Книга счастья бесплатное чтение

Предисловие

Воссоздавать детали прошлого больно и сложно, детское всепрощающее сердце отпустило много событий, а разбитое сердце взрослого не может рассказывать без осуждения об остатках воспоминаний. Я долго не знала, как преподнести историю, не превращая в дневник ненависти по усопшим и тем, кто мертв душой. Уже минуло практически тридцать лет и сложно вспомнить детали некоторых событий, с другой стороны, лучше не вспоминать, в этой истории предостаточно травм, некоторые из которых как оказалось, так и не смогла пережить. Некоторые истории сумбурны, во мне остатки прошлой жизни, которые пытаюсь предать анализу. Зачем? Объяснить себе, что самое страшное позади, объяснить другим что счастье к вам придет главное не опускать рук.

Все, кто в сознательном возрасте столкнулся с 90-ми, вспоминают это время с горечью и печалью. Это было мрачное время для каждого уголка нашей страны, пропитанное глубоким экономическим кризисом. Производство находилось в упадке, безработица росла, а надежда на помощь рассеивалась, словно утренний туман, оставляя за собой лишь промозглый воздух безысходности. Люди, оставленные на произвол судьбы, искали способы выживания, как могли, изобретая новые пути в мире, где стабильность стала роскошью.

Говорили, что в те годы возникло множество бандитских группировок, а преступность расцветала, подобно кипрею на почве, истощенной пожарищем. Вымогательства, грабежи, пытки, налеты на бизнес, убийства – всё это стало обыденностью, заполнившей и без того изнуренные бедностью улицы. Более уязвимые слои населения искали утешение «на дне стакана», спрос на алкоголь стремительно возрастал. Люди, теряя надежду, погружались в пучину пьянства, такую тёплую, но ядовитую, все больше размывая силуэт прошлой спокойной жизни.

Ещё одной страшной бедой стали наркотики проникающие в страну глубинно культивируясь во все социальные слои. Они разрушали жизни, приводя к распространению ВИЧ и унося жизни множества людей. В результате этого безжалостного распространения алкогольной и наркотической зависимости, дети становились сиротами (рис. 1), а число беспризорников стремительно увеличивалось. Эти дети, лишённые заботы и любви, попрошайничали, воровали, искали укрытие в подвалах, на заброшенных стройках и теплотрассах. Их единственным развлечением становилась токсикомания: нюхали клей, одним из самых популярных был «Клей момент» с черно-жёлтой упаковкой, который стал символом того времени и его безысходностью.

Рисунок 1 – Дети-сироты, оставшиеся без попечения родителей в РФ, тыс. чел.1

В этом мире, полном страха и боли, детские мечты о счастливой семье и любви растворялись, как дым, оставляя лишь горькое послевкусие утраты и боль. Таковы девяностые, как их помнят взрослые.

В моих детских воспоминаниях все было немного иначе. Страшные события страны были вне поле зрения детского мира. В моём мире было мороженое за два рубля, оранжевый язык из-за «Yupi», помню, как мы играли в лапту во дворе, в бадминтон, и как воланчик залетал к соседям на балкон. Помню, как кричали у подъезда: «Тётя Лена, а Света выйдет?» – и катались на санках с косогора, а также хулиганские звонки соседям, за которые однажды нас поймали «за уши». В то время мы лазили по огородам за яблоками и крыжовником, бегали через сопку на море. В то время для счастья достаточно было просто выйти на улицу – приключения находили сами. Детей было невозможно загнать домой, и лишь самый смелый ходил, чтобы принести друзьям воды.

Мы не боялись прохожих, не искали в них подвоха, в каждом виделся лишь случайный свидетель наших детских проказ. Охваченные вихрем игры, балансирующей на грани дозволенного, при появлении взрослых мы словно по волшебству преображались, вмиг становились образцом благоразумия. В эти мгновения в наших глазах читалось раскаяние за все невинные шалости, а в сердцах рождалось трепетное желание заслужить прощение. Подхалимы, что тут скажешь, зато знающие правила уважения к взрослым.

Была и вторая сторона медали, что неизбежно повлияла и на мою семью, особенно на маму. Она и её окружение оставили свой след на моём детстве. Зависимость и одиночество – две силы, объединившие поколения и разрушившие судьбы. Моя зависимость заключалась в маме, а её – в алкоголе и наркотиках.

В то время, когда мир вокруг нас рушился, я искала утешение в простых радостях, в смехе друзей и в солнечных днях. Но даже в этих мгновениях счастья я чувствовала, как тень отчаяния нависает над нами, как невидимая нить связывает меня с мамой, погружая в её тёмный мир. Я мечтала о том, чтобы она была рядом, чтобы её глаза светились радостью, а не затуманивались химией. Но реальность была иной, и я, как маленький кораблик, бороздящий бурные воды, искала свой путь в этом хаосе.

МОЯ СЕМЬЯ

Я родилась и выросла в небольшом городе с населением чуть больше ста шестидесяти тысяч человек (1990 г.), расположенном на берегу Японского моря. Основная часть города уютно устроилась на сопках, а другая – в долине реки с необычным названием Сучан. Это название имеет китайское происхождение, и, как говорят, раньше река носила тунгусо-маньчжурское имя «Тарфунь-бира». У края интересная, но полная трагических событий история, которая, как старая книга, хранит в себе множество тайн.

Каждый город обладает своими уникальными чертами, которые выделяют его среди других, даже самые маленькие могут похвастаться интересными и запоминающимися достопримечательностями. У моего города тоже есть свои особенности – горы «Брат» и «Сестра». Эти два древних рифа, поднявшихся с морского дна примерно миллион лет назад, словно стражи, охраняют окрестности. Однако судьба одной из гор сложилась не очень удачно. В восьмидесятые годы, когда для строительства портов потребовался известняк, было принято решение начать разработку с горы Брат. В итоге срезали семьдесят девять метров: раньше её высота составляла двести сорок два метра, и, как положено младшему брату, она была ниже сестры даже до вмешательства человека. Сестра же осталась нетронутой, её высота достигает трёхсот восемнадцати метров над уровнем моря. Она стоит немного дальше Брата, у самого моря, и предоставляет всем любителям горных восхождений возможность подняться на её вершину и полюбоваться долиной реки Сучан, синевой и просторами Японского моря, а также городом, раскинувшимся внизу. Если вы окажетесь в Находке, обязательно поднимитесь на Сестру и насладитесь красотой моих родных краёв.

