Урманов дар бесплатное чтение

Глава 1

Глава 1

Во всем, конечно, был виноват Бобрихинский гусь – тварь столь же вредная и противная, как и его хозяйка. Если бы не он, стащивший из Ульянкиного лакомника* заветную горбушку, не пришлось бы отдариваться Урману случайной находкой, и не случилось бы… Да ничего бы не случилось.

Гусь подкрался незаметно и залез в поясной карман, пока Ульянка слушала, как Бобриха распекает на всю улицу сына Даньку.

Ну, «на всю улицу», небось, громко было сказано. Жила Бобриха, как нарочно, на отшибе, у самой кромки леса. И слушать ее вопли доводилось лишь глуховатому старику Степанычу, живущему напротив, да нечаянным соседям, что шли мимо в лес по грибы-ягоды. Вот Ульянке, например, собравшейся за малиной, сегодня «повезло».

Живи Бобриха в центре деревни Кологреевки – слушателей на ее концерты набиралось бы не в пример больше. А тут? Одна только Ульянка и нарисовалась. И гусь, чтоб его, до чего противная птица.

– И послал же мне боженька такого дурака в сыновья! – завывала Бобриха, и бородавка у нее под носом вздрагивала как свернувшаяся пушистая гусеница. – За что? Олух непутевый, весь в отца, чтоб его черви поедом жрали!

Олух, он же сын Данька, стоял, опустив голову и разглядывая рваные лапти. Данька был самым обычным парнем. Не красавец и не урод. Может, ростом не вышел, но в плечах был широк. Нос картошкой и в веснушках, зато ресницы над серыми глазами светлые и пушистые. Такими не каждая девица похвастаться может. И силой Данька не обделен – мешки легко таскает, с косой играючи управляется.

А вот смекалкой бог его не одарил. Безалаберный Данька парень, мечтательный какой-то, не от мира сего. Тут Ульянка была с Бобрихой на удивление согласна.

– Вы посмотрите, люди добрые, кого он купил! – Бобриха вздела пухлые кулаки вверх, затрясла вышитыми сборками широких рукавов и покосилась на Ульянку. –Это ж разве конь! Кляча старая, а не конь! Последние деньги за это страшилище отдал!

Рабочая Бобрихинская кобылка издохла от старости уже как неделю. А куда в деревне без лошади? Так что Марфа Бобрихина, попричитав и покряхтев, залезла в кубышку и отправила сына в Большую Покровку – за новой лошадью.

Отчего же сама не поехала? Ясно дело. Послать Даньку в соседнюю деревню за покупкой – полбеды, оставить его одного на хозяйстве – беда полная. Проходили уже. А так есть надежда, что не с самой сложной задачей справится.

В Большой Покровке, что на границе соседней Казанской губернии, конезаводчик один – старый Евпат. Лошадки у него что надо – простые, выносливые, работящие. Плата разумная, плохим товаром Евпат не торгует – доброе имя себе дороже. Казалось бы, что может пойти не так? А вот поди ж ты.

– Ты пошто такого урода взял, а? Я тебя, болвана, спрашиваю!

«Болван» молча стоял, поглаживая конька по шее. Они были чем-то похожи, и обоих Ульянке вдруг стало немного жалко. Конек был низкорослый и неказистый – какой-то непонятной рыже-чалой масти, с куцей белесой гривой и хвостом в репейниках. Но, в общем-то, нормальный конь – не кляча и доходяга, как кричала Бобриха. Ребра не торчат, горба нет и все четыре ноги на месте. Ну, что она так взъелась?

– Зато я рупь выгадал, – пробормотал Данька, все так же разглядывая лапти.

– Рупь он выторговал, ты посмотри, торгаш от боженьки! Лучше б приличную кобылу взял, чем это! Он же копыта откинет после первой борозды!

– Он хороший, – Данька погладил спутанную гриву конька, и оба одинаково вздохнули.

– Горе мне, горе… – запричитала Бобриха. – Кормилец в могиле, сын дураком вырос. Все сама, что ж за бабья доля такая, – и снова покосилась на Ульянку, ожидая сочувствия.

Ульяна пожала плечами и виновато улыбнулась: «Что, мол, поделаешь».

А тут и случился гусь. Подкрался, вытянул шею и вытащил из кармана припасенную горбушку. Ульяна спохватилась, когда уже было поздно.

– А ну, отдай!

Гусь замахал крыльями и зашипел, не выпуская добычу из клюва. А потом, давясь и мелко дергая головой, проглотил ее и, довольный, крякнул.

– Ах ты, гадина! – замахнулась на него Ульянка.

– Ты пошто мне птицу пугаешь? – мгновенно переключилась Бобриха. Видимо, упреки для непутевого сына у нее уже кончились, а сочувствия от слушателей не наблюдалось. – Тебя мать куда отправила? За малиной? Так и иди, неча тут уши греть на чужом несчастии!

Ульянка покрепче перехватила корзину и пошла дальше. Проклятый гусь! И что теперь оставить в подношение лесному хозяину Урману? У Бобрихи даже снега зимой не допросишься, не то, что корки хлеба. Возвращаться домой через всю деревню? Ульянка остановилась на мгновение и даже почти повернула назад. Идти-то долго, да и лень. Время потеряешь. Соседи увидят, разговоры пойдут, матушка ругаться будет. И так задержалась с утра, надо было раньше в лес выбраться.

Может, обойдется?

Видимо, придется отдать Урману неожиданную находку. Ту, что подвернулась под ногами в самом начале пути. Ульянка украдкой вытащила из лакомника камушек и залюбовалась снова. До чего же красивый! Черный, круглый, гладкий. С одной стороны зернистый – как будто разломанное напополам яблоко. А в сердцевине искристый и яркий, дивной окраски – как цветки сирени, подсвеченные солнцем.

Никогда Ульянка таких необыкновенных камушков не встречала. А этот «подмигнул» ей из дорожной пыли, поманил чудесным светом. Она и подняла. И подумала сразу, что никому про чудесную находку не расскажет – ни матери, ни подружкам. Это – её. Личное.

А тут, выходит, придется отдать чудесное сокровище, которое и одного дня ей не принадлежало?

Ульяна не заметила, как добралась до опушки леса и остановилась перед огромным пнем, за которым начинались владения Урмана. Говорят, много лет назад тут стоял древний могучий дуб. А потом люди – по глупости ли или по недомыслию – его спилили. Урман тогда сильно прогневался – навел порчу на поля и скот. Земля не родила больше, и коровы не давали молока и чахли. Но после жители Кологреевки покаялись перед лесным духом и принесли ему ценную жертву, и он смягчился, сменил гнев на милость.

