Император Николай I бесплатное чтение

© Боханов А. Н., наследники, 2024

© ООО «Издательство „Вече“», 2024

Николай Павлович жил и умер рыцарем…

Историк Н. К. Шильдер

Введение

На Исаакиевской площади Санкт-Петербурга возвышается величественный монумент: бронзовая шестиметровая конная статуя Императора Николая I. Скульптурная композиция, выполненная под руководством архитектора О. Монферрана, была открыта 25 июня 1859 года – через три года после смерти Императора. Уверенно сидящий в седле Самодержец[1] запечатлен в парадной форме лейб-гвардии Конногвардейского полка, в каске, с палашом на боку.

Статуя, обращенная лицом к Исаакиевскому собору, базируется на массивном десятиметровом многоярусном постаменте. Верхняя часть его облицована итальянским мрамором, а на сторонах – изображения четырех аллегорических фигур: Силы, Правосудия, Веры и Мудрости. Им придано портретное сходство с Императрицей Александрой Федоровной и тремя дочерями Николая Павловича: Марией, Ольгой и Александрой.

Ниже расположены четыре бронзовых барельефа, изображающие важнейшие события тридцатилетнего царствования. На переднем – Николай I передает под защиту гвардейским саперам своего семилетнего сына Александра в критический момент мятежа 14 декабря 1825 года. На левой стороне постамента барельеф изображает усмирение Царем холерного бунта на Сенной площади в 1831 году, на правой – открытие моста на железнодорожной магистрали Петербург – Москва в 1851 году. На четвертом барельефе представлено награждение М. М. Сперанского за составление 45-томного Свода Законов в 1832 году.

Памятник Николаю I – один из самых величественных монументов имперской истории России. Он вызывает удивление и восхищение не только замечательной архитектурно-эстетической композицией, но в первую очередь – самим фактом своего существования.

Даже те, кто самым поверхностным образом знаком с трагической историей Отечества последнего столетия, не могут не знать, под знаком какой ненависти, в атмосфере какой оголтелой русофобии существовала наша страна в эти «каиновы времена». Революционный провал 1917 года ознаменовался лютыми погромами всех образов, следов и знаков великой Православной Империи.

«Либералы» и «демократы» распинали Русь-Россию клеветническими измышлениями. Коммунисты же уничтожали ее не только словом, но и кровавым делом. Убивали без счета людей, взрывали храмы, оскверняли и разрушали могилы, переименовывали города, острова, проливы, горные вершины; изымали и уничтожали портреты, книги, разоряли и распродавали уникальные музейные коллекции.

Миру разнузданной бесократии историческая Россия была не только не нужна, но и всегда оставалась враждебной. В сознание людей внедрялся «прогрессивный», «научный» взгляд на Русскую Историю, в соответствии с которым она – История – всего лишь летопись борьбы «угнетенных» и «угнетателей». Живая, яркая и многоликая картина минувшего времени была заменена фальшиво-серой идеологической поделкой под названием «освободительное движение».

Многолетняя насильственная мировоззренческая «вивисекция» не прошла бесследно. До сего дня находятся люди, в том числе из круга тех, кого именуют «профессиональными историками», все еще не излечившиеся от последствий тяжелейшей русофобской болезни…

Во время самых мрачных приступов национального беспамятства в центре Петрограда-Ленинграда возвышался величественный памятник Человеку и Правителю, который для всех поколений «прогрессистов» и «социалистов» означал только «реакцию», «угнетение», «насилие». Как такое могло статься, почему это случилось?

Сотни памятников царям, князьям и полководцам разрушали в разных городах страны одним мановением руки, не считаясь ни с какими эстетическими, художественными, материальными утратами и затратами. К началу 1917 года в России существовало около 2 тысяч памятников героям Русской Истории, из которых за годы коммунистического режима уцелело не более 10 %[2].

Первыми жертвами вакханалии «отречения от старого мира» стали памятники и обелиски представителям Дома Романовых.

Не все зримые следы былого удалось осквернить, разрушить, переплавить. Наперекор поветрию времени некоторые уцелели.

Больше всего величественных монументов монархам сохранилось в Петрограде-Ленинграде: Петру I, Екатерине II, Александру I и Александру III[3]. (В Москве не осталось ни одного.) Две конные статуи Петру I (до революции памятников Петру было пять): на Сенатской площади и около Михайловского замка (архитекторы Ф. И. Волков и А. А. Михайлов, открыт в 1800 году)[4].

Самый главный, можно сказать, знаковый – Петру I на Сенатской площади (Медный всадник, архитектор Э. М. Фальконе), открытый в 1782 году. То обстоятельство, что он пережил «годины роковые», не вызывает особых вопросов. Петр Алексеевич являлся Царем «природным», миропомазанным. Однако в своем преобразовательском пыле сделать, по выражению Н. М. Карамзина, «из России Голландию» был настолько беспощаден, нанес такой страшный урон духовному строю Руси, что «заслугам» Первого Императора славословили даже придворные историографы коммунистического режима.

Памятник Екатерине II, созданный по проекту М. О. Микешина и открытый в Петербурге в 1873 году в сквере перед Александринским театром, уцелел по чистой случайности. Он никому не мешал, и даже шумные революционно-праздничные шествия, продолжавшиеся многие десятилетия на Невском проспекте, не обращали внимания на сторонний бронзовый взор «русской патриотки немецкого происхождения».

Сохранился в неприкосновенности до наших дней и монумент Александру I на Дворцовой площади (Александрийский столп, архитектор О. Монферран), открытый для обозрения в 1834 году. Колонну венчала не статуя Императора, а фигура Ангела, которому были приданы черты портретного сходства с «Александром Благословенным»[5]. Однако она была так высоко вознесена над землей (высота колонны почти 27 метров), что воспринималась как художественная аллегория. Монумент, воспетый А. С. Пушкиным, трактовался лишь как архитектурное явление. «Пропаганды царизма» здесь не могли узреть даже самые непримиримые «борцы с прошлым».

С памятником же Николаю I все выглядело иначе. Патетический монумент являлся доминантной вертикалью обширного пространства перед Исаакиевским собором. Сам же Император олицетворял, по расхожей терминологии, «мрак царизма», и голоса о сносе памятника зазвучали сразу же после падения монархии. Эти призывы фактически так никогда и потом не смолкали. Но не случилось, не получилось. Монумент Императору Николаю Павловичу непостижимым образом уцелел[6].

Чудо, да и только…

Об Императоре Николае Павловиче написано немало; опубликовано огромное количество различного рода документов, отражающих время его царствования и личность правителя[7]. Этого монарха к числу «неизвестных героев» ушедшего времени отнести нельзя. Но при всем том в большинстве случаев, в подавляющем большинстве суждения и умозаключения, касающиеся как самого правителя, так и времени его царствования, не выходят за пределы узкоидеологических определений и клише. Подобная зашоренность мировоззрения вполне понятна и объяснима.

Процесс дерусификации, а шире говоря – дехристианизации, сознания деструктивно отразился на всех сторонах жизни нашего Отечества и самым разрушительным образом воздействовал (и воздействует) на корпорацию «профессиональных историков». Почти все они, взращенные в атмосфере позитивистско-материалистических фетишей, не способны постичь внутренний мир воцерковленного человека, так как отказываются понимать и принимать доминантную духовную составляющую этого мира.

Нравственно-духовный облик Николая Павловича в общественном представлении все еще слишком неясен, психологический склад личности все еще чрезвычайно замутнен плоскими и злонамеренными схемами и подтасовками. Начало этому «промыслу» в середине XIX века положил личный ненавистник Царя – «русский барин из Лондона» А. И. Герцен (1812–1870). Минуло более полутораста лет, а фабрикация инсинуаций до сих пор все еще в ходу.

Все же, кто лишен предубеждений, кто смотрел на исторические явления собственными глазами, уже давно признавали в Николае Павловиче высокие нравственные и несомненные государственные достоинства. Сошлемся только на два показательных суждения людей, по всем представлениям и того, да и нынешнего времени относящихся к самому высшему кругу русской интеллектуальной элиты.

Первое принадлежит философу В. С. Соловьеву (1853–1900). Через сорок лет после смерти Николая Павловича он написал: «Могучий Самодержец, которого сегодня благочестиво поминает Русское царство, не был только олицетворением нашей внешней силы. Если бы он был только этим, то его слава не пережила бы Севастополя. Но за суровыми чертами грозного властителя, резко выступавшими по требованию государственной необходимости (или того, что считалась за такую необходимость), в Императоре Николае Павловиче таилось ясное понимание высшей правды и христианского идеала, поднимавшее его над уровнем не только тогдашнего, но и теперешнего общественного сознания».

Еще раньше В. С. Соловьева высокая оценка прозвучала из уст одного из блестящих русских богословов и проповедников Митрополита Киевского и Галицкого Платона (Городецкого; 1803–1891): «Я Николая I ставлю выше Петра I. Для него неизмеримо дороже были Православная Вера и священные заветы нашей истории, чем для Петра… Император Николай Павлович всем сердцем был предан всему чистокровному Русскому и в особенности тому, что стоит во главе и основании Русского народа и Царства, – Православной вере. То был истинно православный, глубоко верующий русский Царь».

За год до смерти Императора проникновенные строки посвятил ему Аполлон Майков (1821–1897), предчувствовавший, что истинный облик Николая Павловича современникам не дано разглядеть, что этот образ вернется к потомкам и только ими будет по-настоящему оценен.

Рыцарские добродетели – бескорыстие, самопожертвование и преданность, – так зримо и ясно явленные Николаем Павловичем в деле служения России, важны не только для понимания прошлого нашей страны, но и для созидания будущего.

Любовь и Вера питали и поддерживали Монарха в его нелегком каждодневном труде. И этим же только и может жить Россия, если останется сама собой, если граждане ее осознают полноту и животворящую силу той полнокровной сыновней преданности, на которой веками стояла Россия и пример которой оставил в назидание потомкам Император Николай Павлович.

Император Николай Павлович правил тридцать лет. Данная эпоха в истории России так навсегда и осталась под названием «Николаевской». Это время великих свершений и ожиданий, но одновременно – время несбывшихся упований и горьких разочарований.

Исторические заслуги перед Россией Императора Николая I велики и разнообразны; они запечатлелись как в больших, так и малых делах.

Его волей и трудами было кодифицировано (упорядочено) государственное законодательство, введено техническое и военное образование, проложены первые железные дороги, в том числе и самая протяженная для своего времени в Европе – Николаевская, связавшая Петербург и Москву.

Появились законы о пенсиях, об охране окружающей среды, был принят самый совершенный для того времени акционерный устав, открылся в Киеве университет Святого Владимира, в Петербурге – Технологический институт, крупнейшая и самая современная в мире обсерватория (Пулковская), а в Москве – Межевой институт, ставший центром подготовки геодезистов и картографов.

Много и других новшеств утвердилось в жизни Империи. Все они в той или иной степени явились делом того, кто получил свои огромные властные прерогативы для творения благополучия Отечества. Однако не только «успехи» в формально-статистических показателях интересны и важны при характеристике той или иной эпохи. Может быть, еще значимее не то, «что» конкретно было сделано, а то, «почему» делалось именно это, а не что-то другое. При такой постановке вопроса яснее становятся устремления правителя, с одной стороны, а с другой – возможности социокультурной среды в определенном хронологическом периоде.

Дело Петра I, вознамерившегося когда-то создать великое регулярное государство, было завершено его потомком Николаем I. «Русский ампир» стал фактом, показав свои исторические возможности, но одновременно – и их пределы. Империя предстала во всем своем монументальном блеске, но вместе с тем открылась своими великими противоречиями.

Петра I и Николая I объединяет один органический признак: делу имперского созидания они были преданы всей душой, всем своим естеством. За пределами этой самоотрешительной целеустремленности никакой другой идентичности отыскать невозможно. Хотя труды и усилия они приносили на один и тот же «алтарь Отечества», понимали они свое служение совершенно по-разному. Николай Павлович, в отличие от своего именитого пращура, не был экспериментатором. Он был наделен чувством ответственности не только перед будущим, но и перед прошлым.

Рассудительность и ответственность не позволяли Монарху в вопросах управления государством доверяться скорым и «простым», а на самом деле безответственным решениям. Так было, например, с вопросом об отмене крепостного права.

Николай Павлович прекрасно осознавал, что это – моральное зло, что сам факт юридических прав на владение людьми – явление отжившее и недопустимое. Что, по его словам, этому «рабству» не должно быть места в мире.

Если бы вся проблема ограничивалась только стороной юридической, то нет никаких оснований сомневаться в том, что она была бы решена. Однако «крепостное право», формировавшееся не одно столетие, являлось составным элементом всей социально-государственной системы и затрагивало совокупность не только собственно аграрных, но и общественных отношений.

Простое «освобождение» крестьян от крепостной зависимости не принесло бы ничего, кроме деградации и крестьянства, и всего строя хозяйственной жизни. Юридическая «свобода», не связанная с предоставлением материальных способов ее обеспечения, стала бы огромным бедствием, каким она и явилась в тех западных странах, где крестьяне такую свободу обрели.

Юридическая свобода должна быть сопряжена с владением землей – главным источником существования крестьянина. Однако земля, сельскохозяйственная земля, уже имела владельцев, а потому было важно изыскать способы сделать крестьян свободными, но непременно с земельными наделами, при этом категорически исключив насильственный («революционный») способ перераспределения собственности.

Это была главная дилемма, стоявшая перед властью и лично перед Николаем Павловичем. Путь был один: выкупить землю и передать ее крестьянам. Однако это требовало колоссальных финансовых затрат, а таковых средств у государства не имелось.

Крепостное право сохранилось, но при Николае I было сделано очень много в деле изучения аграрного строя России и в деле его правового упорядочения. Никто из предшественников-императоров не сделал столько важного в этой области…

Николай Павлович первым из числа правителей-императоров ясно осознал то, что Россия – не просто Великая Империя, но что это – Православная Империя. Отсюда проистекали содержательно и совершенно иные, ранее неизвестные импульсы и мотивы, влиявшие на разные стороны внутренней и внешней политики страны.

Николай I был, как точно выразился его биограф Н. Д. Тальберг (1886–1967), «человеком вполне русским». Но русским он был в силу того, что являлся человеком «вполне православным»[8]. Даже имя его оказалось совершенно необычным. Впервые в истории правящих династий на Руси он был крещен Николаем в честь высокочтимого Угодника Божия Николая Мирликийского.

Он любил Россию простой и полномерной любовью, и это сыновнее чувство никогда не имело никакой нарочито-патетической окраски. По-иному он жить и чувствовать не мог. Замечательно кратко выразил свою «монаршую русскость» в письме сыну Цесаревичу Александру Николаевичу в июле 1837 года: «Я стараюсь в тебе найти залог будущего счастья нашей любимой матушки-России, той, для которой дышу, которой вас всех посвятил еще до вашего рождения, за которую ты также отвечать будешь Богу!»