Конечно, море – одна из самых привлекательных достопримечательностей. Я с детства любила ездить по главному проспекту города и смотреть в окно автобуса на бухту. Если выехать раньше семи утра, можно увидеть, как туман нежно окутывает верхушку горы Сестра, словно она прячется от любопытных глаз. Такие пейзажи вдохновляют художников, и летом их можно встретить под деревьями на обрыве вдоль проспекта, погружённых в творчество, рисующих морской пейзаж города, который, как живое полотно, меняется с каждым мгновением.

Еще в городе есть необычный памятник, о нём даже поётся в песне. Странно, я не нашла её в интернете, но один куплет помню хорошо:

«Стоишь на сопке и любуешься на море,

Ты провожаешь и встречаешь корабли.

Как мать скорбишь о тех, кто не вернулся с моря,

Ты порт Находка лучше не найти».2

На сопке Лебединая в 1965 году был возведён монумент, ставший символом памяти о погибших моряках на судне «Бокситогорск». Эта трагедия увековечена в образе бронзовой женщины высотой семь метров, которая, словно олицетворение надежды и скорби, держит на руках ребёнка. Её грустный взгляд, полон тоски и ожидания, устремлён за морской горизонт, где волны шепчут о судьбах, оставшихся за бортом. Она ждёт мужа-моряка, которому не суждено вернуться, и в этом молчаливом ожидании заключена вся сила её любви и преданности. Этот монумент – трогательное воплощение горя, которое пронизывает сердца всех, кто проходит мимо, напоминая о том, что даже в самых тёмных уголках жизни свет надежды может гореть, как маяк в бурю.

Портовый город, как сердце, бьётся в ритме морских грузов, отправляющихся в Китай, Японию и многие другие страны. Однако за этой динамикой скрывается главная проблема, которая до сих пор остаётся неразрешённой. В черте города построено несколько угольных терминалов, и из-за открытой перегрузки угля город часто оказывается окутан облаками угольной пыли. Несмотря на усилия местных жителей, борьба простого человека против таких масштабных корпораций кажется практически безнадёжной. В странах, где на первом месте стоит прибыль, благоприятная экологическая обстановка для окружающей среды и здоровья человека становится недостижимой мечтой.

Другими проблемами моего края являются эксплуатация сельскохозяйственных земель китайцами (в девяностых и начале двухтысячных это была огромная проблема, потому что земли обрабатывались варварски без восстановления) и активная застройка побережья нефтехимическими предприятиями. Эти изменения, словно тёмные тучи, нависают над будущим региона. Однако местные жители, полные решимости и мужества, проводили забастовки, пытаясь остановить разрушение своей земли. Благодаря их усилиям некоторые стройки замораживаются, но не всегда. В этом противостоянии между природой и жадностью, между людьми и корпорациями, звучит призыв к защите родной земли, к сохранению её красоты и чистоты для себя, будущих поколений.

В этом городе я родилась, и здесь, будучи маленькой девочкой, мне пришлось пройти через самые сложные испытания: побои, голод, предательство, детский дом, потеря самых близких, адаптацию в обществе, жестокие стереотипы, отсутствие поддержки и любви. В этом же городе я обрела друзей, поддержку и цель жизни.

Я часто слышала фразу: «В этой жизни мы расплачиваемся за грехи прошлой жизни». Возможно, я причинила кому-то слишком много боли, раз на моё детство выпало такое несчастье.

Я родилась в неполной семье, без отца. До трёх лет жила с дедушкой Колей, бабушкой Любой, мамой и братом. Дедушка Коля был скромным и тихим человеком, но когда он изредка выпивал, в нём пробуждался артист. Он начинал танцевать чечетку, хлопая ладонями по ногам. Ему даже не нужна была музыка – он создавал её подошвами своих потертых ботинок и хлопками ладоней, так что пол трещал. Дедушка любил рыбачить и часто приносил домой улов, который выручал нас в голодные времена. Самой вкусной была корюшка. Жареный аромат корюшки пропитывал вся квартира, спасая умы от мыслей о полупустом холодильнике. Помимо рыбалки, дедушка умел шить. Однажды он сделал мне подарок своими руками. В тот день я застала его сидящим в ванной комнате на табуретке.

– Деда, а что ты делаешь? – спросила я его.

– Шапку тебе шью, смотри, какая, из кролика, – ответил дедушка Коля, протянув мне шапку, чтобы я разглядела её. Она была белой с небольшими темными пятнышками.

– Из настоящего кролика?

– Ну конечно. Потрогай, какая мягкая.

– Я не буду носить шапку из кролика, – я расплакалась и ушла.

Не знаю, откуда у дедушки была эта шкура, ведь своего хозяйства у нас не было, только дача на 127 километре.

У нас также была немецкая овчарка по кличке Гензель, которую дедушка подарил бабушке на день рождения. Мама рассказывала, что, когда я была младенцем, замотанная в мокрую пеленку, Гензель, словно верный страж, стягивал её с меня и приносил под ноги кому-нибудь из домашних, чтобы поменяли. А когда я научилась ходить, за мной приходилось следить в оба глаза, потому что, стоило Гензелю положить еду в миску, я тут как тут составляла ему компанию. «Ты садилась рядом с ним, одной рукой обнимала его, а другой черпала еду из миски», – вспоминала мама с теплотой. – «Как-то он принес тебе масло, которое мы ему дали, и ты пыталась его погрызть». Эти воспоминания о нашей крепкой дружбе были полны смеха и нежности, но, увы, позже мне пришлось с ним расстаться, и в сердце осталась пустота.

О маме я помню немногое. Она никогда не была замужем, не знаю хотела ли, звал ли кто, но поклонники у неё были в любом возрасте – об этом шептались знакомые, которые когда-либо пересекались с ней. Она не была королевой красоты: плотное телосложение, пышные формы – про таких говорят «в теле», но не толстая. У неё были карие глаза, полные жизни, и каштановые, слегка вьющиеся волосы, а лицо, усыпанное веснушками, придавало ей юношеский шарм. Её кожа была чистой, без прыщей и каких-либо проблем, но про улыбку я ничего не могу сказать – пыталась вспомнить, но не помню. Она предпочитала носить шифоновые платья, которые струились, как лёгкий ветерок, и туфли на толстом каблуке, уверенно ступая по жизни, словно оставляя за собой следы, которые невозможно стереть.

