Русские рассказы бесплатное чтение

Глава 1

Дыня с привкусом войны

1

Не во всякой земле родится жизнь – не всякая земля примет ее обратно. В рыхлой, мягкой да сырой после добрых снегов и дождей, даже самое больное зерно даст росток, завьется усами по весне над родительницей, корнями крепко за нее ухватится: а она, знай, рада питать свое дитя, и жданное и случайное, разницы не ведая. В сухой, сыпучей же пыли, сбившейся в твердолобые валуны, вдоль и поперек изрезанные трещинами, никакое семя не задержится, не оживет – упадет в бездушную твердь и погибнет.

Благодатную землю во все времена и зверь лесной, и человек славили, бесплодную – обходили десятой дорогой, чуя неладное. Верная примета доброй земли – богатый всход, муравы или дерев, знай, сочных, ветвистых, мясистых стеблями и толстых стволами. Гиблая же земля ничего не родит, ничего не приумножит, разве что выкинет на поверхность горсть грибов да укроется мхом. Страшна такая земля, дика: по такой только нечистой силе гулять, жечь её огненными плясками аккурат в Вальпургиеву ночь – раз пустая та твердь, мертвая.

Но земля живая, хоть и жизнью той сильная, хрупка. Сотни лет может являть она благость, а на сто первый год занемочь, запротивиться, перестать и всходы давать, и питать уже давние родом. Стерпит она бурю неукротимую, мороз трескучий, жару лютую, но вот раны от рук человеческих станет залечивать не одну весну. Где прежде рождала та земля поля пшеничные, сады яблоневые, али ещё бог весть какие буйные всходы, после бомбежки станет выкидывать на поверхность редкий урожай, все больше больной, тусклый, бедный. Такую она, истерзанная, даст снедь, что и голодный зверек в нору запасать не станет.

Да и человеку в лихую годину не до земли: не до ухода за ней, не до благ её. Забросит он огороды, сады, поля: отдаст их сорнякам на потеху да жукам на съедение. Но всё одно, земля и тут – богиня. Бабы с детьми станут искать спасения под ней, в погребах, мужики – в ней же, землице родимой, рыть окопы да рвы. И будет стонать та земля добрая, но терпеть, помогать – гореть за жизнь!

Вот и в это палящее лето бросили люди бахчу где-то под Луганском. А она, знай, дала уже хоть и бедно, но все же знакомый ей урожай: туда дальше, к речке, прятались под разросшимися лопухами арбузы, ближе к обрыву – желтели налившиеся спелостью дыни. Бахчу не засевал никто, да вот ишь ты, взяла откуда-то землица семя….И теперь лежали тыквины, кипятились на солнце, ждали человека – а он не пришёл за ними. Только посыпал сверху железом. Прыснули под осколками арбузы алостью на жирную земь: перемешался с ней урожай и остался, никому не нужный, печься в зное.

А одна дыня уцелела. Кособокая, уже перезрелая, готовая оторваться от стебля, свесилась она с самого края бахчи над оврагом. Да так гудела земля под взрывами, так хотела спасти хоть какое-то свое дитя, что не удержала дыню: тряхнула её так, что она оторвалась от стебля и покатилась с пригорка. Не разбилась – застыла внизу около дороги под кустом. День дыня лежала, второй: ни человек по той дороге не шёл, ни зверь не бежал. Но что-то поменялось в испуганной природе. Так она захотела жить вопреки творящемуся, что пробудила сознание в каждом бессознательном своем дитя. В каждой пичуге, каждой ягоде или травинке – всё в ней обрело разум.

Глядь, откуда ни возьмись – заяц. Увидел дыню, уши навострил, ноздрями шевельнул и подобрался близохонько. Понюхал её, дернул усами, и укусил за бок. Да не полакомился вдоволь – щелкнула его по носу крупная капля опускающегося дождя. Небо заклокотало, почернело, завыло и пролилось на изможденную твердь влагой. Зашла с запада сильная туча, суровая: проглотила солнце, поломала его лучи и растянула густой смолой ночь по белому дню.