Какую именно жертву – никто уже не помнил. Деревенские старики лишь загадочно шептались, что «щедрую и кровавую». А травница Ханифа суеверно поворачивалась на восток, «умывала» лицо сухими ладонями и бормотала, что «Урман Иясе ничего не забыл». Но с нее что взять? Татарка же, иноверная. Но в травах ведает лучше всех и дары Урману всегда оставляет самые лучшие. Удивительно все-таки выходит: вера у Ханифы другая, а духи и нечисть у всех народов одинаковые.

С тех пор и повелось, что к Урману с пустыми руками приходить нельзя. Иначе заморочит лесной дух, заведет в чащу, и косточек твоих уже никто никогда не отыщет.

Идешь в лес – оставь подарок. И не абы какой. Лучше всего – еду. Но просто выдернуть морковку из грядки или нарвать ягод нельзя. Еда должна быть домашняя, «деланная». Хлеб, пироги и каши – лучше всего. Пиво можно, медовуху. Табак Урману нравится, мужики его иногда оставляют. Кукол дух тоже любит, их специально для него из соломы плетут.

Что же отдать, если припасенную горбушку украл зловредный гусь? Ульянка потянулась уже было оторвать пушистую кисточку с пояса-оберега, но вовремя остановилась. «Никогда не отдавай Урману своего – того, что на себе носишь. Ни бус, ни кистей, ни единой ниточки, – твердила мать. – Это для него как зов, приглашение. Унесет к себе – никогда не вернешься».

Оставалось одно – нечаянная находка. Ценная, но не своя. Ульянка вытащила из кармана найденный камушек. Красивый. Страсть, какой красивый. А сердцевинка и правда на сердце похожа. Но, как в деревне говорят: «Пришло махом – ушло прахом».

Камень искрился на солнце и сверкал фиалковым нутром. Ульянка со вздохом положила его на пень рядом с сухими корочками и теплыми еще пирожками. «Прими в дар, дядька Урман, не дай заплутать в лесу и позволь вернуться домой», – прошептала Ульянка и пошла в заросли, не оглядываясь.

Она не видела и не могла видеть, как из-под земли выпростался тонкий и длинный корень, деловито ощупал подношение и снова скрылся. А потом узкая щель на пне вдруг раздвинулась, поглотила камень и сомкнулась обратно.

* * *

Данька еле дождался, когда матушка уснет. Как нарочно она, что ли, тянула? Всегда после захода солнца клевать носом начинает, а тут…

Он весь извертелся на своей узкой лежанке, пока не услышал доносящийся с печи храп. Храпит матушка изрядно. Но Данька к этому уже привычный. Иногда за день так умаешься, что засыпаешь, только улегшись на лавку. Особенно, если день выдался тяжелый – как сегодня.

Утренняя матушкина взбучка за купленного конька – это еще цветочки были. И надо же такому случиться, что Ульянка нечаянно подслушала! Она же Аленке, подружке своей, непременно расскажет. И выйдет так, что опять Данька дураком оказался.

Аленка красивая. Старосты дочка. Ладная, осанистая, грудь пышная, русая коса до колен, а глаза – как васильки. Данька вздыхал потихоньку, понимая, что такая никогда не обратит на него внимания. А теперь и подавно. Ульянка наверняка расскажет. Сегодня же – на вечерних посиделках у холма. Соберутся девки Кологреевки, будут лузгать семечки и пересказывать местные сплетни. А сплетен тех – кот наплакал. Ничего-то в деревне интересного не происходит. Разве что Бобрихин недоумок Данька плохого конька купил. На пару вечеров хватит косточки перемыть.

Да что уж теперь, не привыкать. Первый раз что ли? Да и Ульянка, если подумать, девка не злая. Не подтрунивает над ним, как некоторые. По крайней мере, в открытую не смеется. Худая только, ей бы мяса нарастить в нужных местах, была бы хороша.

Нет, с Аленкиной красой не сравнить. Но болтливые обе… Видимо, все бабы такие – лишь бы языком трепать. А о чем – неважно. Вот и матушка молчать не умеет, даже когда ее причитания слушать некому. И кучу дел для Даньки придумывает. Но уж лучше работой себя извести, чем вечные упреки слушать.

Сегодня матушка расстаралась, как могла. Конька велела в хлев поставить – в самый дальний и темный угол, а Даньку гоняла весь день – сначала на поле, потом сено косить, воду таскать, грядки окучивать. После ужина (очень скудного) даже вздремнуть не дала. Ввечеру посадила ложки резать на продажу – сразу дюжину.

В общем, устал Данька за день больше обычного. И чуть было не уснул сразу, когда на лавке устроился. Щипал себя за руку, чтобы глаза не закрывались, и все ждал, когда же матушка, наконец, захрапит. А она все ворочалась. И тут: «Хр-р-р… ви-ви-ви…». Раскатисто вначале, как гром, а в конце выдох с жалобными подвываниями. Все, уснула.

Данька тихо поднялся, прокрался на цыпочках и прихватил со стола огарок свечи и морковку. Ткнул лучиной в тлеющие в печи угольки и зажег свечу, прикрывая огонек ладонью. Замер на миг, когда матушка, громко всхрапнув, перевернулась на другой бок. И вышел на улицу, а затем так же тихо открыл дверь в хлев.

Конька он решил назвать Тишкой. Как-то сразу это имя в голову пришло, когда на дворе Евпата его увидел. Стоял конь в стороне – тихий и какой-то очень одинокий. Такой же, как Данька – не замечаемый никем.

Евпат, конечно, пытался другой товар продать, получше. Бобрихин характер и в Покровке хорошо знали. «Кобылку эту бери, трехлетку, – убеждал Евпат Даньку. – Ладная, сильная, послушная. Матушке твоей понравится».

Гнедая кобылка со звездочкой во лбу и правда была хороша. И матушку бы вполне устроила. И Данька уже было потянулся ее взять, но снова покосился на неказистого конька и спросил:

– А этот… сколько будет?

– Этого не бери, – сплюнул Евпат. – Порченный он, прибился вот невесть откуда. Ни масти, ни счастья. Видишь, какой хилый да немощный? Родился, видать, убогим, таким и останется.

– Может, его просто кормить лучше надо было?

Евпат вдохнул с присвистом, размышляя, не отпинать ли наглеца со двора. Но вид у Даньки был такой простодушный и бесхитростный, что торговец просто громко выдохнул:

– Не в коня корм. Хочешь – забирай. Но учти: если Бобрихе не понравится – обратно не возьму.

«Ничего, я тебя овсом подкормлю, будешь большой и сильный», – убеждал Данька по дороге не столько коня, сколько себя. Сесть верхом на «заморыша» он не рискнул, и пешком им пришлось идти всю ночь. А потом случилась матушка, ее упреки, Ульянка, грядки, ложки…

Данька прокрался мимо спящих гусей, куриц и сонной коровы в дальний темный угол, где пахло прелой соломой и навозом.