Помню, как мама могла делать несколько дел одновременно: читать «Анжелику. Путь в Версаль», вязать и смотреть фильмы, её любимыми были черно-белые с Чарли Чаплином. Мне он казался странным: всё время мельтешил и за весь фильм не произносил ни слова, хотя его мимика и движения говорили больше, чем тысячи слов. Я хотела быть как мама, овладеть искусством делать несколько дел одновременно, но, будучи неусидчивой, не могла сосредоточиться даже на чем-то одном.

Знакомые рассказывали, что мама всегда находилась в окружении молодежи, в основном своих ровесников или ребят старше – с ней хотели дружить многие, её энергия и раскрепощенность притягивала людей, как магнит.

Но когда в её жизни появились мы – брат и я, всё изменилось. Это, вероятно, и стало отправной точкой в никуда, ведь ей приходилось рано вставать, кормить детей, менять пеленки и прислушиваться к советам бабушки Любы. Говорили, что она не любила подчиняться и жить по чьей-то указке, поэтому, вероятно, и ушла из дома, странно, что и нас с собой прихватила. Что касается папы, то долгое время я ничего о нём не знала: кто он и откуда, его мне заменил дедушка.

Мы жили в трёхкомнатной квартире на пятом этаже, где интерьер был скромным, но в нём было всё необходимое для жизни. Мы с мамой спали на двуспальной кровати в комнате рядом с кухней, а у кровати стояла небольшая тумбочка, на которой всегда лежала её любимая книга «Анжелика». Дедушка с бабушкой жили в комнате с лоджией, и мне нравилось выходить на неё, потому что оттуда открывался вид на лес, где деревья шептали свои тайны. Вечерами вся семья собиралась либо на кухне, где раздавался аромат домашних скромных блюд, либо в зале, где стоял большой платяной шкаф с книгами, а у окна располагался черно-белый телевизор и два дивана. Места в зале всем хватало, и в эти моменты мы были едины, как звёзды на ночном небе.

Но в 1993 году наша жизнь с мамой изменилась: мы переехали в частный сектор к незнакомому мужчине, и с этим началась новая глава, полная неопределённости и тревог.

ОТЧИМ

Ему было ближе к сорока, высокий и худощавый, с синими рисунками, словно мрачно изрисованный альбом, по всему телу. Я с любопытством разглядывала татуировки: кольца с крестами на пальцах, звёздочки на плечах и всадник на коне, который, казалось, готов был в любой момент соскочить с кожи и помчаться в бескрайние дали. Он напоминал мушкетёра из старинных романов, с шляпой и длинными волосами, а на ноге у него красовался лохматый черт, словно отражение его бесовской натуры. Его дом стоял в центре частного сектора, окружённый заросшим сорняками огородом, где одна-единственная яблоня и пара кустов смородины пытались выжить в беспорядке. В конце участка стоял деревенский туалет, а на противоположной стороне – дровник и бочка с гудроном, которую я использовала как жвачку, по совету отчима. Здесь же находилась будка для собаки, которая не раз выручит меня.

Внутри дома было три комнаты и большая просторная кухня с русской печью. Когда на улице становилось теплее, кухня перемещалась на веранду с большими окнами, открывающими вид на просторный огород. Моя комната была самой маленькой и проходной, расположенной между спальней мамы и кухней. Помню, как, когда меня клали спать в девять часов вечера, я лежала в темноте и слушала болтовню по телевизору. Такие телевизоры, возможно, вы и не помните: огромная коробка с переключателем справа внизу, показывающая лишь пару цветных каналов. Я смотрела телевизор очень мало, в основном по утрам в субботу – мультики про Скруджа Макдака и Микки Мауса, а по вечерам – страшные сериалы «Твин Пикс» и «Секретные материалы», которые будили во мне детские страхи.

В этом доме с отчимом жил кот по кличке Маджахет – типичный дворовый серый кот с боевыми ранениями: рваным ухом и суровой расцарапанной мордой, но добродушно относящийся к детям. Этому коту стоит отдать должное: ни одна кошка или кот не осмеливались заходить на наш участок, даже собаки обходили его стороной – вот что значит характер. Маджахет был настоящим защитником своего маленького мира, и в его глазах светилась мудрость, которую могли бы понять только те, кто пережил свои собственные битвы.

Дом отчима располагался недалеко от бабушки и дедушки, а также от моих подруг, к которым я бегала каждый день, словно весёлая птичка, стремящаяся к своим сородичам. В частном секторе детей было не видно, да и площадок тоже, что делало мои воспоминания о прежнем доме особенно яркими. Рядом с ним находилась детская площадка, где, хоть и старое, но всё же знакомое оборудование манило нас, как магнит. Старая железная горка, слегка перекошенная на правый бок, была нашим верным другом – мы катались с неё, не обращая внимания на её недостатки. Какая разница, какая она, главное, что она есть и скользкая! Была и «радуга» – турник, на котором я однажды, не надев панамку, получила солнечный удар. Ох, как досталось мне за непослушание от бабушки! Ещё был «гриб» – конструкция, больше напоминающая зонтик с лавочкой у основания, где мы собирались, чтобы обсудить последние новости и сплетни. Но самым любимым местом детей из нескольких домов в округе были качели, которые висели над обрывом, словно приглашая нас в захватывающее приключение.

Качели представляли собой прочный канат, привязанный к высокой и толстой ветке дерева, а вместо сидушки – крепкая ветка на конце. Они располагались в небольшом сквере над плавным обрывом высотой около пяти метров, который заканчивался у канавы, а дальше стоял пятиэтажный дом, как страж, наблюдающий за нашими играми. Справа от качелей находилась кочегарка и пара гаражей, на крышах которых ребята резвились, а грохот от их прыжков разносился по всей округе, как музыка детства. За возможность покататься на качелях выстраивались очереди, порой ребята даже ругались, но никто не оскорблял друг друга грубыми словами и не дрался – в нашем мире царила дружба и понимание.

Ходили слухи, что один мальчик, катаясь на этих качелях, сорвался и упал прямо в канаву. Для нас эта история была как приглашение к приключениям: мы думали, что вот-вот тоже сорвёмся и полетим вниз, ощущая волнение и страх, которые только подогревали наше желание покататься ещё раз. Эти качели были не просто игрой – они были символом свободы, смелости и беззаботного детства.

