Noli Me Tangere (Не трожь меня) бесплатное чтение

Глава 1. «Белая тень»

Концерт в «Утопленнике» пах дешёвым пивом и электричеством, едким и липким. Запах пропитал всё вокруг, смешиваясь с запахом пота и дешёвых духов, создавая удушливый коктейль, характерный для подобных заведений. Стены клуба, обитые чёрным войлоком, казались живыми, впитывая крики толпы, как губка, приглушая их до приглушённого гула, который давил на барабанные перепонки. Максим «ЩИТТ» Щитков чувствовал, как пот стекает по спине под кожаную куртку, прилипая к тонкой футболке. Кожа зудела, требуя воздуха, но куртка была его броней, частью образа. Его пальцы, покрытые мозолями, загрубевшие от бесчисленных часов репетиций и выступлений, сжимали гриф гитары так крепко, что казалось, будто они вот-вот сломают его. Гитара, его верный друг и оружие, дрожала в руках, передавая ему волнение публики.

– Где она? Должна быть в первом ряду, у левой колонки. Там, где свет не бьёт в глаза… – эта мысль пульсировала в голове Макса, заглушая даже рёв толпы. Он искал её, свою музу, своё вдохновение, единственного человека, ради которого, казалось, он выходил на сцену. Алиса…

Последний аккорд «Фантома» прозвучал как выстрел. Громкий, резкий, словно взрыв, он пронзил тишину, наступившую после окончания песни. Струны лопнули, рассекая пальцы до крови. Мелкие порезы горели, но Макс не обращал на это внимания. Адреналин бурлил в крови, заглушая боль. Он швырнул гитару – корпус с треском ударился о пол, на секунду заглушив вопли фанатов. Инструмент, который ещё минуту назад был частью его самого, теперь валялся на сцене, сломанный и поверженный. Со сцены были видны только первые три ряда: размытые лица, искажённые гримасами восторга, потные лбы, рты, выкрикивающие его имя. В этой массе тел и звуков он пытался выхватить её лицо. Даже в кромешной тьме он узнал бы её силуэт – платье, выцветшее, как старые фотографии, простое и элегантное, и розы, превратившиеся в тени под порывами ветра. Эти розы, которые она всегда приносила на его концерты. Но сегодня его муза отсутствовала. Место у левой колонки зияло пустотой.

– Алиса! – прошипел он в гарнитуру, срывая голос, вкладывая в этот единственный крик всю свою тревогу и отчаяние. В ответ – только вой гитарного фидбэка, нарастающий и оглушительный. Лёха-Призрак, стоя спиной к залу, невозмутимо настраивал свою гитару, делая вид, что не замечает его паники. Он знал, что Алиса важна для Макса, но притворялся глухим и слепым к его переживаниям. Эта отстранённость Лёхи раздражала Макса ещё больше. Что-то было не так. И Макс чувствовал это всем своим нутром.

Гримёрка встретила его знакомым запахом – сложным, многослойным, как тщательно подобранный парфюм. Лавандовые духи Алисы, навязчивые, как болезненные воспоминания о её улыбке и прикосновениях, словно преследовали его, заполняя каждый уголок комнаты, каждый уголок памяти. Порох от пиротехники, щекочущий ноздри и будоражащий кровь, отголосок адреналина прошлых выступлений, когда они с Алисой были единым целым на сцене, гремели аплодисменты, и мир лежал у их ног. И старый виски, горький, как правда, которой он так отчаянно пытался избежать, правда о том, что произошло между ними, правда о её боли, которую он так бездарно игнорировал. Макс, словно оглушённый симфонией этих запахов, каждый из которых бил его, как обухом, пнул ближайший стул. Тот с глухим стуком упал на грязный пол, обнажив надпись на стене, нацарапанную алой помадой – её алой помадой: «NOLI ME TANGERE». Не прикасайся ко мне. Надпись, сделанная её рукой месяц назад, в пылу ссоры, теперь казалась не просто предостережением, а трагическим пророчеством, которое он, слепой и глухой, проигнорировал, оставив без внимания её мольбу.

– В тот день она плакала, – пронеслось у него в голове, словно эхо из прошлого, болезненное и чёткое. – Говорила что-то про «последний шанс». Я должен был… Что я должен был? Спросить? Почему она так сказала? Обнять? Утешить? Чёрт! Почему я всегда замечаю всё слишком поздно?» Этот вопрос преследовал его, словно назойливая муха, жужжащая прямо над ухом. Он в отчаянии запустил пальцы в волосы, взъерошив их, чувствуя, как дешёвый виски обжигает горло, но не приносит облегчения, лишь усиливая чувство вины и безысходности.

Его телефон, верный спутник в этом безумном мире музыки, отстранённо лежал на продавленном диване, словно чужеродный предмет в этом хаосе его жизни и чувств. Последнее сообщение, полученное три часа назад, горело бледным, равнодушным светом на экране: «Не жди меня сегодня». Буквы казались слишком тонкими, почти прозрачными, как паутина, готовая порваться от одного неосторожного прикосновения, как хрупкая надежда на её возвращение. Он чувствовал, как от этих слов в его груди разрастается ледяной ком тревоги, парализующий его, заставляющий задыхаться. Куда она ушла? С кем она сейчас? В порядке ли она?

Дверь с грохотом распахнулась, словно от удара ногой, впустив в гримёрку вихрь сквернословия и дыма. Светка «Клык», их неугомонная басистка, ввалилась в помещение, оставляя за собой шлейф сигаретного дыма и резких слов, словно торнадо, сметающее всё на своём пути. «Ты пропустил звук во втором куплете, гений!» – прорычала она, бросив на Макса испепеляющий взгляд, в котором читались раздражение и беспокойство. – Ты опять не в себе? Что с тобой сегодня? Ты похож на привидение, которое забыло, как пугать! Светка знала Макса как облупленного и всегда видела его насквозь, даже когда он пытался спрятаться за маской безразличия. Но сейчас он даже притворяться не мог, он был слишком поглощён своей болью и страхом.

Он не ответил. Её слова пролетели мимо, не задев даже краешка его сознания, словно выпущенные в пустоту стрелы. Слова растворились в густом тумане его собственных терзаний, не оставив ни малейшего следа. Пальцы, словно движимые собственной волей, сами собой нащупали в кармане старого поношенного кожаного пиджака знакомый предмет – шарф Алисы. Чёрный шёлк, тонкий и холодный, как прикосновение смерти. Он пах дождём, сырым, холодным дождём, который, казалось, пропитал насквозь не только ткань, но и саму память о ней. И ещё чем-то металлическим, отдалённо напоминающим запах крови. Запах вызывал странную, необъяснимую панику, ледяной волной окатывающую всё тело.

