Карл Любезный бесплатное чтение

Глава 1. Встреча на лесной тропе

Венсенский лес дремал в лучах послеполуденного солнца. Вяло шевелилась листва на деревьях по обе стороны тропы; застывшие, гордо высились одинокие, увенчанные гирляндами крупных шишек, одинокие мохнатые ели. Тень от молодых, настойчиво тянувших ввысь свои вершины, кленов и тополей, создавала какую-никакую, а прохладу. Нет-нет да и налетал легкий ветерок, резвясь как ему вздумается: то вдоль тропы, а то поперек.

По такой тропе теплым сентябрьским днем 1469 года ехал верхом человек. На нем просторный, с пышно собранными на плечах рукавами, суконный полукафтан, доходивший, по-видимому, до колен. На ногах обтягивающие панталоны серого цвета и, чуть темнее, полусапоги. На голове всадника шляпа с низкой тульей и неширокими прямыми полями. У пояса меч в окрашенных бордовыми полосами ножнах из кожи; справа, ближе к животу, – кинжал с загнутыми вверх концами перекладины.

Человека этого звали Тристан Лермит, или Тристан Отшельник. Рода он был незнатного; его отец владел поместьем близ Мулена в герцогстве Бурбон, а мать была дочерью среднего достатка купца. Их сын поступил на военную службу и сражался с англичанами под Орлеаном и близ Парижа, затем в Нормандии. Его заслуги на этом поприще были отмечены коннетаблем Ришмоном, который сделал молодого и храброго воина своим конюшим, а еще спустя несколько лет Ришмон, весьма довольный искусством Тристана вести прицельный огонь из пушек, произвел его в магистры артиллерии.

Вскоре, однако, при содействии бастарда графа Дюнуа[1], рекомендовавшего пушкаря королю как рьяного борца с дезертирством дворян из действующей армии, Тристан получил должность маршальского прево Франции. Пост обязывал ко многому. Учитывая это, а также безудержную отвагу своего подопечного при взятии неприятельских крепостей, граф Дюнуа посвятил его в рыцари. После окончания войны король Карл VII, всегда высоко ценивший доблесть и, главное, ум, по совету Дюнуа приблизил Тристана к своей особе, сделав своим советником.

Так бывший «мэтр Пушкарь» (прозвище, данное ему в свое время солдатами), понемногу обогатившись на прежних постах, вошел в силу. Поначалу он, всецело преданный королю Карлу, не желал признавать дофина Людовика как будущего государя, особенно когда тот предпринял попытку пошатнуть власть своего отца (1440 г.), а потом после серии неудачных заговоров (1456 г.) сбежал от его гнева в Бургундию ко двору дяди, Филиппа Доброго. Но, верный своему долгу служить отечеству, Тристан очень скоро вошел в доверие к новому королю, став его советником и верным слугой. Людовик по достоинству оценил его преданность, подарив ему сеньорию Бовуа, пост камергера и… свою дружбу. Отныне Тристан стал верным псом у ног своего хозяина, который поручал ему аресты подозрительных лиц, допросы и конфиденциальные переговоры. В его ведении находились тюрьмы, и его называли при дворе и в народе «бешеным карателем беспощадного короля». Своей жестокостью он возбудил к себе ненависть всех знатных людей королевства, особенно после Лиги общественного блага – союза аристократии, объединившейся в борьбе за свои привилегии и за ослабление монархии. На самом деле он не был таким уж свирепым палачом, как о том шла молва; он всего лишь исполнял волю своего господина, делая это порою с неохотой, но все же повинуясь в силу старой солдатской обязанности и веря: приказы, исходящие из уст короля, не подлежат обсуждению, ибо «сие служит на благо Франции».

Кроме Тристана, верным слугой Людовика, его «вторым псом» был Оливье ле Дэн, королевский брадобрей, уроженец одной из деревень близ Гента; но король в беседе с ним не очень-то откровенничал, зато любил поговорить об амурных делах со своим палачом, которому и доверял тайные интимные поручения.

Тристана боялись, предпочитая дружить с ним, нежели враждовать. Он содержал свой штат слуг, которые безропотно подчинялись ему; он мог приказать арестовать любого, на кого падало подозрение короля. Он следил за порядком в городе и в войсках, исполнял судебные и административные функции и был, как говорили в то время, «королем при короле». Ко всему прочему этот человек хорошо знал греческую и римскую мифологию.

Бросим короткий взгляд в пору его отрочества.

Детство он провел в имении матери, близ Шатору. В конце сентября 1419 года, спустя пару недель после того как на мосту в Монтеро был убит по приказу дофина Карла герцог Жан Бургундский, Тристан в возрасте десяти лет потерял отца. Они вдвоем направлялись в соседний городок; там жил родственник, позвавший на крестины. Отец с сыном торопились, опасаясь ливня: давно уж супилось небо. Много позже взрослый уже сын все еще помнил, как отец по дороге рассказывал ему о вольном стрелке Робин Гуде, а потом, когда они, миновав поле, углубились в лес, – о благородном рыцаре Лоэнгрине и его возлюбленной, герцогине Эльзе. Истории эти отец слышал от своей матери, а она – от причетника местного прихода.

Так они ехали довольно долго, глядя на тропу и вспугивая прятавшихся в траве редких жуков и цикад, как откуда ни возьмись – кабан! Выскочил из чащи – и, через поляну, прямо на них, опустив голову, оскалив пасть с клыком, из которой падала на землю алая пена. Отец тотчас понял, отчего зверь не кинулся прочь, а пошел в атаку: в боку у него торчала стрела, а вдалеке вдруг послышался звук рога. Охота! Раненый вепрь на какое-то время ушел от людей и теперь, повстречав двоих, вознамерился мстить. Нет никого страшнее раненого кабана, от него не уйти, всё одно догонит и вонзит клык.

Оба соскочили с лошади, и она, увидев очевидную опасность, немедля умчалась невесть куда. Отец вынул нож и, выставив вперед ногу, изготовился к битве. Зверь уже стремительно летел на него, а поблизости как назло нет дерева, чтобы попытаться хотя бы на время скрыться за стволом и этим ослабить стремительный удар. Мальчик, стоя рядом, в ужасе смотрел на летящее на них со вздернутой верхней губой и налитыми кровью глазами злобное чудовище.

– Беги же, сын! – закричал отец. – Лезь на дерево, самое ближайшее! Скорее! Если это чудище меня одолеет…

И сделал прыжок в сторону. Кабан мгновенно развернулся и бросился на двуногое существо, причинившее ему боль. Зверь и человек схватились не на жизнь, а на смерть. Отец, улучив момент, обернувшись, еще раз крикнул сыну и тотчас поплатился за это: опрокинув его навзничь, кабан воткнул в него клык. Тристан вскричал от ужаса и не мешкая полез на дерево – высокий вяз футах в тридцати слева от тропы. Дерево не баловало ветвями, но мальчик научился лазать, обнимая руками и ногами ствол. Детские игры спасали ему теперь жизнь. Футов десять уже он одолел и тут остановился в страхе: не слышно шума борьбы на земле, не щелкает клыками кабан, и от отца – ни звука. Повернув голову, малыш застыл с раскрытым ртом: зверь лежал на боку с кинжалом под сердцем и тяжело дышал, жить ему оставались минуты. Отец корчился в траве, держась руками за живот, пытаясь впихнуть обратно вываливающиеся синие внутренности… Но сил уже не было. В последний раз успел он посмотреть на сына, да так и отдал богу душу, не отводя глаз.

Мальчик заплакал и заторопился поскорее слезть с дерева. Но тотчас, замерев на мгновение, он поднялся чуть выше и с беспокойством поглядел вдаль, туда, откуда уже явственно доносились возбужденные голоса и ржание лошадей. Это не могли быть крестьяне или городские жители – откуда у них столько коней? И не хозяин замка со свитой и гостями: тот отбыл не то на войну, не то ко двору короля; Тристан сам видел отряд сеньора, покидавший замок. Оставалось одно: наемники. А может, бургиньоны или арманьяки?[2] Те и другие, прибегавшие в своей борьбе друг против друга к помощи англичан, вот уже больше десяти лет разоряют королевство, грабя деревни, нападая на малочисленные отряды, на одиноких путников и даже на паломников, выпытывая прежде, за какую партию они стоят. А коли это наемники, то голод вынуждал их и грабить, и охотиться. Зверь, что уже стал околевать, – их добыча. Неудачный выстрел вывел разъяренного от боли вепря на тропу…

И вот они уже совсем близко, эти охотники. Мальчик знал из рассказов отца и сверстников, что наемники, да и бургундцы тоже, крайне жестоки, не следовало попадаться им на глаза. Он полез еще выше и достиг чуть ли не макушки вяза и там, чувствуя себя в относительной безопасности, осторожно выглянул из-за ствола. Опасения его, надо сказать, были не напрасны: увидев мишень, лучник потехи ради мог достать ее стрелой.

Показались пятеро всадников – без копий, зато с луками и мечами. По одежде судить и по беретам – нормандцы. Подъехав ближе, спешились, воткнув взгляды в мертвеца рядом со зверем.

– Гляди-ка, – произнес один, низенький, чернобородый, на бургундском наречии вперемежку с нормандским, – этот парень нам помог. А я подумал было, что это моя стрела свалила-таки вепря.

– Он пробежал бы еще не одну милю, – отозвался другой. – Черт знает сколько времени пришлось бы еще мчаться за ним.

– Да и кто поручится, что нашли бы? – поддержал его третий. – Лишь один дьявол ведал, что на уме у секача.

– А он его – ножом! Похоже, угодил под сердце. Но и сам не спасся, бедолага. И как это он дал этому борову пропороть себе живот, ума не приложу.

Еще один из них, четвертый, очертил в воздухе крест:

– Упокой, Господи, душу раба твоего, и да минет она преисподней. Ибо блажен был сей брат, что жизнь отдал за ближнего своего…

– Довольно, монах! Здесь тебе не церковь и не кладбище. Считай, что ты прочел ему отходную. Сейчас для нас важнее еда: вторую неделю голодаем, а герцогу Филиппу когда это еще придет на ум вспомнить о нас. Грузим тушу на лошадь и убираемся отсюда, пока буржский король[3] не нагрянул сюда со своими молодцами.

Монах попробовал возразить:

– Как же быть с покойником? Христианин ведь.

– Предлагаешь предать тело земле? Брось, брат Амелен, не до того сейчас. Вон сколько мертвецов на дорогах Франции, всех не захоронишь.

– Что же, оставим здесь?

– Предпочитаешь везти его, усадив впереди себя? Или меня? А может, Жовера? Эй, Жовер, тебе предлагают недурное соседство. Хочешь покататься в обнимку с трупом?

– Говорил же, не надо брать с собой монаха, – буркнул тот, кого звали Жовером.

– Ты слышал, Амелен? Помоги лучше взвалить эту гору мяса на коня, а о мертвеце позаботятся волки.

Вскоре они умчались. Тристан без опаски слез с дерева, подбежал к месту недавней схватки со зверем и застыл в ужасе, раскрыв рот. Кровь уже покинула тело отца, лицо его побелело, глаза заволокло дымкой. Меж пальцев застыли синие кишки. Мальчика едва не вырвало. Он вспомнил эпидемию чумы, набеги наемников. Всё вынес отец, в живых остался, а тут поди ж ты… И виной тому, как ни крути, война, бесконечные распри сеньоров…

Тристан утер слезы рукавом куртки и быстро зашагал к деревне, куда они только что направлялись вдвоем. Шел, поджав губы, чтобы не расплакаться больше, и вспоминая наставления отца. «Ты уже не маленький, – говорил тот, – почти что мужчина. Нынче взрослеют рано, война учит. Будь тверд духом и готовым ко всему. Тяжелые времена. Короли воюют непонятно отчего, а страдает народ. В любой день и час я могу уйти, и ты останешься один. Была бы мать жива, а так… Случись что со мной – уходи к людям, они не оставят в беде. Потом – служи нашему королю, другого властелина нет и не может быть на земле франков».

Как знал отец, затеяв такой разговор с сыном за день до крестин.

Придя в поселок, Тристан, захлебываясь от волнения, рассказал обо всем. Селяне на скрипучей телеге, прихватив с собой священника, отвезли тело отца на кладбище и предали земле. Постояли, вздыхая и крестясь. Святой отец прочел короткую молитву, встав лицом к врытому в ногах покойного кресту из сучьев дуба.

В те минуты малыш Тристан на всю жизнь возненавидел две вещи: охоту и войну, наплодившую отряды наемников и враждующих партий, рыскающих повсюду в поисках пропитания и с целью грабежа. Их не было бы, не будь бесконечных войн с врагами короля и с его мятежными вассалами, терзающими разоренную, плачущую страну. И дал себе клятву мальчик: посвятить свою жизнь борьбе с этими врагами, мешающими людям жить спокойно, раздирающими королевство на части. А раз так, он будет служить королю и беспощадно расправляться с его недругами.

…Одно за другим проносились воспоминания в голове у всадника, как вдруг он остановил коня. Перед ним, чуть правее тропы, стоял мальчуган лет десяти и выжидающе глядел на него. Одет он в рубаху и латаные штаны, обут в сандалии на деревянной подошве; а в глазах скорбь, мольба, что-то еще…

Молча оглядев ребенка, Тристан склонился в седле.

– Ты кто, малыш? Что здесь делаешь?

– Не найдется ли у сеньора чего-нибудь поесть? – с удивлением услышал вместо ответа. – Мы голодны, а здесь только ручей и больше ничего.

Теперь всадник понял, что еще читалось в глазах ребенка.

– Ты, стало быть, не один? – спросил он.

– Со мной сестра. Она тоже голодна.

– Где же она?

Мальчик помедлил с ответом, во взгляде его на всадника мелькнуло опасение.

– Не скажу, пока не буду уверен, что сеньор не желает нам зла.

Тристан рассмеялся:

– И вот тому доказательство, малыш!

С этими словами он достал из притороченной к седлу сумы кусок сыра с лепешкой и протянул их ребенку. Мальчуган жадно схватил угощение и потянул было в рот, но, передумав, убрал за пазуху. Потом оглянулся:

– Выходи, Николь.

Из-за одинокого, приземистого, довольно широкого в обхвате дуба выглянула девочка лет восьми и настороженно посмотрела на всадника, не решаясь приблизиться. Смутные времена сделали всех, даже детей, подозрительными. Боялись своих же, соотечественников, а уж тем более заморских пришельцев; боялись каждого незнакомого человека, даже монахов, поскольку те повсюду искали инакомыслящих и ведьм. Хотя какие ведьмы в такие времена? Где им устраивать свои шабаши, если везде бродят как свои, так и чужие солдаты, если то и дело налетают на деревни и замки отряды англичан? Однако ведьм находили-таки и прилюдно сжигали на кострах, ибо надо было найти виновного в засухе, неурожае, войне, наконец в нескончаемых эпидемиях.

Но всадник приветливо улыбался, к тому же был один, и это развеяло страхи девочки. А когда брат показал угощение, она смело вышла из своего укрытия, взяла кусочек сыра и принялась торопливо жевать, не сводя глаз с незнакомца. Брат тем временем расправлялся с половиной лепешки, другую половину уже держала в руках сестра.

Тристан с улыбкой смотрел на них, потом спросил:

– Ну, брат и сестра, кто же вы? Как вы здесь оказались? По всей видимости, ты, Феникс, нашел, наконец, Европу и ведешь ее к отцу?[4] А может быть, вы бежали от ножниц Атропы[5] и мечтаете из юдоли плача попасть в землю обетованную? Говори ты, малыш, как старший.

– Мы идем в Париж, – прожевав хлеб, ответил мальчик.

– В Париж? Ого! Зачем же это? Да и кто отпустил вас одних?

– А у нас никого нет, – опустив глаза, печальным голосом сказал ребенок и продолжал, подняв голову и видя, что всадник молчит: – Вы ведь не станете нас убивать, сеньор, или продавать в рабство? Мы ничего плохого вам не сделали, и вы не похожи на злодея.

– В общем-то, наверное, так оно и есть, – усмехнулся Тристан, подумав о своем ремесле и вспомнив прозвище, данное ему. – Во всяком случае, полагаю, было бы несправедливо предъявить мне огульное обвинение. Однако где же ваши родители? Что с ними стало? И откуда вы?

Переглянувшись с сестрой и опустив голову, мальчик стал рассказывать:

– Мы из Куломье, что в Шампани. Отца убили англичане, когда грабили деревню. Он не дал им наше последнюю овцу, и они ударили его топором по голове, а потом сожгли наш дом. Нам негде стало жить, и мы не могли прокормиться, нам оставалось только скитаться и просить милостыню. Мать стала совсем слаба и однажды свалилась в реку, когда мы шли по мосту с паломниками. Она выплыла, потом снова… но больше не смогла, успела только крикнуть нам: «Прощайте!» Больше мы ее не видели. Река в этом месте быстрая; должно быть, течение маму сразу унесло.

– Вот уже больше месяца мы с братом одни, и нет у нас никого, – подала голос Николь, хлопая глазами, которых не сводила со всадника.

– Где же вы живете? – спросил тот. – Где ночуете?

– А где придется, сеньор, – снова заговорил брат, – в заброшенных сараях, на сеновалах, иногда в замках или в домах знатных господ.

– Пускают, стало быть, вас? Что же, даром? Ведь за постой надо платить.

– А мы рассказываем всякие истории и поем песни. Еще я умею стоять на руках, а сестренка ходит колесом по кругу.

– Неплохо! Выходит, вы стали труверами и жонглерами?

– Надо же как-то зарабатывать на жизнь.

– Вне всякого сомнения. Но что же это за истории такие вы знаете? А песни? Откуда они и о чем?

– О крестовых походах, о прекрасных дамах…

– И еще о Роланде, – осмелев, оживленно прибавила девочка.

– А, верно, поете о том, как этот славный рыцарь погиб в Ронсевальском ущелье?

– Нет, о том, как умерла его дама сердца по имени Альда.

– Хм, любопытно. Как же она умерла и отчего?

– У Роланда была возлюбленная, и уж так не хотела она отпускать его в поход на сарацин, так лила слезы и убивалась, словно предчувствовала беду, что случится вскоре с ее милым. А как узнала, что погиб он, то задрожала вся, побледнела, как гипсовое изваяние, и замерла, глаз не сводя с короля Карла. Тот же молвил ей: «Не плачь, дорогая сестра, я найду тебе другую и тоже достойную партию: Людовик, мой сын, станет тебе мужем». И ответила ему Альда на это решительно, блеснув на прощанье глазами цвета морской волны: «Странно мне слышать это. Да не попустит Бог, чтобы я жила, коли нет больше Роланда». Сказав так, упала Альда мертвой к ногам императора. И похоронили возлюбленную Роланда четыре графини, и упокоилась она при алтаре скромной обители.

– Ай да девочка! – восхищенно воскликнул Тристан, бросая ей монету. – Клянусь святым Мартином Турским, ты заслужила гораздо больше, нежели лепешка и сыр.

– История с Робертом, герцогом Нормандским, прозванным Дьяволом, не менее любопытна, сеньор, – заторопился мальчик, – и если вы соблаговолите послушать… Девушку звали Арлеттой, она была простой прачкой, и герцог, проезжая мимо, увидел ее и влюбился без памяти. Вернувшись в замок, он велел своим слугам позвать девушку к себе. Но она горда, девица Арлетта, не в пример остальным из ее сословия. «Коли герцог зовет меня к себе, – заявила она послам, – то и одеться мне следует во все нарядное, и отправлюсь я в гости не пешком, а на парадном коне!» А едва подъехали к воротам и ей предложили войти в калитку, она с достоинством, гордо вскинув голову, ответила: «Пусть герцог сам выйдет ко мне, и быть мне в замке лишь одним путем – через главные ворота!» И так она полюбилась герцогу за красоту свою и за смелость, что стали они жить вдвоем в любви и согласии, и родился у них сын, который покорил Англию и стал ее королем Вильгельмом Первым.

Тристан бросил еще одну монету.

– Держи, малыш, ты заслужил это. Но откуда вам обоим известны эти истории? Не каждый может похвастать такими познаниями.

– Как-то мы гостили в замке у одного рыцаря, который поздним вечером приютил паломника, возвращавшегося из святых мест. Этот паломник до самой ночи занимал хозяина и его супругу рассказами из далекой старины.

– А мы сидели поблизости на ковре и всё слышали, – прибавила Николь.

– А еще люди нередко просят нас помолиться за них в храме, – продолжал мальчик, – известно ведь, что молитвы нищих лучше доходят до Господа. За это нам дают хлеб и даже монеты.

– И вы не обманываете ничьих надежд?

– Зачем же? Это нечестно, и это большой грех. Как удастся отмолить его, и простит ли Господь?

– Здесь ты прав, приятель. Но ты говоришь… Как, кстати, твое имя?

– Меня зовут Симон, господин.

– С апостолом Христа вы, значит, тезки. Так говоришь, Симон, вы направляетесь в Париж? Догадываюсь, почему. В каждом городе, а тем более в таком большом, есть приюты для калек, больных и сирот. По-видимому, такой целью вы и задались?

– Мы уж хотели было… да бродячая жизнь лучше сидячей. Что бы мы там делали? Сидели бы и ждали, когда нам подадут миску супа? Ну нет, лучше ходить по дорогам, бывать в замках, на городских площадях, а потом снова куда-нибудь идти. Ведь мы сами умеем зарабатывать. Так почему мы должны ждать подаяния от короля? Один монах сказал, что, зарабатывая трудом, мы выполняем свой долг перед Богом.

– А если король забудет? – поспешила вставить Николь, собирая языком оставшиеся на ладони крошки. – Или передумает нас кормить? Тогда что же, умирать с голоду?

– А иногда, – снова заговорил Симон, – по большей части в праздники, у дворцов и церквей раздают милостыню. Но надо успеть, а то не достанется. Да и ждать, бывает, приходится долго: когда начнут бросать людям монеты, кто ведает? А нищих много, каждый торопится подобрать первым; часто затевают драки, бьются костылями: кому проломят голову, кому выбьют глаз… Мертвых отвозят на кладбище, сваливают в яму, и там они гниют. Никому нет дела. Так заведено давно.

– Таких, как мы, много, – махнула рукой Николь. – Сколько уже убито людей на войне и умерло от болезней… А детям куда? Да вам и самому известно, господин, чего ж рассказывать.

– Да уж известно, – кивнул Тристан. – Болезни, битвы, голод… Как уберечься от этого? И никому не дано знать своего смертного часа, как и дня грядущего, лишь Богу то ведомо. Однако, как бы там ни было, друзья мои, вы все же направляетесь в Париж. Любопытно узнать, зачем же это?

Дети наперебой стали рассказывать, что в городе живет их тетя с мужем, булочником, мэтром Ришаром, и у них двое сыновей. Однажды повитуха предсказала тете, что следующим ее ребенком снова будет мальчик. В том же уверяла и ворожея, ибо луна, по ее словам, благоприятствует этому, да и звезды тоже не имеют привычки лгать.

– Эти двое, выходит, ваши кузены? – согласно кивнул Тристан. – Должно быть, уже помогают отцу печь булки и лепешки?