По словам хорошо его знавшей фрейлины Императрицы графини А. Д. Блудовой (1813–1891), добродетели и недостатки Императора являлись «большей частью именно добродетели и недостатки русского человека вообще, и хорошие качества у него, как и у народа, далеко превосходят дурные; в них нет, по крайней мере, ничего мелкого».

Графиня была совершенно права: сиюминутно-мелкого, личностно-суетного в делах и словах Николая Павловича отыскать невозможно. Он всегда смотрел на себя и свое предназначение как на священный долг – тяжелый, нежеланный, но и неоспариваемый; воспринимал личное служение как религиозное послушание.

В конце 1825 года, вскоре после воцарения, Николай I сказал младшему брату Великому князю Михаилу Павловичу (1798–1849): «Революция на пороге России, но клянусь, она не проникнет в нее, пока во мне сохранится дыхание жизни, пока, Божией милостью, я буду Императором». Он свою клятву сдержал и действительно отвел вполне реальную угрозу революционного краха.

Будучи полностью и безусловно православным, Николай Павлович страстно и последовательно ненавидел все формы революционности, видя в том не просто разрушение традиционного мироустроения, но в первую очередь – богоотступничество. С еретиками же и богохульниками не могло быть никаких «соглашений», не могло существовать никаких компромиссов.

В этом отношении он оставался последовательным и неколебимым. Его неприязнь к «конституции» и парламентским формам правления вызывалась убеждением, что это – «сделка с революцией», что это – уступка тем и тому, что разрушает вечное, целостное и неподдельное. Он знал, видел и прекрасно понимал, что там, где воцарились «свободы», именно в тех странах быстрее всего и наступает упадок Веры Христовой. Для России же подобный путь – смерти подобен.

Без искренней и полной Христопреданности Николая Павловича невозможно понять политику России по утверждению Православия на Святой земле, приносившую зримые плоды, но, с другой стороны, породившую столкновение геополитических интересов великих держав, обусловивших Крымскую войну 1854–1856 годов.

Задолго до окончательного распада Османской империи он чувствовал, что именно здесь – опасный узел напряженности и конфронтации, чреватый непредсказуемыми последствиями. Император письменно и устно старался убедить западноевропейских лидеров, что необходимо мирным путем решить эту проблему «больного человека», и готов был взять торжественное обязательство отказаться от каких-либо территориальных приращений для Российской империи.

Ему не верили, чистоту и искренность помыслов Царя не хотели признавать ни в Лондоне, ни в Париже, ни в Вене, ни в Берлине. В своем русофобском ослеплении правительствам западноевропейских стран везде виделась только «агрессивная экспансия» России. Прошли десятилетия, и прозорливость Николая Павловича получила признание даже в традиционном мировом центре антирусских настроений – Лондоне[9].

Несомненные государственные заслуги Монарха, конечно же, не избавляли его от ошибок и заблуждений, являвшихся как бы следствием великих нравственных добродетелей.

Он не понимал и не принимал двуличие и лицемерие не только в обычном человеческом обиходе, но и в мире высокой политики, а потому оказывался единственным бескорыстным рыцарем среди мировых правителей, для которых имели значение только узкие земные выгоды и интересы. Николай Павлович являл совершенно иной пример.

Будучи честным и открытым, был убежден, что и другие монархи «милостью Божией» столь же откровенны и нелукавы, как и он. Никогда не бросая слов на ветер о дружбе и любви, Царь полагал, что это – необходимое правило для всех и вся. Ему были непредставимы глубины и масштабы нравственной деградации; те приемы цинизма, ханжества, двурушничества, ставшие давно обыденными в европейской политической игре. Оттого и проистекали в его жизни личные разочарования и политические неудачи…

Конечно, он не был политическим слепцом. Его скорее можно назвать Царем-идеалистом, но не оттого, что увлекался какими-то несуществующими и невероятными философскими или социальными «идеями», а потому, что всегда оставался преданным лишь одному, вечному и бесспорному Идеалу – Иисусу Христу.

Фрейлина А. Ф. Тютчева (в замужестве Аксакова, 1829–1889) – дочь поэта Ф. И. Тютчева (1803–1873) – назвала Николая Павловича «Дон Кихотом Самодержавия». Это определение в данном случае вполне уместно, если само нарицательное имя «Дон Кихот» воспринимать в первичном его значении, как обозначение человека, беспрекословно преданного чести и долгу.

Беззаветно преданный Богу, он не мог принять положение – это просто не укладывалось в голове, – что среди европейских правителей он оставался единственным стражем-христианином, выполнявшим свой долг перед Всевышним не только в образе частного лица, но и в качестве Монарха.

Когда Король Пруссии или Император Австрии уверяли Российского Императора письменно и устно в своей «неизменной дружбе», то он верил в это потому, что не мог не верить. Ведь подобные слова и заверения давались перед Лицом Божиим; это не просто «дипломатия», а незыблемый канон, обязательный для каждого христианина. Потому он так последовательно и целенаправленно поддерживал Священный союз, созданный в 1815 году после разгрома Наполеона для защиты христианских принципов в мировой политике.

Никаких политических, экономических или стратегических преимуществ и преференций Россия от этого не извлекала и не преследовала. В то же время такие страны, как Пруссия и Австрия, опираясь на братскую поддержку России, вели свою политическую своекорыстную игру, извлекая вполне очевидные текущие выгоды из нравственно-бескомпромиссной позиции Царя.

Николай Павлович был последним в европейской истории стражем легитимизма, базирующегося на нераздельных христианских принципах иерархии и патернализма. Потому в 1849 году он наперекор рациональным выкладкам и расчетам бросил Русскую армию на подавление венгерского восстания, угрожавшего целостности Австрийской империи и существованию Дома Габсбургов.

Взойдя на престол в 1848 году, молодой Австрийский Император Франц-Иосиф (1830–1916) называл Николая Павловича «отцом-благодетелем». Как признавался Русский Царь графу П. Д. Киселеву (1788–1872), «мое сердце приняло его с бесконечным доверием, как пятого сына».

Однако прошло всего несколько лет, и Австрия заняла резко враждебную позицию по отношению к России. Подобное развитие событий стало крушением не только легитимистской политики Николая I, но и предательством исходных христианских принципов Священного союза. Однако Николай Павлович в том крушении повинен не был, исполнив роль благочестивого и благородного правителя до конца.

Замечательно точно психологический строй личности Императора охарактеризовала в своих мемуарах его дочь Ольга Николаевна (1822–1892, в замужестве Королева Вюртембергская):

«Когда он узнал, что существуют границы даже для самодержавного монарха и что результаты тридцатилетних трудов и жертвенных усилий принесли только очень посредственные плоды, его восторг и рвение уступили место безграничной грусти. Но мужество никогда не оставляло его, он был слишком верующим, чтобы предаваться унынию; но он понял, как ничтожен человек».

При Николае Павловиче Россия стала возвращать себе то, что было отброшено и предано забвению со времени Петровской «голландизации» страны, – национально-государственное самосознание. Это не было, как иногда утверждается, только «имперской идеологией»; идея о «величии империи» осеняла весь XVIII век. Но петровско-екатерининское «величие» отражало только внешний абрис страны, ее размеры и государственную мощь.

При Николае I приходит осознание, что Россия не просто великая мировая держава, но и то, что она – уникальна, неповторима, что не только не стала за сто лет «Голландией», но и никогда не сможет ею стать, потому что она – обитель Православия. Возникало понимание нового содержания, иного смысла русского исторического бытия, совсем не сводящегося теперь только к калькированию, копированию европейских форм, норм и приемов. Складывается русское национально-государственное самосознание, явленное великими творцами и подвижниками.

Достаточно привести только ряд религиозных и художественных имен-явлений, чтобы понять грандиозный масштаб культурного фона Николаевской эпохи.

Святые: Серафим Саровский (1759–1833), Митрополит Московский Филарет (Дроздов; 1783–1867), оптинский старец Амвросий (Гренков; 1823–1891). Писатели и поэты: С. Т. Аксаков (1791–1859), Е. А. Баратынский (1800–1844), П. А. Вяземский (1792–1878), Н. В. Гоголь (1809–1852), В. А. Жуковский (1783–1852), И. А. Крылов (1769–1844), М. Ю. Лермонтов (1814–1841), А. С. Пушкин (1799–1837), Ф. И. Тютчев (1803–1873), А. С. Хомяков (1804–1861), Н. М. Языков (1803–1845).

В этот же период жили и творили замечательные скульпторы, архитекторы, художники, композиторы: А. А. Алябьев (1787–1851), А. П. Брюллов (1798–1877) и К. П. Брюллов (1799–1877), А. Е. Варламов (1801–1848), А. Н. Верстовский (1799–1862), А. Г. Венецианов (1780–1847), И. П. Витали (1794–1855), М. И. Глинка (1804–1857), А. А. Иванов (1806–1858), О. А. Кипренский (1782–1836), В. А. Тропинин (1776–1867).

С бесспорной очевидностью ясно одно: именно при Николае Павловиче необычайным многоцветием является миру самобытная русская культура. Венчают этот «золотой век» два гения: религиозный – Серафим Саровский и художественный – Александр Пушкин.

Конечно, Николай Павлович специально не созидал этот самый «фон»; во многом он проистекал из другого времени. Однако процесс национально-культурной самоидентификации, наблюдавшийся во второй четверти XIX века, побудительные импульсы которого исходили с вершины властной пирамиды, не могли не сказаться благотворно на культурном расцвете России.

Император оставил заметный след в творческой биографии и судьбе многих творцов, по отношению к которым выступал покровителем-попечителем. Достаточно назвать Н. М. Карамзина, А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, М. И. Глинку, А. А. Иванова.

Он умел ценить то, что талантливо, светло, значимо, и по праву иерархического старшинства играл роль не только наставника, но, так сказать, «прокормителя». Вопреки тенденциозным домыслам нет ни одного свидетельства того, чтобы в этот период некое дарование было творчески «задушено» рукой «властелина-тирана».

Николай I был властелином, но никогда не был «тираном», т. е. правителем, упивавшимся своей безраздельной властной прерогативой, руководствовавшийся своими настроениями, прихотями, сиюминутными желаниями. Подобное ему было совершенно чуждо. Он являлся не только верховным стражем закона, но и первым и самым ревностным его исполнителем. В истории Империи[10] он оказался первым, так сказать, «законопослушным самодержцем». Неукоснительно старался исполнять не только Закон Сакральный, но и закон формальный, написанный его коронованными предшественниками.

Как Монарх он принимал даже то, что как человек принимать не хотел. В политике собственным желаниям, симпатиям и антипатиям никогда не позволял господствовать над собой, а уж тем более придавать им форму государственного действия.

Наверное, самый яркий и показательный пример – отношение к части Польши, входившей в состав Российской империи и носившей название «Царства Польского». Старший брат Николая Павловича, Император Александр I, даровал в 1815 году Польше конституцию.

Когда Николай Павлович вступил на Престол, он получил в управление не только Российскую империю, но и два конституционных автономных района – «Царство Польское» и «Великое княжество Финляндское». Фактически это были автономные государства, имевшие свои армии, внутреннее управление, независимые финансы и даже собственное подданство. Главой этих полусуверенных образований являлся Русский Царь.

Конституция Польши предусматривала, что Император Всероссийский коронуется на «Польское Царство» в Варшаве. Несмотря на свое личное нерасположение, Николай Павлович неукоснительно следовал законодательному нормативу и в мае 1829 года короновался в Варшаве.

Это была несуразная ситуация: он уже короновался на царство в августе 1826 года в Успенском соборе Московского Кремля. Теперь же приходилось короноваться как бы второй раз, хотя «Царство Польское» признавалось и российским, и международным правом неотъемлемой частью России. Однако Николай I, как беспрекословно почитающий традицию, принял то, что казалось алогичным, но что было внедрено в жизнь его братом-предшественником Александром I.

Нет никаких оснований сомневаться в том, что Николай Павлович и дальше бы оставался «конституционным монархом» Польши[11], если бы поляки не разрушили эту историческую коллизию. Они сами изменили конституционной клятве, восстали против власти Царя и провозгласили «независимость». Подобное предательство привело к ликвидации особого статуса этой части Российской империи.

…Император умер еще совсем не старым человеком, не дожив до 59 лет. И с первых, еще неясных детских своих лет и буквально до последнего земного вздоха он думал о России, он «дышал ею» и старался сделать все для ее благополучия. Многое ему удалось, но еще больше осталось нереализованным. Неудачная Крымская кампания, завершающая его царствование, набросила как бы мрачную вуаль над всем этим примечательным периодом Русской Истории. «Публицисты-прогрессисты» и «историки-инквизиторы» немало потрудились, чтобы представить эту эпоху в самых мрачных красках.

Вся эта тенденциозная и несправедливая ретушь затемняет и подменяет красочное многообразие русской жизни, а из Императора Николая Павловича делает какого-то демонического истукана. Новые времена требуют и иных подходов, свободных от разнузданных идеологических манипуляций.

Образ Николая Павловича не стал лишь тенью далеко ушедшего времени. Он важен и для всех «новых» времен. Замечательно выразительно о том в год столетия со дня смерти Николая I написал архимандрит Константин (Зайцев)[12]:

«Будущее закрыто от нас. Но, чтобы быть строителями его, а не мечтательными последышами невозвратного прошлого, надо в опыте пережитого наново уметь видеть это прошлое, преемственно воспринимая жизненные его силы. И тут мало кто так многому способен нас научить – разумею под словом „нас“ тех, кто под сенью Церкви мыслит будущую Россию, – как Император Николай I, как вся его эпоха – в их величественной простоте, определяемой жертвенностью служения России и Богу. Предметно-историческая Россия Николая I есть высшее обнаружение Третьего Рима».

Настоящая книга посвящена личности истинного сына России – Царя Николая Павловича, оставившего неизгладимый след в истории Отечества своим делом служения Родине.

Глава 1. Смерть на троне

Император Николай I скончался в 12 часов 20 минут пополудни в пятницу 18 февраля 1855 года. Обычная простуда, переросшая в пневмонию, свела его в могилу.

Кончина оказалась неожиданной и непредставимой. Тот, кто три десятка лет олицетворял честь, силу и мощь России, кто бессменно находился на имперском капитанском мостике, кто вершил судьбы, дела всех и вся, теперь покинул земные чертоги. Весть прозвучала как гром среди ясного неба, она потрясала и шокировала. Поэт Ф. И. Тютчев выразил впечатление с присущей ему яркостью: «Как будто нам объявили, что умер Бог».

