Вы не авторизовались

Год брачных союзов бесплатное чтение

Скачать книгу

Fedor von Zobeltitz DAS HEIRATSJAHR

Перевод с немецкого Александры Варениковой

Серийное оформление и иллюстрация на обложке Екатерины Скворцовой

Оформление обложки Татьяны Гамзиной-Бахтий

* * *

Глава первая, в которой фройляйн Бенедикта фон Тюбинген предстает не в самом выгодном свете, а также много говорится о годе брачных союзов в графской семье фон Тойпен

В так называемом садовом салоне господского дома старый Ридеке давал указания, касающиеся завтрака. Как обычно, это занимало много времени, поскольку по утрам старый Ридеке никогда не спешил. Месяцем ранее ему исполнилось шестьдесят, однако он сохранял былую стать. В тот день он подчеркнул ее, надев белую льняную куртку в синюю полоску вместо длинной ливреи. Шейный платок был, как всегда, повязан со всей тщательностью. По мнению Ридеке, именно по этой детали можно было понять, стоит перед тобой господский слуга или же обычный лакей. Современные галстуки казались ему чем-то ужасным. На шее следовало красоваться узкому белому платку, сложенному вдвое и свободным узлом повязанному вокруг шейного воротника. Только такой подобал господскому слуге.

Расставляя вокруг начищенного до блеска самовара чашки и тарелки, Ридеке улыбался тонкой улыбкой дипломата, скрывающего истинные чувства. Она почти всегда озаряла его гладко выбритое лицо. Графа Тойпена, давно отошедшего от дел, отличала та же самая привычка, оставшаяся со времен дипломатической карьеры. Поскольку Ридеке был камердинером старого господина задолго до того, как тот ушел на покой и поселился в Верхнем Краатце, вежливая улыбка прилипла и к нему.

Стол, наконец, был в порядке. Самовар сиял, однако на низеньком буфете у стены стояла еще и кофеварка. Если старые господа предпочитали чай, то их дети по утрам пили кофе. Судя по тому, что на столе красовалось восемь чашек, семья была немаленькая. Именно так и обстояли дела: вместе с хозяином дома бароном Тюбингеном, его супругой и детьми, которых звали Бенедикта, Бернд и Дитрих, проживали отец баронессы старый граф Тойпен, англичанка Бенедикты мисс Нелли и подружка девушки, юная Трудхен Пальм – дочка аптекаря из местечка Зееберг.

Старый Ридеке посмотрел на восемь чашек и с благосклонной улыбкой кивнул. Он любил, когда все были в сборе. Вскоре людей за столом должно было стать еще больше. Ожидалось прибытие нового домашнего учителя для барчуков и, прежде всего, барона Макса, первенца владельца Верхнего Краатца, полтора года проведшего в Африке среди черных бестий. Африканский путешественник на тот момент являлся «гордостью дома» – именно так назвал своего внука граф Тойпен за обедом днем ранее. При этих словах улыбка Ридеке стала шире и немного утратила дипломатичность, поскольку он вспомнил, как всего за два года до того тот же самый граф Тойпен заявил, что Макс «позор семьи»…

В садовом салоне было весьма уютно. На расписном плафоне фавн целовался с нимфой. Обоим было лет под сто, и за все эти годы краски подновлялись всего раз, причем маляром из соседнего уездного города. То, что над сценой поработал не художник, было видно по стилю, но добрый малый, во всяком случае, постарался удовлетворить желание и требование баронессы прикрыть пышные формы нимфы, сделав ее одеяние более скромным, чем было задумано изначально. Обращенное к зрителю левое ухо нимфы было удивительно красным. В этом месте не так давно откололся кусочек штукатурки. Выглядело это отвратительно, но посылать по такому незначительному поводу за маляром из Зееберга не захотели, так что реставрационные работы взяла на себя Бенедикта. Она не ошиблась с оттенком, просто другого красного, кроме киновари, у нее не было. Ухо вышло недурно, но отец девушки счел, что нимфа его будто отморозила. На эту шутку дедушка примирительно сказал, что старые голландские мастера всегда любили сильные цветовые контрасты и Бенедикта, ясное дело, хотела соответствовать именно им.

На стенах залитого солнечным светом большого зала висели многочисленные рога. И Тюбинген, и его тесть были заядлыми охотниками. Несмотря на свои семьдесят два, старый граф частенько вешал на плечо охотничье ружье и отправлялся бродить по полям и лесам. Если ему не случалось подстрелить благородную дичь, он приносил домой хотя бы ворону или сову, из которых делались чучела для Бернда и Дитера.

Ридеке распахнул большую стеклянную дверь, ведущую из садового салона на открытую веранду. С нее открывался вид на переднюю часть парка с чудесной широкой аллеей, обсаженной ореховыми деревьями, которая вдалеке упиралась в запертые железные ворота. Час был ранний, еще не пробило и семи, и парк полнился прелестью свежести, оставленной отрадной прохладой июньской ночи. Справа и слева от аллеи простирались обрамленные напоминающими кулисы боскетами широкие луга, поблескивающие от утренней росы. По краю низины среди кустов сирени, калины, жасмина и спирей мерцала лента ручья, исчезающая в темной зелени живой изгороди, чтобы позади господского дома влиться в пруд, который Бенедикта окрестила «лебединым озером». Луга не были подстрижены на английский манер, а росли свободно, чтобы быть скошенными на сено. Так что зелень была усыпана цветами всевозможных оттенков.

Привлеченный красотой утра старый Ридеке вышел на веранду и по широкой каменной лестнице спустился в сад. Там он столкнулся с молодым парнем, одетым, как и он, в полосатую льняную куртку, а также в высокие сапоги с отворотами и узкие белые кожаные брюки. В руке у юноши была плетеная корзинка, полная полевых цветов, трав и листвы.

– Доброе утро, герр Ридеке! – сказал он и кивнул.

– Доброе утро, Штупс! – ответил старик. – Куда зелень несешь?

Парень со странным именем Штупс остановился и довольно ухмыльнулся.

– В людскую, – заявил он. – Гирлянды должны уже давно быть готовы, но, как видно…

– Как видно, – неодобрительно повторил Ридеке, – девки опять пронежились на перинах до шести и теперь отправили за цветами тебя! Не оставляй это так! Обычно ты за словом в карман не лезешь!

– Что вы, герр Ридеке, я с удовольствием! – возразил Штупс. Ридеке было известно, в чем дело.

– Послушай-ка меня, Штупс, – серьезно начал он, сохраняя на лице любезную улыбку. – Мимо меня не прошли незамеченными твои нелепые ухаживания за Альвиной. Ты ей недавно даже с ярмарки брошку привез. Для таких дел ты еще слишком мал, Штупс, запомни это! Едва шестнадцать исполнилось – а уже за юбками бегает! Не выполняй ты при этом свои обязанности, давно бы прижал тебя к ногтю, но пока что ограничусь выговором. Ты знаешь, что я присматриваю за тобой не только по приказу барона, но и потому, что обещал это твоей матери. От моих глаз ничего не утаится! Подобные шуры-муры тебе не пристали – из этой ерунды не выйдет ничего хорошего, послушай знающего человека! А теперь отправляйся к девушкам, отдай им цветы и скажи, что герр Ридеке запрещает использовать тебя как мальчика на побегушках. Тебе есть чем заняться. Герр барон может в любое время потребовать умываться и станет ругаться, если тебя нет на месте. Соберись!

Покрасневший Штупс удалился чуть ли не бегом, чтобы вызвать внизу в людской, где четыре особы женского пола плели венки и гирлянды, волну возмущения сообщением о приказе герра Ридеке.

Последний, слегка покачав головой, подумал о легкомыслии молодежи, двинулся направо, завернул за угол большого четырехугольного особняка и направился было в ягодный сад, в котором в этом часу обычно лакомились павлины, но тут раздался звук открываемого окна.

– Эй, Ридеке! – послышался приглушенный голос.

Ридеке посмотрел наверх и принял подобающую позу. Из окна показалась растрепанная светлая девичья головка. Красные губки улыбались, глаза хитро сверкали.

– Фройляйн? – отозвался старик и добавил: – Прекрасного вам доброго утра, любезнейшая фройляйн!

– Доброе утро, Ридеке! Ридеке, ты можешь поймать мне лягушку?

Старик сильно удивился.

– Лягушку? – повторил он. – Это будет нелегко – с моими-то старыми ногами. Зверушки проворнее меня, к тому же они скользкие: только схватишь, как она дальше ускакала. Я скажу Штупсу. Вам сию же минуту нужно?

– Да, разумеется, – ответила фройляйн. – Хочу посадить ее в умывальник мисс Нелли.

– Но, фройляйн, – испугался Ридеке, – будут же браниться!

– Да, будут, – согласилась Бенедикта. – Знаешь что? Принеси-ка мне клубники. Крупной и спелой!

– Хорошо, фройляйн, это мне куда приятнее, чем лягушки…

Девушка кивнула. Окно тихо затворилось. Белая занавеска на нем слегка колыхнулась.

В спальне девушки царили жемчужные сумерки. Комната была большой, но обстановку никак нельзя было назвать роскошной. Вместо ковра перед обеими кроватями лежало по шкуре. Интерьер составляли два туалетных столика, большой шкаф с зеркалом и пара литографий в золотых рамках: битва при Банкер-Хилле и Фридрих Великий под Цорндорфом. Над одним из столиков красовались десятка два-три ярких новогодних, именинных и рождественских открыток, в художественном беспорядке прибитых на стену маленькими гвоздиками. Среди них было несколько картинок из упаковок говяжьего экстракта Либиха и пара ярких реклам.

Рядом с пустой кроватью Бенедикты почивала ее подружка Трудхен, казавшаяся поутру несколько менее симпатичной, чем при свете дня. Ее хорошенькое личико было покрыто миндальными отрубями, а темные локоны накручены на папильотки. Лежащие поверх одеяла руки скрывали длинные потертые замшевые перчатки. Девушка спала крепко и спокойно, приоткрыв рот. Бенедикта полагала, что Труда иногда храпит, как взрослый мужчина.

Она отскочила от окна, с улыбкой посмотрела на сопящую подругу, подкралась в своей длинной, до щиколоток, ночной рубашке к неплотно прикрытой двери в соседнюю комнату, прислушалась и осторожно открыла ее. В этой несколько более уютно обставленной спальне также царили сумерки. Перед туалетным столиком размещалась большая резиновая ванна – символ английской чистоплотности. На кровати под пологом из кретона в цветочек сном праведницы спала мисс Нелли Мильтон.

В этот момент в дверь осторожно постучали. Бенедикта с готовностью подскочила к ней и через щелку взяла из рук Ридеке ягоды клубники, лежащие на большом виноградном листе. Они были превосходными: темно-красные, овальные, сорта «Король Альберт фон Саксен», который так любил дедушка Тойпен, живо интересовавшийся садоводством в стремлении походить на Болингброка. Бенедикта выбрала самую большую ягоду, своего рода клубничный колосс, и юркнула с ней назад в кровать. Склонившись над Трудхен, она сунула клубнику в ее по-прежнему открытый рот, после чего быстро натянула одеяло до самого подбородка и усердно засопела, втайне ожидая результата учиненного безобразия. Долго притворяться ей не пришлось. Трудхен сначала запыхтела, потом захрипела, затем застонала и стала судорожно сглатывать – внезапно с диким воплем она вскочила с кровати.

– На помощь! Дикта, Нелли, на помощь! Я умираю, умираю!

В соседней комнате началась суета. Побледневшая от ужаса мисс Нелли ворвалась в спальню. Бенедикта взяла себя в руки и сделала удивленное лицо.

– For God’s sake![1] – воскликнула миниатюрная англичанка и уставилась на Трудхен так, будто увидела привидение. – Труди, что ты натворить?

Стоящая у туалетного столика Трудхен налила себе стакан воды и стала на все лады полоскать горло, размахивая при этом обеими руками.

– Не трогайте меня! – кричала она, сплевывая. – Мне нужно ее достать – я умираю – о боже, боже, боже! Постучите мне по спине, мисс Нелли, и ты тоже, Дикта, я проглотила летучую мышь! Дайте мне еще воды…

– Нет, молока! – возбужденно выпалила мисс Нелли. – Горячее молоко! – Она подскочила к колокольчику со шнурком и принялась звонить. – Молоко! Очень горячее! Оно убить животное!

Звонкий звук колокольчика поднял на ноги всех. В особняке стало шумно.

Тут испугалась и Бенедикта. На такое она не рассчитывала. Дело могло кончиться для нее домашним арестом.

– Да не кричи ты так, Трудель! – вмешалась она. – Нелли, ради бога, прекрати трезвонить! Это была всего лишь клубника.

– Нет! – проскрипела Трудхен и снова схватила стакан воды. – Я чувствую его – это все-таки был жук, он ползает в желудке, он хочет наружу!

– Принесите горячее молоко! – велела мисс Нелли через открытую дверь двум горничным, явившимся на зов. – Много горячее молока, ведь там…

– Ерунда! – перебила Бенедикта, которая тоже выбралась из кровати. – Это была просто шутка! Я засунула в рот Трудхен ягоду – вон остальные лежат! Не надо сходить с ума!

Дверь в спальню резко распахнулась, и вошла фрау фон Тюбинген, все еще в ночном чепце и широком шлафроке из выцветшего синего бархата.

– Ради бога, дети, – пробормотала она, – в чем дело?

Трудхен села на стул, плача и продолжая сглатывать. Бенедикта выглядела крайне расстроенной, а мисс Нелли удалилась в свою комнату. На вопрос никто не ответил.

– В чем дело? – повторила баронесса. – Трудхен, дитя, почему вы в слезах? Бенедикта, что случилось?

Обе девушки понурили головы. Фрау фон Тюбинген начала терять терпение. Она подозревала, что Бенедикта снова учинила какую-то шалость.