– Что вы, сеньор, – легко усмехнулся Симон, – они еще маленькие. Пьеру почти пять лет, а Жаку скоро исполнится год.

– Упитанные, надо думать, малыши у вашей тети, не так ли? Ведь, что ни говори, а семья живет в достатке.

– У тети Ангелики здоровые дети, никогда еще не болели. Один и другой, когда родились, весили чуть ли не по полторы сотни унций каждый.

– Около восьми парижских ливров, – пояснила девочка.

– А сама она очень красивая, – продолжал мальчик, – такая красивая, что дядя Ришар боится, как бы ее не украли. Он сам так говорит. Однажды, когда они с отцом выпили много вина, он сказал, что от такой любовницы, как его супруга, не отказался бы и сам король.

Тристан, услышав это, внезапно задумался. Какая-то мысль, похоже, пришла ему в голову. Дети смотрели на него, не понимая, отчего всадник замолчал и, сузив глаза, с легкой улыбкой стал смотреть вдаль, туда, где через несколько лье должен был показаться Париж. Покивав в ответ на собственные мысли, он снова повернулся к детям и, уже не без живейшего интереса, вновь заговорил:

– Я знаю одну булочницу, она живет на улице Крысоловки. Зовут ее Ангелика…

– Ангелика Лесер? – обрадованно воскликнул мальчик. – Если так, то это она самая, и живут они близ церкви Святого Андре.

– Да, да, у церкви Святого Андре… – рассеянно промолвил всадник, весь во власти каких-то неотвязных дум. Спохватившись, он вновь с любопытством проговорил: – Роста она выше среднего, розовые щеки, приветлива, добра… а на правой щеке у нее, кажется, родимое пятно?

– Именно, сеньор! У нас очень хорошая тетя.

Помолчав, Тристан снова спросил:

– А ее мужа, говорите, зовут мэтр Ришар? Ну да, конечно же! – внезапно прибавил он, хлопнув себя ладонью по ноге. – Теперь я вспомнил. Однажды мы с приятелями заходили в эту лавку. С нами были еще дамы, им захотелось вдруг отведать свежих булочек с маком.

– О, дядюшка Ришар умеет выпекать такие булочки! – весело подтвердила Николь. – Ни один хлебопек города Парижа не может похвастать тем, что у него это получается лучше.

– Верно, тетушка ваша живет в ладу со своим супругом и они любят друг друга?

– Конечно же, – подтвердил Симон, – только…

– Что «только», малыш?

– Мэтр Ришар боится выпускать нашу тетю из дома, даже на рынок он ходит сам, а ее запирает на ключ.

– Вот так-так! Что же тому причиной? Вероятно, так происходит после ссоры?

– Нет, сеньор, просто он опасается, что она может не вернуться домой. Люди говорят, будто король и его слуги тайком бродят по городу и отыскивают хорошеньких женщин, которых увозят во дворец себе на потеху или даже самому королю. Ну а поскольку наша тетя очень хороша собой…

– Вот, значит, как, – протянул Тристан, загадочно усмехнувшись, и снова на какое-то время замолчал, постукивая плеткой, которую держал в руке, по холке коня. – Так ты говоришь, Симон, – вновь обратился он к мальчику, – вашему младшему кузену только что исполнился год?

– Нет, сеньор, это будет только в октябре, в самый канун дня святого Луки.

– Ага, вот оно что, – проронил всадник и прибавил тихо, так, чтобы дети не услышали: – Не думаю, чтобы ей в ближайшее время вздумалось вновь забеременеть, но ничто не помешает ей пойти на это, если в роли мужа выступит…

Дети, недоумевая, смотрели на незнакомца, не понимая и даже не представляя себе, что может воспоследовать из этой неожиданной встречи для истории Франции. Знал об этом лишь один всецело преданный царствующему дому Валуа человек – правая рука короля, его верный слуга и камергер Тристан Отшельник.

Король считал себя умным. Тристан был умнее.

Дети ждали. Они уже порядком устали от долгого пути. Быть может, всадник, с которым они так по-дружески поговорили, предложит им поехать с ним вместе? Ведь, судя по всему, он направляется в ту же сторону. Не услышав такой просьбы, но прочитав об этом по лицам детей, к их радости, он вдруг заявил:

– А что, не прихватить ли мне и вас с собой, ведь я тоже еду в Париж! Думаю, вы не откажетесь от такого предложения.

Николь от радости захлопала в ладоши. Тристан протянул руки, легко поднял ее и усадил впереди себя, потом помог Симону, и тот устроился на крупе коня, ухватившись руками за высокую заднюю луку. Тристан, не переставая улыбаться каким-то своим мыслям, тронул коня. Николь, вцепившись в конскую гриву, неожиданно проговорила, оборачиваясь:

– Теперь с вами нам не страшны волки.

– Волки? Что же, случалось, они нападали на вас?

– Вечерами, а особенно по ночам, мы слышали их жуткий вой, а потому избегали леса и открытых мест, где негде укрыться.

Брат прибавил из-за спины всадника:

– Однажды они неожиданно появились из лесу и бросились на нас. Мы едва успели добежать до дерева и вскарабкаться по ветвям. Всю ночь волки простояли под этим деревом, а под утро ушли. Хорошо еще, ни один из нас не упал.

– Вам бы знать волчий язык – они ушли бы еще раньше.

– Волчий язык? – удивился мальчик. – То есть их вой?.. – И вопрос, после паузы: – Вам, получается, это известно?

Не оборачиваясь, Тристан ответил:

– Меня обучил этому охотник, и однажды это мне пригодилось. Случилось так, что я повстречался с волками: присел на полянке, глядь – они, целых пятеро. Подошли футов на сто, стоят смотрят. Я испугался поначалу, но тут вспомнил, как охотник учил меня выть на разные тона. И я завыл, пока они еще не напали. Вой этот означал на их языке: «я свой». Волки стали медленно подходить ко мне. Я продолжаю выть, подзывая их таким образом, и они подходят все ближе. Подошли, уселись и сидят. Как же уйти от них? Я встал на четвереньки, изображая собою нечто вроде животного на четырех лапах, и попробовал отойти от них. Переглядываясь, они потянулись за мной. Тогда я подумал, что надо поменять тон голоса, который может означать близкую добычу, угрозу, потерю подруги, вожака и что-то еще. И я завыл по-иному, изображая близкую опасность, что на языке волков означает: «Во мне полно яда, вы все умрете, если вздумаете вонзить в меня свои зубы». И что же вы думаете, друзья мои? Волки неторопливо, озираясь, стали уходить.

Выразительное молчание спереди и сзади красноречиво свидетельствовало о впечатлении, произведенном этим небольшим рассказом на детей.

Глава 2. Сговор

Путешествие продолжалось до глубоких сумерек, после чего Тристан принял решение заночевать на постоялом дворе в небольшом городке. К полудню следующего дня они, миновав предместье Сен-Марсель, уже ехали по улице Муфтар к парижским воротам. Здесь они остановились.

– Сеньор, – подал голос Симон, – но это не те ворота, через которые мы въезжали в город, чтобы навестить нашу тетушку. – Он вытянул руку влево. – Там не было такого большого монастыря.

– И городская стена не уходила вверх, – указала рукой вправо Николь.

– Я знаю, друзья мои, – ответил Тристан, – а потому мы повернем к воротам Святого Жака.

– Именно так и говорили нам отец с матерью.

Они направились обходным путем вдоль городской стены и вскоре добрались до ворот Святой Женевьевы, или Папских. Еще столько же времени им понадобилось, чтобы, обогнув предместье Сен-Жак, оказаться у третьих по счету городских ворот. Отсюда шла вниз, к центру города, широкая прямая дорога, она и вывела наших путешественников к самой Сене. Не доезжая до набережной Глориет, всадник повернул лошадь влево, на улицу Малого моста, которая после площади Сен-Мишель переходила в улицу Лирондель.

– Ну, на этот раз, надеюсь, мы на правильном пути? – обратился всадник к детям.

– Да, господин, это улица Ласточки. В конце, где улица Крысоловки, живет наша тетя.

У перекрестка они повернули в сторону церкви Сент-Андре и полминуты спустя остановились у небольшого двухэтажного дома, выходившего фасадом на особняк д'Ар. К входной двери дома вели две ступени, прямо над ними, правее навеса красовалась вывеска в виде завитой булки, от которой тянулись кверху волнистые линии, изображавшие, без сомнения, пар.

Все трое спешились. Долго стучать не пришлось. Дверь отворилась, и на пороге показался небольшого роста толстячок с короткой бородкой, пухлыми губами и носом картошкой. Глубоко посаженные, неопределенного цвета глаза широко раскрылись от удивления.

– Ба! Да ведь это наши племяннички! – всплеснул руками мэтр Ришар. – Вот так-так! Прямо нежданно-негаданно. Ангелика, иди скорее сюда, к нам в гости пожаловал твой брат с невесткой и с ними их детки, которых мы не видели, кажется, уже с полгода… Но кто это с вами?.. – Булочник присмотрелся, неожиданно изменился в лице и отшатнулся, не сводя глаз с человека, лично руководившего публичными казнями. – Святая Матерь Божия, да ведь это же сам…

От волнения сглотнув слюну и осенив себя крестным знамением, мэтр Ришар, задрожав с головы до ног, сделал еще шаг назад.

– Не надо называть имен, досточтимый мэтр, – негромко сказал Тристан, подходя к нему, – это небезопасно как для вас, так и для меня, а этим двум прелестным деткам и вовсе незачем знать больше того, что они уже знают. Вы понимаете меня, надеюсь, и впредь сумеете держать язык за зубами?

– Разумеется, мессир… – пробормотал булочник.

– Называйте меня просто «шевалье».

– Конечно, шевалье… как вам будет угодно.

– И не дрожите так, словно я собираюсь тотчас отдать приказ вздернуть вас на Монфоконе. Уверяю, мне никогда это и в голову не придет. И не делайте таких удивленных глаз. Что касается родителей этих несчастных детишек, то на этот вопрос лучше них самих вам не ответит никто.

Мэтр Ришар часто закивал, в растерянности перебегая глазами с детей на неожиданного гостя. В это время на крыльцо вышла дородная женщина в чепце, из-под которого вдоль щек спускались русые волосы в виде локонов. На ней короткая накидка с фартуком и доходившая до ступней юбка; ноги обуты в башмаки из желтой кожи. Она и в самом деле красива, улыбчива; круглое лицо ее дышало свежестью и добродушием.

– А-а, вот и мои племяшки! – обрадованно протянула она руки к детям и обняла их обоих. – Признаться, давно уже мы не виделись. Но почему вы одни? А это кто с вами?.. – Она перевела взгляд на Тристана и сразу осеклась, потемнев лицом и глухо протянув: – Мессир королевский камергер…

– К вашим услугам, мадам, – легко поклонился Тристан.

На какое-то время воцарилось молчание. Отсутствие брата с невесткой, а также столь нежданный визит «королевского карателя», великого прево дома Валуа, мгновенно дали пищу для размышлений. Всё так же неприветливо глядя на гостя, хозяйка безрадостно проговорила:

– Если доверенное лицо короля говорит простой и незнакомой ему женщине «мадам», то это означает, что либо за ней тотчас явятся агенты сыскной службы, либо они уже явились. И уж меньше всего можно подумать, что человек, сказавший это, нуждается в услугах этой женщины.

– Вам приятнее было бы второе, нежели первое, не правда ли? Спешу вас уверить, что именно так и обстоит дело. Однако не пройти ли нам в дом? Там мы и побеседуем, но прежде эти двое милых детей расскажут вам о том, о чем вы, конечно же, желаете их расспросить.

Они зашли в дом, расселись на стульях и лавках, и дети рассказали супругам всё, что с ними произошло до встречи с «шевалье». Узнав о судьбе брата и невестки, тетушка Ангелика протяжно заныла, схватившись руками за голову и раскачиваясь из стороны в сторону, потом и вовсе расплакалась, слушая о мытарствах, выпавших на долю племянника и племянницы, и нежно обнимая их. Николь тоже заплакала, уткнувшись лицом тете в плечо; Симон же только плотно сжал зубы, стоя у другого плеча. С состраданием глядя на них обоих, тетушка не переставала лить слезы. Наконец она утерла их, глубоко вздохнула и вопросительно посмотрела на гостя. Какое он имеет ко всему этому отношение? И что привело его к ним в дом?

Прерванный на время рассказ возобновился, после чего супруги поняли наконец, что гость явился к ним вовсе не с намерением арестовать обоих и поместить в пыточную камеру. Мэтр Ришар заметно приободрился, взгляд его потеплел, сдвинутые брови вернулись на место. Облегченно вздохнула и тетушка. Теперь глаза ее, голос, весь вид – все выражало благодарность человеку, проявившему такую заботу о бедных сиротах.

– Не знаем, как и благодарить вас, господин, за такое милосердие, – проговорила она, беспомощно разводя руками. – А ведь мы с мужем подумали вначале, что вы пришли к нам не с добром. Прошу простить, но кто же не знает в лицо… – Она попросила детей выйти в другую комнату и, когда они ушли, продолжала: – Кто же не знает в лицо слугу короля, в чьем ведении пытки и казни людей и кто всегда может арестовать любого.

– Не всегда я занят тем, о чем вы говорите, хозяюшка, и не столь уж я кровожаден, как представляется это нашим горожанам. Ничто человеческое не чуждо ни тому, кто выносит смертный приговор, ни тому, кто его исполняет. Тот и другой с такой же легкостью могут покутить в трактире, какая свойственна любому смертному, и как у того, так и у этого есть сердце, способное любить и страдать, проявлять милосердие.

– Вы дали нам возможность убедиться в этом, мессир, оказав помощь двум сиротам.

– Я рад, что помог вашему племяннику и его сестре добраться до своей тети; кому ведомо, какие опасности могли подстеречь в пути безнадзорных детей. Однако кроме того у меня есть к вам, мадам… Вы уж позволите мне такое к вам обращение? Так вот, речь пойдет об одном важном деле, которое нам с вами необходимо обсудить наедине, причем немедленно.

– Дело? Ко мне? – удивленно вскинула брови Ангелика Лесер. – Хм, странно, что бы это такое могло быть?

– Повторяю, оно не терпит отлагательств.

Хозяин, поймав выразительные взгляды супруги и гостя, поспешил удалиться в соседнюю комнату.

– Что же хочет сказать столь знатный и почетный гость жене бедного булочника? – с любопытством спросила женщина, когда они остались вдвоем.

Тристан, улыбнувшись, игриво положил ладонь на ее руку.

– Э-э, дорогая хозяюшка, да вы, я вижу, совсем меня забыли. Помните, мы заходили в вашу лавку в прошлом году? Нас было четверо: я, мой приятель и две дамы. Отведав ваших пышных булочек и запив их анжуйским вином, мы пообещали вновь занести вам визит. Ныне пришло время исполнить обещание хотя бы одному из нас, то есть мне.

Легкая улыбка тронула уголки губ Ангелики Лесер.

– Припоминаю. Но тогда ваш визит был вызван веселой прогулкой в компании друзей, в то время как сейчас совсем иная ситуация.

– Еще тогда я не мог не отметить вашу привлекательность, ваше очарование! И я сказал себе: эта женщина с розовыми щечками и восхитительным станом должна обладать отменным здоровьем, и если у нее есть дети, то это наверняка крепкие ребятишки, незнакомые со всякого рода хворями. Двое сирот, которых я вам привез, подтвердили мою догадку. Мало того, они сообщили мне, что оба ваших ребенка – мальчики, младшему из которых не исполнилось еще и года.

– Это так, но, признаюсь, я не совсем понимаю, какое это имеет отношение к делу, в которое вы хотите меня посвятить.

– Самое прямое, мадам, если вспомнить о предсказании ваших повитух.

– Повитух? Они предрекли мне, помнится, если только будет воля Господа на новые роды, рождение младенца опять-таки мужского пола.

– Отлично! Вот мы и подошли к сути дела, которое привело меня к вам.

Некоторое время Ангелика не без удивления смотрела на гостя, который завел с ней такой странный разговор. Наконец ее озарила смутная догадка. В недоумении она вскинула брови:

– Вам нужен сын? И вы пришли, чтобы просить меня об этом? Одним словом, вы хотите, чтобы я стала вашей любовницей?

Ответ привел ее в полное замешательство:

– Признаюсь, это пришлось бы мне по душе, однако я являюсь всего лишь доверенным лицом одной высокопоставленной особы.

– Стало быть, вы намерены выполнить поручение этой особы?

– Не совсем так, хотя, будучи введена в курс дела, особа эта не преминула бы направить меня к вам.

– Чего же вы хотите от меня? Чего возжелало бы лицо, о котором вы говорите и которое мне, судя по всему, незнакомо?

– Лицо это – мужчина. Супруга родила ему троих детей, все трое девочки. Человек этот богат, владеет обширными земельными и лесными угодьями, но вся беда его в том, что у него нет наследника. Преклонные годы заставляют его задумываться об этом все чаще: звездочеты предсказали его супруге, что следующим ребенком снова будет девочка. Между тем положение таково, что в случае его смерти – а он уже стар и часто хворает – все его владения отойдут ближайшему родственнику, которого он ненавидит; дочерям же достанутся лишь крохи.

– А его супруга?

– Они давно уже не в ладах друг с другом. Он не желает, чтобы его земли достались ей, а потому денно и нощно молит Бога о даровании ему сына. Однако Всевышний, как я уже говорил, не желает внимать его мольбам. В разговоре со мной человек этот не раз уверял меня, что не пожалеет любых денег для той, которая подарит ему младенца мужского пола. Теперь вы понимаете меня, надеюсь? Я вспомнил о вас, когда повстречал в лесу двух сирот, и решил сделать вам такое предложение. Что вы скажете на это? Однако прежде хочу спросить: не рассчитываете ли вы в ближайшее время вновь стать матерью? Словом, не случилось ли у вас на днях нового зачатия?

– Нет, насколько мне известно, – слегка смутившись, ответила жена булочника. – Но, мессир, – быстро прибавила она, – как же такое может произойти? Вы предлагаете мне лечь в постель с другим мужчиной и спустя девять месяцев подарить ему сына? А его жена? Ведь может статься, она уже носит ребенка под сердцем.

– Они уже довольно долго не спят вместе.

– Но ведь, если родит не законная жена, то ребенок будет считаться бастардом.

– Его законная жена родит девочку в установленный срок, ради этого мужу придется навестить супругу в ее замке и изрядно потрудиться на Венериных полях, засевая зябь.

– Родит девочку… Но что же это выходит? Вместо этого повитухи объявят, что родился мальчик? Выходит, речь идет о подмене одного ребенка другим?

– Именно так, мадам.

– А девочка? Та, которую родит его супруга?

– Ее отдадут вам, и это будет ваша дочь. Ваш супруг, если не ошибаюсь, давно мечтает об этом. На время родов его удалят из города, а вернувшись, он узнает, что родилась девочка. Однако вернется он лишь тогда, когда станет доподлинно известно, что встреча с незнакомцем не прошла для вас бесследно, словом, что вы стали тяжелы.

– Боже, мой сын…

– Теперь у вас их три, прибавьте к этому двух дочерей. А если учесть к тому же, что лицо, о котором я говорил, будет платить вам пожизненную пенсию в сто ливров ежемесячно… Черт возьми, родись я женщиной, да еще с такими данными, как у вас, я ни минуты бы не раздумывал.

– Но та женщина, его супруга? Что же, она, стало быть, ничего не узнает?

– Повитухи объявят счастливой матери, что родился сын, вынесут младенца для обмывания, а принесут уже другого… мальчика.

– Того, которого рожу я?

– Ну не я же, черт побери!

– Но почему бы мужу не посвятить во все детали собственную жену? Их союз от этого, думаю, стал бы крепче.

– Вспомним, мадам, старую мудрую поговорку: «Кто меньше знает, тот дольше живет». К тому же кому ведомо, как сложатся отношения у супруги с неродным сыном, когда она узнает, что приходится ребенку не матерью, а мачехой?

– Зачем же ей об этом знать?

– Всякое может случиться. Супружеские ссоры могут привести подчас к чудовищным последствиям.

– Хорошо, пусть всё так, но я! Обо мне вы подумали? Ведь мне придется растить и воспитывать чужого ребенка!

– Мадам, это будет уже ваша дочь. Ваша, понимаете? А если еще учесть, что вам хорошо заплатят за вашу работу, то на происхождение девочки следует попросту закрыть глаза, а потом и вовсе забыть об этом. К тому же, полагаю, нельзя при этом не учитывать и того, что вам предстоит вырастить представительницу знатного дворянского рода, которая, разумеется, ничего и подозревать не будет о своем истинном происхождении.

Ангелика задумалась, но ненадолго. Она понимала, что уже наполовину посвящена в какую-то важную государственную тайну, и этот пока еще не состоявшийся сговор происходит у нее не с кем иным, как с лучшим другом короля, его карателем. Ему подчинялись все, даже принцы, и его боялись, ибо он мог в любой день забрать любую жизнь. Отказать этому человеку в его просьбе – значило едва ли не нажить в его лице врага. Когда и где нанесет этот враг удар? Лишь Богу то ведомо, а до той поры жизнь в ожидании неминуемой расплаты за несговорчивость превратится в сущий ад. Жена булочника знала об этом. Что ей оставалось? Только дать согласие. К тому же тешила мысль о крупной сумме за такую «работу». Все же она попробовала выразить своего рода небольшой протест, желая этим самым выяснить все до конца, дабы у нее не оставалось никаких двусмысленностей.

– Разумеется, мессир, я польщена вашим вниманием и доверием к своей особе, однако меня мучает вопрос: неужто для этой цели не нашлось никого лучше жены обыкновенного булочника?

– Значит, не нашлось, – коротко ответил гость, давая тем самым понять, что всякие возражения излишни.

– Но любовницы этого влиятельного господина? Ведь у него, разумеется, есть женщины для утех, и они, надо полагать, выше меня рангом по социальному положению.

– Они мигом разнесут весть о подлоге, ибо человек этот – лицо хорошо всем известное. Для вас же он останется всего лишь мимолетным знакомым.

– Мимолетным? Значит, сделав свое дело, он исчезнет из моей жизни навсегда?

– Как пар от дыхания на морозе. Он сделает свою работу; вам останется сделать свою.

– Понимаю, мессир. – Сердце у мадам Ангелики забилось чаще. Как всякая женщина, она любила деньги. Любопытно, сколько ей заплатят?

– И во сколько же ваша высокопоставленная особа собирается оценить мою услугу? – с замиранием сердца спросила она.

– В пятьдесят тысяч золотых экю. На эти деньги вы сможете купить новый дом, где бедные сироты будут расти в достатке под присмотром своей дражайшей тети.

Как хорошая торговка, Ангелика знала, что в случае, когда покупатель сам называет цену, глупо не поторговаться. И хотя сама она рассчитывала на более скромный гонорар, но тут чутье подсказало ей, что можно запросить и больше.

Сделав вид, будто она несколько приуныла, жена булочника с сомнением покачала головой.