Внезапность смерти и общая безрадостная атмосфера в стране породили различные слухи, как казалось, объяснявшие «загадочность» происшедшего. Возникли «версии», некоторые из которых пережили те давние времена и до сего дня «украшают» отдельные современные сочинения. Расхожих оказалось две.

Первая – «самоубийство». Вторая – «убийство».

Первая «версия» не только исторически несостоятельна, но и просто абсурдна. Николай Павлович целиком являлся человеком православным, воцерковленным, а потому никогда не смог бы совершить великий грех самоубийства. Ведь «наложить на себя руки» значило отринуть жизнь – дар Всевышнего. Подобное для истинно православного человека было категорически исключено.

Важен и нравственный момент. Шла война. Русская армия вела кровопролитные бои с войсками нескольких государств. Тяжелое положение складывалось в акватории Черного моря, но особенно в Крыму, где с сентября 1854 года бесчинствовали десятки тысяч франко-англо-турецких войск, к которым в январе 1855 года присоединилось и 15 тысяч итальянцев. Более чем стотысячный корпус интервентов держал в осаде Севастополь – главную базу русского военно-морского флота на Черном море[13]. Несмотря на превосходящие силы на суше и на море, одолеть русских не удавалось. Однако героическая эпопея стоила России больших жертв.

Император, как верный сын Отечества, был солдатом и по складу натуры, и по призванию. Находясь физически далеко от места драматических событий, он был там и душой, и телом. Он остро чувствовал и мучительно переживал все неудачи, страдания и горести армии. Как писал Николай Павлович командующему Русской армией князю А. Д. Меншикову (1787–1869) в ноябре 1854 года, «пасть с честью, но не сдаваться и не бросать». Для него всегда честь являлась значимее жизни.

Николай Павлович находился на фронте буквально 24 часа в сутки. Преданный и верный, он никогда бы не смог покинуть поле боя, никогда не стал бы дезертиром, а потому и все разговоры о его «самоубийстве» – плод воспаленного воображения.

«Версия» об убийстве формально и фактически на первый взгляд кажется более обоснованной. Любителям «тайных пружин» и «заговоров» как главных факторов исторических событий она предоставляет, как кажется, возможность «сорвать покровы» и обнажить «потаенное». На ниве «таинственной» подоплеки смерти Николая I трудились не только последующие «свободные интерпретаторы» истории. Тема не казалась пустопорожней и современникам, особенно из круга тех, кто переживал неудачи России как личное горе.

Прекрасно осведомленная о настроениях в высшем обществе Петербурга Анна Федоровна Тютчева в декабре 1854 года записала в дневнике, что «официальные круги, составляющие правительство, сильно тяготятся войной. Война расстраивает их привычки к комфорту и развлечениям». В этих «кругах» нет никаких патриотических чувств. Для них нужды России, ее честь и достоинство ценностями не являются, а потому и мечтают о мире даже путем предательства национальных интересов.

К этому времени и в Лондоне, и в Париже бравурные настроения давно миновали. Англии и Франции не удалось добиться почти за год тяжелейшей военной кампании никаких заметных побед. Высадка десанта на Камчатке закончилась разгромом, полностью провалилась и попытка оккупации Финляндии, потерпела неудачу и операция по захвату Архангельска. Обстреляв Соловецкий монастырь, английская эскадра бесславно ретировалась.

Совершенно несостоятельными оказались надежды Лондона и Парижа и на отторжение от России Кавказа. Горцы воевать за англо-французские интересы не собирались, а Турция была полностью разорена и деморализована. Ее армия, невзирая на то что ее возглавили фактически английские офицеры, оказалась недееспособной и никакого «освободительного похода» осуществить не могла.

В конечном итоге все свелось к борьбе за клочок суши – Севастополь, который «лучшая в мире военная коалиция» под главенством «блестящих» английских и французских генералов не могла захватить уже полгода. За это приходилось платить неимоверную цену: десятки тысяч интервентов уже погибли, а финансовые расходы превысили все мыслимые пределы.

В Англии и Франции нарастало разочарование и недовольство. К концу 1854 года было ясно, что успешных военных результатов ожидать не приходится и необходимо искать мирный выход из конфликта. Начался дипломатический зондаж. В Вене прошла серия переговоров представителей Англии, Франции, Австрии и России. В Париже и Лондоне, стремясь «сохранить лицо», надеялись «принудить Россию» к миру на их условиях.

Корыстная дипломатическая игра не имела никакого успеха. Николай I совершенно не собирался уступать там, где затрагивался престиж Империи. Он прекрасно осознавал, что, несмотря на жертвы и потери, Россия не побеждена. Не будет такого, чтобы агрессор, вторгшись в пределы Империи, начал диктовать какие-то условия! Покидавшему в феврале 1854 года Петербург британскому послу сэру Джорджу Гамильтону Сеймуру (1796–1880) Царь сказал последнее слово, звучавшее как клятва: «Может быть, я надену траур по русскому флоту, но никогда не буду носить траура по русской чести».

Было очевидно, что на «пути к миру» на условиях Запада неприступной скалой стоит Русский Царь, а потому его кончина являлась такой вожделенной для Лондона и Парижа.

Когда весть о смерти Царя распространилась, то в России сразу же возникли толки о том, что дело это «нечисто», что не обошлось без злого умысла. Шеф полиции генерал Л. В. Дубельт (1792–1862) записал в дневнике 21 февраля 1855 года: «В народе слышны были жалобы на докторов: „Отдали бы их нам, мы бы разорвали их!“»

Начиная с 19 февраля, когда появились первые сообщения о смерти Царя, и вплоть до 27 февраля – дня переноса тела в Петропавловскую крепость перед Зимним дворцом ежедневно собирались большие толпы народа, в которых на все лады проклинались «доктора-злодеи».

Позже тот же Дубельт отметил поразительный факт. За десять дней после смерти Николая I в Петербурге не было зафиксировано ни одного случая воровства, хотя многие дома оставались без хозяев, проводивших многие часы на Дворцовой площади. Как заключил генерал, «видно, что и мошенники поражены горестию и во время оной забыли о ремесле своем».

Императора лечили три доктора: М. Мандт, И. В. Енохин и Ф. Я. Каррель. Главным среди них являлся лейб-медик Мартин Мандт (1800–1858). На него и пало главное подозрение в «отравлении». Одни говорили, что якобы доктор дал Императору яд по просьбе самого больного; другие же полагали, что «немец» – враг России, а потому и нанес свой предательский удар.

Мандт являлся европейской медицинской знаменитостью. Профессор университета в Грейсвальде (Германия), основатель известной хирургической школы. При Русском Дворе он появился в 1835 году, сначала в качестве врача Великой княгини Елены Павловны (1806–1873) – супруги брата Императора Великого князя Михаила Павловича (1798–1849).

В 1840 году Мандт стал лейб-медиком Императора и Императрицы. Вскоре после кончины Николая Павловича Мандт уехал из России и перед смертью написал воспоминания, где подробно описал драматические события, разворачивавшиеся в Зимнем дворце Петербурга в середине февраля 1855 года[14].

Мандт у многих при Дворе вызывал нерасположение. Независимый, лишенный придворного лоска, не склонный к пустым салонным разговорам, он казался тяжелым и нелюдимым. Великая княжна Ольга Николаевна писала, что он имел на отца «огромное влияние, я бы сказала, прямо магическое. Папа слушался его беспрекословно». «Влияние», казавшееся дочери, как и некоторым другим, «странным» и «необъяснимым», не имело никакой «магической» подоплеки. Все было просто и вполне «объяснимо». Царь ценил в Мандте то, что всегда высоко ценил и во всех прочих людях: откровенность суждений и неугоднический характер. Но выше всего ставил то, что на современном языке определяется термином «профессионализм».

Трудно усомниться в том, что обвинения Мандта в «цареубийстве» есть всего лишь злонамеренная сплетня. Никаких реальных поводов для таких подозрений не существовало. Лейб-медик выполнял свои обязанности безукоризненно, прекрасно осознавая, какая на нем лежит ответственность.

В роковую ночь с 17 на 18 февраля ему доставили записку фрейлины графини А. Блудовой, питавшей симпатию к Мандту, где ясно было сказано о необходимости вовремя предупредить Императора, чтобы тот успел причаститься. Графиня предрекала: «Вы иностранец, и вся ответственность падет на вас».

Перед лицом неотвратимого хода болезни врач был бессилен: в ту эпоху, когда никаких антибиотиков не существовало, пневмония почти неизбежно означала летальный исход.

Именно Мандту после очередного осмотра и прослушивания легких ночью с 17 на 18 февраля пришлось сообщать Императору, что его положение безнадежно. Лейб-медик не знал, как приступить к разговору, и начал беседовать на отвлеченные темы. Сам Николай Павлович, всегда деликатный и внимательный, понял затруднение доктора и облегчил тому задачу: «Скажите же мне, разве я должен умереть?»

Мандт подробно описал свое состояние в тот момент. «Эти слова прозвучали среди ночного уединения как голос судьбы. Они точно будто держались в воздухе… Три раза готов был вырваться из моих уст самый простой ответ, какой можно дать на такой простой вопрос, и три раза мое горло как будто было сдавлено какой-то перевязкой; слова замирали, не издавая никакого понятного звука. Глаза больного Императора были упорно устремлены на меня. Наконец, я сделал последнее усилие и отвечал: „Да, Ваше Величество!“»

Николай Павлович, любивший во всем ясную определенность, тут же задал следующий вопрос: «Что нашли вы вашими инструментами? Каверны?» Ответ не оставлял надежды: «Нет, начало паралича».

Врач был поражен самообладанием Самодержца и хотя знал его многие годы, но в этих обстоятельствах оно приобретало особое звучание. «В лице больного не изменилась ни одна черта, не дрогнул ни один мускул. И пульс продолжал биться по-прежнему!»

Мандт произнес еще несколько фраз, и умирающий, не перебивая, внимательно смотрел глазами, принявшими «кроткое выражение». Лейб-медик признавался, что сначала «выдерживал его взгляд, но потом у меня выступили слезы и стали медленно катиться по лицу. Тогда Император протянул мне правую руку и произнес простые, но навеки незабвенные слова: „Благодарю вас“».

Пошли последние часы царствования Николая I. История его ухода при отсутствии какой-либо внешней пафосности потрясает своей великой душевной простотой. Это была смерть благочестивого христианина, и каждая деталь здесь наполнена глубоким символическим смыслом. Как восклицала позже А. Ф. Тютчева в письме к мадемуазель де Гранси[15], «каким величием и чистотой надо обладать, чтобы удостоиться такой кончины!»[16].

Чтобы пресечь лживые слухи и осветить в подлинном свете всю историю болезни и смерти Императора, уже в апреле 1855 года публике была предложена специальная книжечка «Последние часы жизни Императора Николая Первого»[17].

Автор ее неизвестен, но вышла она по «Высочайшему соизволению» и была напечатана в типографии Собственной Его Величества канцелярии. В ней подробно и достоверно перечислены все событийные обстоятельства ухода Николая Павловича. Книгу предваряет эпиграф – строка из последний книги Нового Завета – Откровения Иоанна Богослова (Апокалипсиса). Слова в данном случае точные и уместные: «Блаженны мертвые, умирающие в Господе»[18]…

В последний момент своего земного существования ярко проявились те высокие органические черты натуры Императора, которые далеко не всегда удавалось увидеть и оценить во времена иные.

В своих воспоминаниях Мандт заметил, что «с тех пор как я стал заниматься медицинской практикой, я никогда еще не видел ничего похожего на такую смерть; я даже не считал возможным, чтоб сознание в точности исполненного долга, соединенное с непоколебимой твердостью воли, могли до такой степени господствовать над той роковой минутой, когда душа освобождается от своей земной оболочки, чтоб отойти к вечному покою; повторяю, я считал бы это невозможным, если б не имел несчастья дожить до того, чтоб все это увидеть».

Самодержец умирал в самой простой обстановке во дворце, являвшемся одной из самых великолепных европейских монархических резиденций. Вокруг же него никакого архитектурно-интерьерного великолепия не существовало. Он находился в небольшой, в два окна, комнате на первом этаже Зимнего дворца, с видом на Неву, единственным украшением которой являлся мраморный камин.

Простая металлическая кровать, застеленная матрасом с соломой; вместо одеяла – солдатская шинель. Стол, несколько стульев, а на окнах не было даже занавесок. В этой непритязательной обстановке не существовало ничего нарочитого; шла война, армия терпела тяжелые лишения, и любые проявления роскоши и удобства для Солдата-Императора были недопустимы.

Фрейлина А. Ф. Тютчева, увидевшая все это вскоре после кончины Императора, написала: «Казалось, что смерть настигла его среди лишений военного лагеря, а не в роскоши пышного дворца. Все, что его окружало, дышало самой строгой простотой, начиная от обстановки и кончая дырявыми туфлями у подножия кровати».

Выразительно эту спартанскую обстановку отобразил в своих записках один из самых известных сановников того периода граф Д. Н. Блудов (1785–1864)[19]: «Простота его привычек доходила до суровости. Он имел скромный кабинет, маленькую спальню с узкой кроватью, на которой обыкновенно укрывался своею военной шинелью. Лица, имевшие честь поклониться его священным останкам вскоре после кончины, видели Императора лежавшим на этом спартанском ложе. На неостывшем еще теле была наброшена его шинель – его обычный наряд и единственная роскошь»…

Первые признаки простуды – гриппа – проявились у Николая Павловича в конце января 1855 года. Но он, никогда не придававший серьезного значения своему здоровью, ничего не изменил в рабочем распорядке. Как всегда, день был строго расписан, и он неукоснительно выполнял программу. Не отменил даже уличных полковых смотров, хотя погода была ветреной и морозной.

9 февраля он был на смотре батальонов лейб-гвардии Измайловского и Егерского полков, а на следующий день принимал смотр лейб-гвардии Преображенского и Семеновского полков. Просьбы Наследника-Цесаревича и лейб-медиков «одеться потеплее» были оставлены без внимания.

Мандт настоятельно убеждал Монарха принять меры предосторожности: «Ваше Величество, мой долг предупредить Вас, что Вы очень рискуете, подвергая себя холоду в том состоянии, в каком находятся Ваши легкие».

Выслушав напутствие, Император ответил: «Дорогой Мандт, Вы исполняете Ваш долг, предупредив Меня, а Я исполняю Свой и прощусь с этими доблестными солдатами, которые уезжают, чтобы защищать нас».

