Мифы династии Романовых бесплатное чтение

Часть I

"Как сеявший ветер пожал бурю этот последний царь…"

Л. Г. Жданов.

Глава I

Автомобиль пересёк Невский проспект, по лёгкому ноябрьскому снегу прочертил Дворцовую площадь. Она слушала теперь не "Боже, царя храни!…", а "Мы жертвою пали в борьбе роковой…", красными знамёнами празднуя годовщину революции. "Свобода, равенство, братство", "Отречёмся от старого мира" пестрело вокруг – увешанный плакатами Зимний дворец, прежний оплот деспотов, отмечал рождение новой эпохи.

За площадью остановились у мрачного, серого здания. Один в пальто и в шапке, другой в кожанке и в кепке, нахмуренные поднялись по широкой мраморной лестнице во второй этаж и пошли по анфиладе парадных залов. Там никого не было видно, лишь пылилась в белых чехлах старая мебель, и чернели в стенах провалы каминов. Эхом отскакивали их шаги от мраморных стен дворца – все ковры давно уже сняли и под ногами скрипел дубовый паркет. Звонко тикали часы, с люстр печально свисали пыльные хрустальные листья. Всё начало обрастать забвением.

– И как они жили в эдаком каменном мешке? До костей пронизывает холод, – поежился солидный человек в пальто с собольим воротником. – А когда его жена уехала, Степан? – спросил он крепкого парня в чёрной куртке.

– Не уехала, а удрала, – со смехом поправил тот руководителя, – с начала жили в одной зале, печурку там топили, сидели тихо, как мыши, а всё ж успели сбежать от расправы народной. А князь-то, что здесь жил, вроде ещё и стишки писал?

– Не вроде, а издавал стихи – салонную, буржуазную поэзию. И ты, Степан, в НАРКОМПРОСе* служишь и должен приобщаться к…

– Приобщаться?! – резко перебил тот, – отсюда всё старьё это велено убрать, да и позолоту, всё это золото на стенах забелить.

– Кем это велено? – удивился Пётр Анатольевич, – ты подожди командовать, новый хозяин! Там – он указал пальцем куда-то в сторону, ещё ничего не решили. Дворец достояние народа.

– Какое там к чертям достояние… – махнул рукой Степан. – У нас своя культура будет. Что он в жизни и в поэзии-то вашей понимал? В деревнях, поди, не голодал, на каторгах не горбатился. Думали, что они вечные. Воры, буржуи, ух! Степа сорвал с головы свою кепку и швырнул её на изящный, позолоченный диванчик так, что он будто съёжился и вскрикнул в ответ на его грубость.

– Все ценности и картины уже вывозят? – интересовался Пётр. – Мы спросим у наших товарищей, и примем лучшее решение.

– Пётр Анатольевич, а может, здесь приют для детей устроить, – предложил ему Степан.

– Подумаем, посмотрим…, – размышляя о чём-то своём, он подошёл к окну, и стал глядеть сквозь серое от пыли стекло на закрытую льдом Неву. Степан наблюдал за ним смирным взглядом, но на дне его глаз уже читалось – "А ты, интеллигентик, контра!"

По винтовой лестнице они спустились в первый этаж в личные покои бывших хозяев. Неспеша прошлись по комнатам – увидели уютную гостиную, на полу высокие пальмы в кадках, гору вышитых подушечек на диване, пёструю скатерть на столе под зелёным абажуром в столовой.

– Какое мещанство! – Пётр Анатольевич тронул засохшие розы в вазе стиля барокко – м-да, цветочки, вазочки…

В кабинете бывшего хозяина они прошли к письменному столу. Рядом с ним стоял распахнутый сейф, а в нём лежала на полке лишь одна толстая тетрадь в кожанном переплёте. Замочек на ней был сломан и бездействовал. Пётр вынул её из сейфа и небрежно покрутил в руках:

– И бумаги его остались? Превосходно.

Он полистал исписанные мелким почерком страницы, и, остановив рукой одну, вчитался. Брови его чуть удивлённо дёрнулись к вискам, он покачал головой и хмыкнул. Степан, теребя кепку, поглядывал на него уже с нетерпением.

– Вот что, Стёпа, – наконец оторвался от тетради Пётр, – пожалуй, мрамор для детей вреден. Он аккуратно уложил тетрадь во внутренний карман своего пальто, и опять задумался, будто решая сказать или пока не говорить ему что-то важное.

* НАРКОМПРОС – с июля 1918 года Народный комиссариат просвещения РСФСР.

Глава II

Вдвоём брели они по тихой аллее Гатчинского парка. Он любил этот городок, где прошло его дество и юность.

Когда-то здесь никем не любимый, никем не понятый и невезучий император Павел I построил на прусский манер своё хрупкое военное царство. Царь вырос в атмосфере интриг и всеобщей нелюбви, не ощущая ни в ком и ни в чём опоры, так, будто он жил на вершине песочного замка. Тяжело ему было знать равнодушие и холод матери, презрение и колкости её надменных фаворитов. И никого не было рядом, кроме преданной жены и двух его самых верных друзей.

Один из них добрый друг его и соратник, честнейший минстр финансов граф Алексей Иванович Васильев всегда был рядом с ним, выслушивал, советовал. А потом снаушничали завистники и злыдни, оговорили графа, и Павел Петрович в гневе удалил его от двора – с годами он стал страшно недоверчив. Оставил бы верного человека, может, и спас бы себе жизнь, кто знает…

Ах, какие он строил планы, как был навен в своих стремлениях к добру! Задумал освободить несчастных крепостных крестьян, и не в пику своей матери, а потому что с детства не мог выносить боль и злобу. Созданная Екатериной II империя казалась ему воплощением варварства и насилия над людьми.