– Работа, однако, немалая, мессир. Мне кажется, такой труд следовало бы оценить несколько выше.

– Я так и знал, что вы станете торговаться, – усмехнулся Тристан. – Хорошо, я прибавлю еще тридцать тысяч.

У мадам Ангелики загорелись глаза. Она и подумать не могла о такой удаче! И она хотела уже бурно выразить согласие, но, почувствовав, как в ней просыпается алчность, диктующая выторговать еще хотя бы тысячу-другую, в нерешительности медленно приподняла брови:

– Мне кажется, мой господин, вы могли бы добавить немного. Знаете, как трудно ходить с животом… А если еще учесть, что это будет мой ребенок, которого я выносила в своем чреве затем, чтобы никогда больше его не увидеть…

– Сколько же вы хотите? Назовите сумму, но учтите, ваша несговорчивость может вам дорого обойтись. Вы понимаете меня? – И гость выразительно сузил глаза. (Ангелика почувствовала, как у нее проваливается сердце). К тому же ничто не мешает мне при таком повороте событий прибегнуть к услугам другой женщины, которая, как вы догадываетесь, не откажется от суммы даже вдвое меньше той, что я назвал. А вам я сделал такое предложение лишь потому, что мы с вами давно знакомы. Вам следовало бы воздать хвалу небесам за такое знакомство, вместо того чтобы ломаться и набивать цену. Я был о вас лучшего мнения, любезная хозяюшка. Но все же мне не хотелось бы, чтобы мой визит оставил в вашей душе горький осадок. Вы, как я понимаю, тоже будете не в восторге, если наша сделка не состоится и я уйду ни с чем.

Ангелика Лесер всерьез испугалась, узрев в словах гостя угрозу. Боже, какая же она дура! Да за такую сумму, какую ей назвали, она готова восемь лет подряд рожать по младенцу! И что ей вдруг в голову взбрело ломаться? О боже, только бы он не передумал! И она уже раскрыла рот, собираясь призвать в свидетели своего согласия всех святых, как гость прибавил:

– Но, вовсе не желая нарушать наших дружеских отношений, я готов сделать последнюю уступку. Полагаю, особа, о которой идет речь, одобрит мои действия. Итак, вам заплатят сто тысяч экю в золотой монете, но, как вы понимаете, лишь после того, как произойдет обмен младенцами.

У жены булочника перехватило дыхание. Она чуть не кинулась в объятия «королевского карателя».

– В том, что вы получите эти деньги, можете не сомневаться, – прибавил тот. – Даю в этом слово, которое мне еще никогда не доводилось и не доведется нарушить. Я даю это слово вам, как если бы дал его королю.

– Я верю вам, мессир, – проговорила обрадованная Ангелика Лесер.

– Вот и хорошо, – поднялся Тристан. – Я сообщу вам, где, как и когда вы сможете встретиться с этим человеком. Запаситесь несколькими днями терпения, а до той поры под любым предлогом избегайте сношения с вашим супругом.

– Я и на два фута не подпущу его к себе, не имея на то вашего дозволения, сеньор, – подобострастно заулыбалась прекрасная жена булочника.

Покинув дом с чувством до конца исполненного долга, Тристан вскочил на лошадь и, повернув на улицу Лирондель, направился в сторону Лувра.

Глава 3. Король и его «бешеный каратель»

Комната была вытянутой и имела три окна: одно глядело на север, два других – на восток. Сложив руки за спиной и опустив голову, вдоль длинной стены от одного окна до другого в волнении вышагивал король Людовик XI. Он в распашной робе с длинными разрезами спереди и с боков и в туфлях с заостренными, но недлинными носками. Голова его обнажена, шляпа с неширокими загнутыми внутрь полями и с невысокой тульей, обшитой иконками святых, лежит на стуле. Никакой роскоши ни в покоях, ни в одежде короля; скорее среднего достатка горожанин мерил комнату шагами, размышляя не то о налогах, не то о высоких ценах на фламандское сукно.

Король думал о том, как ему и дальше держать в узде непокорную и своевольную знать. Лига общественного блага, которую около пяти лет назад создали против него вечно недовольные родичи и сиятельные вельможи, сделала свое дело: Людовик пошел на уступки. Всей сворой они тогда накинулись на него, чуть было не побили при Монлери, пришлось скрываться в Корбее, потом в Париже, Конфлане и, наконец, в Руане. В результате Карл Бургундский получил проданные его отцом королю города на Сомме; своему брату король отдал Нормандию и уступил свои права сюзерена на Бретань и герцогство Алансонское; графу Сен-Полю пожаловали должность коннетабля. Остальные участники лиги – Франциск II, герцоги Бурбонский и Лотарингский, оба д'Арманьяка, графы Дюнуа и д'Альбре – получили пожалования в виде земель и прибыльных должностей. Но Бог уже распорядился в отношении приговора тем, кто мешал королю править, кого он считал предателем. Год назад Господь прибрал к себе душу бастарда Орлеанского; именно Он, а не враг рода человеческого, ибо граф Жан де Дюнуа все же был храбрым командиром времен прошлой войны с англичанами, соратником Орлеанской девы. Другого ренегата – кардинала Балю, лизавшего пятки герцогу Бургундскому, Франциску Бретонскому, брату короля и Эдуарду IV – Людовик засадил в клетку, в которой тот просидит целых одиннадцать лет. Ту же участь разделил с ним епископ Вердена Гийом д'Аранкур, не меньший изменник; кстати, он и придумал эту клетку. Брата Карла Людовик в апреле отправил в Гиень, подальше с глаз, отобрав у него Нормандию, – найдется кого одарить таким лакомым куском.

Король остановился у окна, устремив взгляд на острый шпиль церкви Сен-Жермен л'Оссеруа, потом посмотрел вправо на Бурбонский отель, закрывающий собой почти всю набережную от Лувра до площади Трех мэрий. Состроив недовольную гримасу, он повернул голову влево: другой отель – Алансонский – частично заслонял собою улицу Сент-Оноре и был окружен двух- и трехэтажными домами горожан.

Людовик снова зашагал вдоль окон, скрестив руки на груди, а потом одной рукой подперев подбородок. С главными он пока что разделался, теперь с остальными… Но тут он вспомнил, как едва не попал в плен герцогу Бургундскому, опрометчиво предложив тому встретиться в Перонне для улаживания мирных отношений. Но все обошлось, он чудом вырвался из лап своего троюродного брата и вот теперь размышлял, как отомстить за унижение. Но не только кузену – другим, тем, кто посоветовал ему отправиться в Перонну (Балю и Сен-Поль), а тем временем спровоцировал бунт жителей Льежа против власти герцога Бургундского. Кстати, как доложили ему через своих шпионов Оливье, а вслед за ним и Тристан, среди поджигателей бунта были и те, кто в свое время примкнул к лиге: герцог Лотарингский, Жан де Бурбон и Карл д'Альбре. Как-то надо их перессорить либо приблизить к себе подачками или брачными союзами. Неплохая мысль! А начинать надо с головы – Карла Орлеанского и Бурбона. Последнему неплохо бы отдать в жены дочь Анну; ей пока всего восемь лет, а ему… черт возьми, ему уже за тридцать. Ничего, зато этот в кармане, все же в супруги возьмет дочь короля. Впрочем, лучше будет, пожалуй, выдать ее за герцога Лотарингского. Вторую дочь, Жанну, выдать за… О, у этой пятилетней крошки, без сомнения, никогда не будет детей. Ну не получилась, вышла какая-то уродина, к тому же горбатая и хромая. Хромоножка… Господи, сколько уже этих Жанн-хромоножек! Так вот, она-то – самая подходящая пара для Людовика Орлеанского: пусть-ка после этого попробует оставить после себя наследника. Зато станет зятем, как и лотарингец. Вот и обезврежены двое. Однако самые сильные фигуры пока что не взять в клещи: братец, похоже, вновь что-то затевает, а к Карлу Бургундскому опять прибывают гонцы из Англии, Бретани, Гиени. Зачем?

Людовик вновь остановился у окна; оно выходило на улицу Сент-Оноре. Он поднял голову, словно ища ответ у Парижа. Но тот молчал, холодный, безучастный. Взгляд короля скользнул по улице Шамп-Флери и остановился на церкви Сент-Оноре, затем метнулся вправо и замер на улице де Кок, ведущей к почти разрушенным, старым городским воротам Филиппа Августа.

Король понимал, что война между ним и герцогом Бургундским неизбежна, несмотря на мирный договор, заключенный во время свидания с герцогом в Перонне. Раз так, надо тайком подговаривать жителей городов на Сомме поднять восстание против бургундца, а тем временем разместить в этих городах королевские гарнизоны. Причину для недовольства найти нетрудно: герцог нарушил условия договора, расширив свои границы. В то же время чутье подсказывало Людовику, что не стоило вновь начинать войну, однако желание отомстить за то, как с ним обошлись в Перонне, перевесило чашу весов.

Думая над этим, король неотрывно смотрел на возы с сеном, которые поворачивали от старых ворот на улицу Астрюс, словно где-то в глубине этих возов таился ответ на вопрос: как следует поступить, и если отправить тайных агентов в Амьен, Сен-Кантен и Абвиль – города на Сомме, – то когда?

Невидимая в стене дверь внезапно растворилась; вошел, без тени смущения, человек. Услышав звук шагов, король обернулся:

– А-а, кум Тристан! Давно тебя не было. Как твоя поездка?

– Мои родственники живы, хотя и не совсем здоровы. Я привез им лекаря.

– Ты недурно прогулялся. Не мешало бы и мне вырваться из этих стен, которые Филипп Август планировал приспособить под архивы и тюрьму. Недаром Карла, моего прадеда, называют Мудрым: он и дня не мог прожить в этом склепе, называемом Лувром.

– Не так уж плох этот дворец, государь.

– Собственно, да, если учесть, что вид из окон располагает к размышлениям; они все больше не дают мне покоя, друг мой. Бургундец снова замышляет что-то против нас. Желает избавиться от присяги французскому королю и стать сюзереном.

– Мир меж вами шит белыми нитками.

Король сел в кресло, совместив перед собой подушечки пальцев рук.

– Я должен первым нанести удар.

– Прежде необходимо обеспечить тыл, мой король.

– Я не собираюсь выступать во главе войска, для этого у меня хватает маршалов. Я разожгу недовольство городов на Сомме и Уазе против герцога. На горожан я обопрусь в моей борьбе.

– Под тылом я подразумеваю наследника. Восемнадцать лет уже, как вы женаты, государь, а ваша супруга, королева Шарлотта…

Людовик бросил на собеседника быстрый взгляд.

– Королевству нужен дофин, – продолжал Тристан. – Вам надлежит нейтрализовать вашего крестника Людовика Орлеанского, ближайшего к трону.

– Будь прокляты Мария Клевская, родившая этого ублюдка, и герцог Карл, признавший его своим сыном, – угрюмо промолвил король. – Но я найду выход из положения: я женю его на Жанне, своей недоделанной дочери. Можно быть уверенным, такое чудовище – да простят меня Бог, супруга и это несчастное создание! – не сможет рожать детей, и это пресечет Орлеанский род. Однако нельзя не учитывать и того, что остается он сам, мой кузен.

– Разумеется, государь. Я возвращаюсь к тылу. Оставаясь без наследника по прямой линии, трон Валуа, как вы и сами понимаете, перейдет к старшей боковой ветви, представителем которой в данный момент и является ваш злейший враг, тот, о котором мы говорим, – герцог Людовик Орлеанский. В дальнейшем, полагаю, его не смутит то обстоятельство, что его супруга бесплодна или – прошу меня простить – способна, подобно Лилит, рожать лишь чертей. Он может апеллировать к папе либо прибегнуть к подмене; таких случаев немало в истории всех государств. Что помешает ему?

– Понимаю тебя, кум Тристан, и догадываюсь, к чему клонишь, – кивнул Людовик. – Завладеть престолом юному герцогу сможет помешать только одно: внук Карла Седьмого, иными словами, мой сын. – Он тяжело вздохнул. – Знаю, ты говоришь мне об этом исходя из чистых побуждений, ибо всегда был и остаешься моим верным другом и советником. Однако совет дан, признайся, не без выгоды для тебя самого: всем известна твоя вражда с домом герцогов Орлеанских. Мария Клевская не простит тебе, что ты прилюдно обозвал ее шлюхой.

– Так же как я не прощу ей, что она вновь затеяла тяжбу из-за части виконтства де Туар. Ни для кого не секрет, что эти земли пожалованы одному из представителей Бурбонов – моих прежних покровителей и родичей – щедрой рукой Филиппа Четвертого, в то время как Орлеаны ссылаются на дарственную Людовика Девятого, которую до сего времени никто так и не отыскал.

– Это и побудило тебя нанести ей публичное оскорбление?

– Как можно принимать за оскорбление правду? Нет тайны в том, что эта воспитанница бургундского двора наставляла рога своему престарелому мужу едва ли не у него на глазах.

– Что не помешало ему тем не менее узаконить сына безвестного кастеляна, дав ему титул герцога.

– Что оставалось бедному мужу, если супруга не могла найти с ним в постели того, что нашла в объятиях своего слуги?

Людовик отрывисто рассмеялся, но тотчас оборвал смех.

– Однако речь сейчас вовсе не об этом, кум Тристан. Корона не должна достаться Орлеанскому дому, нам обоим это хорошо понятно.

– Еще бы, сир! Припомним при этом, как Мария Клевская, едва не выпуская когти, как-то бросила мне в лицо, что королю не на что рассчитывать: у него не будет наследников мужского пола, и на трон сядет ее сын.

– Она так говорила? – потемнел лицом Людовик. – И вправду, бессовестная дрянь. Но что, по-твоему, вселило в нее такую уверенность?

– Ей сказал об этом некий звездочет, с которым она встречалась семь лет назад, после того как родила сына. Помнится, сир, тогда же вы помчались в Амбуаз к вашей супруге, и она вскоре родила… дочь, которую вы хотите выдать замуж за вашего кузена. Появление на свет наследника, безусловно, обезопасило бы прямую ветвь Валуа, ведущую свое начало от Филиппа Шестого, и с этого, собственно, и начался у нас с вами разговор.

– Я не желаю, чтобы царствовали Орлеаны еще и потому, что Мария Клевская дружна с герцогом Бургундии Карлом. Ты понимаешь, конечно, чем это грозит – нет, не мне лично, но Франции, которую эти двое поделят по своему усмотрению на два королевства.

– Заветная мечта вашего бургундского кузена, – вставил Тристан.

– В одном из них – Бургундии – королем будет герцог Карл, – продолжал Людовик, – в другом – герцог Орлеанский. Вот и нет Франции, от которой тотчас начнут отрывать лакомые куски англичане – с севера и с запада; испанцы и империя – с юга и востока.

– Не слишком ли сгущает краски ваше величество? – чуть усмехнувшись, произнес великий прево, усаживаясь, повинуясь жесту короля, почти напротив него. – Ужели государь столь немощен, чтобы не надеяться на появление на свет наследника?

– Я рассчитываю наперед все ходы, а потому исхожу из худшего. Королева не столь крепка здоровьем, как хотелось бы. Кто поручится за то, что она и дальше сможет рожать, а если и так, то это вновь не окажется дочь? А ее супруг? Жив ли еще тот авгур, что может назвать день и час моей кончины? Как видишь, причин для беспокойства предостаточно.

Помолчав, верный слуга загадочно улыбнулся:

– Не стоит, право, раньше времени омрачать себе жизнь, сир, постоянно думая о том, чего, если с умом взяться за дело, можно избежать.

– Тебе пришла на ум какая-то недурная мысль, друг мой? Надеюсь, это не связано с убийством или колдовством; ты ведь знаешь, мне всегда были не по душе занятия белой магией, тем более у меня не вызовет восторга общение с нечистой силой.

– Всё гораздо проще, государь. Оставим в покое Бога, нечистую силу и занятия оккультными науками, вместо этого бросим взгляд в глубь веков. Кем был король Хлотарь Второй? Фредегонда родила его не от супруга Хильперика, а от одного из своих слуг, которых нумеровала на каждую ночь. От Хлотаря протянулась длинная цепочка Меровингов, которую одним прекрасным днем оборвал геристальский мажордом. А теперь припомним историю Англии. Кем был Вильгельм Завоеватель, ее король? Сыном дочери дубильщика кож; законных детей Роберт Дьявол не имел, так что дубильщик, таким образом, стал чуть ли не родоначальником целой вереницы английских монархов. В связи с этим зададимся вопросом: так ли уж безгрешны французские короли, чтобы не думать в первую очередь о сохранении династии и не прибегать при этом к услугам третьих лиц, коли королева, к примеру, рожала одних девочек либо мальчиков? Последних смерть зачастую забирала еще задолго до того, как они, нередко зачатые в утробе матери, имеющей с супругом близкую степень родства, едва начинали ходить. Кто поручится за то, что Дагобер был сыном королевы Бертруды, а не прачки или судомойки? И можно ли быть уверенным, что Генрих Первый, наследник короля Роберта, родился от королевы Констанции Арльской, а не от жены лодочника? Цель оправдывает средства, как говаривали Нерон и Веспасиан, а свидетелей того или иного подлога найти невозможно, ибо они, скорее всего, преждевременно отправлялись в мир иной.

– Любопытным в связи с этим будет вспомнить историю, связанную с восшествием на престол Филиппа Пятого, – подхватил себеседник. – Он не стал бы королем, если бы его теща Маго не удавила ребенка, которого произвела на свет Клеменция Венгерская, супруга Людовика Десятого. Но кого на самом деле отправила на тот свет алчная графиня? Ходили слухи, что некая Мари де Крессе вместо своего сына, которого родила на день или два раньше королевы, воспитывала сына Людовика Десятого, а ее собственного ребенка придушила эта Маго, не знавшая о подмене. Мари поклялась не выдавать тайны, но перед смертью освободилась от клятвы. Несостоявшийся монарх немедля заявил о себе, но его тотчас упрятали в темницу. Впрочем, полагаю, это всего лишь толки.

– Но по этой дорожке шагают не одни лишь короли, – продолжал Тристан, кивком давая понять, что наслышан о псевдомонархе. – В одном германском княжестве, например, супруга графа перед самой своей кончиной внезапно родила наследника, в то время как астрологи предрекали ей, как и вашей супруге, что, в соответствии с фазой Луны, она в продолжение нескольких лет сможет рожать лишь девочек. А супруга некоего итальянского правителя после тяжелых родов вообще утратила способность к деторождению, что не помешало ей в самом скором времени произвести на свет божий розовощекого младенца. Можно вспомнить еще историю появления на свет Карла Лысого, лицом вылитого камергера, с которым Юдифь проводила время под самым носом у своего благочестивого супруга Людовика…

Король сделал нетерпеливый жест, означающий, что всё, им услышанное, не является для него новостью, однако он не может понять мотивы, побудившие советника затеять этот разговор.

– Что же из того? – спросил он, переводя взгляд с окна, куда он до этого безучастно глядел, на собеседника. – И к чему, собственно, ты ведешь? Уж не думаешь ли ты, что я, побуждаемый неведомыми причинами, вынужден буду пойти на такой шаг, о котором ты говоришь?

– Так ли уж они неведомы, сир? – не отводя взгляда, продолжал Тристан. – Достаточно ли примеров я привел, и не наводят ли они вас на мысль о преемнике, если припомнить вещание повитух?

– Вот оно что, – протянул Людовик, сложив руки на животе. – Выходит, ты ставишь под сомнение, что Франция будет иметь наследника в лице моего сына? Полно, стоит ли верить вздору, который несли повивальные бабки?

Он попробовал улыбнуться, но это вышло столь неестественно, что верный слуга понял: король, несмотря на браваду, весь во власти суеверий и пророчеств. Играя на этой струне, Тристан продолжал:

– Едва родилась Жанна, они предрекли в худшем случае бесплодие королевы, в лучшем – рождение одних девочек.

– И что же? Два года спустя Шарлотта родила сына.

– Они имели в виду наследника, а не мертвеца. О том же вас предупреждали астрологи. Те и другие оказались правы: вот уже три года королева, ваша супруга, не может зачать младенца. Кто даст гарантию, что ей это удастся или, в дальнейшем, не родится вторая Жанна? Между тем, сир, вы уже далеко не молоды, а престол по-прежнему остается без преемника. Сколько сил ушло у вас на борьбу с непокорной знатью, на собирание воедино земель для французского королевства, и сколько этих сил еще осталось? На мой взгляд, уже немного. Смерть не разбирает, где король, а где слуга, она косит направо и налево, невзирая ни на возраст, ни на титулы. Уверены ли вы, что у вас достаточно времени для того, чтобы подарить Франции дофина? Лишь Богу ведом час кончины каждого смертного. Но вы не Бог и не можете этого знать. Что же станет с вашим королевством, случись с вами беда, поджидающая любого человека в виде болезни или, что еще хуже, несчастного случая?

– Несчастного случая? – угрюмо глядел на верного слугу Людовик из-под нависших бровей. – Что ты имеешь в виду?

– Вы можете поперхнуться во время еды и умереть. Вас могут отравить, недругов искать далеко не надо. Вы можете, наконец, разбиться насмерть, упав с лошади.

– Я хорошо держусь в седле.

– Так же думали и те, кто в расцвете сил ушел из жизни. Вам назвать имена? Вот они: король Людовик Пятый; сын Людовика Шестого, Филипп; король Иерусалимский Фульк; герцог Леопольд Австрийский. Все они были уверены, что прекрасно держатся в седле. Однако это частный случай; причины внезапной смерти, повторяю, ведомы лишь Всевышнему да дьяволу.

– Я не пропускаю ни месс, ни молитв, аккуратно посещаю церковь; дьяволу не добраться до меня.

– Хорошо, если так, и все же надо быть готовым к худшему. Оно может произойти не столько с вами, сколько с вашим королевством. Кому оно достанется после вас, если у него вот уже сколько времени нет и, судя по всему, не может быть дофина? Ответ вы знаете не хуже меня: первому принцу крови, вашему орлеанскому кузену, бастарду, узаконенному герцогом Карлом.

– Нет! – вскричал Людовик, в гневе стукнув кулаком по подлокотнику и выкатив глаза. – Нет, – продолжал он уже тише, заметно успокаиваясь, – корона должна перейти к прямым потомкам Валуа, а не к родовой ветви. Мои предки не простили бы мне… Что скажу я в мире ином моему прадеду Карлу, когда он спросит меня, в чьи руки передал я священную державу франков?

– Вы скажете ему, сир, что передали бразды правления вашему сыну, прямому потомку Филиппа Валуа.

– О ком ты, кум Тристан? – скривил губы Людовик. – Моя супруга рожает лишь баб да мертвецов. Прикажешь, вопреки салическому закону, усадить на трон старшую дочь Анну?

– Возможно, она и оказалась бы неплохой правительницей, однако предпочтение в данном случае следует отдать лицу мужского пола. Это будет ваш сын, государь.

– Ты издеваешься, Тристан? Где я его возьму? Ведь я говорил тебе, что королева неспособна…

Тристан остановил короля движением руки. Ему, одному из всех, дозволялось такое обращение с миропомазанником.