– Эй, Тишка, – позвал он, вытянув ладонь с угощением, – я тебе вкусного принес.

Огарок в руке светил совсем тускло – матушка всегда самые дрянные свечи покупает. Но даже в этом неярком свете Данька увидел, как из темноты вдруг высунулась длинная черная морда, схватила мягкими губами морковку и захрустела.

Черная морда?

Данька от неожиданности чуть не заорал и едва не выронил огарок на солому. Еще не хватало хлев спалить. Никак, хлевник шалит, морок наводит? Данька мелко перекрестился, три раза сплюнул через левое плечо и прошептал: «Не балуй».

Хруст прекратился, и Данька осторожно поднес свечу поближе.

Так и есть. Черная морда. Никуда не делась. Вместо невзрачного Тишки в углу стоял вороной как ночь конь. И какой! Всем коням конь. Высокий, статный, с налитыми мышцами, что перекатывались под глянцевой шкурой.

– Тишка, это ты? – испуганно спросил Данька.

Конь кивнул, словно понял вопрос.

Данька осторожно протянул руку и коснулся морды. А вдруг мерещится? На ощупь конь был гладкий и горячий – как печка.

«Волшебный», – подумал Данька. Другое объяснение ему в голову не пришло. Видимо, Тишка был заколдован, а теперь вдруг… расколдовался. Выходит, что так. Вот матушка обрадуется! Такого коня и соседям показать не жалко. И проехаться перед всеми! И чтобы Аленка непременно увидела, как Данька на таком красивом коне хорош…

Рука сама потянулась к висящей на гвозде уздечке. Надо попробовать прямо сейчас!

Конь вел себя на удивление смирно, дал себя взнуздать и вывести на улицу. При свете луны он оказался еще прекраснее. Шкура лоснилась и переливалась, уши чутко вздрагивали, шея изгибалась дугой, а с нее свешивалась густая грива – длинная и волнистая. В такую красные банты вплести – ни одна Аленка не устоит!

Данька подтащил чурбак, не без труда забрался на высокую спину, подтянул повод и слегка сжал босыми пятками бока.

Конь стронулся с места так быстро и внезапно, что Данька едва не выпустил упряжь и не свалился вниз. А Тишка (хотя какой он теперь Тишка?) с шага и рыси почти сразу перешел в галоп и понесся вдоль кромки леса, по краю деревни – к полям и реке. Данька держался крепко – все местные мальчишки с малолетства умеют ездить верхом и без всякого седла. Но на деревенских лошадках долго не поскачешь – костлявые они или слишком жилистые, привычные неторопливо по пашне идти или тащить телегу.

А тут не конь – птица! Спина широкая, поступь легкая, резвая. От быстроты захватывало дух, и Даньке хотелось орать в полный голос от восторга. Но он не стал – не хватало еще разбудить кого-нибудь. Испугался было на мгновение, что конь в темноте вдруг попадет ногой в яму или запнется о корягу, но тот безошибочно находил тропу и не сбавлял темпа. Даньке даже показалось, что глаза у коня светятся призрачным огненным светом, и изнутри оскаленной морды пробиваются красноватые всполохи. Наверное, все-таки показалось. Чего ночью только не привидится?

Конь пронесся стрелой по одному полю, выскочил на другое, где днем паслись деревенские коровы, и повернул к реке. «Наверное, пить хочет», – подумал Данька и потянул левый повод. Тут, за полем, высокий обрыв, а вот слева как раз удобный пологий спуск. Конь не обратил на повод никакого внимания и продолжал скакать прямо. Данька дернул сильнее. И снова без толку. Вот глупая скотина, хоть и красивая!

Кромка поля стремительно приближалась, а конь и не думал сбавить ход.

– Стой, дурак! – заорал Данька и дернул поводья на себя изо всех сил. Руки вдруг стали очень мокрыми, а каждый удар копыт о землю отдавался глухим толчком в груди.

Конь дернул головой резко и злобно, чуть не вырвав лямки из потных ладоней, и еще больше ускорился.

«Убьемся же оба! – запаниковал Данька. – Надо прыгать!».

Он свесил голову вбок, прикидывая, где трава будет повыше… Но понял, что прыгать уже поздно.

Конь взлетел над обрывом и… не упал, но вдруг продолжил стремительный галоп уже по воздуху. Это было совсем страшно и непонятно. Разве можно скакать в пустоте, без опоры под ногами? Данька скрючился на широкой спине, сжимая изо всех сил колени. И куда теперь прыгать? В воду? Внизу неприветливо блестела в лунном свете холодная река Утка. Туда и днем соваться опасно, если не знаешь, где омуты, а ночью – просто смерть.

А конь не просто топтал ногами воздух, а забирался все выше – как на гору. А что если он так до облаков доберется? Или вообще – до луны? Там же, наверное, очень холодно. Ветер, если честно, уже начал Даньку пробирать. От долгой скачки он вспотел, и теперь мокрая рубаха неприятно холодила спину. Ног он почти не чувствовал, а пальцы рук совсем онемели.

Вот тебе и волшебный конь. Вот тебе и чудесное приключение.

«Он не смог меня сбросить и теперь заморозит до смерти, – с ужасом подумал Данька. – Права матушка – олух я непутевый. Она ведь даже тела моего не отыщет. Окочурюсь тут и упаду где-нибудь в лесу. А там волки съедят».

Навернулась слеза и тут же остыла, сдулась ветром, оставив за собой ледяную дорожку. Данька пугливо поглядел вниз – деревья там были совсем маленькие, а редкие огоньки Кологреевки остались позади. А конь ничуть не устал – все так же скакал быстрым галопом, не обращая никакого внимания на всадника. Данька попытался было еще раз дернуть повод и стукнуть коня пятками. Куда там? С таким же успехом муха может кусать корову, и та ухом не шевельнет. А если сильно куснуть – еще и хвостом может прихлопнуть. И конь, наверное, тоже мог сбросить Даньку, резко взбрыкнув один раз, но почему-то этого не делал.

Морочит. Вымотать хочет. До гибели. Вот и конец.

Данька зажмурил глаза от ужаса, а когда открыл снова, то увидел летящую рядом сороку. Глаз у птицы был ярко-синий, светящийся в темноте. И очень ехидный. Сорока вдруг вырвалась вперед, сделала крутой вираж, вращая хвостом, и уселась на голову коня, прямо между ушей. Скакун на это не обратил никакого внимания. А сорока уставилась на Даньку, и вид у нее был насмешливый и злорадный. Точь-в-точь как у матушки.

– Ну что, дурак, накатался? – спросила сорока.