Он любил своего предка и жалел его, с дества расспрашивал о нём учителей, берёг те немногие реликвии, что от него остались. С сестрой Ольгой они любили блуждать по огромному, страшному подвалу Приоратского замка и громко там кричать – ходили легенды, что там бродит привидение императора и тому, кто ему понравится Павел всегда отвечает эхом. Эхо это он слышал, и не раз.

А сейчас он идёт рядом с матерью не как повелитель великой империи, а как смущённый мальчишка гимназист. Он всегда любил мать, и всю жизнь ощущал её холод: при одном только взгляде на него из её тёмных глаз будто сыплются ледяные иголки. Но в большом свете она всегда неизменно мила, так очаровательна и всюду появляется подтянутой и нарядно одетой, на высоких каблуках, с пышной причёской, и в лёгкой дымке горьковато-сладких духов.

С дества его поражало это различие – в своих комнатах maman* обычно ходит с мрачным лицом и в простом платье, и громко бранит детей за любую шалость, когда как papan* всегда такой добрый со всеми детьми – родными и чужими. Они хохотали, прыгали, висли на нём, забирались на спину этому "русскому медведю", от чьего слова порой зависел весь мир.

– Дети, быстро слезайте с русского царя! – кричал их датский дядюшка.

– Ничего, дела Европы подождут, пока русский царь играет с детьми, – смеялся отец.

В детстве всё казалось ему светлым и радостным, вот только слёз maman он почему-то боялся и сам не знал почему – тогда и у него внутри всё начинало ныть и дрожать.

Тогда он убегал из дворца сюда, в парк.

И всё же он счастливчик, хотя порой и ощущает хрупкость жизни, словно это не его, а чья-то другая жизнь, и не его, а чужая ему семья.

Если со страшим братом Геогрием (Жоржиком) он дружил и любил его шутки ( мальчик с раннего детства шалил и дурачился, передразнивая самих министров отца, фрейлин maman и прислугу), то младший братец Миша порой докучал: этот худенький, как тростинка, беленький мальчик был любимцем papan. Послушный и старательный в учении, он являлся примером для всех детей, поэтому раздражало в Мише всё, даже его манера говорить по-английски "зис" вместо мягкого "вис" – "это", как учил их англичанин-гувернёр. А он всё равно говорил по-английски лучше, чем брат.

Мария Фёдоровна продолжала отчтывать сына: опять он не так ответил тому министру, надо было сказать по-другому. Вот и костюм у него будто мятый – кто там следит за его гардеробом? Может быть, "Ей" не колоть зря пальцы, отпарывая и перешивая алмазные пуговицы с одежды детей, а ужлучше отутюжить мужу платье? ( свою невестку Аликс maman всегда называла только "Она", что жутко его злило).

Оправдываться не имело смысла, лишь его сердце заныло больнее, но жить с немой болью внутри он привык. Но вот maman всегда так лихо попадает в его больные места, укалывая Аликс, девочек и даже маленького Алёшу. И не знает он, как успокоить "штурм" её упрёков: никогда не мог он найти нужных слов, чтобы она поняла его, потому что он с детства в её власти, боится и любит её, и maman, отлично это понимая, ещё сильнее играет на его чувствах, будто он старая расстроенная гитара со слабыми струнами.

Со временем он придумал такую уловку – сразу задавать ей вопросы о её жизни: давно ли ты выезжала в театр? Как здоровье той милой госпожи N? Какую новую книгу ты прочла? И она тогда уходила в свою бурную жизнь, а с его сердца срывался камень.

– Что ж, изволь Ники, – переводя дух, и, воткнув в песок аллеи кружевной зонт, как копьё, maman остановилась. У её ног вертелась и тявкала японская собачка. – Читаю Карла Маркса.

– Маркс?! Тот самый? – он расплылся в изумлении. – Немецкий учёный, социалист. Позволь, но зачем?

– Один друг посоветовал, – многозначительно глянув на сына, ответила maman, – но, увы, ничего нового я в ней не нахожу. Твой отец излагал всё это более понятным языком. Подобные учения созданы лишь для того, чтобы нанести вред России.

– Забавно, а я бы не прочь ознакомиться, – быстро ответил он. Надо было что-то ей сказать, чтобы она не принялась вновь "поедать" его семью. Главное, она тут же заговорила о другом, и это значит, что сегодня ему более уже не испортят настроение.

– Не загружай себя ересью, Ники, – снова надавила она, – вернись к делам насущным, чаще ходи гулять и будь в обществе.

– Надеюсь остаться у тебя на чай, – он поцеловал руку матери. Она молча пожала плечами.

Они уже подходили к Приоратскому замку. Навстречу им бежал его адъютант со срочными телеграммами, maman любезно кивала головой, приветствуя встречных дам.

Поздно было говорить о личном.

* Maman, papan – (в первеводе с франц. яз) – мать, отец.

Глава III

Сегодня Долли проснулась слишком рано – не было ещё и семи часов утра. Она подошла к окну своей спальни и отдёрнула тяжёлую штору: солнца не было, а по Неве катились свинцовые волны, и это означало, что и в её жизни впереди такой же, как и все, серый и пустой день.