– Матерью вашего сына окажется не королева Франции.

Король с выжиданием и явно непонимающими глазами глядел на верного слугу.

– Кто же тогда?

– Я не напрасно завел беседу о том, что в жилах королей подчас изрядно добавлено чужой крови, не имеющей никакого отношения к царствующей династии. Вы не станете ни первым, ни последним, сир, в череде монархов, совершающих подлог на благо королевства, которое нуждается в наследнике престола. Матерью будущего короля должна стать одна из ваших любовниц, которая родит вам сына – крепкого, здорового мальчугана. Не уверен, что для этой цели подойдет одна из придворных дам, слишком изнеженных и порочных, не обладающих ко всему прочему отменным здоровьем. К тому же вовсе незачем при этом иметь свидетелей, коих окажется, как вы сами понимаете, предостаточно. Дворянство всегда с известной долей пренебрежения относилось к третьему сословию, людям так называемого низшего сорта, однако оно нередко прибегает к услугам этих лиц, в частности, в сфере оказания интимных услуг. У вас и самого, государь, есть женщины для утех среди горожанок Тура, Амбуаза и Парижа. Почему бы одной из них не подарить вам дофина, который и станет вашим преемником?

Король, в задумчивости созерцавший колокольню монастыря Раскаявшихся грешниц, перевел долгий взгляд на Тристана, словно спрашивая, не шутит ли он.

– Что ни говори, – без тени улыбки прибавил великий прево, – это все же будет ваш сын, государь.

Ничего не ответив, Людовик снова отвернулся и, сложив руки на груди и постукивая пальцами по предплечьям, по-прежнему стал созерцать колокольню и рядом арку, оставшуюся от старых ворот Кокьер.

– Я исхожу из худшего, сир, если припомнить предсказания, – услышал он в наступившей тишине и снова задумался.

То, о чем говорил Тристан, не лишено было здравого смысла. В самом деле, мог ли Людовик допустить, чтобы власть перешла к младшей ветви Валуа, Орлеанской? Впрочем, с момента рождения Жана III она уже считается средней, ибо ниже ее – Ангулемская ветвь, идущая от Людовика, сына Карла Мудрого. Нежелание допустить к правлению страной герцогов Орлеанских как первых принцев крови стало у короля своего рода манией; он считал, что его великому плану объединения Франции в единое монархическое государство не суждено будет осуществиться, если на престол взойдет троюродный брат, поддерживающий к тому же добрые отношения с Карлом Бургундским. Раздробленность державы, независимость знати – вот к чему бы это привело. Сам собой напрашивался вывод: королевству нужен наследник. Но королеве Шарлотте Савойской Бог упрямо не желал даровать сыновей. Мало того, своеобразный приговор в этом отношении ей вынесли астрологи и повитухи. И тем и другим в те времена верили безоговорочно, не был исключением и король Людовик. В последующие девять дней после рождения Жанны Луна останется в прежней фазе – значит, сыновей не будет. Таков вердикт звездочетов. А потом? Дальше? Согласно мнению повивальных бабок последние роды могли привести к бесплодию.

Людовика передернуло. Выходит, все его старания, направленные к собиранию земель, напрасны? Но выход есть, и об этом только дал понять верный клеврет. Однако понимает ли он, что предлагает? Ведь дофином будет не тот, которого родит законная супруга, а другой; его подарит королю одна из его любовниц, число которых к этому времени, следует признать, заметно поубавилось. Но пусть даже так, и одна из них родит ему сына, – вправе ли будет тот надеть корону? Подумав об этом, Людовик горько усмехнулся. А он сам? Ведь это дева Жанна провозгласила королем его отца, и именно благодаря ей тот короновался в Реймсе. Но законным ли государем был Карл VII (не страдавший, в отличие от отца, безумием), если припомнить любвеобильный нрав его матери, Изабеллы Баварской? Об этом судачили тогда на всех городских улицах и площадях, и это долгое время продолжало слетать с уст всего двора. Со временем толки поутихли, но Людовик до сих пор сомневался, что его дедом был Карл VI, а не один из вельмож, причем это еще в лучшем случае. Так что же мешает ему теперь, коли так обстоит дело, заиметь наследника, которого родит не королева? Ведь отцом-то будет он! Прав Тристан. Выходит, надо всего лишь… Но, черт возьми, как это сделать?..

Тристан, стоявший справа, без труда прочел мысли короля по его лицу и немедленно подал голос. Людовик вздрогнул, услышав ответ на вопрос, который он не успел задать.

– А сделать это надо непременно, сир, пока еще не поздно. Подменить одного ребенка другим не составит большого труда, важнее другое: мальчик должен появиться на свет за день или два до родов вашей супруги. Едва королева разрешится от бремени, ей объявят, что у нее родился сын, а девочку – вашу дочь – отнесут в дом той самой дамы, что так любезно согласилась влить свежую кровь в жилы королей династии Валуа.

Людовик некоторое время молчал, обдумывая то, что услышал, и живо представляя себе то, что произойдет.

– Что же, ты полагаешь, она протухла? – криво усмехнулся он.

– Судите сами, сир: из шести родившихся у вас детей выжили только двое, обе девочки. А если еще учесть к тому же, что младшая дочь… как бы это мягче выразиться…

– Ну, ну, говори, чего уж там. Ты ведь хотел сказать, что врожденное уродство Жанны – совсем не лучший показатель на фоне четырех моих почивших детей. Но как же Анна? Ребенок, по-моему, удался.

– Всегда и везде бывают исключения, сир, а потому нет никакой гарантии, что сын, если даже он и родится от королевы, не станет точной копией, если не хуже, вашей младшей дочери.

– Это и побудило тебя сделать вывод, что кровь Валуа никуда не годится? Я мог бы согласиться с тобой, будучи уверен, что в моих жилах течет кровь Карла Шестого. Но твердой уверенности в этом нет, если припомнить, что мою бабку Изабеллу не без оснований считали шлюхой.

– Полагаете, стало быть, что кровь Валуа достаточно свежа?

– Скажи уж лучше, немецкая кровь моей бабки и одного из ее любовников. Однако виновна во всем, на мой взгляд, Шарлотта. Ее кровь не с душком ли?

– В связи с этим, сир, не будем закрывать глаза на предсказания, поэтому следует принять меры, о которых я говорил. Наведайтесь в гости к двум-трем вашим любовницам, причем самым лучшим, и намекните при этом, что не будете ничего иметь против, если каждая в положенный срок разрешится младенцем. Можно было бы, конечно, ограничиться услугами одной дамы, но как знать, родит ли она, а если так, то кого, мальчика или девочку? Шансы возрастают с увеличением числа оплодотворенных самок, верно ведь? Среди ваших любовниц до сих пор нет ни одной, что носила бы под сердцем королевское дитя, во всяком случае, ни мне, ни вам об этом не известно. Не исключая, однако, и этой возможности, я готов предложить вашему величеству неплохую сделку; в результате у короля Франции, можно надеяться, в самом скором времени появится наследник, жизнь которому даст…

– Ну же! – оживился Людовик. – У тебя есть на примете незамужняя дама с пышными формами и отменным здоровьем? Говори же, кто она!

– Жена булочника, что живет близ улицы Святого Андре.

– Хм, недурно, черт побери! Король Людовик вознамерился сделать матерью будущего короля Франции супругу одного из горожан!

– Почему бы и нет, – вскинул брови Тристан, – коли мы с вами не знаем доподлинно, кто был отцом Карла Седьмого?

– В самом деле, – скривил губы Людовик. – Но почему именно эта особа? И куда мы денем ее мужа на время родов?

– Очень просто: его арестуют по подозрению в организации городских волнений, направленных на подрыв существующей власти. Когда дело будет сделано, его, конечно же, отпустят. Что до его супруги, то дело обстоит так…

И Тристан поведал королю о встрече с детьми и о видах в связи с этим на дородную жену булочника с улицы дю Ратьер. Людовик слушал молча, время от времени проводя фалангой указательного пальца по крыльям носа; с некоторых пор это вошло у него в привычку, указывая на размышления. Верный клеврет с легкой улыбкой ждал, предвкушая свою порцию любовных утех с прекрасной женой булочника, которая таким образом отблагодарит его за богатого любовника, готового щедро заплатить всего лишь за то, что ее двое сыновей вместо брата обретут сестру. Да и могла ли мадам Ангелика не пойти на такую сделку? И втайне Тристан Отшельник молил Бога, чтобы она родила сына, думая, впрочем, в первую очередь о наследнике престола, появления которого так ждал король.

Тот без колебаний согласился, о чем дал понять взглядом, улыбкой и кивком. Но все же пожелал уточнить:

– Надеюсь, мой друг, ты не стал преждевременно выкладывать новоявленной Эвридике свой дьявольский замысел?

– Напротив, я сделал это, даже не имея на то согласия вашего величества.

– А если бы ты его не получил?

– Тогда королевство досталось бы вашему троюродному брату.

Кивнув и помедлив, Людовик усмехнулся:

– Полагаю, эта дама так и не узнает, с кем она наставляет мужу рога, в противном случае придется ее…

– Вы пойдете на свидание в том виде, в котором нередко появляетесь на улицах города: в парике, с усами и с бородкой. Я представлю ей вас как весьма состоятельного, но несчастного мужа, жена которого, как и ваша, дарит ему лишь девочек и, если верить прогнозам звездочетов, собирается и дальше гнуть ту же линию. Ну, а поскольку отчаявшийся супруг желает иметь преемника своему делу…

– Во сколько ты оцениваешь ее услугу?

– В сто двадцать тысяч экю.

– Ого! Не многовато ли?

– Сумма немалая для простого смертного, но наследник престола, полагаю, стоит таких денег. К тому же не забывайте: мадам Ангелике предстоит растить трех мальчиков и двух девочек, одна из которых королевская дочь.

– И все же, думаю, цена завышена.

– Ничуть. Эта особа получит сто, остальными я заткну рты тем, кому вздумается их раскрыть.

– Хорошо, Тристан. Но эта булочница, значит, уже дала свое согласие?

– За такую плату, мой король, любая женщина изъявит готовность каждый год приносить по дофину.

Людовик внезапно наморщил лоб:

– Ты рассуждаешь так, мой друг, словно дельце уже обстряпано. Но ведь у этой женщины может родиться девочка. Что тогда?

– Вы улыбнетесь ей на прощанье и сделаете хороший подарок, а ее мужу дело представится так, будто она родила дочь от него. Женщины умеют в таких случаях напустить туману недогадливым мужьям.

– А сто тысяч экю?

– Вы подарите их той, которая родит мальчика.

– Стало быть, как ты и говорил, кандидаток в матери дофина будет несколько?

– В таком деле нельзя давать промаха, сир, тем более что спустя пару дней вам предстоит засевать королевское поле вашей супруги. А потому ожидать радостного события предстоит, на мой взгляд, не менее чем с трех направлений, исключая отсюда, разумеется, вашу жену.

– А дальше? Дальше? – в нетерпении спросил король. – Как ты все это думаешь устроить?

– Ваша супруга родит девочку, в соседних покоях в это время мои люди будут держать на руках двух- или трехдневного мальчика, того самого, который появится на свет в доме булочника или, скажем, в другом доме. Едва ребенок покинет утробу матери, то бишь королевы, его унесут для обмывания, сообщив, разумеется, роженице, что родился сын, которого ей и покажут. Воображаю, как обрадуется ее величество. Но еще больше радости, вполне понятно, это доставит вам, сир.

Людовик медленно закивал, растягивая губы в улыбке и не сводя глаз с верного слуги.

– Моего Оливье зовут Дьяволом, – сказал он, – но, клянусь сводами пещеры Марка Афинского, это прозвище скорее подошло бы тебе, кум Тристан. Сделаем так, как ты задумал. Однако ты, конечно же, понимаешь, что все должно пройти гладко, без малейших толков на этот счет.

– Я не затеял бы этакое дело, государь, если бы у нас с вами еще в прошлом месяце не произошла беседа о так ожидаемом вами преемнике. Ну, а коли я взялся за это, то вашему величеству не стоит объяснять, что второстепенные действующие лица будущей пьесы – мои верные слуги, которые умеют помалкивать, прекрасно понимая, что, едва поползут слухи о подмене, как собственный язык срежет им голову.

– Надеюсь, будущая мать наследника престола окажется столь же благоразумной.

– Не думаю, что ей придет охота окончить свои дни в сточной канаве близ Шатле или в мешке, брошенном в Сену.

Не откладывая дела в долгий ящик, король Людовик XI вновь пожелал услышать астрологов. Не ошиблись ли они в прошлый раз? И что говорит их наука в отношении его самого? Нет, они не ошиблись. Но каково же было его удивление, когда они рекомендовали ему именно в это время зачинать младенца мужского пола, дескать, благоприятнее последних дней сентября для него ничего и быть не может.

Король снова позвал Тристана и, изложив ситуацию, заявил, что ограничится услугами одной дамы, той самой жены булочника.

– Но, сир, – попытался возразить прево, – если у нее родится девочка, что тогда? Мало того, она может вообще не зачать. На карту поставлена судьба королевства.

– Королевство подождет, друг Тристан, но долго ждать ему не придется. Эти звездочеты во избежание ошибки посоветовали мне изрядно потрудиться на Венериных полях; по их словам, чем чаще будет извергаться семя, тем выше вероятность того, что родится мальчик. Говоришь, она весьма привлекательна, твоя особа с улицы Крысоловки? Я нанесу ей визит сразу же после посещения борделя на улице Глатиньи или резиденции грешниц, что у Сен-Мерри. Там умеренные цены и весьма миловидные особы. Я не причислил бы к красоткам вдову со Скорняжной улицы: она, хоть и пышет страстью, но вовсе не пригожа лицом. Этого не скажешь о дочери лодочника с улицы Смертника, но она несколько холодна на ложе любви. Полагаю, кум, твоя избранница не заставит меня разочароваться ни в том, ни в другом. Ну, а если не получится у нее понести…

– Что тогда, сир? У вас появится еще одна дочь?

– Хорошо бы Шарлотте вообще зачать, Тристан. Ты ведь знаешь, я не сплю с ней; она стала безобразной: растолстела, подурнела, у нее все обвисло. Как женщина она умерла для мужчины. Тут еще эти авгуры… А королевству нужен дофин. Я вынужден буду, скрывая отвращение, лечь в постель к супруге, и дело можно будет считать сделанным тогда, когда она затяжелеет. К положенному сроку ты узнаешь через своих шпионов либо из церковных записей, у кого в городе родился младенец мужского пола, а затем… тебе следует его попросту выкрасть. Можно, конечно, и купить, но какая мать пойдет на это?

– Я заставлю ее силой, мой король, коли не выйдет добром.

– Она поднимет крик, сбегутся соседи…

– Она не успеет: ее прикончат на месте, а труп выбросят в Сену.

– Ах, как не по нутру мне прибегать к таким методам. – Подушечки пальцев обеих рук короля снова занялись своей игрой, а на его губах заиграла язвительная улыбка. – Поэтому я и принял твое предложение.

– Но что делать с девочкой, которую родит королева? – спросил верный слуга. – Коли на то пошло, я не собираюсь относить ее в дом безутешной матери.

– С девочкой? – изобразил на лице удивление Людовик.

Внезапно глаза его сузились, пальцы в очередной раз встретились, но теперь уже плотно сошлись обеими ладонями. Вслед за этим последовал быстрый, пронзительный взгляд на собеседника.

– Я понял, сир, – кивнул великий прево равнодушно, словно речь шла о надежности кирпичной кладки камина, у которого сидел король. – Сена с удовольствием примет еще одно подношение.

Людовик коротко, отрывисто рассмеялся:

– Она, по-моему, уже сыта, мой друг. Скормишь малютку собакам, так будет вернее. – Помолчав и вновь заиграв пальцами, он внезапно прибавил с дьявольской усмешкой: – А впрочем, отчего бы королеве не родить сразу двух?

– Не вижу в этом ничего удивительного, сир. Собственно, можно бы так и с булочницей, однако не хотелось бы применять силу. И потом, что она ответит мужу и детям, когда те спросят ее, куда подевался младенец?

– Не будем заглядывать так далеко вперед, друг мой, – согласился король. – Время все расставит по своим местам. Главное – ты знаешь, что, когда и как тебе нужно сделать в той или иной ситуации.

– Я верный раб вашего величества и королевства, – поклонился Тристан.

– Вот и хорошо. А теперь начнем действовать. Первый визит – на улицу Глатиньи, второй – туда же, третий – на улицу Крысоловки; через день-другой – в Амбуаз, к Шарлотте. Ах, бедная моя женушка, она, поди, уже заждалась своего любимого супруга.

И оба понимающе улыбнулись друг другу.

Все вышло так, как и было задумано. В положенный срок Ангелика Лесер родила мальчика, которого вместе с кормящей матерью отвезли в замок Амбуаз. Через день Шарлотта Савойская родила девочку, которую она так никогда и не увидела; вместо нее повитухи показали обессиленной, но счастливой матери младенца мужского пола. Королева облегченно вздохнула: наконец-то! Ах, как обрадуется супруг! В ту же минуту в покои роженицы вошел, сияя от радости, король.

– Ах, Людовик, какая удача! – мокрыми от слез глазами глядела на него королева. – Бог смилостивился и подарил нам мальчика. Вот и верь после этого астрологам. Не напрасно я все эти месяцы провела в беспрестанных молитвах.

– Господь не мог не услышать вас, ибо вы просили даровать дофина государству Французскому, дорогая моя женушка, – цвел в улыбке Людовик, держа на руках спеленатого младенца.

– Да ведь и вы постарались на славу, – ответила, слегка смутившись, Шарлотта. – Однако отчего он не кричит? – внезапно забеспокоилась она. – Все мои дети кричали в первые минуты.

– И четверо из них плохо кончили, – тотчас нашелся Людовик. – Этот примолк, стало быть, ему долго жить.

Одна из повитух, поймав взгляд роженицы, не преминула привести более весомый аргумент:

– Он чистенький, ему тепло, чего ж орать-то? Вот он и притих, ваше величество. Не все подолгу кричат, уж вы поверьте. А подойдет время, накричится еще.

Успокоившись, королева вновь повернула голову к супругу:

– Когда его унесли, мне как будто послышались из комнаты два детских голоса вместо одного. Что бы это могло значить?

Людовик в растерянности выразительно посмотрел на повитуху.

– Сонм ангелов небесных вторил наследнику престола, ваше величество, – немедля выдала та. – Такое нередко слышат роженицы, в особенности те, которые мечтали иметь сына. Одна, помнится, в такие мгновения увидела воочию лик святого Михаила, а другая услышала глас самого Господа, вещавшего о благостном будущем ее первенца.

– Ах, вот что значит усердная молитва, – устало и с блаженной улыбкой промолвила королева.

– Мы назовем его Карлом, и это будет восьмой по счету! – воскликнул радостный отец.

Вся сияя счастьем, с подушек глядела на него бледная, умиротворенная Шарлотта Савойская.

Неделю спустя в дом на улице дю Ратьер вбежал ликующий хозяин.

– Ну вот, я так и знал, что произошла ошибка! Меня приняли за другого. Чуть было не вздернули, обвинив в государственной измене и подговоре к мятежу. А всё Оливье, брадобрей короля. Спасибо, выручил из беды наш великий прево, мессир Тристан. А еще говорят, что он свирепый палач, прямо-таки бездушный каратель. Злые, дрянные языки! Да продлит Господь дни этого замечательного человека!

– Ах, я так рада! – расплылась в улыбке супруга. – Но ты, стало быть, еще ничего не знаешь? Да ведь я разрешилась от бремени.

– Меня уже поздравили, – потирал руки булочник, – и теперь я спешу заключить в объятия мою дорогую женушку. Ведь у нас родилась дочь!

– Как ты и хотел, дорогой.

– О, какое это счастье, когда исполняется заветное желание! За это я буду любить мою Ангелику во сто крат сильнее! Правда, теперь придется потуже затянуть пояса…

– Не придется. Мало того, мы купим или отстроим новый дом, в этом нам будет уже тесно. Затем мы отдадим наших деток в коллежи, пусть постигают науки.

– Коллежи? Новый дом? – в недоумении воззрился на супругу булочник. – Но где взять столько денег? Ты получила наследство?

– Мессир Тристан не только исправил ошибку цирюльника, но и возместил моему мужу моральный ущерб. Совсем недавно он подарил мне кошель, полный золотых монет на сумму… Впрочем, достаточно и того, что их хватит и на обучение, и на дом.

– Хвала Господу! – осенил себя крестом обрадованный супруг. – Да ниспошлет Господь Бог этому человеку удачи в делах! И да избавит Он от всякой хвори и недугов господина Тристана, нашего благодетеля и слугу доброго короля Людовика!

Глава 1. Непослушная корона

Замок Амбуаз стоял на обрывистом мысе, где речка Амасс впадает в Луару. Когда-то графы Анжуйские возвели на этом месте крепость, позднее здесь вырос замок, и граф Фульк за верную службу пожаловал его семье Сюльписа Амбуазского. Последний потомок старшей ветви в игре против Карла VII потерял замок, зато выиграл жизнь. Ныне Амбуаз (спустя два года после казни Жанны д'Арк) – владение короны. Сюда в августе 1483 года умирающий король Людовик и отправил свой двор, не желая никого видеть, подозревая повсюду клевету, измену и обман. И двор, затаившись, ждал: вот-вот прибудет гонец с известием, что король желает видеть избранных, дабы огласить свою последнюю волю. А пока придворные прохаживались по Тронному залу, стояли кучками у окон или гуляли в парке. Все ожидали выхода короля, по-иному тринадцатилетнего дофина Карла никто уже не называл; сам Людовик, выпроваживая царедворцев из Плесси, заявил:

– Отправляйтесь все в Амбуаз и будьте с королем; но не смейте приближаться к нему и заговаривать с ним: дурных советчиков сотни, хороших – единицы. А вы все дурные. Убирайтесь вон! Ступайте к королю!

Качая головами, придворные вспоминали, как в этом самом зале в сентябре прошлого года Людовик давал юному Карлу наказы по управлению королевством.

– Все ли ты понял? – пытливо глядел на сына отец. – Обещаешь ли делать, как надо, как я говорил? Поклянись же, что будешь любить государство и не отступишь от того, на что наставлял тебя.

И будущий монарх поклялся, что будет беречь земли Франции и приумножать их, равно как и жить в мире с соседями и безжалостно карать тех, кто пойдет против его воли. При этом бросил быстрый и короткий взгляд на знатных сановников, на принцев крови и их жен. Те, мягко улыбаясь до этого, вмиг пригасили улыбки и поторопились отвести взоры от обоих – короля и его преемника.

Ныне в зале – ни того, ни другого: один чахнет в Плесси, другого покуда скрывает дверь; справа и слева от нее два стражника в шлемах и с алебардами. За дверью тот, кто очень скоро – быть может, и месяца не пройдет – отправится в Реймс на свою коронацию. И с ним верный Этьен де Вержи, его друг, фаворит, человек, которому юный принц обязан жизнью. Так вышло, что дофин чуть было сам не бросился ему на шею, ограничившись, впрочем, тем, что назвал его своим лучшим другом. Этьен только улыбнулся в ответ, не без трепета пожав протянутую ему руку наследника престола. Вероятно, сейчас они играют в шахматы или читают Тацита. Не исключено также, что оба строят догадки и планы в отношении тех, кого, по словам отца, надлежало «поприжать, придавить, а станут противиться – так лишить жизни».