Наш восторг от качелей разделяли не все. Через дорогу от этого места жил дядя Миша – пожилой мужчина с большим горбом на спине, который, как говорили, вырос из-за того, что в школе он не сидел за партой ровно. Все дети боялись, что и у них вырастет такой же горб, поэтому старались держать спину прямо, как будто это могло защитить нас от его участи. Дядь Мише не нравилось, что вся детвора в округе собиралась у качелей и шумно веселилась, поэтому несколько раз он обрезал наш канат. Мы, конечно, расстраивались, но самые старшие ребята вновь находили верёвку и мастерили качели, как настоящие мастера.

Дядь Миша часто страдал от нас: то из-за качелей, то потому что мы залезали к нему в огород за яблоками, то прыгали между гаражами и его забором, где росла боярка. Мы, как обезьянки, весело скакали по деревьям, смеясь и радуясь жизни. Дядь Миша злился, и однажды даже вышел с ружьём, как будто собирался защитить свой мир от нашествия детского смеха. Мы, конечно, сразу разбежались, но я, сидя на дереве, зацепилась платьем за ветку и, когда спрыгнула, порвала подол. А потом, с сердцем, полным страха, боялась идти домой, ведь мама наверняка будет ругать меня – платье было чистым и целым, а теперь выглядело как будто я провела целый день в бою.

Первые несколько лет жизни с отчимом он был обычным, ничем не выделяющимся безработным мужчиной. Благодаря хозяйственности мамы он начал заниматься огородом, а выращенное (картошка, огурцы, крыжовник, вишня) продавали на рынке – на это и жили. Зимой деньги на жизнь и продукты давала его мать, и мы как-то сводили концы с концами. Так мы прожили несколько лет, но после смерти бабушки жизнь кардинально изменилась. Бабушка Люба была единственной, с кем отчим никогда не позволял себе выражаться нецензурно. Он вел себя сдержанно, никогда не перечил ей, и, что немаловажно, он и мама практически не употребляли алкоголь. Если вдруг отчим позволял себе грубо со мной разговаривать, я бежала к бабушке и всё ей рассказывала. В таких случаях отчиму приходилось оправдываться, ведь в гневе бабушка была устрашающей – ей хватало одного взгляда, чтобы сразить. Даже мужчины на заводе её уважали, она была начальником одного из цехов, и её авторитет был непререкаем. В её присутствии даже самые смелые теряли уверенность, и это придавало мне сил, когда мир вокруг казался слишком сложным и непонятным.

В детстве я часто слышала, как сильно я похожа на свою бабушку Любу. Но с возрастом в моём облике всё больше проявлялись черты отца. По редким рассказам он был красивым мужчиной, но я его никогда не видела. Лишь глядя в зеркало, я пыталась разглядеть в себе его черты, словно искала потерянное сокровище. Несмотря на то, что я всё меньше становилась похожей на бабушку, от неё у меня кое-что осталось: на правой руке три родинки, образующие треугольник, такие же, как и у неё, как невидимые нити, связывающие нас.

Мама и бабушка Люба были очень похожи: обе брюнетки с вьющимися волосами, карими глазами, милыми веснушками и крепким телосложением. Я помню бабушку как сильную, но в то же время по-русски красивую женщину – это было очевидно даже в юном возрасте. Всё, что происходило в доме, было под её контролем, как будто она была невидимым дирижёром, управляющей симфонией нашей жизни. При ней я практически никогда не болела, а если такое и случалось, то не прибегала к горьким и противным таблеткам и сиропам. Она делала мазь, варенье, варила компот из облепихи, и каждый раз, приняв душ, я съедала ложку перетертой облепихи и намазывала спину облепиховой мазью. Вот такая она была – королева облепихи, волшебница, знающая секреты природы.

Я лишь могла мечтать быть такой, как она: без скандалов и драк, умеющей одним взглядом усмирить задиру и пресечь конфликт на корню. Её уверенность и спокойствие были для меня образцом, к которому я стремилась, как к свету в тёмном лесу. Бабушка Люба оставила в моём сердце неизгладимый след, и, несмотря на изменения, которые приносила жизнь, её дух всегда будет со мной, как нежный шёпот ветра, напоминающий о том, что истинная сила заключается в любви и заботе.

С семьей отчима мы с мамой познакомились спустя несколько месяцев. Сначала это была его мать, которая жила одна в частном доме. Моя мама быстро нашла с ней общий язык, и в дни, когда мы к ней приезжали, она накрывала стол, а взрослые садились кушать и разговаривать. Однажды я подслушала их разговор:

– Знаешь, Людка, честно тебе скажу, у Гришки тоже есть дети, вернее, дочь и жена когда-то была, но из-за его дурного характера она забрала ребенка и уехала. Но я тебе об этом не говорила. Надеюсь, хоть ты сможешь его угомонить.

Позже отчим сам показал маме фотографии своей бывшей жены и дочери, которая была моей ровесницей и сильно на него походила.

УБИЙЦА

А потом все изменилось. Летом 1997 года, вернувшись от матери отчима, мама нашла в двери записку. Она отозвала отчима в сторону, что-то сказала и с растерянным видом, быстро ушла, словно в её сердце разразилась буря. Отчим тогда мне ничего не сказал, но позже я узнала, что записка сообщила маме о том, что днем ранее бабушка легла отдохнуть и не проснулась. Дедушка стал её будить спустя время, но она не встала.

Ей было чуть больше шестидесяти лет (а может и больше), но по внешнему виду казалось, что ей около пятидесяти. У неё была короткая стрижка каштановых волос, подтянутое тело, чистая кожа лица и мягкая мимика, которая всегда излучала тепло и заботу. Её энергичность и жизнелюбие не давали повода думать, что она может уйти от нас так рано, как будто она была вечной, как солнце.

Её смерть стала самой тяжелой потерей в моей жизни. Я помню, как стояла у гроба, обитого красным бархатом, который стоял на двух табуретках возле дома на улице Арсеньева, где мы раньше жили все вместе. Теперь мы провожали её в иной мир, и в сердце моём раздавался глухой стон утраты. Я плакала, а соседи, подходя, выражали соболезнования, от которых становилось ещё больнее. Их слова, как колючие шипы, вонзались в мою душу. Лучше бы они все замолчали. Я просто хотела, чтобы моя родная, драгоценная бабушка открыла глаза и обняла меня, или поругала – всё что угодно, лишь бы не лежала неподвижно, как будто время остановилось, и с ним ушла часть меня.