– Мисс Нелли! – позвала она громко. – Я хочу знать, что это за спектакль! Вы наверняка все слышали!

– Так точно, фрау баронесса, – ответила Нелли из соседней комнаты. – Фройляйн Труда решить, что проглотить жука, но оказаться, что это не так.

– Это была просто ягода клубники, – очень тихо добавила Бенедикта. – Мамочка, я пошутила, ведь Трудхен всегда спит с открытым ртом…

К счастью, в этот момент в коридоре этажом ниже раздался звучный удар гонга, отчасти заглушивший нотацию, читаемую матерью, но лишь отчасти. Можно было разобрать, что она думает о шутке Бенедикты и как совершенно справедливо осуждает ее поведение с позиций хорошего воспитания, данного девушке из благородной семьи. Юной даме из такого дома не пристало засовывать в рот спящему человеку клубнику, не говоря уж об опасности попадания не в то горло, если подобное действие произведено без должной осторожности и аккуратности. Однако же в случае Бенедикты взывать к здравому смыслу и женской мудрости бесполезно, поскольку она все никак не повзрослеет. А самое главное, какой скверный пример она подает обоим своим братьям!

Нашпигованная иностранными словами речь была долгой и произносилась самым строгим тоном, однако в ней то и дело проскакивали тихие нотки беспокойства. Бенедикта, поначалу, скривив рот, сидевшая на кровати с прямой спиной, с каждой фразой становилась все меньше, съеживалась и, наконец, забралась под одеяло, что стало для мамы знаком сожаления о содеянном и раскаяния. Закончив отчитывать дочь, она повернулась к Трудхен, только теперь заметив детали ее ночного туалета: отруби на лице, перчатки и папильотки, вызвавшие у нее возмущение, поскольку аптекарскую дочку она почитала за оплот благодетели и хорошего воспитания. Однако женщина ничего не сказала: за дверью комнаты стало шумно. Оттуда доносился громкий голос барона Тюбингена, также желающего знать, что вызвало крики в комнате девочек, успокоительное бормотание старого графа Тойпена и улюлюканье разбуженных мальчиков, подражающих индейцам.

– Теперь одевайтесь! – велела фрау фон Тюбинген и вышла, тут же столкнувшись с отцом и супругом. Бернд и Дитрих стояли в дверях своей комнаты, с любопытством ожидая рассказа о случившемся. Оба десятилетки – они были близнецами – снова подняли крик, как только мать закончила историю о клубнике, и расхохотались во все горло. Барон, напротив, сильно разозлился.

– Уму непостижимо! – возмущался он. – Ягода клубники! В рот, ты говоришь? Прямо в рот?! Какая гнусная шалость! А если бы Труда задохнулась? Один как-то раз насмерть подавился тут персиковой косточкой. Так продолжаться не может, Элеонора! Я отправлю Дикту в пансион. У нее одни проказы в голове!

– И в кого же это она такая, дорогой Эберхард?

– В меня? Ха-ха-ха – снова я это слышу! Когда дети ведут себя скверно, всегда виноват отец. Но ты же мать, Элеонора, и если…

Хрупкий старик Тойпен, облаченный в древний бледно-желтый шлафрок, умоляюще поднял руки.

– Дети, не ссорьтесь – прошу вас!

– Дорогой папа, ты же согласен, что так продолжаться не может. У меня больше нет сил. Мисс Нелли совершенно не годится в наставницы для Дикты. Я хотел пожилую даму с достоинством…

– Я знаю, Эберхард, милый! Она не продержалась бы и четырех недель. Ты уважаешь возраст так же мало, как и…

– Дети, не ссорьтесь – прошу вас!

– Дорогой папа, это не ссора, а обсуждение текущих проблем. Просто обсуждение. Дитер и Бернд снова остались без учителя на целый месяц…

– Потому что последний, по твоему мнению, слишком усердно пичкал их историей древностей…

– Нет, потому что он для тебя был недостаточно утонченным! Все время ел с помощью ножа! Но от этого его можно было просто отучить…

Граф Тойпен снова умоляюще поднял руки.

– Все это в самом деле необходимо обсуждать тут, на проходе? – посетовал он, плотнее запахивая шлафрок. – Во-первых, мы все тут насмерть замерзнем и… Господи! Как же кричат мальчики! – не закончив фразы, он заткнул уши и поспешил прочь.

Тюбинген устремился в комнату близнецов, которые, одеваясь, исполняли воинственный танец, набросился на них, отодрал обоих за уши, после чего наконец вернулся в собственную спальню, находящуюся подле комнаты баронессы в конце длинного коридора, идущего через весь верхний этаж и пересекающего прихожую.

Выпустив пар, Тюбинген успокоился. Он даже негромко смеялся, пока умывался, учинив в спальне потоп. По полу текли ручьи. Циклопическая фигура барона склонилась над умывальником. Из губок, которые он обеими руками выжимал себе на спину, брызгала вода. С волос и бороды лилось. Барон фыркал, постанывал и непрерывно говорил сам с собой. История с клубникой его все же позабавила. Он любил похожих на себя людей, даже если и возмущался их поведением. Элеонора была совершенно права: Дикта пошла в него – настоящая фон Тюбинген. Отличная девчонка, но шалунья. Мальчишки были такими же – кроме Макса, старшего. Он унаследовал дипломатичность Тойпенов…

Аист посетил семью Тюбинген трижды, но с большими перерывами. Максу было двадцать восемь. Бенедикта увидела свет десятью годами позже, а близнецы родились спустя еще восемь лет. Тут толстый Тюбинген перепугался. К такому благословению небес он готов не был. Трое сыновей – многовато, он рассчитывал от силы на двух. Макс по праву первородства должен был унаследовать Верхний Краатц, а второй, родись он, поместье Драке в Померании, попавшее в семью через Тойпенов. Теперь же вместе со вторым сыном появился третий, что совершенно спутало отцовские планы. Выяснить, кто из близнецов родился первым, не представлялось возможным. Они появились на свет с разницей в двенадцать минут, но были настолько похожи друг на друга, что уже через полчаса после рождения нельзя было понять, кто есть кто. Отец и дед полагали, что первенец Дитер, мать клялась, что Бернд, а повитуха и вовсе не помнила, как было дело, за что получила головомойку. Мальчики до поры до времени воспитывались дома, как придется, после чего должны были отправиться в Лигниц в дворянский лицей и стать офицерами. Оставалось надеяться, что все как-то само собой образуется.

Барон Тюбинген закончил одеваться. Туалет его был до крайности прост. Тюбингену было плевать на свой внешний вид, что не переставало раздражать его жену, не разделяющую подобное философское пренебрежение внешним лоском. Обычно – и в тот день тоже – он носил довольно потасканную куртку неопределенного цвета, в широких карманах которой образовался целый склад самых разных предметов, таких как: напоминающий кинжал перочинный нож, садовый секатор, самшитовая табакерка, непомерного размера красный носовой платок, потертая сигаретница с длинными желтыми и на диво пятнистыми голландскими сигарами, а иногда еще и картофелины с поля, гильзы и бумажные пыжи, спичечные коробки, собачий свисток, а также утренняя почта, свежие газеты и изредка жук-олень для Бернда или древесная лягушка для Дитера. Короче говоря, карманы этого суконного одеяния, чистить которое дозволялось только Штупсу, напоминали небольшой музей или фургон бродячего старьевщика, в котором можно найти все что угодно.

Наряд дополняли широкие штаны, заправленные в высокие сапоги, красно-зеленая вязаная охотничья жилетка и невероятный головной убор, что-то вроде шапки с ушами, завязанными на макушке. Со всей этой красотой едва ли сочетался монокль, который Тюбинген носил постоянно. Привыкнув иметь его в глазу еще будучи лейтенантом, он не оставлял старой привычки. Сорока годами ранее Тюбинген состоял в лейб-гвардии. Сложно было поверить, что этот толстый старый помещик был элегантным офицером первоклассного полка. Более того, в хорошем настроении баронесса упоминала, что ее Эберхарда по праву называли «самым красивым офицером его величества». Найти этому объяснение было сложно. Барон был гигантом, но скорее напоминал Фальстафа, чем Вотана. Его смуглое лицо обрамляла растрепанная борода с проседью, которую ветер превращал в отдаленное подобие подсолнуха. Под бритву она попадала лишь по особым поводам. Но на медного оттенка лице сияла пара чудесных голубых глаз, добрых, не вызывающих трепета даже во гневе. А такие минуты бывали нередки, ведь, как и большинство добродушных людей, Тюбинген быстро закипал и так же быстро остывал.

Он и в тот момент уже сожалел о том, что так кипятился, говоря с супругой. Эти двое по большому счету мало подходили друг другу, однако поженились по любви, пережившей время и мелкие домашние войны, неоднократно имевшие место. Фрау Элеонора была, без сомнения, образцовой супругой и матерью, но не лишена слабостей и странностей. Особенно скверно было то, что слабости ее оказались совсем иного рода, чем те, которые имелись у ее благоверного, так что поводов для трений предоставлялось без счета. Прежде всего баронессу отличало качество, которое нынче можно повстречать разве что у некоторых выскочек: благородная заносчивость, не имеющая целью обидеть, но иногда ранящая. Для нее в самом деле существовала почти что непреодолимая пропасть между дворянством и мещанством, особенно в том, что касалось наличия и отсутствия «фон». Баронессе подобное положение вещей казалось естественным и не вызывало вопросов. Такое иногда преувеличенно образцовое поведение, часто выглядящее тем смешнее, чем искреннее оно было, сочеталось в ней со склонностью к высокомерию. Панибратские манеры барона приводили ее в ужас. Если он, забывшись, в шутку называл баронессу «матушкой», она приходила в ярость. Уже одно сокращение ее благозвучного имени Элеонора злило ее. Когда Макс во времена студенчества начал напевать дома песенку про Лору, баронесса вышла из себя, поскольку супруг стал ухмыляться, бросая хитрые взгляды в ее сторону, и на следующий же день запретила ему называть себя Лорой.

Барон открыл окно и распахнул ставни, после чего постучал в соседнюю дверь. Его супруга также уже полностью оделась. С розовым лицом, белыми волосами, полной фигурой и прекрасной осанкой, она все еще выглядела весьма неплохо. Баронесса сидела за маленьким письменным столиком у открытого окна и листала книгу, занимавшую ее настолько, что она, судя по всему, совершенно забыла о недавнем происшествии.

– Доброе утро, дорогая! – сказал Тюбинген, входя. – Можно считать это «доброе утро» дублетом, однако же для меня день всегда начинается с утреннего поцелуя, поэтому наша давешняя встреча в коридоре не считается. Могу ли я поинтересоваться, что ты изучаешь с таким рвением? – Он наклонился и поцеловал ничего не имеющую против супругу в лоб.

– Я искала брошку, – ответила она дружелюбно, – и, представь себе только, обнаружила мой старый дневник, потерянный два года назад. Он застрял за выдвижным ящиком. Если бы не брошка, лежать бы ему там до самой моей смерти.

– И он захватил тебя настолько, что ты забыла о завтраке?

– Да! То есть нет – не настолько. Но в нем много интересного. Я полистала его и сообразила, что у нас снова год брачных союзов.

– Надо же! – сказал барон. – Год брачных союзов. Что это такое, позволь спросить?

Фрау фон Тюбинген улыбнулась.

– Память в самом деле тебе потихоньку отказывает, Эберхард, – ответила она. – Врач сказал, что тебе следует пореже мыть голову. Я тебе уже несколько раз объясняла про год брачных союзов. Это выражение придумала моя бабушка. Каждый люструм[2] – бабушка всегда говорила «люстра» – у Тойпенов наступал год брачных союзов. – Она взяла с низенькой полочки на столе Готский альманах[3] и открыла его. – Этому календарю уже четыре года, но ничего страшного. Он дает отличный обзор. В тысяча семьсот девяносто пятом году в брак вступили четверо Тойпенов, в тысяча девятьсот десятом – трое, в тысяча восемьсот двадцать пятом году число официально зарегистрированных браков составляет семь, среди брачевавшихся дядя Ганс Карус, дядя Филипп и тетя Роза. К тысяча восемьсот сороковому страсти утихают: только две свадьбы, но в тысяча восемьсот пятьдесят пятом уже пять – в том числе и мы с тобой. В тысяча восемьсот семидесятом на фронте женится Феттер Эгон – на маленькой француженке из Нанси, она потом от него сбежала, кроме того, вступают в брак Траута Боргштедт и Ганс Карус Второй, а в новогоднюю ночь еще и сумасшедший семидесятиоднолетний Феттер Богумил из Ланген-Крузатца. Теперь пришла пора писать тысяча восемьсот восемьдесят пятый!

Баронесса победоносно посмотрела на супруга, кивающего в ответ.

– Да-да, – сказал он, – теперь я припоминаю, что ты неоднократно рассказывала мне о вашем знаменитом годе брачных союзов. В самом деле удивительно, что всякий раз выходило именно так.

Супруга захлопнула дневник и поставила на место ежегодник.

– Ничего удивительного, Эберхард, – возразила она. – Все было условлено заранее. Погоди, мы и в этом году свадьбу устроим!

– Как знать! – не согласился барон. – Тюбингены не так хорошо организованы, как Тойпены. Их люструмы твоей бабушки не волнуют.

– Посмотрим, в наших детях есть и тойпенская кровь!

– Господи помилуй, Элеонорушка! Уж не хочешь ли ты выдать замуж нашу Дикту? Она же совершенное дитя! Одна история с клубникой чего стоит! Очень показательно. Никаких признаков серьезного отношения к жизни!