Вержи был властелином при юном короле, который мог исполнить любое желание своего фаворита, не исключая и расправы над неугодными: тому стоило только шепнуть – и того, на кого он укажет, могли схватить и упрятать в одну из клеток короля Людовика. Любимец принца Карла мог иметь все, чего бы ни захотел, но он не хотел ничего, ни о чем не просил и ни на что не претендовал.

Стремительный фавор сына Гийома де Вержи объяснялся просто. Он дважды спас жизнь дофину. Первый раз – этим летом, на охоте, в Венсенском лесу. Егери выследили оленя и указали охотникам путь. Принц Карл, его троюродный дядя Людовик Орлеанский и Жан Бурбонский бросились в погоню, за ними, со свистом и с криками – придворные. Герцог Орлеанский не очень-то поспешал и советовал дофину не торопиться: местность ухабистая и коряжистая, не случилось бы беды – того и гляди лошадь споткнется либо провалится копытом в яму. Выжлятники тем временем, руководствуясь данными им указаниями, продолжали подстегивать гончих, и те, оглашая воздух неистовым лаем, умчались далеко вперед.

– Принц, – крикнул в это время герцог, – не гоните, остановитесь! Я чуть было не вывалился из седла – ослабла подпруга.

– Черт бы вас побрал, дядя! – осаживая коня, отозвался Карл. – Куда смотрел ваш конюх?

– Я прикажу выпороть бездельника.

– Скорее, мы упустим добычу! – волновался дофин, подъезжая ближе. – Вот уже и собак еле слышно. Да скоро ли вы там?

– Еще немного и неисправность будет устранена. Заснули, олухи? – И герцог замахнулся плетью на одного из слуг, копавшегося под брюхом лошади.

– Ах, некогда ждать, дядя, оставайтесь и догоняйте меня! – вскричал Карл, трогаясь с места, однако тотчас натянул повод. – Но где же собаки, почему я их не слышу? – Вытянув шею, он в недоумении закрутил головой, прислушиваясь. – Куда же направляться, в самом деле?

Людовик Орлеанский немедленно отреагировал на это, указав рукой:

– Берите вправо, ваше высочество! Клянусь святым Михаилом, только что оттуда я слышал лай собак.

– Оттуда? Но свора неслась прямо перед нами.

– Олень резко повернул, что же тут удивительного? Не медлите, принц, и подстегните лошадь! Клянусь, добыча не уйдет, и это будет первая ваша победа в честь невесты, принцессы Маргариты!

Не раздумывая больше и не сомневаясь, Карл дал шпоры коню и поскакал в указанном направлении. Охотники – Филипп де Корд, Ланнуа, Жоакен Руо и другие – устремились вслед. И вдруг прямо перед мордой коня Карла – черно-пегий жеребец! Неведомый всадник резко натянул поводья, конь взвился на дыбы, едва не обрушив удар копыт на холку лошади ошеломленного дофина.

– Ни шагу дальше, ваше высочество, если не хотите свернуть себе шею! – подняв руку, крикнул всадник, молодой человек лет двадцати.

– Свернуть шею? Что это значит? – сдвинул брови Карл. – Кто вы такой, милейший, и по какому праву позволяете себе так разговаривать со мной?

– Меня зовут Этьен, ваше высочество, я сын Гийома де Вержи и недавно при дворе. Прошу простить, если мое поведение показалось вам дерзким, но мне бы очень не хотелось, чтобы король Франции остался без наследника. Это могло бы серьезно подорвать здоровье вашего отца.

Принц продолжал в недоумении хлопать глазами.

– Вы полагаете, мне угрожала опасность? В чем же она, по-вашему?

– Вы увидите ее своими глазами, если соблаговолите проехать вместе со мной совсем небольшое расстояние; до этого места не будет, вероятно, и десяти туазов.

С этими словами всадник повернул коня. Дофин последовал за ним. Близ пригорка, поросшего высокой травой, Этьен де Вержи остановился.

– Смотрите, ваше высочество!

И он указал рукой. Сразу же за небольшой возвышенностью шла крутизна – обрыв шириной около пяти шагов и глубиной не меньше пятнадцати футов. Принц растерянно смотрел, понимая, что еще немного, и он упал бы вместе с лошадью в этот ров, который из-за пригорка не виден был даже с расстояния в несколько шагов. Далее – неминуемая смерть, вызванная ударами и переломами. В живых остаться в данной ситуации – один шанс из десяти.

Герцог Орлеанский, напряженно следивший за развитием событий, скривив губы, вполголоса со злостью произнес, бросив полный ненависти взгляд в сторону всадника:

– Черт бы побрал этого болвана! Он вырвал у меня из рук корону.

Покушение не удалось. Поняв это, герцог подъехал к наследнику престола и с удивлением, в ужасе вперив взор в глубину рва, наигранно воскликнул:

– Вот так пассаж! Кто бы мог подумать, ваше высочество! Не иначе как Всевышний уберег вас от падения в эту дьявольскую западню. Возблагодарим же Господа за ваше чудесное спасение!

– А ведь это вы направили меня сюда, любезный дядюшка, – ответил на это Карл. – Еще мгновение, и я бы вылетел из седла, разбив себе голову.

– Кто же мог знать, что здесь окажется такая ловушка? – сокрушенно развел руками герцог Орлеанский. – Разве можно было увидеть ее с того места, где мы стояли?

– Так или иначе, но я обязан жизнью вот этому человеку. – Принц кивком указал на Этьена де Вержи. – Должно быть, дядя, вам чертовски жаль, что так случилось, ведь если бы не он, корона досталась бы вам.

– Это так, разумеется, – натянуто улыбнулся герцог, – но мне, поверьте, достаточно и того, что королем Франции будет мой троюродный племянник. – Бросив быстрый, колкий взгляд в сторону молодого человека, он прибавил: – Полагаю, вашему высочеству следует отблагодарить своего спасителя, который, таким образом, избавил от траура все королевство.

– Награда не замедлит себя ждать, – ответил принц, – а пока я подарю вам, господин де Вержи, одного моего хорошего знакомого, с которым, уверен, вы подружитесь. Мне, во всяком случае, будет приятно всегда видеть вас вдвоем. – Он обернулся. – Эй, Рибейрак, иди сюда! Познакомьтесь, господа, и подайте друг другу руки.

От группы охотников отделился всадник (рост выше среднего, благородные черты лица, светло-каштановые волосы) и, подъехав к Этьену де Вержи, широко улыбаясь, протянул ему руку.

– Ну вот, – воскликнул обрадованный Карл, – знакомство состоялось, значит, вы будете друзьями, заодно и моими; право, мне всегда этого не хватало!

– Друзьями? Отлично! – весело проговорил Филипп де Рибейрак, придворный, двадцати двух лет. – Согласен, черт возьми, чем более что так пожелал сам король.

Этьен де Вержи явно не понял:

– Его величество? Но когда же это?

– Да только что, будь я проклят! Насколько мне известно, у Людовика Одиннадцатого больше нет сыновей и вряд ли они еще появятся. Но пусть даже и так, все одно королем быть принцу Карлу.

Дофин привстал в седле и вытянул руку в направлении, куда убежала свора:

– А сейчас, господа, вперед! Мы и так уже потеряли много времени. Я хочу посмотреть на этого оленя, пока он еще живой. За мной же, скорее! Ату его, Галаор!

Любимый пес Карла, услышав команду хозяина и увидев его вытянутую руку, сорвался с места и помчался вдоль оврага. Охотники с гиканьем понеслись вслед за ним.

Так Этьен де Вержи приобрел благорасположение дофина Карла, о чем, едва охотники вернулись, сразу же стало известно всему двору, что и подтвердилось льстивыми улыбками кавалеров и многозначительными взглядами дам. Но всего ценнее оказалось знакомство с человеком, «подаренным» ему будущим королем. До самого своего смертного часа будет благодарен Этьен небесам за то, что случай на охоте свел его с Филиппом де Рибейраком, лучше которого, как он говорил позднее, и выдумать нельзя.

Второй случай еще больше укрепил позиции молодого придворного и, разумеется, его нового друга, которого с тех пор называли не иначе как «подарок короля».

Удрученный неудачей на охоте, герцог Орлеанский позвал к себе личного астролога, некоего Эврара Велонна, сведущего ко всему прочему в оккультных науках, и спросил его, каким образом лучше всего отправить на тот свет человека. Астролог, имевший немалый опыт в такого рода делах, счел нужным уточнить:

– Речь идет о знатной особе или же…

– Конечно, о знатной, дьявол ее забери! – вскричал герцог. – Стал бы я ломать голову над тем, как отправить к праотцам простолюдина!

– В таком случае есть несколько способов, – авторитетно заявил Велонн. – Один из них – изготовление восковых фигурок. Епископ Трирский как-то задумал окрестить к Пасхе всех евреев его города; некрещеные должны быть изгнаны. Евреи в ответ на это слепили восковую фигурку епископа и попросили священника окрестить ее. В пасхальное воскресенье фигурка была расплавлена, и епископ упал мертвым возле купели во время обряда крещения.

– Сие не годится, – досадливо махнул рукой герцог. – К особе, о которой идет речь, такое действие неприменимо.

– Обратимся к смерти Жанны Наваррской, супруги короля Филиппа, – бесстрастно продолжал звездочет. – Как известно, в ее кончине обвинили епископа Труа. С помощью ведьмы он изготовил восковую фигурку королевы и, окрестив ее, дал ей имя Жанна. Затем он проткнул куклу иголками в нескольких местах. Спустя некоторое время королева заболела. Однако она никак не желала умирать. Епископ в гневе разломал фигурку, растоптал и бросил в огонь. Прошло совсем немного времени, и королева отправилась в мир иной.

– Чертовщина какая-то, клянусь головой святого Варула! – поморщился герцог.

– К вашему сведению, монсеньор, такой способ избавления от врагов практикуется со времен римлян.

– Я не желаю прибегать к чернокнижию, Эврар, и общаться с дьяволом и духами тьмы. Твои сатанинские методы могут проложить путь к костру. Неужели в твоем арсенале не найдется другого действенного средства, которое, как ты понимаешь, не позволило бы пасть на меня ни малейшей тени подозрения?

Астролог в задумчивости потер рукой подбородок.

– Если бы я знал о пристрастиях того лица, которое мешает вашему высочеству, о его вкусах, его любимых лакомствах наконец…

Герцог вспомнил:

– У него в комнате, на столе, всегда стоит коробочка с миндалем; прежде чем съесть, человек этот замачивает орешки в воде. Понимаешь? Чашка с водой… она тоже на этом столе.

Эврар хищно улыбнулся:

– Тогда все очень просто, ваше высочество. В воде можно незаметно растворить порошок, она сохранит при этом свою прозрачность и напитает все, что в нее положат, в том числе и орехи, и вот если съесть несколько таких орехов…

– Человек умрет? – весь напрягся герцог Орлеанский. – Как скоро? Что он почувствует и сколько пройдет времени: час, день, два?

– Это зависит от прихоти того, кому этот человек мешает.

– Меня устроят несколько дней… два или три. Этого, полагаю, будет достаточно.

– Желание вашего высочества будет исполнено, – кивнул Эврар Велонн. – Не далее чем завтра я принесу вам то, что вы просите.

Через несколько дней юный принц пригласил обоих друзей к себе в кабинет полакомиться миндалем. Все трое вошли, и тут Карл, заглянув в чашку, недовольно вскричал:

– Жерье! Черт возьми, куда подевался Жерье?

В эту минуту в дверях показался комнатный лакей.

– Я слышал, ваше высочество позвали камердинера?

– Ну да! А вы кто такой? И почему я не вижу Жерье?

– Увы! Должен сообщить, что слуга вашего высочества внезапно занемог; узнав об этом, меня попросили на время заменить его.

Лакей, согласно данной ему инструкции, готов был уже назвать имя того, кто его послал, но Карл, далекий от мысли о заговоре, не догадался об этом спросить, иначе в ответ услышал бы имя своего зятя – Пьера де Бурбона.

– Почему же в таком случае вам не дали указания в отношении моих любимых орешков? – И Карл ткнул пальцем в искусно вырезанную из дерева и инкрустированную рисунком из дубовых листьев, прямоугольной формы бонбоньерку с крышкой. – Вот они, видите? – Он поднял крышку. – Каждое утро, когда я еще сплю, Жерье замачивает мне их вот в этой чашке, хотя раньше я делал это сам, с вечера. – Палец вытянулся в сторону чашки. – Почему вы не сделали этого? Я не могу отправляться на прогулку, не отведав миндаля, – так советует мне врач.

– Ваше высочество, я не получил на этот счет указаний, – пролепетал лакей, опуская голову, – но если они именно таковы, то я буду в точности их выполнять.

Едва он это произнес, дофин бросил в чашку горсть орешков и залил их водой из кувшина.

– Поздновато, конечно, – проворчал он, – ну да ничего не поделаешь, придется сегодня нарушить предписания мэтра Молена. В таком случае я полакомлюсь после прогулки. А вы, друзья мои, любите миндаль? У меня его много. Быть может, вам тоже замочить?

– Не стоит, принц, – махнул рукой Рибейрак, – у нас крепкие зубы, не правда ли, Этьен? К тому же, сосуд явно мал и никак не рассчитан на наш аппетит.

И все трое направились к дверям. Этьен, чуть задержавшись, заглянул в чашку и, повинуясь скорее чувству любопытства, нежели желая соблюсти некое правило, пересчитал лежавшие на дне орешки. Еще раз взглянув на чашку, он поспешил за принцем.

Через пару часов они вернулись. Дофин быстрым шагом направился к столу и уже протянул руку за любимым лакомством, как вдруг ему помешал Этьен.

– Остановитесь, монсеньор! – схватил он принца за руку. – Не прикасайтесь ни к воде, ни к этим орешкам.

– Вот так-так, – пробормотал в изумлении Карл. – Но почему?

– Быть может, я излишне осторожен, ваше высочество, – пояснил Этьен, – но, на мой взгляд, воспользовавшись вашим отсутствием, к этому сосуду подползла змея и впрыснула туда яд.

– Яд? В мои орешки?.. – В глазах дофина читался испуг. Оторопело уставившись на чашку, он отступил на шаг от стола. – Но с чего вы это взяли, де Вержи? И отчего вы так пристально смотрите на воду? Кажется, в ней нет ничего необычного.

– Мне показалось странным, что ручка бокала оказалась повернутой. Когда мы уходили, она глядела в сторону очага, а теперь… смотрите, она направлена в угол комнаты!

– Черт возьми, – буркнул Рибейрак, состроив гримасу полного непонимания. – Кто же это мог передвинуть чашку? И зачем?

– Это сделал тот, кто приходил сюда перед нашим уходом и теперь уже не вернется, – убежденно произнес Этьен. – Не удивлюсь, монсеньор, если сейчас сюда войдет, абсолютно здоровый, ваш камердинер Жерье. И вот лишнее подтверждение тому, что мои подозрения не лишены оснований: посчитайте, сколько миндалин на дне чашки.

Оба, дофин и Рибейрак, склонились над столом. И оба в один голос растерянно протянули:

– Их восемь.

– А было двенадцать!

– Куда же подевались остальные четыре? – задал вполне резонный вопрос юный принц.

– Убийца вынул их, дабы ваша смерть не наступила слишком быстро, что явно не входило в его планы.

– Убийца?..

– Вас хотели отравить, монсеньор! Это был тот человек, что выдал себя за комнатного лакея. Но он всего лишь исполнитель, и у этого исполнителя есть хозяин – тот, кто заказал убийство.

– Кто же это?.. Как вы думаете?

– Тот, кому это было выгодно. Тот, кому вы мешаете. Тот, кто мечтает возложить себе на голову корону Франции.

– Герцог Людовик Орлеанский, клянусь муками ада! – в волнении вскрикнул Рибейрак, инстинктивно хватаясь за рукоять меча.

– Другого объяснения я не вижу, – после внезапно наступившего недолгого молчания проговорил Этьен.

Филипп де Рибейрак бросил озадаченный взгляд на собеседников:

– И если вспомнить о том, что произошло недавно на охоте…

– Нет, он не посмел бы, – как-то обиженно выпятив губы, попытался встать на защиту родственника дофин. – Ведь он Валуа, и он мой дядя. И он знает, что мой отец сурово накажет его, коли дело обстоит именно так, хотя царственным особам и не следует порочить честь собственного дома, дабы не вызвать этим недовольство подданных… Однако, де Вержи, – внезапно оживился Карл, – всё это лишь догадки, вам просто могло показаться. Я вполне доверяю своему дяде. Он не может желать мне зла.

– Корона, как и смерть, не выбирает жертву, – изрек Рибейрак. – Король Ричард, возжелав сесть на трон, попросту взял и утопил законного наследника, причем сразу двух, не прибегая к ядам.

– Возможно, герцог Орлеанский поступил бы так же, не будь жив еще король Людовик, ваш отец, принц, – прибавил Этьен. – Но поскольку вы уверены в невиновности вашего дяди, то кто, по-вашему, передвинул чашку и вытащил из нее четыре миндалины? И, главное, зачем?

Вновь наступило молчание.

– Но все это нетрудно проверить, – по-прежнему не сдавался Карл. – У меня в клетке есть одна больная птица – вялая, не поет; что с ней делать, не знаю. Если подтвердятся ваши опасения, шевалье…

– Бедную птичку будет не жаль, – сделал заключение Рибейрак.

Дофин приказал, чтобы принесли клетку. Маленькую светло-желтую канарейку, сидящую на жердочке, похоже, давно мучила жажда, поэтому она тут же опустила клювик в поилку, которую Этьен осторожно наполнил из чашки. Не прошло и нескольких секунд, как канарейка свалилась на бок, вся задрожав, и, дернув еще пару раз лапками, застыла с раскрытым клювом и закрытыми глазами.

– Вот вам первое доказательство, монсеньор: вода отравлена, а стало быть, яд добрался и до миндалин.

В это время дверь раскрылась и вошел какой-то человек.

– Жерье! – бросился к нему Карл.

– Ваше высочество, прошу простить, – виноватым голосом заговорил верный слуга, – меня задержал внезапно заболевший сосед; такой славный человек… А орехи?.. Мне, право, очень жаль: я не смог выполнить своих обязанностей…

– Вот и второе доказательство, принц.

Карл молчал, словно все еще не веря в очевидное и не желая, таким образом, бросать тень на члена королевской семьи. Потом вяло проронил:

– Однако прямого подтверждения причастности к злодеянию моего дяди нет.

– К сожалению, монсеньор.

Карл подошел к Этьену и растроганно произнес, горячо пожимая ему руку и не мигая глядя в глаза:

– Я дважды обязан вам жизнью, сир де Вержи, а потому объявляю вас своим самым близким другом. Отныне вы станете моим телохранителем, советником и камердинером и получите самые высокие привилегии, которые не снились даже принцам крови.

– Готовься к защите, Этьен, – рассмеялся Филипп, – с этого дня дамы пойдут на приступ твоего сердца. Любимец короля – это звучит громко, чтоб мне провалиться в преисподнюю!

– А вторым моим другом будет Филипп де Рибейрак из рода д'Арманьяков! – прибавил Карл, цветя улыбкой.

– Ваш раб навеки, монсеньор! – поклонился Рибейрак. – Преданные друзья все же лучше, нежели корыстолюбцы и льстецы, не правда ли?

– Еще бы! Ах, мне всегда не хватало друзей.

Когда они вдвоем вышли из кабинета принца, Этьен сказал:

– Врагов не бывает только у евнухов и мертвых, у королей же их всегда предостаточно. Но уже то хорошо, что враг живет в доме дофина, вскорости уже короля.

Нарочито громко вздохнув, его приятель изрек на это:

– Какая все же непослушная корона – никак не желает водвориться на голове первого принца крови, то и дело сваливается оттуда.

– Может быть, Филипп, когда-нибудь ей надоест сваливаться.

Рибейрак только пожал плечами.

Глава 2. Как влюбить в себя дочь короля

Тянулись дни, один мрачнее другого. Двор все так же собирался в зале амбуазского замка, а известий из Плесси все не было.

Двор напряженно ждал. Никто уже не сомневался, что дни короля сочтены, и умы будоражил вопрос: кто станет регентом при юном монархе? По закону им должен быть первый принц крови, троюродный брат короля Людовика, герцог Орлеанский. С другой стороны это означало, что фактически на время регентства власть окажется в руках средней ветви царствующего дома Валуа. Выходит, новая метла. Как и в какую сторону пометет? Целых восемь лет будет мести, пока Карлу не исполнится двадцать один год. Да, но она ли? Быть может, другая? Но другой нет, исключая Карла Ангулемского, второго принца крови младшей ветви. Стало быть, как ни крути, Людовик Орлеанский? Вот перед кем надо лебезить, кому угождать, с кем быть в самых хороших отношениях. И многие недоумевали, видя, как кое-кто, вопреки очевидному, не стремится к общению с герцогом, а, напротив, словно не замечая его, держится ближе к дофину. Первый – Оливье ле Дэн, брадобрей короля, его верный пес; за ним Этьен де Век, Луи де Тремуй, Грасьен де Герр и другие. Да, еще два фаворита дофина, его всегдашние спутники повсюду – Этьен де Вержи и Филипп де Рибейрак. Эти-то чем думают, особенно первый? Дофин прямо-таки не отходит от него. Конечно, с этими двоими тоже следует дружить, но не более того: когда это они войдут в силу? Лишь через восемь лет. Стоит ли так долго ждать? Да и кому ведомо, что может произойти за это время: ползут слухи о слабом здоровье юного принца.

Таковы темы ежедневных пересудов двора.

Герцог Орлеанский тем временем, не видя необходимости в том, чтобы слоняться по залам и коридорам замка, большую часть времени проводил в борделях и в домах горожан, имевших пригожих дочерей. Когда ему это надоедало, он возвращался в Амбуаз и прогуливался по парку в компании своих неизменных спутников: Дюнуа (Франсуа де Лонгвиль), Вилье, Рамфора, Сенвиля и других. За ними шлейфом тянулись придворные дамы и кавалеры; ряды их, надо сказать, неуклонно пополнялись, так что очень скоро вблизи покоев дофина осталось совсем немного придворных.

В один из таких дней томительного и тревожного ожидания известий из Плесси-ле-Тур Этьен вышел из покоев принца, неторопливой походкой миновал зал и направился в Галерею Флоры. Придворные почтительно расступались, давая ему дорогу, иные коротко кланялись. Эти смотрели дальше, нежели те, что бродили по парковым аллеям. Королем-то все одно быть этому, а не тому, со «шлейфом» льстецов и бездельников, и Этьен де Вержи вот-вот станет «хозяином» нового короля. А вслед за ним и его приятель Рибейрак.

