные восторг, бурное одобрение и горячую поддержку со стороны присутствующих – очевидно, желавших таким образом показать, что вот это второе, озвученное тостующим, значение слова «брак» к ним никакого отношения не имеет, – а имеет лишь исключительно первое, означающее крепкий и счастливый семейный союз, именно в каком союзе все они и состоят, подавая достойный пример молодожёнам, ради которых они все, как один, сегодня, собственно, и собрались, приехав или, как Алик, притопавши на своих двоих… Кстати, никто из Николаевой родни Алика так-таки и не опознал. А сам он, перед одариванием молодых, сославшись на «срочное дело» и бросив на ходу – опять-таки сразу всем – «подарок за мной», поспешно, хоть и походкою (мягко говоря!) нетвёрдою, покинул банкетный зал престижного ресторана «Интурист» с гулявшей там свадьбою,– и больше его (как, само собой, и обещанного подарка его) уже никто никогда не видел…

Так кто ж он такой, удивлялись притворно (для пущей себе потехи) молодожены, этот невесть откуда взявшийся «свадебный Алик», неопределённого возраста и неустановленного родства тип с испитой и пожёванной, как старый армейский сапог, физией?!

Впрочем, и некоторые родственники, чья принадлежность к оным сомнений не вызывала, в тот вечер тоже были «в ударе».

… – В ежовых рукавицах держи жену свою, Николай! – Это матери Николая родная сестра, востроглазая и бойкая-разбитная сверх меры тётя Валя так напутствовала жениха. – Держи, – продолжала, – и не бойся! Бабы любят, когда мужики с ними построже, потвёрже! А ты, моя дорогая, – на Ольгу зыркнула строго, – чтоб Колю нашего всегда и во всём понимала и слушалась! Повторяю: всегда-а и во всё-ём!! Ты меня поняла, Оля?! – И фужер, шампанское выпив, тётя Валя об пол – хрясь! – только брызнули, разлетаясь, осколки фужера, и во всю моченьку, горла не пощадя: – Горько-о-о!!!

И дядя Саша, тётин Валин муж (что был от неё на полголовы ниже), не проронивший до этого и полслова, рюмку, выпив водку, тоже об пол – хрясь! – и одно таки слово сказал, повторив тётино Валино (только гораздо, гораздо тише) слово: «Горько!..»

Ольга опешенно (а может, и ошеломлённо слегка) посмотрела на Николая, а тот – едва сдерживал смех. Заулыбались и другие родичи. Потому как ни для кого из них не являлось секретом то, как обстоит по части «строгости» и «мужика» в семье у самой тёти Вали. А именно знали все, что «Валькин Сашка – законченный подкаблучник». Причём это знали не только все родственники, но и все в хуторе Светличный, в котором дядя Саша с тётей Валей прожили всю свою семейную жизнь, кою всю дядя Саша на хуторе и проходил как Сашка Законченный Подкаблучник, под прозвищем каковым его здесь знала каждая собака.

Он и на свадьбе вёл себя так: тише воды, и всё время с опаской на тётю Валю поглядывал, особенно – когда подоспевало время очередного тоста,– тогда, поднимая рюмку, дядя Саша одновременно поднимал на тётю Валю и несмело глаза, как бы ими разрешения у неё испрашивая: мол, как, Валюшоночек (так, заискивающе-подхалимажненько, он её прилюдно, во всеуслышание звал, а то и, с ума сойти, Валюшоночичек[!]), можно мне ещё маленечко или…? Тётя Валя пару секунд строго смотрела на своего Сашка (Сашко – так она всю дорогу его погоняла), качала очень неодобрительно головой, как бы говоря: «Какой же ты всё-таки, Сашко, и любитель бухнуть, ох и любитель же ж!» – но потом милостиво махала рукой, дескать, ладно уж, пей, пёс с тобой, как-никак – свадьба!..»

… Громыхая стульями, вставали из-за стола дядя Коля (Николай Иванович, двоюродный брат отца и полный тёзка его, Николая) с женой тётей Лидою.

Дядя Коля, мужичака весом центнера полтора и 2.02(!) метра ростом, самый высокий, прозвище Два Ноль Два, во всём роду по обеим Николаевым (да и Ольгиным, как окажется, тоже) линиям. Тётя Лида на фоне мужа смотрелась чуть не вдвое ниже его, прочие габариты – в соотношении том же. На людях демонстрировали они: властность – он; она – сама покорность.