«Видать, я умом тронулся или помер, – подумал Данька. – Раз со мной птицы разговаривают». Но на всякий случай кивнул.

– Как есть дурак, – сорока наклонила голову влево, потом вправо. – На богатыря ты не похож. Зачем на Тулпара залез?

– Н-на к-кого? – спросил Данька, с трудом разжав замерзшие губы, и изо рта его вместе со словами вылетело облачко пара.

– Да ты совсем болван, – расхохоталась сорока и чуть не упала, но в последний момент цепко сжала коготками густую гриву. – Тулпар – волшебный конь, норовистый. Всякий может его взнуздать, но не всякий – удержаться. И не всякий – приручить.

– П-помоги, – прошептал Данька. – К-как его ос-становить?

– Кишка тонка, – презрительно каркнула сорока. – Но подсказку, так и быть, дам. Не справишься – сам виноват. Мяса в тебе много. Небось, волки все не успеют съесть, и мне кусочек достанется.

Сорока вдруг подняла левое крыло и деловито начала чистить клювом перья, выискивая мусор. Как нарочно время тянула. Данька ждал, окоченев почти полностью.

– Значит, так, – продолжила она, завершив чистку. – Три волоса с левой стороны гривы, три волоса с правой, а три – с челки. Заверни в кольцо и свистни через него. Тогда он тебя послушает. Ну, бывай, богатырь доморощенный.

И сорока, взмахнув крыльями, растворилась в ночи.

Первый волос Данька бесславно упустил по ветру. Второй тоже. Пальцы замерзли и совсем не гнулись. Он подышал на них, чтобы немного согреть. Кое-как выдернул три волоса справа, потом три слева, считая про себя. Осталось самое сложное – с челки. Конь, как назло, видимо, что-то почуял – опустил голову и начал мотать ею в стороны. Данька уже было подумал, что сейчас точно свалится. Как же одновременно пытаться держать равновесие, дергать волоски и не потерять уже вырванные? Но как-то получилось, и Данька исхитрился, обняв коня за шею, дотянуться и добыть последние три.

А потом, не дыша, свернул волоски в кольцо и, держа дрожащими пальцами, подул. Свист вышел совсем тихий и постыдный. Но уж какой есть в его нынешнем незавидном положении. Ну, что – получилось или нет?

– Стой! – сипло прошептал Данька, наклонившись к мохнатому уху, и запоздало подумал, что, перестав бежать, Тулпар может просто упасть вниз вместе с седоком.

Конь остановился. И Данька бы, наверное, улетел через его голову от неожиданности, но руки-ноги уже так свело, что он вцепился в скакуна намертво.

Конь стоял в пустоте, посреди ничего. Под облаками и полной луной. И падать, судя по всему, не собирался.

– Спускайся вниз. Медленно, – приказал Данька.

И волшебный конь, осторожно перебирая ногами, пошагал вниз, как будто по пологому склону. Когда копыта стукнули о землю, Данька кулем сполз по прохладному боку и рухнул на землю. Ноги не держали. Он подтянул колени к груди и завыл. Никогда так больно не было! Ломило все – и ноги, и плечи, и спину, и особенно зад… В общем, все болело немилосердно.

Некоторое время Данька катался по земле, подвывая. А волшебный конь как ни в чем не бывало тянул губами травинки и медленно пережевывал.

Когда, наконец, боль немного отпустила, Данька понял, что до сих пор сжимает в руке кольцо из черных волос. Он бережно опустил его в карман и для верности «пригладил» рукой. Эту ценную вещь надо беречь. Второй раз такой ужасный подвиг он уже не совершит. Данька поднялся, кривясь от ноющих мышц, и перехватил повод.

– Тулпар, значит? – спросил он коня. Тот одобрительно кивнул и раздул ноздри, из которых высыпалось несколько искр. – И как нам теперь домой добраться?

Конь мотнул головой вбок, показывая на свою спину.

– Нет уж, – возразил Данька. – Сегодня я накатался. Пешком пойдем. Ты волшебный, ты и веди. Небось, дорогу знаешь.

Конь заржал, и в глубине его глотки Данька и вправду разглядел красно-оранжевые всполохи. Топка у него внутри что ли? Как в печи? Зачем тогда траву ел? Может, его дровами кормить надо? Конь молча повернул влево, а Данька покрепче перехватил повод.

Домой они вернулись только под утро. Первые лучи солнца как раз начали пробиваться на востоке, когда падающий от усталости Данька заводил коня в хлев. И если до порога это еще был волшебный Тулпар, то в дальний угол снова встал неказистый Тишка.

У Даньки уже не было сил удивляться новому чудесному превращению. Пусть так – меньше вопросов будет. У него же осталось только одно желание – упасть на лавку и, наконец, поспать.

– Ну, надо же, эка невидаль – встал раньше матери! – Бобриха стояла на крыльце, кутаясь в шаль с красными маками. – И что стоишь? Воду тащи, каша сама себя не сварит! Курей покормил? Гусей почему на выпас не отправил? Репки надергай мне, да покрупнее, не как в прошлый раз. Давай-давай, что ты как сонная муха? Бестолочь неумелая!

Данька вытащил из колодца полное ведро и с размаху опустил туда голову. Кажется, поспать сегодня опять не удастся.

* Лакомник – наружный карман, небольшой мешочек, подвязанный к поясу, куда складывали сладости, семечки, орехи.

Глава 2

Глава 2

С утра на окне Ульянка обнаружила барвинки. Синие такие. Маленький пучок. И откуда взялись посреди лета? Отцвели ведь давно уже.

Чудеса.

Она потянулась и выглянула наружу, рассматривая двор за открытым окном и букетик на подоконнике. Кто же его оставил? И как так тихо прокрался, что даже Рыжий не проснулся и не залаял? Хотя он старый уже, совсем ленивый стал. Только и спит целыми днями. Вот и сейчас посреди двора дрыхнет.

Ульянка смотрела на цветы, а на улице вдруг разом пробудились зарянки – одна, вторая, третья… Едва слышный свист перерос в журчащую песню – как ручей бежал по камушкам, перекатываясь. В хор вплелись мухоловки, потом дрозд-рябинник. Казалось, птицы обрадовались Ульянкиному пробуждению и как будто звали ее куда-то.

Она помотала головой спросонья и снова уставилась на цветы, Что за чудеса? Выходит, кто-то ночью приходил и на нее спящую смотрел? Она поежилась. Даже если кто знакомый был, нехорошо это – на спящего смотреть. Придется, наверное, ставни на ночь закрывать или скамью отодвинуть к другой стене.

Ульянка подула – и цветы упали на траву. Нет уж. Не надо ей таких тайных подарков. Если кто хочет расположение свое показать – пусть в открытую дарит, как положено.