Этьен не мог не замечать добродушно приветствовавших его и старался запомнить лица и имена, особенно тех, кто не пытался выжать из себя улыбку, здороваясь без лести, без фальши в голосе, в выражении лица. Эти надежные; как бы ни повернулась судьба, на них вполне можно положиться; они верны короне, и юному Карлу следует назвать имена: сир Гуго д'Обижу, сеньор де Бальзак, Альвен де Пьен…

Пройдя до конца галереи, Этьен остановился у арочного проема и, скрестив руки на груди и безо всякого интереса созерцая причудливые фигуры, образованные парковым кустарником, погрузился в размышления.

– Чтоб мне оказаться в преисподней! – раздался вдруг совсем рядом громкий голос. – Я так и знал, что найду тебя здесь.

Этьен улыбнулся. Размашистым шагом к нему шел Рибейрак.

– Какого черта тебе вздумалось созерцать красоты парка? Догадываюсь, предался мечтам? Лучше бы поиграл в мяч с юным королем. Где он, кстати?

– Они с Бурре читают в оригинале Овидия.

– А ты, значит, оттого и грустен, что не силен в латыни? Либо иная печаль тяготит твою душу? Поделись со мной своим горем, как знать, не помогу ли я тебе развеять его?

– Ах, Филипп, – тяжело вздохнул Этьен, – ты же знаешь, я влюблен в Анну де Боже.

Рибейрак усмехнулся:

– Ничтожный повод для того, чтобы впасть в меланхолию. Однако влюбиться в дочь короля – непростая штука, черт побери. Но что ты понимаешь под словом «любовь»? Для тебя это страсть, влечение или попросту тесное сближение тел? Что важнее? Что стоит, я бы сказал, на первом месте?

– Думаю, влечение: мысль неустанно витает вокруг объекта твоей любви – женщины, которую ты боготворишь, ибо в твоих глазах она – лучшая на свете!

Рибейрак хмыкнул, состроив гримасу, позаимствованную им, надо полагать, у Мома[6].

– И это всё? Помилуй, как можно боготворить то, чего еще не видел? Нельзя любить то, чего нет, как нельзя не любить женщин.

– Не пойму, о чем ты?

– Заставь свою Диану раздеться, мой Актеон, только тогда ты поймешь, стоит ли обожествлять женщину, ибо телом она может оказаться схожей с Химерой. Как можно ложиться в постель с таким чудищем? Что ты будешь с ней делать, переводить на французский «Метаморфозы»? Клянусь папской тиарой, от твоей любви меньше чем через минуту не останется и следа.

– А если она прекрасна душой, своей любовью, лицом?

– Словом, схожа с Изольдой? Не скрою, женщина с ликом Авроры или Клеопатры не может иметь тело дочери Тифона; в этом есть своя закономерность.

– А душа?

– Эта капризная особа стремится к любви, но, как и тело, ее прежде всего интересует объект страсти, а уж потом она станет выбирать: любить или нет. Вообще, мой друг, идеальная любовница – та, в ком нет ни малейшего изъяна. Душа здесь, как правило, на вторых ролях; на первых же – лицо и тело; будь иначе, то, беседуя с душой, ты будешь всякий раз отворачиваться. Но вот, представь, она разделась и легла в постель. Приступая к работе, ты станешь накрывать свою милашку простыней, оставляя лишь то место, куда жаждешь вонзить копье. Ненадолго же тебя хватит, боюсь, всего на один перегон, да и тот можно не осилить: вообрази, тебе захочется смены декораций, и тут простыня предательски вильнет в сторону или упадет на пол. Застыв в задумчивости и в ужасе, ты неизбежно услышишь вопрос: «Дорогой, ты меня больше не любишь?» Нет, друг мой, гораздо слаще, когда тебе скажут, лаская тебя томным взором: «Ах, милый, как я рада, что ты без устали любишь меня».

– И это, по-твоему, любовь?

Рибейрак, выставив ногу вперед и подбоченившись, продолжал философствовать:

– Любовь – гармония, вызывающая страсть, из чего следует влечение к сближению тел, которое невозможно, если с подушек на тебя плотоядно взирает одна из Кер[7], и никакая простыня здесь уже не поможет, ибо мозг дает команду телу бежать сломя голову от этакой фурии. В этом смысле меня не удивляет поведение герцога Орлеанского, супругу которого Людовик Одиннадцатый лепил, вероятно, будучи в дурном расположении духа и не из того сорта глины. Господь Бог пришел бы в ужас, увидев такое творение, и наверняка воскликнул бы, схватившись за голову: «Знай я, что родится на земле такое чудовище, не стал бы крушить ребра моему мальчику. Пусть бы жил один».

– Что же, сестра Анны де Боже столь дурна собой? – с удивлением спросил Этьен.

– Дурна? Жанна? – рассмеялся Рибейрак. – Слишком мягко сказано, друг мой. По-моему, она просто сущий урод. Герцог потому и не показывает ее двору, держит взаперти в замке Линьер, где мне однажды довелось побывать. Хочешь знать, что я увидел? Вот ее портрет. У нее пустое, безжизненное лицо. Светло-серые тусклые глаза не выражают, да и не могут выражать ровным счетом ничего; таким отсутствующим взором на нас глядела бы, скажем, протухшая рыба или вековой давности дуэнья перед тем как вздохнуть в последний раз. Далее – нос. Ну, это, пожалуй, можно оставить… впрочем, нет: он хоть и ровный, но неимоверной длины; на нем вполне могла бы разместиться стая ворон. Ниже – рот. Он у нее не в меру широк; нетрудно представить себе объем этих врат Левиафана, едва эта дама поднесет ко рту ложку или зевнет. В полном соответствии с этим ее губы – мясистые, вялые, бледные, цвета мышиного помета. Тем не менее временами она пытается изобразить улыбку на своем потухшем лице; при этом вызывающе обнажается ее верхняя десна.

Этьена передернуло:

– Боже! Вероятно, любая из горгон улыбнулась бы милее.

– Вне всякого сомнения. Но это еще не всё. Выражение лица у этой дамы – как перед очередным посещением отхожего места при расстройстве желудка. Нет нужды говорить о волосах – пук соломы. Но она предпринимает отчаянные попытки выставить этот пук в кудрях, что еще более безобразит ее. Далее. Эта женщина не умеет смеяться. Слышен сам смех, но нет при этом улыбки, иными словами, совсем не раздвигаются губы, просто наполовину открывается рот. Начинаешь озираться по сторонам, ища, кто же это смеется, но других женщин, кроме этой, нет, а смех явно женский.

Этьен, улыбаясь, качал головой, радуясь в душе, что жизнь подарила ему такого веселого, неунывающего и, чего там греха таить, в какой-то мере беспутного приятеля.

– А голос? Ее голос, Филипп? – полюбопытствовал он.

– Голос? Хм! Слышал ли ты, друг мой, чтобы ворона выводила соловьиные трели? Увы! Медузе не заговорить голосом прекрасной амазонки, как Арахне уже не обратиться в женщину, вызвавшую на состязание Афину Палладу. Я обратил внимание также, что она припадает на левую ногу. Вначале я подумал: результат ранения или, быть может, ушиба. Оказалось – ни то, ни это: одна нога у бедной принцессы короче другой.

– Черт побери, Филипп, да это же настоящее чудище! Двор покатился бы со смеху, увидев жену герцога.

– Ее счастье, что она дочь короля; будь иначе, она давно бы окончила свои дни в сточной канаве.

– Со счету можно сбиться, сколько уже было Жанн-хромоножек, – заметил Этьен.

– Однако, друг мой, – кивнув, продолжал Рибейрак, – даже у непривлекательной женщины порою есть неотразимое оружие – ее тело. Совершенное, разумеется. Невзрачное лицо мгновенно исчезает в дурмане, едва дама сбросит свои одежды и предстанет перед тобой в костюме Евы. Она сделает это для тебя! Полотно будет доступно лишь твоему взору! Твоему, понимаешь? Нет ничего сладостнее сознавать, что все это твое, в твоей власти! И сколь желанна эта сцена, сколь волнительна и полна очарования! Ах, Этьен, поверь, нет на свете ничего увлекательнее, чем смотреть на женщину, которая раздевается для тебя. А ее ножка? Видел ли ты что-либо прекраснее?

Этьен положил руку Филиппу на плечо:

– Ты несколько противоречишь сам себе, но, без сомнения, ты прав: нет для мужского глаза ничего восхитительнее такого зрелища.

– Спешу добавить: кто не считает, что лучше женской ножки ничего и быть не может, тот никогда не видел этой ножки и не влюблялся в нее, а если и видел, то не способен ценить красоту. Да здравствует сия прелестная часть женского тела!.. При этом, однако, не следует путать ножку с ногой. Но мы с тобой отвлеклись. Помнится, разговор зашел о графине де Боже. Согласен, она красива, но это сверху, а вот снизу… Любопытно, черт возьми, какая у нее ножка?

– Филипп! Здесь не тот случай.

– Случай всегда и везде одинаков, ведь, в конце концов, всякой любви предопределено ложе, созданное для нее. Что же касается Жанны, то мне, откровенно признаться, искренне жаль ее; но, будь она даже лишена всех своих уродств, все одно она оставалась бы одинокой при столь распутном муже. И, как и всякой женщине, ей хотелось бы страстно любить. Найти такую женщину, которая мечтает полюбить и, будучи хороша собой, но не любимая никем, мучается душой и телом, – большая удача, друг мой.

– Любовь – сладостное безумие, наполняющее жизнь смыслом, – многозначительно изрек Этьен де Вержи.

Рибейрак вскинул брови:

– Без любви, по-твоему, нет жизни, ибо она в этом случае бессмысленна? Глупости! Я, к примеру, не влюблен ни в одну женщину.

– Выходит, ни одна до сих пор не забралась в твою постель?

– Зато не осталось ни одной дамской, куда не забрался бы я, исключая, впрочем, королевских дочерей и особ полувековой давности. Однако влюбиться, и притом в дочь короля, которая к тому же замужем, да еще и любит другого… здесь и вправду не тот случай. Но, если хочешь, прими мой дружеский совет: выкинь эту дурь из головы. После коронации женщины гроздьями станут вешаться тебе на шею; их сердца ты станешь складывать в короб. Но не вздумай открывать этот ящик Пандоры, дабы не обрушились на тебя людские пороки и страдания.

– Я всегда буду любить только одну женщину и думать буду только о ней.

– Ого, Пигмалион, да это уже серьезно! Но знает ли графиня де Боже, что ты в нее влюблен?

– Ей случалось ловить на себе мои пылкие взгляды, но всякий раз она делала вид, что не замечает их. Однажды я попробовал даже заговорить с нею, но она ловко отделалась от меня парой пустых фраз.

– Вот оно что! Выходит, она, подобно вырезанной из кости Галатее, не собирается отвечать тебе взаимностью. А почему, как ты думаешь?

– Дофин шепнул мне по секрету, что его сестра Анна влюблена в герцога Орлеанского.

– Вот именно, мой бедный рыцарь, вот именно! Об этом не говорят, тем не менее это давно известно всем, кроме тебя.

– Всё во мне кипит от возмущения, Филипп. Да ведь герцог – записной волокита! Как же она может этого не видеть и не знать! К тому же, по словам принца, он совсем не обращает на нее внимания как на женщину. Как можно влюбиться в такого человека?

Рибейрак глубокомысленно изрек на это:

– Нам никогда не понять склада женского ума, так же как женщинам не понять ума нашего. Вот если бы она его разлюбила… Но возможно ли это, ведь он стал мил ее сердцу не вчера и не в этом году. Оказывается, возможно, мой дорогой друг, и я нашел, как мне кажется, неплохой выход из создавшегося положения. А все очень просто: надо сделать так, чтобы герцог вместо возлюбленного стал врагом.

– Врагом? – округлил глаза Этьен. – Но ведь они одной крови. Что может рассорить этих двоих?

– Кончина короля Людовика, – уверенно заявил Рибейрак. – Он долго не протянет, это ясно всем, даже ему самому. Перед смертью он объявит, если уже не объявил, свою последнюю волю, и она прозвучит как удар грома… для кого, как полагаешь?

– И для кого же?

– Для герцога Орлеанского! Людовику прекрасно известно, какой образ жизни ведет его троюродный брат, и ему достанет ума для того, чтобы не назначить регентом человека, у которого на уме лишь забавы с особами легкого поведения да ночные оргии с фрейлинами и горожанками. Даже на Королевских советах герцог думает лишь о том, в чью постель он заберется нынешней ночью, дела государства при этом его не беспокоят. Итак, любвеобильный братец отпадает. Другая кандидатура – брат короля. Но такового нет. Остается Бурбон, муж Анны, а значит, и сама Анна. Разумеется, возмущенный герцог выразит протест и потребует созыва Генеральных штатов, которые, можно быть уверенным, станут на сторону почившего короля. Людовику Орлеанскому, повторяю, нет никакого дела до сердечных мук Анны де Боже; теперь же, лишившись вожделенной власти, он просто возненавидит Анну и не исключено, что, став врагом, объявит ей войну. Впрочем, самому герцогу не додуматься до этого: в погоне за новыми юбками он скоро совсем потеряет голову. Вот почему он не желает ни в кого влюбляться, даже в дочь короля.

– Откуда тебе об этом известно?

– Я не враждую с герцогом и не собираюсь этого делать, а потому вхож к нему как один из его приятелей по вояжам к скучающим кумушкам.

– Но что же дальше, Филипп? Выходит, войне не быть?

– Напротив, это случится; мне самому, по всей видимости, придется подать герцогу мысль о войне, и когда Анна де Боже узнает об этом, ей, сам понимаешь, станет не до нежных чувств. Вот тут я и попрошу ее подружку Катрин дю Бушаж посоветовать Анне бросить благосклонный взгляд на тебя. Со своей стороны и ты держись прежних позиций; нелишним будет при этом совершить какой-либо подвиг в честь твоей дамы сердца. Пройдет совсем немного времени, и, я уверен, она затащит тебя к себе в спальню, а потом дарует звание маршала, и ты поведешь войско на твоего царственного соперника, на герцога Людовика Орлеанского.

– Ты с ума сошел, Филипп! Война! И все из-за того, что я влюблен в супругу графа Пьера де Боже! Или мало пролито крови французами на полях сражений? Мало разграбленных и сожженных солдатами деревень?

На это Рибейрак со свойственным ему прямодушием ответил:

– Воевать и не грабить – все равно что не обнимать и не целовать женщину, которая разделась для тебя. Даешь войну и грабеж!

– Филипп, как ты можешь!..

– Ты любишь или нет, черт возьми! Что касается войны, то этого не избежать: герцог, хоть и поглощен целиком своим распутством, не опустит руки после того, как от него уплывет регентство.

– Согласен, но это лишь плод твоей фантазии. Кому ведомо, что придет в голову умирающему королю?

– Уверен, все именно так и случится, чтоб черти утащили мою душу в пекло!

– Однако, Филипп, меня терзают противоречия, вызванные неуверенностью: ведь у нее есть муж!

– Что не мешает ей, клянусь жаровней сатаны, любить другого.

– Ах, ты меня не понимаешь. Имею ли я право любить эту женщину и, главное, рассчитывать на взаимность? Что как она, узнав об этом, рассмеется мне в лицо?

– Друг мой, только последняя дурнушка при живом муже не имеет рыцаря своего сердца. Мудрой женщине ничто не помешает отвести взор от объекта страсти, которому она безразлична, чтобы устремить его на того, кто в нее влюблен. А ведь графиня де Боже вовсе не глупа, согласись. К тому же ты так красочно описывал мне ее достоинства: миловидность, плавность движений, изящная поступь, гордая посадка головы… что там еще? Да за одну только красоту стоит влюбиться в эту даму, клянусь преисподней и всеми котлами с грешниками!

– Ты уверен? – оживился Этьен. – И ты тоже находишь ее красивой, Филипп?

– Еще бы! Готов прозакладывать собственную голову: все остальное у этой дамы не менее достойно внимания, нежели только прекрасное лицо и грациозная поступь. Хочешь, продолжим этот разговор, но уже в парке, шагая по дорожкам; заодно послушаем, о чем болтают придворные.

И друзья направились к лестнице, ведущей к парадному входу замка Амбуаз.

Глава 3. Подруги

Две всадницы августовским утром 1483 года неторопливо огибали излучину Луары вблизи замка Плесси-ле-Тур. Одна из них – дочь короля, Анна де Боже, натура волевая, целеустремленная. У нее высокий лоб, прямая линия носа, маленький рот с чуть припухлыми губами цвета спелого боярышника; глаза светло-карие, выражение открытого лица несколько надменное. На ней ярко-синее платье-корсет с розовым шапероном, подбитым белым мехом; седло – красного цвета. Ей двадцать два года. Ее спутница – очаровательная блондинка – в просторном светло-зеленом сюрко с боковыми прорезями для рук; на голове шляпа с низкой тульей и розовым пером сбоку. Лицом она проигрывает Анне, и виной тому слегка длинноватый нос. Эта дама – Катрин дю Бушаж, дочь сира Эмбера, дипломата и советника короля. Они с Анной одногодки, с разницей в три месяца.

Обе сидят в седлах по-мужски. Слева и справа бегут по две борзые. Широкая тропа ведет берегом реки под уклон; по другую сторону тропы – купы деревьев в окружении кустарника и поля, разделенные ложбиной, которую в данный момент и пересекали всадницы. Миновав ее, они возобновили беседу.

– Слава богу, уже шесть лет тому, как черти утащили в пекло душу этого смутьяна, – обозначила свое отношение к Карлу Смелому Катрин дю Бушаж. – Настал конец войнам с Бургундией, и никто теперь не угрожает нашему королю. Ведь сколько лет длилась война за Льеж, Гент, Сен-Кантен и другие города и области! Он даже пленил как-то твоего отца – боялся потерять Льеж.

Дочь короля усмехнулась: подруга плохо понимала замыслы герцога Бургундского и еще меньше – короля Людовика. Анна объяснила, да так, что собеседница в удивлении раскрыла рот:

– Эти города – всего лишь горошины в закромах покойного герцога. Огромное королевство, что тянулось бы от моря на севере до моря на юге и во главе которого стоял бы король Карл Первый Бургундский – вот цель безрассудного потомка Валуа. Она и унесла его в могилу.

– Ну и пусть бы строил себе империю, – пожала плечами Катрин. – Чем же ему мешал твой отец?

– Всегда легче ломать ветки поодиночке, нежели все разом, – был исчерпывающий ответ.

– Какие ветки, ты о чем?

Глаза Анны сверкнули из-под густых ресниц, брови поползли к переносице. Уколов спутницу жестким взглядом, она произнесла:

– Разобщенность провинций, сеньорий, городов – вот что было на руку герцогу, тянувшему Францию назад, во тьму ушедших веков. Так легче было ему идти к намеченной цели. Мог ли этого не понимать мой отец? Его устремления – создать единое французское королевство, а герцог мечтал как можно больше забрать себе. Это была схватка двух медведей за территорию. Победил сильнейший. Не быть единой Франции, пока есть Бургундия. Но теперь ее нет.

– Хвала Господу, что герцог не оставил сыновей.

– А его дочь? Бочка с порохом. Кто первым поднесет фитиль?

– Тот, кому это выгодно, – твой отец. Не лучший ли способ прибрать к рукам такие огромные владения, как женить на Марии своего сына? Жаль, что провалилась эта затея и король уступил руку наследницы Габсбургу.

– Он сделал это не по своей воле: подданные Марии Бургундской изъявили бурный протест, не желая отдавать себя под власть французов. Этим и воспользовался Максимилиан Габсбург, женившись на Марии и став, таким образом, хозяином владений покойного герцога.

– Любопытная получилась бы пара, не выйди на сцену сын императора Фридриха, этот самый Максимилиан: невесте двадцать, а жениху всего семь лет; целое десятилетие пройдет, прежде чем он приступит к выполнению супружеских обязанностей. Твой отец не подумал о том, что будет делать будущая сноха все эти десять лет? Терпеливо ждать, когда юнец созреет для «работы»? Как бы не так! Она стала бы заводить себе любовников, время от времени меняя их. Не берусь утверждать, что ей не удалось бы при этом зачать дитя. Хорош же окажется супруг, который, будучи еще мальчиком, уже станет рогоносцем. Что же удивительного – Марию, как и всякую другую, не лепили из глины и не вырезали из камня.

– Тем не менее король сам предложил такой брак. Вряд ли при этом его могла остановить предполагавшаяся безнравственность его воистину золотой невестки.

– Догадываюсь, ты поступила бы так же.

Решительный, твердый ответ удивил всадницу в светло-зеленом сюрко:

– Увеличить владения короны за счет земель усопшего свата – перед этим меркнет всё. Но, как и отец, я пробила бы отступление: во-первых, избегая ссоры с императором, во-вторых, не желая новой войны с бургундцами, к которой приведет столь опрометчивый шаг.

Катрин задержала на подруге детства взгляд, полный восхищения:

– Порой я недоумеваю, Анна, отчего ты родилась женщиной, а не мужчиной; случись так, отец чувствовал бы себя счастливым: достойному наследнику престола было бы уже двадцать два года, и королю не пришлось бы ломать голову над тем, кого назначить регентом. Не удивлюсь, если он остановит свой выбор на тебе.

– И я продолжу дело отца, коли Богу будет угодно в скором времени прибрать его душу к себе. Как и он, я не большая охотница до балов и развлечений, меня не увлекают наряды, болтовня двора и мелкие любовные интрижки. Я буду идти к великой цели, которую поставил перед собой король Франции: собрать королевство в кулак, заставив пальцы подчиняться руке, а не играть партию какую кому вздумается. Отец упорно собирал эти пальцы, подрезал им кожу, если они не желали повиноваться. Он продолжил дело Филиппа Августа, стремясь вознестись в своем могуществе над всеми странами Европы, и я пойду на всё, дабы он с высоты небес глядел на меня с улыбкой, довольный мною.

Катрин скривила губы в гримасе сомнения:

– Твой отец – и это замечаю не только я – не желает допустить к власти Орлеанов, боясь краха созданной им империи; какой же подарок преподносит ему в это время его дочь? Влюбляется в злейшего врага короны! Гоже ли это ей?

Анна помрачнела, опустив взор:

– Увы! Любовь моя безответна, Катрин, и это приводит меня в отчаяние. Герцог совсем не смотрит в мою сторону, а когда нам случается заговорить, он отделывается одной-двумя фразами и торопится уйти…

Катрин презрительно фыркнула:

– И куда же? К очередной любовнице! Амбуазские, турские и парижские шлюхи всегда к его услугам. Говорят, когда мы жили в Париже, он не брезговал даже нищенками из Сен-Совёр и Нельского подворья, где Двор Чудес. Тебе ли не знать об этом?

– Я ничего не могу с собой поделать, – послышался в ответ сдавленный голос.

Катрин продолжала кипеть возмущением:

– Тебя не останавливает даже то, что он едва не похитил твоего брата, – это было, помнится, четыре года назад, когда король тяжело заболел. А затем Карла чуть не отравили. Кто? Тот, кому это было нужно. Кому именно? Да все тому же красавчику, твоему хваленому орлеанскому родственнику.