Дядя Коля некоторое время беззвучно, как рыба, открывал рот, может, и говорил что, да только никто не расслышал. А когда звук настроил…

– … Да убоится жена мужа своего! – Он возгласил это солидно и властно.

Было заметно – хотел продолжить, сказать ещё, уж было и рот открыл снова, но вдруг опять – «стоп машина»: то ли враз позабыл, что хотел сказать, то ли на людях говорение не давалось (он-то и вообще был не из ораторов-говорунов); покраснел помидорно, стушевался и больше ничего не сказал… И получилось так, что это был весь их тост на двоих, ибо тётя Лида Сама Покорность вовсе ничего не сказала: ведь уже сказал Он, а что сказал – то сказал, значит, больше и говорить ничего не надо (что она все видом своим в меру искусно и показала).

Чинно выпили: он рюмку «Сибирской» (крепостью градусов 45), она из водочной рюмки – боржоми (тетя Лида непьющей была – совсем, говорила, что сроду в рот не брала даже и полкапли спиртного). И потом так же чинно заняли свои места за столом они: дядя Коля с женой тётей Лидою.

Впечатлением со стороны, подумал тогда Николай, могло быть (такое, кстати, оно и сложилось у Ольги): муж-деспот и затурканная им жена…

И что могло быть более далёким от истины!..

Позапрошлым летом, на самом исходе его, Николай в их село Новосёлово завернул: дядю Колю с тётей Лидою решил навестить проездом. Дядя Коля, однако, отпускать его ни в какую не захотел: вот «посидим», радушничал, тогда и поедешь. Завтра.

Уговорил…

В летней кухне сидели они за столом, два Николая, дядя и он, племянник, на какой стол поистине хлебосольный (яблоку не упасть, не угодив в закуску!) тетя Лида, перед тем как самой уйти, чекушку «Столичной» с достоинством выставила, с кроткой улыбкой сказав, мол, не буду мужчинам мешать, и с кроткой же улыбкой приятного пожелав аппетита.

Чекушку (а что там посудинки той, считай, по «сотке» на брата) «приговорили» – и всё, на продолжение – ни намёка.

Николаю – что: он малопьющий, пары-тройки рюмок – вполне довольно. А дядя Коля – ростец два, извините, ноль два, вес полтора центнера (минимум, как с куста!) дядина – ему чекушка та, хоть выпей он её всю один, – слону дробина.

Тут тётя Лида снова за чем-то на кухню неслышно зашла, улыбнувшись сидельцам кротко. Дядя Коля за нею искоса наблюдал: не случится ли – чекушка ж пуста! – «добавки»?

– Пойдём, – сказал он, поднимаясь и чуть-чуть не утыкиваясь головой в потолок, когда тётя Лида загремела посудою в шкафу увлечённо (не оставив на «добавку» надежды), – пойдём, племяшок, во двор, подымим. Заодно и картоху в подвале глянем. Домой, как поедешь, – тебе, сколько свезёшь, наберём. Картохи, будь спокоен, накопали мы нынче дуром: вагон и маленькую тележку!..

Из кухни вышли – дядя Коля курс прямёхонько на подвал, за дядей – он, Николай-племянник, которого дядя, оглядываясь на него (и на кухню заодно), ещё и рукой подгонял, как гаишник-регулировщик – транспорт: давай, мол, давай, пошустрее!..

Спустились в подполье. Справа, в выгородке из необструганных досок-горбылей, вдоль всей стены протянувшихся, – картошка (высится тёмный курган); дядя Коля, однако, лишь пальцем туда указал: «Видал?» – а сам, уж повернувшись налево, туда, где на длинных полках-стеллажах теснились шеренги банок с закрутками, рукой – шасть, пошарил проворно, чуть тукнули-звякнули банки, – и обратно рука возвратилась уже не пустой, а с зажатою в ней водки «Экстра» белой поллитрой, заметно початою.