В последнее время она стала просыпаться, как от удара, от мысли, как много ей уже лет, и как страшно мелькает время, и что ужаснее всего – в её русых прядях уже сверкают нитки седины. А ведь она ещё не старая – ей всего тридцать два года. И что же – она проживёт теперь всю жизнь в этом неуютном, холодном особняке с видом на Неву и гранит с нелюбимым мужем впридачу?

Княгиню Дарью Алексеевну Рослову замуж выдали рано – она едва закончила гимназию, была хороша собой, и подходящего жениха для знатной, хотя и не богатой невесты из немецкого рода герцогов Романских нашли быстро. После венчания Долли переехала из дома отца, в этот дом мужа, и будто очутилась за дверью клетки. А там, на воле остались все её мечты о большой взаимной любви, единении с мужем и интересной, насыщенной жизни. А вместо тех мечтаний она получила ненужные ей выезды в свет, роскошные наряды, лицемерные улыбки и глупые сплетни: вот и весь смысл её жизни.

Материнство тоже далось ей с трудом: с детьми Долли ладить не умела, смущалась их, и не знала, что с ними делать. У неё самой было трудное детство – она не знала любви матери – та умерла через день после её рождения, а няньки девочки менялись так же быстро, как и пассии её отца. Только с подругами в гимназии и дома с книгами ей было по-настоящему хорошо.

Жизнь с мужем и близость с ним давно уже ей опротивела, и Долли ясно ощутила, что идёт к финалу своего брака, а может быть, и всей жизни. Но такие мысли она всё же гнала от себя – оставить детей без матери жестокость непростительная: она-то знает, каково быть почти сиротой. Она оттягивала тяжёлый разговор с мужем, опасаясь только за двух дочерей и сына, но сама уже приняла такое решение – взять их всех троих с собой и уехать, пусть в никуда, но только в другую, вольную жизнь.

Долли захотелось поставить точку и рассказать всё мужу именно сегодня, пока её ещё ничто не держит: приданое пока не прожито, и в запасе у неё есть крупная сумма денег, а там будь что будет.

Она медлила, бродила кругами по спальне, взвешивая и подбирая слова, и, собравшись с духом, решилась спуститься вниз, в кабинет мужа. Скрип ступенек деревянной лестницы будто пронзал её насквозь, в ушах гудело. Она вся вытянулась, как стрела перед полётом.

Муж Долли поднимался рано, и каждое утро шёл работать к себе в кабинет. Одетый в костюм и гладко выбритый, он уже сидел за письменным столом, разбирая какие-то бумаги.

"Господи, благослови!" – попросила она про себя.

– Доброе утро, Виктор! Как настоение? – любезно спросила мужа Долли.

– Благодарю, кажется, здоров. А отчего тебе не спится? – спросил он сухо, и, грузно развернувшись, привстал из кресла, чтобы поцеловать ей руку. – Здорова ли ты?

Долли кивнула, и молча присела на край высокого дивана и опустила голову.

– Всё хорошо, благодарю тебя. Прости, что я тебя отвлекаю, но мне нужно поговорить с тобой.

– Слушаю тебя, Долли.

Ей снова стало страшно – она словно приготовилась разбить на куски их обычное семейное утро с привычными дежурными фразами, с запахами влажной мыльной свежести, лёгкой домашней одежды и ароматного кофе.

– Ты знаешь, а я хотела бы поехать с детьми в Европу, – будто ожидая расправы над собой, еле слышно сказала она.

Виктор внимательно на неё глядел.

– А надолго ли ты хотела бы уехать? – спокойно уточнил он.

– Думаю, что надолго, – опустив глаза, замялась она, – от пристального взгляда мужа ей всегда становилось не по себе. – Я поеду в Женеву, там как раз гостит моя сестра.

– Так… а когда ты хотела бы уехать?

– Сразу, как только соберу детей.

– Ну что ж, поезжай, – не повышая голоса, ответил муж.

Она взглянула на него с удивлением.

– И денег я тебе дам, о них не волнуйся. Но вот что, Долли, – он внезапно повысил голос. – Ежели так, то я и давно хотел тебе кое что сказать. Ты, возможно, догадалась, что и у меня есть своя жизнь и свои планы.

Ожидая реакцию жены, от замолчал. Долли уверенно кивнула.

– И потому будет даже лучше, если ты уедешь, и как можно быстрее.

Долли вскинула ко лбу соболиные брови. Они с Виктором никогда не любили друг друга и такая развязка стала разумным итогом их брака, однако разрыва по воле мужа она не ждала.

– Да, и в самые ближайшие дни, но помни, что наши дети не только наследуют моё имя и моё состояние, но и навсегда останутся моими детьми и будут со мной, – чеканя каждое слово, говорил муж. – А ты просто дай мне знать, когда будешь готова, Долли.

Она вспомнила синие, наивные глаза маленького сына, и в её груди всё сжалось от боли. "Главное, сейчас не заплакать, не показать ему, как мне больно, он прекрасно это знает" – подумала она.

Опираясь на ручку дивана, Долли медленно поднялась. Виктор подошёл к ней, и, помогая ей встать, учтиво поцеловал её руку.

– С глаз долой, из сердца вон, – улыбнувшись, кивнула ему она, и вышла из кабинета.

Вернувшись к себе в спальню, Долли бросилась на кровать и горько разрыдалась.

Глава IV

Каждое лето Маля жила в Стрельне на любимой даче у берега Финского залива. "Под боком у Константина", – как говорила она, нравилось и её сыну Вове: здесь у них на ферме жили козы, и по утрам мальчик пил свежее, полезное молоко.