– Она была здесь ещё вчера, – пробормотал он, словно в бреду, его голос звучал хрипло и чуждо. – Стояла у зеркала, завязывала этот шарф. Сказала… Что она сказала? Чёрт, я не слушал… Я никогда не слушаю! Он сжал шарф в руке с такой силой, словно пытался выдавить из ткани забытые слова, словно в этом куске шёлка хранилась разгадка её исчезновения. Вены на его руках вздулись и побелели от напряжения. В голове билась одна мысль: "Где она?"

В этот момент, словно насмешка судьбы, раздался стук в дверь – короткий и неуверенный, словно тот, кто стучал, сам не был уверен, стоит ли ему это делать. На пороге стоял Гроза, их барабанщик, обычно красный от алкоголя и сценического угара. Сейчас его лицо было серым, как пепел, словно из него высосали всю жизнь, оставив лишь оболочку. В его глазах плескалась неприкрытая тревога, такая искренняя и пугающая, что Макс невольно отступил на шаг.

– Это валялось у служебного входа, – хриплым голосом сказал он, протягивая Максу разбитый телефон. Это был запасной телефон Алисы, которым она пользовалась, когда разряжался основной. Экран был разбит вдребезги, словно кто-то яростно растоптал его ногой. Но на фоне застыла его фотография со вчерашнего концерта – он поёт в свете софитов, погружённый в музыку и обожание толпы. Кровь, запекшаяся в трещинах экрана, складывалась в причудливый, кошмарный узор, напоминающий паутину, оплетающую его лицо. Паутину, сотканную из страха и предчувствия неминуемой беды, паутину, в которой он, казалось, уже запутался. Его мир начал рушиться.

Макс, не в силах сдержать внезапный приступ паники, в сотый раз набрал номер Алисы. Снова автоответчик. Бездушный голос, заученно повторяющий одну и ту же фразу, казался издевательством, словно сама Алиса, где бы она ни была, намеренно избегала его. Он в ярости швырнул телефон в стену, пластик злобно хрустнул, но даже треснувший экран продолжал показывать её фотографию – улыбающуюся, живую. В её глазах искрился озорной блеск, совершенно несовместимый с той тревогой, которая разрывала Макса на части. Словно насмехаясь над его беспомощностью, напоминая о том, что он не смог её уберечь.

Он выбежал на задний двор клуба. Парковка «Утопленника» представляла собой жалкое зрелище – разбитый асфальт, усеянный осколками стекла, лужи с радугой бензина, отражающие тусклый свет города, пара старых ржавых мотоциклов, брошенных здесь, казалось, целую вечность назад. Его «Волга» 1972 года, предмет его гордости, о которой он сейчас и не вспоминал, стояла в самой большой луже, словно тонущий корабль, покорно принимающий свою участь. Она отражала в мутной воде разбитую на осколки луну, словно предзнаменование. Он посмотрел на отражение и увидел в нём не только свою машину, но и свою разбитую душу, тонущую в пучине сожалений и страха. Каждый осколок луны казался укором за то, что он недостаточно внимателен, недостаточно заботлив, недостаточно… хорош для неё. Он знал, что должен найти Алису. Пока не стало слишком поздно. Пока этот гнетущий страх не превратился в реальность, которую он не сможет пережить.

– Она ненавидела эту машину. Говорила, что она похожа на гроб на колёсах… и что я слишком много вожусь с ней вместо того, чтобы уделять время ей… – прошептал Макс в пустоту, и его голос утонул в тихом гуле ночного города. В этих словах, как назло, сейчас крылась горькая правда. Он погрузился в воспоминания о тех моментах, когда предпочитал возиться с карбюратором, вместо того чтобы выслушать её рассказ о новом проекте на работе. Теперь эти мелочи, на которые он не обращал внимания, превратились в огромные непреодолимые препятствия между ним и возможностью исправить то, что, возможно, ещё можно было исправить. Ему нужно было выбраться из этой трясины вины и начать действовать. Алиса ждала, он это чувствовал.

Руки сами потянулись к бардачку. Затаив дыхание, Макс откинулся на спинку водительского сиденья. Сердце колотилось, а в голове настойчиво пульсировал один вопрос: как такое возможно? Среди кучи кассет – его кропотливо собранного архива за последние пять лет, запечатлевшего каждый концерт, каждую репетицию, каждую глупую шутку Грозы, – лежал предмет, которому там точно не место: её дневник. Чёрная кожаная обложка холодно поблёскивала в свете уличного фонаря, словно насмехаясь над его растерянностью.

В последний раз, когда я его видел, он был заперт в её тумбочке. На замочке с сердечком… "Она всегда так оберегала свои тайны", – пронеслось в голове. В памяти всплыл образ Алисы, сидящей на полу, нахмурив брови, склонившейся над исписанной страницей. Он никогда не смел вторгаться в её личное пространство, уважал её потребность в уединении. Но сейчас… Сейчас все правила словно перестали действовать.

Дрожащими пальцами, словно касаясь хрупкого стекла, он открыл дневник на последней записи. Чернила были свежими, ещё не высохшими окончательно, страница была датирована сегодняшним числом: «Если ты это читаешь, значит, я уже не там, где была. И не там, где ты меня ищешь. Прости за розы. Они должны были быть белыми». На лбу выступил холодный пот. Что это значит? Куда она могла уйти? Почему розы должны были быть белыми? Вопросы роились в голове, не давая сосредоточиться.

Он инстинктивно пошарил в карманах джинсов. И вот оно – ледяное прикосновение металла. Ключ от её квартиры. На брелоке висела крошечная гитара, миниатюрная копия той, на которой она играла свои первые песни. Подарок на их первую годовщину. Тогда она смеялась и говорила, что теперь он может всегда носить с собой её музыку. Сейчас же гитара казалась безмолвным укором.

Город плыл за окном, как размытая акварель. Огни машин, витрины магазинов – все сливалось в одно непрерывное бессмысленное движение. Макс не замечал, как стрелка спидометра перевалила за сотню. Адреналин затуманил разум, оставив лишь одну мысль: найти её.

Внезапно тишину салона разорвал звонок мобильного. Телефон Грозы зазвонил в самый неподходящий момент.

– Ты где, придурок? Через 20 минут звук на "Радио Тьма"! Публика уже заждалась! Ты хоть представляешь, что будет, если мы не начнём вовремя? – в динамике гремел злой голос Баса, их бессменного барабанщика. Макс зажал трубку рукой, пытаясь отдышаться. Сцена? Концерт? Какое это имеет значение сейчас? Все его мысли, все его чувства были сосредоточены на одном – спасти Алису.