– Оно придет. Я вышла замуж за молодого лейтенанта, серьезность в котором мне же и пришлось взращивать. Этому можно научиться. Я, собственно, не настаиваю на том, чтобы придерживаться бабушкиных правил. Пойдем же – нам пора завтракать! Про клубнику забудь. Бенедикта уже получила на орехи. Мисс Нелли мне тоже нравится больше старой воспитательницы с достоинством. Но маленькая Труда, Эберхард, только представь себе, спит в кожаных перчатках и накручивает волосы на бумажные папильотки, чтобы были кудри! Ты можешь такое вообразить?

– Нет, – с улыбкой ответил Тюбинген. – Хотя… некоторое кокетство в ней все-таки есть. Такому девушки учатся в пансионе. Я бы предпочел оставить Дикту дома.

– Я так и подумала, – сказала баронесса, поднимаясь. – Если ты что-то приказываешь, можно быть уверенным, что все случится наоборот. Ты помнишь, что сегодня должен вернуться Макс?

– Мне это даже приснилось. Я ужасно рад его приезду. Дай-то бог, чтобы в Африке он позабыл о всяких глупостях! Только бы папа не начал снова со своими планами по поводу Лангенпфуля![4]

– Обязательно начнет. Но я ему скажу, чтобы он не слишком выступал. Этот вариант тоже можно иметь в виду. Все-таки он не самый плохой. Пойдем!

Она взяла супруга под руку, и оба пошли вниз по лестнице в садовый салон.

Глава вторая, в которой представляются господа Верхнего Краатца вместе с их четвероногими, а также имеет место дипломатическая беседа во фруктовом саду

В садовом салоне между тем собралось все семейство, а кроме того, и их питомцы: четыре собаки, которых Бенедикта приманила из сада. Это были Цезарь, легавый молодой пес размером с теленка; Лорд, юркий крысолов, обычно ночующий в стойле на спине гнедой кобылы, на которой Тюбингены ездили верхом; Морхен, роскошный черный пудель, любимец Бенедикты, и нечто крошечное и коричневое, носящее имя Кози и якобы являющееся представителем вымирающей породы короткошерстных карликовых аффенпинчеров. Это уменьшительное от собаки фрау фон Тюбинген получила в подарок от фрау фон Зеезен из Лангенпфуля и буквально его боготворила. Она редко покидала Верхний Краатц, но из-за Кози не побоялась даже дальней дороги в Берлин. Вследствие своей невероятной лености, которой пес предавался со всей страстью, он начал терять талию, храпеть во сне и проявлять признаки астмы. Баронесса перепугалась настолько, что решила отправиться на консультацию к знаменитому ветеринару, который после осмотра прописал Кози легкий карлсбадский курс: к каждому приему пищи собаки следовало примешивать немного карлсбадской соли. Когда речь шла о Кози, говорить можно было только о пище, но ни в коем случае о корме – этого фрау фон Тюбинген не выносила. Для него всегда была готова маленькая корзинка с синей обивкой, в которой пес проводил целые дни. Он трогательно запрыгивал внутрь, после чего трижды оборачивался вокруг своей оси и лишь после этого ложился, свернувшись калачиком. Зверушка в самом деле была милой, с коротко купированными ушами и крошечным обрубком хвоста, которым не получалось даже вилять. В попытках сделать это Кози начинал двигаться всем своим маленьким толстым тельцем. Фрау фон Тюбинген полагала, что Кози не глупее людей. Она говорила с ним, будто с человеком, и нередко спрашивала у него совета по самым разным вопросам. Если пес закладывал уши, это считалось знаком согласия, если морщил свой смешной носик – решительного отрицания.

Оба мальчика, Бернд и Дитрих, спустились к завтраку первыми. Неподалеку от веранды они обнаружили Штупса и обсуждали с ним, как повесить новый скворечник. За время отсутствия учителя близнецы в самом деле несколько одичали. Последний педагог не понравился Тюбингену. Он был слишком филологом. Особенно Тюбингена злили уроки истории. Он полагал, что Артаксеркс и морская битва при Саламине куда менее важны, чем история отечества. К сожалению, в древности учитель разбирался гораздо лучше, чем в других периодах, и знал про Алкивиада много больше, чем про Блюхера. Так что с ним пришлось расстаться, а у мальчиков появилась пара недель свободного времени. И родители, и дедушка Тойпен пытались учить детей своими силами, но едва ли могли заменить отсутствующего воспитателя. Поначалу Тюбинген каждый день проводил с мальчиками один урок по имеющимся учебникам истории, географии, счета и литературы. Но это походило больше на балаган, нежели на школу. Тюбинген взрывался по любому поводу, ругал мальчиков и возмущался новой орфографии и методам обучения. В кадетском корпусе в стародавние времена все было совсем иначе. Фрау фон Тюбинген и граф Тойпен справлялись не лучше. В конце концов стало лихорадить весь дом. Было самое время для приезда нового учителя.

После близнецов явились три девицы. Обычно дерзко поблескивающие глаза розовощекой и свежей, пышущей здоровьем Бенедикты, все еще носящей девичью косу, были подернуты поволокой. Она опасалась выволочки от отца. Трудхен Пальм успела утешиться после истории с вероломно засунутой ей в рот клубничиной. Несмотря на раннее утро, одета она была безупречно: в свежую светлую блузку, под которой угадывался превосходно сидящий корсет, юбку английского полотна и желтые сапожки. На лбу девушки красовались завитушки, а острые ноготки на руках были отполированы до блеска. Маленькая кокетка буквально лучилась аппетитной чистотой. Она была ближайшей подругой Бенедикты и уже много лет прилагала все усилия к тому, чтобы проводить летние месяцы в Верхнем Краатце. Мать девушки происходила из обедневшего дворянского рода, что примиряло добросердечную баронессу с дружбой Бенедикты и дочки аптекаря, которой при других обстоятельствах она бы не стала потакать.

Последней в трилистнике была мисс Нелли Мильтон двадцати двух лет от роду, которая в полной мере подходила под определение Тюбингена «кнопка». Она жила в доме год и должна была учить Бенедикту хорошим манерам, однако уже после двух недель знакомства девушки стали назваными сестрами и поклялись друг другу в вечной верности «даже после смерти». Тем не менее более серьезная Нелли оказывала на Бенедикту столь благотворное, пусть и общее, влияние, что герр и фрау фон Тюбинген не стали искать «пожилую даму с достоинством», как собирались, а предпочли оставить маленькую англичанку.

Граф Тойпен, несмотря на почтенный возраст, всегда спускался к завтраку одним из первых. Старика отличала невероятная свежесть и гибкость. Он уже двадцать лет как оставил дипломатическую карьеру, напоследок получив в утешение титул превосходительства. Им он, однако, не пользовался, позволяя по-прежнему обращаться к себе «герр граф». Этот хрупкий невысокий господин носил экстравагантные снежно-белые усы, закрученные на концах, а также коротко остриженные отливающие зеленью бакенбарды, достигающие середины щеки и обрезанные по английской моде по прямой. Еще густые седые волосы он тщательно расчесывал на пробор и убирал за уши. Не менее аккуратным выглядел и костюм графа: серые брюки, белый пикейный жилет и утренний халат турецкой ткани с рисунком, из нагрудного кармана выглядывал кончик шелкового платка. Вокруг строгого белого воротничка был свободно повязан галстук.

Всякого приходящего приветствовали собаки: Цезарь, Лорд и Морхен – бурно, а Кози – прилично. Он лишь выпрыгивал из корзинки, коротко обнюхивал подол, край брюк или носки сапог, пытался вилять обрубком хвоста, после чего с полным осознанием того, что игра не стоит свеч, возвращался в корзинку и вновь сворачивался калачиком.

Близнецы и Бенедикта поцеловали руку дедушке; внучку он смерил серьезным, полным осуждения взглядом, отчего та понурилась, покраснела и опустила голову.

– Да-да, Дикта, – сказал тот, – постыдись, тебе не повредит! Скоро уж восемнадцать исполнится, другие в этом возрасте придворные дамы. Что бы сказала твоя милостивая госпожа, пойди при дворе слух, что ты тайно положила в рот спящей девушке большую ягоду клубники? Думаешь, это упрочило бы твою репутацию? Уверен, над тобой смеялись бы даже лакеи, а швейцары перестали бы приветствовать тебя с должным почтением. Нет, дорогая Дикта, приличия всегда нужно соблюдать. То, что другой раз можно счесть проказой, совершенно не подобает светской даме. А ты же хочешь стать таковой, верно? Нужно, во всяком случае, попытаться. Я убежден, что мисс Мильтон была весьма возмущена этой шалостью, поскольку в Англии таких происшествий не случается. Не так ли, дорогая мисс Мильтон?

Мисс Мильтон тоже покраснела и ограничилась кивком головы. По счастью вошли родители, иначе граф Тойпен продолжил бы читать нотацию. Герр и фрау фон Тюбинген обратили внимание на украшение веранды, дедушка отвлекся и вместе с другими спустился в сад, разумеется, в сопровождении собак. Кози, конечно же, ехал на руках у фрау Элеоноры, единственного человека, в полной мере понимающего его тонкую душевную организацию.

На веранде Штупс и две служанки обвивали гирляндами большие белые колонны.

– Очень мило, – сказал Тюбинген, удовлетворенно кивая. – Больше и не нужно. Я слышал, что деревенские певцы хотят спеть в честь прибытия молодого барона. Мне это не нравится, Ридеке, скажи им. Разумеется, так, чтобы их не обидеть. Мне просто хочется избежать ненужной шумихи. Хватит и гирлянд. Почту не приносили?

– Ожидаем в любой момент, герр барон, – ответил Ридеке.

– Ладно – позавтракаем спокойно! Бернд и Дитер, будете хорошо себя вести, поедете на станцию за братом.

Мальчики радостно завопили.

– Папа, – сказал Дитрих, – Макс привезет мне львиную шкуру? Он обещал.

– А мне слоновий зуб, – добавил Бернд. – Но я не верю, что он сдержит слово. Дедушка говорит, что все африканские путешественники привирают.

– Такого слова я точно не произносил, мальчик мой, – возразил граф Тойпен, пока все садились за стол. – Однако же африканские путешественники охотно преувеличивают, правда, не только они, но и путешественники в целом. Это в их природе.

– И Герштекер? – спросил Дитер. – Да, дедушка?

– Немного. Да, он тоже несколько преувеличивает.

– Дедушка, в книге Герштекера, которую ты дал нам почитать, – начал Бернд, – есть замечательная история про индейца, перешедшего реку по спинам крокодилов без единого укуса. Я бы хотел знать, правда ли это. Ты веришь?

– Возможно, это были ручные крокодилы, – предположил Тюбинген.

– Нет, дикие! – возразил Бернд. – За индейцем гнались, но преследователей сожрали. Дедушка, поразительно, что они не съели именно индейца!

Дедушка попробовал объяснить такое совпадение счастливым случаем. В глазах мальчиков он был всезнающим. Для него в мире не осталось тайн. Непрестанные вопросы близнецов нередко приводили его в замешательство. Они спрашивали и спрашивали, пока у него не кончались ответы. Как-то вечером Бернд захотел узнать, что такое звезды.

– Небесные тела, дитя мое, как и наша Земля.

– А как же они подвешены там на небе?

– Они двигаются в пустом пространстве.

– Что это такое – пустое пространство?

– Бесконечность, мой мальчик.

– Но, дедушка, у всего должен быть конец, иначе ничего никогда не закончится, а такого не может быть!

– Бесконечность никогда и не заканчивается, дорогой Бернд.

Бернд подумал и с сомнением добавил:

– Нет, дедушка, не верю. Всему есть конец…

С тех пор как Макс присоединился к экспедиции доктора Хаархауса в Узагару[5], граф Тойпен стал приверженцем колониальной политики. Ему непременно требовалось какое-нибудь увлечение. Долгое время он со всей страстью предавался коллекционированию в благотворительных целях. С необычайным рвением он собирал все, что попадалось под руку: марки, билеты на поезд, пробки от винных бутылок и их обертки из фольги, старые газеты, окурки и пуговицы – короче говоря, всевозможные бессмысленные предметы. Граф хранил их в своей комнате в огромном шкафу прошлого века аккуратно рассортированными. По прошествии года он отправил все это в Красный Крест. Интересуясь тем, какие результаты принесла его благотворительная деятельность, он попросил оценить присланную коллекцию. В ответ немедленно пришло длинное письмо с благодарностями, в котором значилось, что за сокровища графа выручили примерно семь марок и пятьдесят пфеннигов. На эти деньги бедному сироте можно было одеть одну руку или, возможно, обе ноги, но не более того, что разозлило графа, заплатившего за одну только пересылку пять марок и двадцать пфеннигов, после чего он забросил коллекционирование.

Колониальная политика интересовала его невероятно. Это было совершенно в его духе: крестовый поход против рабства и язычества и одновременно приобретение новых территорий. Граф вырезал из «Железного креста»[6] заметки и статьи, посвященные колониальным вопросам, и хранил их, а также изучал все посвященные Африке книги, которые находились в домашней библиотеке. Их было немного и все старые. Но для начала хватило и этого. Особенно увлекла графа книга А. Робертса «История новообретенных народов Северамбеса, живущих на третьем континенте, иначе именуемом Африкой, в том числе одного совершенно нового, а также рассказ о правительстве, обычаях, религиозных обрядах и языке этой доселе неизвестной европейцам нации». Он полагал, что это труд предшественника Ливингстона. Время от времени граф выписывал и новые книги о путешествиях, чтобы поразить Макса своими знаниями по его возвращении. Это развлекало старика и заполняло в изобилии имеющееся у него свободное время. По большому счету он был горько обижен на правительство за отставку «в самом расцвете сил». Само собой, признавать, что он никогда не был превосходным дипломатом, а всегда являлся лишь юрким приспособленцем, граф не собирался. Подобно тому, как в своих склонностях он едва ли ориентировался на современность, застрял он в прошлом и в том, что касалось государственных дел, и был своего рода пережитком, вроде как парики при дворе. Честные переговоры казались старику чем-то грубым, он предпочитал политические интриги. Эту склонность к подковерным играм, ставшую причиной его отставки, он сохранил. Граф продолжал интриговать по мелочи – «для домашних надобностей», как говорил его зять, – улыбаясь, потирая руки, с любовью и замечаниями, вполне достойными персонажей из комедий Скриба.