Этот дом был для неё теплее, чем её вилла в Ницце. Она гордилась своим родовым гнездом, где всё устроено не просто роскошно, а удобно для жизни: посттроена небольшая ферма, разбит фруктовый сад и огородик, ухоженный пруд и беседки в зарослях деревьев, клумбы с россыпью ароматных цветов, кусты жасмина у крыльца, усыпанные гравием дорожки.

Одна тропинка ведёт к купальням пляжа, другая к гаражу с лучшими автомобилями. И во всех дачных постройках, и даже по дороге к дому сияет электричество, когда как во дворце великого князя всё ещё жгут свечи.

К тому же в России её театр – огромная планета, а другого царства ей и не нужно. Она счастлива, когда танцует там и получает главные партии в каких пожелает балетах, но знает – коллеги её не любят. Не любят даже не за то, что когда-то она была близка с наследником трона, и не от зависти к её таланту и красоте, а тому, что она умеет покорять мужчин. Маля и сама не знает, как так получается, что стоит ей лишь с кем-то из них поговорить, и тот уже в её власти. Она обожает нравится и покорять, и равнодушия к себе не выносит.

Что делать, Маля рождена очаровывать!

Она помнит день и час их знакомства – выпускной праздник императорского балетного училища. По давней традиции поздравить выпускниц приехала царская чета и молодой наследник Николай Александрович. На счастье она показалась себе тогда красивой – лёгкую, воздушную, в училище её прозвали "стрекоза". И станцевала Маля отменно – её не раз вызывали "на бис".

Наследника она видела впервые: он сидел наротив неё за столом, его большие серые глаза тянули её к себе, как магнит. Они обменивались долгими взглядами, и, почуяв его молчаливый призыв, она будто слышала биение его мужской плоти.

И тут с места поднялся император Александр III:

– Господа педагоги и релестные барышни! Пусть день сей для вас будет флагманом вашей балетной жизни, и, покинув стены этого училища, вашего причала, вы с попутным ветром отправитесь в большой мир искусства. Будьте же украшением и гордостью нашего балета!

Раздались дружные аплодисменты и заиграла музыка – начались танцы. Ники не двигался с места. Усевшись рядом с сыном, царь кивнул ему на Малю:

– Хороша, верно? Что раскис, мужик? Пойди и пригласи её на танец. Только смотрите, не флиртуйте сильно! – пригрозил ему отец.

– Papan, я прошу Вас…, – испуганно зашептал Ники.

– Иди, иди, попрыгай! – пихнул царь сына в бок.

Страшно смущаясь, Ники подошёл к Мале и робко спросил её:

– Мадемуазель Красинская, не угодно ли Вам будет потанцевать со мной?

В тот вечер они мало общались, и после он долго не мог решиться на близость – к такому она не привыкла.

– В Вас нужно разжечь огонь, и сделать это может только женщина, – сказала ему Маля.

Она разожгла его, как костёр, но часы их счастья не остановились.

– Ты должен скоро жениться? Почему ты безразличен к своей невесте? – пытала она Ники.

– Не знаю…, – ответил он честно.

И всё же она позволяла себе мечтать – а что, если он останется с ней? Они идут в прогрессивный двадцатый век, и теперь незачем брать в жёны скучную европейскую принцессу. Вот царицу-балерину мир ещё не видывал! К тому же она, полька, из рода графов Красинских.

Она думала, что нанесённая им боль давно утихла: поклонники у неё есть и будут всегда. Вот если бы только ей забыть об его ласках… И никогда ни с кем ей не будет так хорошо, как бывало с ним.

И зачем только её подсунули наследнику, как живую игрушку? Это всё его отец! Родители Ники сами потом и очерняли перед ним "развратную балетную девку", умоляя сына жениться хотя бы на Аликс, если уж другие принцессы ему не милы.

До сих пор при виде его ей словно втыкают острый нож в сердце.

Но что же делать, если он её не любит? Любил бы по-настоящему, оставил бы всё и отца бы не послушал. Нет, предпочёл откупиться и уйти. Принцесса прельстила его, а чем? Вся зажатая, недалёкая и сухая "деревяшка". Неужели он может быть счастлив с такой женщиной? Разве она любит его больше, чем могла бы любить она, Маля? Разумеется, нет, он и сам это знает – немецкими красотами уже пресыщен.

И больше никаких свиданий. Довольно ей мучений, не даст она больше рвать себе сердце. Он смог забыть, какая страсть у них была, то почему она всё время должна страдать по нему, как юная барышня?

В её доме нет даде парадных царских портретов – она не простит ему предательства. И никогда никому не расскажет Маля Красинская, кто настоящий отец её детей.

Она сидела на качели в саду. На природе от тёплого морского ветра ей всегда становилось легко. Да и к чему долго горевать – жизнь чудесна!

Вова закончил завтрак в беседке, они поболтали, и сын убежал кататься "на моторе".

Маля ушла в дом и поднялась в детскую Целины. Подошла на цыпочках к её кроватке – девочка спала. Она потрепала её пушистые, пшеничные кудряшки.

Глава V

Стояла поздняя весна – счастливое время года в "Северной Пальмире". Из открытых окон дворца с сада виднелись кусты сирени: её свежий, сладкий аромат, казалось, напитал каждый уголок их дома.

В Мраморном дворце поселилось большое и дружное семейство: его светлые залы звенели голосами детей, их смехом и топотом резвых ног.

– Наша семья растопит лёд и согреет мрамор, – говорил всем Костя.

