Загадка кричащей мумии бесплатное чтение

Оазис в Ливийской пустыне,

IV

в. до н. э.

Ночью, когда изнурительная жара спала и в домах погасли последние огни, двое мужчин, один – рослый и крепкий, второй – тонконогий юнец, склоняясь под тяжестью самодельных носилок, вышли из ворот города. В свете убывающей луны серебрились льняные покрывала, в которые была завёрнута их ноша. Мужчины шли медленно, в полном молчании. Только песок тихо шуршал под их сандалиями.

Юнец про себя молился Исиде, рослый перебирал в памяти события минувшего дня.

Много недель их город полнился слухами. Войска фараона бились с захватчиками, но силы были неравны, а враг жесток. Из-под руки благочестивого Сенеджем-иб-Ра уходил город за городом, и в каждом чужаки оскверняли храмы и разграбляли сокровищницы. Говорили, что царь персов своей рукой заколол священного быка Аписа, а мясо его велел подать на пиру. Говорили, что наёмники из греков осквернили священные папирусы, а потом заставили жрецов платить за них непомерный выкуп. Многие слухи приносили с собой в заплечных корзинах беженцы, устремившиеся на юг в поисках покоя.

А воины персидского царя гнались за ними по пятам через зелёные поля и выжженную пустыню.

Чужеземцы пришли на рассвете. Город был сдан без боя, и за это его жителям была обещана жизнь. Но оставаться без положенной добычи захватчики не желали. Воздух наполнился воплями, стенаниями и проклятиями. Чужеземцы волокли из домов всё, что им приглянется: резные сундуки, полные одежд и украшений, ткани, кувшины с пивом и вином… Доставали хлеб из печей и сворачивали шеи гусям. Юных девиц ловили и волокли на поругание.

В тот горький час кто-то и взмолился о пощаде и обещал отвести врагов в храм Амона, обещая несметные сокровища, лишь бы грабежи прекратились. Но чужеземцы лишь посмеялись над жалким предателем и древками копий погнали его к святилищу.

Жрецы успели укрыться за тяжёлыми воротами, и тогда жадные греки повелели срубить старую финиковую пальму, дарившую людям свою тень и свои плоды многие годы, и сделать из неё таран. Но едва топор первый раз коснулся ствола, едва сок и щепа брызнули в стороны, жрецы отступились и выпустили к чужеземцам переговорщика, молодого Аменхора, знавшего греческий.

Он же разорвал на груди одежды и молил их не трогать храм, и его реликвии, и священные свитки. Греки с насмешкой отвечали, что не тронут богов и их реликвии, но возьмут себе золото, что принадлежит людям, и потребовали открыть ворота. Аменхор с мольбой отвечал, что сокровища эти принадлежат не людям, а богам и негоже людям разорять святые места, если не боятся они божественного гнева. На эти слова греки осыпали его градом насмешек, и тогда переполнилось печалью сердце молодого жреца, и он плюнул в лицо предводителю наёмников и поклялся, что скорее умрёт, чем пропустит чужеземцев в храм.

Тот смахнул с лица слюну вместе с клятвой и ударил Аменхора в живот, так что молодой жрец не смог дышать, и другие воины принялись бить его ногами, а он лишь прикрывал голову руками и повторял молитву Амону.

Храмовые врата вновь замкнулись, и тяжёлый засов с грохотом встал на своё место, а жрецы из-за стен осыпали греков градом проклятий. И тогда захватчики задумали нечто кощунственное. Они призвали к себе предателя, обещавшего провести их к дому Амона, и велели ему объявить во всеуслышание, что посадят непокорного жреца на кол, а тело его отдадут на съедение шакалам и грифам. И сделают то же с каждым, кто осмелится перечить их воле.

Аменхора связали, и наёмники отправились на поиски подходящего кола, чтобы совершить казнь.

К храму Амона потянулись люди, и одни умоляли жрецов открыть врата, другие, преисполненные решимости, были готовы пасть, защищая святыни, третьи предлагали грекам всё, что у них осталось, лишь бы выкупить приговорённого, но те были непреклонны.

И вскоре окрестности огласились невыразимыми воплями молодого жреца. Много часов под палящим солнцем продолжалась жестокая пытка, и те, кто остался рядом, молили богов и чужеземцев о милосердии. Но смерть не приходила за Аменхором, и не было среди греков ни одного, кто поразил бы несчастного в сердце и окончил его страдания.

И тогда устрашённые жрецы сами открыли врата храма и впустили врагов в сокровищницу. А тело Аменхора на закате сняли с кола и, как было обещано, оставили без погребения…

И вот теперь под покровом ночи, как под защитой крыльев Нефтиды, Бата и Сенеб несли убитого брата к семейной гробнице. Ноша их была тяжела, но ещё тяжелее было на сердце. Страшный выбор оставили им чужеземцы: бросить тело без погребения, без надежды на суд богов, или сгинуть вместе с ним, если кто-то прознает про их замысел.

В городе мёртвых было спокойно. Только вой шакалов и шелест песка нарушали тишину. Худой юркий Сенеб первым протиснулся в дыру, которую они пробили в запечатанной двери семейной гробницы, там уже решился зажечь масляный светильник, слабый, почти не дававший света, и приготовился встречать спелёнутое тело. Хоть прошло много часов, оно всё ещё оставалось гибким и податливым, и втащить его внутрь оказалось легко. Бата вполз в дыру следом.

В слабом свете были едва видны очертания искусно вырезанной мебели – последних даров умершим. Отсюда отправились в вечность отец и мать трёх братьев и их сестра, умершая родами, когда ей было всего пятнадцать. Их драгоценные гробы, украшенные росписями и заклинаниями, покоились совсем рядом, за опечатанными дверями погребальной камеры. Теперь здесь должен был упокоиться и Аменхор.

– Мы же не оставим его просто так? – спросил Сенеб.

Бата промолчал. Он уже приметил длинный ларь, в котором хранилась одежда, предназначенная его родным на полях Иару. Может быть, они простят сыновей за невольное святотатство, если он вышвырнет их туники и набедренники, чтобы исполнить последний долг перед старшим братом?

Когда одежды полетели на пол, Сенеб понял всё без слов и бросился помогать брату. Ларь опустел быстро, оставалась только поместить туда тело. Бата подхватил Аменхора за плечи, Сенеб – за ноги. Они действовали осторожно, будто он был ещё жив и страшно было потревожить его сон. Они положили тело на спину, постарались придать ему достойный вид, как вдруг Сенеб услышал тихий болезненный стон.

– Бата, Бата, послушай, он ещё жив!

Стон повторился.

– Ему надо помочь! Давай отнесём его домой.

Бата промолчал. Почти ощупью он нашёл конец пелены, закрывавшей голову Аменхора, откинул ткань с лица и положил свою ладонь так, чтобы разом перекрыть ему нос и рот. Сенеб почувствовал, как по телу умирающего брата прошла лёгкая судорога, и всё закончилось.

– Мы не могли бы ему помочь, – треснувшим голосом сказал Бата. – А теперь давай соль и благовония.

И они обсыпали тело натроном, молясь Анубису, чтобы он сохранил умершего для будущего суда богов, залили сверху благовонными маслами, что используют при бальзамировании, захлопнули крышку ларя и молча покинули гробницу.

I

Лондон, 1934 год

Сэр Генри Карпентер встал из-за стола и прошёлся по кабинету, разминая усталые плечи. На вид этому подтянутому высокому мужчине можно было дать не больше сорока пяти лет, если бы не абсолютно седая, будто снегом осыпанная голова и привычка одеваться по моде времён короля Эдуарда. Покрой мужского платья менялся, но сэр Генри оставался верен идеалам своей юности и заказывал костюмы у одного и того же портного последние тридцать лет.

Но сегодня любимый жилет тянул плечи к земле, а галстук впивался в кадык. Он попробовал ослабить узел, стало немного легче дышать, но беспокойство никуда не уходило. Сэр Генри достал из нагрудного кармана небольшие часики, на вид дамские, с золотым скарабеем на корпусе. До визита Механикуса оставалось ещё десять минут.

Чтобы немного отвлечься, он подошёл к окну. Отсюда открывалась широкая панорама Темзы. По реке, громко тарахтя усталыми лопастями, тащил баржу с песком трудолюбивый пароходик. Таких давно не делали, его собратья давно окончили жизнь в доках, переродившись в новые паровые котлы, винты и трубы, а этот старичок ещё держался на плаву, ещё нёс свою вахту.

«Как и я, – с тоской подумал сэр Генри, – как и я».

В последнее время он чувствовал себя мучительно старым, слабым, пусть коллеги и друзья и убеждали его, что пятьдесят шесть для учёного – ранняя молодость, а для египтолога и вовсе младенчество. Сэр Генри был готов поверить этим речам, если бы несколько дней назад секретарь, разбиравший визитки и письма, не передал ему письмо от Географического общества, где напыщенно и велеречиво сообщалось, что в связи с грядущим празднованием тридцатой годовщины открытия гробницы Амоннахта, что в Южном оазисе, его, сэра Генри, почтит своим присутствием Механикус, дабы запечатлеть великого первооткрывателя на фото и записать на восковые валики его голос. День и час визита милостиво позволяли выбрать самому.

Сэр Генри тогда продиктовал секретарю несколько строк вежливого ответа, благодаря за оказанную честь, скрепил письмо подписью и личной печатью и на многие часы погрузился в размышления.

«Тридцать лет, – думал он, потирая виски. – Неужели прошло уже тридцать лет?!» Обстоятельства экспедиции он помнил, будто всё закончилось только вчера. И пусть те раскопки не были самыми знаменитыми в его карьере, пусть имя сэра Генри было вписано на скрижали науки за другие заслуги и рыцарский титул он получил позднее, мысль, что именно там, в далёком Южном оазисе, он находился на вершине своей жизни, в полном расцвете сил, а всё дальнейшее было только триумфальным спуском, не покидала его.

Он понимал также, что вовсе не знаменательная годовщина заставила Географическое общество прислать к нему лучшего своего агента, вовсе нет. Воспоминания почтенного учёного мужа интересовали их постольку, поскольку он мог бы поведать им, что же на самом деле случилось с Дарьей Глумовой, решительной дочкой московского «ситцевого короля» Саввы Глумова. Но эту тайну сэр Генри поклялся унести с собой в могилу.

В дверь постучали. Он внутренне готовился услышать скрежет когтей по дереву, но нет, это был деликатный стук, будто там, в приёмной, ждал приглашения человек, а не…

Сэр Генри вернулся в кресло, разложил на столе перед собой фотокарточки и акварельные наброски, тридцать лет не видевшие света, и произнёс:

– Да-да, войдите.