Завтрак прервало прибытие почты. Этот момент всегда был до некоторой степени праздничным. На веранде раздалась тяжелая поступь старого инспектора Брузе, несущего сумку. Повозка, всякое утро отправляющаяся на станцию с опломбированными молочными бидонами, забирала ее с почты. После этого сумка передавалась Брузе, рапортующему по утрам о положении дел, а на веранде он вручал ее старому Ридеке, который принимал почту с рафинированной тойпеновской улыбкой и с коротким поклоном вручал ее Тюбингену.

Все взгляды были устремлены на черную кожаную сумку с заломами и потертыми углами. Тюбинген держал публику в напряжении. Он медленно положил сумку перед собой и начал искать ключ своих многочисленных карманах. Ключ всегда обнаруживался в последнем из них. Перед тем как открыть замок, барон всякий раз внимательно осматривал сумку и замечал:

– Пора бы завести новую!

После этого почта оказывалась на столе.

Содержимое сумки всегда было в высшей степени интересным. Без конца приходили многочисленные бандероли, которые вскрывались и откладывались в сторону: уведомления, касающиеся удобрений, лотерей, сельскохозяйственных машин, семян, рубероида, рыбного хозяйства, кирпичей и прочего. Также на свет божий извлекались газеты и журналы: «Новая прусская» и «Еженедельник бранденбургского бальяжа иоаннитов» для графа Тойпена, «Почта» для хозяина дома, «До́ма» и «Родник для немецкого дома» для фрау Элеоноры. Наконец, дело доходило до главного – до писем. Трудхен Пальм нетерпеливо заерзала. Она вела обширную переписку. С подругами по пансиону она обменивалась новостями еженедельно, так что не проходило и дня, чтобы девушка не получила письмо на красной, желтой, шафрановой, зеленой или синей бумаге. Одни из них приходили в крошечных конвертах, другие – в узких и длинных, напоминающих сложенную перчатку из кожи шевро. Такое пришло и в тот день. Оно было слегка надушено. Марка располагалась не на привычном месте, а на обратной стороне и была наклеена горизонтально.

– Боже ж ты мой! – поразился Тюбинген, через стол протягивая Труде письмо. – Что это за негодный формат! К тому же мне интересно, откуда у ваших подруг такая любовь к странному наклеиванию марок! Иногда справа, иногда слева, иногда посреди конверта, а сегодня и вовсе с обратной стороны. Такие выходки приводят в замешательство сотрудников почты, штампующих конверты, и их следует избегать в интересах как королевских служащих, так и получателей писем.

На это Трудхен ничего не сказала, а про себя подумала, что герр фон Тюбинген ничего не понимает в языке почтовых марок, который так радует подруг. Например: марка, наклеенная горизонтально на обратной стороне конверта, означала «верна». Разве можно представить себе что-то более чувственное и возбуждающее? Чего только нельзя было сказать с помощью марок – даже очень нежные и совершенно тайные вещи, которые не стоит доверять бумаге. Мисс Нелли получила письмо из Англии, после чего остались лишь два послания для барона, оба некоторой важности. Тюбинген сказал:

– Старый советник Кильман из Шниттлаге пишет мне, что его племянник доктор Хаархаус уже позавчера был у него и ему чрезвычайно хотелось бы поприветствовать и Макса. Спрашивает, приехал ли он уже и не хотим ли мы все вместе заглянуть на пару часов после обеда. Только этого мне не хватало! Кильман с его ост-индскими крюшонницами и холодным пуншем сидит у меня в печенках! Там каждый раз напиваешься так, что наутро голова трещит.

– Не обязательно так усердствовать, дорогой Эберхард, – заметила фрау Элеонора, поглядывая на второе письмо. – Если ты хочешь проявить некоторую умеренность в употреблении алкоголя…

– Элеонора, прошу тебя, – перебил ее супруг, бросив взгляд в сторону детей, чтобы показать неуместность подобных разговоров. – Макс, кстати, приезжает только сегодня, и если он захочет повидаться со своим другом Хаархаусом, то может пригласить его сюда.

– Мне было бы весьма интересно познакомиться со знаменитым африканцем, – сказал Тойпен. – Весьма! Его первая книга мне невероятно понравилась. Апропо, надеюсь, что Макс также решит описать свое путешествие. Его карьере это пойдет только на пользу.

– Пусть он решает сам, папа, дорогой, – возразил Тюбинген. – Насколько я знаю Макса, ему будет стоить некоторых усилий преодолеть свое отвращение к чернилам и перу.

– Отдай ему должное, Эберхард, – вмешалась баронесса. – Письма из Африки были содержательными и весьма увлекательными.

– Весьма увлекательными, – подтвердил граф Тойпен. – Именно они натолкнули меня на мысль о том, что Максу стоит написать о своем путешествии книгу. У него, без сомнения, есть писательская жилка, возможно в ее развитии ему может поспособствовать маленький Клетцель из Грюнау.

– Еще и он, – бросил Тюбинген, а его жена энергично возразила.

– Не стоит, папа, – сказала она. – Библиотека недавно прислала мне один из романов герра фон Клетцеля, поскольку мне хотелось ознакомиться с его творчеством, и могу тебя заверить: я пришла в ужас. Это оказалась в высшей степени аморальная книга, полная фривольностей, к тому же наши добрые крестьяне выставлены в ней мошенниками и преступниками. Мне кажется, что герру фон Клетцелю стоило бы больше заниматься сельским хозяйством, а не производить на свет такие книги.

– Вероятно, книги приносят ему больше, чем поля, – заметил граф Тойпен, пока Тюбинген читал второе письмо.

– Так-так, – сказал барон. – Ну, мальчики, у вас есть повод для радости: наконец-то нашелся новый учитель! Бернд, не надо делать такое скорбное лицо, так тебя разэдак, вы должны быть счастливы, что снова начнутся нормальные уроки! У вас что, совсем нет честолюбия?

В данном случае это и в самом деле было сомнительно, потому что и Бернд, и Дитер сделали совершенно кислые мины.

– Как его зовут, папа? – спросил Дитер.

– Рейнбольд. Очень красивое имя. Попробуйте только его испоганить, как вы сделали это с доктором Клейнехеном! Элеонора, посмотри на рекомендации: они превосходные. Однако же он теолог, а не филолог…

– Ничего страшного, – отозвалась баронесса. – Теология – лучший гарант высоких моральных качеств, нежели филология. Между прочим, пора что-то делать с нашим пастором! В церковь его уже вносят в креслах. Нужно всерьез задуматься о замене.

– Я поговорю с ним, – ответил Тюбинген. – Мне бы хотелось, чтобы он сам изъявил желание оставить место. Хорошо еще, что у него нет семьи, которую надо обеспечивать! Да и нам нелегко будет привыкнуть к новому пастору. Но так больше продолжаться не может, время пришло.

С веранды донеслось робкое покашливание, и говорящие заметили, что инспектор все еще ждет с докладом. Тюбинген поднялся. Для детей это был знак, что им можно удалиться. Мальчики ринулись в сад. Бенедикта с подругами пошла на птичий двор – это было ее царство, где ждали дела. Пара кур сидела на яйцах, ожидалось появление на свет утят, а одна самка павлина была больна.

Тюбинген вынул из кармана часы.

– Ридеке, шапку и палку, – приказал он. – Я ухожу, женушка, но к десяти вернусь. Позаботься, чтобы Макса ждал сытный завтрак. К нему бокал вина: есть за что выпить. Интересно, насколько он загорел и отрастил ли колониальную бородку. Адье!

Он вышел и начал что-то разъяснять инспектору на ступенях веранды.

Граф Тойпен взял под мышку свои газеты.

– У тебя найдется для меня четверть часа, Элеонора? – спросил он дочь, которая уже достала ключи, чтобы заняться домом.

– Само собой разумеется, папа. Нужно посекретничать?

– До некоторой степени. Пойдем во фруктовый сад, я заодно посмотрю на персики и привой.

Баронесса заперла корзинку с ключами в стенной шкаф и нежным голосом позвала своего любимого Кози, который выпрыгнул из подушек и засеменил рядом с хозяйкой.

Фруктовый сад располагался за особняком и граничил с парком, вдаваясь квадратом в его луга и боскеты. Цветение закончилось. Фрукты завязались и даже начали наливаться соком. Между густыми рядами малины, смородины и крыжовника шли аккуратные дорожки. Фруктовые деревья стояли длинными шеренгами, будто на параде. Лишь некоторые из них выбивались из общего строя: слива в форме вопросительного знака, груша с шарообразной кроной и еще одна, напоминающая гигантского кузнечика, который вот-вот прыгнет. Все это были творения графа Тойпена, любящего поправить природу и связать молодые деревья так, чтобы они росли, принимая противные ей формы. На этом его правки не заканчивались: он также, к примеру, привил вишне ветвь яблони, а боярышнику – груши. Таких любопытных экземпляров в саду имелось в изобилии.

– Смотри, Элеонора, – сказал граф, входя под сень деревьев, – вишни уже начали краснеть. А в клубнику опять кто-то залез и, конечно же, именно в моего «Короля Альберта». Тут точно не обошлось без Дикты. Между прочим, у тебя выросли недурные дыни! Хорошо, что ты так долго продержала их в парнике. Вон там, с красной сеткой, это канталупа сорта «Консул Шиллер», на который обратил мое внимание советник Кильман. Теперь послушай, Элеонора: пришла пора вновь попробовать сойтись поближе с фрау фон Зеезен.

Фрау фон Тюбинген кивнула, вышагивая вместе с пожилым отцом по центральной дорожке и пристально глядя по сторонам.

– Я так и думала, что речь пойдет об этом, папа, – ответила она с легкой улыбкой. – Но для начала дай Максу прийти в себя.

– Разумеется, – горячо перебил Тойпен. – И все же, дитя мое, я должен обратить твое внимание на то, что у нас не так много времени. Сколько вы собираетесь продержать его здесь?

– Макс может оставаться, сколько захочет. Его отпуск закончится только осенью. После этого придется вернуться в министерство иностранных дел. Между нами говоря, папа, я не ожидаю многого от его карьеры. Но меня это не пугает: вступи он во владение Верхним Краатцем еще до смерти Эберхарда, что с того? Мы просто вернемся в Драке.

– Хорошо-хорошо, я совершенно не против. В Драке мне ничуть не хуже, чем здесь. Пока у меня есть пара книг, несколько деревьев и клубника, я вполне доволен. Но любовные дела между Верхним Краатцем и Лангенпфулем нужно довести до ума до того, как Макс сбежит в Берлин. Бог мой, Элеонора, это же важно! Только подумай: роскошный Лангенпфуль! Двести лет им владели Тюбингены, пока по дурацкому завещанию старого Карла-Августа этот рай не перешел Зеезенам. А сама фрау фон Зеезен? Есть ли тут кто-то на сто миль, кто лучше подошел бы Максу?!

– Да-да, – согласилась баронесса, кивая головой, – я в самом деле была бы не против подобного союза, ты знаешь. Фрау фон Зеезен мне в высшей степени симпатична, к тому же она красива, благородна, элегантна, из хорошей семьи…

– Из первоклассной! Она графиня Пляйденвульф.

– Вот-вот, а Пляйденвульфы, насколько я знаю, древний франкский род. Ты мне как-то раз рассказывал. В целом я выступаю за такую партию. Но фрау фон Зеезен не производит впечатление женщины, которая хочет выйти замуж во второй раз.

Граф Тойпен резко махнул головой.

– Дьявол, сердце мое, она же не может вечно оставаться вдовой! Молодая женщина в самом расцвете, к тому же бездетная! И что станет с Лангенпфулем? Отойдет каким-нибудь равнодушным родственникам? Да того она сама не захочет!

Они дошли до конца дорожки и повернули назад. Время от времени баронесса останавливалась, чтобы посмотреть, завязались ли артишоки и как растут помидоры.

– Дорогой папа, – сказала она, – мне кажется, фрау фон Зеезен была не слишком счастлива в браке. Зеезен был, господи упокой его душу, довольно грубым спутником жизни. Да что тут говорить, так оно и было. Нимрод, заядлый игрок, бегал за каждой юбкой. Церковь не посещал, а в синоде отпускал свои шуточки. Мне об этом рассказал суперинтендант. При этом ревнив, как Отелло. Лишь после его смерти бедной Маринке удалось вздохнуть спокойно.

– Трех лет вполне достаточно, – заметил граф.

Фрау Элеонора пожала плечами.

– Это большой вопрос, папа. Быть может, не для Маринки. Кроме того, у Макса тоже есть право голоса. Я знаю, что Зеезен ему нравится, но неизвестно, позабыл ли он уже свою прежнюю любовь, эту Варнову.

– Господи помилуй! – испугался граф. – Он знает наше мнение. Только из-за Варновой мы отпустили его в Африку. С тех пор он ее не видел и не увидит никогда. Ты что-нибудь про нее слышала?

– Нет, ничего. Фрау фон Зеезен нашла ей новое место, если не ошибаюсь, в Швейцарии.

– Швейцария – это далеко.

– Я уверена, что она отлично устроится. Мне она была весьма симпатична, я дала ей блестящие рекомендации.

– И правильно, Элеонора. Полностью тебя поддерживаю. Она мне очень нравилась. Напоминала мне, – Тойпен провел правой рукой по лбу, – не знаю даже кого. Но ей стоило решительно отказаться от предложения Макса, она должна была с самого начала понимать, что брак с ним невозможен!