В тот момент я поняла, что потеря – это не просто отсутствие человека, это пустота, которая заполняет собой всё вокруг, оставляя лишь тишину и воспоминания о том, как было хорошо, когда она была рядом.

Когда приехала машина и начали грузить гроб, кто-то взял меня за руку, чтобы отвести в квартиру.

– Отпусти, я хочу к бабушке! Ба-бу-шка! – моя истерика слышал весь двор. Я, упершись ногами, пыталась вырваться, чтобы побежать к машине, где находилась бабушка. Кто-то наблюдал за этой сценой с балкона, кто-то стоял у машины, кто-то из автобуса, который собирал людей для поездки на кладбище. На кладбище меня никто не взял, и я до сих пор не знаю, где её могила. Смерть бабушки Любы стала отправной точкой в мир жестокого обращения с детьми, голода и сиротства – в мир, где выживают лишь сильнейшие.

Мама, когда-то полная жизни и энергии, пристрастилась к алкоголю. Хотя она и раньше иногда выпивала, дна достигла после смерти бабушки, и наша жизнь резко изменилась, как будто кто-то выдернул из-под нас ковёр. Моя мама никогда не отличалась покладистым характером: она была заводилой любой компании, не прочь подраться, если придётся, и любила выпить. Когда я стала постарше, тётя рассказала мне, как однажды ей пришлось вытаскивать маму из квартиры, где без драки не обошлось. Но после смерти бабушки жизнь в доме отчима изменилась, и я узнала, что такое жестокость.

Мама и отчим пили изо дня в день, избивали друг друга по причине и без, выгоняли меня зимой на улицу в пижаме и тряпочных тапочках. Я помню, как двухметровый мужчина вытаскивал меня за волосы из ванны и топил в ведре с отходами, чтобы «преподать урок». В этом доме мне практически некуда было спрятаться от тирана и безразличной матери, и каждый день превращался в борьбу за выживание.

Однажды вечером, после возвращения от матери отчима, мы сели ужинать. Мама на скорую руку пожарила картошку с луком и укропом на своей любимой чугунной сковороде. Она раньше работала поваром, и её кулинарные навыки были безупречны, особенно когда дело доходило до вареников. Я даже помню, как тянула сырое тесто со стола, пока она лепила их, за что не раз получала по рукам. Но это не отвадило меня – за вкусную еду можно было и потерпеть.

В тот вечер я ела без особого энтузиазма: аппетит у меня был, как у всех детей, и заставить себя что-то скушать удавалось редко, только если это было действительно вкусно или если я не ела несколько дней. Взрослые же пили водку и закусывали картошкой, их разговоры сливались в нечто неразборчивое, как шум далёкого моря, а я сидела, погружённая в свои мысли, мечтая о том, чтобы вернуться в те времена, когда смех и радость были частью нашей жизни, а не лишь призраками, бродящими по углам.

– Хлеб будешь? – спросил меня отчим, которому водка уже ударила в голову. Это было видно не только по его грубой речи, но и по скапливающейся слюне в уголках рта и крошкам закуски, что особенно запомнилось мне с детства.

– Нет, – полушепотом ответила я. Когда он не трезв, лучше не делать лишних движений и не говорить много, чтобы не спровоцировать. Съев ещё немного жареной картошки, в которой было слишком много масла, я всё же попросила у мамы немного хлеба – о чём потом жестоко пожалела.

– Я тебе несколько минут назад предлагал, ты отказалась. Ты что, сука, специально меня злишь? – первый кусок хлеба он кинул мне в тарелку. – На, жри.

– Не надо, – я зажалась в углу на стуле, опустив голову вниз. Моя фраза вызвала ещё больше агрессии, и следом куски полетели уже в меня.

– Жри, я сказал! Хотела хлеба – на, – его ярость нарастала. – Или ты сожрёшь всю буханку сама, или я тебе в пасть её затолкаю.

От испуга я выбежала из-за стола, вся в хлебных крошках. В спину мне полетела половина булки, которую он вытащил из стола, а затем ещё и ещё.

– Куда пошла? – кричал отчим.

– Прости меня, я больше не буду просить, пожалуйста, прости! – в панике воскликнула я. Но он не останавливался. Выйдя из-за стола, он схватил кочергу и направился в мою сторону. Я, в страхе, забежала в комнату и залезла под кровать, укрывшись металлической панцирной сеткой.

– Иди сюда, мелкая тварь! – кричал отчим.

Пока я лежала под кроватью, забившись в угол, он встал на колени и начал пытаться вытащить меня кочергой, всё время повторяя одну и ту же фразу.

– Я больше не буду, прости меня, прости, пожалуйста, я не буду больше просить хлеба! – мои глаза были залиты слезами, и мне было плохо видно. Голос стал хриплым от мольбы, но всё было напрасно. Он продолжал пытаться подцепить меня кочергой и вытащить из-под кровати, но я всё больше прижималась к стене, и кочерга соскальзывала. Когда его попытки не увенчались успехом, он просто начал бить меня по ногам. Я пыталась спрятать их от ударов, но удары приходились на колени и голени, потому что я прижимала их к животу и защищала руками.

Всё происходящее казалось вечностью. Наконец, с улицы вернулась мама и услышала мои крики. Она вошла в комнату и закричала на отчима:

– Гриша, что ты опять устроил? Отойди от неё! – Она отобрала у него кочергу. – Что опять не так она сделала?

У них завязался спор, и они вышли из комнаты, оставив меня в тишине, всё ещё тревожной, но позволяющей отдышаться. Я продолжала лежать под кроватью, надеясь, что он забудет про меня, как забывают о старых вещах. Не помню, как долго я пролежала там, но это точно было долго. Время тянулось, как густая смола, и вскоре я начала слышать, как в стаканы что-то наливается, стук стаканов о стаканы, а затем удаляющиеся шаги, словно отдаляющиеся грозовые облака. Лишь тогда, когда тишина окутала дом, я смогла немного выползти из-под кровати, чтобы проверить, безопасно ли.

В комнате «родителей» работал телевизор, и от него мелькал свет, как призрачные огоньки в темноте. Основной свет был выключен, и в воздухе витала напряжённая тишина. Когда «родители» пьяны, расслабляться и терять бдительность нельзя, поэтому я открыла две дверцы стола в комнате, постелила туда одеяло и залезла спать до утра, закрыв за собой дверцы, как будто это было моё укрытие от бурь. Если отчим вновь решит меня побить, здесь он не догадается искать. Иногда, чтобы выжить, нужно просто уметь прятаться.