Дверь распахнулась, и на пороге появился пятнистый кот. В холке он был не меньше двух футов, и круглая голова его с большими ушами-локаторами была лишь немногим меньше человеческой. Пёстрая шкура больше походила на лоскутное одеяло: там клочок серых полосок, тут – белый мех, тут – рыжий. Сэр Генри был готов поклясться, что со времён их последней встречи пятен у кота прибавилось. В промежутках между клочками шкуры поблескивали медные кости и суставы. Сколько в Механикусе было живого, кошачьего, а сколько – механического, знал, наверно, один лишь председатель Географического общества.

В два прыжка кот преодолел расстояние, отделявшее его от второго кресла, третьим взлетел на сиденье и устроился там, обвив лапы хвостом.

– Итак, сэр Генри, – сказал Механикус после положенных приветствий, – я прибыл к вам для подготовки статьи к тридцатилетию вашего знаменательного открытия.

Голос у кота был хриплый, скрипучий, будто его записали на пластинку и прокрутили в граммофоне дюжину раз, не меньше.

– А также запечатлеть вас на фотоснимке, – продолжил Механикус. – С вашего позволения, я бы начал со снимка, пока свет ещё не ушёл.

Сэр Генри принял подобающую позу: прямая спина, уверенный взгляд, лёгкая улыбка, руки скрещены перед собой. Таким он не раз представал на газетных страницах и в журнальных публикациях. Но сегодня сохранять самообладание было особенно тяжело. Не каждый день можно увидеть механического кота, который вытаращивает стеклянный глаз-объектив и наводит его, поворачивая голову и чуть подрагивая ушами, прицеливается и стреляет.

По крайней мере, так показалось сэру Генри, когда магниевая вспышка хлопнула, на доли секунды озарив кабинет, и оставила после себя облако дыма.

– Я думаю, нам стоит повторить, – сообщил Механикус.

На этот раз сэр Генри был готов к тому, что произошло дальше, и можно было надеяться, что на фотографии для интервью он получился вполне сносно, но кот настоял на том, чтобы сделать и третье фото.

– Так что вас интересует, дорогой друг? – спросил учёный, поудобнее устраиваясь в кресле, когда Механикус дал знак, что съёмка окончена.

Глаз-объектив втянулся на место, левое ухо, чуть опалённое вспышкой, дрогнуло и повернулось на звук.

– Для начала мне бы хотелось, чтобы вы рассказали мне о том, как попали в экспедицию Найджела Хэмптона. Только не спешите, пожалуйста. Мне надо подготовиться. – Кот лапой нажал себе на грудь, и под горлом открылась дверка, из которой высунулся длинный раструб фонографа. – Всё, теперь можно.

Сэр Генри почувствовал лёгкое головокружение. То, как Механикус обращался со своим телом, выбивало пол из-под ног. Конечно, он видел вещи более пугающие, порой даже отвратительные, а порой и противоестественные, но в этом странном существе было нечто… Для этого придумали какое-то название, новое и вместе с тем древнее, ветхозаветное: «Долина смертной тени…»

Последние слова он произнёс вслух. Кот дёрнул чутким ухом:

– Простите, что вы сказали?

– Никак не привыкну к вашим фокусам, – сказал сэр Генри, чуть улыбнувшись. – Каждый раз они новые. Вот и вспоминал, как называется это… Это ощущение.

– Зловещая долина, – ответил Механикус. – Не беспокойтесь, я не буду долго утомлять вас своим обществом. А теперь приступим.

Кот ещё раз нажал себе на грудь, и внутри у него что-то тихо зашуршало.

Сэр Генри прочистил горло и заговорил:

– Это началось в 1904 году. Тогда я потерял место хранителя в Долине Царей. Досадный инцидент, я не позволил жене какого-то итальянского аристократа выцарапать своё имя на фресках в царской гробнице. Возможно, я вспылил, был резок в словах, но смотреть, как рука невежды рушит творения древности, и бездействовать было выше моих сил. Итак, я потерял место, едва не лишился средств к существованию, когда Найджел Хэмптон предложил мне стать художником в его экспедиции. Тогда я ещё не знал, что этот хитрый лис сумел очаровать дочь русского купца, Дарью. Не знаю, что он ей наговорил, что пообещал тогда, но она выпросила у отца денег для наших раскопок в Южном оазисе. И в декабре того же года мы отправились в путь…

Москва, декабрь 1904

Дарье Глумовой повезло родиться в семье богатой и увлекающейся. Отец и оба его брата, Иван и Тихон, были страстными коллекционерами. Иван собирал иконы и благоволил народным промыслам, мечтая создать мастерские не хуже, чем в Абрамцеве. Тихон был театралом, и его собранию завидовал сам Бахрушин. По крайней мере, так дядя частенько говорил Дарье. Отец, обычно сдержанный, даже прижимистый, не мог устоять перед итальянским Возрождением. Чутья и наблюдательности у него было столько, что он едва не с первого взгляда мог определить подделку, даже самую талантливую, а уж про своих любимцев мог говорить часами.

Неудивительно, что и младшая из пятерых детей Саввы Глумова оказалась натурой въедливой и увлекающейся. Страстью Дарьи стал Египет.

Теперь уже вряд ли кто-то мог бы сказать точно, с чего всё началось. Был ли это плач Иосифа Прекрасного, услышанный от нянюшки, или чёрная картина (отец потом назвал её гравюрой), где красивая женщина в белом платье наклонилась над корзиной с младенцем? Так или иначе, судьба Дарьи была решена. Она влюбилась. И, как всякий влюблённый, стремилась знать о своём предмете всё: привычки, склонности, сны…

Со свойственной Глумовым въедливостью она собирала всё, что только было доступно не слишком стеснённой в средствах девочке её лет.

Пока Дарья была маленькой, отец смотрел на её увлечение с одобрительной усмешкой: «Наша порода!»

Когда настало время, её отдали в женскую гимназию, самую лучшую из тех, что были в Москве. Глумовы знали цену женскому уму. Бабка Дарьи, рано овдовев, железной рукой вела дело, пока сыновья не вошли в пору. Да и теперь Савва нет-нет да и обращался к матери за советом.

Училась Дарья средне, показывая прилежание лишь в истории, латыни и иностранных языках. Пусть дорога в учёные была для неё закрыта, она надеялась, что сможет хотя бы читать труды великих мужей, своими руками извлекающих из земли дивные вещи.

Пока другие гимназистки сплетничали и секретничали о своих душечках, Дарья штудировала каталоги Географического общества в поисках весточки от возлюбленного и радовалась, когда встречала нечто вроде труда «Об особенностях написания имени фараона в эпоху Древнего царства». В такие дни она ходила, загадочно сверкая глазами, будто и в самом деле получила записку с тайным признанием в любви.

Как-то раз Дарья случайно подслушала разговор двух однокашниц, уверенных, что она так увлечена своим чтением, что не замечает никого и ничего.

– Не родился ещё тот мужчина, который возьмёт её в жёны, – сказала первая.

– Скорее уж давно умер, – захихикала другая.

Тогда Дарья никак не показала, что чужие слова хоть как-то задели её чувства, но сама мысль «не родился, а давно уже умер» запала ей в душу и окрасила её увлечение в торжественные и траурные цвета.

Знала ли безвестная гимназистка, к чему приведёт та оброненная невзначай шутка?

Ровесницы Дарьи читали Надсона и Маркса, выходили замуж, метали бомбы и уезжали на учёбу в Швейцарию, сама же она бросалась от Блаватской к стихам символистов, надеясь где-то там уловить ниточку, которая связала бы её с людьми прошлого, которых она знала только по книгам.

Поздней осенью, когда вся Москва обсуждала новости с фронтов далёкой Русско-японской войны и поражалась очередному злодеянию бомбистов-эсеров, Дарья Глумова, девица двадцати одного года от роду, в своём самодвижущемся экипаже спешила на спиритический сеанс. Родителям было сказано, что она едет навестить лучшую подругу Верочку. Той недавно сделал предложение Сергей Проворов, так что не было ничего удивительного в том, что две девушки хотели всласть наговориться о произошедшем.

Не доезжая пары кварталов до дома, где жила подруга, Дарья попросила шофёра остановиться, спрыгнула с подножки на нечищеные панели и, сунув ему напоследок несколько монет, тихо проговорила:

– Через три часа здесь, как в прошлый раз!

Шофёр, укрытый башлыком так, что видны были только глаза в защитных очках, молча кивнул, спрятал подношение в рукав и с громким тарахтением рванул с места.

Она подошла к воротам высокого доходного дома. На его фасаде в ранних сумерках белели маски девушек с длинными, причудливо уложенными волосами. Дарья бросила им короткий взгляд, подмигнула, как старым знакомым, мол, не выдайте, подруги, и скрылась в темноте.

Два пролёта чёрной лестницы, пропавшей помоями и кошками, и она уже стояла у чёрного хода и условным стуком стучала в дверь.

На пороге, озарённая электрическим светом, возникла женщина. Она была одета в белое газовое платье, почти не скрывающее её наготы. Высокую причёску, уложенную на греческий манер, венчал позолоченный лавровый венок.

– Вы пришли, моя дорогая! – Женщина всплеснула руками и поцеловала воздух рядом с её щекой. – Сейчас Захар поможет вам раздеться.

В просторной прихожей, где расторопный слуга помог Дарье снять пальто, смешивались ароматы неведомых восточных благовоний и крепкий запах жареного лука. То и дело трещал дверной звонок: приходили гости, которым, в отличие от неё, не было нужды скрываться от посторонних взглядов. Кажется, на сегодняшний сеанс решилась прийти половина Москвы, не меньше.

Дарья прошла в гостиную. Здесь за большим круглым столом уже устроилось с полудюжины человек.

Она села на свободный стул рядом с седобородым господином в чёрной визитке. Он по-английски беседовал с глуховатой мадемуазель дю Лак, старушкой, похожей на разваренную рыбу. Она часто приходила сюда в надежде поговорить с духом давно почившего брата, но тот не спешил являться на её зов.

Дарья принялась осторожно осматриваться, стараясь при этом не потерять нить разговора. Она прекрасно читала на английском, разбирала всё, что ей говорила шотландская гувернантка, на слух, но сама говорить стеснялась. Ей казалось, что, стоит открыть рот, оттуда градом посыплются камешки иностранных слов.