2

– Группа, слушай команду! – через плечо крикнул Рудый, утерев рукавом лоб. – Здесь родник рядом, даю десять минут – за водой марш!

Они возвращались с задания втроем: Рудый, старший группы, Кот и Шаман –желторотики. Туда шли пешком, обратно в подразделение тоже. Дело привычное, да только жара....

– От дороги вооон, в рощу, тропинка ведет. По ней сейчас пойдете, услышите родник, – махнул Рудый рукой. – Тут уже можно, никого нет.

– Товарищ капитан, а вы? – посмотрел на него Кот, отстёгивая пустую флягу от ремня.

– А я как верблюд, – хмыкнул Рудый. – У меня вода не тронутая, а я видел, как вы всю свою выпили. Ну, признавайтесь, как оно – первый раз не по мишеням бить? И я что говорил – я вам не товарищ капитан ни на задании, ни в дороге. Рудый, а вы – Кот и Шаман, а не как там вас зовут.

Бойцы переглянулись, но Рудый не дал им ответить.

– Ничего, я тоже по первости и блевал, и глаза жмурил. Где-то на десятом всушнике прошло. Запомните алгоритм: снял – перекрестился – забыл. Всё, а то смотри-ка, один позеленел, второй чуть автомат не бросил. Что, не учили вас этому пять лет, вы у нас агроном и архитектор? Что, курсов вам мало было? Ну, согласен, но, ребята, вон оно как все повернулось, не до учебы. Ладно, нормально, за водой шагом марш! – гаркнул Рудый, стянув с головы мокрую кепку.

Рудый воевал уже восьмой год – что взять с пацанов? Для него «охота» стала привычной, а разница между картонной мишенью и человеком стерлась ещё в первые месяцы его боевого пути. Он тоже, как и ребята в его подчинении, не учился военному делу, но практического опыта набрался через край. Так набрался, что сбился со счета выполненных заданий – упокоенных прицельным в лоб нациков, фашиков и прочей швали. В подразделении Рудый прославился не только боевыми успехами, но и своим жестким, если не жестоким, нравом. А какой у него мог быть нрав, если он в один день потерял все, что у него было: дом, семью и даже собаку. «Гостинцы» от украинской сволоты прилетели один – точно в его дом, второй – во двор. А рудый в то время был уже здесь, на войне. Которая тогда, в 2014, 16, 18, 20 (!) годах как бы не считалась войной – называлась «вооруженным конфликтом на Юго-Востоке Украины». Действительно, какая это могла быть война, если этот самый Юго-Восток оборонялся чуть ли не вилами? Война же – это когда армия на армию, ракета на ракету…а тут – как-то в одну сторону вышло. Юго-Восток считал «входящие», хоронил своих, отвечал чем мог, но…этого было не достаточно, чтобы мир назвал это войной и обратил внимание на происходящее ещё тогда, в зардевшемся 2014… Так, как обратил в 2022 году, когда «конфликт на Юго-Востоке» вылился в противостояние уже ядерных держав. Которое, впрочем, тоже не квалифицировано в официальном поле как война. Но какая к чёрту разница, как называть резню, если она происходит как факт? Общемировой факт.

Рудый приметил на обочине дороги синюю тень от единственного уцелевшего здесь дерева и пошел к ней, улыбнувшись, незаметно даже для себя, впервые за долгое время.

– Сынок, не торопись, пешочком иди! – долетел до него из детства голос матери.

– Ма, ну жарко, я бегом в тень добегу, вон она, тень! – кричал он, со всех ног мчась к заветной прохладе.

– Серёжа, да сумку хоть возьми, вон сколько на ярмарке накупили! Иди ко мне, я тебе легонькую дам! – звала его мать.