Утром, проснувшись от разговоров на кухне, я осторожно открыла дверцы и вылезла из стола, как будто выныривала из подводного мира. Я не злилась и не обижалась на «родителей». Они ведь взрослые, и не спроста орут на меня и бьют – значит, я сделала что-то неправильно. Например, бычусь, как часто говорил отчим, а потом сильно бил или говорил, что я тупорылая, стуча пальцем по темечку. Это было больно, но я терпела, как терпят непогоду. Если он говорил, что я тупая, значит, так и есть – он взрослый и лучше знает. В этом мире, полном непонимания и страха, я училась выживать, пряча свои чувства под маской покорности, надеясь, что однажды всё изменится.

– А вот и она! Мы тебя потеряли, ты где была? – как ни в чём не бывало, спросил отчим, попивая чифир3 за столом.

– В столе, – ответила я с осторожностью.

– Вот дает! На кровати уже не интересно? – усмехнулась мама. – Ладно, любительница пряток, садись завтракать.

Я проигнорировала её вопрос, хотя не думала, что она ждала ответа. Правда, о том, что они напились и отчим избил меня кочергой, ничего хорошего не принесёт. Я могла только ещё больше его разозлить, поэтому лучше молчать, как будто тишина могла защитить меня от его гнева.

Но были и «хорошие» пьяные дни. В моём понимании, существовали «плохие» и «хорошие» пьяные дни, и отличие заключалось в том, что в хорошие дни у нас были гости, и разговоры текли свободно, как река, разливающаяся по берегам. Я не могу вспомнить, о чём именно говорили, но помню, как они пели песни, и этот звук напоминал мне о том, что жизнь может быть иной. В основном репертуар взрослых состоял из таких хитов, как «Кондуктор, не спеши…», «А белый лебедь на пруду», «Мурка». У отчима даже была любимая песня, которую он просил петь только маме – «Ах, какая женщина» группы Фристайл. Они сидели за столом, подперев голову рукой, слушали и качали головой из стороны в сторону, подпевая, но тихо, чтобы было слышно лишь голос мамы.

Необычные ночёвки у меня случались нередко (включая ту, когда я спала в столе). Одна из них произошла в гараже соседей. В ту ночь отчим разошёлся не на шутку, и под раздачу попал брат. Он мог пинать его и бить кулаками, но брат всегда находил способ спастись от побоев отчима. В ту ночь схватив меня, мы с братом выбежали на улицу, но идти нам было некуда. Напротив нашего дома жили соседи, у которых был большой гараж с плохо закрытыми воротами. Мы пролезли через них и, оказавшись внутри, обнаружили, что машин там нет. В темноте мы нашли какие-то тряпки, расстелили их на полу гаража и легли спать, стараясь вести себя тихо, чтобы соседи не услышали нас и не выгнали. Утром мы ушли до того, как они проснулись, словно призраки, покидающие временное убежище. В тот момент я поняла, что даже в самых тёмных уголках можно найти укрытие. После я вернулась домой, брат ещё некоторое время приходил, но вскоре и во все перестал. Я осталась одна, в мирке, разрушаемом химией.

Однажды, когда я не смогла попасть домой вечером, благо это было летом, я столкнулась с неожиданной преградой. Вернувшись с прогулки около семи часов вечера, я подошла к двери и попыталась открыть её, но она была заперта изнутри на крючок. Долгие стуки в дверь не принесли результата – никто не слышал моих призывов. В отчаянии я обошла дом и стала заглядывать в окна.

У меня был небольшой рост, и чтобы заглянуть в окна спальни «родителей», мне пришлось из дровника принести несколько поленьев. Я наложила их под окном и, встала на них, как на временную лестницу в мир, который был мне недоступен. Стоя на корточках и прижимаясь к стеклу, я увидела, как оба члена семьи мирно спят на кровати, погружённые в свои сны, не подозревая о моём беспокойстве.

– Мам, открой мне дверь, ма-ма! – кричала я, стуча в окно, но ни один из них не проснулся. Мой голос, казалось, растворялся в тишине, как капли дождя, падающие на землю. У меня не было выхода и вариантов для ночёвки, и, осознав это, я направилась на противоположную сторону дома.

Я направилась в будку собаки Линды и, не раздумывая, залезла внутрь. К счастью, у Линды была большая будка, в которую мог поместиться во весь рост взрослый человек. Несмотря на алкоголизм, у отчима были золотые руки: он умело обращался не только с огородом, но и со строительством. Будка представляла собой прямоугольную коробку длиной около полутора метров, построенную из хвойных пород, и внутри отчим соорудил перегородку, чтобы создать отдельное спальное место для собаки. Так Линде было теплее зимой, а мне, в эту тёмную ночь, она стала временным укрытием, где я могла забыть о своих страхах и тревогах, хотя бы на мгновение.

Я устроилась на мягкой подстилке, и, укрывшись от холодного ветра, закрыла глаза, надеясь, что утро принесёт с собой новые возможности и, возможно, тепло, которого мне так не хватало.

Когда я ночевала в будке, я не залезала в самую глубь, а легла сразу при входе. Линда расположилась рядом со мной, и мне было тепло, как будто её присутствие окутывало меня мягким одеялом. Но кто-то из соседей заметил, что я спала в будке, и вскоре распространились слухи о том, что меня родители держат на цепи. Им хватало увидеть малейшую деталь, остальное они додумывали по своему усмотрению, как художники, рисующие свои картины на основе смутных впечатлений.

Линда не была первой нашей собакой, но она была первой, кого отчим не убил. За все годы, что я прожила в доме отчима, я поняла, что для него не существует ценной жизни. Он даже собственную жизнь уничтожал, и уничтожить чужую для него не составляло труда. Я была сердобольным ребёнком, как и большинство детей в моём возрасте. Если я видела на улице щенка, я сразу несла его домой, умоляя оставить, иначе он может умереть от голода. Но позже я поняла, что не спасала их, а несла на верную гибель, как будто сама была проводником в мир, где доброта и забота не имели значения.

Однажды я стала свидетелем того, как отчим убил одну из собак у нас дома. В тот день я зашла в дом с улицы, и пьяный отчим стоял на веранде, держа нашу собаку за поводок между дверным проёмом. Он стал бить дверью, пока собака не умерла. В слезах я молила его не убивать её, которая визжала и дергалась, пытаясь спастись от гибели. Мой голос, полный отчаяния, терялся в глухом звуке удара, и я чувствовала, как сердце разрывается на куски, как будто вместе с жизнью собаки умирала и часть меня.