– … приготовила для нас нечто особенное, – сказала мадемуазель дю Лак. – Хотя лучше бы она позвала сюда моего бедного Густава. Что толку в этих древних жрецах и красавицах? Сами они и дети их детей давно сгинули… А так бы живые порадовались, получив весточку с того света…

– Нам, тем, кто проникает умом сквозь толщу веков, эти жрецы и красавицы могли бы поведать многое. Если они, конечно, захотят прийти к своим никчёмным потомкам. Эти люди знали тайны жизни и смерти…

Дарья слушала, а взгляд её скользил по стенам, затянутым чёрным крепом. В гостиной царил полумрак, озаряемый светом двух электрических ламп. Она знала, когда придёт время, их потушат и зажгут свечи, чтобы не пугать духов, явившихся из мира мёртвых. В двух углах, рядом с окнами, сейчас плотно зашторенными, в курильницах горели благовония. Их дым поднимался, причудливо завиваясь, прямо к потолку. В третьем углу электрофонограф играл одну и ту же заунывную восточную мелодию. Едва она заканчивалась, юноша в тёмной ливрее перемещал иглу и включал его снова.

– И то, что сейчас скрыто под этим покрывалом, – продолжал господин в визитке, – поможет нам приникнуть к источнику знаний, доступному только древним. – Он указал на округлый предмет, стоявший в центре стола на невысокой подставке. От посторонних взглядов его защищала белая льняная салфетка.

Комната продолжала заполняться гостями. Нескольких из них Дарья помнила по прежним сеансам, другие были ей совершенно незнакомы. Воистину, сегодня здесь ожидалось нечто выдающееся!

Наконец пустым осталось только кресло хозяйки дома, больше похожее на королевский трон. Фонограф смолк, погасли электрические лампы, и молчаливые слуги внесли в гостиную три канделябра, больше похожих на еврейские меноры, и расставили их на столе так, чтобы они освещали загадочную подставку. В прихожей ударили в гонг. Его звон тяжёлыми волнами разошёлся в полумраке, и в гостиную вошла хозяйка.

Теперь к её белоснежному платью добавились тяжёлые браслеты и широкое ожерелье, таинственно мерцающие в свете свечей. Она была похожа на жрицу древнего и позабытого культа.

– Мои дорогие друзья, мои открыватели тайн, мои путешественники в мир сверхъестественного! Сегодня мы собрались здесь, чтобы прикоснуться к вечности! – начала она глубоким низким голосом. – Мой любезный друг Лазарь Зубатов сделал нам всем удивительный подарок…

Господин в визитке склонился к Дарье и спросил по-английски:

– Скажите, что говорит наша дорогая хозяйка? Я очень плохо понимаю русский.

Дарья оторопела, но быстро пересказала содержание пространной речи, которую обращала к своим гостям женщина в белом, а в конце добавила:

– Но как вы догадались, что я…

– Вы очень внимательно слушали наш разговор с мадемуазель дю Лак. Я заметил это и решил попросить вас о помощи.

Между тем хозяйка умолкла, будто в ожидании некого знака. В прихожей снова ударили в гонг. Она поднялась с кресла, протянула руку и одним точным движением сорвала с подставки салфетку. По гостиной пронёсся вздох, полный ужаса и восторга. Посредине стола стояла маленькая иссушённая голова мумии. Лицо её было покрыто тонким слоем золота, а глаза мерцали в неровном свете, как живые. Дарья даже ущипнула себя за руку, думая, что это наваждение.

– Это полированный камень, – успокоил её господин в чёрной визитке. – Так делали в эпоху Позднего царства.

Дарья вздохнула и внимательнее присмотрелась к голове, стоящей на подставке. Выражение её лица было совершенно умиротворённым, будто она только что очнулась от приятного сна. Вот и волосы, десятки мелких косичек, спутались между собой…

Хозяйка сделала гостям знак взяться за руки и призвала очистить свой разум от посторонних мыслей и молить дух древней красавицы явиться на их зов. Дарья послушно прикрыла глаза и попыталась сосредоточиться. Соседка, сидевшая слева, сильно задрожала. Её пальцы, ещё секунду назад тёплые, вдруг похолодели, она начала выкрикивать бессвязные слова, из которых было понятно, что она ощущает дуновение холода, дыхание смерти. С другой половины стола на её выкрики ответил испуганный мужской голос.

Дарья не чувствовала ничего, кроме лёгкого головокружения от духоты и благовоний, а мысли её раз за разом возвращались к несчастной голове мумии. Она не могла не думать о том, что где-то в Египте осталось её бесхозное безголовое тело. Как знать, может быть, его уже перемололи на удобрения или сожгли в паровозной топке. Но, может, оно попало в музей, лежало там в запаснике, и скорбная душа Ба прилетала к нему, садилась на грудь и горько плакала. Она так ясно, так ярко представила себе эту картину, что невольно вскрикнула, почувствовав на лице прикосновение птичьих крыльев.

Звон гонга вернул её к реальности.

– Вы что-нибудь видели? – спросила она у своего соседа.

– Нет, – мужчина пожал плечами, – ничего. Возможно, для этого надо быть впечатлительной юной леди, а не убелённым сединами старцем… А вам удалось что-то увидеть?.. Или почувствовать?

Дарья заговорила, удивляясь, что страх перед английским отступил сам собой. То ли потрясение, которое она только что пережила, оказалось настолько глубоким, то ли этот странный англичанин умел располагать к себе за несколько минут…

– Мне кажется, в этом есть что-то святотатственное, – вздохнула она, глядя в позолоченное лицо мумии. – Так надругаться над телом, оторвать от него голову и выставить напоказ.

– Я думаю, вы знаете, моя дорогая, как обходятся с мумиями сами египтяне. Жгут, толкут для снадобий и красок…

– Которыми потом рисуют наши художники, – подхватила Дарья.

– Может статься, оказаться в далёкой холодной Москве – не самая печальная участь для этой головы. Всё лучше, чем попасть в руки неразумных дикарей, не знающих цены своим сокровищам…

В прихожей, когда Дарья крючком шнуровала свои высокие сапожки, господин в чёрной визитке протянул ей карточку:

– Послезавтра я читаю публичную лекцию. Думаю, вам будет полезно посетить её.

Дарья бросила на картонный прямоугольник быстрый взгляд: такого-то дня, такого-то числа в Музее прикладных знаний состоится лекция профессора Найджела Хэмптона на тему «Культ мёртвых в Древнем Египте» – и почувствовала, как изнутри её наполняет теплом и радостью, будто ей только что назначили свидание. Неужели она только что вот так запросто разговаривала с самим Хэмптоном? Ей показалось, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди от восторга.

– Я буду, профессор. Я обязательно буду!

II

Лондон, 1934 год

– Итак, мы отправились в путь, – задумчиво повторил сэр Генри и принялся перекладывать акварельные наброски, лежащие перед ним на столе.

– Вы знаете, почему профессор Хэмптон выбрал именно Южный оазис?

Учёный в задумчивости замер с листом в руке:

– В те годы все устремились на плато Гизы и в Долину Царей. Буквально просеивали там каждый дюйм через сито. Никто не знал тогда, что главные сокровища скрывались под лачугами древних строителей… – Он наконец положил набросок на стол так, чтобы Механикус мог его рассмотреть. – Получить концессию в тех местах было ой как непросто. И тогда профессор Хэмптон и предложил проект раскопок в Южном оазисе. Вы, наверно, знаете, лет за тридцать до нас там уже были раскрыты руины храма Амона. – Сэр Генри указал лист бумаги, где были изображены величественные колонны, похожие на гигантские пучки папируса, и остатки стен, поражающих своей высотой. – Конечно, по сравнению с Карнаком, Луксором или Эсной он кажется совсем небольшим, сельская церквушка по сравнению с собором Святого Павла. Но он очень интересен своими рельефами и надписями времён Персидских походов в Египет…

– Не кажется ли вам, что у профессора Хэмптона были и другие причины выбрать именно Южный оазис? – проскрипел Механикус.

По крайней мере, сейчас сэру Генри показалось, что голос кота звучал железом по стеклу. Он уже понимал, к чему клонит его собеседник, и, хотя был внутренне готов к непростым вопросам, сейчас испытывал беспокойство.

– Профессор Хэмптон был, без сомнения, великим учёным и большим профессионалом. Мало кто мог сравниться с ним в тонкостях понимания египетского похоронного обряда… Конечно, некоторые его идеи мне уже тогда казались несколько эзотеричными…

Кот прянул ушами и нажал невидимую кнопку у себя на груди. Лёгкое жужжание фонографа стихло, и в наступившей тишине тревожно зазвучал сигнал парохода.

– Сэр Генри, ваше желание оправдать наставника делает вам честь. И всё же недавно Географическому обществу стало известно, что почтенный профессор, скажу мягко, злоупотреблял своим положением.

Учёный удивлённо вскинул брови.

– А если говорить прямо, присваивал себе большую часть найденных древностей и продавал их избранным клиентам.

– И вы полагаете, он выбрал Южный оазис именно поэтому? Чушь. Вздор. Да и зачем ему, профессору с мировым именем, так рисковать своей репутацией?

– То есть вы отрицаете, что Найджел Хэмптон был как-то связан с чёрным рынком египетских древностей? – спросил кот, с лёгким треском выпуская и втягивая когти.

– Могу сказать одно: я не замечал за ним ничего подобного. Да, нам довелось проработать вместе всего один сезон, потом трагическая случайность оборвала жизнь профессора, но при мне… При мне таких случаев не было, – решительно заявил сэр Генри.

Механикус снова надавил себе на грудь, включая фонограф, и попросил:

– Расскажите про концессию, которую вы получили в Южном оазисе.

Если бы сэр Генри сейчас мог позволить себе такую роскошь, он бы вытер со лба невидимый пот. Кажется, в этот раз удалось пройти опасное место, не выдав себя ничем. Но и кот пока был довольно прямолинеен. Конечно же лучший агент Географического общества не обойдётся одним прямым вопросом. Впереди явно подготовлена ещё не одна ловушка…

– Нам достался участок некрополя эпохи Позднего царства. Многие знают коптское кладбище в Южном оазисе. Там сохранились удивительной красоты фрески, я даже сделал копии нескольких в свободное время. – Он протянул Механикусу ещё несколько листов с набросками. – А вот более древние захоронения только после нашей экспедиции стали входить в научный оборот, и теперь, изучив мумии и скелеты, обнаруженные там, мы можем многое рассказать об обитателях этих мест… – И сэр Генри пустился в увлекательное путешествие по волнам своих статей и монографий.