– Она исчезла, – его собственный голос показался ему чужим, словно принадлежал кому-то другому, кто не разделял его отчаяния. Губы шевелились, произнося эти слова, но он не чувствовал их смысла, они казались пустым эхом.

– Опять твои драмы… – голос друга в трубке звучал раздражённо, привычно уставшим от его переживаний. – Слушай, если она снова… слиняла, не предупредив, то оно того не стоит. Найди себе какую-нибудь нормальную…

Макс не дослушал. Разговор, как и утешения, не помогло. Он резко бросил телефон на пассажирское сиденье, словно пытаясь избавиться от этого чужого, непонимающего, равнодушного голоса.

Он ехал по мосту через реку, когда зазвонил другой телефон – тот самый, разбитый, старый аппарат, который принёс Гроза. И самое жуткое – это был её телефон. На треснувшем экране высветился неизвестный номер.

Макс резко нажал на тормоза, заставив машину взвизгнуть и остановиться посреди моста. Ветер с реки хлестал в лицо, принося с собой сырость. Сердце бешено колотилось в груди, с каждой секундой набирая обороты. Он с трудом поднёс к уху хрипящий аппарат.

Голос в трубке был едва слышен, словно говорящий находился под водой или очень далеко. Шум и помехи заглушали каждое слово, но он узнал бы его из миллиона. Голос, ради которого он был готов на все. Голос, который он больше всего боялся не услышать снова.

– Ты же обещал… – прошептала она, и этот шёпот, пробиваясь сквозь треск и помехи, врезался в его сознание, как осколок стекла. Обещал, что? Что он должен был сделать? И где она сейчас? На другом конце провода повисла тишина, такая густая и давящая, что Макс задыхался. Этот короткий обрывок фразы, этот слабый, словно предсмертный вздох, породил в нём бурю вопросов, страхов и надежд. Теперь он знал наверняка – она жива, и он должен ее найти. Любой ценой.

Удар. Металл взвизгнул, скручиваясь в предсмертной агонии. Грузовик, эта неуправляемая стальная громада, несущаяся на полной скорости, обрушился на беззащитную «Волгу» сзади, словно молот на наковальню. Удар был такой силы, что машину развернуло, и она закружилась в безумном танце по мокрому, предательскому асфальту. Скольжение, визг шин, и вот уже «Волга» кувырком вылетает на обочину, в поросшую травой пропасть. Перед тем, как сознание окончательно погрузилось в непроглядную темноту, как будто кто-то выдернул шнур питания, он увидел её. Её силуэт, чёткий и трагичный, на мосту, возвышающемся над местом трагедии. В том самом чёрном платье, которое он так любил. Только розы… Розы теперь были не белыми и не кремовыми, а зловеще-красными, словно только что вымазанными свежей горячей краской.

– Это невозможно… – пронеслось в тумане в моей голове, последнее сопротивление тьме. «Она же ненавидела красный… Это было её табу, её личная война против цвета крови…»

Очнулся. Белый, ослепительно белый потолок, давящий своей стерильностью. Боль – пульсирующая, пронизывающая, захлестывающая остатки сознания. Где машина? Где она? Жива ли? Вопросы обрушились лавиной, но голос не слушался, горло пересохло. Санитары, бесчувственные маски в белых халатах, грубо прижали его к койке, не давая подняться, а за окном уже сгущались сумерки – сколько часов прошло? День? Неделя, целая вечность? Голова раскалывалась, а во рту стоял мерзкий, липкий привкус крови и дешёвых лекарств.

В углу палаты, словно призрак из дурного сна, сидел Лёха-Призрак, его давний подельник. Он невозмутимо жевал жвачку, и его лицо выражало полное, ледяное безразличие к происходящему.

– Привет, труп. Ты жив пока что, но, поверь, это ненадолго, – его голос, всегда скрипучий и неприятный, сейчас звучал как скрип несмазанной двери, готовой сорваться с петель. «Гроза в бешенстве. «Радио Тьма» теперь никогда не возьмёт нас в эфир. Всё из-за того дерьма, которое ты нам устроил».

Макс попытался сесть, но острая, пронзающая боль в рёбрах, словно от удара кувалдой, заставила его с глухим стоном снова опуститься на подушку. Голова гудела, как улей, а в горле пересохло так, будто он несколько дней не пил. Больничная палата пахла лекарствами и чем-то неуловимо гнетущим, вызывающим острый приступ тоски.

На тумбочке рядом, в тусклом свете лампы, лежали два предмета, притягивающие к себе внимание, как два магнита: её серёжка в виде маленького серебряного слоника (подарок на её 23-летие, который он выбирал с особой тщательностью, зная её любовь к этим животным) и вырванная страница из её дневника. Тонкая бумага по краям была неровной, будто её вырвали в порыве отчаяния. Чернила расплылись от капель чего-то, очень похожего на слёзы, заставляя строки дрожать и терять чёткость: «Я не хочу умирать. Я просто не могу жить. Как вода не может гореть». Слова врезались в мозг, как осколки стекла, причиняя невыносимую боль.

За ширмой медсестра негромко напевала что-то знакомое. Сначала Макс не мог разобрать мотив, но потом узнал его. Это была его песня. Та самая, которую Алиса всегда пела в душе, когда думала, что её никто не слышит, и которую он мысленно называл «её песней». Ту, которую он написал всего неделю назад, вдохновлённый её смехом и солнечным светом в её волосах, и которую он ещё никому не играл, планируя сделать ей сюрприз.

– Откуда вы знаете эту песню? – прохрипел Макс, с трудом ворочая языком. Голос звучал слабо и чужеродно, словно не принадлежал ему.

Медсестра медленно повернулась, и застывшая на её лице улыбка показалась ему неестественной, пугающе пустой. В её глазах не было ни тепла, ни сочувствия.

– Какая песня? Я ничего не пела, – ответила она монотонно, словно заучив эту фразу наизусть.

Он сорвал капельницу, не обращая внимания на острую боль в руке. Холодный, гладкий линолеум коснулся его коленей. Ноги подкашивались, но он упорно двигался к окну, к свету.

В окно стучали – не ветер, а чьи-то нетерпеливые пальцы. Четкие, ритмичные удары, словно отбивающие знакомый такт.

За стеклом, в зыбком свете уличного фонаря, стояла она. Алиса. Бледная, призрачная, словно сотканная из лунного света. Её губы шевелились, формируя беззвучные слова, которые он почему-то отчётливо услышал: «Найди меня». И в этот момент Макс понял, что это не просто галлюцинация, вызванная лекарствами. Это зов. И он должен ответить.