– Мне все это хорошо известно, – холодно ответила Анна.

– Ей известно! Да тебе следует в ножки поклониться человеку, который дважды вырвал Карла из лап смерти! Не будь его, трон достался бы твоему холеному Аполлону, который, на мой взгляд, имеет такое же представление об управлении государством, как лягушка – о постройке замка.

– Этого человека отблагодарили: он теперь камергер.

– А ты? Что сделала для него ты, будущая регентша, правительница, которая стала бы никем, займи престол твой царственный родственник?

Анна повернулась в седле, брови на ее лице дружно взлетели:

– Я? Но что же я могла для него сделать: подарить дом, замок, сеньорию? Все это не в моей власти. Я сердечно поблагодарила его и дала ему кошелек с золотом.

– Плевать ему на твой кошелек! Страстного взгляда, нежной улыбки, горячих слов – вот чего он ждал от тебя. Да полно, или ты ослепла? Вот уже какую неделю он глаз с тебя не сводит, потому что влюблен, а ты ему вместо ответного чувства – кошелек!

Брови подпрыгнули еще выше:

– Влюблен? В меня?

– Нет, в святую Марию Египетскую; она как-то останавливалась тут на днях проездом в Иерусалим.

– Но кто тебе сказал? Он сам, сир де Вержи?

– Что за мужчина, который обращается со своими жалобами к женщине! Ты его совсем уже ни во что не ставишь. Он благороден, горд, смел и вовсе не нытик, как ты о нем вообразила. К тому же красив.

– Красив? – Анна отвернулась и, поведя плечом, стала смотреть вдаль, на тропу, терявшуюся в густой траве. – А я и не заметила.

– Это потому, что ты смотришь не в ту сторону. Тебе бы влюбиться в друга, ты же влюбляешься во врага. Пока что герцог открыто не стал им, боясь твоего отца, но как только его не станет, он немедленно заявит о своих правах на регентство. Хорош регент, у которого на уме лишь женщины и охота!

Анна тяжело вздохнула и снова опустила голову.

Подруга не унималась:

– Видит Бог, я поражена: дочь короля сгорает от любви к какому-то ветрогону!

– Катрин, не забывайся.

– Нет, это тебе не следует забываться! С виду ты – вылитая королева, а в душе – обыкновенная пастушка, готовая, задрав подол, броситься в объятия смазливого ветреника, который ко всему прочему очень скоро станет угрожать не только ей самой и ее брату, но и всему королевству.

– Мой отец пока еще жив и, даст Бог, недуг отступит от него.

– Но даже его ты не послушала и продолжаешь потакать своей слабости по сей день. Помилуй, сколько уже можно витать в облаках, созданных твоим опьяненным воображением? Увы, к несчастью, ты рано созрела. Вспомни, когда тебе было всего двенадцать лет, ты без памяти влюбилась в красивенького херувимчика, сына Карла Орлеанского. Мало того, заявила, что желаешь взять в мужья этого пригожего принца. Твоя глупая причуда могла послужить серьезным препятствием в политике твоего отца, и он, дабы охладить твой пыл, выдал тебя замуж за сеньора де Боже, ныне графа де Ла Марш. Тебе понравился покладистый, набожный супруг, ты даже подружилась с ним, но по-прежнему, хотя прошло уже целых десять лет, продолжаешь бросать пылкие взгляды в сторону Людовика Орлеанского и готова наставить мужу рога. Но прежде, надо полагать, ты собираешься вступить со своим миленьким в любовную переписку? Не забудь в первом же послании обрадовать его тем, что ты мне как-то прочла. Постой, как же это… Ага, вспомнила:

– Я сочинила еще четверостишие, Катрин. Вот оно, послушай:

Подруга расхохоталась:

– Нет, ты и в самом деле сошла с ума и, догадываюсь, негодуешь, что стрелы Амура отскакивают от твоего Антиноя, как от замковой стены.

– Иногда я жалею, что я дочь короля.

– По-твоему, его останавливает именно это? Так облачись в наряд женщины легкого поведения – мигом окажешься в постели принца. Только не забудь надеть маску: узнав тебя, он рассмеется тебе в лицо.

– Может быть, – с тихой улыбкой промолвила Анна де Боже, – это принесло бы мне облегчение.

Катрин отпрянула, широко раскрыв глаза:

– Фи, принцесса, что за вздор! Поверь мне, тебе следует выкинуть эту блажь из головы, и лучшее средство для этого – новая любовь, которая убьет старую.

– Но старая хороша тем, что не дает повода для ревности моему супругу. Новая любовь – а она, согласись, тотчас станет пищей для злых языков – уронит меня в глазах мужа, хуже того, она может привести к печальным последствиям, достаточно вспомнить историю с дамой Соремондой из Русильона и с маршальшей де Брезе[8].

– Графа де Боже никак нельзя обвинить в бесчеловечности: ему не придет в голову угостить супругу блюдом из жареного сердца ее любовника. И никто не заставляет тебя брать пример с дочери Агнес Сорель; Шарлотта дошла до крайней степени распутства: какой же муж станет благосклонно взирать на то, как его жена задирает юбки перед собственным слугой, да еще и собираясь после этого разделить ложе с супругом? Надеюсь, тебе не взбредет на ум раздвигать ноги перед своим возлюбленным едва ли не на глазах у мужа.

– Черт возьми, Катрин, но для этого надо вовсе сойти с ума!

– Чрезмерная похотливость и побуждала Шарлотту совершать безумства; сие – наследие матери мадам де Брезе, госпожи Сорель. Слава богу, ты не состоишь в родстве с любовницей Карла Седьмого.

– Но ты говорила мне о новой любви. Не удивлюсь, если окажется, что по просьбе кого-либо из друзей этого человека ты и затеяла этот разговор.

– Не напрасно отец всегда хвалит твой ум.

– Стало быть, с Этьеном де Вержи, по твоему разумению, мне следует обрести обоюдную любовь взамен безответной?

– Этим ты заслужишь уважение не только мое, но и всего двора, клянусь вратами в преисподнюю, как сказал бы один мой очень хороший друг.

Вопреки ожиданиям, лишь легкое удивление увидела Катрин на лице подруги. В тот же миг по нему скользнула усмешка:

– Предполагаемый рыцарь моего сердца – один из ста дворян охраны короля. Сын Гийома де Вержи, советника и камергера. Любимец моего брата.

– Этьену прочат блестящее будущее, видя в нем министра и главу Королевского совета. Да и может ли быть иначе, если принц Карл неразлучен со своим фаворитом? Они даже сидят рядом за столом во время трапезы, а ночью Этьен спит, свернувшись калачиком, у дверей спальни юного наследника престола. Полно, тебе ли не знать!

– Но почему именно он?

– Повторяю, он давно уже влюблен в тебя, моя дорогая. Это известно всему двору, одна ты блуждаешь в потемках, словно во мраке ночи, поглощенная своей феерической мечтой. Расстанься с ней, и это принесет тебе двойную выгоду: мало того что у тебя появится пылкий возлюбленный, ты в известной мере сможешь влиять на ход государственных дел. После смерти твоего отца – и не надо закрывать на это глаза, ибо ему в открытую сказал об этом святой монах из Паолы – Карл немедленно будет коронован, и если ему как королю надо будет что-то решить или подписать какой-либо указ, то он прежде всего посоветуется со своим лучшим другом. Вообрази, каково это, если брат станет противиться решению своей сестры-регентши, и все потому, что оно чем-то не понравилось его фавориту. Король либо не издаст нужного указа, либо просто не подпишет его.

Помедлив, с трудом разлепив слипшиеся губы, Анна негромко произнесла:

– Мне кажется, мы уже хороним моего отца.

– Пока нет, – ответила практичная Катрин дю Бушаж, – мы всего лишь позволяем себе заглянуть в будущее.

– Признайся, чьей просьбой вызван твой совет? Предполагаю, что здесь не обошлось без приятеля де Вержи, Рибейрака.

– Так или нет – большая ли разница? Собственно, я сама давно хотела тебе об этом сказать, да все не выпадало случая.

– Значит, Рибейрак. Он твой любовник?

– Вовсе нет, мы просто хорошие друзья.

– Которые не видят ничего зазорного в том, чтобы оказаться в одной постели.

Катрин с улыбкой передернула плечиками:

– Дорогая моя, друзьям, по моему глубокому убеждению, не возбраняется оказывать друг другу услуги такого рода. Так что мне ответить Филиппу, когда он спросит об успехе моей миссии?

Анна повернула лошадь: пора было возвращаться.

– Пока я ничего не могу обещать, Катрин. Понимаю, что моя любовь к герцогу глупа… и положусь на волю провидения. Лишь оно даст ответ, но он невозможен, пока жив мой отец. После похорон мне придется выбирать: любовь или… ненависть.

– Удивляюсь, как это у тебя за десять лет одно не переросло в другое, если судить по тому, что твой возлюбленный дядя словно не замечает тебя.

Анна де Боже скосила взгляд на Луару: вода в реке подернулась рябью, заметно посвежело.

– Возможно, всего лишь за месяц сможет произойти то, чего не смогло произойти за десять лет, – ответила она. – Поднимается ветер, Катрин, не вымокнуть бы нам с тобой под дождем.

– Поторопимся же, Анна.

И подруги дали шпоры лошадям.

Глава 4. Мужчины исключаются, остается женщина

В 1479 году короля Людовика внезапно сразил инсульт. Благодаря стараниям врачей ему удалось тогда выкарабкаться; он покинул Париж и поселился в замке Плесси, близ Тура, уверовав, что это знак свыше. Но три года спустя случился второй удар, и король затворился в своем обиталище, отгородившись от мира стенами, оградами, рвами и множеством ям и капканов; те и другие он повелел вырыть и расставить вокруг своего жилища. Он окружил себя астрологами, колдунами, врачами, монахами и шотландской гвардией. Помимо этих лиц он допускал к себе лишь Оливье Дьявола и жалел, что с ним нет больше Тристана Лермита, связывая со смертью верного слуги свой первый удар.

Несколько месяцев уже Людовик то лежал в постели, то недвижно сидел в кресле у огня; все это время он замаливал грехи и жертвовал церкви крупные суммы, а совсем недавно послал за монахом-отшельником, Франциском из Паолы: тот, по слухам, обладал даром исцеления от недугов.

Ему уже исполнилось шестьдесят. Он сделал в своей жизни, кажется, уже все, что хотел, тем не менее даже сейчас, пред ликом вечности, был далек от умиротворения.

Его беспокоил западный сосед. Три года назад он выкупил у представителей дома Пантьевр династические права на Бретань, но ныне у власти стоял дом Дрё, и не приходилось пока что надеяться на то, что этот род угаснет, тем более что герцогу Франциску наследует дочь Анна. Что если выдать эту шестилетнюю девочку замуж за сына Карла? А как же договор, который он заключил в прошлом году с Максимилианом I о помолвке Карла с Маргаритой Австрийской, дочерью будущего императора? Ведь он сам устроил этот брак, рассчитывая помимо родства с Габсбургами прибрать к рукам Артуа, Бургундию и Франш-Конте. Максимилиан не мог противиться решению Генеральных штатов, заключивших с королем Франции Аррасский договор, исходя из претензий Людовика на наследство Карла Бургундского после смерти его дочери Марии, и начал войну с Францией и городами Фландрии, которые отказали ему в опеке над малолетним Филиппом, его сыном от Марии Бургундской. Так и вышло, что у него отняли детей: сына (юный герцог считался правителем Бургундии) и дочь (она жила при французском дворе). Но мало того, Максимилиан объявил себя претендентом на руку Анны Бретонской. Выходит, Габсбурги мечтают, помимо восточных территорий, владеть еще и Бретанью? Этого никак нельзя было допустить, и Людовик ломал голову над тем, как расторгнуть помолвку и женить сына на наследнице Франциска II.

Но планов много, а времени мало. Он чувствовал, что смерть уже близка, и боялся этого. Даже умирая, он думал о королевстве – о том, кто станет преемником, регентом при малолетнем Карле, кто продолжит великое дело объединения Франции, ее процветания, ее превращения в могучее государство. Дни шли за днями, недели за неделями, а мысль все чаще останавливалась на единственном человеке, которому он смог бы доверить дело всей своей жизни, – на дочери Анне; не без оснований он считал ее умной женщиной и тонким политиком. Остальные кандидатуры он отметал одну за другой.

И, уже чувствуя дыхание смерти у своего ложа, весь трепеща от страха, что не успеет, в конце августа 1483 года он велел позвать к себе старшую дочь Анну, свою любимицу, свою «ненаглядную дочурку». В ожидании, беспрестанно бросая нетерпеливые взгляды на дверь, он тихо плакал, уже зная, что увидит свою красавицу дочь в последний раз.

– Поторопись, мой верный друг, – сказал король Оливье ле Дэну за несколько минут до того, как брадобрей отправился на поиски, – ангелы уже спешат за моей душой, которую я вверил Богу. Ныне мне осталось попрощаться с моей дорогой девочкой.

Оливье быстро вышел. Анну де Боже он нашел в молельне. Стоя на коленях перед бронзовой фигурой распятого Христа, дочь истово молилась о даровании здоровья больному отцу, не думая о том, что ее сын, семилетний Карл, совсем недавно захворал. Рядом с ней стоял священник с раскрытым требником в руке. Оливье подошел, встал за спиной, склонив голову пред ликом Спасителя, осенил себя крестным знамением, затем шагнул вперед, чтобы его заметили.

– Мадам! Ваш отец…

Она даже не дала ему закончить, мгновенно поднявшись, широко раскрыв глаза:

– Что с королем? Говорите! Ему хуже?

– Не могу утверждать этого; я только пришел сказать, что его величество зовет вас.

Анна побежала к дверям. Священник растерянно глядел ей вслед.

– Дочь моя, вы не все молитвы прочли…

Но графиня уже летела по коридору к покоям короля. Вбежав сквозь раскрытые перед ней двери, вся в слезах, она упала на колени перед ложем с умирающим отцом – взволнованная, с дрожащими губами.

– Слава богу, – негромко произнес Людовик, с нежной улыбкой гладя руку дочери, единственной женщины, которую он любил. Ее и королевство; их обоих он не желал разлучать. – Ты пришла и этим утешила меня.

Анна удивилась: отец говорил совсем другим голосом, в нем отсутствовали вкрадчивость и покровительственные тона, присущие ему в беседах с людьми; на этот раз голос был ровный, даже доверительный, и она поняла, что отец сосредоточен на какой-то важной мысли. Взгляд ее застыл на уже почти безжизненном лице старого короля.

– Я всегда являлась по первому вашему зову, отец. Говорите, вы хотели мне что-то сказать.

– Мне осталось уже недолго, дочь моя, – заметно упавшим голосом заговорил Людовик, – если мой Оливье, а с ним Куатье и Рели объявили мне о близкой кончине, посоветовав не надеяться на калабрийского монаха, а думать единственно о своей совести и о предстоящей беседе с Богом. Думается мне, это наше с тобой свидание последнее. Надеюсь, однако, я еще успею объявить свою волю всем, кто придет проститься со мной…

Задолго до нынешнего дня я стал недоверчивым и осторожным, быть может, даже чересчур, боялся даже собственного сына, которого приказал охранять, никого не допуская к нему. Иной раз я даже ставил под сомнение твою преданность, а заодно и твоего супруга. Чем это было вызвано: умопомрачением или страхом потерять все, что создано? Ответа не даст, пожалуй, даже пифия храма Аполлона. Я всегда хотел, чтобы меня боялись; за это меня постигло возмездие, заставив под старость опасаться каждого человека вплоть до своих детей. Поверь, Анна, я очень страдал, сознавая, что перегибаю палку, тем не менее поделать с этим ничего не мог. И вот теперь, на пороге вечности я смог сбросить с себя цепи, в которые был закован едва ли не полгода. Бог приказал мне сделать это, я слышал ночью Его голос, вещавший, что коли утром не покаюсь преемнику в грехах своих, то заберет Он к себе душу мою тотчас же после видения, а покаюсь – отсрочит конец. Вот и вышло, что жив я пока, а коли так, то потороплюсь, ибо кому ведомо, сколь долгий срок отпустил мне Создатель, заставив страдать, как страдали те, кто противился моей воле.

Я не хочу умирать. Я боюсь смерти. Как больно будет мне слышать о том, что пришел мой час!.. Ведь сколько еще надо сделать, чтобы королевство процветало и в нем царило спокойствие, а едва не станет меня, как у него вновь объявятся враги. Но Богу виднее, ибо Он вверил мне Францию, а ныне решил, что я исполнил свой долг до конца.

А позвал я тебя вот зачем. Мое королевство, которое я собирал с таким трудом, втаптывая в пыль непокорных вассалов, отбирая у них земли, заключая выгодные брачные союзы, задабривая короля Эдуарда, заигрывая с врагами, подкупая их и разрушая их планы, – оно остается нынче без главы. Твой брат Карл еще слишком юн, куда уж тут управлять державой, если ему самому нужен воспитатель и наставник. А потому полагаю поставить регента, который будет управлять страной до той поры, пока юный король повзрослеет. К тому же, как тебе известно, он слаб здоровьем и, может статься, так никогда и не станет королем. Понимаешь, о чем я?

– Разумеется, отец. Может ли вас не беспокоить будущее государства, которому вы отдали свою жизнь?

– С высоты небес душа моя будет наблюдать за тем, что происходит, и весьма опечалится, если развалится все собранное мною с таким трудом. Сие произойти может, коли у власти окажется недалекий умом человек, этакий вор и стяжатель, а еще пуще того глупец, который станет раздаривать земли и выгодные должности своим родичам и фаворитам и не сумеет наладить мирных отношений с соседями: Империей, Англией, Бретанью, Италией, Испанией. По праву и закону регентом при несовершеннолетнем монархе обязан быть первый принц крови, а им, как ты знаешь, является представитель старшей ветви королевского дома, мой троюродный брат герцог Людовик Орлеанский… твой возлюбленный.

Анна опустила глаза; мысли стали разбегаться. Отец был прав; он все знал, ему докладывали, и он мрачнел всякий раз, когда при появлении царственного родственника или при упоминании о нем у дочери пунцовели щеки и на губах появлялась загадочная улыбка. Зато он потирал руки, когда в очередной раз его осведомляли, что принц по-прежнему волочится за каждой юбкой, включая сюда публичных женщин и… исключая из этого числа дочь короля.

– Ты влюблена в этого вертопраха, и это удручает меня, ибо ты даешь волю чувству, вовсе неподобающему принцессе королевского дома Валуа и супруге Пьера де Бурбона. Анна Французская могла бы быть осмотрительнее, нежели пополнять собою ряды тех, что выстраиваются в очередь к принцу.

– Отец, я не собираюсь стать одной из них. Вам, конечно же, все известно о нем… Однако он никем не любим.

– И ты решила стать единственной? Это не может не настораживать твоего отца. Очень хорошо, что принц не отвечает тебе взаимностью, это больно ранило бы мое сердце.

Анна молчала. Грудь ее бурно вздымалась, ноздри трепетали, пальцы рук комкали платок. Не в силах выдержать тяжелого взгляда отца, она снова отвела взор, сознавая свою слабость, стыдясь ее и безуспешной борьбы с чувствами, разумом, со своим сердцем. Она припомнила начало последней фразы Людовика.

– Понимаю, отец, Орлеанская ветвь ближайшая к трону, и вам не хотелось бы, чтобы ее представитель властвовал в королевстве на правах регента. Но чем же радует вас, что он не отвечает на мою любовь?

– Да только тем, что он, как и о других, забудет о тебе на следующее же утро, едва ты окажешься у него в постели.

– Я? – вспыхнула Анна. – Но с какой стати? Разве этого хочу я от него?

– Чего же тогда, одной любви? – Король сухо рассмеялся. – Но что за любовь без объятий и поцелуев, и что это за объятия, если вслед за ними не проистекает измена мужу, иными словами, совокупление тел?

Анна наморщила лоб:

– Вот, стало быть, с каких позиций смотрите вы на любовь.

– Я пожил немало, дочь моя, и мне в жизни хватало любовных похождений; в большинстве случаев я уверял очередную подружку, что влюблен в нее, и она в тот же миг торопилась выпорхнуть из платья. На другой день то же самое я говорил другой милашке, и она с не меньшей быстротой расставалась с одеждами. Та же участь ожидает любую женщину, в том числе и тебя. С одной стороны, впрочем, это неплохо уже тем, что со временем ты станешь мстить неверному любовнику, иначе ты не была бы принцессой Валуа. Но герцог лишь с виду беспечен, на самом деле он хитер и осторожен, совладать тебе с ним вряд ли удастся, не рискуя при этом свернуть себе шею. Поэтому самым благоразумным будет не открывать ему своих чувств, а, напротив, обуздать их, дабы держать противника на расстоянии и не упускать из виду.

– Я поняла. Но отчего вы видите в герцоге Орлеанском врага державе Французской, и кто, по вашему разумению, более его достоин стать регентом?

– Тебе хорошо известно, Анна, сколько у меня было врагов. Я их всех перессорил, передушил, перевешал, обезглавил, а в лучшем случае купил, обманул или переженил на своих дочерях и особах из дома Валуа. Теперь некому заявить, что он полновластный владетель своих земель, и никто уже не объявит войну мне или своему соседу, исключая юг и овдовевшего Габсбурга.

– Отец, вы создали сильное государство, где отныне нет предателей, готовых лизать пятки английскому королю или австрийскому принцу Максимилиану. Хронисты увековечат ваше имя на скрижалях истории, и потомки будут гордиться вами.

– Поэтому ты понимаешь, дочь моя, – слегка кивнул Людовик, – что, едва власть окажется в руках беспутного герцога Орлеанского, как все мои усилия, мои труды рассыплются прахом, ибо гидра вновь отрастит щупальца, которые я отрубил. Мне помогали города – мои верные союзники, – ибо королевская власть для них всегда предпочтительнее власти герцога или графа: тот грабит, отменяет старинные городские привилегии; король, напротив, стоит за процветание торговли, обеспечивает безопасность торговых путей и никогда не грабит. Конечно, бедняки по-прежнему недовольны чрезмерными, как им кажется, налогами, но для кого я выжимаю деньги из народа: для себя, ради показной роскоши двора, пиров и пустых забав? Отнюдь! Они нужны для борьбы с гидрой, готовой разодрать королевство на части, каждую из которых пустоголовый барон либо оставит себе, либо продаст иноземному монарху.

Передохнув какое-то время и выпив глоток-другой воды, Людовик продолжал:

– Я всегда относился с недоверием и ненавистью к Орлеанской ветви нашего дома, я мечтал ее уничтожить, зная, что она тянет руки к трону. Меня забавляли проделки Марии Клевской, этой похотливой самки, которая дарила любовь кому угодно, кроме собственного мужа. Это радовало меня, но до известного времени: однажды Марии вздумалось родить ребенка… мужского пола.

– Это был, как легко догадаться, – заметила Анна де Боже, – принц Орлеанский, единственный сын покойного герцога Карла. Его супруга, несмотря на легкомыслие, сумела-таки подарить мужу наследника.