– Ну что, племяшок, «приголубим»? – подмигнул заговорщицки дядя, взглядывая исподлобья (ибо голову в подвале ему приходилось наклонять запятой). – Правда, «приголубить», – и содержимое в бутылке встряхнул, – извиняй, с горла: стопарь, окаянный, я на горлышко его надевал, видать, за банками завалился где-то… Так, «приголубишь»? Нет?.. Ну, как знаешь… А я… – И с этими словами дядя Коля присел на ногах, запрокинул голову, втянув её в плечи, после чего сунул длинную белую шею бутылки себе в рот – заходил кадык вверх-вниз ходуном, точно поршень у паровой машины мощной…

Кадык ходил, а один дядин глаз меж тем на дверной проём безотрывно косил (дверь в подвале осталась открытою), будто всё время опасался, побаивался дядя Коля чего-то, а точнее, кого-то, – и Николаю нетрудно было понять, кого…

«Приголубивши», дядя живенько горлышко уполовиненной поллитры заткнул фитилём, скрученным из обрывка подвальной газеты, и за банками схоронил – и тотчас освобождённой рукою, опять как гаишник палочкой, махнул племяннику: на выход!..

Когда, из подполья выйдя, на лавочке во дворе покурить, наконец, присели, Николай решился спросить напрямик: «Ты, дядь Коля, никак побаиваешься её?», – кивнул он на кухню с находившейся там тётей Лидою. Тот помедлил с ответом, «беломоркой», казавшейся в его руке-лапе игрушечной, глубоко затянулся – вспыхнул ало, наливаясь малиновым жаром, папироски кончик, выдохнул – будто заслонку в печной трубе открыл: скрылось на миг лицо помидорно-красное в синеватом облаке дыма. И: – «Да как сказать тебе, племяшок… Понимаешь, скандалить я не хочу, а «приголубить», нет, не часто, но бывает, хочу, – и вот, как она увидит меня с поллитрой… Мать моя женщина! Такой закатит концерт, хоть забегай… И себя, знамо дело, доводит!.. Так уж лучше я так, втихомолочку, «приголублю» когда-никогда… для её же, Лидкиного ради, спокойствия!.. Оно-то, правду сказать, стыдноватенько мне, конечно: «полтинник» мужик разменял, а как пацан, по подвалам… Так, а кто бы подумал?! На людях-то Лидка моя – ниже травы, ты же видел…

А ведь я в нашем колхозе «Путь Ильича», раньше он «Заветы Ленина» назывался, механизатор – наипередовейший; начальство всё, как один, уважает меня, и сам пред, председатель колхоза по-нашему, со мной лично, за р у ч к у здоровкается, притом первый! И зарабатываю я дай бог каждому, и всё хозяйство на мне – корова с телком, два кабанца, куры, гуси, индюки, собака. А огорода пятнадцать соток – фунт изюму ли, что ли?! Пашешь, пашешь как вол, без выходных-проходных, спозаранку и дотемна, так что к ночи себя не помнишь… Пахать – моги, а чарку поднять – не моги! Во какая получается… камасутра! (чуть запнувшись, огорошил дядя Коля неожиданным словечушком, смысл которого понимал ли?) Но что поделаешь?.. Двое хлопцев у нас, двойнята, институты уже оба заканчивают… люблю я их. И Лидку свою, представь себе, тоже люблю, хоть бывает она мегера мегерою… Что поделаешь – семейная жизнь, племяшок, эт тебе не картоха!..»

… А «картоха» была на редкость хороша – крупная, белая (сваренная даже сутки спустя не темнела), рассыпчатая, сладкая. Дядя Коля нагрузил её от души (тётя Лида старательно помогала), Николай на своём «жигуле»-шестёрке» насилу довёз; самим (он тогда с родителями жил) на всю зиму хватило, и знакомых угощали; те говорили потом, что вкусней картошки они не едали…

Весело, весело свадьба прошла, как и положено ей, шумно, громко, с размахом!..

И сейчас они, встречающие Новый год молодожёны Светозоровы, были счастливы, что эта свадьба у них была, и от того, что прошла, и в данный момент они вспоминают о ней, счастливы были тоже. Как были бы счастливы независимо ни от чего, как только могут быть счастливы люди, которые наконец-то друг друга нашли, которые есть теперь друг у друга! И у которых – вся жизнь впереди, новая, общая, семейная и, конечно, непременно (ну а как же иначе!) очень-очень счастливая, – и в первый год этой жизни они вступают прямо сейчас, встречая свой первый же в ней Новый год… А до него уж считанные – только и успеть, что желания загадать! – мгновенья…

И чокаясь под бой курантов с шампанским бокалами, целуясь и обнимаясь, а потом снова целуясь, и снова обнимаясь, они, думалось Николаю, не шампанское выпивали – они испивали самое счастье. Которое, вполне возможно, вот такое на вкус и есть – полноценно, без перебора, сладкое, освежающее, живое, бодрящее, чуть резковатое, а лучше б сказать – с резчинкой, вдобавок смешно щекочущее губы и нос невидимыми опилочками брызг от весёлых, «стреляющих» пузырьков, словно празднично – в их честь – салютующих …

А они говорили и говорили, сюсюкали и ворковали – и не могли наговориться, насюсюкаться и наворковаться! И сами же дивились этому: как будто они – родные люди, которые сто лет уж как знают друг друга!..