– Боже мой, папа, она была ослеплена!

– Она была, так сказать, загипнотизирована. Супруга будущего владельца имения, фрау фон Тюбинген, состояние, блестящее положение в обществе, все это, конечно, привлекло бедную девушку. И все же она вела себя в высшей степени разумно. У меня нет к ней никаких претензий.

– У меня тоже, вовсе никаких. В делах сердечных мы, женщины, умеем кое-что прощать. Да и Макс повел себя тактично и корректно. Не пошел напролом, а повиновался. Тойпенская кровь! Разум победил.

Граф остановился и поскреб ногтями кору шпалерного персика.

– Червь, бьюсь об заклад, – сказал он. – Садовника непременно нужно ткнуть носом! Гельрих начинает терять внимание. Но вернемся к разговору! В ближайшее время следует собрать гостей – заколоть тельца в честь возвращения блудного сына, – вы точно пригласите Зеензенов.

– Конечно же! Эберхард, правда, будет ругаться. Он ненавидит подобное времяпрепровождение. Но деваться ему некуда. Лучше было бы, разумеется, видеть Маринку чаще и в узком кругу, быть может исключительно семейном.

– Это позже. Для начала пусть присмотрятся друг к другу. Ясное дело, мы, старшие, будем дипломатично держаться в стороне. Устроим все так, чтобы Макс и Зеезен время от времени оставались наедине. Этим займусь я, подобные дела по мне. Что ж, Элеонора, мы договорились: для начала праздник, возможно, уже на следующей неделе. Договорись с Эберхардом! Да – апропо – о наших договоренностях, идеях и раскладах ему знать не обязательно, не в деталях. У него рука слишком тяжелая. Тюбингены никогда не были дипломатами. Он поломает все, что мы пытаемся построить. Это не то чтобы вотум недоверия, но некоторая сдержанность нам не повредит. Не так ли, Элеонора?

– Согласна, папа. Тойпены чувствуют куда тоньше. У Тюбингенов есть сильные стороны, но эта порода жестковата. Особенно это заметно в деликатных вопросах. Им что дела любовные, что продажа зерна. Им недостает ни такта, ни твердой уверенности в нашем положении в обществе, ни приверженности традициям. Макс однажды оступился, однако раскаялся и вернулся в семью. Он испытывает пиетет перед своим родом и гордится им. Весьма по-тойпенски. Бернд и Дитер еще маленькие, а вот Дикта меня беспокоит. Тюбингеновская порода. Ты частенько ссоришься в Эберхардом, потому что он придерживается умеренных взглядов и занимает недостаточно жесткую позицию в политических вопросах, а Дикту я порой и вовсе ловлю на совершенно демократических идеях.

– Элеонора, прошу тебя, она еще совершенное дитя!

– В восемнадцать лет, совершенно выросшая и с такой светлой головой! Нет, папа, у нее в голове полно проказ, и она шалунья, потому мы и обманываемся. У Дикты твердый характер, и если она смеется над так называемыми классовыми предрассудками, то от души. Больше всего я боюсь, что она назло нам влюбится в кого-нибудь совершенно неподходящего.

– Так будем же держаться подальше от тех, кто нам не подходит! Это же так просто. В том и прелесть жизни на природе, что можно избежать наплыва людей. Редкие встречи с бюргерами не в счет. Что ты думаешь о графе Земпере?

Баронесса помотала головой.

– Ничего хорошего, папа. Он несдержан, к тому же беден. У него нет ничего, кроме имени. Кроме того, с Диктой торопиться некуда, она спокойно может подождать еще пару лет. Однако мне пора в дом. Экономка совершенно не знает, что ей делать, когда остается одна. Ты еще побудешь в парке?

– Да, Элеонора. Нужно как следует осмотреть деревья. Гельриху я больше не доверяю. Мы решили. Все будет по-тойпеновски! Адье!

Он послал дочери воздушный поцелуй с двух пальцев и ринулся к заплетенным в шпалеры фруктовым деревьям.

Глава третья, в которой случается траур на птичьем дворе, фантазии на блаженных островах, а также долгожданное возвращение блудного сына

Юные дамы, кажется, весьма торопились попасть на птичий двор. Бенедикта понеслась вперед так, что ее юбки развевались по ветру, и эта лихость передалась благовоспитанной Трудхен. Она подхватила под руку мисс Нелли и устремилась вместе с ней по желтому гравию, которым был засыпан подъезд к особняку. Морхен, пудель, тявкая, смешными прыжками помчался за ними.

За проволочной сеткой, ограждающей птичий двор, открывалось большое пространство, настоящий парк, во всяком случае весьма недурное место для кудахчущих и крякающих созданий. Посреди него, скрытый старыми ивами и молодой порослью, был выкопан пруд, Буэн-Ретиро[7] мира уток, в углу стоял деревянный навес с насестами, под которым птичий народец мог укрыться от дождя.

Гарбичанка [8], именуемая «индюшатницей», несмотря на то что занималась всеми птицами, стояла под ивами и разбрасывала корм из большой веялки, висящей на ее шее на ремне. Вследствие этого вокруг нее собрался весь двор, окружающий женщину, будто подданные – королеву. Несмотря на обилие еды, толпа эта вела себя весьма шумно. Она крякала, гоготала, кудахтала и кукарекала. Утки и гуси открыто враждовали. Один старый гусь казался злым от природы. Если вблизи него оказывалась уточка, он ядовито шипел на нее и начинал клевать. Петухи же, напротив, вели себя как всегда галантно и предусмотрительно, с готовностью уступая место курам и даже негромко, но радостно подзывая их, чтобы поделиться зернышком.

Завидев юную баронессу, индюшатница кивнула ей и поприветствовала:

– Прекрасное доброе утро, дражайшая фройляйн!

– Доброе утро, гарбичаночка! – ответила Бенедикта. – Все в порядке?

– Ах, боже мой, любезная фройляйн, – принялась жаловаться старуха, спихнув толстую белую курицу, взлетевшую на веялку, – усе идет не так, как следует! Еще одна маинькая белая уточка того. Спозаранок нашла ее мертвой – чуть не разревелася!

– Но как же так вышло, гарбичаночка? Это уже третья. Вылупились-то они совершенно здоровыми!

– Здоровыми, фройляйн! Но павлин – павлин, погибель моя! Он их кусает. Не знаю я, что и поделать, фройляйн. Подходит и кусает. Злая птица. Вон сидит и думает, небось, как еще одну заграбастать!

Она указала на увитую растениями арку. На ней разместился прекрасный павлин, пятьдесят ярких глаз на хвосте которого переливались в лучах солнца. Птица с интересом смотрела вокруг, крутя головой туда-сюда.

– А где пава? – спросила Бенедикта, посмотрев на гордого павлина. Старуха снова запричитала.

– Боже, бедная пава, фройляйн, ой, бедная-бедная пава! Она ничего не ест, совсем ничегошеньки, скоро помрет с горя, не может снести позора!

– Стоит ее проведать, – предложила Трудхен.

– Yes [9], – согласилась мисс Нелли, – давайте навестим больной!

Бенедикта кивнула и снова понеслась вперед.

Страдающая пава устроила себе гнездо в сене под навесом. Она сидела, зарывшись в ароматные сухие травы, и горевала. Для меланхолии этой имелась причина. Много-много дней она самоотверженно со всем мужеством родительницы высиживала яйцо, не сходя с места и не шевелясь, широко расставив крылья и нахохлившись. Но птенец все никак не хотел вылупляться, хотя время уже давно пришло. Тогда гарбичанка взяла яйцо и подложила его курице. Не прошло и двух дней, как на свет появилось невероятно отвратительное существо с бесформенными ножками и шишкой на голове. Тем не менее это был павлин, которому предстояло стать таким же прекрасным, как и прочие его сородичи. Тут-то и началась душераздирающая трагедия. Пава видела свое дитя, но не признавала его, отчего становилась все грустнее, закапывалась в сено, ни на что не обращала внимание и готовилась помереть. Она, безусловно, ощущала весь позор своей несложившейся жизни. У птенца поначалу тоже все было плохо. Он ждал, что приемная мать станет кормить его из клюва в клюв, но старая курица оставалась при своей привычной методе, пока не заметила, что так дело не пойдет. И забавно, и трогательно было наблюдать, как наседка в свои немолодые годы старалась освоить новый для нее способ, как выкапывала и подбирала зернышки, после чего предлагала их павлинчику. Это ей было, очевидно, неприятно, поскольку птица вздрагивала всякий раз, как птенец тянулся к ее клюву, но она мужественно терпела выпавшее на ее долю испытание.

Сочувствующие больной паве девушки стали называть ее ласковыми именами, гладить и утешать. Но это не помогло. Горе сломило птицу. По ее серому оперению внезапно пробежала последняя судорога, и павы не стало. Трудхен и мисс Нелли отказывались в это поверить, но Бенедикта хорошо знала свою пернатую подругу и понимала, что все кончилось. В ее глазах стояли слезы.

– Она добровольно обрекла себя на голодную смерть, – сказала девушка. – Сама себя убила. Пеликаны тоже так поступают, если их постигнет горе, а в Древней Греции так делали и люди. Тогда чаша цикуты имела огромное значение. Это ужасно.

– О бедное животное, бедное животное, – стала сокрушаться и мисс Нелли, с любовью проведя правой рукой по поникшей головке павы. – Такая молодая и уже умереть. Мы хотим ее погребсть.

– Да, – согласилась Бенедикта, – похороним ее в тихом месте. Под большой грушей в парке, там, где покоятся мамина канарейка и дедушкин мопс. Труда, помоги!

Но Труда трусила, так что помогать пришлось мисс Нелли. Завидев движущуюся через двор траурную процессию, гарбичанка зарыдала, а мальчики тут же подбежали, желая принять участие в похоронах, но их шумная веселость не понравилась Бенедикте.

– Будете так кричать, мы вас с собой не возьмем, имейте в виду, – сказала она серьезно. – Птица тоже тварь божья, и не над чем тут смеяться и потешаться. Бернд, оставь в покое клюв, а то получишь оплеуху! У бедной павы достоинства больше, чем у вас. Возьмите лопаты, тогда сможете побыть могильщиками. Но никаких шуточек!

Процессия двинулась дальше. К ней присоединилась мама, также жалеющая паву. Она была согласна с тем, чтобы не отдавать покойную собакам, а похоронить ее вместе с другими домашними питомцами под большой грушей. Бернд и Дитер принесли лопаты и выкопали небольшую яму, в которую положили птицу, после чего засыпали ее землей. Перед этим мисс Нелли успела набрать цветов и бросить их в могилу. Это было в высшей степени поэтично. Когда все закончилось, прибежала гарбичанка с двумя вырванными у павлина перьями. Из-за ее настойчивых просьб могилу пришлось разрыть, после чего она воткнула в паву перья. Это было связано с каким-то суеверием. Женщина пробормотала что-то невнятное и угомонилась. Труда посмеялась над случившимся, однако Бенедикта отнеслась к церемонии серьезно.

После случившегося девушкам захотелось остаться втроем, так что мальчиков отослали прочь. Им все равно пора было собираться, чтобы отправиться встречать брата, Макса.

– Отправимся ненадолго на остров, – предложила Бенедикта. – Там растут прекрасные луговые цветы. Я бы хотела, чтобы в комнате Макса стоял букет.

Речушка, именуемая Дикой, однако едва ли оправдывающая свое имя, позади парка образовывала излучину. Это была лишь половина дуги, но с человеческой помощью там получился порядочный остров, соединенный с большой землей мостами. Мосты были сделаны из дубовых досок и не имели перил. Вместо них красовались проволочные шпалеры, увитые девичьим виноградом, образующим зеленые стены, продолжающиеся и по берегам речушки, поросшим ольхой и густым кустарником. Поток был настолько узким, что над ним смыкались не только кроны ольхи, но и спиреи. Вдоль кромки воды росли камыш, осока, папоротники и несчетное число незабудок. Почва была упругой, полной торфа, черной и настолько плодородной, что зелень была обильной, будто в тропиках. На острове над желтыми изгибами дорожек причудливо переплетались кроны деревьев: мерцающая листва тополей, пурпурное сияние буков, серые ивы и темные вязы с каштанами, украшенными розовыми свечками. Этот клочок земли был прекрасен: трава, подбитая густым мхом, красующиеся повсюду дикие цветы сотен разных оттенков, превращающиеся на зеленом фоне в праздничный ковер. Солнце сияло над водой, а в воздухе резвились тучи мошкары.

Девушки с усердием принялись собирать цветы и травы, а потом уселись под огромной плакучей ивой, ветви которой касались земли, и стали собирать букет. Трудхен, опасаясь испачкать одежду, примостилась на выщербленной от времени каменной скамье, а Дикта с Нелли опустились на траву и стали разбирать собранные охапки.

– Ты рада приезду Макса? – спросила Труда, натягивая вязаные митенки, чтобы не исколоть ухоженных ручек.

– Еще как! – воскликнула Бенедикта. – Забавный вопрос, да, Нелли? Ах, Нелли, да ты вовсе не знакома с Максом! Когда он уехал, тут еще была фройляйн Варнова…

Она внезапно осеклась и слегка покраснела, но любопытная Трудхен тут же продолжила.

– Дикерхен, расскажи, наконец, что там было между фройляйн Варновой и Максом?! Об этом все шепчутся, но никто не хочет ничего говорить прямо. У них были отношения, да?

– Отношения?.. – Бенедикта задумалась. – Нет… То есть они обручились втайне от родителей и собирались пожениться. Если ты это называешь отношениями…

– Нет, это не настоящие отношения, – согласилась Труда. – Но все равно весьма интересно. Эта фройляйн Варнова в самом деле такая красивая?