Почти добежав до тени, мальчик круто развернулся и побежал обратно – как не помочь маме?

– Вот молодец, держи, там банки, не разбей, – погладила его по голове мать.

Серёжа снова захвастолупил изо всех ног к тени и не заметил кочку на дороге. Споткнулся и упал, разбив локти, коленки…и банки.

– Ну мааам, – закричал пацан, – ну зачем ты мне под ноги сказала про банки, – по-взрослому насупился он.

– Ох, хоть не в стекло упал! – подбежала к нему мать. – Что же ты такой у меня бедовый! – заплакала женщина, прижимая сына к себе так отчаянно, как будто знала, куда занесет его судьба через десятки лет…

Рудый помотал головой, прогоняя воспоминания. Кинул рюкзак под ствол дерева и собрался сесть, как вдруг заметил в зарослях дыню.

– Интересно, – протянул он, – Хотя. Что интересного – тут бахча рядом, вон там, на пригорке, – посмотрел Рудый на холм и потянулся к дыне. – Перезрела да скатилась, – протянул он, крутя в руках находку.

– Рудый! – услышал он Кота. – Воду набрали, ох и хорош родник!

– Ну слава богу, а я вон что нашел! – подбросил он дыню и поймал одной рукой. – Должно быть, сахаристая, перезрелая, глядите – с одного бока аж оранжевая. Да знаю, жрать охота, но давайте уж как-нибудь до кухни дотянем. А дыню…Я её Искре отнесу, пусть хоть какая-то радость. Возражения? – вскинул бровь Рудый.

– Не имеем! – ответили бойцы.

3

Искра, капитан медицинской службы, тоже находилась на войне не первый год, но так и не смогла смириться ни со смертями, ни с элементарным отсутствием воды: о достаточном количестве медикаментов, перевязочного материала и инструментов она перестала даже мечтать.

– Так, Артист, – прищурилась Искра, снимая повязку с головы бойца. – Завтра к нам, говорят, волонтёры должны приехать. С ними тебя отправлю в госпиталь.

– Да не надо. Прошло уже всё, ну, почти, – дёрнулся он.

– Концерты вот эти вот тут мне устраивать – это не надо! То, что задело по касательной, не значит – ерунда. На зрение жалобы есть? Есть. Парестезия есть? Есть, – строго посмотрела Искра на него, обрабатывая рану. Боец вздохнул, но ничего не ответил. Перевязав его голову свежими бинтами, Искра села за стол и принялась что-то писать.

– Держи, твоя форма 100. Завтра будь готов, надеюсь, гумка приедет, – протянула она ему карточку.

– А у меня вот вопрос: вы за всех так хлопочете или…, – подошел к ней, улыбаясь, Артист. – Ну какая вам до меня печаль.

– Закрой рот и иди отсюда. Карточку забери – отрезала, помрачнев, Искра и бросила её на край стола. Он понял, что сказал что-то не то, молча взял её, развернулся и, пошатываясь, вышел из модуля. Искра встала, помутневшим взглядом окинула модуль, прислонилась лбом к стоящему рядом шкафчику для препаратов и закрыла глаза.

Она работала до войны в горбольнице – начинала карьеру нейрохирурга, ассистируя профессору Аркадию Платонову.

– Марина, зажим! Марина! – тихо, но твердо сказал он ей во время их первой операции. – Долго думать нельзя, это не анатомичка! Зажим!

Она вздрогнула и трясущейся рукой протянула ему инструмент. А после операции – вылетела из бокса и села на пол в углу коридора, не понимая, что могло ее так испугать.

– Мариночка, это ничего, это пройдет. Вы крепко стоите на ногах, у вас не трясутся руки – это замечательно, – присел рядом с ней профессор. – Практики у вас нет – вот это плохо. Но пока я здесь, я вас всему научу, я ведь тоже начинал, – тронул он её за плечо. – И не дай бог вам, Мариночка, начинать, ну или продолжать, как я – в полевом госпитале, – покачал головой доктор.