Вечером того дня ему стало совсем плохо; резко поднялась температура, непрестанно мучил кашель, началась одышка. С 11 февраля Государь больше уже не выходил из своей комнаты. Там он встретил и начало Великого поста, в понедельник 14 февраля. В тот день он начал говеть. Но даже в состоянии крайней слабости вставал на молитву и, невзирая на просьбы протопресвитера В. Б. Бажанова (1800–1883), не позволял себе сесть.

Как сказано в «Последних часах», «но и в сем положении не прекращал, сколько то было возможно, трудов своих по делам управления. Он умирал на Троне».

В письме командующему Дунайской армией князю М. Д. Горчакову (1793–1861) в конце ноября 1854 года Император признался: «Буди воля Божия, буду нести крест мой до полного истощения сил». Он выдержал обещание; только 12 февраля, когда наступило полное «истощение сил», по настоянию врачей передал Цесаревичу текущие дела по управлению Империей.

За день до кончины Императрица Александра Федоровна предложила Николаю Павловичу приобщиться Святых Тайн. Конечно, она не предвидела скорую смерть, невзирая на то что об этом уже вполне твердо говорили врачи. Она до самого конца отказывалась в это верить, но думала, что это вдохнет в обожаемого супруга силы.

«Хотя состояние здоровья твоего вовсе не опасно, но сколько примеров, что с принятием Святых Тайн Бог посылает страждущим облечение». Император, как всегда, ответил с полной определенностью: «Нет, я не могу приступить к такому великому таинству в постели, неодетый. Лучше тогда, когда я буду в силах совершить это приличным образом».

Императрица замолчала, на ее глазах выступили слезы. Император, который всегда с трепетной нежностью относился к жене, тотчас это заметил: «Ты плачешь?» Александра Федоровна пыталась взять себя в руки и в ответ почти прошептала: «Нет, это от насморка».

Через несколько минут, когда Император, как казалось, задремал, она тихо начала читать молитву «Отче наш». Тут же последовал вопрос больного: «Ты читаешь молитву? Зачем?» – «Я молюсь о твоем выздоровлении». – «Разве я в опасности?» Ее ответ был «нет», но мрачные предчувствия последние дни Александру Федоровну не оставляли. Видя расстроенное состояние супруги, Император попросил ее «пойти отдохнуть». Она вышла из комнаты, не чувствуя под собой ног.

Вечером 17-го врачи предупредили Цесаревича и Императрицу, что положение не просто «угрожающее», но что оно – «безнадежно». В ту ночь в Зимнем дворце творилось что-то невообразимое. Весть о состоянии Императора быстро стала достоянием обитателей дворца: членов Императорской Фамилии, дежурных офицеров, фрейлин, камеристок, лакеев, горничных. Никто почти не спал, все находились в состоянии страшного волнения, некоторые из дам – в состоянии, близком к обмороку. Атмосферу той ночи запечатлела в своем дневнике А. Ф. Тютчева:

«Было два или три ночи, но во дворце никто уже не спал. В коридорах, на лестницах – всюду встречались лица испуганные, встревоженные, расстроенные, люди куда-то бежали, куда-то бросались, не зная, в сущности, куда и зачем. Шепотом передавали друг другу страшную весть, старались заглушить шум своих шагов, и эта безмолвная тревога в мрачной полутьме дворца, слабо освещенного немногими стенными лампами, еще усиливала впечатление испытываемого ужаса»…

После того как Государю стал известен категорический диагноз, он попросил Мандта позвать к нему Наследника. Ждать долго не пришлось, Цесаревич находился в соседнем помещении, спать не ложился. Царь сам сообщил сыну Александру о скором уходе и просил того «беречь Матушку».

Потом был вызван духовник В. Б. Бажанов для приобщения Святых Тайн, которого и привел Цесаревич. К этому времени в комнату вернулась Императрица. Когда духовник начал читать предшествовавшие исповеди молитвы, Николай Павлович благословил жену и старшего сына, которые после этого оставили помещение.

Далее состоялась исповедь. После исповеди Николай Павлович громким и ясным голосом произнес молитву перед причастием: «Верую, Господи, и исповедую», а затем, перекрестившись, произнес: «Молю Господа, чтобы Он принял меня в Свои объятия». Доктор Мандт зафиксировал точное время, когда завершился Священный обряд: на часах была половина пятого утра.

О последующем в «Последних часах» говорится: «Воздав Божье Богови, наш Кесарь обратился на несколько мгновений к делам земного своего Царства: приказал дать знать по телеграфу в Москву, Варшаву, Киев, что Император умирает, как будто говоря уже не от своего имени, и прибавил: прощается с Москвой. Он сделал несколько распоряжений о своем погребении: велел положить возле гроба маленький образ Богородицы Одигитрии, который получил при Святом Крещении от Екатерины Великой…»

Император позвал близких: Императрицу, детей, невесток и внуков. Каждому он сказал несколько слов, всех благословил, а затем произнес прощальное напутствие: «Напоминаю вам о том, о чем я так часто просил вас в жизни: оставайтесь дружны». Затем семье, теснившейся у изголовья, сказал: «Теперь мне нужно остаться одному, чтобы подготовиться к последней минуте».

Почти все, обливаясь слезами, вышли, остались лишь Цесаревич, Императрица и Мандт. В это мгновение нервы Александры Федоровны не выдержали. Она упала на колени, обхватила мужа руками и почти возопила: «Оставь меня подле себя; я бы хотела уйти с тобою вместе. Как радостно было бы вместе умереть!»

Ответ, тихий и строгий, образумил Императрицу: «Не греши, ты должна сохранить себя ради детей, отныне ты будешь для них центром. Пойди соберись с силами, я тебя позову, когда придет время».

Затем, обратившись к Наследнику, произнес свое монаршее прощальное слово: «Ты знаешь, что все мои попечения, все усилия стремились к благу России, я хотел продолжать трудиться так, чтобы оставить тебе государство благоустроенное, огражденное безопасностью извне, совершенно спокойное и счастливое, но ты видишь, в какое время и при каких обстоятельствах я умираю. Видно, так угодно Богу. Тяжело тебе будет».

В ответ Цесаревич, обливаясь слезами, вымолвил: «Ежели уже суждено мне тебя лишиться, то я уверен, что ты там будешь молиться Ему о России, о нас всех, о святой Его мне помощи понести тяжелое бремя, Им же на меня возлагаемое». Ответ умирающего не оставлял сомнений: «Да, я всегда молился Ему за Россию и за всех вас, буду молиться и там».

Все последующие часы, с небольшими перерывами, Цесаревич провел на коленях перед кроватью отца, держа в руке его руку…

К одру умирающего Монарха были вызваны высшие должностные лица Империи: начальник Третьего отделения Собственной Его Величества канцелярии граф А. Ф. Орлов (1786–1861), министр Императорского Двора граф В. Ф. Адлерберг (1791–1884) и военный министр князь В. А. Долгоруков (1804–1868). Император всех поблагодарил за преданную службу, просил так же служить и сыну.

Цесаревичу и Адлербергу высказал свою волю насчет похорон. Назвал зал на первом этаже в Зимнем дворце, где должен быть выставлен для прощания гроб с его бренными останками, и указал место в Петропавловском соборе, где надлежит похоронить. При этом особо пожелал, чтобы погребение было совершено как можно более скромно, без пышного катафалка, «без всяких великолепных в зале и церкви убранств».

Свою волю о похоронах Император Николай I выразил еще в своем духовном завещании, написанном первый раз в 1831 году, а затем несколько раз дополнявшемся и редактировавшемся (последние дополнения были сделаны в 1845 году). Там было сказано, что похороны должны быть устроены как можно проще, без длинного траура[20], и выражена воля «быть похороненным за Батюшкою у стены, так, чтобы осталось место для Жены подле меня»…

Вслед за сановниками к одру Императора были приглашены дворцовые служители, которых он всех поблагодарил и попрощался. Следом отправлены были прощальные телеграммы в действующую армию, в Москву и в Берлин – брату Императрицы Александры Федоровны Королю Фридриху-Вильгельму IV (1795–1861; Король с 1840 года).

Попросил Цесаревича попрощаться за него с гвардией, со всей армией и особенно с защитниками Севастополя. «Скажи им, что я и там буду продолжать молиться за них, что всегда старался работать на благо им. В тех случаях, где мне это не удавалось, это случалось не от недостатка доброй воли, а от недостатка знания и умения. Я прошу их простить меня».

Над Петербургом занималась заря; тот день оказался для февраля на редкость солнечным и тихим. Во дворце же царила напряженная и безрадостная атмосфера. Все находились в состоянии оцепенения.

Сюда, в этот последний уголок, где угасал Повелитель величайшей Империи, были устремлены мысли и взоры множества людей со всего света: новость о смертельной болезни Русского Царя утром 18 февраля с быстротой молнии облетела европейские столицы. Телеграмма в Берлин пришла еще затемно, а оттуда весть быстро достигла Вены, Парижа, Лондона.

Кто-то понимал, но большинство тогда лишь чувствовало, что в Петербурге совершается великий исторический перелом, что происходит встреча настоящего и будущего. Каким оно будет, это будущее? Ответа не было, но ясно было одно: оно станет другим.

Император не боролся за продление земного существования, он готовился к встрече с Всевышним. Мандту задал два последних вопроса: «Потеряю ли я сознание?» Лейб-медик стал уверять, что, как он надеется, этого не произойдет. Второй вопрос «Когда все это кончится?» остался без ответа, да он уже и не требовался.

Государь оставался в твердом сознании почти до самого конца, его глаза то открывались, то закрывались, но взгляд был осознанный, но вместе с тем уже какой-то потусторонний. Находившиеся рядом замечали, что время от времени его губы шевелились; было видно, что он произносит молитвы. Когда духовник стал читать Отходную, Император внимательно слушал и все время крестился. После того Бажанов благословил его, осенив крестом, Император поцеловал у него крест и произнес: «Мне кажется, я никогда не делал зла сознательно».

Александра Федоровна, как и Цесаревич, все последние часы была рядом. Держа ее за руку, Николай Павлович произнес ей последние благодарственные слова: «Ты всегда была моим ангелом-хранителем, с той минуты, когда я впервые увидел тебя, и до моего последнего часа». И он тоже всегда был для нее ангелом-хранителем, и когда его «последний час» истек, Императрица закрыла глаза своему бесценному супругу.

Александра Федоровна проявила удивительное присутствием духа и изумительную стойкость. Придворные были поражены ее самообладанием. Еще недавно она представлялась такой хрупкой, слабой, болезненной и беззащитной; теперь же, в минуты тяжелейших испытаний, она – только воля и сила. Она должна была успокаивать детей, которые плакали навзрыд за дверями спальни отца. Особенно в тяжелом, почти истерическом состоянии находилась тридцатипятилетняя дочь Мария (1819–1876).

Мать считала такое проявление безудержных чувств недопустимым и сказала ей то, что подействовало отрезвляюще на Марию Николаевну: «Не плачь, напротив, надо благодарить Бога за то, что Он избавит Государя от предстоящих ему испытаний и горя. Это ли не доказательство, что Господь любит твоего отца!»

С каждой минутой положение Императора становилось все хуже и хуже, дыхание затихало, становилось прерывистым, пульс понижался. Около одиннадцати часов Император впал в забытье. Перед самым уходом он вдруг открыл глаза, его взор прояснился, он сжал руку Цесаревича и произнес, как заклинание: «Держи всё, держи всё». Что ему открылось, там высоко, на границе двух миров – мира людей и Царствия Небесного, – навсегда осталось тайной.

Это последнее, то ли мольба, то ли стон, невольно вызывают предположение, что, может быть, Императору увиделось трагическое будущее, которое ждало его сына. Царь Александр II, обуреваемый прекраснодушными мечтами, пошел на уступки европейской моде, проводил разнообразные реформы, но все-таки не сумел «удержать всё». И погиб насильственной смертью от рук злодеев, покушавшихся и на Царя, и на весь многовековой уклад жизни России…

Душа Православного Царя Николая I отошла к Богу; на земле начались траурные церемонии. Панихиды служились по всей России, а в Зимнем дворце – у тела усопшего, в его неказистом кабинете-спальне. Протопресвитер В. Б. Бажанов признавался после кончины Николая Павловича: «По долгу моего звания, многих умирающих, в том числе и известных своим благочестием, напутствовал я Святыми Таинствами и молитвами; но никогда не видал такого умилительного и величественного торжества Христианской Веры над смертью».

Вечером 19 февраля Императора Николая Павловича перенесли в так называемый «Белый зал с колоннами». Через день последовало Высочайшее приказание: разрешить «впускать ежедневно на поклонение почившему Государю Императору от 8 до 11 часов утра и от часу до шести пополудни всех без различия классов и состояний».

«Белый зал» когда-то относился к покоям второй дочери Николая Павловича Великой княжны Ольги Николаевны, которая, выйдя в 1846 году за принца Вюртембергского Карла (Карла-Фридриха-Александра, 1823–1891; с 1864 года – Короля Вюртембергского), в России бывала редко, от случаю к случаю. В этом зале раньше устраивались светские вечера, проводились балы, искрились молодость и веселье; теперь же – только грусть, печаль, слезы и слезы без конца.

Рядом с этой обителью скорби текла жизнь, она продолжалась, невзирая на смерть «отца России», на безрадостные похоронные настроения близких людей.

В День кончины Николая I в Зимнем дворце приносили присягу новому Императору, Александру II, высшие должностные лица Империи и гвардия.

На следующий день, 19 февраля, появился Манифест о восшествии на Престол. В главной резиденции состоялся большой съезд сановников, офицеров, приносивших присягу, а дипломаты удостоверяли свои «симпатии». Эта неуместная по человеческим меркам помпезность для Вдовствующей Императрицы, как и для нового Императора и Императрицы, являлась нестерпимой мукой. Траур и праздник происходили в одном доме, в одних и тех же стенах! Через двадцать шесть лет подобная фантасмагория почти точь-в-точь повторится, когда последует смерть Александра II…

Бесстрастный закон и имперская традиция требовали неукоснительного исполнения ритуала. Обе Императрицы и новый Император выдержали это душераздирающее раздвоение. Утром стоять в траурном черном платье у гроба с молитвой о упокоении души, а потом чуть не бегом бежать облачаться в парадные туалеты и мундиры и следовать на прием, где сияли позументы, аксельбанты, ордена, где господствовали улыбчивые лица и любезные фразы. Для соблюдения публичного благолепия Монарх отдал приказ войскам и караулу: «В барабаны не бить и музыку не исполнять».

Александра Федоровна ночами почти не спала, плакала и молилась, но днем являлась перед людьми. Откуда у нее брались силы, никто понять не мог, но сама она точно знала: по милости Господа!

Новая Императрица, Мария Александровна, тоже чувствовала себя все время разбитой и опустошенной, и, как выразилась через несколько дней, «я непонятным образом еще здорова».