И вообще, рассвет скоро – вставать пора, а не думать о всяких цветочках. Матушка с отцом и младшие еще спали. Тоже скоро проснутся, а у нее до тех пор куча дел. Позевывая, Ульянка вышла во двор, умылась и села расплетать косу. И что за волос ей такой достался? Темный, тонкий, вьющийся. Как ни заплетай – к утру на голове воронье гнездо получается.

Ульянка, ойкая, расчесывала спутанные кудри, когда нащупала пальцами какие-то крохотные листики. Младшие что ли баловались, пока она спала? Она потянула прядь, поднесла к глазам. Так и есть – какая-то мелкая веточка запуталась.

Ульянка дернула, но побег держался крепко. Рванула посильнее и вырвала волос. Ой! Что за чепуха? Листья росли как будто прямо из волоса – словно он превратился в тоненький побег. Ульянка бросила его под ноги. Нет, глупость какая. Просто в волосах стебель запутался, вот и показалось. Она суеверно перекрестилась, ощупала голову – все, больше никаких листьев – и заново переплела косу. Потом подхватила чистое полотенце и скрылась в сарае, откуда уже доносилось недовольное мычание.

* * *

Лавочек было три, и стояли они буквой «П» у подножия большого холма, под березами. Место хорошее, укромное, на отшибе, но главная улица отсюда хорошо просматривается.

Лавки эти сколотили и поставили когда-то Аленкины братья – чтобы сестра с подружками там вечеряла. С тех пор так и повелось. Собирались на закате солнца кологреевские девушки – щелкали семечки и орехи, венки плели, сплетничали, пели песни, гадали на суженого…

Ульянку в этот круг пустили только в прошлом году. И то постараться пришлось. Верховодила всеми, конечно, Аленка, дочка старосты. Она и решала – кто к вечёркам будет допущен, и как для этого надо постараться.

Ульянка очень старалась. Таскала из дома угощения, глиняные фигурки, что лепил отец-гончар, платок для Аленки вышила… Конечно, пришлось ради этого и насмешки потерпеть, и гордыню поумерить, зато теперь она была своей. И с полным правом могла быть тут в компании подруг.

Подружки уже собрались и беспокойно ерзали на лавках – незадолго до посиделок по деревне пронесся слух, что в дом к старосте Всеволоду Гордеевичу приехали сваты. И теперь девок просто распирало от любопытства.

На двор старосты их все равно не пустят, да снаружи и не увидишь ничего. Остается только Аленку ждать. Будущая невеста на сватовстве долго не задержится. Ей всего-то показаться ненадолго надо – выслушать родительское решение да принять подарки. А что решение будет благоприятным, и подарки не отвергнуты – в этом никто не сомневался.

Главы Кологреевки и Большой Покровки уже давно сговорились поженить детей. Соседского старосту Козьму Бондарева и его сына Егора в деревне знали хорошо. Повезло Аленке, что тут сказать. Видный достался жених – высокий, красивый, из зажиточной семьи…

– Первой, значит, наша птичка улетит, – вздохнула пухленькая Любава, залезла в лакомник, отщипнула кусочек сладкого воска и закинула в рот.

– Ты погоди, вдруг не доторгуются еще, – ответила бойкая Веська. – Нынче сваты разборчивые пошли: глянут, что невеста слишком пригожая – и заартачатся. Мол, не готовы мы к такому счастью.

– Типун тебе на язык твой длинный!

– А ко мне сватов никто не засылал, – вздохнула Ульянка. – Зато ночью цветы кто-то принес и на окне оставил. Даже не знаю, на кого и думать…

– Степка это. Мельника сын, – уверенно заявила Веська.

– Откуда знаешь?

– Да не знаю я! Наугад ляпнула.

– Да что ты за сорока такая! Сначала каркнешь, а потом подумаешь.

– Не… Думать теперь ты будешь, – Веська хихикнула и разгрызла орех. – Кто к тебе там приходил, что оставил…

– Хорошо, если бы Степка, – мечтательно сказал Ульянка. – Только зачем так втихаря-то?

– Да кто их разберет, парней… О, смотрите: идет, кажется!

Аленка шла к холму – медленно, важно, с осознанием значительности момента. В самом нарядном красном сарафане и таком же красном платке, повязанном на голову.

– Ну что, сговорились?

Она потянула паузу, улыбнулась, а потом радостно рассмеялась в голос:

– Сговорились.

– А-а-а! – подружки завизжали и бросились ее обнимать и поздравлять. Суматоха длилась несколько минут, после чего все опять расселись на лавках и достали семечки. – Ну, рассказывай же, не томи!

– Ой, ну что там рассказывать, – махнула рукой Аленка. – Козьма Иванович сам приехал, с братом и со свахой. Пирог праздничный привезли, медовухи, платки, рушники вышитые. Батюшка с ними сурово так поначалу говорил – я за стенкой стояла, через щелку подслушивала. Но ясно же было, что он в шутку.

– И что, и что?

– Сваха шумная что Бобриха. Она батюшке говорит: овечку, мол, ищем белую да пригожую, ходят слухи, что она у вас в хлеву прячется.

– А он?

– А он отвечает: есть у нас такая – статная да стройная, не худая, не хромая. Только молода ещё, да с характером. А пастух твой хорош ли? Не заведет ли ее в бурьян, сам того не заметив? А сваха ему отвечает, не моргнув глазом: наш пастух за своим стадом глядит и не путается. Если овечка хороша – будет пасти на мягкой травке, да ещё и песенку напоёт. В общем, сговорились. Отмечают теперь.

– И когда свадьба?

– Осенью, после Покрова.

– А тебе-то жених что подарил через сватов?

Аленка прищурилась и наконец стянула с головы платок. Оттянула мочку уха, демонстрируя новые серьги – серебряные, в виде цветков, с голубыми капельками бирюзы в лепестках.

– Красивые же? Скажите, что красивые?

– Ой, до чего же красивые… – вздохнула Любава и потянула руку, чтобы потрогать украшение.

Аленка игриво хлопнула ее по запястью:

– Эй, не трожь! У тебя все пальцы в меду, снова соты ела!

Любава украдкой вытерла руку об подол. А Аленка покрутила головой, хвастаясь обновкой. Серьги блеснули в отсветах заходящего солнца. Девчонки, сидящие вокруг, улыбались и кивали. И немножко завидовали.