Он говорил увлечённо, пересыпая сухую теорию любопытными подробностями и наблюдениями, надеясь протянуть время разговора, тем более что на один восковой валик помещалось не так много информации… Механикус слушал его, едва заметно кивая большой мохнатой головой и пока что не задавая новых вопросов.

Москва, 1904 год

Дарья вернулась домой в смешанных чувствах, на все расспросы родных про Верочку и будущую свадьбу отвечала коротко и невпопад и наконец, сказавшись больной, отправилась в свою спальню. Там она ещё долго лежала без сна и вспоминала сегодняшний спиритический сеанс.

Она тайно посещала эти собрания больше месяца, но ещё ни разу не испытывала ничего подобного. Люди рядом с ней впадали в исступление, говорили о странных вздохах, шорохах и потусторонних стуках – знаках, которые подавали им духи. Дарья не чувствовала почти ничего и то упрекала себя за толстокожесть, то начинала подозревать хозяйку дома в обмане. Но в этот раз… В этот раз рядом с головой мумии она прикоснулась к чему-то настоящему, к чему-то сверхчувственному. Или скорее это оно коснулось Дарьи своими крыльями.

А потом ещё разговор с тем англичанином… Она снова повторила его имя. Профессор Найджел Хэмптон. Тогда, в прихожей, она оторопела от удивления и не смогла ответить ничего вразумительного. Годами встречать это имя в названиях статей и книг – и столкнуться с ним в Москве! Ну разве бывают такие совпадения? Не иначе как рука судьбы свела их на этом спиритическом сеансе. А значит, ей надо во что бы то ни стало попасть на лекцию!

После гимназии родители стали относиться к её увлечению настороженно. Книг покупать не запрещали, больше того, отец даже подарил ей на именины изящные корсетные часики с золотым скарабеем на крышке, но в остальном постепенно ограничивали, намекая, что негоже девушке на выданье выставлять себя этаким синим чулком.

– И так женихи в очереди не стоят, – вздыхала маменька. – Избаловал ты её, Савва.

Снова лгать о том, что она едет к подруге, Дарье не хотелось. Обман и так мог вскрыться в любой момент. А значит, требовалось применить хитрость и дипломатические уловки…

Так, размышляя о том, кого бы взять в союзники в этот раз, она медленно провалилась в сон. Ей снилась большая аудитория Музея прикладных знаний, заполненная людьми так, что яблоку негде было упасть. За лекторской кафедрой стоял профессор Хэмптон в белоснежном одеянии египетского жреца и, воздев к потолку руки, призывал богов снизойти к его молитвам и явиться на его зов.

Решение пришло наутро, и после обеда, на котором собрались все члены обширного семейства Глуховых, она улучила минутку и, затащив в угол брата Василия, взмолилась:

– Завтра в Музее прикладных знаний будет лекция. Приезжает профессор из Лондона! Мне очень надо там побывать, такое случается раз в жизни!

Брат для проформы немного поворчал, мол, прав батюшка, замуж тебе пора, там родишь пару детушек и выбросишь все эти глупости из головы, но под конец спросил:

– Так чего ты от меня хочешь?

Дарья, радостно сверкнув глазами, откликнулась:

– Хочу, чтобы ты туда поехал. И взял меня с собой. С тобой меня точно отпустят.

Василий поскрёб лоб:

– И два часа сидеть там, слушать про мертвецов и гробы повапленные?..

– Ну Васюшка, ну миленький, если ты мне не поможешь, никто не поможет! – быстро заговорила Дарья тем тоном, которым в детстве просила брата решить задачу по арифметике.

– Хорошо. Но только один раз, – сдался Василий.

Дарья захлопала в ладоши и бросилась ему на шею.

Амфитеатр Большой аудитории был полон народа. Были тут и почтенные учёные мужи, пришедшие послушать иностранного коллегу, и студенты, и несколько поэтов, известных Дарье по фотографиям, и дамы. Последние делились на два разряда – курсистки, будто сошедшие со знаменитого полотна, и модницы в баснословных шляпках, по последней моде украшенных цветами, перьями и едва ли не чучелами птиц. На курсисток Дарья взирала даже с некоторой завистью: сложись её жизнь иначе, она бы сейчас тоже штурмовала крепости исторической науки и на лекцию приехала бы без ухищрений и уговоров. Если бы у неё были деньги на билет, конечно.

Профессор Хэмптон стоял за кафедрой, благосклонно взирая на публику, собравшуюся послушать его. За спиной у него белел большой экран: в конце лекции зрителям были обещаны слайды. На длинном столе, накрытом чёрной тканью, явно лежали какие-то предметы, какие-то наглядные пособия. «Неужели и там мумия? – подумала Дарья. – Да нет, вряд ли…»

Лектор откашлялся и начал свой рассказ. Дарья сидела достаточно близко от кафедры и слышала всё хорошо, но его слова понимала с большим трудом, хоть и провела немало часов над его статьями. Вести с профессором светскую беседу было гораздо проще. Да ещё мешали шорохи, шумы и разговоры со всех сторон. Слушатели, приехавшие сюда только для того, чтобы потом рассказать, что побывали на таком событии, заскучали и понемногу начали болтать. Василий, человек практичного технического склада ума, далёкий от истории, сперва пытался отвлечь сестру, но получил в ответ тихую и строгую отповедь и заклевал носом.

– Итак, на основании вышеизложенного, – вещал профессор Хэмптон, – мы можем утверждать, что египтяне имели строгую и стройную картину загробной жизни. Отголоски этих представлений мы видим и сейчас в религиозной практике…

Василий громко всхрапнул. По аудитории прокатилась лёгкая волна смеха, впрочем, быстро стихшая под взглядом лектора.

Дарья толкнула брата в бок:

– Потерпи ещё немного. Сейчас будут слайды, потом вопросы – и ты свободен!

Василий кивнул, процедив сквозь зубы, что за такое она будет должна ему по гроб жизни, но сделал вид, что с увлечением слушает профессора.

Помощник лектора дал сигнал погасить свет и включил «волшебный фонарь». На большом белом экране, висевшем позади профессора, одна за другой стали сменяться картинки, изображающие разные этапы египетского погребального обряда: от момента, когда тело отдавали бальзамировщикам, до погребения в гробнице. Мумификацию показали так подробно, что Дарье стало не по себе, а одна особо чувствительная дама, сидевшая на галёрке, упала в обморок.

Показывал профессор и три души египтянина: Ка – иероглиф в виде двух поднятых рук, помещённых над головой, – крылатую Ба и белого хохлатого ибиса Ах.

– Но важнее всего для них было сохранить имя человека, ибо тот, кто лишён имени, не существует для богов. Если даже было утрачено тело и не сохранилось статуи или хотя бы портрета, куда могла бы войти душа, имя оставалось последним прибежищем умершего, – говорил Хэмптон. – И теперь, когда я вхожу в гробницы древних, я делаю для них то немногое, что могу: читаю их имена и поминальные формулы.

Дарья вдруг ясно представила позолоченную голову мумии с живыми мерцающими глазами. Как её звали, пока она была жива? Какое имя было написано на стенках её саркофага? Никому не было до этого дела. Теперь эта девушка или молодая женщина, которая тысячи лет назад дышала, смеялась, плакала, радовалась и страдала, превратилась в экзотический сувенир.

– При этом сами египтяне относились к чужим умершим без пиетета. До наших дней сохранились протоколы допроса расхитителей царских гробниц. Среди прочего в них было отмечено, что преступники сожгли мумии фараона и царицы, опасаясь их божественного гнева. Известны и случаи, когда саркофаги ранних эпох использовали для новых захоронений. Мумии прежних хозяев натурально выбрасывали в заброшенные шахты, где они истлевали в полной безвестности, – прокомментировал очередной слайд лектор. – И по сию пору египтяне относятся к своему наследию с удивительным прагматизмом. Они разбирают остатки древних построек, чтобы удобрять ими почву, а сокровища умерших и самые их тела выставляют на продажу, не видя в этом ничего предосудительного. И только нам, носителям культуры, известна настоящая ценность этих статуэток, черепков, амулетов и драгоценных останков. – Он подал знак помощнику, и в аудитории вновь загорелся свет. – А теперь я хотел бы представить вам подлинные находки, обнаруженные в минувшем сезоне во время раскопок в Южном оазисе.

Профессор Хэмптон театральным жестом сдёрнул ткань со стола, и взгляду слушателей открылись фрагменты расписных картонажей, которые прежде украшали мумии, облитые голубой краской статуэтки-ушебти и разбитые горшки, оставшиеся после бесчисленных возлияний вина, молока и масла.

– Южный оазис – место, поистине полное тайн и загадок, – продолжил лектор, когда поутихли возгласы и вздохи удивления, – и раскрыть их – великая честь и великая радость для каждого учёного. Но цена каждой такой экспедиции очень велика, и хотя Географическое общество оказывает всякое вспомоществование нашему делу…

– Денег, значит, просить будет, – заметил Василий.

Он немного оживился, когда начали показывать слайды, и даже отпустил по этому поводу пару едких комментариев, но темнота и тишина сделали своё дело, и он вскоре вновь задремал, оживившись, только когда профессор вновь попросил вернуть свет.

– …стать меценатом и тем самым внести своё имя на скрижали науки…

– Ну вот, я же говорил, – усмехнулся брат, а Дарья почувствовала, как приливает к лицу краска.

Ей разом хотелось провалиться сквозь землю от стыда за Географическое общество, которое вынуждает своих членов просить подачки у почтенной публики, и броситься к профессору Хэмптону с громким криком: «Я, я готова стать вашей покровительницей и меценаткой, я помогу вам снарядить экспедицию!»

Василий, слишком хорошо знавший свою сестру, схватил её за руку и, глядя в глаза, произнёс:

– Даже не думай. И не проси.

III

Лондон, 1934 год

– Расскажите о вашей работе с профессором Хэмптоном, – попросил Механикус.

Он только что сменил восковой валик у себя в груди, и сэр Генри понял, что быстро закончить эту беседу не удастся. Он бросил короткий взгляд в окно. Над Темзой висело марево смога, густо замешанного с осенними сумерками. На том берегу обозначились светящиеся шары фонарей.