Макс ударил кулаком по стеклу. Оно должно было разбиться – он бил изо всех сил, вкладывая в удар всю свою отчаянную надежду. Но стекло лишь дрогнуло, издав глухой, жалобный стон, и осталось невредимым, словно насмехаясь над его беспомощностью. Закалённое, проклятое стекло.

Когда в палату, словно всполошённые муравьи, ворвались врачи и санитары, на подоконнике, словно осколок разбитой реальности, лежала единственная улика – мокрая роза с поникшей головкой. Её острые, как иглы, шипы оставляли на идеально гладком пластике кровавые следы, причудливо извиваясь, как чернильные потёки на чистом листе бумаги, испортившем его своей нежданной трагедией. Макс почувствовал, как холодный, бездушный больничный линолеум неприятно впивается в его босые ступни, словно пытаясь приземлить его, вернуть в рамки этой серой, стерильной реальности. Санитары – двое мужчин с потрёпанными лицами ночных сменщиков, на которых навеки отпечатались тени бессонных часов и чужих страданий, – впились пальцами в его плечи, грубо сдавливая кости, но он вырвался с яростью загнанного зверя, готового на всё, лишь бы доказать свою правоту. Шипы розы, словно живые, мстительно вонзились в ладонь, и тёплая густая кровь медленно потекла по запястью, оставляя на коже алые дорожки, похожие на тонкие трещины в хрупкой фарфоровой чашке, грозящие разрушить её целостность.

– Вы не понимаете! Она была здесь! – его голос сорвался на хрип, полный отчаяния и бессилия, эхом отражаясь от холодных кафельных стен пустого коридора. Эхо, словно насмехаясь, повторяло последнее слово снова и снова, пока не растворилось в мерцающем, неестественном свете люминесцентных ламп, которые, казалось, вытягивали из окружающего пространства последние остатки тепла и надежды.

Медсестра – та самая, что иногда напевала его любимую песню, ту, что пела ему… она стояла неподвижно, скрестив руки на груди, и наблюдала за ним с отстранённым профессиональным интересом. Её белоснежный халат казался неестественно ярким в этом полумраке, словно маяк в тумане безумия. Когда она заговорила, её бледно-голубые глаза – холодные, как ледники, в которых навеки застыло время, – ни разу не моргнули. «Вам нельзя вставать. У вас перелом двух рёбер и сотрясение мозга. – Её голос звучал спокойно, ровно, даже ласково, но в нём отчётливо слышалась усталость человека, который слишком часто видит боль, страх и отчаяние, становясь невольным свидетелем чужих трагедий.

Лёха закатил глаза. Его худое лицо с тёмными кругами под глазами, словно нарисованными углём, исказилось в гримасе раздражения, когда он затянулся дешёвой сигаретой прямо в палате, наплевав на все запреты. Дым, едкий и удушливый, клубился вокруг его головы, создавая призрачный ореол, словно нимб грешника.

– Завязывай, ЩИТТ. Тебя колбасит под капельницей с обезболивающим. Ты даже не представляешь, сколько нам теперь придётся заплатить за этот срыв. Себя не жалеешь, так хоть о других подумай.

В его словах сквозило не только раздражение, но и что-то похожее на сочувствие, тщательно скрытое под маской цинизма. Он был таким же, как Макс, – сломленным, больным, потерявшимся, но уже давно перестал бороться, предпочитая плыть по течению, вдыхая отравленный дым и заглушая боль таблетками.

После ухода медсестры и санитаров стерильная, ярко освещённая больничная палата казалась огромной и пустой. Затянувшийся запах антисептика мало помогал унять тревогу, которая терзала Макса. Он провёл рукой по и без того растрёпанным волосам, тяжесть этого дня давила на него, как физическая ноша. И тут он увидел это.

На холодном, выложенном плиткой полу в тусклом свете, проникающем из коридора, слабо мерцали мокрые следы. Не просто мокрые, а фосфоресцирующие, каждый след светился жутким, неземным сиянием, прежде чем медленно исчезнуть, раствориться в воздухе, словно это были всего лишь иллюзии. По его спине пробежал холодок, более сильный, чем осенний ветер. Он знал эти ноги. Тонкая лодыжка, слегка растопыренные пальцы, крошечная, почти незаметная родинка сбоку на левой ступне… Они принадлежали ей… Алисе.

Его накрыла волна тошноты. Как? Она… ушла.

– Ты здесь… – прошептал он надломленным, хрупким голосом. Казалось, этот звук усилил тишину в комнате, насмехаясь над ним своей уязвимостью.

Его взгляд метнулся по сторонам и остановился на утилитарном металлическом шкафу, в котором хранились скудные запасы лекарств в больнице. Инстинкт или, возможно, отчаянная надежда подтолкнули его к нему. Он потянулся к холодной стальной ручке и открыл дверцу. За рядами ватных шариков, флаконов с антисептиком и блистерными упаковками обезболивающих на задней стенке шкафа медицинским скотчем была приклеена небольшая сложенная записка. Бумага была влажной на ощупь, как будто её недавно погружали в воду. В животе у него всё сжалось от страха.

Он осторожно отделил записку от металла, дрожащими пальцами развернул её. Дешёвые шариковые чернила начали расплываться, размывая слова, но они всё равно были разборчивы – леденящее послание из потустороннего мира: «Посмотри, где играет «Белая тень». Не эта версия. Первая».

Казалось, что комната вращается. Пол под ногами накренился. Дыхание перехватило. «Белая тень». Их песня.

Его руки сильно задрожали, когда он осознал смысл этих слов. Первая версия… демо. Он записал её больше шести месяцев назад, поздно ночью, под воздействием кофеина и отчаяния… на кассету. Кассету, которая не видела дневного света с тех пор… с тех пор, как она была спрятана в бардачке его потрёпанной старой «Волги». Той самой «Волги», которая сейчас находилась на полицейской стоянке. Алиса всегда называла эту кассету «их секретной капсулой времени». Адреналин ударил ему в голову, заглушив страх. Он должен был найти её.

Не обращая внимания на пристальные взгляды медсестёр, ощутимо обжигающие спину, он схватил брошенную на стул испачканную больничную рубашку и обернул её вокруг себя, словно хрупкую броню. Пятна засохшей крови и непонятных жидкостей, въевшиеся в ткань, совсем его не беспокоили – сейчас он был слишком далёк от привычного представления о чистоте. Он чувствовал себя призраком, потерявшимся в этом мире, который больше не имел смысла, в котором все связи оборвались, оставив его в звенящей пустоте.

Офицер в форме, стоявший у входа в больницу и погружённый в мир пикселей на экране своего телефона, даже не оторвал взгляд, когда Макс, закутанный в плохо сидящую на нём вонючую больничную робу, проскользнул мимо него и вышел в ночь. Кажется, для этого мира он был так же невидим, как и для самого себя.