Но вот, бог дал – Марина не проработала в горбольнице и пары лет, как началась война. Она ушла «в поля» почти сразу, и сразу – на передовую, туда, где нужна медпомощь неотложно…В первый же день на передовой она попала под обстрел. Он начался, когда УАЗ, в котором она находилась, подъезжал к импровизированному КПП подразделения.

– Вон из машины! – крикнул ей водитель, вдавив тормоз. Марина ещё на подъезде приметила глубокую колею справа от накатанной дороги. Соображая, как до неё добежать, она схватила ящик с медпрепаратами, выскочила из уазика и… заметила бегающего между взрывами мальчишку.

– Ложись, ложись! – закричала она, махая руками, но он не слышал и не видел её. Прилет, второй, ещё – снаряды как будто сыпались специально на него. От нескольких пацан убежал, но один его накрыл. Марина кинулась к нему: теперь железо словно выбрало целью её, и уже «Ложись!» кто-то кричал ей. Она зайцем допетляла до места, в котором затих паренёк: кругом чернела вывернутая земля. Чудом рассмотрев белеющую из-под неё худенькую кисть, Марина принялась рыть руками – откопала бедового, оттащила под уцелевшую берёзу.

– Ты живой, ты слышишь меня?! – звала пацана Марина, освобождая его глаза, рот, уши и нос от земли. – Давай, говори, говори со мной, – шептала она. – Нога перебита, но это не беда, слышишь? Не сметь умирать! – выпалила она, оторвав от своей рубашки лоскут.

– Бооольно, – застонал мальчик.

– Больно, это отлично, замечательно! – приговаривала Марина, накладывая импровизированный жгут. – Тебя как зовут?

– Данила я. Там мамка дома, там, там…жарко, плохо, – закатил глаза пацан. – Вы, я, мамку найдите, там, дома, я искал кого-то, – заикался он.

– Что с мамкой, где дом твой? – заговаривала мальчишку Марина.

– Двое нас у мамки, третий вот должен был родиться, мамка упала, я хотел позвать…

– Найдем, сейчас тебя к машине отнесу, – посмотрела Марина в сторону уазика. Он, искареженный, лежал на боку, а рядом – никого…

– Марина, – услышала она.

– Данила? – пробормотала она и открыла глаза.

– Рудый, ты, – улыбнулась она. – Артиста завтра нужно в госпиталь отправить, был сейчас тут. Ушёл, а я Данилу вспомнила. Если бы не ты тогда.., – взяла она его за руку. – Ты так и не рассказал до сих пор, как к нам вышел, откуда.

– Спасли пацана, и ладно, – посмотрел поверх её головы он и сжал её ладонь в своей.

– А мать, помнишь, мать у него была? Её не спасли…, – протянула Марина. – Ты понимаешь, я до сих пор считаю, что это все на мне. У меня никто не умирал до неё ни на столе, ни на руках. Но она, она, беременная… сразу двое погибли, понимаешь? До сих пор. Не могу, прости, – бросила она его руку и выбежала из палатки.

– Марина, мы все тут живы благодаря тебе, – вышел за ней Рудый. – Я думал, ты как-то уже…привыкла, что ли.

– К чему? Я привыкла резать и шить под бомбежками, без света и воды, но я никогда не привыкну к тому, что они гибнут… особенно – мирные. Поэтому я и ношусь с каждым, – хлопнула она в ладони и сунул руки в карманы. – Рудый, ты сейчас это все не видел и разговора этого не было, – выпрямила спину она, вынула из кармана пачку сигарет с зажигалкой и закурила. – Чего пришел?

– Да я тебе вот что принес, – Рудый снял с плеч рюкзак и достал из него дыню. – Смотри, переспелая какая. Должна быть, что называется, сахар-мед-айва!

– И где ж ты ее нашел? – засмеялась Марина.