Он скрестил руки перед собой, чуть наклонившись к собеседнику, и начал:

– Я уже говорил, мне довелось поработать с ним всего один сезон. Но я сразу понял, что профессор не только мудр и проницателен, как змей, он ещё и хитёр, как лис. Старый пустынный лис. Вот взять ту же историю с деньгами… Географическое общество в тот год выделило средства на исследования пирамид Мексики, и нам, египтологам, пришлось затягивать пояса и ужиматься в расходах. Суммы, которая была отведена нашей экспедиции, едва хватило, чтобы нанять рабочих и оплатить мои услуги. А я был не в том положении, чтобы требовать многого. И тогда Хэмптон отправился в тур по Европе. Он читал лекции, показывал картинки с помощью волшебного фонаря, очаровывал публику… Доехал до Петербурга и Москвы и даже собирался в Казань! Многие подданные Его Величества могут похвастаться такой смелостью и решимостью? Повторяю, я не знаю, как и чем ему удалось очаровать Дарью Глумову, но именно благодаря её покровительству у нас появилось всё необходимое, чтобы отправиться в Южный оазис.

Сэр Генри говорил оживлённо, даже с преувеличенным воодушевлением, надеясь, что за этим вопросом не последует очередная попытка завести разговор о тёмной стороне профессора Хэмптона.

– В начале 1905 года я получил от него телеграмму: «Вылетаю Каир. Буду …надцатого числа». В то время воздухоплавание только набирало обороты. Это сейчас мы понимаем, что лучше провести над землёй несколько часов или пару суток, чем трястись в вагоне поезда или плыть по воде. А тогда перелёты были в диковинку…

– И стоили баснословно дорого, – заметил кот. – А вы сами говорили, что у экспедиции не было лишних средств.

– Признаться, я никогда не задумывался, как профессор купил билет. Может быть, оплатил его из денег, выданных Дарьей? Мы и так безнадёжно опоздали к началу сезона, на счету был буквально каждый день. А Хэмптону пришлось сначала сражаться за каждый пенни, а потом обивать пороги крючкотворов в Географическом обществе и ждать, пока они согласуют нашу экспедицию с Департаментом древностей. Скажу честно, если в других областях я чувствую себя равным Хэмптону, то в умении обходить кабинеты и сражаться с бюрократами ему не было равных.

Сэр Генри умолк, ожидая, что Механикус сейчас спросит у него что-нибудь вроде: «Вы не думали, что на самом деле профессор встречался в Европе с будущими покупателями древностей?», но кот лизнул лапу и попросил:

– Продолжайте, пожалуйста, продолжайте!

– Я встретил его в аэропорту… До сих пор помню то удивительное чувство, когда дирижабль, похожий больше на огромную детскую игрушку, подошёл к причальной мачте, из гондолы выбросили канаты, это творение рук человеческих пришвартовалось, и из салона по винтовой лестнице заспешили пассажиры! Мне казалось тогда, что я попал в романы Жюля Верна и Герберта Уэллса. Потом-то и мне самому приходилось не раз летать по делам научным, но в первый раз…

Механикус, кажется, наконец понял, что сэр Генри тянет время, и, недовольно прянув ушами, сказал:

– В итоге вы прибыли в Южный оазис в середине января, так?

Сэр Генри молча кивнул.

– Как вас встретили?

– О, очень тепло! Вам ведь знакомо восточное гостеприимство! – широко улыбнулся сэр Генри, а механический кот дёрнул хвостом: похоже, ему было что возразить на этот счёт. – Не знаю уж, в чём было дело. В таланте профессора Хэмптона располагать людей к себе с первого взгляда, или в том, что мы привезли с собой работу, а значит, и деньги… – продолжил учёный, а про себя подумал: «Или в том, что местные были с Хэмптоном в доле?»

– Я слышал, египтяне не слишком любят трудиться…

– И всё же они построили Великие пирамиды и храмы в Луксоре, Карнаке, в Эсне и на острове Филэ. Не забывайте об этом! – всплеснул руками сэр Генри. – Но, так или иначе, нас встретили очень радушно, отвели лучшие номера в гостинице, и даже разрешили профессору пользоваться самодвижущимся экипажем одного из местных чиновников. На следующий день мы выехали осмотреть нашу концессию. И тут профессор поразил меня снова. Он великолепно владел арабским! Сам я к тому времени успел нахвататься разных словечек и вполне сносно изъяснялся с местными, но до Хэмптона мне было еще далеко. Он быстро объяснил рабочим, что им следует делать сегодня, перекинулся парой шуток с их старшим, раисом, и мы начали обустройство нашего лагеря. Как это принято, одну из ранее открытых гробниц, дом вечности писца Херемона, на входе в которую стояли тяжёлые железные решётки, мы отвели для хранения находок.

Работы начались. Я зарисовывал надписи и рельефы, папирусные картонажи, амулеты, расписные гробы и мумии. Сделаны они были безыскусно, где-то даже грубо. Впрочем, мы не ждём от сельской церкви того, что в ней будут скрыты полотна Леонардо и Рембрандта… – Сэр Генри протянул Механикусу ещё несколько зарисовок, сделанных акварелью. – Профессор Хэмптон раз в два-три дня отправлялся на телеграфную станцию сообщить нашей покровительнице о ходе раскопок. Сейчас мне стыдно об этом говорить, но до приезда в наш лагерь я представлял себе Дарью как… Представлял по-разному. Иногда как этакую эмансипэ, знаете, женщину с коротко остриженными волосами, вечной папироской в углу рта, циничную и думающую исключительно цитатами из Маркса. Иногда, – он сделал глубокий вдох, – как дебелую девку в сарафане на голове, с кокошником на груди и ручным медведем на привязи. И когда она дала телеграмму, что направляется к нам, я… Я повёл себя очень глупо…

Подбирать слова становилось всё труднее, но тут на помощь сэру Генри пришёл тот самый восковой валик. Он кончился, и Механикусу пришлось ставить в фонограф новый. За это время можно было сообразить, что рассказывать дальше.

Москва, 1904 год

После лекции Дарья подошла к профессору Хэмптону. Пробиться сквозь толпу, обступившую кафедру и стол с находками, было непросто, да ещё Василий стоял неподалёку, одним своим видом напоминая, что пора возвращаться домой.

Профессор, заметив её, радостно вскинул брови:

– Вы приехали, моя дорогая мисс…

– Мисс Глумова, – тихо проговорила Дарья, с ужасом понимая, что тогда, на сеансе, так и не представилась Хэмптону.

Впрочем, он тоже ей не представился. Ситуация выходила неловкая, но всё равно было приятно осознавать, что такой почтенный учёный муж запомнил её, Дарью, и узнал при новой встрече.

– И как вы находите лекцию, мисс Глумова? – поинтересовался профессор.

– Восхитительно! Потрясающе! Но… скажите, неужели Географическое общество и в самом деле не имеет средств, чтобы снарядить вашу экспедицию? Ведь это… Ведь это… – Дарье хотелось сказать «кощунственно», но она от волнения не смогла подобрать правильное слово.

– У совета Общества свои резоны, – вздохнул Хэмптон. – Сейчас их влекут пирамиды майя. Они думают, что тайны Египта могут и подождать. Подождать, пока их разграбят дикари и невежды! – Он грозно воздел перст к небу и погрозил кому-то незримому.

Дарья вздрогнула.

– Но не беспокойтесь, моя дорогая. Мы ещё поборемся за нашу экспедицию. Я верю, что истинные друзья науки поддержат нас.

– И сколько нужно, чтобы вы смогли начать?

Профессор Хэмптон лукаво посмотрел на неё – или это только показалось? – и назвал сумму в фунтах.

По пути домой Дарья молчала. Василий пробовал разговорить её, язвительно проходясь по слушателям лекции, но успеха не имел.

– Если б я не знал тебя, решил, что ты влюбилась в этого старикашку, – подытожил он.

– И ничего он не старикашка, – устало ответила Дарья, а сама подумала, что брат в чём-то прав.

Она и правда чувствовала себя как влюблённая, чей предмет воздыханий бросили в долговую яму. И теперь надо срочно вытащить его из этого бедственного положения. Только вот как?

Одна за другой потянулись бессонные ночи. Дарья лежала, прикрыв глаза, и думала, думала, думала. Побледнела, стала плохо есть и в считаные дни превратилась из полнокровной девушки, мечты купца первой гильдии, в собственную тень.

Идею с фиктивным браком она отмела в первую очередь. Приданого, несомненно богатого, хватит не только на экспедицию. Но как жить дальше? Раскопками профессора Хэмптона жизнь не кончится, надо будет как-то крутиться дальше. А ну как дело не выгорит, останется она, младшая дочь ситцевого короля, на бобах. Да и надо найти подходящего жениха, а это время, время…

Идея потребовать свою долю в наследстве уже сейчас была отвергнута по тем же соображениям.

Дарья в красках представила себе семейный совет. Бабушку, строгую и прямую, как натянутая струна, говорящую отцу: «Драть её надо было, Савва, как сидорову козу. Где это видано, чтоб купеческая дочка в её летах в девках сидела? Я в её годы уже тебя на коленях тетешкала». Мать, вздыхающую: «Вот, Савва, полюбуйся. Ты ей всё потакал, всё смеялся, мол, наша порода. И что теперь эта порода удумала?» Дядьёв и братьев, твердящих наперебой, что надо бы её окрутить с приличным человеком, чтобы всю дурь из головы выбить. А Иван ещё и своего любимого управляющего, лысоватого вдовца с тремя детьми, для этого предложит. Оч-чень перспективный жених, зря нос воротишь.

Нет, такое удовольствие семье она доставлять была не намерена.

Третья идея – продать что-то из драгоценностей, подаренных ей в прошлые годы, хоть бы и те самые часики со скарабеем, – долгое время казалась ей удачной. Но и тут всё было чревато скандалом, если вскроется правда. А правда в таких случаях вскрывается всегда, причём совсем не вовремя.

И, наконец, можно было пасть в ноги к родителям и сказать, что она хочет отправиться на богомолье. Да не куда-нибудь, а в Святую землю. Долететь на дирижабле до Яффы, а там вместо Иерусалима по морю двинуться в Александрию. И уже оттуда объявить профессору, что нужная сумма у неё есть, а значит, экспедиция спасена…

К чести Дарьи, она, дитя многих поколений людей, крепко стоявших на земле, положительных, понимала несбыточность своих прожектов.

Приходили ей в голову и другие мысли: взять деньги в долг. Да только у кого? Верочка, подруга сердечная, готовилась к свадьбе, у неё каждая полушка была на счету. Лидочка, вдохновившаяся в гимназии идеями Маркса, коротала дни в Мезени Архангельской губернии и сама отчаянно нуждалась в деньгах.

Но даже если бы ей удалось собрать нужную сумму, как она расплачивалась бы по счетам?..