Городской воздух окутал его холодными объятиями, словно предчувствуя грядущие беды. Резкий ветер нёс с собой едкий запах бензина и увядающих осенних листьев – тошнотворный коктейль, мрачный контраст с лёгким, дразнящим ароматом жареного лука, доносившимся из ночной закусочной через дорогу, словно из другого, потерянного мира. Уличные фонари беспорядочно мигали, как пьяные светлячки, отбрасывая длинные колышущиеся тени, которые танцевали на скользком асфальте, превращая знакомый пейзаж в жуткую карикатуру. Каждый звук, каждый шорох казались усиленными до предела, угрожая разоблачить его. Он чувствовал себя беззащитным, уязвимым, мишенью в городской глуши, оголённым нервом, открытым для любого удара. Вопрос был не в том, получит ли он его, а в том, когда. И откуда.

Вдалеке виднелась муниципальная стоянка, унылый пейзаж из конфискованных автомобилей. Это было кладбище надежд и разбитых судеб, где ржавеющие остовы транспортных средств, когда-то полных жизни и движения, теперь служили лишь мрачным напоминанием о потерях. Его любимая «Волга» жалась к забору из металлической сетки, как раненый зверь, загнанный в угол и ожидающий неизбежного. Когда-то блестящая краска, гордость Макса, теперь потускнела и покрылась грязью, слоями пыли, словно саваном, скрывающим былое великолепие. Но самым душераздирающим зрелищем было разбитое лобовое стекло, паутина трещин, расходящихся от одной точки – того самого места, за которое зацепился обрывок её шарфа, развевающийся на ветру, словно отчаянное безмолвное прощание, последнее прикосновение Алисы, эхом звучащее в тишине. «Секретная капсула времени» находилась всего в нескольких сантиметрах от него, в самом сердце этого металлического склепа, но добраться до неё было всё равно что пересечь непреодолимую пропасть, разделяющую его с прошлым, с Алисой. Он должен был добраться до этой кассеты. Он должен был узнать, что пыталась сказать ему Алиса, скрытое послание в её голосе, разбитое вместе с лобовым стеклом. Он должен был найти её, даже если она осталась лишь в звуках и воспоминаниях.

Задний бампер превратился в груду искорёженного и бесполезного металла, но бардачок, словно защищённый невидимой силой, остался нетронутым, нетронутым временем и вандализмом, словно ждал своего часа. Когда Макс открыл его, его пальцы дрожали так сильно, что он трижды промахнулся, прежде чем смог ухватиться за кассету, маленькую хрупкую надежду в этом море отчаяния. Этикетка пожелтела от времени, словно старая фотография, выцветшая под лучами воспоминаний, но её почерк – эти округлые буквы с характерным наклоном – узнавался мгновенно: «Для М. Береги». Буква «М» была выведена с особым изяществом, с которым она писала все заглавные буквы, добавляя к ним маленькие завитушки, которые он всегда считал смешными, но теперь они вызывали щемящее чувство тоски. Эти завитушки были её подписью, её маленьким секретом, её приветствием из прошлого.

Магнитофон в «Волге» заскрипел, как старик перед смертью, протестуя против возвращения к жизни, когда Макс вставил кассету. Звук был болезненным, но обнадеживающим. Первые аккорды «Белой тени» – сырые, записанные наспех в этой же машине, когда они возвращались с того самого концерта в Подольске, концерта, на котором они впервые по-настоящему поняли друг друга, – заполнили салон, наполнив его призраками смеха и молодости. И вдруг…

Её голос.

Не в тексте песни. Между строчками. Шёпот, записанный случайно, когда он выходил за пивом в тот злополучный вечер, вечер, ставший поворотным моментом в их жизни, вечер, когда тень нависла над их отношениями: «…я не вынесу, если ты увидишь, во что я превращаюсь…» Голос, полный страха и отчаяния, голос, который он не услышал тогда, но который преследовал его теперь, как проклятие. Этот шёпот был ключом. Ключом к ее исчезновению. Ключом к ее тайне. Ключом к самому себе. Теперь он должен был разгадать его.

Затем раздался звук, от которого кровь застыла в его жилах. Глухой удар, как от падения тела на пол. И тишина – такая плотная, что казалось, будто весь мир замер в ожидании.

«Это было полгода назад. Она уже тогда…»

Внезапно магнитофон захрипел, как будто кто-то перемотал плёнку, и выдал последнюю фразу – чёткую, ясную, как будто записанную только что: «Макс, найди мои картины. Особенно ту, что под кроватью. Там есть дверь…»

Тишина после этих слов была оглушительной. Даже шум парковки, доносившийся через разбитое окно, казалось, затих. Макс сидел, сжимая руль так сильно, что костяшки его пальцев побелели, а на ладонях отпечатались рубцы от протекторов. Его мысли метались между реальностью и безумием, между утратой и призрачной надеждой. Запись. Картины. Дверь. Что всё это значило?

В зеркале заднего вида мелькнуло движение – чёрное платье, промелькнувшее между машинами. Он резко обернулся, но парковка была пуста. Только лужи, отражающие бледный свет луны, и одинокий кот, перебегающий дорогу. Ему показалось? Или это было предупреждение, тень, напоминающая о том, что он не один во всём этом?

Кассета сама выскочила из магнитофона, упав ему на колени. На обратной стороне, которую он раньше не заметил, было написано красным лаком для ногтей: "Поторопись. У тебя мало времени." Слова, написанные ее рукой, холодили больше всякого призрака. Время – вот чего у него действительно не было. Время истекало, как кровь из раны, и каждая минута могла стать последней.

Где-то вдалеке завыла сирена скорой помощи, и Макс понял, что должен двигаться. Сейчас. Пока след не остыл. Пока дверь – та самая, о которой говорилось в записи, – ещё не захлопнулась навсегда. Он вдавил педаль газа в пол, машина взревела, рассекая ночную мглу. Город превратился в размытые огни, преследующие его на пути к истине, к ответам, к той, кого он потерял.

Её квартира встретила его особым запахом, который Макс не мог забыть даже в самых страшных кошмарах, – смесью масляной краски, лавандового масла и чего-то неуловимо-Алисиного, что невозможно было описать словами. Воздух был густым, словно наполненным невидимой пыльцой, оседающей на губах сладковатым привкусом. Этот запах одновременно успокаивал и мучил, напоминая о прошлом, которое теперь казалось таким далёким и нереальным.