– Ах, Труда… во всяком случае мне она казалась распрекрасной! Золотистые волосы, темные глаза, восхитительная фигура! А какое впечатление она производила! Я тогда была еще моложе, и она являлась моей, так сказать, гувернанткой, что мне казалось комичным. Она вела себя как истинная дама, скажу я тебе.

– Гувернантка была немка? – спросила мисс Нелли.

– Да, конечно, в Германии есть такая река: Варнов. Но, думаю, она из Швейцарии, во всяком случае, она долгое время жила в Берне и там училась.

– Может, она была тайной нигилисткой? – предположила Труда. – В Швейцарии много нигилисток. Я как-то раз читала роман, действие в котором происходило в Женеве и как раз в таких кругах. Героиня, польская графиня, завещала все свое многомиллионное состояние нигилистам. У нее тоже были золотистые волосы, но покинутый ухажер выследил ее и столкнул в Рону, и ее золотистые волосы поплыли по воде, будто нимб. Но графиня утонула. Хорошая книга.

– Охотно верю, – согласилась Бенедикта. – Она еще у тебя?

– Нет, это книга нашего провизора, и я прочла ее украдкой. Но рассказывай дальше, Дикта! Твои родители и слышать не хотели о женитьбе Макса и фройляйн Варновой, да?

– Это было невозможно, Труда. Тогда Макс не смог бы унаследовать Верхний Краатц. В соответствии с правилами он обязан жениться на титулованной особе. Зато я наверняка выйду замуж за кого-нибудь попроще.

– Дикта, – вмешалась мисс Нелли, – что ты есть говоришь?

– А что такого, Нелли? Папа утверждает, что мне не мешало бы до некоторой степени избавиться от предрассудков. Макс другое дело: у него нет выбора. Но я свободна и могу делать что хочу!

– Мама и дедушка тоже иметь мнение, – заметила Нелли.

– Мне совершенно все равно. Я сама выберу того, за кого пойду замуж. Никому не позволю мне указывать! Нелли, ты бы согласилась на того, кто тебе не подходит?

– Oh, no![10]– воскликнула Нелли, и Бенедикта добавила:

– Вот видишь!

– Одного не понимаю, – снова заговорила Труда. – Почему твой брат Макс не отравился или хотя бы не пустил себе пулю в сердце? Нельзя же жить с несчастной любовью! Фройляйн Варнова его не прокляла?

Бенедикта весело рассмеялась.

– Трудхен, тебе нужно читать поменьше романов, – сказала она, – особенно рассказывающих все эти ужасно трагические истории любви. Почитай лучше «Инго и Инграбан» [11] или «Елизавету» Натузиус![12]

Труда ехидно поджала губы и наморщила носик.

– Нет, Дикта, из этого я уже выросла. Но если ты полагаешь, что я нахожусь под влиянием того, что читаю, то ты ошибаешься. Я просто считаю, что если два любящих друг друга человека не могут быть вместе, им до́лжно покинуть край земной скорби. Иначе и быть не может.

– Как это жестоко, мисс Труда! – воскликнула потрясенная англичанка. – Вы же это не серьезно?

– Вполне, – кивнула Труда. – Любовь – наидрагоценнейший дар, если у человека его отнимают, жить незачем. В этом я совершенно убеждена. Вы обе, что ли, еще не любили?

– А ты? – спросила Бенедикта в ответ.

– Ясное дело, – сказала Трудхен. – В пансионе у нас был учитель рисования, мужчина невероятной красоты. Мы все в него влюбились. Он был будто бог или Ахиллес, особенно в этом костюме в полоску, который так ему шел. Его звали герр Гермес. Когда герр Гермес уделял одной из нас больше внимания, все остальные ревновали.

Бенедикта сложила руки на коленях, переплела пальцы и смотрела на умную Труду большими глазами. Вокруг нее громоздились цветы и травы, так что казалось, будто девушка сидит в гнезде. В ее косах застряли маргаритки, разлетающиеся во все стороны всякий раз, как Дикта резко встряхивала головой.

– Никак не могу понять, Трудель, – заявила она, – как можно влюбиться в учителя рисования. Я бы точно не смогла. В какого-нибудь отважного героя, в великого человека, да! Но, думаю, я совсем не влюбчивая, нет.

Девушка тихонько вздохнула и снова взяла в руки цветы, чтобы наконец закончить букет. Труда опять принялась болтать, рассказывая всякую милую ерунду, выдуманную, прочитанную и застрявшую в ее глупой головке. При этом она почти ничего не делала, а только играла с цветами и плела браслет из травы, вместо того чтобы помогать подругам. Это разозлило Бенедикту.

– Трудхен, если ты так и будешь сидеть, то я скажу Максу, что букет мы составили без тебя, – пригрозила она.

Труда испугалась. Ее воображение уже нарисовало картину возвращения Макса, в которой она ему нравилась. Исполни Бенедикта сказанное, первое впечатление было бы испорчено. Девушка тут же принялась за работу.

– Баронесса! Баронесса! Баронесса! – разнесся по парку звонкий мужской голос.

– Боже! – воскликнула Бенедикта. – Это граф Брада! Откуда он только взялся? Девочки, если он снова будет нас дразнить, мы ему спуска не дадим! Бог его знает, что он там себе думает. Я ему с удовольствием разок нагрублю.

– Баронесса Бене-Бене-Бенедикта! – вновь закричал мужчина.

– Что? Бене-Бене? – нахмурилась Бенедикта. – Да это просто бесстыдство, так коверкать мое имя!

– Ты должна отозваться, – напомнила Труда.

– Отзовусь, – она сложила руки рупором у рта и срывающимся голосом прокричала: – Граф Ква-ква-ква-квада!

– Приветствую! Вот вы где, всемилостивая! – Молодой гусар раздвинул ветви плакучей ивы и нырнул в зеленую тень. – Три фиалки на лугу. – Он поклонился. – Кто из вас, дамы, так замечательно квакает? – спросил мужчина, обращаясь в первую очередь к Бенедикте.

– Квакает? – удивилась та. – Это, верно, лягушка. Мне показалось, будто кто-то ревел.

– Это мой мощный голос, – улыбнулся граф. – Но я кричал только ваше имя, намеренно растягивая слоги, чтобы в полной мере раскрыть его красоту. Между прочим, я явился к вам как посланник. Достопочтенная фрау мама желает, чтобы дамы как можно скорее вернулись домой, поскольку в любую минуту может явиться герр брат.

– Боже, уже так поздно? – воскликнула Бенедикта. – Труда, возьми, пожалуйста, цветы! Граф Брада, позвольте представить: моя подруга Гертруда Пальм. С мисс Мильтон вы уже знакомы.

– О да, неоднократно имел удовольствие лицезреть! Позвольте забрать у вас букет, фройляйн Пальм. Как прекрасно он смотрится! Выражаю вам мое восхищение. Художественное чутье и поэтическая жилка заметны сразу.

Бенедикта легонько ткнула Нелли в бок. Труда, однако, приняла комплименты, смущенно улыбнулась и засеменила рядом с лейтенантом, подхватившим букет и рассыпающимся в любезностях. Две другие девушки шли позади по узкой дорожке.

– Вы сегодня не на службе, герр граф? – спросила Бенедикта.

– Нет, милая фройляйн, иначе меня бы здесь не было. Редкая радость в жизни лейтенанта. Эскадрон вызвали на склад. Говоря человеческим языком: новая форма требует подгонки по фигуре наших бравых ребят. Мне присутствовать не обязательно. Так я обрел радость провести день, свободный от королевской службы. Я говорю о радости не из неуважения к прекрасно организованной службе, а лишь потому, что перемены иногда заставляют человеческое сердце биться чаще от счастья, но замечу, что иногда и от глубокого огорчения, что вы вряд ли поймете.

– О да, – сказала Бенедикта. – Вы же говорите о долгах, которые пришла пора выплатить. Я не настолько глупа.

– Что вы, я о том, что иногда приходится отказаться от лучшего божественного дара.

– Вы наверняка знаете, – спросила Труда, – что сегодня ожидается возвращение герра Макса фон Тюбингена?

– Да, об этом говорят в Цорнове. Однако я все же попал к вам по случайности. Я собирался остаться дома и работать…

– Да-да, – сказала Бенедикта и рассмеялась.

– Как мило, что вы не хотите мне верить, баронесса! Но именно так и обстоят дела. Я в самом деле собирался работать. Хотел заняться подготовкой к военной академии, чтобы покинуть действующую армию. Уже взялся за книги, но тут теплый луч солнце скользнул по моей щеке, а за окном радостно запели малиновки, и я не смог усидеть за письменным столом и велел седлать.

– Императора?

– Нет, Тетку Больте, баронесса.

– Кого? – удивилась Труда.

– Тетку Больте, так зовут лошадь, крепкую рыжую кобылу, дочь Петра Великого из «Мисс Прайс», если вас интересует родословная.

Бенедикта снова незаметно ткнула мисс Нелли в бок, а Труда спросила, идет ли речь о чистокровной скаковой лошади.

– Не совсем, сударыня, – ответил граф Брада. – Она уже не та, во всяком случае в том, что касается передних ног. Имей я лишние деньги, давно бы уже ее забраковал, но придется подождать еще пару лет. Как эскадронная лошадь Тетка все еще хороша, если, конечно, давешнее происшествие не выльется во что-то серьезное.

– Что за происшествие, герр Граф?

– Она наступила правым задним копытом на осколок бутылки, неподалеку от деревни, именно поэтому я остановился в Верхнем Краатце. Такая мелочь вполне может плохо кончиться.

– Очень плохо, – вставила Бенедикта, питающая особую любовь к миру животных. – Два года назад папа потерял коня. Тот наступил на гвоздь. Дело кончилось спазмом жевательных мышц и заражением крови. Твоя Тетка сейчас в стойле?

– Охлаждает рану, баронесса.

– Пойдем к ней! – живо предложила Бенедикта. – Боже, бедное животное! Сегодня у нас уже случилось горе. Умерла пава.

Лейтенант взял под козырек.

– Мои соболезнования, фройляйн!

– Сердечно благодарю. Знаете, граф Брада, когда почистите копыто, отведите Тетку на реку. Главное, чтобы вода была проточной. Что ж, посмотрим!

Они уже вернулись к хозяйственным постройкам, нещадно палимым солнцем. Перед стойлом Штупс крепко держал за узду Тетку Больте, правое заднее копыто которой конюх охлаждал в ведре. Рядом стоял Тюбинген, беседующий с маленьким, еврейского вида мужичком, который невероятно живо жестикулировал и низко поклонился Браде.

– Ваш покорнейший слуга, достопочтенный герр граф, – сказал мужичок, шепелявя. – Простите, что полюбопытствовал, но, видит бог, жалко же ж! Сижу в трактире у окна, а мимо идет герр граф и Тетку Больте под уздцы ведет. Потому я и явился, с дозволения любезнейшего герра барона фон Тюбингена. Ведь ежели человек тридцать лет с лошадьми, и только с лошадьми, так он кое-что в этом понимает. Эх, бедное животное!

– Так вы думаете, что дело серьезное, Исааксон? – спросил граф.

– Ох, серьезное, герр граф! Такое дело всегда страху наводит. Кто знает, не сухожилие ли? Если дозволите совет, герр граф, я так скажу: оставьте Тетку здесь и не гоните ее пока в Цорнов. Пошлите за главным ветеринаром, он у вас обстоятельный, свое дело знает и практику имеет, наверняка рану прижжет. А коли нет, так все равно скажет, что делать. С этим лучше не шутить…

Тут вмешался Тюбинген. Он тоже советовал послать за врачом, можно было запрячь маленький брек [13]. Бенедикта, встав так, чтобы лошадь не могла ее лягнуть, схватила копыто руками и вынула его из ведра. Ничего особенного видно не было, но дергающая мышца и слишком высокая температура вызывали тревогу.

Брада с кислым выражением лица стоял у самой морды лошади и совершенно не обратил внимания на то, что Тетка начала жевать букет, который он все еще держал в руке. История складывалась пренеприятная. В «полку нищего графа», как величали цорновских гусаров, потеря лошади всегда была поводом для брани. Меньше чем за шесть-семь сотен талеров новую было не достать, да и за эти деньги давали отнюдь не Буцефала.

Исааксон тем временем отвел герра фон Тюбингена в сторонку и стал торговаться с ним насчет пахотной упряжки. Они препирались уже четыре недели. Нашла коса на камень.

– Две тысячи семьсот, Исааксон, и ни одним пфеннигом больше, – сказал барон и рубанул рукой воздух. Продавец в возбуждении перепрыгнул с одной ноги на другую.

– Герр барон, еще сто марок, я сам на этом теряю, никак иначе не могу, честное слово, никак!

– Тогда оставим, Исааксон, я сказал свое последнее слово: больше не дам.

– Герр барон, две лошади, прекрасные, как девушки, восхитительные лошади…

– Но они мне нужны только для пахоты!

– Они могут тянуть любой экипаж. Резвые, как черти! Вы еще никогда не делали такой блестящий гешефт, дражайший герр барон! Спросите герра ротмистра фон Каленега! Он еще вчера сказал, что обе – стоящее приобретение. Герр Барон, войдите в положение! Добавьте еще сотню, а я сотню скину…

Он прислушался. К особняку подъезжал экипаж. Голос баронессы звал супруга и девушек. На двор, запыхавшись, выбежал Ридеке.

– Герр Барон! – пропыхтел он. – Фройляйн! Скорее, скорее! Младший герр барон уже подъезжает!

– А ты ж! – сорвался с места Тюбинген. Бенедикта вскочила и побежала следом, за ней устремились Труда и Нелли. Последним двор покинул граф Брада, после того как отдал приказ поставить лошадь в стойло и послать за ветеринаром в Цорнов.