В тот момент я поняла, что мир, в котором я живу, полон жестокости, и что даже самые искренние чувства могут быть подавлены безжалостной рукой. Я осталась одна, окружённая тёмными тенями, и в моём сердце поселилась горечь, которая будет со мной навсегда, как напоминание о том, что иногда спасение – это лишь иллюзия, а настоящая жизнь может быть гораздо более жестокой, чем мы можем себе представить.

– Не надо, дядь Женя, пожалуйста, не убивай её! – я не смогла её спасти. Я не бросилась на него с кулаками, а как слабая и безвольная стояла на пороге и смотрела, как он её убивает.

Я заслужила то, что произошло потом. Дети в округе, с которыми я иногда играла, стали отдаляться от меня, словно я была прокажённой. Они обзывали меня «дочкой живодера», звучало это также больно, как если бы стали закидывание камнями. Обсуждали, что на помойке нашего частного сектора нашли пакеты со шкурами собак, которых убил отчим. Я стала свидетелем лишь одного убийства, а их оказалось много. Те собаки, о которых мне говорили, что они просто убежали, никуда не убегали. Позже я узнала, почему он их убивает и какую цель преследует.

Человек, который был когда-то моим отчимом, уничтожал себя изнутри и снаружи осознанно, как будто искал утешение в жестокости. Для восстановления своего внутреннего мира он убивал тех, кто не был виноват в его проблемах. И он был не один. Тема жестокого обращения с животными стала для меня одной из самых болезненных. В нашем доме пострадало много животных, и каждое из них оставило в моём сердце незаживающую рану. Однажды отчим совершил это из-за обиды на маму, и я поняла, что взрослые обидчивы, как дети. Только ребёнок быстро забывает обиды, а взрослые злопамятны и предпочитают мстить, как будто месть – это единственный способ справиться с болью.

Я не помню, чтобы у моей мамы было какое-либо хобби. Казалось, она ничем не увлекается, как будто жизнь её сжалась до размеров серой рутины. Когда она была трезва, то проводила время с книгой или за вязанием, создавая для меня варежки и носки, в которых я бегала по дому, как по волшебному миру, где всё было безопасно. Однажды летом мама, полная надежд, сказала отчиму, что хочет завести кур, ей очень хотелось, чтобы дома были свежие яйца. Курятника у нас, конечно, не было, но была баня, вернее, то, что должно было ей стать.

В её голосе звучала мечта о простом счастье, о том, что жизнь может быть иной, но в нашем доме мечты часто разбивались о суровую реальность. Я смотрела на неё и понимала, что даже в этом желании скрывается надежда на лучшее, на то, что однажды мы сможем вырваться из этого круга боли и страха.

Курятник решено было организовать в строении, которое уже несколько лет отчим хотел превратить в баню. Рядом с ней «родители» решили натянуть сетку для небольшого загона для кур, и, на счастье мамы, было приобретено пять куриц-несушек, все они были рыженькие и взрослые, как маленькие солнечные лучики, пришедшие в наш серый мир.

Я тогда впервые увидела, как мама счастлива. Она души не чаяла в этих курицах, каждый день ходила к ним, собирала яйца, убиралась и разговаривала с ними, словно они ее дети. Они бегали рядом с ней, не боясь, а когда я пыталась подойти и погладить, они разбегались, как будто чувствовали, что я не принадлежу к их маленькому, уютному миру. В очередной раз, когда я попыталась их погладить, мама увидела это и, с лёгким раздражением, ругала меня, сказав, чтобы я больше не подходила к ним, словно я была угрозой для её нового счастья.

Для отчима любимым питомцем всегда был только кот Маджахет. Он редко бывал дома, а когда приходил, то лишь ел и нежился на солнце, как будто жизнь была лишь чередой коротких удовольствий. Зимой он забирался в подвал и спал на телогрейках, укрываясь от холода. Наверное, поэтому отчим его и любил – он не мельтешил у него под ногами, не требовал внимания, как это делали курицы. Однако мамины курицы однажды разозлили его.

В тот день мама и отчим, как обычно, выпивали вдвоём, и вскоре их разговоры перешли в спор, который разгорелся, как буря на горизонте. Я сразу ушла гулять на улицу, стараясь избежать разборок, которые могли обрушиться и на меня, как град. Когда я вернулась вечером, то увидела, что в курятнике не осталось ни одной курицы. Пустота, царившая в загоне, казалась мне зловещей, как предвестник чего-то ужасного. Я почувствовала, как сердце сжалось от страха и предчувствия беды, и в тот момент поняла, что мир, в котором я живу, может быть гораздо более жестоким, чем я могла себе представить.

Зайдя домой, я наткнулась на сцену, которая навсегда запечатлелась в моей памяти: на плите стояла большая кастрюля, а за столом, словно статуя, сидел отчим со стаканом в руке. Он покосился на меня, но его взгляд был пустым, как бездонная пропасть, он ничего не сказал. Как оказалось, после моего ухода и их скандала с мамой он зарубил всех куриц и сварил их, чтобы сделать маме больно, как будто это было единственным способом выразить свою злость. После этого она несколько дней с ним не разговаривала, лишь изредка, когда накладывала еду, старалась его уколоть.

– На, жри, а то тебе все мяса мало, – грубо ставя тарелку, говорила мама, её слова были полны горечи и ненависти, напоминая ему о том, что он убил всех её куриц. Повторно она никого не завела, и в нашем доме воцарилась тишина, которая была ещё более угнетающей, чем крики и ссоры.

Друзья, которые жили в том же доме, что и моя бабушка, не знали о том, что происходит у меня дома. Походы к ним были единственными днями, когда я могла забыть о мрачном существовании с отчимом. В их окружении я была просто беззаботным ребёнком, наслаждаясь этими несколькими часами, как глотком свежего воздуха.

Моя подруга Алена была светловолосой и голубоглазой, очень активной и жизнерадостной девочкой, которая всегда могла развеселить меня. Её квартира располагалась прямо напротив квартиры моей бабушки, и раньше я часто заходила к ней поиграть. У нас даже были собаки одной породы – немецкие овчарки, только у неё была девочка, а у меня мальчик, и мы часто мечтали о том, как наши питомцы станут лучшими друзьями.