Он замер на пороге, впитывая детали: кисти в глиняном стакане – их рукоятки были испещрены следами от её зубов, она имела привычку кусать их в моменты творческого напряжения. Незаконченный холст на мольберте – абстрактные мазки синего и чёрного застыли в тот момент, когда она отложила работу. Хаос на холсте отражал хаос в его душе. Её халат, брошенный на спинку стула, – один рукав свисал, касаясь пола, словно пытаясь что-то поднять. Ощущение её присутствия было почти осязаемым.

– Как будто она просто вышла… Ненадолго. Как всегда, – прошептал Макс, и его голос разбился о тишину квартиры. Он отчаянно хотел верить в это, верить, что она вернётся, как всегда, с улыбкой и шуткой. Но он знал, что это ложь, самообман, и от этого становилось ещё больнее.

Он опустился на колени перед их кроватью – той самой, на которой они провели первую ночь, когда он ещё боялся прикасаться к ней, словно к хрупкой фарфоровой статуэтке. Он помнил её хрупкость, её нежность и то, как он боялся сломать её, разбить. Теперь он понял, что сломал её, не уберег. Пыль под кроватью лежала ровным слоем, кроме одного места, где явно недавно что-то лежало. Место, где хранилась тайна.

Свёрток в чёрной ткани оказался на удивление тяжёлым. Вес картины давил на него, как груз вины. Разворачивая его, Макс заметил, что ткань – это её любимый шарф, тот самый, который она носила в холодные дни. Он пах её духами, и Макс на мгновение закрыл глаза, пытаясь впитать этот запах, сохранить его в памяти. Холст под ним был тёплым, будто только что снятым с мольберта. Будто она только что написала её.

На картине с фотографической точностью была изображена комната, в которой он сейчас находился. Он узнал каждый предмет, каждую трещинку на стене. Но на картине не было двери, ведущей в коридор. Вместо неё – гладкая стена, на которой висела картина в картине – уменьшенная копия этого же помещения. Бесконечность отражений, словно затягивающий в себя лабиринт.

– Дверь… Дверь! – мысль стучала в висках. Ключ к разгадке. Он должен найти ее, эту дверь, настоящую. Но где она? И что ждет его за ней?

Макс, нахмурив брови, упёрся руками в тяжёлый книжный шкаф из тёмного дерева. Шкаф с трудом поддавался, словно сопротивляясь его усилиям, но Макс, охваченный предчувствием, не сдавался. Наконец шкаф со скрипом отодвинулся, открывая широкий проём в стене. Пыль вековым слоем покрывала стеллажи, пачкая его руки и одежду. Он небрежно смахнул её, задев несколько старых томов по искусству, которые глухо шлёпнулись на дощатый пол.

Стена за шкафом на первый взгляд казалась монолитной, частью общей конструкции дома. Но что-то – интуиция, настойчивый шепот в голове – заставило Макса прикоснуться к ней. Он провёл пальцами по грубой штукатурке, ожидая почувствовать холодный камень. Вместо этого она осыпалась под его давлением, как пепел от старой, давно угасшей любви. Под слоем штукатурки обнаружилась другая поверхность – старая дубовая дверь, тщательно закрашенная в тон стены, чтобы слиться с окружением и остаться незамеченной.

Сердце Макса забилось быстрее. Он нащупал замок, покрытый ржавчиной и пылью времени. Ключа не было. Сглотнув, он приложил усилия и повернул замок. Механизм отозвался протяжным скрипом, словно его не трогали десятилетиями, словно он пытался предупредить о чём-то, о чём лучше было бы забыть. Дверь с трудом приоткрылась, обнажая прямоугольник кромешной тьмы.

За дверью зияла узкая каменная лестница, уходящая вниз. Макс не мог разглядеть её конца. Тусклый, неясный свет, источник которого оставался скрытым, едва пробивался сквозь мрак, словно боялся показать то, что скрывалось внизу. Воздух, вырвавшийся из подземелья, был густым и влажным, пропитанным запахом сырости, старых книг и чего-то ещё, неопределимого, но навязчивого. Сладковатый оттенок казался… знакомым. Макс попытался вспомнить, где он уже чувствовал этот запах, и внезапно его осенило: это было похоже на запах её волос после дождя, такой нежный и в то же время тревожный.

На письменном столе в комнате, в свете угасающего дня, лежал её дневник. Небрежно брошенный, открытый на самой последней странице. Макс почувствовал острое предчувствие. Он подошёл к столу и прочитал написанное дрожащими буквами: «Когда он найдёт дверь, будет уже слишком поздно. Для нас обоих».

Слова словно ударили его по лицу. Что она имела в виду? Кто-то угрожал им обоим? Нужно было разобраться. Но Макс, движимый нетерпением и растущим страхом, уже принял решение. Он шагнул в тёмный проём, вдыхая затхлый воздух.

Он не услышал, как за его спиной тихо, почти бесшумно закрылась дверь в квартиру. Будто невидимая рука, заботливая и зловещая одновременно, осторожно закрыла её, провожая его в последнее путешествие, отрезая от мира, который он знал.

Ступени лестницы, сложенной из грубого камня, скрипели под сапогами Макса, словно предостерегая его, умоляя остановиться. С каждым шагом вниз он погружался во всё более густую тьму, в пугающую неизвестность. Несмотря на влажность воздуха, по спине Макса потекли холодные капли пота. Дышать становилось всё труднее, словно кто-то постепенно перекрывал ему кислород.

Воздух в подвале был тяжёлым, как свинец, пропитанным запахом плесени, старой бумаги и тем же странным сладковатым оттенком, который теперь казался ещё более отталкивающим. Макс смог определить его ещё точнее: это был сладковатый металлический запах, как кровь на языке, прикушенном в порыве страсти или боли.

Наконец он достиг подножия лестницы. Слабый свет, казалось, исходил из ниоткуда, позволяя ему видеть очертания стен. И то, что он увидел, заставило его содрогнуться.

Стены подвала были испещрены надписями. Не бессмысленными граффити, а аккуратными строчками, выведенными её почерком. Но что-то было не так. Надписи были сделаны, казалось, разными чернилами – то чёрными, как ночь, то красными, как запекшаяся кровь, то странного фиолетового оттенка, от которого у Макса начинала болеть голова. Фразы накладывались друг на друга, перекрывая предыдущие, образуя причудливый, хаотичный узор, словно она отчаянно пыталась что-то сказать, но не могла подобрать нужные слова. Он читал, пытаясь расшифровать смысл: «Он не видит, что я исчезаю»; «Я уже призрак»; «Макс, прости…»

И где-то между этими словами, написанными фиолетовыми чернилами, проступала одна повторяющаяся фраза: «Он забрал её…»

Последняя фраза повторялась снова и снова, с каждым разом становясь все менее разборчивой, как будто рука, писавшая ее, теряла силы, как будто жизнь утекала сквозь нее, оставляя лишь бессвязные обрывки слов и отчаяние на стене.