– Две восемьсот, герр Барон! – прокричал Исааксон вслед Тюбингену. Но тот уже ничего не слышал. К лаю собак, беснующихся у подъезда, добавились радостные крики Бернда и Дитера, один из которых сидел рядом с Максом, а другой – рядом с кучером на козлах. Оба размахивали шапками.

– Добрый день, матушка! – Макс выпрыгнул из экипажа и бросился на шею фрау фон Тюбинген, которая смеялась и рыдала от радости и никак не хотела выпускать сына из объятий. Наконец очередь дошла и до остальных. Дедушка, отец и сестра были зацелованы, а Нелли и Труде мужчина крепко пожал руку. Для каждого присутствующего у него нашлось ласковое слово.

– Папа, какой у тебя цветущий вид! Однако ты раздался! Тебе бы тоже на год в Африку – там жир отлично плавится… Дедушка, а ты совсем не изменился, пожалуй, даже помолодел! Мне бы быть таким в твои годы… Сестрица, какая ты взрослая раскрасавица! Но все с теми же косичками! Помнишь, мышонок, как ты злилась всякий раз, когда я тебя за них дергал?.. Вот это да! Граф Брада, Земпер, это в самом деле ты! Как дела, дружище? Ты с букетом! Наверняка для меня?

– Сам собрал, – соврал граф Брада, – к вашему приезду, дорогой Макс. Да здравствует Сципион Африканский Младший!

– Как вы только могли увенчать себя чужими лаврами? – прошептала Бенедикта, стоящая позади графа Брады. – Кроме того, ваша Тетка съела все анемоны из букета!

Макс тем временем двинулся дальше. Встретить его собрались все слуги: от старого Ридеке до посудомойки. Все они улыбались, приседали и кланялись, каждому досталось рукопожатие.

– Гостинцы я тоже привез, – сказал Макс, – но они прибудут вместе с багажом. – Тут он увидел незаметно появившегося у подъезда Исааксона. – Надо же, и ты здесь, Исааксон?! Приветствую, старик! Как твое предприятие?

– Слава богу, герр барон-младший, все в порядке! Но как же ж я рад снова видеть герра барона таким свежим, здоровым и красивым, как прежде! Даже и не загорел!

– Нет, – вмешался Тюбинген, – и без колониальной бородки.

– Папа, неужели мне нужно было явиться одичавшим, как охотник из пустыни?

– Ты охотился на львов, Макс? – спросил Дитрих.

– А как же! Каждые два дня!

– Дети, завтрак остынет! – поторопила всех баронесса. – Макс может продолжить рассказ за столом.

– Совершенно верно, матушка! Аппетит я уже нагулял. Только не набрасывайтесь на меня с расспросами! Сначала я хочу прийти в себя, не торопясь. А потом сам все расскажу.

Все отправились в садовый салон. Шествие замыкали Бенедикта и Брада.

– Как вам понравился Макс? – спросила Бенедикта.

– Великолепен! Саванна пошла ему на пользу, вам не кажется?

– Мне он показался слишком прилизанным, чересчур денди, недостаточно африканцем.

Брада рассмеялся.

– Дражайшая фройляйн, ходить в шкуре и с дубиной, будто Геркулес Фарнезский, нынче не в моде. Кроме того, он добирался через Париж. Самое позднее там он вновь приобрел европейский вид.

Они вошли в салон.

Глава четвертая, в которой читатель оказывается в столице и знакомится с двумя бедолагами, а также узнает историю одного носа

В тот день утреннее солнце озарило не только Верхний Краатц. Оно также заглянуло в крошечную мансарду, располагающуюся под крышей густонаселенного доходного дома на севере столицы.

Было рано, в господском доме в Верхнем Краатце еще все спали, а обитатель мансарды уже открыл глаза и смотрел на беленый потолок так внимательно, будто там было начертано что-то интересное.

Несмотря на убогую меблировку, комнатушка не казалась неуютной, во всяком случае в тот момент, когда яркие лучи наполняли ее теплым светом через вырезанное в двускатной крыше окно. Солнце, очевидно, беспокоило молодого человека. Поднявшись повыше, оно добралось до подушки, посветило мужчине в глаза и, наконец, озарило все его лицо, так что он часто заморгал, чихнул и неохотно сел. Неужели уже так поздно?

Молодой человек поспешно посмотрел на серебряные карманные часы, лежащие на стуле рядом с кроватью. Семь часов! Хозяйка снова проспала! Но нет, в ту же секунду раздался громкий стук в дверь и грудной голос фрау Мёринг:

– Герр Фрезе! Герр Фрезе, уже семь!

– Спасибо, фрау Мёринг! – прокричал тот в ответ. – Я встаю!

Он вскочил и начал умываться и одеваться. Много времени на это ему не понадобилось. Однако все происходило так тихо, что хозяйка, занятная глажкой в крошечной кухне напротив, удивилась: обычно герр Фрезе при этом распевал веселые студенческие песни или насвистывал.

Фрау Мёринг была честной вдовушкой с великим, пусть только по ее собственному мнению, прошлым. Ее муж, игравший героев в водевильном театре Патцко, почил в бозе несколькими годами ранее. Он был видным мужчиной, красивым и статным, особенно когда натягивал высокие сапоги, и к тому же совершенно чудесно выговаривал звук «Р». Однако как-то раз во время воскресного послеобеденного представления пьесы «Кетхен из Гейльбронна» на голову актеру свалилась кулиса, после чего он заболел и как-то утром больше не поднялся. Для горюющей вдовы потеря стала тяжелой. Она была суфлершей в том же театре и время от времени заменяла заболевших актрис, исполняющих незначительные роли. После смерти супруга женщина впала в немилость: Эйхлер-Бизенов, играющая первых героинь, хотела протащить в суфлерши племянницу, и задуманное удалось этой интриганке вполне. Фрау Мёринг покинула подмостки мирового значения и освоила другую профессию. Теперь она занималась глажкой, а для повышения убогого дохода сдавала единственную свободную комнату в квартире студентам или молодым специалистам. Но воспоминания ее не покидали. Женщина работала усердно и редко отходила от гладильной доски, однако, искусно утюжа ворот рубашки или заглаживая складки на оборке нижней юбки, она думала не о работе, а о своем славном прошлом.

Так было и в тот день. Забыв о манжетах, слегка похрустывающих под утюгом, фрау Мёринг вспоминала о дебюте, о тех стародавних временах, когда она впервые играла камеристку донны Дианы в красном коленкоровом платье, отделанном золотым галуном. Тут женщина сообразила, что жилец, должно быть, уже закончил туалет, отставила утюг, отмахнулась от фантазий и проверила, готов ли на плите кофе для герра Фрезе.

Так оно и было. Фрау Мёринг поставила на небольшой поднос чашку и кофейник, а также блюдце с двумя сдобными булочками. После этого она снова постучала в дверь комнаты и позвала:

– Вы готовы, герр дохтур?

– Так точно, дорогая фрау Мёринг, входите! – раздался ответ.

Вдова несколько удивилась, увидев герра Фрезе за весьма меланхолическим занятием. Молодой человек сидел на диване перед круглым столом, накрытым вязаной скатертью, и пересчитывал деньги. Дело было простым, но грустным. Он вытряхнул все содержимое бумажника, однако набралось невероятно мало: пара марок, россыпь лотерейных билетов и десять пфеннигов.

– Доброе утро, герр дохтур, – сказала Мёринг и поставила поднос на стол. – Вы хорошо спали?

Фрезе вздохнул.

– Ах, нет, – возразил он, – к сожалению, нет. Милая фрау Мёринг, когда у человека столько забот…

– Герр дохтур, будут времена и получше! Не нужно все время сомневаться, от постоянных метаний только голова болит! Когда умер мой благоверный, я тоже не знала, куда бежать, ведь запряженную десяткой лошадей карету театр за мной не прислал. Но все устроилось! Для усердного человека дело всегда найдется. А уж сижу ли я в суфлерской будке или глажу… кто честный, тому все дается только потом и кровью.

Женщина села на стул рядом с кроватью и внимательно смотрела, как Фрезе размешивает налитое в кофе молоко. Солнце поднялось еще выше и залило золотым светом всю каморку, бликуя даже в кофейной чашке.

– Послушайте, герр дохтур, – продолжила Мёринг, – даже и не думайте снова оставить обе булочки нетронутыми! Когда у человека столько тревог, он просто обязан есть! В день смерти моего благоверного, – я нашла его тогда утром, а ведь еще вечером он сказал, что в голове у него прояснилось, и попросил светлого пива, – так вот, в тот день я тоже ничего есть не хотела, но потом пришла соседская Фиби и принесла мне тарелку жаркого, помню, как будто это вчера было, и поговорила еще со мной, и мне в самом деле чутка полегчало… Герр дохтур, все идет своим чередом! Не будь скверных времен – человек не станет радоваться добрым. У меня сейчас тоже все не слава богу: лучшие клиенты – ах, какие это деликатные люди! – все путешествуют, а те, кто остались, не всегда платят вовремя. Но рано или поздно все поменяется, и это меня утешает, и вас тоже должно утешать, герр дохтур!

– Милая, чудесная фрау Мёринг, не нужно все время величать меня герром доктором, – смутился Фризе, наконец решившийся приступить к одной из сдобных булочек. – Я еще не сдал экзамен, а если так пойдет и дальше, то, возможно, никогда и не сдам. Plenus venter non studet libenter [14]– на деле же на голодный желудок учиться еще тяжелее! Куда как разумнее со стороны отца было бы отдать меня в подмастерья. Ремесло, во всяком случае, кормит. Но нет, мне было предназначено сделаться филологом, не работать хотя бы в деревенской школе, как мой добрый старик, а стать учителем гимназии, разрази его гром! Вот оно: главное заблуждение современности, дорогая фрау Мёринг! Жажда знаний – это прекрасно, но человеку должно быть, на что ее утолять.

Мёринг серьезно кивнула и сложила руки на коленях.

– Понимаю, – сказала она, однако не было похоже, что она в самом деле поняла. – А частные уроки? – продолжила она, поправляя передник. – Я думала, с ними было все хорошо.

– Было! – взревел Фрезе. – И прошло! Для меня лето такое же мертвое время, как и для вас, фрау Мёринг. Последние пару марок я потратил на объявления. Все дети, похоже, разъехались на каникулы. Никакой работы… Вот, – он указал на содержимое своего тощего кошелька, – это все, что у меня есть: три марки девяносто пять пфеннигов с учетом лотерейных билетов. Когда мне заплатили за последнее занятие, я купил эти билеты. Думал, случится чудо. Конечно, все они оказались пустыми… Да и вся моя жизнь одна большая пустышка!

– Герр Фрезе, сделайте милость, не говорите так, это невыносимо! Послушайте меня и не перебивайте. Оплата за комнату подождет, а обед мне все равно и себе готовить надо. Моя еда, конечно, не такая вкусная, как в университетской столовой или у папаши Груле, зато питательная, сытная и дешевая. С ужином порешим также. Одним бутербродом больше, одним меньше… Слава богу, мне это погоды не сделает! А если в вашем кошельке совсем уж мышь повесится, то и парой марок я вам помогу, герр Фрезе. Как говорится: всякий труд почетен и не в деньгах счастье.

Эта прописная истина не избавила Фрезе от невыносимого стыда, который он испытал, услышав великодушное предложение фрау Мёринг. Его симпатичное обычно бледное лицо стало темно-красным.

– Благодарю вас от всего сердца, любезная фрау Мёринг, – ответил он. – Ваш добрый порыв делает вам честь, и отказываюсь от вашего предложения я вовсе не из гордости. Просто иначе никак. Я едва ли пробуду у вас долго. Возможно, мне удастся получить место домашнего учителя где-нибудь на периферии. Я устал от города. Здесь все отвлекает, на природе человек более сосредоточен, думаю, там мне удастся спокойно закончить учебу. Вы же не сердитесь на меня, фрау Мёринг?

Вдова поднялась и повела левым плечом.

– Да ну, что вы! – сказала она. – С чего мне сердиться? Мне жаль, что вы собираетесь уехать, такого тихого жильца искать придется долго, но рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Я просто не знаю… ну, да это и не мое дело, хозяин – барин. Вы закончили с кофе?

Фрезе кивнул, фрау Мёринг собрала посуду и тяжелыми шаркающими шагами покинула комнату, не сказав больше ни слова. Сомнений не было: женщина обиделась. Фрезе подумал было догнать ее и утешить парой добрых слов. Но делать этого ему не хотелось: возможно, она повторила бы предложение, а он и так не знал, куда глаза девать.

Положение молодого человека в самом деле было ужасным. Не то чтобы он легко впадал в уныние, но ситуация сложилась такая, что руки опускались. Боже, что это было за убогое существование! Нескончаемая тревога о завтрашнем дне и борьба за выживание! А ведь требовалось еще и учиться, и сдать до конца года государственный экзамен, чтобы наконец встать на ноги.

Фрезе подошел к окну и открыл его. Солнце озаряло море крыш, простирающееся во все стороны с высоты почти шестого этажа. Казалось, будто телефонные провода колышутся в раскаленном воздухе. Из соседней трубы тянулся тонкий голубоватый дымок, а чуть поодаль изрыгала сажу фабрика.

У самого окна шумела и чирикала стая воробьев. Серое облачко пребывало в возбуждении. Обычно Фрезе делился с птицами завтраком, но в тот день он об этом забыл. Голова гудела: что дальше? До сих пор частные уроки для ленивых и отстающих учеников помогали сводить концы с концами. Но деньги на последние объявления были потрачены зря. Никакого отклика.

Фрезе взялся было за книги, но беспокойство оказалось сильнее жажды знаний. Греческие буквы поплыли у него перед глазами. Нет, учиться в таком состоянии было решительно невозможно!