Вторая моя подружка, Света, была усидчивой, скромной и тихой девочкой с очень строгой мамой. Она была брюнеткой с необычным родимым пятном на лице, которое тянулось от левого глаза до середины щеки. Цвет этого пятна постоянно менялся – от ярко-алого до едва заметного розового, что выделяло её среди нас, как яркая звезда на ночном небе. Марина боялась свою строгую маму, и я часто думала, что её страх был похож на мой – страх перед тем, что может произойти в нашем доме, где тишина порой была более угнетающей, чем крики.

Вместе мы создавали свой маленький мир, где не было места боли и страха, и в эти моменты я могла забыть о том, что происходит за пределами нашего двора, хотя бы на мгновение.

Третья подружка, Яна, была девочкой с белесыми волосами, голубыми глазами и очень звонким голосом, который звучал, как мелодия, наполняя наши игры радостью. В её компании я всегда чувствовала себя частью волшебного спектакля. Яна была из обеспеченной семьи, и её мама, словно волшебница, шила ей красивые наряды, которые сверкали на солнце. Однажды её мама подарила мне платье, которое Яна носила на свой день рождения. Это было настоящее платье принцессы – нежно-жёлтого цвета с лёгкими блёстками и пышной юбкой, которая развивалась, как крылья бабочки. У меня никогда не было ничего столь красивого, и я чувствовала себя в нём словно в сказке.

Но в нашем доме существовали свои правила. Моя мама и «брат» считали, что брать чужие вещи и игрушки – это унижение, значит, мы признаём себя бедными. И в тот редкий момент встречи «брат» увидел у меня пакет с вещами и узнал, что мне их подарили, он вырвал его у меня из рук и сбросил с обрыва, обругав, как будто я совершила тяжкий грех. Я хотела спуститься за платьем, но «брат» грубо потянул меня за руку, и мы пошли домой, оставляя за собой лишь тень того, что могло бы стать моим счастьем. Уходя, я поглядывала в сторону обрыва, надеясь, что никто не заберёт моё платье, и я смогу за ним вернуться, но, к сожалению, оно было утеряно навсегда, как мечта, разбившаяся о реальность.

Я не рассказала подружке о происшествии, мне было стыдно, что платье, над которым трудилась её мама, было сброшено с обрыва, как мусор. Внутри меня разгоралось чувство вины, словно я предала её доброту. Как и все дети моего возраста, я мечтала носить красивые платья, покупать игрушки, сладкую вату, лимонад и шоколад, но в нашем доме деньги всегда уходили на выпивку и закуску. Я не могла даже думать о том, чтобы попросить денег – это было бы равносильно тому, чтобы вызвать на себя бурю, полную физической и моральной боли.

Вместо этого я прятала свои мечты глубоко в сердце, как сокровища, которые никогда не увидят свет, и продолжала играть с подружками, надеясь, что однажды смогу вырваться из этого серого мира, где радость и красота были лишь недосягаемыми иллюзиями.

Тем не менее, однажды мне выпал шанс заработать немного мелочи. В девяностые годы существовали пункты приёма стекла. Эту идею подал мне отчим.

– Верка, хочешь заработать денег на мороженое?

– Хочу! – ответила я, сидя на полу в комнате со своей куклой с синими волосами, которую друг отчима назвал Голубая Луна. Мне не нравилось это имя – у неё уже было своё, Маша.

– Держи, – отчим протянул мне пустую бутылку водки. – Помоешь её, и можно будет сдать в пункт приёма.

– Что за пункт приёма? – спросила я, подойдя к нему и взяв бутылку.

– Рядом с универсамом «Моряк» есть пункт, там принимают стекло за деньги. Значит так: прозрачное стекло принимают по пятьдесят копеек, цветное – по тридцать. Посмотри на веранде, там ещё должны быть.

Я тут же бросилась на веранду, словно искательница сокровищ, и начала рыться в столах, перебирая старые вещи, которые хранили в себе воспоминания. Вскоре я наткнулась на несколько бутылок, и, взяв их в руки, снова помчалась к отчиму, полная энтузиазма и надежды.

– Нашла! – воскликнула я, как будто обнаружила драгоценный клад. Это будут мои первые деньги, и я смогу купить куклу, о которой давно мечтала. В то время только начинали появляться куклы Barbie с гнущимися руками и ногами, с ровными волосами, большими красивыми глазами и безупречными платьями, которые казались воплощением мечты. Пределом моих желаний была кукла с каретой и белой лошадью, но она стоила целую кучу денег.

Однажды «родители» подарили мне Barbie, не ту модель, о которой я мечтала, а попроще, но это была моя первая красавица Barbie. Я с трепетом держала её в руках, но через несколько дней родители продали её, чтобы купить себе водку. Я была безутешна, и мне сказали, что купят новую, ещё лучше, но, конечно, этого не произошло. Мечты о куклах, как и многие другие мечты, разбились о суровую реальность.

Накопить мне так и не удалось. Однажды отчим вспомнил про идею, которую он подбросил, и спросил, сколько я накопила. Я с гордостью показала ему сбережения и вскоре деньги пропали. Попыток накопить я больше не делала.

ДРУЗЬЯ

Друзья были моей отдушиной, благодаря которой я восстанавливала силы при возвращении домой. Каждая наша встреча была настоящим приключением. В девяностые годы у детей не было того изобилия развлечений и игрушек, что есть сейчас, но я не жалею об этом. Напротив, у нас было богатое воображение, которое позволяло создавать удивительные миры. Мы могли превращать обычный двор в волшебный лес, а старые коробки – в замки, полные тайн и загадок. В этом мире, полном фантазий, я могла быть кем угодно – от отважной принцессы до смелой исследовательницы, и именно это делало моё детство по-настоящему волшебным.

Однажды мы с ребятами разыграли захватывающий сюжет из фильма «Парк Юрского периода» в лесу, расположенном рядом с домами моих подруг Светы, Алены и Яны. Бегая по лесу с криками «Спасайся, они уже близко!», мы искали укрытие от воображаемой опасности, словно настоящие искатели приключений. Лес был холмистым, с величественными дубами, которые, казалось, охраняли наши игры. Между домом и лесом была бетонная канава, и, в порыве адреналина, я спрыгнула в неё, спасаясь от динозавров, не заметив лежащий там булыжник. Острый, как лезвие, камень распорол мне руку от запястья до ладони, оставив ровный порез, как будто по линейке. Этот шрам до сих пор украшает мою кисть, напоминая о том диком дне.