Великий князь Константин Константинович, его дядя, немногим старше племянника, был ему, как родной брат. И даже лучше брата. Он знал, что и Костя точно так же тяготится своими обязанностями – тот охотно променял бы все свои дела и звания на занятия творчеством.

Они во многом был схожи, их жёны и дети подружились. Супруга Константина Елизавета или, как звали её в семье Лиленька, приезжала к Аликс в Царское село, а когда они проводили лето в Петергофе, любила навестить подругу в Константиновском дворце. Встретившись, дамы щебетали о детях и семейных заботах.

Константин с юности сочинял стихи, часами сидя запершись у себя в кабинете так, что в первые годы их супружества Лиленька стучалась к мужу и плакала, умоляя Костю впустить её к себе и прочесть ей то, что он пишет. Поначалу он жутко сердился, но один раз пустил жену в кабинет, и, усадив её на диван, прочёл жене свои записи.

– Ты сочиняешь стихи?! – засмеялась она. – Всего-то на всего? Какие пустяки, – махнула она ручкой. Я думала, ты здесь пишешь любовные письма какой-нибудь даме и боишься, что я узнаю об этом.

– Измены – блажь, – возразил ей Костя, – жить, как другие в праздности я не намерен. Так что твоя соперница похуже.

– Кто же это? – напряглась его жена.

– Литература!

– Какая важная персона, – опять смеялась Лиленька. – Костя, ты осёл! Вот просто – Костик-ослик.

А он с жаром принялся рассказывать ей, как к нему, ещё мальчишке, пришёл в гости во дворец великий русский писатель Фёдор Михайлович Достоевский и говорил с ним. Это был восторг! Костя и мечтать не мог беседовать с живым гением родной литературы.

После той встречи он и начал писать стихи.

Костя так увлёкся своим рассказом, что не заметил, как свернувшись клубочком, Лиленька уснула. Потом она призналась мужу, что ей просто было скучно.

Он разочаровался в супруге, хотя влюбился с первого взгляда в эту миловидную, светлоглазую принцессу. В начале знакомства они беседовали о погоде, светских новостях и ему было с ней хорошо. А потом он понял – говорить им больше и не о чем.

Костя отстранился от жены: больше не предлагал ей читать свои или чужие сочинения, обсуждать философские темы, и не мешал ей жить в её лёгком мирке нарядов и развлечений.

Фёдор Михайлович говорил ему, что требовать от человека того, что ему не дано, нельзя. И Костя не требовал. "Легко Достоевскому рассуждать – у самого жена рукописи переписывает", – завидовал он.

Лиленька только верная жена и любящая мать. Что ж, этого довольно.

Зато про свою жизнь он расскажет своему дневнику.

Костя вошёл в кабинет. Одна из его дневниковых тетрадей пряталась в потайном ящичке письменного стола, а все другие, за прошлые годы хранились в замаскированном под книжный шкаф сейфе, с известным только ему одному шифром.

Он сел за стол, и, пошарив рукой под столешницей, надавил пальцем небольшой выступ. Тут же отскочила маленькая деревянная полочка: в ней лежала чёрная тетрадь с крохотным замочком. Костя вставил в замок тонкий ключик, чуть повернул его, и тетрадь раскрылась.

Он обмакнул перо в чернила и вывел завитушки букв:

"25 мая. Вторник.

К нам приезжал Ники. Мы много болтали, пили кофе, повозились с детьми и любовались на младенца Олега. Жена после родов ещё слаба, и не выходит. Затем мы говорили с ним в моей chambre cekrete*. Ники расспрашивал меня о немецком социалисте Карле Марксе, и я рассказал ему то немногое, что мне о нём известно. Признаюсь, их взгляды мне симпатичны: в идеях свободы, равенства и братства я вижу заветы Христа. Разумеется, никого нельзя судить, но, как и Достоевский я уверен – это люди одержимые. Хотя как можно не стать одержимым, видя все грехи мира сего? Всё это я так же высказал Ники.

Похоже, что вскоре только мы одни и останемся верны своему царю". Немного помедлив, Костя приписал – И даже тогда, когда он уже сам не будет себе верен".

* "Потайной комнате" – перевод с франц. языка.

Глава VI

От Варшавского вокзала столицы отправлялся вечерний поезд в Женеву: за шторами окон начал таять пейзаж окраин темнеющего Питера.

Плотный лысоватый господин и хрупкая блондинка сидели друг напротив друга одни. На столике уже дымился горячий чай и томились булочки от Филиппова, – взглянув на них, дама усмехнулась. Господин тут же отложил свою газету:

– Надюша, а я знаю, о чём ты сейчас подумала.

– Да, Володя, скажи, о чём же?

– А может за хребтом Кавказа спасёмся мы от всевидящего взора каких-то там очей, как у Лермонтова, да? – усмехнулся он.

– Володя, ты читаешь мои мысли.

– Да ещё как! – хитро подмигнул он ей.

– Верно! Не Бог весть какие радостные мысли лезут в голову, впервые уезжая за границу… Да, вот что, – строго вглянула на мужа Надя, – сию же минуту клятвенно обещай мне, что хотя бы сегодня вечером ты забудешь обо всех делах. Кстати, никакого "хвоста" за нами на станции я не заметила.

– Надюша! Ты всё видишь и всё замечаешь. Да будет так, и пока довольно с нас. Он потянулся, и, отхлебнув из стакана чай, принялся жевать булку.

Довольная, она повернулась к окну.