Людовик помрачнел и в наступившей тишине зловеще произнес, не сводя тяжелого взгляда с дочери и желая увидеть впечатление, произведенное его словами:

– Не первая и не последняя тайна витает в закоулках дома Валуа.

– Тайна? – вся напряглась Анна.

Сердце ее внезапно сжалось от волнения, словно в предчувствии некоего удара судьбы, связанного, быть может, с крушением ее сердечных надежд.

– Уж не хотите ли вы сказать, что это касается появления на свет сына герцога Карла? – с тревогой спросила она.

– Отец ребенка – не герцог Орлеанский, – точно оглашался смертный приговор, послышался голос с подушек. – Ему было в то время уже около семидесяти лет. Способен ли мужчина в таком возрасте к деторождению? А если еще учесть при этом любвеобильность его супруги, не отказывавшей никому из тех, в ком она прежде всего видела жеребца, то станет ясным, что герцог был попросту одурачен. Но он не придал значения, казалось бы, очевидному факту, который меня самого заставил задуматься, а потом опросить лиц, сведущих в этом деле. Мне сообщили, а затем и представили документы о том, что Карл Орлеанский вследствие двадцатипятилетнего заключения в лондонском Тауэре был не способен к рождению детей. Мало того, его вообще не было в Орлеане всю осень, он появился там только в канун Крещения, а в июне его супруга произвела на свет младенца. Тем не менее герцог, прекрасно понимая, что это не его работа, признал ребенка своим сыном и наследником, назвав его… Людовиком.

Анна в ужасе смотрела на отца, путаясь в мыслях. Не шутит ли он? Не клевещет ли на ее возлюбленного, пытаясь очернить его и, таким образом, заставить дочь забыть о любви к тому, кто носит титул первого принца крови? Она вспомнила свадьбу Людовика со своей сестрой, хромоножкой Жанной. Зная тайну рождения принца, стал бы отец выдавать за бастарда Орлеанского дома свою дочь? Да, поскольку герцог Карл сделал свое заявление публично. Но имел место и иной мотив, в силу которого принц не станет наведываться в спальню к уродливой, горбатой жене. Так и случилось, и несчастная супруга лила горькие слезы одиночества в замке Линьер.

– Точно так же, надо полагать, – в изумлении молвила Анна, – герцог признал своими дочерей, которых родила Мария?

– Мало того, – продолжал умирающий король, не отвечая на вопрос, – он попросил меня стать крестным отцом ребенка! Представь себе мое негодование, если припомнить, что я всю жизнь пытался уничтожить Орлеанскую ветвь. Мне всегда претила мысль о том, что представители Орлеанов взойдут на трон Франции, ибо имела место тесная связь между ними и бургундцами. Я намекнул герцогу Карлу, что не иначе как Святой Дух наведался в гости к его супруге в то время, когда он сочинял свои баллады в замке Блуа, где он пребывал с целью наведения порядка в среде зажиточных горожан и служилого дворянства. Я прибавил еще, что не важнее было бы для него первым делом навести порядок в собственном доме, оставшемся без глазу? Но он и слушать меня не пожелал, а младенец, выражая своеобразное недовольство моими доводами, в то время когда я нес его к купели, помочился на рукав моего камзола. Стоявший рядом епископ Блуа узрел в этом скверное предзнаменование для моих детей.

В межбровье у Анны де Боже пролегла складка.

– Вероятно, отец, и вы также увидели в этом дурной знак?

– Хуже всего то, что случилось дальше. Младенец подрос, стал, под стать своему отцу, изрядным дамским угодником, а моя дочь не нашла ничего умнее как влюбиться в него, сына простого кастеляна.

Анна в ужасе округлила глаза:

– Так этот ребенок… сын того самого слуги Рабаданжа, за которого Мария Клевская вышла замуж после смерти мужа, герцога Карла?..

– Сама понимаешь, в какое я пришел негодование, ведь если бы у меня не родился сын, на трон взошел бы принц Орлеанского дома. Но он родился, твой брат, благодаря Тристану, – еле слышно прибавил король последние два слова, – и орлеанец поспешил отойти в тень, отбрасываемую на него законным потомком Филиппа Шестого. Что оставалось молодому герцогу, будучи на вторых ролях, как не удариться в разгул, тем паче что твоя сестра не вызывала у него ни малейших альковных настроений?

– Так вот зачем вам понадобилось выдать за него Жанну?

– Наверное, с моей стороны было бы большим грехом предосудительно отзываться о собственной дочери, но – и я уверен, ты не станешь порицать своего отца за эти слова – с такими внешними данными, как у твоей сестры, она не сможет родить ребенка. Но если даже и так, то в одном случае получится урод, которого только и останется что, как это было в обычае у древних народов, забить камнями; в другом – дитя не протянет и месяца. Увы, небеса временами допускают оплошность, позволяя появиться на свет таким нелепым созданиям, как твоя сестра.

– И все же порой вы устраивали так, чтобы Людовик хотя бы изредка, но наведывался в спальню к супруге. Догадываюсь, шаги эти были продиктованы вам опасениями, что несчастный супруг обратится к Святому престолу с просьбой расторгнуть брак, ссылаясь, скажем, на ту или иную степень родства.

Положив свою иссохшую ладонь на руку дочери, Людовик мягко улыбнулся:

– Я всегда считал тебя самой умной из всех женщин, каких только знал. Ныне ты лишний раз не дала мне повода усомниться в этом, поэтому я принял решение, о котором поведаю тебе, а после нашей беседы – всему двору.

– Но как же это, отец! – Занятая своими мыслями, графиня де Боже не обратила должного внимания на слова умирающего старика. – Ведь если всё так, то получается, что в герцоге Орлеанском нет ни капли крови Валуа!

– Тебе было всего четыре года, когда связь герцогини со своим слугой, которого все называли «постельничим», узаконили, и трехлетний малыш стал носить титул первого принца крови. Ты не знала об этом: двор безмолвствовал.

Анна молчала, выпрямившись и суженными глазами глядя в окно, за которым расстилались луга со скошенной травой. Так вот, значит, кем на самом деле оказался красавчик, по которому она сохла, чей взгляд всегда жадно ловила, о ком думала день и ночь! Однако выразить свое возмущение в связи с этим, рискуя в самом скором времени, едва не станет отца, навлечь на себя ворох неприятностей, было бы верхом безрассудства. Об этом помалкивают, даже имея на руках факты; об этом не пишут хронисты, опасаясь преследований и мести. И мало ли, как о том говорили в народе, случаев подмены девочек мальчиками или хилых недоносков розовощекими крепышами? Но не сам факт незаконного рождения вызвал протест в душе Анны, и даже подмена одного младенца другим не привела бы ее в негодование. Она содрогнулась, бросив взгляд за кулисы, а в связи с этим пришла в ужас от сознания того, что на протяжении многих лет была влюблена в сына какого-то кастеляна, безродного оруженосца Марии Клевской! И этот негодяй к тому же не только не пожелал влюбиться в дочь короля, хотя и знал об ее любви к нему, – он даже ни разу не бросил в ее сторону нежного взгляда, предпочитая одаривать улыбками других. Она прощала это сыну герцога Карла, надеясь, что он соблаговолит однажды обратить приветливый взор и на нее, но она не сможет простить этого сыну комнатного лакея, а также самой себе. Кровь Валуа заговорила в ней, приказывая зачеркнуть любовь, оказавшуюся неразумной, неподобающей ее высокому титулу. Но разве любовь выбирает? Важно ли тут происхождение? Ничуть – таким должен быть ответ. Но для Анны он оказался другим в силу того, что она почувствовала себя обманутой, оскорбленной, и то, что послужило тому причиной, должно было растаять, исчезнуть, как уносимая ветром дорожная пыль. И она решила покончить с этим – вот так, сразу; предать забвению свои мечты, страдания – то, что она называла любовью. Уязвленное самолюбие подсказало ей такое решение, которое еще более утвердилось после слов короля:

– Новоявленному супругу Марии Клевской я дал титул сира де Рабаданжа, владельца несуществующего домена в несуществующем месте. Теперь ты знаешь об этом и, смею надеяться, оставишь свои бесплодные попытки влюбить в себя сына наместника города Гравелина, что неподалеку от Кале, где властвуют англичане.

А рассказал я тебе обо всем этом, дочь моя, потому, что намерен облечь тебя большой властью, в связи с чем считаю опасным для королевства твое увлечение Людовиком Орлеанским. Трон французских королей не должен перейти к этой ветви, что легко может произойти, когда ты вконец потеряешь голову от любви. Да и что за любовь такая – без ответа? По мне так после такого презрения к своей особе лучше всего мстить – это то, что тебе надлежит делать как можно скорее, пока этот сластолюбец не пошел на тебя войной.

– Войной? На меня? Но почему? Разве я стою у него на пути к его честолюбивым стремлениям? К каким же?

– Он мечтает о власти.

– При чем же здесь я?

– Его соперник – тот, кто станет регентом при юном короле.

– Какова же моя роль в этом деле?

– Регентшей станешь ты, моя дочь; никого иного не вижу на этом месте. Твой муж будет помогать тебе. Ты станешь тем же, кем была при Людовике Девятом его мать Бланка Кастильская – правительницей государства!

Анна смотрела на отца большими глазами, которые обволакивала пелена. Она любила его – и как отца, и как властителя королевства. Ее неизменно удивляли и порою приводили в восторг его ум, великий талант собирателя земель, его умение бороться с врагами, отбирая у них власть и заставляя их подчиняться его воле. Она всегда восхищалась им как мудрым властелином и, порою задавая себе вопрос по поводу того, как поступила бы она сама на месте отца, не могла не соглашаться с хитрой и тонкой политикой, которую он вел, либо борясь с непокорными вассалами, либо с правителями соседних государств. И тут – такое решение!..

В памяти всплыли рассказы о событиях почти двадцатилетней давности – о Лиге общественного блага. Это был союз знатных родов против отца, который, вступив на престол, стал ущемлять их права, раздаривая выгодные места представителям третьего сословия из среды зажиточных горожан. Но, желая снискать расположение низов и, в связи с этим, их поддержки, вельможи во всеуслышание выдвинули демагогические громкие лозунги: снизить налоги, что обеспечило бы нормальную жизнь сельских тружеников и горожан; положить конец произволу королевских чиновников во всех провинциях; сократить повсеместно прерогативы власти. На самом же деле представители знатных родов мечтали ослабить королевскую власть, отобрав у нее управление армией и финансами, закрепить свою независимость от короны и вернуть себе те доходные места, которых лишил их король Людовик. Кто же принимал участие в этом демарше? Анна припомнила: брат короля герцог Беррийский Карл, герцоги Бретонский, Бургундский, Лотарингский; графы Сен-Поль, д'Арманьяк, д'Альбре и даже Дюнуа. Всех этих высокородных сеньоров Людовик не без оснований считал врагами короны. Чтобы победить, их надо было бить по одному. Действуя исключительно хитростью и расчетом, помирившись для виду с мятежной знатью, отец сумел внести раздоры в ее ряды, раздавая одним те или иные феоды и вызывая этим зависть у других. Если после этого они не шли войной друг на друга, он расправлялся с каждым поодиночке. Рассорив своих противников после битвы при Монлери, он немедленно лишил их главы: своего брата он сделал герцогом Нормандским, в дальнейшем передав ему во владение Гиень; Сен-Поль стал коннетаблем; герцогу Бретонскому были пожалованы многие крепости и дары. А младшего из Бурбонов король попросту женил на дочери Анне, разорвав его помолвку с сестрой Людовика Орлеанского. Тем самым он внес раскол в Бурбонский, Бургундский и Орлеанский дома: у последнего он увел жениха, а первые двое лишились соратников – мятежников. Так Людовик приблизил к короне представителей обоих могущественных семейств.

Но коалиция была все же сильна, и королю пришлось кое в чем уступить мятежным феодалам; одной из таких уступок явилось опубликование ордонанса, в котором государственные должности объявлялись пожизненными. Что касается Пьера де Бурбона, то он, кроме всего прочего, получил во владение сеньорию Боже, принадлежавшую ранее старшему брату, Жану Доброму, и стал членом Королевского совета. Несколько лет спустя король за верную службу подарил ему графство де Ла Марш.

Так была уничтожена Лига общественного блага. Вслед за этим король предпринял небезопасное путешествие в Перонну, где надеялся отговорить герцога Бургундского от союза с Англией. Он чуть было не поплатился головой за свой вояж. А вскоре началась новая война с герцогом Карлом за Фландрию и Пикардию. Положение было ужасное: со всех сторон отца окружали враги. И тут неожиданно умер Карл, брат короля. Пользуясь растерянностью его союзников, Людовик казнит одного из предателей, Жана д'Арманьяка. Тем временем англичане угрожают королевству, вот-вот высадятся близ Кале. Им на помощь спешит Карл Смелый и осаждает Нейс; в ответ отец заключает союз со швейцарцами и «вечный договор» с Габсбургами, затем добивается примирения с Эдуардом IV, которому ежегодно платит дань за то, чтобы тот не предпринимал новых попыток нападения на Францию. Карл Бургундский стал воевать против Швейцарии, потерпел поражение в битве при Грансоне и нашел смерть под Нанси. Отец не скрывал радости и немедленно прибрал к рукам графство Бургундию, Пикардию и Артуа. Желая окончательного присоединения Бургундии к своим владениям, Людовик предложил Марии, дочери погибшего герцога, выйти замуж за дофина Карла, но его оттеснил Габсбург, вследствие чего разгорелась война за бургундское наследство. В 1482 году она закончилась обручением юного принца с Маргаритой, дочерью Максимилиана и Марии, к тому времени умершей вследствие несчастного случая на охоте.

Так, мало-помалу, отец объединил под своей властью почти всю Францию. Оставались испокон веков непокорная Бретань и Наварра. Возможно, дело дошло бы и до этих территорий, если бы отец, из опасений за свою власть, не заперся в замке Плесси; потом он, видимо, поддавшись страху смерти, и вовсе заболел. И вот теперь медленно угасал; не помогали ни молитвы, ни паольский монах.

Таков он, король, великий собиратель земель под корону единой державы. А она, его дочь, сможет ли так, как отец? Справится ли с родовитой знатью, которая пока что, стараниями отца, несколько усмирена? Сумеет ли и дальше сохранить мир с Англией и Габсбургами, не желавшими признавать справедливыми решения Генеральных штатов о закреплении за Францией спорных территорий?..

Анна тряхнула головой. Взгляд, в котором читалось сомнение, порождающее беспокойство, вновь упал на осунувшееся лицо медленно уходящего в вечность старика.

– Но смогу ли я? Справлюсь ли? Ведь я еще очень молода. К тому же, отец, вы всегда утверждали, что женщины ни в коей мере не должны вмешиваться в государственные дела. Женский ум, как вы не раз говорили, – средоточие глупостей.

– Я твердо уяснил себе это еще в то время, когда мадам Сорель властвовала над телом, душой и умом моего предшественника, но нынче я не вижу более достойного преемника, ибо умнее женщины не встречал. Мужчин я исключаю, в нашем роду их нет, последним был братец Карл. Остаются женщины. Кому из них смог бы я доверить королевство? Покойная Радегунда часто болела; такою же оказалась и Екатерина. Следом – Иоланда. Хороша сестра: вместе с братом выступила против меня в союзе с герцогом Бургундским! Что же выиграла в этом? При Грансоне герцог был разбит и вину за это свалил на союзницу, которая, дескать, была моим тайным осведомителем. В результате сестричка угодила в темницу и неизвестно, сколько времени пробыла бы там, если бы не гибель герцога. После этого она покаялась в своих прегрешениях против Франции и заверила меня в искренней дружбе. Конечно, я простил ее, но тюрьма сделала свое дело: через год она умерла. Далее – Жанна. Неглупа, спору нет, но кто просил ее после купания стоять на холодном ветру? Итог плачевный: твою тетку похоронили в прошлом году. Последняя – Мадлен, моя младшая сестра; но она занята гражданской войной в своем королевстве; помимо этого, ее деверь предъявил претензии на Наварру и Фуа. Я не сказал еще о супруге; к несчастью, она безнадежно больна и вот-вот последует за мной в царство теней.

– Мне тяжело слышать об этом, отец, – потемнела лицом графиня де Боже.

– Кто же остается? – продолжал Людовик. – Моя дочь Анна, клянусь святым Михаилом! Я назначаю регентами вас обоих, тебя и Пьера; никому иному я не смогу, просто не имею права доверить королевство. Столь великий пост ко многому обязывает, дочь моя, а потому не стоит, думаю, вновь указывать тебе на недопустимость любовного томления, в особенности к такой персоне, как герцог Орлеанский. Я не требую от тебя клятвы, что ты немедленно выбросишь эту дурь из головы, но я умру спокойно, зная, что ты не позволишь здравому рассудку государственного деятеля с нежностью думать о том, кто непременно станет твоим злейшим врагом, едва узнает, что я передал бразды правления не в его, а в твои руки. Знай, Анна, так случится; тебе не избежать войны с тем, в кого ты, как тебе кажется, влюблена. Вот чем отплатит он тебе за твою любовь, если не догадается, конечно, ответить на нее. Так поступил бы мудрый человек, но стремление к власти окажется сильнее здравого ума этого пустоголового любителя чужих подушек, источающих благовоние.

– Ужели это произойдет, отец? Вы и в самом деле предрекаете нашу войну?

– Спесь не даст герцогу поступить иначе. Я не был бы королем, если бы, зная его натуру, не догадывался об этом.

Людовик замолчал и смежил веки. С полминуты в покоях висела гнетущая тишина. Покивав внезапно, словно соглашаясь с тем, о чем только что подумал, и широко раскрыв глаза, король снова заговорил:

– Нельзя упускать из виду Бретань. После войны за бретонское наследство – это было еще при моем прадеде, Карле Пятом – престол герцогства перешел к Жанне де Пантьевр, при этом из числа преемников не исключались и женщины. Ныне, если Бог не дарует герцогу Франциску сына, после его смерти наследницей станет Анна, его старшая дочь. Ей всего шесть лет, но герцог, не желая, чтобы Бретань оказалась под властью французского короля, уже подыскивает для дочери подходящего зятя. Им чуть было не стал сын почившего Эдуарда Четвертого, будущий король Англии. Вообрази, чем это могло обернуться для Франции.

– У нее постоянно будет саднить в правом плече.

– Она и без того, бедняжка, вся изранена; мог ли я допустить еще одну, такую страшную боль?

– Как, отец! – Анна не могла поверить своим ушам. – Вы хотите сказать, что причастны к смерти Эдуарда Пятого?..

– Золотой экю ценится в Англии так же, как и во Франции, дочь моя. Юный Эдуард мешал двум людям: мне и тому, кто сам мечтал стать королем.

– Ричард Глостер! – в ужасе вскричала Анна.

– Представь, я получил от него письмо, где он пишет, что намерен поддерживать добрые отношения с Францией. Он сообщил также, что до коронации Эдуарда уже недолго, и в его власти не допустить этого, но, поскольку меня устраивает такое положение дел, то он не станет препятствовать тому, что король Англии поселится у меня под самым носом. Если мне по нраву такое соседство, прибавил он при этом, то он на правах человека, находящегося со мной в дружеских отношениях, мог бы мне помочь с условием, что благодарность с моей стороны не заставит себя ждать.

– И вы заплатили ему за убийство принца Эдуарда?!

– Почему убийство? Просто они оба исчезли.

– Оба? Вы имеете в виду его брата, Ричарда Йоркского?

– Кто же еще унаследовал бы престол Англии после загадочного исчезновения его старшего брата?

– Святой Боже! И вы снова купили жизнь мальчика, которому едва исполнилось десять лет!

– Этого требовала моя политика. Кто же виноват в том, что братьев некому было защитить?

– Но ведь смерть обоих принцев была выгодна скорее их дяде – Ричарду Третьему, нежели вам. Не случись этого, разве стал бы он королем?

– Его вполне удовлетворило бы регентство при юном Эдуарде, которому было только тринадцать лет. Но я захотел, чтобы на трон сел Ричард. Он стал, таким образом, едва ли не моим союзником. Согласись, это лучше, нежели иметь Англию в числе врагов. К тому же тем самым мне удалось устранить двух претендентов на руку Анны Бретонской, что позволило Франции избавиться от нежелательного соседа.

– Выходит, трон короля Ричарда стоит на крови его племянников! Но что же с ними стало?

– Почем мне знать? Главное – их нет. Может быть, их, как и герцога Кларенса, утопили в бочке с мальвазией или попросту удавили, как это проделали с Бланкой Бургундской в крепости Шато-Гайар. Но это еще не всё. Племянниками дело не обошлось. Глостер заставил парламент признать брак Эдуарда Пятого и Елизаветы Вудвилл незаконным. Помимо всего прочего, он заявил, что не намерен отказываться от пенсии, которую я выплачивал его предшественнику. Каков наглец! Не плати ему ни су! Не бойся, он не пойдет на тебя войной: ему бы удержаться на троне, тот весьма шаток под ним.

Бледная, неподвижная, Анна молча постигала смысл содеянного отцом и герцогом Глостером, ныне Ричардом III Плантагенетом. Отец говорил, а перед ее мысленным взором стояла чудовищная картина: обоих братьев топят в бочке с вином, из которой торчат их бьющиеся в агонии ноги. И ради чего? Дабы избавиться от нежелательных женихов шестилетней девочки…

– Но есть еще один претендент на престол и на руку Анны Бретонской; рука Ричарда, да и моя тоже, не в силах достать до него. Однако он страшен не мне, а новому королю. Я говорю о Генрихе Тюдоре; его права на трон Англии парламент признает в том случае, если он женится на дочери покойного Эдуарда, Елизавете. Думается мне, он так и сделает: из двух кусков выбирают тот, где больше мяса, а потому Ричарда, скорее всего, ожидает поражение. Его не стоит защищать: он сделал свое дело, в его дружбе больше нет надобности.

– Но, насколько я знаю, руку Анны не прочь получить и другие женихи.

– Этих ныне надлежит опасаться, дочь моя. Первый – Максимилиан Габсбург, с прошлого года вдовец. Избавившись от одной опухоли, Франция приобретет другую – Империю, угрожающую с обеих сторон. Вот чем заняты мои мысли, ибо этого допустить нельзя. Очень скоро мысли эти станут твоими. Тебе следует воспрепятствовать такому союзу, помни об этом, иначе сойдут на нет все деяния твоего отца, направленные на усиление державы, ее могущество, когда ты увидишь, как германец взял тебя в кольцо…

Людовик закашлялся и закрыл глаза. Губы его были плотно сжаты, из груди рывками вырывалось тяжелое дыхание, а пальцы рук царапали одеяло, словно он тянул к себе новые земли, отобранные им у очередного непокорного вассала. Анна была поражена: отцу осталось уже недолго, самое время позвать святых отцов для беседы о жизни на небе, а он не желал оставлять помыслы о том, за что боролся, чему посвятил жизнь на земле.

– Кроме этих, есть и другие, – продолжал умирающий король, не размыкая век. – Один из них – принц Оранский, другой – твой возлюбленный дядя.