– Счастливая ты, Аленка, – мечтательно протянула молчавшая до того худая Милка и облизнула сухие узкие губы. – И батюшка тебя балует, и мать работой не изводит, и жених красавец…

У Милки было девять младших братьев и сестер. А судя по раздавшейся к лету фигуре ее матери, на подходе было очередное чадо. С такой оравой времени поесть не остается, не то что женихов искать. Да и кому Милка глянется – такая щуплая и невзрачная? Только имя и есть пригожее. Аленка посмотрела на подругу снисходительно:

– Ну, не всем вечно с чужой мелюзгой нянчиться, – и покосилась на песочную кучу невдалеке, где лепили куличи трое Милкиных братьев и сестер. Одну Милку на вечерние посиделки не отпускали никогда. – Ладно, свадьбу еще успеем обсудить, вам до праздника тоже постараться придется. Где эту дурищу Райку носит? Солнце уже село.

– Кажется, вон она, бежит, – Ульянка махнула рукой в сторону, где виднелась тонкая фигурка в синем сарафане.

Райка действительно бежала – запинаясь и придерживая рукой длинный подол, тонкие черные косички смешно болтались из стороны в сторону. Примчалась, запыхавшись, и встала перед ними, часто переводя дыхание, как вытащенная из воды рыбешка.

– Принесла? – спросила Аленка вместо приветствия.

– Ага, – Райка вытащила из-под подола тряпичный сверток и протянула Аленке.

– А что так мало? – та развернула и уставилась на небольшой кусок, свернутый трубочкой. В воздухе сладко запахло малиной.

– Прости, я только один и смогла утянуть, ата* сегодня глаз с меня не спускал. Не в духе он. Зато малиновая. Твоя любимая.

– Ну, ладно…

– Я еще принесу, правда-правда! На той неделе матушка черничную будет делать, очень вкусную.

Райка волновалась, и часто хлопала длинными ресницами. Вид у нее был такой несчастный и заискивающий, что Ульянке стало неловко. Еще год назад она и сама так стояла перед Аленкой, ожидая похвалы и одобрения. Чтобы приняли и признали своей.

Сейчас Ульянке почему-то было немного стыдно за Райку. И одновременно радостно, что это не ей, Ульянке, сейчас приходится заслуживать дружбы и воровать из дома ради этого малиновую пастилу.

Пастила у Райкиной матери и вправду была диво как хороша. Муж-татарин научил, но строго-настрого запретил раскрывать секрет. Все лето и осень Райка с матерью готовили сладости из ягод и фруктов, а дядька Сабир возил их в Покровку, где пастилу раскупали влет. Так-то он Сергей Хасанович после крещения стал, но местные все равно по-старому зовут, привыкли. За товаром Сабир следил дотошно, а рука у него была крепкая. Узнает – влетит Райке.

– В следующий раз больше неси, тут на один укус всего, – Аленка развернула трубочку и разорвала ее надвое, протянув половину Веське. – На вот, подели на всех.

Веська так же располовинила угощение и отправила кусок дальше. До последней Милки доехал совсем уж крохотный ломтик. Некоторое время все сидели молча, блаженствуя.

– Хорошо, но мало, – подытожила Аленка. – Расчеши-ка мне, Райка, волосы. И косу переплети.

– Ага, – Райка резво подскочила и схватила протянутый гребешок – деревянный, с перламутровыми вставками. Батюшкин подарок.

– Ну, что молчим, подруженьки? Али ничего нового не узнали? – спросила Аленка.

– Да какие новости после твоей-то, – ответила Ульянка. – Такую ничем не перешибешь.

– И то верно. Но про меня еще успеем наболтаться. Что у нас в деревне происходит?

– У Ханифы Семеновские мальчишки редиску на огороде подергали, – вставила Любава.

– Олухи, – бросила Веська. – Проклянет же, с нее станется.

– Она ж не ведьма – травница.

– А все едино…

– Скукотища, – вздохнула Аленка. – Эй, ты волосья-то не дергай! Руки как грабли!

– Прости-прости, я нечаянно.

– Бобриха сегодня снова Даньку распекала, – сказала Ульянка. – Она его за новой лошадью послала, а он уродца купил.

– Под себя что ли подбирал? – засмеялась Аленка. – Вот тупица! Шибко страшный уродец-то?

Ульянка вспомнила, как утром пожалела неказистого конька, который показался ей скорее несчастным, чем уродливым. Но вслух почему-то сказала:

– Как коловертыш в полнолуние. Кривой, косой, глаза навыкат.

– Ну, точно весь в Даньку. И достанется же кому-то такое… Может, Милка, тебе, а? Пойдешь за него?

– Не, – она замотала головой. – Чудной он.

– А ему Милка и не нужна. Он, Аленка, на тебя глаз положил. Видно же, как ходит, вздыхает, – ехидно вставила Веська.

– Вздыхает, говоришь, – хитро прищурилась Аленка. – А не позвать ли мне его на свидание?

– Ты что? – ахнула Любава. – А как же твой жених?

– Так он не узнает. Да и я не приду. Это ж розыгрыш будет. Шутка.

– Надо место выбрать какое-нибудь… укромное.

– Погост, – усмехнувшись, предложила Веська.

– Точно! Погост – это хорошо. Скажем, в полночь, а?

– Брр… – поежилась Милка. – Ночью на погосте страшно.

– Так в том и вся забава! Пусть потомится там, подождет…

«Недобрая шутка», – подумала про себя Ульянка, но вслух озвучивать возражение не стала. Аленка такие розыгрыши очень любила. Ну, а Данька… сам дурак. Если раньше не догадался, что такая девушка ему не по зубам, может, после неудачного свидания додумается.

– Так и сделаем! – хлопнула Аленка в ладоши. – На днях и позову. С конем. А вы – никому, поняли? Узнаю – волосья вырву. Ты, Райка, закончила?

Аленка перекинула косу через плечо, придирчиво рассмотрела плетение и нарядный красный бант:

– Смотри-ка, ладно постаралась. Легкая у тебя рука.

– Волосы у тебя, Алена, красивые, – Райка смутилась и затеребила кончик своей косички – тощей и короткой.

– А ты шибко не хвали. Сглазишь еще, с тебя станется.

*ата (татарс.) – отец

Глава 3

Глава 3

Данька заканчивал чинить дверь сарая, когда на крыльце появилась Бобриха и нахмурилась, наблюдая за его работой.

Взгляд этот Даньке был хорошо знаком. Сейчас матушка будет давать непрошеные советы. Никогда без этого не обходится.

Он взял маленькую дощечку, примерил так и сяк. По уму бы, конечно, дверь эту совсем снять и новую поставить. А то выглядит как сшитое из разноцветных лоскутов старое одеяло – то здесь кусок отломится, то там гвоздь выпадет. Но матушка бережливая, считает, что вещь должна служить до последнего вздоха – пока в труху не развалится.

Данька приставил дощечку к двери, взял гвоздь, примерился молотком, замахнулся…

– Да куда ж ты бьешь! – раздался недовольный крик с крыльца, и Данька, дернувшись, заехал себе по пальцу и зашипел от боли. – Бестолочь!