– Да сама в руки с бахчи скатилась, под горку. Когда все это закончится, пойдешь со мной…в кино? – посмотрел он на неё и застыл, загадав её ответ.

– Кино? Рудый, представляешь, где-то – везде, где не здесь, люди реально ходят в кино, салоны красоты, ездят на пикники. Где-то – жизнь. А мы тут как в сорок первом, – посмотрела вдаль Марина.

– Да, подвисли немного. Но я уже не знаю, как можно жить в мире и чем там заниматься, – протянул он.

– Это к психиатру, Рудый. Но с тобой в кино пойду, – затушила она сигарету, взяла у него дыню и скрылась в палатке.

4

Их рота стояла в полях под Луганском, окруженных густым лесом, перемежающимся с топями. Оно не было отрезано от мира, но гуманитарные машины были здесь редкими гостями. А теперь, когда совсем рядом обозначился фронт, и подавно. Приедет пазик раз в месяц, груженый консервами, прочей «долгоиграющей» снедью, нехитрыми медикаментами и Митькой его звать, как говорится. Это в международных конвенциях война должна вестись по правилам, это там, на бумаге, никто не может бить по санпоездам, медмашинам, гумконвоям. Здесь же – за милую душу, если не в первую очередь, они становятся целями. Да разве только в этом дело? Нет, если и вовсе не в этом – что везти, когда этого «чего-то» или нет физически, или недостаточно?

В подразделении числились 50 бойцов, три водителя-механика, повар и врач. «На верху» были планы о наращивания численности роты и пополнении его, как минимум, двумя фельдшерами, но планами они так и остались. Поэтому каждый держал фронт как мог – бойцы выполняли задания, повар варил каши из топора, Искра же справлялась и с ранениями, и с простудами, и с прочими хворями.

– Чего не хватает в вашей медсанчасти? – спросил её однажды майор, прибывший проверить порядок в формировании.

– На войне раненых меньше, чем больных, – ответила Искра. – Военные тоже люди и так же болеют, как и все, ОРВи, страдают пищевыми расстройствами, аллергиями. Поэтому очень нужны терапевтические препараты, ну а «тяжелая артиллерия» – само собой.

Майор, цокнув языком, подошел к импровизированному операционному столу, застеленному линялой простынью, смахнул с неё несуществующую пыль, огляделся и сказал:

– Чисто. А что за ширмой?

– Терапевтический стол, – убрала её Марина Витальевна. – Здесь анальгетики, жаропонижающие, антибиотики, тонометр, термометр, жгуты, под марлей – стерильные хирургические инструменты.

– Да, мало препаратов, смотрю. Да везде так, хоть сам в аптеку беги – да где те аптеки, – снял майор фуражку, промокнув лоб. – Сколько сейчас тяжелых у вас?

– Сейчас никого, – показала Искра на пустые койки. – Одного тяжелого отправили на днях в госпиталь, двое легкораненых.

– С задания?

– Так точно.

– Понял-принял. Разберемся с медикаментами, – майор надел фуражку вышел из лазарета.

Думала ли Искра, что когда-то придется ей использовать в своей медицинской практике травы? Думала-не думала, а пришлось: благо, бабка ее была травницей и с детства внучку научила разбираться в растениях. По весне брала она ее с собой на лан – учила находить целебную траву, правильно ее собирать и укладывать в корзину.

– Мариночка, пригодится тебе это знание. От простуд всяческих – душица, дягель, клевер, мать и мачеха. Перелом чтобы скорее заживить – бери таволгу и сабельник. С сердцем беда – помогут рябина и боярышник. Поля у нас вон какие добрые кругом, благодатные – знай только, как по уму этим добром пользоваться, – приговаривала бабушка. – Только не смей траву брать с корнем, да не ласково! У одной можно только цветочки собирать, у другой – листики, но чтоб с корнем из землицы вырывать – никогда!