Надя выросла в благополучной семье с любившими её родителями, и не знала в дестве никаких горестей. В их доме всегда было тепло и уютно, жизнь семьи текла ровно, без трагедий, но и без большого счастья. Она училась в приличной гимназии, и каждый вечер всей семьёй они собирались за большим столом в гостиной – она с уроками, отец с книгами, а мать с шитьём. Изредка с родителями она выезжала в театр, нечасто бывали у них и гости. По церковным праздникам принято было ходить в ближний храм, но церковные службы она не любила: долго стоять на одном месте ей не нравилось, всё время хотелось шалить и бегать, смешными казались и бородатые попики.

Жили, как считала Надя они весьма скучно, и потому прожить жизнь так, как проживали её родители ей не хотелось: она ждала чего-то большего, чем заботы о семье и детях.

С детства она не терпела мещанства и ханжества вокруг, и, блестяще окончив гимназию, сразу поступила на женские Бестужеские курсы. Но ещё задолго до курсов размышляла Надя о мечтавших изменить жизнь людей декабристах, революционерах и народниках.

Однажды её пригласили на собрание, где молодые люди из разных сословий изучали книги Карла Маркса, много общались и спорили. В обществе марксистов Наде понравилось, и она начала изучать запрещённые книги.

Участники марксистского кружка общались с заводскими рабочими, читали им книги Маркса и рассказывали, как они могут помочь угнетённому рабочему классу. Рабочие – молодые мужики с открытыми русскими лицами и крепкими фигурами, одетые в рубахи-косоворотки и кирзовые сапоги, были лучшими её слушателями.

– В первую очередь нужно изменить ваш быт, – убеждала их Надя.

От тяжкой жизни рабочих Нарвской заставы у неё щемило сердце: утопающие в грязных лужах развалюхи-бараки вдоль неосвещённых улиц, нищета и пьянство, и всё это при полном равнодушии их начальства.

Надю кольнуло острое чувство вины: прожив всю жизнь в тёплой квартире с добротной обстановкой и в сытости, она и представить себе не могла, что рабочие столицы могут жить в таких условиях всего лишь в нескольких верстах от её дома. И что самое невероятное – принимать такую жизнь, как должное.

– Ну да что ж тут… До Бога высоко, до царя далеко, – посмеивались они на заботу доброй барышни.

– И это всё потому, что люди обречены и уже не верят, что когда-нибудь могут сбросить со своего хребта вековую ношу рабства, – говорил их товарищ Володя Ульянов. – Сознание людей изменит только новая власть.

За начитанность и смекалку ему дали прозвище Старик.

Надя тогда мало понимала желания рабочих, но зато хорошо поняла свои – быть нужной людям. Она тоже может нести пользу обществу, а не жить пустой барышней-белоручкой.

Опасности запретной жизни марксистов её не пугали, и она была уверена в себе – к радостям и к невзгодам жизни она относилась ровно, будто всё в жизни шло так, как задумано.

Не была она мученицей и когда её впервые арестовали. Не жалела себя в страшной камере-одиночке питерской тюрьмы, где от сырости заболела бронхитом и кашляла так, что к ней входила надзирательница и сама поила её водой. Надя слабой рукой брала из её рук кружку и пила, захлёбываясь в кашле. Но и там в Крестах она была сильная, и даже жандармы не казались ей такими злыми – деликатные со всеми преступниками, они называли Надю "голубушкой".

Она и не заметила, как свинцовые зимние месяцы утекли и наступила весна. Первым лучом солнца для неё стала тайная записка от её нового друга.

С Володей Ульяновым она познакомилась в кружке за Невской заставой: юноша рассказал ей, что приехал в Петербург учиться в университете, а прежде его старший брат Александр был казнён за покушение на царя. Покойный отец Володи до своей кончины занимал крупный пост в губернском образовании.

Молодой человек ей нравился – они и не заметили, как начали азартно общаться. Оказалось, что у них много общих интересов и даже их семьи были похожи.

Володя говорил, как сильно он любит свою мать, переживает за её здоровье и всегда винит себя, когда она, хлопоча за сына, не щадит своих сил, часами ожидая приёма у кабинетов жандармских начальников. Для его матери дети были смыслом её жизни.

В первый раз Марию Александровну Ульянову Надя увидела, когда принесла в тюрьму на Шпалерную улицу передачу для Володи. Седая, стройная дама в строгом чёрном платье сказала надзирателю, что она мать заключенного Ульянова. Так они и познакомились. Потом арестовали и саму Надю, и передачи его мать стала носить им обоим.

А весной Володя нежданно попросил её руки. Когда она вышла из тюрьмы, они обвенчались и отправились в сибирскую ссылку уже супругами.

Там в Сибири,у подножия высокой горы и тайги стояло старинное село Шушенское. Вот где была у них воля и счастье! Зимой они бегали на лыжах, катались с гор на санках, а вечерами читали в тишине, и только рыжая кошка мурыкала рядом, греясь у большой, как само тепло русской печки. Летом ходили в бескрайнюю тайгу по грибы и ягоды, купались в озере, ловили рыбу, и сидели у костра с живущими в близних деревнях своими ссыльными друзьями.

Недалеко от них, в деревне жил бывший семинарист Иосиф Джугашвили, которого все звали Сосо. Сын бедного сапожника и прачки, он согрел себе душу не в духовной семинарии, а в кружке социал-демократов. Его религией стала вера в справедливость и борьба за угнетённых, чего священники в золочёных рясах дать им не могли.