В центре комнаты, словно надгробный камень, стоял мольберт с последней картиной Алисы. На полотне, освещённом тусклым неземным светом, Алиса изобразила саму себя, стоящую по колено в чёрной воде. Но теперь, когда Макс приблизился, замирая от предчувствия, он понял, что это невода. Это была тень, густая и тягучая, словно живая, тянущаяся от его собственных ног на полу подвала и принимающая форму человеческого силуэта. Чем дольше он смотрел, не в силах отвести взгляд от этого кошмарного видения, тем отчётливее становились черты лица в этой тени – его собственные черты, но искажённые гримасой ужаса, словно отражающей всю боль и страх, которые Алиса пыталась скрыть от него при жизни.

На табурете перед мольбертом, как печальный трофей, лежал старый магнитофон «Весна-202» – точная копия того, что был у него в машине, пережиток прошлого, наполнившийся теперь зловещим смыслом. На нем покоилась кассета с этикеткой, на которой дрожащей рукой было выведено: «Слушай один». Буквы плясали, словно их автор боролась с непостижимой силой, чтобы оставить это последнее послание.

Рядом с магнитофоном стояла чашка с остывшим чаем, давно забытая, с зеленоватой плёнкой плесени, расползающейся по поверхности, словно ядовитая флора. В ней отражался свет – не от лампы, не от окна, а от невидимого источника, пульсирующего в самой глубине подвала, словно дышащего злобой. Макс протянул руку, не в силах сопротивляться жуткому любопытству, и в этот момент чашка внезапно треснула пополам, словно по ней ударили невидимым молотком, и разлетелась на осколки, словно предвестник беды.

Не обращая внимания на предостережение, охваченный леденящим душу отчаянием, Макс нажал кнопку «воспроизвести» на магнитофоне. Механизм сначала заскрипел, протестуя против возвращения к жизни, затем издал звук, похожий на вздох, словно сам подвал вздохнул, готовясь раскрыть свои ужасные секреты, и запись началась. Ее голос звучал ровно, без слез, с пугающим спокойствием, но с той особой интонацией, с той нежностью, смешанной с болью, которую он узнал бы из миллиона других.

«Если ты это слышишь – я сделала это. Не ищи виноватых. Не вини себя. Просто… сыграй мне «Белую тень» в день моего рождения. У реки. Там, где мы встретились. Вспомни, как мы были счастливы, хотя бы на мгновение».

Пауза, тягучая, наполненная невысказанными словами и страхом. Затем шепот, едва слышный, словно она говорила откуда-то из могилы, заставил Макса невольно оглянуться в поисках ее призрака в тенях подвала:

«И Макс… Не приходи в подвал снова. Дверь должна оставаться закрытой. Пусть все останется здесь. Забудь обо мне. Спаси себя».

Щелчок. Тишина. Но тишина, наполненная эхом ее последних слов и зловещим предчувствием. Тишина, которая кричала громче любых звуков. Тишина, которая говорила о том, что он потерял навсегда.

В тот же миг свет, которого, казалось, и не было, погас. Не просто выключился, а словно впитался в стены подвала, оставив после себя лишь густую, непроницаемую тьму. В этой абсолютной темноте, где не видно даже собственных рук, что-то шевельнулось у его ног. Слабый шорох, как будто перебирают сухие листья. Холодные, костлявые пальцы, неестественно длинные и тонкие, обхватили его лодыжку, сковывая её ледяной хваткой. Макс вздрогнул, пытаясь вырваться, но хватка только усилилась. В ушах зазвучал шепот, которого точно не было в записи, которую он только что прослушал, – низкий, хриплый, словно доносящийся из-под земли: «Ты опоздал».

Макс, не раздумывая ни секунды, резко отшатнулся и выбежал из подвала. Сердце колотилось так сильно, что, казалось, вот-вот разорвёт рёбра, а в голове пульсировало лишь одно слово – «Бежать!». Дверь захлопнулась за ним с оглушительным грохотом, который эхом прокатился по квартире и от которого с полки, покачнувшись, упала рамка с их общей фотографией. Стекло, звеня, разлетелось на осколки, образуя причудливую паутину трещин прямо поверх её улыбки. Зловещая ирония судьбы, как будто сама реальность намекала на нечто ужасное.

В квартире царила неестественная тишина, давящая своей тяжестью. Ни звука, кроме звона в ушах. Часы на кухонной стене показывали 4:16, их тиканье, обычно незаметное, сейчас звучало мучительно громко, как отсчёт последних секунд перед неизбежной катастрофой. Макс заметил, что стрелки не двигались – время словно застыло в этом зловещем положении, замерло, предчувствуя беду.

На кухонном столе, накрытом знакомой скатертью в сине-белую клетку, которую они вместе выбирали в Икее, лежало её кольцо, которого точно не было там, когда он спускался в подвал всего несколько минут назад. Её кольцо – серебряное с овальным бирюзовым камнем, которое она постоянно носила на мизинце левой руки. Камень потускнел, словно за долгие годы, потеряв свой насыщенный цвет, хотя Макс видел его на её пальце всего неделю назад. При прикосновении металл оказался ледяным, обжигающим кожу, как будто его только что достали из морозильной камеры.

– Это невозможно… Но это здесь, – подумал Макс, чувствуя, как по спине бегут мурашки, а волосы на затылке встают дыбом. Холод пронизывал его до костей, несмотря на то, что в квартире было тепло. Что-то было не так. Всё было неправильно.

Телефон Грозы разрывался от звонков. Без сомнения, это был барабанщик, разгневанный внезапной отменой концертов. Макс машинально, словно в трансе, отправил СМС:

«Отменяем концерты. На три дня.»

Ответ пришёл мгновенно, полный ярости и недоумения:

«Ты совсем охренел? Контракт на 2 миллиона!»

Но Макс уже набирал другой номер – Кати «Кошки», тату мастера и его давней подруги, единственной, кому он сейчас мог доверять. Пока он звонил, то заметил, что его пальцы оставляют на экране кровавые отпечатки, как будто его кровь превратилась в чернила. Шипы той розы, всё ещё торчали в его ладони, невидимые, но постоянно ощущаемые, словно занозы в душе. Он почти не чувствовал боли, адреналин и страх заглушали физические ощущения, но вид крови на экране заставил его замереть. Что происходит? Что это за чертовщина?"

– Она что-то скрывает… Она знала, – пронеслось в голове, когда в трубке раздались гудки. Неожиданный щелчок оборвал связь, оставив Макса наедине с нарастающим чувством тревоги и подозрениями. Голос Кати звучал странно, натянуто, словно каждое слово прорывалось сквозь плотную завесу страха.