27 февраля гроб с телом Николая I покидал Зимний дворец. У самого выхода с Императрицей Александрой Федоровной случилось непредвиденное: она потеряла сознание. Александр II на руках отнес матушку в ее покои. Далее процессия тронулась без нее; Александра Федоровна вернулась ко гробу позже, уже в Соборе Святых апостолов Петра и Павла.

Все предыдущие дни шла наряженная подготовка к похоронам Императора. Главой Похоронной («Печальной») комиссии («верховным маршалом») был назначен действительный тайный советник, председатель Департамента государственной экономии Государственного Совета граф А. Д. Гурьев (1786–1865). Он проявил кипучую энергию.

В Соборе была вырыта могила, выполнены все необходимые работы[21]. Непосредственно подготовкой могилы и траурным оформлением Собора руководил архитектор Огюст Монферран, автор известного памятника Николаю I на Исаакиевской площади, о чем речь шла выше[22]. Выполняя волю Усопшего, Собор был украшен просто и торжественно.

Перед алтарем был устроен помост для гроба, обитый темно-красным бархатом, а над ним – высокий, отороченный горностаем балдахин из серебряной парчи, верх которого, вознесенный почти до купола Собора, украшала корона с крестом. Сама же могила была устроена в северо-восточной части Собора, сразу же за могилой Императора Павла I.

Весь центр Петербурга был задрапирован траурными полотнищами и флагами. Был составлен подробный церемониал похорон, где были расписаны процедура и распределены обязанности.

Не обошлось и без трагикомических эпизодов, служивших темой пересудов в высшем свете. Так, граф Д. Н. Блудов был недоволен своей ролью: нести во время процессии Малую Императорскую Корону. Он хотел нести Большую. Возникли пререкания между ним и «верховным маршалом», при этом Гурьев предложил графу, ввиду возникшего разногласия, «обратиться с жалобой на Высочайшее Имя».

Однако в день перенесения гроба все обстояло в высшей степени торжественно и никаких «эпизодов» не случилось. Позже тот же Д. Н. Блудов так описал трагическую патетику момента: «Печальная колесница тронулась. И в эту минуту весь народ (на площади перед Зимним собралась несметная толпа. – А.Б.), движением быстрым, как мысль, единодушным и невольным, обнажил головы и упал на колени!.. Вот оно, последнее шествие великого Императора – из Зимнего дворца в Петропавловскую крепость… Печальный звон колоколов не перестает оглушать воздух».

Траурная процессия, растянувшаяся почти на километр, следовала в Собор более часа. Александр II шел за гробом отца, установленным на колеснице под балдахином из серебряной парчи, которой был обит и гроб. Общую атмосферу церемонии описала в одном из писем непосредственная участница, А. Ф. Тютчева:

«Стояла великолепная погода. Сияло солнце. Петербург принял самый блестящий и величественный облик, чтобы сказать последнее „прости“ своему Императору. Военные стояли шеренгами вдоль всего пути, на Адмиралтейской площади, новом бульваре, новом мосту, первой линии Васильевского острова, Тучковом мосту, вплоть до самой крепости. Военные оркестры играли марши, когда гроб проносили мимо, а когда процессия останавливалась около церквей, звонили во все колокола. Во всем этом не было ничего мрачного и печального, скорее напоминало триумфальный выезд».

В Соборе была отслужена панихида. Божественное песнопение «Со Святыми упокой!» и «Вечная память» раздавались под величественными готическими сводами и звучали в сердцах многочисленных молящихся. Гроб был открыт, и каждый мог подойти и приложиться к телу еще совсем недавно, можно сказать вчера, повелителя полумира.

Первыми это сделали Царица-Вдова и новый Монарх. Затем дошла очередь и до других родственников, членов Фамилии, сановников, придворных и иностранных принцев, прибывших на погребение Русского Царя.

В тот же день было распространено извещение о графике посещения в последующие до похорон дни. С четырех часов ночи до восьми часов утра в Собор пускались войска, с восьми до двенадцати дня – учебные заведения, с двенадцати до двух доступ был закрыт, так как в это время совершалась панихида в присутствии Императорской Фамилии. С двух часов до четырех часов дня пускались только лица первых шести классов по именным билетам Похоронной комиссии, с четырех до семи – люди разного звания. Затем опять два часа шла панихида только для Императорской Фамилии. С девяти часов вечера до двух ночи Собор был открыт для всех желающих. С двух часов и до четырех ночи Собор был закрыт.

Прощание с телом Монарха продолжалось неделю. В один из дней у гроба встретились: известная дама, бывшая фрейлина, близкая знакомая А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, П. А. Вяземского, Н. В. Гоголя, а затем «светская львица» А. О. Смирнова-Россет (1808–1882)[23], а также поэт Ф. И. Тютчев.

В своих автобиографических записках она написала: «Я надолго остановилась, чтобы смотреть на него… Я сделала Тютчеву знак подойти и сказала ему: „Вот последний великий Царь Русский, будут хорошие, но великого не будет“». Он сказал: «Мелхиседек[24] – вспомните последние предсмертные стихи Баратынского» (на самом деле это были стихи К. Н. Батюшкова).

Погребение Императора состоялось 5 марта 1855 года. Под гром артиллерийских залпов и ружейной канонады в 12 часов 30 минут гроб был опушен в могилу в Соборе Святых апостолов Петра и Павла. Там он находится и по сию пору…

Смерть такого сильного и несгибаемого человека, как Николай Павлович, невольно рождала эсхатологические мысли о бренности всего земного, о неизбежности земного конца, который нельзя отменить или даже как-то отсрочить, невзирая ни на какую власть и материальные возможности. Все в Воле Божией; числа и сроки никому из смертных не дано наперед знать. Но мысль о том, что Царь «ушел рано», что он «умер до срока» занимала в тот момент немало людей.

Об этом и потом много размышляли. Историк Н. Д. Тальберг когда-то заметил, что самодержавные монархи долго не жили, так как «огромная умственная работа с затратой физических сил ослабляла организм». Подобное умозаключение не лишено фактурных оснований.

За 300 лет Дома Романовых было лишь два случая, когда монархи переступили возраст шестидесятилетия. Это – Екатерина II, умершая в возрасте 67 лет, и Александр II, убитый на 63-м году жизни. В то же время Петр I преставился 53 лет, Елизавета Петровна – 52, Александр I – 48, Александр III – 49 лет.

Не достиг старости и Николай I. В его случае можно совершенно точно и определенно сказать, что он почти тридцать лет трудился для России не покладая рук, что называется, без выходных и отпусков, не жалея «умственных и физических сил». По-другому жить, служить и бороться Император не умел. «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят»[25]…

Глава 2. Царского рода

В последние месяцы своей жизни Императрица Екатерина II чувствовала себя из рук вон плохо. Ей в апреле 1796 года исполнилось 67 лет, что по всем представлениям той поры считалось глубокой старостью. Сама она своего почтенного возраста не признавала; на публике старалась держаться, как всегда, с величественной статью, но в неофициальной обстановке чувствовала себя так плохо, что по утрам иногда без посторонней помощи с постели подняться не могла. Да к тому же и ноги беспрестанно мучили, болели не переставая.

Долго стоять она уже не могла, а когда приходила в храм, то готова была упасть без чувств. Силы убывали с каждым днем. Своей доверенной фрейлине, графине В. Н. Головиной (1766–1821), признавалась: «Когда я подхожу к амвону, у меня уже больше нет сил стоять». Да и без таких признаний всем было очевидно, что Императрица угасает…

Екатерину уже мало что воодушевляло. Даже бесконечные сплетни об «амурных делах» придворных, которые раньше так любила слушать за утренним «кофеем», теперь не забавляли. И все же радостное событие случилось.

25 июня 1796 года, в 3 часа с четвертью утра, в Царском Селе, в Большом дворце, невестка Императрицы Цесаревна Мария Федоровна разрешилась от бремени сыном. При благодарственной молитве его нарекли Николаем. В истории Династии Романовых появился Великий князь, впервые нареченный именем Святителя Мирликийского…

Императрица ожидала прибавления с волнением. Ту ночь она не спала, находилась рядом с невесткой и была счастлива, что роды прошли скоро и благополучно. Екатерина II была настолько обрадована, что распорядилась немедленно устроить пушечный салют. Пальба в столь ранний час – было всего пять часов утра! – перепугала немалое число жителей столицы. У Императрицы появился третий внук.

К тому времени в семье Цесаревича Павла Петровича и Цесаревны Марии Федоровны родилось восемь детей. Двое сыновей – Александр (1777–1825), Константин (1779–1831) и дочери: Александра (1783–1801), Елена (1784–1803), Мария (1786–1869), Екатерина (1788–1819), Ольга (1792–1795), Анна (1795–1865). Последний ребенок, сын Михаил (1798–1849), появится на свет, когда Павел Петрович уже будет Императором. Он – единственный «порфирородный» ребенок Павла I.

До конца неясно, почему третий сын Павла Петровича получил имя Николай, но бесспорно одно: имя выбирали не только родители, но и могущественная бабушка. Без одобрения Екатерины II не могло такого произойти. Она зорко следила за всем, что творилось в окружении ее сына Павла, и принимала решения, которые тот обязан был лишь исполнять. Она являлась «Самодержицей» и для родственников.

Императрица была рада появлению у нее маленького внука; двое других уже были большими, женатыми. Первого – Александра – Екатерина женила в 1793 году на принцессе Луизе Баденской (в России – Елизавета Алексеевна; 1779–1826), а второго, Константина, – в феврале 1796 года на принцессе Юлиане Саксен-Кобургской (в России – Анна Федоровна; 1781–1860).

Александр был слишком романтическим и скрытным; Константин же – невероятно грубым и бесцеремонным. Екатерина в последнее время не только не любила, но и с трудом выносила их общество…

Крошка Николай стал отрадой для бабушки. Сразу же после появления его на свет она сообщала своему доверенному корреспонденту барону Фридриху Гримму (1723–1807)[26] в Париж:

«Сегодня в три часа утра мамаша родила громадного мальчика, которого назвали Николаем. Голос у него бас, и кричит он удивительно; длиною он аршин без двух вершков[27] (более 60 сантиметров. – А.Б.). А руки немного поменьше моих. В жизнь свою в первый я раз вижу такого рыцаря… Если он будет продолжать, как начал, то братья окажутся карликами перед этим колоссом».

Потом Николая Павловича будут множество раз называть «рыцарем», имея в виду не только физический облик, но и душевно-нравственные качества. Первой же раз подобный эпитет употребила именно Екатерина II.

Через несколько дней Императрица продолжила радостное описание в письме Гримму: «Рыцарь Николай уже три дня кушает кашку, потому что беспрестанно просит есть. Я полагаю, что никогда еще осьмидневный ребенок не пользовался таким угощением; это неслыханное дело. У нянек просто руки опускаются от удивления; если так будет продолжаться, придется по прошествии шести недель отнять его от груди. Он смотрит на всех во все глаза, голову держит прямо и поворачивает не хуже моего».

Крещение Великого князя произошло 6 июля в церкви Большого дворца в Царском Селе; таинство совершил протоиерей Савва Исаев. Восприемниками от купели стали: брат Александр Павлович и сестра Анна Павловна, представлявшая бабушку. Императрица по нездоровью не могла принять участие, наблюдая за церемонией с церковных хоров.

Младенца внесла в церковь статс-дама Ш. К. Ливен (урожденная Поссе; 1743–1828)[28], которой ассистировали обер-шталмейстер Л. А. Нарышкин (1733–1799) и председатель Военной коллегии граф Н. И. Салтыков (1736–1816). В тот день Николай Павлович получил знаки высшего ордена России – Святого Андрея Первозванного. По случаю крестин в тот же вечер состоялся во дворце парадный обед на 174 персоны.

Поэт Г. Р. Державин (1743–1816) сочинил оду «На крещение Великого князя», где были такие слова:

Через многие годы, говоря о своем рождении, Император Николай I заметил:

«Я родился и думаю, что рождение мое было последним счастливым событием, ею (Императрицей. – А.Б.) испытанным; она желала иметь внука, – я был, говорят, большой и здоровый ребенок. Она меня благословила, сказав при этом: „Экий богатырь“».

Косвенно упоминая о «безрадостности» последних месяцев жизни своей бабушки, Николай Павлович привел в качестве причины неудачную помолвку сестры Александры со Шведским Королем Густавом IV Адольфом (1778–1837)[29]. Он только в начале 1796 года вступил на Престол, а в августе вместе со своим дядей-регентом, герцогом Карлом Зюдерманландским, прибыл в Петербург просить руки царской внучки, Великой княжны Александры Павловны.

Эта партия была желанна Екатерине II; она фактически являлась ее инициатором. Густава принимали с необычайным радушием; на внимание и затраты не скупились. Однако получилось все совсем не так, как предполагала Императрица. В последний момент Король Густав отказался принять условие, чтобы его жена сохранила верность Православию, и отбыл из России[30].

Екатерину от такого демарша чуть не хватил удар. Узнав новость, она первое время не могла вымолвить ни слова. Настроение было самое безрадостное. Преданная ей графиня В. Н. Головина описала вид Императрицы на одном из балов, который давал в Зимнем дворце вскоре после размолвки с Королем Великий князь Александр Павлович:

«Государыня тоже присутствовала на празднестве, она тоже была вся в черном, что я в первый раз видела[31]. Она носила всегда полутраур, кроме совершенно исключительных случаев. Ее Величество села рядом со мной; она показалась мне бледной и осунувшейся… „Не находите ли вы, – спросила она меня, – что этот бал похож не столько на праздник, сколько на немецкие похороны? Черные платья и белые перчатки производят на меня такое впечатление“».

Говоря о печалях бабушки в последние месяцы ее земного срока, Николай Павлович упомянул лишь об одной причине. Существовала и другая, может быть, еще более важная. Вряд ли он о ней не знал: при его любви и интересе к прошлому такое труднопредставимо. Однако Николай Павлович всегда был слишком деликатным, слишком уважал своих предков, чтобы обсуждать, а уж тем более осуждать даже прискорбные их дела.

В данном случае речь шла о желании Екатерины II совершить новый династический переворот: лишить сына Павла прав на Трон, сделав Тронопреемником внука Александра. Первый переворот, в июне 1762 года, направленный против супруга, ей блестяще удался. Тогда группа гвардейских офицеров под главенством Екатерины свергла с Престола внука Петра I Императора Петра III (1728–1762), вскоре убитого[32].

Теперь новый план: лишить сына убитого Монарха видов на Корону. Это была старая идея Екатерины, в последние месяцы принявшая просто маниакальный характер. Однако «проект» осуществить так и не удалось.