Вот всегда так. Она нарочно что ли? Данька переставил гвоздь и забил его в дерево тремя точными ударами. Потом взял плошку с жиром, смазал петли…

– Готово, – буркнул он. – Принимай работу.

– Работу, – хмыкнула Бобриха. – Пару минут молотком помахал – это ж разве работа?

Подошла и придирчиво осмотрела дверь, помахала створкой туда-сюда. По лицу сложно было сказать, осталась ли она довольна. Но похвалы за свой труд Данька не услышал, как и благодарности. Да и не ждал ни того, ни другого, откровенно говоря.

Бобриха распахнула дверь и заглянула внутрь.

– Так…

В ее голосе Данька снова уловил знакомые нотки. Думает, чем бы еще его загрузить. Как будто он сам не знает.

– Сено, – наконец выдала матушка. – А сена-то нет! Ты куда смотрел? А я тебе говорила, что кончается! А ты? Болван. Что стоишь? Запрягай свое чучело, езжайте на поле. Да поживее двигайся!

Данька обреченно кивнул, хотя на самом деле очень обрадовался. Только показывать этого нельзя было. Зато теперь можно без криков и понуканий спокойно себе прокатиться, никуда не торопясь.

Через полчаса они с Тишкой, запряженным в телегу, медленно вышли со двора.

– Понимаешь, Тишка, нам с тобой просто надо совершить подвиг, и тогда Аленка обратит на меня внимание, – рассуждал вслух Данька, ведя конька под уздцы.

Тишка послушно кивал, но, кажется, мало понимал, что такое подвиг. Нет, про подвиги это надо с его второй ипостасью говорить – с Тулпаром. А он до захода солнца не появится.

Данька вздохнул и потрепал конька по шее.

Видимо, подвиг придется самому сообразить. Данька на ходу выдернул травинку с обочины и начал медленно жевать. Так думалось лучше.

Про подвиги он знал немного. В Покровке на ярмарке, помнится, один дядька лубочными картинками торговал. Красивые. Половину букв Данька не разобрал – не успел азбуку в церковной школе доучить. В восемь Данькиных лет Бобриха на учение ходить запретила – с тех пор, как отец ночью в старый колодец свалился и шею насмерть сломал. Нечего, мол, штаны в школе просиживать, когда матери помощь нужна.

Так что Данька и буквы-то не все успел выучить, а те что успел – на лубках в слова не складывались. Зато картинки там были нарядные, цветные. И торговец Даньке по доброте объяснил, что был такой богатырь Илья Муромец, и боролся он с трехглавым змием, спасая прекрасную Василису. И одолел чудовище, а потом на красавице женился.

Очень Даньке эта сказка понравилась и часто снилась потом. Конечно, в роли богатыря был он сам, а на месте Василисы представлялась Аленка. И сны эти были такие чудесные, но совсем ненастоящие.

А теперь, выходит, сказка может стать былью. У Ильи Муромца конь был могучий, богатырский. У Даньки теперь тоже такой есть.

Он покосился на Тишку, который тихо брел, фыркая и отгоняя слепней. Нет, ну не этот, конечно. Тот, ночной. Ну, и чем Данька не богатырь с таким волшебным конем?

Оставалось только найти страшное чудовище. А с чудовищами в Кологреевке отродясь было не очень.

Змеи, конечно, водились. Но обычные, не трехглавые. Такую и мальчишка убить может.

Лет пять назад еще было дело – медведь-шатун по зиме к деревне вышел. Даже набедокурить не успел – только бабку Ханифу напугал. На ее крик мужики с кольями и вилами примчались, да и оприходовали зверя. Даже староста Всеволод Гордеич с ружьем добежать не успел.

Данька медвежью тушу после видел у Гордеича на дворе – худую, облезлую. Очень жалко зверя стало. А шкуру староста себе забрал, ею Аленка теперь ноги укрывает в зимней упряжке.

Нет, с чудовищами в деревне совсем плохо. Ну, не считать же чудищем лесного хозяина Урмана? Он, конечно, не человек, но и не зверь. И лес, и деревню оберегает. Хоть и нечисть, как поп говорит, но нужная и полезная. Или взять того же хлевника. Этот вредит иногда, но кто же в здравом уме пойдет скотного духа убивать? Его задобрить можно или договориться. Нет, хлевник тоже не годится.

Вот если бы на погосте мертвецы из могил повыползали… Данька подумал о таком и поежился. Погост он не любил, особенно после того, как батюшку схоронили. Мать тогда притащила его на кладбище, громко завывала при всех и царапала лицо. А потом толкнула Даньку к гробу, причитая: «Целуй, целуй батьку, сынок, последний раз его видишь!».

Данька посмотрел. И тут же заорал, вырвался и убежал. Потому что в гробу был совсем не батька, а кто-то страшный – желтый с синими губами.

Он весь день потом прятался за сараем у бабки Ханифы, а к ночи, заплаканный и голодный, все же вернулся домой, где немедленно отхватил хворостиной от матери. И не один раз. «На всю деревню, ирод, опозорил! На похоронах!» – причитала Бобриха, охаживая тощую Данькину задницу крепким прутом.

Задница потом болела сильно. А матушка ночью за баней выла – тихо, жалостливо. Думала, наверное, что он спит уже и не слышит. А Данька все слышал, но не подошел тогда утешить. И потом ни разу не напомнил ей об этом. Но на погост больше не ходил. Ни днем, ни тем более ночью. Нет уж. Пусть лучше трехглавый змий вдруг появится, чем ходячие мертвяки.

«А ведь матушке, наверное, тогда очень тяжело было», – подумал Данька. Остаться одной, без кормильца, с маленьким ребенком на руках. Староста, конечно, им помогал, чем мог, и соседи тоже… Но тягостно это. Может, потому у нее характер и испортился?

Данька попробовал вспомнить, какой была матушка до смерти отца, и понял, что не помнит почти ничего. Разве что звали тогда ее в деревне не Бобрихой, а теткой Марфой. Прозвище уже после появилось и приклеилось как банный лист. Она поначалу на него очень обижалась, не отзывалась даже. А потом то ли привыкла, то ли смирилась. А теперь даже с гордостью его носит. Знайте, мол, Бобриху из Кологреевки. Такой палец в рот не клади – откусит по локоть.

А теперь и Даньку вслед за матерью кличут «Бобрёнком». Каждый раз руки чешутся в морду заехать. Но тогда точно еще больше будут насмешничать. Что ж, видимо, придется ему как матушке смириться когда-нибудь с дурацким прозвищем…

Так нечаянно вспомнив детство и ничего и не придумав насчет подвига, он добрался до деревенского поля. Сенокосный луг был разделен на участки, и каждый житель знал свой. Бобрихинский кусочек был совсем небольшой и на самом краю – да еще и с большим оврагом. Так что мамка-Бобриха договорилась со старостой, что ей, вдовице, можно и остатки собрать с соседних. Чай не убудет. Всеволод Гордеич, скрипя зубами, согласился. От Бобрихи крику больше, если не уступишь.