Родные, видя, как Дарья тает на глазах, приглашали лучших докторов, которые приезжали в дом Глумовых, осматривали больную и прописывали ей то пиявок, то ледяные ванны, то порошки, то массажи, от которых потом сладко ныл низ живота, и ничего не могли поделать с загадочной напастью. В ней винили стихи и книги, тайную влюбленность, разные дурманы, модные среди молодёжи, и самое женское естество. Дарья не проронила о причине своих страданий ни слова. Пока у неё не было плана, как раздобыть деньги для экспедиции, она готова была молчать, кротко снося все попытки лечения.

Её спас Василий. После той достопамятной лекции он уехал на ткацкую фабрику в Серпухов и несколько недель провёл там, вникая в тонкости ремесла. Как и было заведено у Глумовых, каждый из сыновей имел право заниматься, чем душа пожелает, лишь бы оно шло на пользу семейному делу. Были в их роду и знатные химики, которые придумывали новые краски для тканей, были и те, кто пеклись о рабочих, памятуя, что только их трудом прирастают глумовские капиталы, были дельцы, открывавшие свои лавки и магазины по всей империи и за её пределами. Василия с детства очаровывали большие машины, ткацкие станы, печатные валы, превращавшие белое полотно в узорное. Теперь он, отучившись на инженера, получил в управление фабрику и уже подумывал о покупке новых станков и прочих преобразованиях.

Так что всё, что случилось дома, пока он был в отъезде, стало для него настоящим сюрпризом. Весьма скверным сюрпризом. Увидев Дарью в столовой, он не сразу признал её. Она догадалась об этом по странному взгляду, которым Василий долго и пристально рассматривал её изменившиеся стати. Правда, в отличие от остальных брат не стал охать, цокать языком и иными способами демонстрировать сочувствие, а после обеда подсел к ней побеседовать и словно в проброс спросил:

– Околдовал тебя, что ли, этот профессор?

Дарья тряхнула головой и ответила:

– Нет.

Тон, которым говорил Василий, ей не нравился, но это был единственный человек, с которым можно было поговорить о том, что её волнует.

– Ты же Глумова, дорогая моя сестрица. Должна понимать, что такие, как этот… старикашка, ловко обводят вокруг пальца простаков. Что он там говорил про «вписать своё имя на скрижали науки»? Денег просил, а у самого запонки брильянтовые на манжетах так и сверкали. Ты не заметила, слушала его, рот открыв. А я всё примечал. А ты теперь извелась вся.

Дарья вздрогнула. Слова брата задели её сильнее, чем ахи и вздохи родни. Горько было признавать, что Василий прав.

– Не в профессоре дело, – начала она дрожащим голосом. – А в том, что мне никогда не побывать там, в Египте. Не увидеть его своими глазами.

– Почему же? – Брат пожал плечами. – Выйдешь замуж, так и отправляйся в свадебное путешествие. Любуйся своими пирамидами и сушёными покойниками сколько вздумается. А семейных капиталов на всякий вздор не трать!

– Но это же… Неужели ты не понимаешь? Это же возможность сделать что-то самой, пусть не своими руками, но… Прикоснуться к этому.

– Так я и говорю, выходи замуж, садись на пароход, и там хоть всё руками обтрогай, никто слова не скажет.

Василий посмотрел на неё с усмешкой. Она закрыла лицо руками, стараясь не расплакаться.

– Ладно, понял, – сказал он спокойнее. – Сколько хотел этот профессор? Он же сказал тебе?

Дарья кивнула и назвала цифру, калёным железом выжженную у неё в мозгу. Она уже приготовилась к отказу, но тут Василий после недолгой паузы сказал:

– Сумма, конечно, большая, но если обсудить с профессором условия, может, из этого и выйдет толк.

IV

Лондон, 1934 год

– Мы нашли гробницу Аменнахта в конце января. – Сэр Генри посмотрел вверх и влево, будто там можно было прочесть дату. – Если точнее, 26 января 1905 года. Даже помню, что это был четверг, потому что на следующий день у рабочих был выходной, и всё встало. Точно, четверг. – Он снова посмотрел вверх и влево. – Хэмптон ещё помчался на почту давать телеграмму нашей покровительнице, потому что потом было бы поздно. До сих пор помню, как его паромобиль с диким лязгом и треском мчался по пустыне. Песок столбом, клубы пара, дым! Было в этом что-то демоническое…

Механикус потоптался лапами по креслу, дёрнул ухом, как обыкновенный кот, и спросил:

– А как была обнаружена эта гробница?

Учёный поднял на него удивлённый взгляд:

– Так же, как и все остальные. Рабочие расчищали очередной участок от камней и песка, увидели запечатанную дверь гробницы в скале, тут же их бригадир-раис позвал Хэмптона…

– Я имею в виду, вы знали, что где-то там, в толще песков, скрывается именно… – перебил его кот.

– Нет. Точно нет. – Сэр Генри помотал головой. – По крайней мере, я не знал об этом. Да и кто мог предполагать, что мы не просто найдём очередные мумии, а раскроем еще одну страницу из истории Персидского завоевания Египта? Именно «кричащая мумия» с жуткими следами мучительной казни пролила свет на то, что происходило в Южном оазисе в середине четвёртого века до Рождества Христова…

Он уже приготовился оседлать любимого конька, но Механикус быстро пресёк эту попытку:

– Итак, вы говорите, рабочие обнаружили запечатанные двери. Что же было дальше?

– Ничего. Долгое время не было ничего! – Учёный принялся загибать пальцы. – Вот смотрите: в четверг гробница была найдена, в пятницу раскопки не велись – все наши рабочие были в мечети, да и мы предавались неге, вместо того чтобы заниматься собственно наукой. В субботу утром, когда мы уже готовились расчистить двери до конца и вскрыть их, профессор Хэмптон задержался в городе. Мы ждали его чуть не до полудня. Я тогда успел сделать набросок этих самых дверей. Вы его знаете, он потом разошёлся по книгам и журналам. – Сэр Генри показал на очередной акварельный набросок, где была запечатлена дверь гробницы. Точнее, её часть, освобождённая от песка и щебня. – Профессор Хэмптон вернулся и… таким злым я не видел его никогда. Он рвал и метал, проклиная тот день и час, когда «связался с этой русской». Называл её сбесившейся барынькой, дилетанткой и другими словами, недостойными джентльмена. Оказалось, наша меценатка и покровительница пожелала самолично присутствовать на вскрытии гробницы. А это значило, что нам пришлось бы ждать не меньше недели, теряя драгоценное время… А потом возиться с капризной барышней, которая, несомненно, будет везде совать свой носик, требовать разъяснений, давать бесценные советы… Короче говоря, не успела ножка мисс Глумовой шагнуть за порог отцовского особняка, как я уже возненавидел её хозяйку жгучей ненавистью. Это сейчас, в наши дни, никого не удивишь женщиной на раскопе. В широте познаний прекрасный пол ничуть не уступает мужчинам, а кое в чём и превосходит нас, проявляя свойственные женщинам наблюдательность и внимание к деталям. Но тогда, тридцать лет назад, их можно было пересчитать по пальцам…

Он пустился в пространные рассуждения о вкладе женщин в археологию в надежде, что за вереницей громких имён скроется главное: настоящая причина, почему профессор Хэмптон с такой яростью отреагировал на приезд Дарьи Глумовой. Кажется, пока это ему удавалось, потому что Механикус проскрипел:

– Так что же произошло дальше?

Сэр Генри улыбнулся:

– Когда буря улеглась, мы пересмотрели план раскопок. Засыпали вход в гробницу Аменнахта песком, чтобы не вводить наших рабочих во искушение, и перешли к новому участку. Профессор Хэмптон на следующее утро отправился на станцию: путь до Каира был неблизкий, со всеми проволочками занял бы не меньше суток, а ему ещё надо было подготовиться к встрече с нашей покровительницей… Добыть билеты в первый класс, ведь это мы, суровые, прожжённые солнцем археологи, были готовы экономить на всём. Везти даму в таких условиях было совершенно невозможно. Вот тогда-то я и совершил ту самую глупость.

Учёный вздохнул и, покопавшись в стопке с рисунками, изрядно похудевшей за время разговора, вытащил оттуда ещё один. В отличие от остальных, этот лист был разорван пополам и склеен папиросной бумагой.

Механикус уставился на рисунок. На нём четыре медведя с человеческими лицами (в одном из них угадывался сэр Генри, в другом – профессор Хэмптон) несли на плечах паланкин. Его шёлковые занавески развевались по ветру. Из-за них выглядывала девушка в удивительном головном уборе, похожем то ли на башенку, то ли на гигантский веер высотой не меньше двух футов. В зубах девушка держала папироску и вид при этом имела разом злодейский и высокомерный.

– Это ваше творение? – спросил механический кот. В его ровном голосе учёный уловил что-то похожее на иронию.

– Моё, – покачал головой сэр Генри. – Как я уже говорил, я тогда возненавидел Дарью горькой и жгучей ненавистью. Боюсь, виной тому был случай в Долине Царей, стоивший мне места и, как я думал в то время, карьеры. И к дамам, наделённым властью и капиталами, я относился с большой предвзятостью. Кто же знал тогда, что я изменю своё мнение всего через несколько дней? А пока мой шарж пользовался бешеной популярностью среди коллег. В обеденный перерыв они заходили ко мне полюбоваться на него, выдумывали разные остроты, одна скабрезнее другой, как будто даже соревновались в том, чья шутка будет гаже, чем у других. Конечно, когда мисс Глумова наконец приехала к нам в Южный оазис, громкие разговоры прекратились. Это само собой разумеется! Мы вспомнили, что в первую очередь мы джентльмены, но в том, что началось дальше, есть и моя доля вины.

Москва, 1904–1905 годы

– Этот Хэмптон – не профессор. Он настоящий делец, – сказал Василий. – Зубастый, как акула. Ну да и мы не лыком шиты.

– Вы… вы договорились? – спросила Дарья. Ей было страшно поверить, что всё уже кончилось, и кончилось хорошо.

– Ну, он, конечно, юлил, выкручивался, делал вид, что не понимает, о чём я говорю. Утверждал, что доля в пятьдесят процентов находок, да ещё на наш выбор, настоящий грабёж и полное небрежение историей, называл меня шулером и аферистом. Но презренный металл сделал своё дело.

Дарья сидела как оглушённая. Самое большое, на что она рассчитывала, – стать тем самым именем на скрижалях науки, войти в историю одной из бесчисленных покровительниц искусств и учёных. Но получить половину всех находок! Об этом она и не мечтала. А ведь считала себя практичной и расчётливой!