За спиной Павла Петровича Екатерина хотела добиться от Цесаревны Марии Федоровны согласия на подписание «Манифеста об отречении». Мария Федоровна хоть и трепетала перед свекровью, но недвусмысленно отвергла подобное предложение. Екатерина была потрясена; она не ожидала такой твердости от этой «неблагодарной нищенки».

Да и другой ход не принес желаемого. Внук Александр, когда перед ним она поставила вопрос о согласии стать Цесаревичем, ничего, кроме каких-то нечленораздельных слов, не произнес. Императрица знала, что Александр «нежный» и «слабохарактерный», и вот лишний раз в том убедилась. Императрица была раздосадована и все время, как отмечали очевидцы, находилась в плохом расположении духа. Екатерина Алексеевна не умела проигрывать и редко была способна принять проигрыш на свой счет…

Естественно, что малютка Николай был далек от всех страстей, бушевавших вокруг Трона. В первые месяцы он оказался вдали и от своих родителей. Сразу же после Крещения Екатерина взяла внука под свое покровительство, лишив родителей возможности даже видеть Великого князя. Так давным-давно, в сентябре 1754 года, поступила с ней, молодой Цесаревной, Императрица Елизавета Петровна, отнявшая сына Павла у матери сразу же после его рождения. Тогда Екатерина страдала, а в своих «Записках» о том говорила как об «акте жестокости». Теперь и она поступила точно таким же образом.

Время шло, и наступило переломное 5 ноября 1796 года. Екатерину II настил апоплексический удар: она лишилась дара речи и потеряла сознание. Последующие 36 часов Императрица существовала, но уже ничего не видела, не слышала и не воспринимала, а 6 ноября отошла. Ее нелюбимый сын Павел Петрович стал Императором под именем Павла I.

Одним из первых указов нового Императора Великий князь Николай Павлович получил чин полковника и был назначен шефом лейб-гвардии Конного полка, первому батальону которого присваивалось имя нового «командира». В мае 1800 года Николай Павлович будет назначен шефом лейб-гвардии Измайловского полка.

Этот эпизод сохранился в его памяти на всю жизнь. Он вспоминал: «Это было в Павловске, я ожидал моего отца в нижней комнате, он возвращался, я подошел к нему к калитке малого сада у балкона; он отворил калитку и, сняв шляпу, сказал: „Поздравляю, Николаша, с новым полком, я тебя перевел из Конной гвардии в Измайловский полк, в обмен с братом“».

Еще Екатерина II определила штат служащих при Великом князе Николае. Кормилицей к нему была назначена русская крестьянка из окрестностей Петербурга Ефросинья Ершова, а няней (бонной)[33] – шотландка Евгения Васильевна Лайон (1776–1842), дочь «лепного мастера», около десяти лет назад приехавшего в Россию. Она неотлучно оставалась в этой роли первые семь лет жизни Николая Павловича.

Именно она первая учила маленького Николая английскому языку, которым он хорошо владел с ранних пор. Она же, сама уже православная, научила Царского сына русской азбуке и читать молитвы на церковнославянском языке, и первую среди них – «Отче наш»[34].

Историк Н. К. Шильдер (1842–1902), составивший первое подробное жизнеописание Императора Николая I, отмечал: «Характер мисс Лайон был смелый, решительный, благородный. Она была весьма вспыльчива, но, как большая часть вспыльчивых людей, необыкновенно добра. Привязанность к вверенному ее попечению Августейшему воспитаннику доходила в ней до страсти, до фанатизма, которые она сохранила до конца жизни».

Лайон не только с любовью пеклась о Великом князе и разучивала с ним «Отче наш». Некоторые ее рассказы Николай Павлович запомнил на всю жизнь. Вместе с русскими дамами она оказалась в Варшаве в 1794 году и провела семь месяцев в тюрьме у поляков, из которой их всех освободила армия легендарного полководца А. В. Суворова (1729–1800). Ужасы польских застенков навсегда запечатлелись в памяти, а ее рассказы немало способствовали тому, что Николай Павлович с ранних лет не любил поляков.

В постоянном штате воспитателей малютки состояли еще статс-дама Ш. К. Ливен и вдова полковника Ю. Ф. Адлерберг (урожденная Багговут; 1760–1839). В правление Николая Павловича госпожа Адлерберг стала начальницей Смольного института.

Указом Императора Павла Петровича от 23 ноября 1800 года воспитателем Великих князей Николая и Михаила был назначен генерал-лейтенант Матвей Иванович Ламздорф (1745–1828)[35]. Это был строгий офицер, смотревший на высокородных воспитанников как на «новобранцев», не делавший никогда скидок и послаблений. Доброй памяти он не оставил.

«Граф Ламздорф, – вспоминал Николай Павлович, – умел вселить в нас одно чувство – страх, и такой страх и уверение в его могуществе, что лицо Матушки было для нас второе в степени важности понятий».

Необходима ремарка. Хотя для Николая Павловича имя Ламздорфа навсегда осталось символом насилия и произвола, он никогда в дальнейшем не питал никакой злопамятности. Мало того, в 1826 году престарелый генерал получил от Императора свой усыпанный бриллиантами портрет. Когда же граф скончался, то Николай I вместе с Михаилом Павловичем присутствовал на его отпевании в церкви.

О первых годах жизни Николая Павловича сохранилось не много свидетельств. Самые ценные – его собственные признания, сделанные в 1830–1840-х годах в форме кратких заметок-воспоминаний, адресованных своим детям. Император всегда и во всем был искренним и открытым человеком, а потому эти его мемуарные реминисценции представляют особый интерес.

Конечно, будучи вполне светским, обладая искусством «политеса», Николай Павлович умел умалчивать о том, о чем говорить в высшем свете было не принято. Как уже упоминалось, он никогда не затрагивал сюжетов и тем, способных хоть как-то задеть честь живых или умерших родственников. Однако если он что-то о чем-то или о ком-то говорил, то такой рассказ всегда правдив.

Цепкая детская память Николая Павловича запечатлела из раннего детства лишь некоторые эпизоды и картины, достаточно выразительно рисующие тот окружающий мир, который открывался взору маленького мальчика. «События того времени, – признавался Николай I, – сохранились весьма смутно в моей памяти, и я могу перечислись их лишь без соблюдения последовательности».

Когда Великому князю еще не было и полутора лет, ему и сестре Анне привили оспу. Дело это было совершенно новое, мода на прививку пришла в Россию из Англии и быстро стала весьма популярной в элитарной среде. Как писал Николай Павлович, «оспа у меня была слабая, у сестры же она была сильнее, но мало оставила следов».

Николай Павлович всегда имел прекрасную память на лица; никогда не забывал того, кто хоть единожды ему встретился. Эти качества проявлялись с юных лет. Он на всю жизнь запомнил лицо Шведского Короля Густава-Адольфа, который второй раз приехал в Россию в ноябре 1800 года и который подарил царскому сыну «фарфоровую тарелку с фруктами из бисквитов».

Еще осталась память о визите в Зимний дворец католических священников в больших «белых одеяниях», при виде которых мальчик «страшно испугался».

В трехлетнем возрасте запомнилось и лицо жениха сестры Александры эрцгерцога Австрийского и палатина Венгерского Иосифа (1776–1847). Свадьба их состоялась 21 октября 1799 года в Зимнем дворце.

В калейдоскопе ранних воспоминаний навсегда осталась встреча с генералиссимусом А. В. Суворовым (1729–1800). Николаю Павловичу тогда было чуть больше трех лет, а прославленному военачальнику – семьдесят. Случилось это в Зимнем дворце, в библиотеке Императрицы Марии Федоровны. Там Николай Павлович «увидел оригинальную фигуру, покрытую орденами, которых я не знал; эта личность меня поразила. Я его осыпал множеством вопросов по этому поводу; он стал передо мной на колени и имел терпение мне все показать и объяснить. Я видел его потом несколько раз во дворе дворца на парадах следующим за моим отцом, который шел во главе Конной гвардии».

В полуторалетнем возрасте Николай Павлович получил и свои «апартаменты» в Зимнем дворце, которые ранее занимал его старший брат Александр. Они состояли из большой гостиной, или «зало» с балконом, и «антресолей в глубине, полукруглое окно которых выходило в зало». Большая часть дневного времени юного Николая проводилась в этом самом «зало», которое служило комнатой для игр.

Согласно старой традиции царские чада благословлялись так называемыми «мерными» иконами, размер которых соответствовал погодному росту ребенка: от рождения и до совершеннолетия. В обширной спальной комнате Великого князя Николая находился столик красного дерева для подобных икон, на которых обычно изображался небесный покровитель. Этой традиции следовали Павел I и Мария Федоровна; эту же традицию неукоснительно соблюдали затем Николай I и Александра Федоровна.

В раннем детстве у Николая Павловича возникли первые дружеские связи, которые потом не прерывались всю жизнь. Это были дети госпожи Адлерберг: Эдуард (Владимир; 1791–1884) и Юлия (в замужестве графиня Баранова; 1789–1864). Хотя они были старше Великого князя, но это не мешало многолетним теплым дружеским отношениям.

При Николае I В. Ф. Адлерберг сделал блестящую государственную карьеру: генерал от инфантерии (пехоты), он в 1847 году получил титул графа, а в 1852 году стал министром Императорского Двора и на этом влиятельнейшем посту оставался двадцать лет.

Говоря о своем раннем житье-бытье, Николай Павлович заметил: «Образ нашей детской жизни был довольно схож с жизнью прочих детей, за исключением этикета, которому тогда придавали необычайную важность». Хранительницей этого самого «этикета» была мать – Императрица Мария Федоровна. При жизни свекрови Екатерины II она очень страдала от того, что ей приходилось получать «позволение» на всё, вплоть до общения с детьми.

Сама же, став Императрицей, Мария Федоровна вдруг начала проявлять необычайное этикетное рвение. Это касалось и отношения к детям, которые видели свою мать далеко не каждый день. Только строгость и холодная чопорность; никакой сентиментальности, никаких признаков нежности. Николай Павлович потом признавался, что он в детстве «страшно боялся не угодить Матушке».

Отношения с отцом, с которым тоже виделись от случая к случаю, были куда более сердечными. Павел Петрович любил своих младшеньких – Анну, Николая и Михаила. Он говорил, что старших детей «у него украли». Ни с Александром, ни с Константином никакой близости не наблюдалось; они были ему почти чужие. Иное дело крошки, его «милые барашки».

Отец дарил необычные подарки. Особенно запомнилась маленькая золоченая коляска «с парой шотландских вороных лошадок и жокеем». Жили в окружении роскоши, но необычайно просто.

«Спали мы на железных кроватях, которые были окружены обычной занавеской… Два волосяных матраса, обтянутые холстом, и третий матрас, обтянутый кожей, составляли саму постель; две подушки, набитые перьями; одеяло летом из канифаса, а зимой ватное, из белой тафты. Полагался также белый бумажный (хлопчатобумажный. – А.Б.) колпак, которого мы, однако, никогда не надевали, ненавидя его уже в те времена».

Николай Павлович был обычным ребенком, оказавшимся с колыбели в совершенно необычных условиях. Ему надо было делать то, что другим детям было незнакомо. Он буквально с первых недель своей жизни был окружен блеском, суетой, роскошью и звуками, с которыми другие знакомились куда в более зрелые годы. Грохот барабанов, крики часовых, гвардейские приветствия сотен молодых голосов пугали, заставляли искать какого-то тихого уголка.

Однако отец был неумолим, не допускал никакого отступления и проявления трусости. Малыш должен любить и почитать то, что дорого и почитаемо родителем. Николай I на всю жизнь запомнил один эпизод, произошедший в Зимнем дворце. Ребенку еще не исполнилось четырех лет, и он страшно испугался шума, производившегося отрядом Конной гвардии, стоявшим в карауле. Павел I, заметивший перепуганного сына, взял его на руки «и заставил перецеловать весь караул».

О последних месяцах жизни отца Императора Павла I у Николая Павловича осталось мало впечатлений; во всяком случае, он никогда о них подробно не рассказывал. Помнился переезд в огромный Михайловский замок в начале 1801 года, который почти всем, в том числе и детям, совсем не нравился.

Павел Петрович ненавидел Зимний дворец. Он навсегда ассоциировался у него с унижениями и оскорблениями, которые он терпел там не только от своей злобной матери, но и со стороны ее многочисленных клевретов и любовников. Весь дворец был пропитан и пронизан ложью, подлостью и развратом. У него даже существовала мысль со временем отдать Зимний дворец под расквартирование гвардии. Ему требовалась другая резиденция, и он в конце жизни ее обрел.

Вскоре после воцарения Павла, по его воле, архитекторы В. И. Баженов (1737–1799) и В. Ф. Бренна (1745–1820) на месте бывшего Летнего дворца начали возводить огромный замок – Михайловский дворец, названный по имени Архангела Михаила, которого Павел Петрович считал своим небесным покровителем. В конце 1800 года постройка монументального здания завершилась, и 8 ноября состоялось освящение, хотя отделочные работы еще продолжались.

Дворец окружали каналы и рвы, в него можно было попасть только по подъемным мостам. Император думал, что получил надежное убежище, а оказалось, что это его гробница…

Переезд Царской Семьи начался в феврале. По словам Николая Павловича, в Михайловском дворце «всюду было очень сыро и на подоконники клали свежеиспеченный хлеб, чтобы уменьшить сырость». Комнаты детей находились над апартаментами отца, и Павел Петрович «часто приходил нас проведывать, и я хорошо помню, что он был чрезвычайно весел».

Привычный ход жизни оборвался 11 марта 1801 года. Около полуночи группа вооруженных заговорщиков во главе с Петербургским военным губернатором графом П. А. Паленом (1745–1826) и генерал-майором бароном Л. Л. Беннигсеном (1745–1826)[36] ворвалась в Михайловский дворец и убила Императора. На следующий день было объявлено, что Павел Петрович «скончался от апоплексического удара». Императором стал старший сын Павла Петровича Александр Павлович, знавший о готовящемся перевороте.

Николай Павлович, конечно же, был не посвящен ни в какие события, связанные со смертью «дорого Папа». Но он прекрасно помнил удивительный случай, происшедший вечером, накануне убийства. В тот вечер трехлетний брат Михаил отделился от Николая и Анны, от воспитательниц англичанок и уселся в углу комнаты с куклами.

Бонны обратили на это внимание и задали вопрос: что он делает? Михаил тут же ответил: «Я хороню своего отца!» После легкого замешательства ему было запрещено подобное занятие. На следующий день отца уже не было в живых. Приведя этот поразительный эпизод, Николай I заключил: «То, что здесь говорю, есть действительный факт».