Когда стала Марина постарше, научила ее бабушка и сушить травы, и толочь их в порошки, и готовить мази и отвары. Дома у них из аптечных препаратов ничего-то и не водилось – лечила бабушка и семью, и соседей, и специально ездивших к ней за помощью только травами. И вылечивала – все у нее были живы-здоровы.

Запомнила крепко бабушкину науку Марина, да как в воду та глядела; вот что бы сейчас, почти на передовой, делал ученый хирург один на один с упаковкой анальгина, когда человеку нужно помочь от ожога или бронхита? Давно приметила она поле, да стала ходить туда за травами. И никто ей слова поперек не сказал – а что тут скажешь, если помогают природные микстуры?..

Покрутив в руках дыню, Искра подошла к рукомойнику и повернула кран. Из него сорвались несколько капель.

– Пустой, – заглянула она в бак. – Так на ночь оставлять тебя не годится, – прошептала она и положила дыню на стул рядом с ним. Алюминиевое ведро, стоявшее под ним, тоже было пусто. Искра посмотрела в мутное зеркало бака и тронула лицо пальцами.

Выбившиеся из-под косынки белокурые пряди, густые брови, чуть красные от недосыпа глаза, строгие скулы – она смотрела, но все меньше узнавала себя в этом отражении. Она не состарилась, не обезобразилась, но черты её лица суровели – с каждым днём будто бы делались резче.

– И что там себе напридумывал Рудый? – устало спросила Искра своё отражение, подняв и опустив брови. – Какое кино, смешно же. Я платье последний раз-то надевала где-то там, в прошлой жизни. Не знаю я, как ходят в кино и как вообще после этого всего можно веселиться, – перевела она взгляд на операционный стол.

Вдруг зеркало задрожало, ведро звякнуло ручкой, дыня скатилась со стула – роту накрыл ракетный обстрел. Искра схватила сумку с медпрепаратами, перекинула её через плечо и выбежала из палатки.

Вряд ли били по роте прицельно, но она расположилась неподалеку от регулярно обстреливаемых луганских сел. Искра нырнула в вырытую на этот случай траншею и принялась высматривать бойцов, которым нужна помощь. Но почему-то ни суеты, ни криков о помощи не было. Искра насчитала семь взрывов, на восьмом всё прекратилось. Выждав несколько минут, она приподнялась, собираясь покинуть укрытие. Но не успела сделать и шага –рядом с ней разорвался снаряд, впечатав её в землю.

5

Рудый видел этот взрыв в бинокль. Он, Шаман и несколько бойцов во время обстрела были на стрельбище примерно в километре от медкрыла, ближе к лесу – там и укрылись. В подразделение кроме них никого и не было – все разошлись по заданиям. Рудый бросил бинокль, вскочил, но Шаман схватил его за ремень.

– Стой, что творишь, командир! – крикнул он, но свист и грохот новых залпов перекрыли его.

Рудый ударил Шамана по руке, повалил и зашипел:

– Со мной пойдёшь, поползёшь, что я скажу, то и сделаешь, – проскрипел он зубами на ухо Шаману. – Между прилетами ползком за мной, понял?!

– Так точно! – выдавил Шаман.

Нет, не рота была целью обстрела – это стало понятно по хаотичным прилетам. Били дальше, по Хорошему и Скарговке. Но били чем – западными системами, незнакомыми украинцам. Поставить-то их им поставили, а научить не научили – стало быть, они сами, практическим путём, учились задавать координаты. Всё, что сыпалось на подразделение, можно было считать ошибкой расчётов или недолётами – но какая к чёрту разница, если его перепахало вдоль и поперек.

Рудый полз впереди, изредка вставая и перебегая от воронки к воронке, Шаман – за ним.

– Здесь, – кивнул головой Рудый на перелопаченную траншею. – Марина! – крикнул он. – Марина! – Щурясь от поднявшейся пыли и дыма, он разглядел лежащий на земле ботинок.