Статный, обаятельный, остроумный грузин завоевал уважение даже у местных крестьян: он сам колол дрова для печи и укладывал их в поленницы, носил с колодца воду, ходил на охоту и рыбалку. Вечерами сидел за книгами – в ссылку он привёз большую библиотеку, и говорил, что книги – главное его богатство.

Деревенские бабы шептались меж собой:

– Ишь какой, хозяин! И не пьёт. Счастливая супружница у него.

Но сам Сосо тосковал по оставленным в Грузии жене и маленькому сыну.

А о Наде, в которую скоро влюбилась вся мужская часть ссыльных, он говорил:

– Вот Бога никто нигде не видел, и твоя жена, как Бог, старик.

После холодного, угрюмого Петербурга от сочного сибирского воздуха Надя чудно похорошела.

Приехала в Шушенское и её мать Елизавета Васильевна Крупская. Она одобрила выбор дочери, и ей понравилось, что её зять Владимир Ульянов – потомственный дврянин.

– Когда закончится ваша неволя, то вы вдвоём сможете поселиться в родовом поместье твоего мужа, – говорила она дочери.

– Нам не нужны поместья – заявила Надя матери.

Молодым им всего было вдоволь.

Вот только детей у них нет, но они, атеисты и аскеты, никогда не скажут, что детей им не дал бог. Сейчас, решили они, их детище – борьба с произволом царизма, а в борьбе жизнь бурлит, как горный швейцарский ручей.

Солнечным осенним днём на перрон женевского вокзала сошла закутанная в плащи пара. В саквояже господина лежали паспорта на имя супругов Евгения Львивича и Дарьи Антоновны, дворян Горецких, приехавших на лечение на воды.

Глава VII

– Ура! Мы с papan едем на моторе в Аничков дворец, в гости к бабушке, и ещё увидим там тётю Ольгу, – Оля и Таня, в нарядых светлых платьицах, радостные ворвались в будуар Аликс, и бросилиь обнимать maman.

Он поцеловал жене руку. Она лежала на кушетке и что-то шила, но по её тяжёлому взгляду он понял, что ей не здоровится. Аликс часто мучили головные боли, но она никогда ему не жаловалась.

– Милая, а может быть, и ты поедешь с нами? – больше для детей, чем для себя задал он этот дежурный вопрос. Аликс видела свекровь лишь на тех приёмах, куда не пойти ей было нельзя.

– Прости, дорогой, но мне не здоровится, – всегда отвечала она.

"Сегодня оно и к лучшему" – подумал он.

Пока дочери будут общаться с бабушкой и тётей, пить чай и играть в свои игры, он встретится с одним господином.

Григорий Ильич Руднев был близким другом его детства. Матушка Гриши Ольга Сергеевна Руднева воспитывала его и брата Жоржика до их двенадцатилетия, и жила со своими детьми в отведённой им маленькой квартирке во дворце. После его доверили знаменитым наставникам, но мальчики не утратили дружбы, изредка встречаясь на пргулках, и называли друг друга теми же детскими именами.

Ольга Сергеевна давно уже поселилась на даче в Лигово и воспитывала уже своих внуков – Гриша завёл семью, но с женой не ладил, и поэтому жил один, увлекшись сочинительством – иногда он печатал в журналах юмористические рассказы, которые всегда с интересом и его Ники, а мадам Руднева по старой памяти запросто навещала царя, иногда передавая ему записочки с просьбами помочь какой-нибудь знакомой обиженной сироте или старушке. Он всякий раз одобрял её просьбы, и ещё приказывал выдать просящим немного денег.

Его рассказы о визитах матушки Гриши Аликс раздражали:

– Мадам Руднева нас когда-нибудь разорит! Ох, если бы знали те бунтовщики, какой ты добрый, то давно оставили бы нас в покое.

После январских событий того страшного воскресенья она и слышать не могла о бунтах, стачках и восстаниях. Одно только слово "революция" выводило её из себя.

Он гулял по дворцовому саду, и невольно ушёл в воспоминания – среди множества деревьев и кустов соловьи здесь пели, как в густом лесу.

Сам он не особо любил Аничков – их семья проводила здесь только осень и зиму, переезжая на лето в Петергоф или в Крым. После свадьбы он вновь поселился в Аничковом с Аликс и maman – этот дворец стал их с женой первым общим домом.

Аликс приехала к нему в Крым в те дни, когда там умирал его отец, а он, будущий царь был напуган и растерян: его окружению давно было ясно, какой из него выйдет правитель. Он уже задумал уйти в монастырь, и за это его бы не осудили, но небрежность подданных к её жениху возмутила его невесту:

– Ники, почему ты не можешь сделать так, чтобы тебя слушались? Главный человек в этой стране – ты, не забывай об этом, – учила она его.

А ему казалось вполне разумным, что доклады о здоровье его отца доктора делают не наследнику трона, а его матери.

После смерти отца траурный поезд с его телом направился в Санкт-Петербург. На похороны вся семья ехала в одном поезде со свитой, докторами и прислугой. В дороге все рыдали, и кому-то постоянно было дурно. Усталые, выходили на станциях подышать свежим воздухом и размяться.

Как-то раз он гулял по перрону, и уже входя в вагон, услыхал обрывок чьего-то разговора:

– … Какая мать, такая и жена, – пробулькал в темноте чей-то мужской голос.

"Какая мать, такая и жена" – запомнил он.

Наверное, можно было ему и остаться с Малей – жаждавших править Россией и более подходящих на роль царя среди его дядюшек хватает. Молодой неумелый племянник на троне для них вызов.