И не было, не было и не могло быть в ту новогоднюю ночь никого счастливее них во всём белом свете!..

***

А в их последний общий, двадцать девятый по счёту, Новый год Николай вот так же, как и в их первый Новый год, уже далеко за полночь зайдёт на кухню, где Ольга будет в раковине мыть посуду, обнимет её со спины за талию, и так же, как тогда, в первую новогоднюю ночь, – только тогда это было полушутливо, ведь они всего три дня как женаты, – скажет, вернее, прошепчет Ольге прямо в ушко, нарочно касаясь губами её мочки, изумительно-филигранной, нежно-розовой, словно засмущавшейся от его этих слов мочки: «Если б время вернуть назад, я бы снова, Оленька, на тебе женился. Потому что я тебя очень люблю!» – «А я бы, Коленька, снова не раздумывая вышла за тебя замуж, потому что я тебя тоже очень-очень люблю!» – ответит она ему, как ответила и в первый раз, и как неизменно отвечала потом всегда.

И к сказанному им тогда, в первую новогоднюю ночь, и повторяемому потом каждый Новый год, – так что эти его слова, как и ответные её слова, станут для них своеобразной новогодней традицией, их неким паролем любви и семейного счастья, – Николай в последний Новый год, прибавит, прошепчет – прошепчет как бы независимо от себя, как будто эта фраза, откуда ни возьмись, вставится ему в голову, как кассета в гнездо магнитофона времён их молодости, сейчас же нажмётся кнопка воспроизведения, и фраза скажется, прошепчется: «…А если мне случится уйти – знай, что я и там буду тебя любить!» А Ольга, поворачиваясь к нему и слегка в этот момент отстраняясь, а повернувшись, сразу и прижимаясь, обнимет его за плечи полукругом согнутых в локтях рук в латексных перчатках с потёками сползающей по ним пены, и тоже негромко, но и также с большим чувством скажет: «И я тоже буду всегда любить тебя, мой родной!.. Только жить мы с тобою, Коленька, будем долго-долго, даже не думай…»

Солнцем июльским в ночи первоянварской будет светиться её лицо, в бездонье очей голубого океана небесного расплескалась она – любовь.

8

За предложением руки и сердца Николай, вскоре после свадьбы, сделал Ольге ещё одно предложение.

– Знаешь, милая, – мягко сказал он ей в последний день новогодних праздников, – бросай-ка ты свою работу, наверное! И оставайся дома. Насовсем. Твой экономико-плановый отдел без тебя как-нибудь обойдётся. А я – нет!

Ольга внимательно посмотрела на него.

– Ты действительно хочешь, чтобы я его бросила?

– Кого его? – не понял Николай.

– Не кого, а что. Отдел. Только правильно он называется планово-экономический. И я там работаю. Ты же о работе со мной говоришь? – Она помолчала какое-то время, задумавшись. – Да легко. Брошу, если ты хочешь. Стану – как ты там сказал? – «хранительницей домашнего очага».

«Легко»? Николай не был бы так уверен в этом.

Как и у него, у Ольги была светлая голова. Но, в отличие от его, заточенной обоими полушариями, подобно двустороннему клинку, строго гуманитарно, у Ольги «заточка» была остро-математическая. Цифры, расчёты, выкладки, анализ данных, прогнозы и планы, графики и диаграммы – короче, всё то, при виде чего и даже «слыше» (ну то есть когда Ольга о своей работе рассказывала, а он её просто слушал) у Николая натурально мороз пробегал по коже, как в фильмах ужасов, какие они иногда, желая пощекотать нервы, ходили смотреть в видеосалоны (с массовостью кроликов расплодившиеся в ту пору, как и повсюду, в их южном городе).