За окном внезапно завыл ветер, хотя минуту назад стояла полная тишина. Капризная перемена погоды казалась зловещим предзнаменованием, отражением бури, разыгравшейся в душе Макса. Занавески взметнулись, словно призрачные руки, тянущиеся из темноты, словно пытаясь увлечь его в водоворот неизвестности.

Дверь тату-студии Кати «Кошки» была выкрашена в глубокий чёрный цвет, поглощающий свет, словно сама тьма нашла здесь своё пристанище. На этом мрачном фоне выделялась лишь вывеска с силуэтом кошки, выгнувшей спину в угрожающем изгибе. Макс стоял перед ней, ощущая, как холодный ночной ветер пробирается под его куртку, заставляя кожу покрываться мурашками. Это был не только физический холод, но и леденящий страх, проникающий в самую суть его существа. Его пальцы сжали розу так крепко, что шипы впились в ладонь, и по запястью потекла теплая кровь, оставляя алые капли на бетоне, словно расплачиваясь за его настойчивость. Роза, символ любви и примирения, теперь казалась символом боли и опасности. Ему нужно было узнать правду, любой ценой.

Он постучал – три резких удара, сухих и отрывистых, словно выстрелы в тишине. Звук эхом разнёсся по пустынной улице, подчёркивая зловещую пустоту ночного города. Сердце Макса билось в унисон с каждым ударом, отбивая нервный ритм ожидания и страха. Внутри помещения что-то упало с глухим стуком, заставив его вздрогнуть. Затем послышались торопливые, прерывистые шаги, и долгожданная дверь наконец распахнулась, впустив полоску тусклого света.

Катя стояла на пороге, словно призрак, окутанная зловещим красноватым светом неоновой вывески. Ее лицо, обычно скрытое за маской уверенности и сарказма, казалось измученным и сломленным. Зеленые глаза – всегда такие насмешливые и пронзительные – теперь смотрели на Макса с выражением, в котором отчетливо читались и панический страх, и неприкрытое облегчение. Она была без макияжа, и тени под воспаленными глазами выдавали бесконечные бессонные ночи, полные кошмаров и тревоги.

– Заходи, – прошептала она охрипшим голосом, отступая вглубь комнаты. Ее голос дрожал, как осенний лист на ветру, как и руки, судорожно сжимавшие почти догоревшую сигарету, словно это был последний якорь, удерживающий ее в реальности. – Я знала, что ты придёшь. Я… я ждала тебя.

Небольшая студия пахла резко – смесью антисептика, свежей краски и чего-то ещё, неопределённого и тревожного, – чем-то сладковатым и тяжёлым, как запах увядающих цветов, умирающих в вазе. На стенах висели разнообразные эскизы татуировок, грубые наброски и детальные проекты, пестрящие причудливыми узорами и символами. Но Макс почти не обратил на них внимания. Он сразу заметил то, что заставило его сердце бешено забиться. Холодный пот проступил на лбу.

За спиной Кати, в самом центре главной стены, висел огромный портрет Алисы – точь-в-точь такой же, как на последней незаконченной картине, которую он обнаружил в заброшенном подвале. Но здесь детали были проработаны до жуткой, пугающей реалистичности, превосходящей всё, что он когда-либо видел: каждая ресница, каждая непослушная прядь волос, каждая едва заметная морщинка у глаз, свидетельствовавшая о её юном возрасте и трагическом уходе. Казалось, что Алиса вот-вот сойдёт с полотна. И тень… Тень была расположена иначе, не у ее ног, как на подвальном холсте, а…

Она держала тень за руку.

Тень, чернея самой чёрной ночи, гуще и плотнее любой реальной тьмы, с размытыми очертаниями, напоминающими человеческую фигуру, но без лица, без каких-либо деталей – просто зловещий, бесконечный сгусток тьмы, словно вырванный из самой преисподней. И Алиса на портрете смотрела прямо на зрителя, словно видела его насквозь, с улыбкой, в которой не было ни капли радости, только леденящее душу предчувствие неминуемой беды. Это была улыбка обречённости.

Катя отчаянно затянулась сигаретой, пепел, словно серый снег, бесшумно упал на испачканный краской пол, теряясь среди других следов хаоса. Ее глаза, расширенные от страха и безумия, блестели в полумраке студии, как у загнанного в угол зверя. Она ждала, и Макс знал – они оба ждали, что будет дальше.

– Она предупредила меня, что ты всё испортишь, – голос Кати звучал хрипло, как будто она плакала перед его приходом, словно выплакала все слёзы мира, оставив лишь сухой песок в горле. – Но я не думала, что ты так быстро найдёшь дверь… Она говорила, что ты слишком упрямый, слишком любопытный, но я надеялась… надеялась, что смогу тебя уберечь.

Она подошла к портрету, написанному в мрачных тонах, и провела пальцами по изображению тени, зловеще растянувшейся по углу холста. Краска на холсте зашевелилась, как живая, пульсируя под её прикосновением. Макс почувствовал, как по коже пробежал холодок, словно его коснулось что-то потустороннее.

– Ты ведь понял, да? – Катя повернулась к Максу, и в её глазах читалась безумная надежда вперемешку с отчаянием. Они блестели нездоровым блеском, выдавая бессонные ночи и страх, поселившийся в её душе. – Это не просто тень. Это дверь. И она уже открыта. Ты пришел сюда, очарованный этой картиной, очарованный ею… ты призвал это.

В этот момент портрет закапал чёрной краской, как будто холст заплакал густыми, вязкими слезами. Капли падали на пол, образуя лужицу, расползающуюся по паркету, словно чёрная кровь. Запах ацетона и чего-то гнилостного, чего-то, что никак не могло быть связано с краской, заполнил комнату, сдавливая лёгкие.

За окном студии что-то зашевелилось в темноте. Что-то высокое, слишком высокое для человека, силуэт, искажённый тьмой, словно сотканный из ночного кошмара. С неестественно длинными пальцами, похожими на когти, которые постукивали по стеклу в ритме его бешеного сердца. Каждый удар эхом отдавался в оглушительной тишине студии.

– Она ждёт тебя у реки, – прошептала Катя, роняя сигарету, так и не успев её прикурить. Она смотрела на Макса с мольбой, ужасом, любовью, сожалением. – Но ты не должен идти. Потому что это уже не она. Она использует её лицо, её воспоминания, её голос… но это не она. Это голодное, злобное существо, и она хочет только одного… тебя. Не ходи туда, Макс. Пожалуйста, не ходи. Останься здесь, где, возможно, у нас есть шанс.