А соседский участок был как раз его, старостин. Так что Данька не удивился, увидев на поле сразу три телеги и двух парней – Ярослава и Святослава – Аленкиных братьев.

– Что-то ты, Бобрёнок, припозднился! – крикнул один из них – рослый и кудрявый.

Никогда их Данька не различал. Вроде и не близнецы, разница в пару годов, а похожи как две капли воды.

Он молча достал вилы и начал сгребать загодя скошенную траву. Ну, что за место у них такое? Как назло вся поросль мелкая да приземистая. Почему у Гордеича трава растет высокая да сочная? Где справедливость? Рядом, лихо кидая огромные снопы и соревнуясь, кто дальше бросит, веселились Ярослав и Святослав. Перебрасывались не только сеном, но и шутками. Наверняка и про него, Даньку, шутили. Он не обращал внимания, занимаясь своим делом.

А через какое-то время, утомившись, обернулся и вдруг наткнулся взглядом на Аленку, которая принесла братьям обед. Какая же красивая все-таки. Данька исподлобья ее разглядывал, надеясь, что другие не заметят.

Сарафан красный надела. И руки у нее такие сдобные и мягкие. Наклонилась низко, молоко из кувшина наливая. И вышитая ткань так сверху натянулась, а под ней рубашка тонкая. Шнурок на завязке того и гляди лопнет. А из-под него серебряный крестик норовит выпрыгнуть – как раз из темной ложбинки между…

Данька сглотнул и отвернулся, неистово работая вилами.

Он твердо помнил, когда Аленка ему в сердце запала. Год назад. А ведь тоже на сенокосе дело было.

Жара тогда стояла большая, в поле почти все вышли и с утра, по росе, работали без продыха. Данька, хоть и крепкий, сильно утомился – до ломоты в спине и мозолей на руках, потому что старался от других не отставать.

И когда дошел до кромки, то не сразу сообразил, что все: можно передышку сделать. Народ вокруг веселился, а он стоял – мокрый, уставший, но довольный собой. И вдруг услышал ее голос совсем рядом:

– Гляньте-ка, девки, Данька сегодня – наш герой, как с поля брани! Весь в орденах…

– Да уж, орденов на нём, как на генерале! – добавила Веська

Девки весело рассмеялись и пошли дальше. А Аленка обернулась и посмотрела на него так пристально, что Данька растерялся и покраснел.

В орденах?

Он не сразу понял. А потом оглядел себя и увидел, что вся рубаха у него спереди в приставших репейниках. Он тогда с ходу и не придумал, как ответить. Тоже засмеяться? Так девки ушли уже… Обидеться? Или выпрямиться и сделать вид, что так и положено?

Он думал над этим целый день, вспоминая малейшие крохи, звуки и точные слова этой короткой сценки. И только вечером понял: ни до, ни после никто его не называл героем. Пусть и в шутку.

Теперь Данька снова вспомнил тот случай, яростно работая вилами.

Подвиг. Срочно надо придумать подвиг.

Сена вышло совсем мало. И телеги с верхом не набралось. Что ж, Тишке будет легче, а вот матушка не обрадуется.

Данька направил конька к кромке поля, когда сзади раздалось:

– Эй, Бобрёнок! Лови! С нас не убудет!

Кто-то из братьев – Ярослав или Святослав? – подцепив на вилы солидный ком сухой травы, кинул ему в телегу.

– Спасибо, – ответил Данька.

Вроде и хорошее дело братья сделали, но почему же так неловко? Или перед Аленкой стыдно, как будто он тут… побирается?

Боженька, срочно пошли трехголового змия в деревню Кологреевку!

Аленка догнала их на полдороги.

– Подвезешь?

И, не спрашивая согласия, вспрыгнула на телегу – так, что сарафан на груди упруго качнулся, а из-под подола показались почти до колена крепкие загорелые ноги.

Данька молча кивнул и отвернулся, делая вид, что проверяет упряжь. Непременно надо ее проверить. Прямо сейчас.

Некоторое время ехали молча. Точнее, Аленка ехала, а Данька вел конька, не решаясь заговорить. Честно говоря, он совсем растерялся и теперь тщетно пытался придумать, что сказать. Все слова из головы как назло выветрились.

Аленка завела беседу сама. Залезла в лакомник, вытащила оттуда горсть семечек и начала лузгать. Потом кивнула на Тишку:

– Так это и есть ваш новый конь?

– Ага, – кивнул Данька.

– А чего такой неказистый?

– Он сейчас такой. А на самом деле он… волшебный.

– Врешь! – сказала Аленка и сплюнула шелуху Даньке под ноги.

– Ей-богу не вру, – он трижды постучал по оглобле для убедительности. – У него сейчас такой облик, чтобы никто не догадался. А на самом деле он большой и сильный, как богатырский конь.

– Докажи! – потребовала Аленка. – Пусть превратится.

– Сейчас не получится, – вздохнул Данька.

– Я же говорила – брешешь.

– Правду говорю! Он ночью превращается, когда солнце сядет.

– Ночью, говоришь… – протянула Аленка, и глаза ее хитро блеснули.

– Я могу показать, если из дома выберешься, – осмелел Данька.

Аленка, казалось, его не слушала – перебирала семечки, хрустела. Молчала долго, но все же ответила:

– Выберусь. Как стемнеет – на погост приходи, там и покажешь своего волшебного коня.

– На… погост? – оторопел Данька.

– А что? Боишься что ли? – ехидно прищурилась Аленка.

Он замешкался с ответом, и она, не дожидаясь, добавила:

– Мне казалось, ты смелый. Раз уж с волшебным конем ходишь.

– Вот еще! Не боюсь я. Возьму и приду.

Меньше всего ему хотелось явиться среди ночи к мертвякам. Но… Сама же позвала! А там, глядишь…

За поворотом показались изгороди Кологреевки, и Данька надеялся, что сможет подвезти Аленку до самого дома – по улице, чтобы все видели. Но она крикнула Тишке «тпру» (он послушно встал) и спрыгнула с телеги. «Вот и условились», – сказала напоследок и ушла быстрым шагом.

Данька стоял и улыбался во весь рот.

– Вот видишь, Тишка, как все хорошо сложилось. И чудовищ никаких не надо. Она сама повидаться хочет.

Он до конца не мог поверить в случившееся.

А конек горько вздохнул. То ли от тяжелого груза, то ли от глупости людской, которая, как известно, тоже бремя нелегкое.