События печального дня 12 марта начались с того, что мальчика разбудила чрезвычайно взволнованная графиня Ливен. Николаю Павловичу еще не было и пяти лет, но ему пришлось прикоснуться к событиям, последовавшим после.

«Никто из нас не подозревал, что мы лишились отца; нас повели вниз к моей Матушке, и вскоре оттуда мы отправились с нею, сестрами, Михаилом и графиней Ливен в Зимний дворец. Караул вышел во двор Михайловского дворца и отдал честь. Моя мать тотчас заставила его замолчать».

Великий князь Николай присутствовал при душераздирающей сцене, происшедшей в Зимнем дворце между Марией Федоровной и ее старшим сыном – теперь уже Императором Александром I.

«Матушка моя лежала в глубине комнаты, когда вошел Император Александр в сопровождении Константина и князя Николая Ивановича Салтыкова; он бросился перед Матушкой на колени, и я до сих пор слышу его рыдания. Ему принесли воды, а нас увели».

Это рассказ от первого лица. По поводу происшедшего ничего больше Николай Павлович никому не рассказывал, хотя бытуют различные варианты якобы его «повествований».

У Шильдера, например, можно прочитать, что накануне убийства Павел Петрович и сын Николай имели какой-то просто провидческий разговор. Сын спросил отца: «Почему тебя называют Павлом Первым?» «Потому, – последовал ответ, – что не было другого Государя, который носил бы это имя до меня». И тогда Великий князь заявил: «Тогда меня будут называть Николаем Первым». Неизвестно, откуда подобный диалог заимствован; в личных бумагах Николая I указаний на нечто подобное нет.

Смерть отца мало что изменила в повседневной жизни Николая Павловича. Единственное важное и радостное событие – возвращение на жительство в Зимний дворец.

Грозным и беспощадным оставался Ламздорф, который совершенно не считался с происхождением, а за непослушание и нерадивость сек царских сыновей розгами. Любви не было никакой; сплошное принуждение. Говоря о тех временах, Николай Павлович заметил: «Страх и искание, как избегнуть от наказания, более всего занимали мой ум». В лице Матушки не имелось защитника; она целиком разделяла воспитательные приемы Ламздорфа.

Удивительно, что при холодной и бездушной атмосфере, в которой Великий князь провел все свое детство, он не стал бесчувственным светским истуканом. Он был искренним, преданным дружбе и раз данному слову; но порой оказывался упрямым до невозможности. В журнале воспитателей за 1809 год говорится, что он «нисколько не способен ни к малейшему проявлению снисходительности; и, несмотря на все увещания, он совершенно не поддавался на доводы, которые приводили ему».

Обучаться Николай Павлович начал, не достигнув еще и семилетнего возраста. Прилежанием же и успехами не отличался, и нередко «Ламздорф наказывал меня тростником весьма больно среди уроков». В учении Великий князь «видел одно принуждение и учился без охоты».

Матушка не хотела, чтобы сыновья Николай и Михаил стали похожими по своим интересам на их погибшего отца. Она старалась привить им вкус к «общим наукам», предполагая со временем определить их на учение в Лейпцигский университет. Она желала, чтобы они носили партикулярное (гражданское) платье, чтобы перестали «играть в войну» и не изображали из себя офицеров. Интересам и наклонностям младших сыновей она не придавала никакого значения.

Николай Павлович, под стать отцу и матери, уже с юности тоже имел твердый характер и никогда не уступал там, где уступать не позволяли ум и сердце. Ламздорф не раз признавал, что Николай Павлович делает то, что считает нужным; никакие меры принуждения не помогали.

Великого князя называли «строптивым» и «упрямым», но переломить так и не сумели. Своеобразие натуры так и не удалось заглушить и искоренить целой группе преподавателей и воспитателей под главенством такого бескомпромиссного офицера, как Ламздорф. Воспитанник оставался самим собой…

Через несколько десятилетий, вспоминая детство и «незабвенного» Ламздорфа, Николай Павлович признавался графу П. Д. Киселеву: «Наш с братом Михаилом главный наставник был не слишком просвещенным человеком и не отличался способностью не то что руководить нашим ученьем, но хотя бы привить нам вкус к нему; напротив, он был ворчлив, а порою жесток. Любая детская шалость приводила его в невообразимую ярость, он нас бранил на все лады, часто сопровождая свою брань щипками, что, разумеется, было весьма неприятно».

Исходя из личного горького опыта, своим детям Николай Павлович обеспечил совершенно иные условия воспитания и образования. Достаточно сказать, что вскоре после воцарения, в 1826 году, наставником старшего, восьмилетнего сына Александра – будущего Императора Александра II – был назначен Василий Андреевич Жуковский, один из образованнейших и благороднейших людей той эпохи…

Языки Николаю Павловичу давались чрезвычайно легко; он уже с детских лет владел английским, французским и немецким. Русским в полной мере овладел позже и не в последнюю очередь благодаря преподавателю (с 1802 года) полковнику П. П. Ушакову (1779–1853). А. С. Пушкин в 1834 году дал высокую оценку знанию Царем русского языка; подобный уровень был достаточно необычным для петербургского высшего света того времени.

Еще он изучал древние языки, польский, а в зрелые лета начал постигать итальянский. Фрейлина А. Ф. Тютчева очень точно подметила, что Николай Павлович «обладал даром языков».

Николай I, как и многие его современники, в том числе, например, и А. С. Пушкин, французским языком овладел в совершенстве раньше русского. Первые свои письма он писал по-французски, а Священное Писание так почти всю жизнь читал на французском языке, полагая, что церковнославянский язык подходит в первую очередь для церковной службы.

Только латинский язык Николай Павлович не переносил; он не желал его изучать и потому, что он – «мертвый», и потому, что знание его было необходимо для поступления в Лейпцигский университет, а туда ехать он категорически не хотел…

Воспитательное принуждение способствовало тому, что в Николае Павловиче с ранних пор проявилась тяга как раз к военным занятиям, ко всему, что связано с армией, с ее технической и строевой частями. Сначала это являлось скрытым протестом против насилия, а потом подобная заинтересованность стала естественной и желанной.

Из гуманитарных дисциплин его всегда живо интересовала история, особенно история Руси-России, которой он всю свою жизнь отдавался с истинным интересом и удовольствием. В раннем возрасте он уже читал и знал труды историка И. И. Голикова (1735–1801) и русского энциклопедиста М. В. Ломоносова (1711–1765). Многие разделы из монументального сочинения М. Н. Карамзина «История государства Российского», первые части которого появились, когда ему было двадцать лет, он знал наизусть.

Молодому Великому князю преподавался широкий спектр дисциплин. В их число помимо языков входили: политическая экономия, статистика, история права, общая история, русская история, математика, механика, физика. Были еще военные науки, танцы, рисование, пение, фехтование, верховая езда.

Преподавательский корпус был довольно разношерстным; наряду с бесспорными знатоками и интеллектуалами там порой попадались и довольно случайные люди. В обучении применялась сухая немецкая система: «вдалбливание» понятий, определений и оценок, без какой-либо попытки заставить молодого человека думать, размышлять и пытаться искать собственные объяснения. Наоборот, никаких размышлений не требовалось; все ответы надо было лишь вызубривать и повторять без запинки.

Ярких впечатлений почти никто из педагогов не оставил; с их стороны он не чувствовал ни надлежащего внимания, ни уж тем более нежных чувств. Николай Павлович потом признавался, что «генерал-адъютант Ушаков был тот, которого мы более всех любили. Ибо он с нами никогда сурово не обходился…».

Успехи всегда были там, к чему лежала душа. «Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика привлекали меня исключительно; успехи по сей части оказывал я особенные, и тогда я получил охоту служить по инженерной части».

Здесь уместно сделать некоторое отступление и обратиться к распространенной системе выводов и характеристик. За редким исключением, почти все авторы, пишущие о Николае I, непременно подчеркивают «недостаточность» его образования, которое выставляется и «поверхностным», и «бессистемным». Исходя из этого, делаются спекулятивные выводы о том, что если бы образование было «соответствующим», то, возможно, он стал бы и иным правителем, «идущим в ногу с прогрессом».

Если же отрешиться от идеологически тенденциозных и бессодержательных дефиниций, таких как «прогресс», и рассматривать ситуацию не с позиции самодовольства последующего времени, а в подлинных обстоятельствах эпохи начала XIX века, то ничего «недостаточного», а уж тем более «ущербного» в развитии кругозора Николая Павловича не было.

Сумма же общих знаний была вполне достаточной для того, чтобы уверенно ориентироваться в окружающем мире. Он не потерял любознательности, а его ум – практичный и аналитический – позволял ему всю жизнь заниматься самообразованием. В этой области он не проявлял ни тени самодовольства и никогда не отрицал, что знает «мало», что уже само по себе подчеркивало неординарный масштаб натуры. Только мелкие, ограниченные люди уверены, что они «все знают», а когда таким персонажам удается прийти к власти, то это уже становится не личным делом, а общественным бедствием.

Он же всегда считал, что не только систематическое образование, но и умные книги приносят пользу уму и расширяют горизонты знания. Не меньшее значение имело и личное общение с умными образованными людьми. На пороге своего сорокалетия признавался графу П. Д. Киселеву: «Если я знаю что-то, то обязан этому беседам с умными и знающими людьми. Вот самое лучшее и необходимое просвещение, какое только можно вообразить; если есть такая возможность, то она положительно предпочтительнее, нежели чтение книг, по крайней мере, я так думаю».

Ему на своем веку приходилось много раз встречаться и общаться с по-настоящему замечательными и примечательными людьми. Эти встречи находились за пределами повседневных административных отношений и интерес для Николая Павловича представляли совсем не служебный. Достаточно назвать только несколько имен, чтобы можно было представить широту ареала этого общения.

Герцог А. Веллингтон, князь К. В. Меттерних, Королева Виктория, Н. М. Карамзин, В. А. Жуковский, М. М. Сперанский, А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, Митрополит Московский Филарет, композитор М. И. Глинка, композитор и музыкант граф М. Ю. Виельгорский, писатель Вальтер Скотт, поэт и мыслитель Иоганн-Вольфганг Гёте, философ виконт Ф. Р. Шатобриан, мистическая проповедница и писательница баронесса Б. Крюденер, художница Л. Виже-Лебрен, писатель и военный теоретик, наполеоновский генерал А. Жомини, социалист-утопист Роберт Оуэн…

Умудренный житейским и государственным опытом, Николай Павлович в конце 1847 года говорил барону М. А. Корфу: «По-моему, лучшая теория права – добрая нравственность, а она должна быть в сердце, независимо от этих отвлеченностей (имелись в виду „общие науки“ и древние языки. – А.Б.), и иметь своим основанием религию».

Что поражает в биографии Николая I, так это то, что он приобщился к Православию всей душой уже с юных лет. Речь не шла об обрядоверии; ритуалов и церемоний было вокруг вдоволь. Однако ни его мать, ни его брат Александр, ни многие другие люди его круга не были до такой степени преданы вере, не чувствовали себя в храме, на литургии так полнокровно и восторженно, как чувствовал себя Николай Павлович.

В конце жизни он признавался: «В отношении религии моим детям лучше было, чем нам, которых учили только креститься в известное время обедни, да говорить наизусть разные молитвы, не заботясь о том, что делалось в нашей душе».

Он любил церковное пение, церковную музыку, как не любил ни итальянскую оперу, ни какие иные формы музыкального творчества. В храме его душа воспаряла, обретала крылья; во время служб на его лице не раз появлялись слезы.

Церковное пение трогало его до глубины души. Как писал Н. К. Шильдер, «уже будучи Императором, он часто пел с певчими, знал наизусть все церковные службы, сам показывал певчим условными знаками, какой петь номер Херувимской Бортнянского[37], и любил выслушивать малолетних певчих, набиравшихся в Малороссии и привозившихся в Петербург».

Он с ранних пор ощущал свою природную русскость, которую не заслоняли и не заменяли ни иностранные языки, звучавшие вокруг, ни вещи, предметы и знаки «Европы», которыми все было пронизано в царских резиденциях.

Замечательную по выразительности зарисовку, относящуюся к 1817 году, оставил камер-паж П. М. Дараган, дежуривший в один из дней при Николае Павловиче. Он отдал ему рапорт по-французски. После этого последовал монолог Великого князя, который с некоторыми вариациями будет потом звучать из его уст многократно:

«Зачем ты картавишь? Это физический недостаток, а Бог избавил тебя от него. За француза тебя никто не примет; благодари Бога, что ты русский, а обезьянничать никуда не годится. Это позволительно только в шутку»…

Император Александр Павлович относился чрезвычайно нежно к своим младшим братьям; но виделись они нечасто. Александр никогда не перечил Марии Федоровне и вообще был в стороне от всех забот, связанных с образованием и воспитанием братьев. Однако его ласковое отношение чрезвычайно ценилось Николаем Павловичем; он навсегда остался ему благодарным, неизменно называл брата даже после его смерти «наш ангел».

Известно точно, когда закончилось детство: 1812 год. Тогда орда Наполеона напала на Россию; вся страна встала на борьбу. Николаю – уже шестнадцать лет; его душа рвется в бой, он умоляет Александра Павловича взять его на войну. Однако вердикт матери непререкаем: не бывать этому.

Николай Павлович продолжал обучение; но каждый день его мысли и мечты были устремлены туда, где решалась судьба и России, и всего мира: на поля сражений. В конце 1812 года армия Наполеона была сокрушена, ее жалкие остатки бежали из Империи.

Примерно к этому времени относится реферат Николая Павловича под названием «Сочинение о Марке Аврелии», написанный по заданию его учителя истории, немецкого языка и «морали» Ф. П. Аделунга (1768–1843), с 1803 года состоявшего при Великих князьях Николае и Михаиле. Шестнадцатилетнему юноше был интересен психологический портрет Римского Императора Марка Аврелия (121–180)[38] – одного из великих правителей древности.

В реферате Великий князь Николай высказал достаточно самостоятельные мысли и соображения, относящиеся к тем задачам, которые неизбежно встают перед каждым правителем Империи. Чем обширнее пространство государства, тем сложнее эти задачи, тем выше уровень нравственных требований, предъявляемых к повелителю. Николай Павлович формулирует здесь и свой взгляд на управление Империей:

«Правление этого Государя (т. е. Марка Аврелия. – А.Б.) вполне подтверждает, что он не говорил пустых фраз, но действовал по плану, глубоко и мудро обдуманному, никогда не отступая от принятого пути». Для Николая Павловича – это великие добродетели, без которых благополучия быть не может.

По сути дела, это те главные принципы «философии власти», которых Николай I придерживался всегда и которые сформировались в молодые годы. За тридцатилетие своего правления он как раз и будет стараться «не говорить пустых фраз», «действовать по плану» и «никогда не отступать».