– Это её! Сейчас, Шаман, тут, должна быть тут, – подбежал он к краю траншеи и увидел Марину на противоположной стороне.

Рудый подполз к ней, тронув за шею.

– Есть пульс, Шаман! – крикнул он. – Дуй за носилками в модуль, сюда неси, потом – ищи целую машину и гони сюда!

Прилёты прекратились, на этот раз, похоже, окончательно. Всё выстреляли – куда били, зачем, из чего – хрен их разберет. Понятно, что по сёлам – но они давно уже стояли пустыми. Тревожащий огонь, чтобы не расслаблялись? Да так никаких снарядов не напасешься, тем более, не особо умеючи.

– Марина, – тронул Рудый её за руку. – Глаза открой, открой! – кричал он, но понимал, что это будет чудом: её рубашка густо набралась кровью.

– Ру..руд.., – двинула пересохшими губами Марина.

– Слышишь меня? Слышишь! Давай, говори со мной, – склонился он над ней, пытаясь осмотреть рану на груди слева. – Сумка где? Вот она, через плечо, хорошо. Сейчас всё сделаем, – шептал он, понимая, что ничего не –Ничего не перебито, все цело, – шептал он, держа ее за плечи.

– Мо..можем, – выдавила Марина, – Ты чего, все же нормально, просто дышать тяжело. Это просто что-то задело, царапина, – прохрипела она.

– Конечно, а кто что говорит, царапина и есть, – сел позади неё Рудый, прислонив её спиной к себе. Его рубашка тоже промокла – насколько он успел понять, её грудную клетку насквозь прошил осколок. Рудый пытался её перевязать, но руки не слушались его.

– Шаман! Шаман! Где ты, черт тебя! – закричал он, что есть силы. Марина всхлипнула, глотнула воздух и затихла, уронив голову ему на плечо. Рудый взвыл, сжав её, что есть сил. Услышав мотор подъезжающего уазика, он поднял Марину на руки и пошел навстречу.

– Шаман, всё, – встал он рядом с машиной.

– Что – все? Поехали, – суетился Шаман, открывая дверь. – Вообще всё? – застыл он.

Рудый посадил Марину на землю, прислонив к колесу и опустился рядом.

– У неё рана в сердце. Понимаешь? – засмеялся надрывно он. – Рана. В сердце. Вообще ничего сделать нельзя. Было. Стимуляцию – нельзя. Адреналин – нельзя. Ничего, понимаешь?! – взревел он. – Но она же со мной говорила, она же…мы же минут 10 к ней шли, оно же как-то билось. А теперь почему-то не бьется, всё, не бьется, – прошептал, заикаясь, он. – Ты не знаешь, Шаман, вообще ничего не знаешь. Тебе сколько лет-то, 20 есть? Пацаном ты совсем был, когда это всё началось. А мы с ней как-то так получилось, что в местах разных, но вместе. Столько лет. И ничего. Как-то не до того было. Встретились почти так же, под обстрелом. Она пацана, Данилу, помчалась из-под земли вытаскивать, накрыло его. А я там был. Тебя как звать? – вдруг посмотрел он на Шамана.

– Данила, – задумчиво протянул он. Помолчал, потер виски и добавил, садясь рядом с Рудым: – Я это был. Ногу она мне спасла.

– Вот и встреча, представляешь, – еле слышно сказал Рудый, уставив стеклянный взгляд в лес. – Кино, какое кино, дурак.

6

После этого обстрела роту решили загнать глубже в лес, подальше от луганских сел и деревень. Приказ пришел сверху на следующий день, одновременно с ведомостью на получение Искрой медикаментов.

– Арбидол 10 упаковок, Новокаин 20 ампул, Ибупрофен 7 упаковок, адреналин, новокаин, – прочитал Рудый, сжав лист в кулаке. Постояв, он пошел к пустому санмодулю, из которого уже вынесли уцелевшие шкафчики и банки с инструментами, приготовив к погрузке.