Так поздно вечером рассуждала Дарья, отходя ко сну, а в тот момент она громко взвизгнула и бросилась брату на шею:

– Васюшка, миленький, какой же ты у меня душка! – Ничего более осмысленного придумать она не смогла.

Вскоре профессор Хэмптон прислал Дарье письмо, сочившееся благодарностью, как патокой. В нём почтенный учёный муж сообщал, что отбывает в Лондон, чтобы разрешить необходимые формальности в Географическом обществе, чтобы после того направиться в Южный оазис. Завершалось оно обещанием регулярно, не реже чем раз в три дня, телеграфировать о ходе раскопок, заверениями в бесконечной признательности «очаровательной мисс Глумовой» и просьбой посодействовать в покупке билетов на дирижабль до Каира.

– Вот шельмец, – захохотал Василий, когда сестра показала ему письмо. – И тут о своей выгоде думает. Ты уж поосторожнее с ним, Дарьюшка. Этому профессору палец в рот положишь, он всю руку откусит и не подавится.

На это Дарье оставалось только молча кивать и во всём соглашаться с братом. Пусть она не считала затею с раскопками отчаянной авантюрой, как думал об этом Василий, поведение профессора начинало внушать ей тревогу. И только мысль, что половина находок, сделанных в этом сезоне, достанется ей, продолжала греть душу.

Родные между тем заметили перемены, произошедшие с ней в эти дни. Матушка списывала их на порошки, прописанные последним доктором; отец считал, что дело в возвращении Василия. Мол, Дарья с младенчества была привязана к старшему брату и не смогла вынести долгой разлуки с ним. Поговаривали и про порчу, которую якобы сняла бабка-шептунья.

Дарья и сама чувствовала, как силы и здоровье возвращаются к ней. Правда, помогали ей не столько лекарства, сколько телеграммы из Лондона, в которых профессор с завидной регулярностью сообщал, как обстоят дела с подготовкой к экспедиции.

Перед Рождеством, в свой последний визит, приглашённый доктор сообщил, что его пациентка совершенно здорова, но для укрепления сил нуждается в тёплом климате и приятных, но не слишком возбуждающих впечатлениях. Вновь начались разговоры и обсуждения. Маменька предлагала отправиться на Французскую Ривьеру, отец настаивал на том, что такие траты излишни, и предлагал для начала обойтись Пятигорском и его водами. Обсуждали Крым и Анапу, обходя стороной то единственное место, где Дарья стремилась побывать всей душой. Тем более что профессор Хэмптон сообщал, что их экспедиция уже обосновалась в Южном оазисе и приступила к раскопкам.

Пришлось брать дело в свои руки. Дарья понимала, что никто, кроме Василия, не поможет ей и здесь, и принялась рассказывать брату об удивительном египетском хлопке, тонком и шелковистом, сотканном особым образом. И если уж брат взялся за преобразования на ткацкой фабрике, так не стоит ли отправиться в Египет, чтобы там подсмотреть, как устроены их станки, а может, даже и выкупить несколько.

Василий сперва отказался, ответил, мол, нечего и думать, чтобы ему раскрыли секрет производства такого хлопка, но было видно, что слова Дарьи крепко засели у него в голове, и все Святки он провёл, что-то высчитывая и отправляя письма и телеграммы, и наконец в пятницу, 7 января, надолго закрылся с отцом в кабинете, а когда вышел, сообщил взволнованной Дарье, что их поездка в Египет – дело решённое.

В воскресенье расстрел рабочей демонстрации в Петербурге потряс всю страну. Отец ходил по дому бледный как тень, нигде не мог найти себе места, только повторял: «Началось, неужели началось?» Таким Дарья не видела его никогда раньше.

В дом приходили гости, приносили с собой вести. Кто-то говорил, что видел на Тверской баррикады, кто-то рассказывал про звуки стрельбы в переулках. Казалось, что пламя восстания вот-вот перекинется из Петербурга на вторую столицу.

Дарья слушала новости и малодушно думала, что счастье, поманившее её из-за угла, рассеялось как дым, и злилась на Гапона, на рабочих, на всех, кто сейчас вставал между нею и вожделенной поездкой на раскопки к Хэмптону.

Отец и братья с часу на час ждали забастовок на своих фабриках. Василий, отбывая в Серпухов, напоследок потрепал сестру по плечу:

– Ничего не бойся, Дарьюшка. Скоро всё уладится.

В ту неделю фабрики Глумовых работали без перебоев. Мастера и рабочие явились к Савве с депутацией и заверили «хозяина и отца родного» в том, что «революционной заразы бегут как огня», и выдали двух смутьянов, считавшихся социалистами, чтобы тех уволили незамедлительно, а имена внесли в «чёрную книгу». Обошлось без стачек и на фабрике в Серпухове, но Василий просидел там дольше, чем планировал: бастовали рабочие железной дороги.

Неделю спустя поползли слухи, что царь готов принять у себя рабочую делегацию и тем положить конец народным волнениям.

Дарья следила за этими новостями то с надеждой, то с отчаянием, и единственным, что помогало ей сохранить рассудок, были телеграммы от Хэмптона. Так что, когда в пятницу, 13 января, измученный и промёрзший Василий вернулся из Серпухова и сообщил, что самое страшное миновало, она едва не лишилась чувств от восторга, а наутро помчалась на телеграфную станцию, чтобы сообщить, что в самое ближайшее время вылетает в Каир.

***

Посидели на дорожку. Матушка, утирая слёзы, последний раз перекрестила Дарью и Василия. Отец вздохнул, начал: «Долгие проводы – долгие…», но осёкся, умолк, застыл, опустив тяжёлые руки на колени.

«Будто на тот свет провожают», – подумала Дарья. Было что-то верное в этой мысли. Тот свет или этот, а полёты на дирижаблях и дальние страны, известные по открыткам да урокам Закона Божия, пугали и настораживали. То ли дело привычные поезда, то ли дело Ницца!

За окном взвизгнул клаксон: шофёр подавал знак, что всё готово, можно выходить. Дарья напоследок троекратно поцеловала родителей и под руку с братом вышла во двор. Путешествие началось.

Пролетели мимо особняки, все сплошь в белой лепнине, пассажи и магазинчики, пролетели все сорок сороков, сияющие куполами на морозном солнце, и потянулись деревянные домишки городской окраины. Их обитатели при виде самодвижущегося экипажа замирали, кто от ужаса, кто от удивления.

Мостовая кончилась, и началась заснеженная просёлочная дорога. На ухабах паромобиль потряхивало так, что не спасали и новые английские рессоры. Дарья потянулась за флаконом нюхательной соли.

– Кто ж додумался построить воздушный порт за городом? – в сердцах спросила она, борясь с дурнотой.

– Генерал-губернатор покойный и додумался, – откликнулся Василий. Он держался получше, чем сестра, хотя и был так бледен, что это было заметно даже в тёмном салоне паромобиля. – Нечего, говорит, пузырям над городом летать. А ну как лопнет, так людишки мне на голову и посыплются.

Дарья невольно усмехнулась, вообразив такую картину.

– Ей-богу, так и сказал! Вот и решено было построить порт подальше, подальше от города.

Паромобиль сбросил скорость и задёргался сильнее.

«Неужто сейчас встрянем? Или колесо отлетит?» – промелькнуло в голове у Дарьи. Хорошо ещё, выехали они заранее, чтобы успеть к отправлению дирижабля наверняка. А вдруг колесо отвалится? А вдруг они и правда застрянут так, что без посторонней помощи не выбраться? Иди тогда уговаривай мужичков подсобить.

А если они опоздают сегодня, так что же… Могут и вовсе никуда не полететь. Через неделю новая стачка вспыхнет, и опять всё встанет наглухо…

В голове зазвучал голос Лидочки: «Люди счастья хотят, прав человеческих, а ты тут со своими полётами!» Дарья тяжко вздохнула. Сейчас вопросы общественного устройства волновали её меньше всего.

Паромобиль поехал быстрее. Видимо, они уже миновали опасный участок дороги, и теперь можно было прибавить скорость.

В порт они прибыли за два часа до отправления. Василий отдал багаж носильщику, попрощался с шофёром, одарил его на прощание рублём и пошёл улаживать дела с документами. Дарья в это время скучала за столиком в чайной. Есть от волнения не хотелось, и сдобная булочка, пахнущая корицей и ванилью, так и осталась нетронутой.

Прошло где-то с полчаса (она следила за временем по своим корсетным часикам со скарабеем), а брат всё не возвращался. Чай в кузнецовской чашке успел остыть, пожилые супруги, обсуждавшие будущий полёт до Стамбула, уже отправились на посадку, и начинало казаться, что если уж не сломанный паромобиль, не стачка рабочих, то препоны крючкотворов точно не дадут Дарье попасть в страну пирамид.

– Ты представляешь, мне пришлось доказывать, что ты – моя сестра, – во всеуслышание заявил Василий прямо с порога чайной и продолжил уже спокойнее: – Мне сначала не поверили. Решили, что я собираюсь бежать с невестой тайком и документы выправил специально. Не поверили подписи самого Саввы Глумова! Сказали, не может он свою дочь отпустить в такое путешествие! Ты представляешь?

– И как ты их убедил?

– Показал нашу фотокарточку, чтобы доказать фамильное, так сказать, сходство, – усмехнулся Василий. – Ну и… – Он потёр средний и указательный пальцы большим. – Это несколько прояснило их разум.

С последними словами он подхватил булочку и проглотил её в три присеста. Кажется, на его аппетит не могло повлиять ничего: ни столкновение с местными чиновниками, ни грядущий полёт.

Несколько минут спустя они вышли на улицу. Начинало темнеть, и огромный вытянутый силуэт дирижабля тихонько колыхался в наступающих сумерках. «Неужели всё это правда? Неужели мы скоро полетим?» – думала Дарья, ступая на первую ступеньку винтовой лестницы, ведущей на причальную вышку. Когда они поднялись к трапу, ведущему в гондолу, ноги у неё подкашивались от усталости и волнения, а щёки горели на морозном ветру.

Стюард в форменном красно-синем кителе подал Дарье руку, помогая пройти в гондолу. Последние шаги дались ей труднее всего: трап под ногами раскачивался вправо-влево в такт движениям дирижабля, и перебороть страх оказалось не так-то просто. Уже внутри стюард показал ей и Василию их каюту, рассказал, где находится уборная, и объяснил, что делать, если в полёте что-то пойдёт не так. Разместив в каюте вещи и переодевшись в дорожное платье, Дарья вышла в салон, где уже собрались остальные путешественники: пожилые супруги, которых Дарья мельком видела в чайной, француз, распространяющий спиритуозные пары, и двое немцев. Больше желающих отправиться в Стамбул, видимо, не нашлось.