В молодости Николай Павлович никогда не задумывался, никогда не грезил о роли Монарха. Каких-либо документальных доказательств подобного не существует, хотя иногда в литературе можно встретить и утверждения противоположного характера. Однако матери такая возможность представлялась вполне вероятной. Секретарь Марии Федоровны Г. И. Вилламов (1773–1842) зафиксировал в дневнике 16 марта 1809 года признание Вдовствующей Императрицы: «Она видит, что Престол все-таки со временем перейдет к Великому князю Николаю, и по этой причине его воспитание особенно близко ее сердцу». К этому времени старшие сыновья – Александр и Константин – уже давно состояли в браке, но наследников не имели[39]. Подобными соображениями Мария Федоровна с сыном не делилась…

В начале 1814 года в жизни будущего Императора произошло невероятно желаемое событие. Матушка разрешила ему и Михаилу отправиться в действующую армию, довершавшую в Западной Европе военную кампанию против Наполеона. Вспоминая этот момент, Николай написал: «Радости нашей, лучше сказать сумасшествия, я описать не могу; мы начали жить и точно перешагнули одним разом из ребячества в свет, в жизнь». Все время угнетала мысль, что полки, шефами которых они являлись, вели военные баталии, а вот они сидят без движения в своих опостылевших хоромах.

Из Петербурга братья отбыли в сопровождении небольшой свиты 7 февраля. Но сами они маршрут, скорость и способы передвижения выбирать не могли. Всем распоряжался несносный Ламздорф, который устраивал бесконечные остановки «для отдыха» и прогулки «на воздухе»! Ехали черепашьим шагом и до Берлина добрались за 17 дней, хотя обычно эта дорога не занимала более недели. Как заметил Николай Павлович, это было тяжелым испытанием «при нашем справедливом нетерпении!».

В Берлине произошло одно событие, которое станет скоро для Николая Павловича судьбоносным. На приеме в королевском дворце он впервые увидел дочь Прусского Короля (1797–1840) Фридриха-Вильгельма III шестнадцатилетнюю Фредерику-Луизу-Шарлотту-Вильгельмину[40]. Юноша сразу же проникся к ней необычным и неизвестным ему ранее чувством.

Эта была любовь с первого взгляда, любовь, так навсегда и оставшаяся для Николая Павловича первой и последней. Позже Николай Павлович напишет, что принцесса «с первого раза возбудила во мне желание принадлежать ей на всю жизнь; и Бог благословил сие желание…».

Но в тот момент времени было мало, погружаться в мир романтических мечтаний было некогда. Пробыв лишь сутки в Берлине, Великие князья отправились дальше через Лейпциг и Веймар на Франкфурт-на-Майне. Посетили Императрицу Елизавету Алексеевну, находившуюся на водах в курортном местечке Бруксаль, а затем двинулись на юг через Фрейбург на Базель. Там довелось услышать первые выстрелы войны; союзные войска осаждали крепость, в которой укрепились французы.

Из Базеля двинулись во Францию, куда уже вошла Русская армия, и достигли ее «хвоста». В этот момент случилось неожиданное: прискакал посланец Государя и передал приказ: возвращаться в Базель. Отчаянию не было предела! Проделав такой путь, уже добравшись до армии, приходилось уезжать, хотя душа так рвалась принять участие в сражениях. Но царская воля обсуждению и оспариванию не подлежит.

В печальном настроении вернулись в тихий Базель и там ждали дальнейших приказаний. Скоро они последовали и были такими светлыми, такими радостными. Русская армия вошла в Париж, и Александр Павлович повелевал братьям приехать в столицу поверженной Франции.

Несколько недель Николай Павлович провел в столице Франции, куда уже к тому времени вернулся из изгнания Король Людовик XVIII (1755–1824). Эта глава биографии Николая Павловича не изобилует подробностями. Сам он ничего о том времени не написал; большая часть сведений до сих пор черпается из книги французского биографа Поля Лакруа, вышедшей вскоре после смерти Николая I[41].

Известно, что во время пребывания в Париже Великие князья осматривали различные французские учреждения – от министерств до детских приютов и богаделен. Николай Павлович и здесь проявил свои пристрастия. Он настоял на осмотре военных казарм, политехнической школы, Дома инвалидов.

Париж в апреле и мае 1814 года совсем не походил на город, оккупированный иностранными войсками после капитуляции. Кругом кипела жизнь, а французы относились к иностранным войскам, особенно к русским, с неподдельной симпатией, принимавшей порой характер истерии. Национальное достоинство Франции не было растоптано. Правда, в обозе союзников прибыл этот дряхлый король Людовик XVIII, но это тогда казалось несущественной мелочью.

Русские вели себя безукоризненно! Никаких грабежей и насилий, никакой мести за разоренные и разграбленные в России города, села, церкви и монастыри, за тысячи и тысячи отнятых наполеоновским воинством жизней. Накануне падения Парижа обыватели дрожали от страха за будущее; они ждали в лице русских нашествия беспощадных дикарей, а оказалось, что русские приветливы и учтивы куда больше, чем австрийцы, пруссаки и прочие «союзники».

Императора Александра I чествовали как национального героя. «Да здравствует Император!», «Да здравствует Россия!» – постоянно скандировали толпы на улицах и площадях. Русские чувствовали себя в столице Франции именинниками…

…В Париже у Николая Павловича произошло несколько памятных встреч. Во-первых, он с радостью повидался с другом юности Адлербергом, служившим тогда в лейб-гвардии Литовском полку. Вскоре Адлерберг займет место адъютанта Великого князя.

Состоялось знакомство, а затем сближение с одним из героев Отечественной войны, тогда генерал-лейтенантом Иваном Федоровичем Паскевичем (1782–1856). Их познакомил Император, и в Париже они встречались много раз. Великий князь с жаром расспрашивал о прошедшей кампании, о важных ее эпизодах; Паскевич подробно рассказывал, ничего не утаивал. Как вспоминал Паскевич, «мы с разложенными картами, по целым часам, вдвоем разбирали все движения и битвы 12, 13 и 14-го годов. Его нельзя было не полюбить. Главная его черта, которой он меня привлек к себе, – это прямота и честность».

Те же качества генерала – искренность натуры и преданность делу – привлекали к нему и Великого князя. Со временем они будут не только близкими друзьями. Генерал-фельдмаршал князь И. В. Паскевич превратится не только в одного из доверенных лиц Николая I, но и станет одним из выдающихся государственных деятелей его царствования[42].

Еще одна парижская встреча запечатлелась. В пригороде столицы Франции Нейи брат Царя провел почти два дня в гостях у герцога Луи-Филиппа Орлеанского (1773–1850). Он являлся представителем боковой ветви королевской Династии Бурбонов и был женат на принцессе Неаполитанской Марии-Амалии (1782–1866). Это была тихая, благочестивая католическая семья, которая производила самое благоприятное впечатление. Трое маленьких детей герцога были просто очаровательны[43].

Николай Павлович знал и трагическую судьбу герцога Орлеанского. Его отец, герцог Луи-Филипп-Жозеф (1747–1793), герцог Шартрский и Орлеанский, являлся позором Династии Бурбонов. После революции 1789 года он открыто встал на ее сторону. В 1791 году отказался от родового титула, приняв вполне революционное звание – Филипп Эгалите («Равенство»). Радикальные убеждения позволили ему избраться в Конвент, где он в январе 1793 года проголосовал за казнь своего кузена Короля Людовика XVI (1754–1793). Однако это не спасло Эгалите от революционного молоха: 6 ноября 1793 года он окончил свою жизнь на гильотине.

Его сын Луи-Филипп не играл заметной роли в противореволюционном роялистском движении. После возвращения Людовика XVIII он тоже вернулся и никаких властных амбиций не демонстрировал. Вел тихую, размеренную жизнь, целиком занятый восстановлением разоренного родового хозяйства и воспитанием детей. Николаю Павловичу была близка и понятна такая жизнь. Позже он рассказывал графу П. Д. Киселеву:

«Я получил столь сильное впечатление от его семейной жизни. О коей еще недавно сам мечтал, не отдавая себе в том отчета, что попросил герцога Орлеанского позволения приехать через день проститься с ним и его семьей. Он дал согласие, и я провел еще один день, можно сказать, наслаждаясь счастьем, поскольку мои первые впечатления от Нейи подтвердились… Людовик Филипп показался мне тогда человеком благородным, мудрым и счастливым. Со всей горячностью молодости я увидел в нем образец той жизни, к коей себя готовил».

Пройдет шестнадцать лет, и наступит лето 1830 года, когда свершится очередная революция во Франции. Тогда Николай Павлович, уже Император, почти возненавидит герцога Орлеанского, посмевшего – трудно себе вообразить! – стать Королем по воле толпы! Той толпы, которая свергла Короля Божией милостью Карла X (1757–1836)…

Пребывание во Франции завершилось в июне 1814 года, когда Николай Павлович вместе с братом Михаилом отправился в ознакомительную поездку по Голландии. Он еще раз вернется во Францию через год, после вторичного разгрома Наполеона, его памятных Ста дней. Опять будут парады, встречи, но радости уже не будет. Народ, который так легко и безответственно может отдаваться своим настроениям, не мог быть преданным и верным, а это не вызывало особого расположения.

Голландия (Нидерланды) произвели положительное впечатление. Здесь все дышало вековым спокойствием, здесь так были видны великолепные результаты созидания рук человеческих, что невольно вызывало восхищение. Народ, умевший работать, сумевший победить стихию, отвоевав у моря огромные пространства и превратив их в цветущие нивы, достоин был самой высокой похвалы.

Почти за две недели пребывания осмотрели все важнейшие достопримечательности Королевства и главные города: Брюссель[44], Амстердам, Гаагу, Роттердам; посетили в Саардаме и домик Петра Первого.

Великих князей сопровождал принц Оранский (1792–1849) – будущий близкий родственник; в 1816 году он женится на Великой княжне Анне Павловне (1795–1865). В 1840 году принц станет Королем Нидерландов под именем Виллема II, а сестра Николая Павловича – Королевой[45].

На обратном пути в Россию Великие князья остановятся в Берлине и будут гостями Короля Фридриха-Вильгельма III. Здесь Николай Павлович еще ближе познакомится с семьей Короля, а главное – с его дочерью Шарлоттой.

…Возвращение в Россию не было сопряжено с заметным изменением повседневного уклада жизни. Продолжились занятия; главные предметы теперь – финансы, их история и организация, но в первую очередь военные науки. В эти месяцы Николай Павлович усиленно учится военному инженерному делу под руководством тогдашнего «главного инженера России», будущего директора Инженерного департамента – графа, инженер-генерала К. И. Оппермана (1765–1831).

В начале марта 1815 года обычное течение дел было прервано невероятной новостью: свергнутый Наполеон, находившийся в ссылке на острове Эльба, покинул место своего изгнания и с триумфом 20 марта вступил в Париж, откуда в последнюю минуту еле успел бежать Король Людовик XVIII.

Державы – победительницы Наполеона Россия, Англия, Пруссия и Австрия отказались его признать, объявили «вне закона» и 25 марта заключили договор о совместном военном выступлении против «узурпатора». Русская армия готовилась к новым сражениям в Европе.

Теперь в них должен был принять участие и Николай Павлович, который 13 мая в сопровождении бессменного Ламздорфа покинул Петербург и почти через две недели был уже в ставке командования в Гейдельберге, где находился Император Александр I. Здесь наконец Ламздорфа сменил генерал-адъютант, генерал от инфантерии граф П. П. Коновницын (1764–1822).

На этот раз Русской армии не пришлось принять участие в борьбе с Наполеоном. Под командованием герцога Артура Веллингтона (1769–1852) соединенные силы Англии, Пруссии и Голландии 18 июня 1815 года в битве при местечке Ватерлоо (недалеко от Брюсселя) разгромили войска Наполеона, принудив того второй раз отречься от власти.

Русская армия вместе с союзниками готовилась снова вступить в Париж.

Мария Федоровна внимательно следила за перемещением своих младших сыновей, за их образом жизни. На сердце было неспокойно. Они такие молодые, неопытные, а гусарская «вольница» могла подействовать на них неблагоприятно. К тому же этот Париж, гнездилище порока и разврата! В письме графу Коновницыну Вдовствующая Императрица наставляла:

«Я, конечно, нимало не сомневаюсь, что внушенные им правила нравственности, благочестия и добродетели предохранят их от действительных прегрешений, но пылкое воображение юношей в таком месте, где почти на каждом шагу представляются картины порока и легкомыслия, легко принимает впечатления, помрачающие природную чистоту мыслей и непорочность понятий, тщательно поныне сохраненную; разврат является в столь приятном или забавном свете, что молодые люди, увлекаемые наружностью, привыкают смотреть на него с меньшим отвращением и находить его менее гнусным».

Императрица Мать знала, о чем писала. Она была наслышана о бесконечных офицерских историях, связанных с пребыванием в Париже в 1814 году. Местная свобода нравов искусила немалое число молодых людей, заимевших там порочные связи с бесчисленными местными мадемуазелями, всеми этими «Жолли», «Лулу», «Фифи», «Люси», «Мими», а проще говоря – с парижскими куртизанками. Таких связей своим сыновьям Царица не желала.

Матушка напрасно беспокоилась. Николай и Михаил не проявляли никакой тяги к миру сиюминутных грешных удовольствий. Хотя оба они, особенно Николай, отличались природной статью; на них трудно было не обратить внимания, но никогда и никто, даже из числа недоброжелателей, не посмел бросить упрек, обронить намек на неподобающее поведение. Для Николая Павловича это было естественным, природным; он никогда не «изображал» добродетельное поведение; оно было ему присуще с детства как родовая черта.

Николай сопровождал Императора Александра Павловича на марше к Парижу, а затем участвовал в торжественном параде в Париже. Перед этим был смотр армии в местечке Вертю, где Великий князь занимал место в составе гренадерского корпуса в качестве командира 2-й бригады. Командиром же был прославившийся в 1812 году генерал А. П. Ермолов (1777–1861).

Осенью началась долгая дорога домой. Долгая, потому что несколько недель Николай Павлович вместе с Братом-Императором провел в Берлине. Здесь случилось событие, определившее его «счастье на всю жизнь». Он еще раньше обсуждал эту тему в кругу родственников: Мария Федоровна дала согласие, это – «заветное желание» ее сердца. Император же Александр Павлович просто был счастлив: дочь Короля ему нравилась во всех отношениях.

23 октября 1815 года в Берлине было объявлено о помолвке Великого князя Николая и принцессы Шарлотты. Свадьба намечалась через год, за время которого принцесса должна была в Берлине пройти интенсивный курс Русской истории, языка и основ Православия (в действительности этот срок растянулся более чем на полтора года).