Несмотря на день и открытые палаточные окна, внутри было темно. Рудый зажег керосинку и поставил ее на стол Марины, в котором она хранила медкарты бойцов. Открыл ящик, чтобы их забрать – стол-то с собой везти не за чем, а вот карты…И разглядел пухлый не запечатанный конверт. Рудый достал из него листы, подумав, что это могут быть какие-то важные документы, вроде отчетов за использованные препараты и поднес их к лампе. Листы были исписаны ровным круглым почерком, который бывает обычно у отличниц.

«19 июля 2023 года», увидел он дату на первом, скользнул по нему взглядом и вслух прочитал:

Мой волшебный человек,

Где ты? Что с тобой? Не знаю…

За окошком тихий снег –

Сыплют блестки, следом тая.

Иль с небес искрит вода,

Иль из тьмы луч тянет утро-

Стала призрачной заря,

Встали дня на месте будто.

Если птице не лететь – Птица в муках погибает,

Если мне тебе не петь-

Песня камнем в омут тянет.

Мой волшебный человек,

Где ты? Что с тобой? Не знаю…

Замедляет солнце бег,

Место ночи уступая.

Сергею Р, заклинаю жить.

Другие листы тоже были исписаны стихами – она писала их на чем придется: на обрывках газет, обоев, обратных сторонах инструкций к лекарствам.

– Сергей Р, – протянул Рудый, будто вспомнив, как его зовут. Он положил этот лист к себе в планшет. Остальные сложил в конверт и оставил было на столе, но убрал их в планшет тоже. Рудый подошёл к рукомойнику, чтобы промочить пересохшее горло, открыл кран, но…Бак так и остался пустым. Рудый уперся руками в раковину, опустив голову. Краем глаза он заметил на полу мокрые разводы: рядом с рукомойником желтела растоптанная дыня.

***

Не во всякой земле родится жизнь – не всякая земля примет её обратно. Не становится она лютой по собственной воле – как не покрывается язвами само по себе тело. Не таит она помысла злого – каждый клочок её создан изначально для блага. Родит она мудрецов-созидателей, но по неведомому умыслу на сотню их – две сотни злодеев. И начнется на земле жатва, конца и края не ведающая – жизнь за жизнь, смерть за смерть! И изрежется она шрамами, покроется пепелищами да всё меньше станет давать жизни там, где бытие исчезало. Что же останется вместо городов, полей, лесов? Сплошь – холодная пустыня, мрак, безразличный к тому, за что здесь творилось зло, за какие великие цели. А великих целей ой, да было множество – на каждого великого вождя, императора, царя1 И каждый жег под собой земь, будто бы не дала она ему вместе с телом разум и речь. А иных – будто бы обделила не только ими, но и слухом и всеми другими чувствами, которые отличают дитя человеческое от животного. А что животное? Разве лев, сильнейший из сильных, станет забавляться с косулей? Станет загонять её в ущелье только ради жестокой игры? Нет, не станет: голодный, он выследит ее, чтобы утолить жажду, нападет мягко и хладнокровно вопьется прямо в горло, не множа ее мучения. Сытый – он пройдет и мимо целого стада, не станет делать запасы мяса в прок. Вообразить же битву львов и косуль и вовсе невозможно – настолько они разные и созданы для разного. Что же человек, который, не имея даже когтей, в одночасье стал сильнее льва? О, это дитя станет забавляться не то, что с косулей, но и со львом – столько у него силы да волости. Но что ему лев, что косуля? Куда интереснее человеку охотиться на человека – и тем слаще охота, чем невыносимее страдания жертвы в силках. Земля, кого ты родишь, для чего? Нет у нее ответа. Есть только выжженные пустоши, где после брани не станет селиться ни зверь, ни птица. Только – человек, чтобы начать свой кровавый ритуал по кругу: неотступно, до скончания времен.