Дядюшки и сами крутили романы с незнатным дамами, и, тайно женившись на них, после подолгу жили за границей. Да что там далеко ходить – сам papan в юности хотел бежать с фрейлиной его матери. Слава Богу, его вовремя остановили, но это отец, это мощь!

А почему бы и ему не поселиться с Малей где-нибудь во Франции? Они даже обсуждали с ней это, но в последний момент он испугался, и сразу поехал в Дармштадт просить руки Аликс – отец сказал, что ходить холостым его наследнику не гоже, а партии лучше, чем она не было. Разумеется, по поводу "лучшей партии" многие и поспорят, но её собранность и хватку в те дни, когда умирал его отец, оценили все, что при частых болезнях внешне хрупкой принцессы удивляло.

И всё же они создали крепкую семью, у них прекрасные дети, Аликс хорошая хозяйка и мать. Больше он ни о чём не жалеет.

Но у него есть ещё и власть – его долг по воле Божьей.

Он вспомнил, как девятого января, вечером после донесения о кровопролитии в столице он сидел с maman и Аликс в гостиной Царского села. Их глаза покраснели и опухли от слёз.

– Эти негодяи знали, что нас нет в Петербурге, но всё равно привели ко дворцу безумную толпу. Войска должны были стрелять и подавить бунт, иначе жертв было бы больше, – утешала она его.

– Да-да! – согласилась maman с нелюбимой невесткой.

А он сидел, окаменевший, боясь закричать от немой боли в сердце, и только после общей молитвы и прогулки в заснеженном парке немного пришёл в себя.

Молодая царица страшно невзлюбила либерального министра Сергея Витте. Однажды Сергей Юльевич делал ему доклад о питерских заводах, где члены новой организации РСДРП* вели среди рабочих агитацию против власти.

– Боюсь, Сергей Юльевич, я Вас утомил, благодарю! – деликатно прервал он Витте. И, лукаво прищурившись, спросил его:

– Скажите мне, а лично Вы как относитесь к идеям социализма?

– Государь, я право, не знаю…, – развёл руками премьер-министр.

– Ну что же Вы, Сергей Юльевич? Опасаться не надо. Говорите, как есть, по совести.

– Позвольте, а для чего это знать Вашему величеству? Ведь Вы сами, государь, были против созыва Думы.

Ему и так было хорошо известно, что Витте мечтает о парламенте в России.

– Пусть так, но я спрошу иначе, – не сдавался он, – Вы сами считаете возможным проводить у нас политику социализма? Или даже победу таких идей в России?

– Русский человек и так негласно живёт идеей социализма, государь, – сознался его царский министр.

– Твой отец всегда хотел, чтобы его семья жила скромно и окружала себя простыми русскими людьми, – говорил ему Гриша. Они сидели на скамье в саду. – Но, признаюсь, ты меня удивил.

– Но я согласен со многими идеями Маркса. В наши дни средневековый деспот-царь это смешно. Так же, как и все, мы желаем блага нашей Родине, но кто же позволит устроить всё это в России? Кто отдаст свои фабрики в полное владение рабочим, а всю землю в государстве крестьянам? Ты думаешь, они исполнят всё, что прикажу? – печально усмехнулся он. Лично я готов отказаться от всего, чем владею. Оставьте мне дом в Крыму, и разрешите жить, как простой человек – большего мне и не надо. Но жена и слышать об этом не хочет – она убеждена, что лучше всех нас знает, как нужно управлять страной.

О политике они прежде говорили мало, но после чтения Маркса мысли о нём не давали ему покоя.

– Всё это невероятно, но я, пожалуй, не удивлён. Ты ведь с детства не хотел быть царём, и всегда плакал от страха, когда говорил, что когда-нибудь тебе придётся, как отцу стоять перед грозными генералами, помнишь?

– Помню, – улыбнулся он, – а теперь они сами плачут и мечтают, как бы поскорее от меня избавиться.

– Не печалься! Тебя многие и любят, поверь, я знаю.

– А вот я не знаю, как сделать так, что бы все мои подданные были довольны, и жизнь была бы такой, чтобы люди гордились своей страной и были рады, что живут в России. Мы всё куда-то идём, пытаемся что-то делать, и всё не то. У кого искать Божьей правды, никто из нас не знает, – вздохнул он. Но… может, это знают другие? Вот что, – он повернулся ближе к другу, – и я мог бы уйти, если б твёрдо был уверен, что они будут лучше нас.

– Ники, ты пугаешь меня! Вашей династии сотни лет, а…

– Нет! – нетерпеливо перебил он Гришу. Есть давнее предсказание о нашей династии одного монаха – он жил ещё при государе Павле. Он завещал открыть и прочесть его через сто лет правящему царю. Так оно и пролежало до прошлого года, пока его не нашли и не передали нам с женой. Так вот – не будет скоро никакой династии и нас на троне не будет, придёт смута великая, брат пойдёт на брата, и земля станет такой, что не узнать.

– Ники, наверное, нужно сделать так, что бы все узнали о твоём большом сердце, – ответил Гриша. И я говорю не как придворный льстец, ты знаешь. Ох, как нелепа вся ваша жизнь…

– А ты думаешь легко быть "угнетателем народным"? Даже государь Николай I считал Декабристов друзьями своего дела. И считал, что кровь того востания на его руках. Но я, увы, не Николай I, а всего лишь Николай II. Или нужно ещё медлить, дождаться народной смуты? Вот такая насмешка судьбы, друг мой.

– Наш царь – революционер. Кто бы мог подумать…

– Побожись, что этот разговор останется между нами, – нахмурился он.