Капитан подал сигнал отчаливать, и после недолгой возни дирижабль оторвался от причальной вышки и начал набирать высоту. Дарья посмотрела в иллюминатор. Ей захотелось увидеть, как уйдёт вниз земля, но за то время, пока они поднимались и размещались, пока готовились к полёту, на земле окончательно стемнело, и только слабые отсветы газовых фонарей освещали воздушный порт.

Может быть, это было и к лучшему. Так можно было представлять, что не летишь по воздуху, а покачиваешься в экипаже, едущем сквозь непроглядную ночь. Дарья закрыла глаза и провалилась в глубокий сон, на дне которого кружили птицы с золотыми человеческими лицами.

Разбудила её сильная тряска. Дарья открыла глаза. В салоне горел дежурный электрический свет. Стюард по-немецки успокаивал пассажиров. Распространяя винные пары, храпел француз. Пожилые супруги негромко переговаривались, будто не замечали, что гондолу трясёт и кидает из стороны в сторону.

Дарья взяла брата за руку:

– Васенька, что тут…

– Говорят, зона низкого давления. – Брат кивнул на стюарда. – Так бывает. Мы пройдём её, и всё снова будет хорошо. Может быть, немного хереса?

Она молча кивнула. Василий дождался, пока стюард поднимет голову, и сделал ему знак рукой. Через минуту тот явился с крохотной книжечкой, размером не больше бальной, и записал туда заказ.

Дарья сидела в своём кресле, крепко сжав руки. Ей казалось, что сердце подкатило ей прямо к горлу и со страшной силой бьётся там, а все остальные органы ухнули вниз и с каждым толчком проваливались всё глубже. «Куда я лечу? Зачем я лечу?» – повторяла она как молитву.

Дождавшись, когда станет хоть немного поспокойнее, вернулся стюард с бутылкой зелёного стекла в одной руке и двумя невысокими рюмками – в другой, поставил их на столик между креслами и, сохраняя невозмутимый вид, налил в рюмки янтарный напиток. Василий коротко поблагодарил его, и стюард с поклоном удалился.

От первого глотка по телу растеклось сладкое тепло, и внутренности, кажется, поспешили вернуться на свои места. К третьему она уже набралась смелости, чтобы заглянуть в иллюминатор. За окном было по-прежнему темно и туманно. «Через облако летим», – догадалась Дарья.

Сонливость прошла. Она достала из дорожной сумочки книгу, очередной сборник статей Географического общества, посвящённый очередной годовщине очередного открытия, и попыталась читать, но дежурного света не хватало, да и гондолу продолжало трясти так, что буквы прыгали перед глазами. Книгу пришлось отложить.

Дарья посмотрела время на своих корсетных часиках. Без четверти одиннадцать. Выходит, она проспала тут, у всех на виду, чуть не шесть часов кряду? Какой позор! Впрочем, сообщить ей об этом всё равно было некому. Пожилые супруги давно ушли, немцы были заняты беседой, а француз и сам спал без задних ног. Борясь с качкой, она направилась в каюту, по дороге пеняя брату, что тот не разбудил её раньше. Бояться осуждения со стороны было легче, чем думать, что ты летишь в подбрюшье огромного воздушного пузыря, который может лопнуть в любой момент.

Ближе к вечеру они наконец прибыли в Стамбул. По пути Дарья успела вдоволь насмотреться на разноцветные клеточки европейских полей и сверкающие прожилки рек, на холмы и горы, на города, пауками расползающиеся по земле, прежде чем увидела безбрежное сияющее море. Воздушный порт Османской империи находился неподалёку от побережья, и в короткие часы пересадки с одного дирижабля на другой сюда задувал солёный ветер Боспора.

До Святой Софии, Цистерны и Змеиной колонны оставались считаные версты, и Дарья с трудом удержалась, чтобы не броситься брату на шею, умоляя задержаться здесь на пару дней. Дирижабли до Каира отправлялись два раза в неделю, и рисковать с отправкой в Египет было опасно. Решив, что в Стамбуле она остановится на обратном пути, Дарья решительным шагом направилась к новой причальной вышке.

На этот раз салон был забит до отказа. С ними летели с полдюжины англичан, трое турок в фесках и европейских костюмах и одна дама, замотанная шелками по самые глаза.

Дарья собиралась проспать остаток пути, сколько бы он ни занял, но гомон разговоров, доносившихся из салона, и постоянная качка не давали погрузиться в сон дольше, чем на несколько минут.

В каирском воздушном порту их встретил профессор Хэмптон. Дарье показалось, что учёный муж не слишком рад её приезду, но тогда она списала это на жару и усталость с дороги. Шутка ли сказать, сам почтенный профессор тоже чуть ли не сутки трясся в местных поездах, добираясь в столицу из далёкого Южного оазиса! Ей и самой хотелось не разводить политес, а поскорее спрятаться от палящего солнца и сухого ветра пустыни в прохладной тени какой-нибудь гостиницы, помыться и поспать на удобной кровати перед последним броском.

ГЛАВА V

Лондон, 1934 год

– Я до сих пор вспоминаю нашу первую встречу. Это было рано утром, в золотой час, когда рассветное солнце мягко освещает всё вокруг. Пока Хэмптон был в отъезде, работы не то чтобы остановились, но энтузиазм в нас немного угас, и у меня было достаточно свободного времени для этюдов. Я мечтал запечатлеть скальные гробницы в те минуты, когда ночная тьма отступает, давая дорогу солнцу и жизни. И вот представьте, – сэр Генри наклонился к своему механическому собеседнику, – едва я устроился с этюдником и акварелью в удобном месте, как моё уединение нарушил страшный грохот. Я услышал его издалека, а уж распознал бы даже и сегодня, доведись мне снова увидеть это чудо инженерной мысли. Паромобиль, которым так щедро разрешили пользоваться профессору. А спустя несколько минут я заметил и облако песка и пара, летящее над дорогой. Право слово, была бы у меня тогда кинокамера, я бы озолотился, показывая эту сцену в синема. Куда там братьям Люмьер! Поравнявшись со мной, паромобиль сбросил скорость, и я наконец смог разглядеть Хэмптона и его спутницу. Невысокую такую, полноватую барышню в строгом дорожном платье, автомобильных очках и натурально в пробковом шлеме. Как я узнал потом, шлемом с ней поделился профессор, когда шляпку нашей дорогой покровительницы унёс ветер. Сам Хэмптон надел на голову платок и стал похож на фараона. Если бы фараоны могли управлять самодвижущимися колесницами конечно же.

Он помахал мне рукой и снова скрылся в облаке песка и пара. Момент для этюдов и упражнений в рисовании был упущен. Я вернулся в наш лагерь.

Профессор к тому времени уже проводил гостью в палатку, и я имел прекрасную возможность наблюдать, как наши ребята один за другим под самыми благовидными предлогами заходили туда посмотреть, кто же нас так облагодетельствовал. Всё-таки женский пол имеет особую власть над мужскими умами! Стоит одной юной и решительной девице оказаться в окружении рассудительных джентльменов, как последние теряют всю свою рассудительность, и самый почтенный из них уже готов уподобиться влюблённому мальчишке.

– А как же ваша, как вы сами выразились, «глупость»? Неужели несколько дней насмешек и упражнений в колкостях прошли даром? – поинтересовался Механикус.

– Увы! – Сэр Генри печально покачал головой. – Сам я изменил своё мнение, когда меня представили мисс Глумовой, но вот остальные… Кто-то безобидно шутил у неё за спиной, как тот же Шон О’Донна. Вы, должно быть, слышали о нём. Выдающийся специалист по Среднему Царству! Но всегда имел скверное чувство юмора. В первый же вечер громко спросил у меня: «Скажи мне, Генри, где она прячет своего медведя?» Мисс Глумова слышала всё, но сделала вид, что ничего не заметила.

– Но вы, почему вы так быстро изменили своё отношение к ней?

– А я… Я просто увидел её. После полудня работы останавливались, потому что жара становилась невыносимой и мы занимались своими делами. Кто-то составлял отчёты, кто-то фиксировал находки, кто-то читал… Я тогда сидел в гробнице Херемона и зарисовывал погребальный инвентарь, извлечённый из одного небогатого погребения. Полумрак, душная прохлада рукотворной пещеры, свет фонаря… В это самое время Хэмптон и пришёл ко мне с нашей покровительницей. Помню как сейчас, он сказал: «Знакомьтесь, мисс Глумова, это наш Генри! Замечательный художник! Я вижу, у него впереди большое будущее!» А она улыбнулась, сказала, что рада знакомству, и всё в таком роде. Необязательные вежливые глупости. У неё был неплохой выговор, рычащий, правда, будто она не из России приехала, а из Шотландии… – Сэр Генри мечтательно прикрыл глаза. Где-то она сейчас, милая, славная Дада? – Тогда я её и разглядел получше. Она была невысокая, крепко сбитая и совсем юная. Я уже потом узнал, что ей совсем незадолго до того исполнился двадцать один год. У неё были чудесные рыжие волосы, уложенные в высокую причёску, и россыпь веснушек на носу. Хоть она и одолжила у Хэмптона шлем, чтобы защититься от солнца, после поездки на паромобиле у неё обгорела и покраснела половина лица. Она выглядела страшно усталой после долгой дороги, но держалась уверенно и решительно. А вот Хэмптон…

Кот навострил уши.

– Хэмптон вился вокруг неё, словно питон, сжимающий кольца вокруг добычи. Деликатно так сжимающий, незаметно, чтобы будущий обед до последнего не понимал, что его ждёт. Казалось, он почти заискивал перед нашей юной покровительницей, но чувствовалось, что он недоволен её приездом. Ему, наверно, не хотелось вместо работы возиться с девчонкой, водить её везде и рассказывать обо всём, куда она сунет свой любопытный носик. И за торжественным ужином, который он устроил в её честь прямо в лагере, он перебрал с виски и прямо у нас на глазах схлестнулся с ней из-за этого. Но мисс Глумова оказалась особой неробкого десятка и сумела дать ему отпор. Так что Хэмптону не оставалось ничего, кроме как уступить ей. Он решил дать ей сопровождающего, чтобы она не отвлекала остальных от работы…