А Ольге её работа нравилась! В этих глубинах тёмной для Николая материи она чувствовала себя как рыба в воде, чем приводила того в искренне восхищение. Вот ведь есть же такие люди, как его Ольга, для кого цифры – такие же предсказуемые и понятные в своих действиях милашки, как домашние хомячки или морские свинки (у Светозоровых, к слову, в разное время жил и тот и другая; но хомячок, ввиду короткого хомячьего века, скоро помер, а морскую свинку сожрал кот, как раз в это время проживавший, по случаю, у них тоже). Неудивительно, что, несмотря на свои молодые годы, Ольга занимала на местном машиностроительном заводе должность главного специалиста планово-экономического отдела и по совместительству замначотдела с реальной перспективой через плюс-минус полгода занять место уже и начальника, уходившего на заслуженный отдых (на каковой тот, с учётом его возраста, должен был удалиться ещё лет пятнадцать тому назад).

И (забегая вперёд) при этом …

При этом (изумлению Николая поистине не будет предела!) Ольга, которой он, математичке, как ему казалось, до мозга костей, однажды из «спортивного интереса» даст почитать свой перевод какой-то новеллы, станет с того момента – и в дальнейшем всегда – не только первым читателем, но и первым критиком как его переводов, так и его (написанных им самим) рассказов, и критиком толковым, разбирающимся и крайне – причём всегда по делу! – взыскательным. Парадокс, которому Николай сможет найти лишь одно объяснение: полюбив его, Ольга полюбила и его работу (на взгляд Николая, она немного даже его ревновала к ней), а её глубокий, живой, пытливый ум в сочетании с абсолютно феноменальной «чуйкой»-интуицией,– что позволяло ей и вообще по жизни сходу безошибочно определять, что хорошо, а что плохо, чего бы это ни касалось! – с успехом восполняли недостаток чисто гуманитарного профессионализма (коему, понятно, откуда б и быть?!).

Так вот. Несмотря на открывающиеся карьерные перспективы (и сомнения Николая), Ольга, как и сказала, работу оставила.

Уже на следующий день она напишет заявление на расчёт – и уволится. Уговоры начальника отдела, не видевшего никого, кроме Ольги, в качестве преемника, достойного занять его место, как и настоятельный «отцовский» совет кого-то из руководства завода «не проявлять поспешности и ещё раз всё хорошенько обдумать», эффекта не возымеют.

Ольга останется непреклонна.

Но почему она так поступила? чем диктовалось это её «лёгкое» решение? каковы были мотивы, его определившие? – точного ответа на этот вопрос Николай не знал. Не знал в том смысле, что не услышал его непосредственно от самой Ольги; сразу, как она уволилась, он отчего-то её не расспросил, а сама она разговоров об этом не заводила, и как-то так получилось, что тема «ушла»: незаметно отодвинулась, перекрылась новыми «картинками» жизни, отдалилась и – потерялась в калейдоскопе дней.

И в то же время ответ он знал, был уверен, что знает.

Во-первых, он знал, чего точно не могло быть.

То, что это было её решение (пусть и с его, так сказать, подачи), её выбор, – сомнению не подлежало. Да, Ольга поступила так, как хотел Николай, но не из подчинения, не из пресловутой женской покорности, не из желания угодить или сделать приятное мужу помимо собственной воли. Она никогда не делала и ничего бы не сделала из того, что считала для себя неприемлемым, недопустимым, идущим вразрез с её представлениями-убеждениями, и «прогнуть» её, заставить, склонить к иному, было абсолютно невозможно – для этого у неё был слишком независимый и сильный характер. Характер – как внутренний стержень, как синоним чувства собственного достоинства; бдительный, чуткий и зоркий часовой, что всегда на посту, никогда (на посту) не спит, не теряет концентрации и внимательности и готовый в любой момент, случись что, дать отпор, пресечь действия любого нарушителя, – и эти её внутренние границы потенциальные нарушители каким-то образом сразу чувствовали и не пересекали их. И Николай тоже этот внутренний стержень в Ольге сразу почувствовал и никогда границ дозволенного не переходил, да он и не позволил бы себе перейти. Так же, впрочем, как не позволял переходить их в отношении себя, ибо сполна этими качествами характера обладал сам.

А во-вторых… Если ты любишь, предположим, зелёный чай и предлагаешь его другому, зная, что он тоже любит этот напиток, то излишне, да и просто глупо спрашивать, отчего он легко