Молодой человек раздраженно смахнул книгу со стола. Чертовы книги! Проклятая учеба! И почему только он не стал столяром, каменщиком, кровельщиком или сапожником?! Эти хотя бы на хлеб всегда заработают, а ему, о боже, грозил голод! Разумеется, когда кончатся последние марки, настанут голодные времена!

– Ну что ж, посмотрим, – сказал Фрезе, охваченный приступом черного юмора. – Кажется, человек способен жить без еды неделями. Суччи [15] это доказал. Стану художником голода, как он, а не учителем гимназии. Суччи-то уж точно лучше зарабатывает. – Он растянулся на диване и накрыл ноги подолом шлафрока. Именно в таком положении молодому человеку думалось лучше всего. Что за ерунда?! В конце девятнадцатого века никто уже не умирает от голода. Ему помогут. Но кто?! Вот фрау Мёринг вызвалась. Нет уж, лучше голодать, чем жить на милостыню! Неужели ему больше нечего заложить? Осталась еще одна ценная вещь, по которой давно ломбард плакал: серебряные карманные часы. Их Фрезе получил в подарок на совершеннолетие. Отец, должно быть, долго экономил и откладывал, чтобы их купить. Несчастный, любимый, добрый, смешной отец! Он был кантором в Нижнем Диттерсдорфе, деревне в округе Бельциг. Большой оригинал: невероятно длинный, пугающе худой, всегда в больших синих очках, придающих его острому птичьему лицу сходство с филином. Любящее отцовское сердце хотело избавить единственного сына от уныния деревенской жизни. Франц должен был добиться бо́льшего. Юноша отличался усердием, а покойная мать оставила ему небольшой капитал, так что все сложилось само собой. Денег, однако, было немного, так что старик последовал совету знакомого, толстого Ноймюллера из Вассерхофа, и крайне неудачно вложился в ценные бумаги. Сбережения сына оказались потеряны, и как-то утром мужчину нашли мертвым в собственной постели. Угрызения совести свели его в могилу…

Отец предстал перед внутренним взором Фрезе, будто живой. На сероватом сухом лице его всегда отражалась страстная самоотверженность. Между крыльями костистого носа и ртом залегли две глубокие морщины. Снимая очки, мужчина превращался в олицетворение наставничества. Этот сухопарый старец внушал ужас, производя впечатление человека, который никогда в жизни не ел досыта. Чтобы дать своему сыну хорошее образование, он и в самом деле довольствовался хлебом без масла и разбавленным кофе. Надежда прижать к груди Франца, ставшего кандидатом филологических наук и уважаемым учителем высшей категории, помогала ему с легкостью переносить лишения. Однако молох спекуляций разбил его надежды, и старик умер, достигнув предела самоотречения.

Солнце поднималось все выше и выше. В маленькой мансарде становилось невыносимо душно. Франц по-прежнему праздно лежал на диване. Желание учиться как корова языком слизала. Из-за забот он плохо спал последние ночи. От жары и духоты молодого человека сморило. Он закрыл глаза и задремал. Проснувшись, Франц ощутил невыносимый голод. Он посмотрел на часы: почти час пополудни. Со вздохом он поднялся, однако тут же в нерешительности сел обратно.

– Есть хочу, – сказал он самому себе. – Будь я хоть чуточку мужественнее, постарался бы побороть это отвратительное чувство голода. Можно хотя бы попробовать, насколько меня хватит. Поголодать хотя бы один день. Но…

Молодой человек снова вскочил. Черт побери! Успеется, когда закончатся последние гроши. Быть может, именно за кружкой пива в голову придет спасительная идея! К тому же он хотел еще раз спросить в газете «Тагесблат», не пришло ли какое-нибудь письмо на его имя… Франц судорожно сбросил старый засаленный шлафрок и натянул черный сюртук, самый дорогой из имеющихся у него предметов одежды, который он надеялся носить до самого государственного экзамена: для него требовалось надеть фрак.

Выйдя в коридор, молодой человек заметил, что дверь в кухню приоткрыта. Мёринг утюжила ворот рубашки и думала о несправедливости мира.

– Я иду обедать, фрау Мёринг! – прокричал Фрезе в сторону кухни. – Вернусь к трем часам, если кто спросит.

– Это едва ли, – отозвалась фрау Мёринг и ожесточенно загрохотала утюгом.

Дверь захлопнулась. Франц спустился по покосившимся вытершимся ступеням. На лестнице лежал неизменный тонкий слой пыли, освещаемый тусклым светом, падающим через глубокие узкие окна. В доме, в котором жил будущий кандидат наук, размещалось шестьдесят семей, одна беднота, сдающая жилье и клетушки на одну койку другим беднякам, так что во всем здании с флигелями и пристройками обитало человек двести. Все это напоминало огромный муравейник, особенно ранним утром, когда большинство квартирантов торопились на работу, или вечером, когда они возвращались на заслуженный отдых. Двор всегда полнился детским гомоном, ребята играли в прятки за мусорными баками и упражнялись в ловкости на стойках для выбивания ковров.

Франц свернул в боковую улицу, на которой находился небольшой кабачок, где он обычно столовался. Это был чистенький симпатичный подвальчик с посыпанным белым песком полом. Столы покрывали не скатерти, а вощанки с черно-белым орнаментом, а на тарелки клали бумажные салфетки с натюрмортом и надписью «Вильгельм Груле, обед за 50 пфеннигов. Эльзассерштрассэ 102» в углу. Обладающий внушающими уважение габаритами герр Груле сам стоял за невысокой стойкой, на которой красовались накрытые стеклянными клошами блюда, полные бутербродов, венских колбасок, рольмопсов, селедки и прочего.

Войдя, Фрезе осмотрелся по сторонам в поисках свободного столика. В нынешнем положении он чурался компании. В заведении, однако, было полно народу, причем не самого скверного. Большинство клиентов являлись, судя по всему, мелкими торговцами, видимо коммивояжеры из соседних лавочек, к ним примешивались бедные студенты, привлеченные «дешевым обедом».

Не найдя совсем уж пустого стола, Франц выбрал самый свободный рядом с буфетом. За ним сидел только один молодой человек, оригинальное лицо которого Фрезе уже неоднократно замечал у папаши Груле. Лицо для нашей невеселой эпохи было и в самом деле выдающимся: круглое, розовое, с лишенным переносицы задорно вздернутым носом, над которым созерцали мир бесконечно удивленные такому странному соседству серьезные глаза. Тонкогубый рот, скрытый небольшой бородкой, вполне соответствовал глазам, тогда как подбородок, круглый как апельсин и разделенный надвое смешной бороздкой, скорее составлял компанию носу. Всякий, завидев этого молодого человека с нелогичным лицом, сначала дружелюбно ухмылялся, а потом едва не пугался, ощутив на себе тяжелый взгляд. Обладатель противоречивого лица научился, однако, сглаживать такое впечатление, хлопая своими элегическими глазами и поднося к носу указательный палец, отчего нос становился длинным, а его обладатель – похожим на лектора.

– Вы позволите? – спросил Фрезе и выдвинул стул напротив незнакомца.

– Пожалуйста, – дружелюбно ответил тот, сделав фирменный жест.

Франц подождал, не разразится ли молодой человек речью, но ничего подобного не произошло, так что он сел и заказал у официантки обед и кружку пива.

Сосед по столику, сохраняя многозначительное выражение лица, стал с очевидным интересом изучать Фрезе, по-прежнему ничего не говоря. Затем он поерзал и внезапно совершенно светским тоном поинтересовался:

– Прошу простить мое любопытство: вы, случайно, не герр Фрезе?

Франц в удивлении оторвал глаза от тарелки.

– Вы меня знаете?

– Что вы, только мельком и по фамилии, – ответил тот. – Мы с вами живем в одном доме, точнее, я – в дворовом флигеле, справа, в нижнем этаже. Полагаю, мы, так сказать, коллеги, хоть и с разных факультетов. Позвольте представиться: Рейнбольд, изучаю теологию.

Оба приподнялись и слегка поклонились друг другу со словами:

– Очень приятно!

После этого они снова сели.

Рейнбольд погладил себя по носу указательным пальцем правой руки. Очевидно, нелепость собственного лица стала ему особенно малоприятна после того, как он сообщил новому приятелю о своей будущей профессии.

– Удивительно, каким неожиданным образом иногда сходятся люди, – сказал он. – Я знаю, что вы тут частенько бываете. Папаша Груле кормит неплохо, а главное, для таких, как мы, недорого. Могу ли я поинтересоваться, скоро ли ваш экзамен?

– Увы, не скоро, – признался Фрезе, закончивший трапезу и отодвинувший тарелку в сторону. – К сожалению, – он вздохнул. – Я мог бы уже к нему готовиться, но внешние обстоятельства непреодолимой силы встали на моем пути. Не так-то просто прокладывать себе дорогу, когда у тебя нет средств к существованию!

– Боже ж ты мой, кому вы это говорите! – встрял Рейнбольд. – У всех нас, бедных студентов, дела, похоже, обстоят более-менее одинаково. Все время уходит на частные уроки – жить-то на что-то надо! На подготовку к экзаменам обычно остаются только ночи. Как мне это знакомо! Какая тоска! Не избавь меня счастливый случай от горькой нужды, сидеть мне сейчас домашним учителем в поместье и злиться на невоспитанных сорванцов, вместо того чтобы заниматься собственной учебой!

– Как бы я хотел получить место домашнего учителя, – позавидовал Фрезе. – При умеренной нагрузке в деревенской тиши работаться должно просто замечательно. Всегда этого хотел, да и в нынешней ситуации такое место было бы весьма кстати. Я уже несколько недель не могу найти никого, кому были бы нужны частные уроки.

Рейнбольд опустил указательный палец и внимательно посмотрел на визави.

– Разрази меня гром! – воскликнул он, осекся и заменил и без того безобидное ругательство на совсем уж нейтральное. – Что б меня, коллега! Полагаю, я могу вам помочь!

– Вы знаете, у кого есть свободное место?

– Да! То есть это совершенно нелепая история. Я искал место домашнего учителя через газету «Кройццайтунг»…

– Я тоже, но тщетно, – вставил Фрезе.

– А вот мне повезло! Пару дней назад я получил письмо. Погодите, оно у меня с собой. – молодой человек достал из портмоне сложенный лист бумаги, развернул и протянул Францу.

Тот вполголоса прочел:

«Верхний Краатц близ Пленингена рядом с Франкфуртом-на-Одере. 20 июня.
Домашний учитель. Э. Я. 103. Объявление в „Кройццайтунг“, Берлин.
В ответ на данное Вами объявление сообщаю, что ищу для двух моих сыновей, десятилетних близнецов, усердного энергичного домашнего учителя с хорошей подготовкой и прошу Вас по возможности прислать документы и рекомендации.
С глубоким уважением, барон фон Тюбинген».

Рейнбольд забрал письмо и засунул его в портмоне.

– Я отправил документы, – продолжил он рассказ, – все, что у меня было: школьный аттестат, свидетельство о рождении, пара рекомендательных писем. А сегодня пришла телеграмма… – Он снова покопался в портмоне и прочел Фрезе сообщение.

«Готов Вас нанять. Проживание, обеспечение семьсот марок в год. Жду сообщения о дне прибытия. Пришлю в Пленинген экипаж. Фон Тюбинген».

Фрезе затаил дыхание в ожидании продолжения истории. Семьсот марок с проживанием… Что за счастливчик этот Рейнбольд!

– Что же теперь? – протянул Франц, сгорая от нетерпения.

Рейнбольд снова поднес палец к носу.

– Я, конечно, хотел собрать чемодан и ехать, – заговорил он снова, – но тут пришла неожиданная новость. От участкового суда в Мюнхеберге. Умер мой дядя, которого я в жизни не видел, и оставил мне по завещанию шесть тысяч марок. Место домашнего учителя мне больше ни к чему. Более того, это неожиданное наследство вызвало у меня такой прилив сил, что мне захотелось поскорее сдать и второй экзамен. Сегодня я собирался написать герру фон Тюбингену. Как хорошо, что я этого еще не сделал! Теперь, коллега, мое место займете вы!

От возбуждения у Франца покраснели щеки. Он живо кивнул.

– Боже, какая удача! – воскликнул он. – Но я тот еще любимчик судьбы, вот увидите: в последний момент что-нибудь обязательно пойдет не так! Я себя знаю. Но я немедленно пойду домой и напишу герру фон Тюбингену.

1 Бога ради! (англ.) Здесь и далее – прим. пер

2 Пятилетие по римскому календарю. По повелению Августа Октав для сбора податей был введен т. н. индиктион, 15-летний цикл, разделенный на три периода по пять лет. В первый люструм платили железом и медью, во второй – серебром, в третий – золотом. После этого цикл повторялся. Выплачивая подати, люди радовались их невеликому размеру и жгли свечи. Отсюда и название люструм, т. е. «светлый».

3 Ежегодник по генеалогии европейской аристократии. Издавался в немецком городе Гота.

4 Сейчас Веловесь, деревня в Польше.

5 Немецкие колониальные владения в восточной Африке.

6 Так в обиходе называлась «Новая прусская газета», эмблемой которой был железный крест.

7 Буэн-Ретиро – парк отдыха в Мадриде.

8 Родом из села Гарбич. Сейчас в Польше.

9 Да (англ.).

10 О, нет! (англ.).

11 Роман Густава Фрейтага, написанный в 1872 году.

12 Роман Марии Натузиус «Елизавета. История, которая не окончилась женитьбой», написанный в 1858 году.

13 Брек – четырехколесный рессорный экипаж для охоты.

14 Сытое брюхо к ученью глухо (лат.).

15 Джованни Суччи, один из т. н. «художников голода», устроивший в 1896 г. знаменитое «голодное турне».

Скачать книгу