Установленный срок бесплатное чтение

Глава 1. Вступление

Вряд ли можно сомневаться, что когда-либо британские колонисты обосновывались в более благополучной, процветающей и в особенности более организованной колонии, чем Британнула. Однако и у нее был период обособления от родины, хотя она никогда не поднимала восстаний, как ее старшая сестра Новая Зеландия. В этом отношении она просто последовала примеру Австралийских островов, которые, создав свое государство, сделали это при полном сотрудничестве с Англией. Несомненно, у нас была особая причина, которой не существовало в Австралии, и которая лишь отчасти была осознана британским правительством, когда нам, британулльцам, позволили быть самостоятельными. Великая доктрина "Установленного срока" была воспринята ими сначала с насмешкой, а затем с ужасом; но, несомненно, именно твердая вера, которую мы, британнульцы, питали к этой доктрине, послужила причиной нашего обособления. В течение тридцати лет, пока мы оставались сами себе хозяевами, не было ничего успешнее, чем наши усилия жить самостоятельно. Мы не отказывались от долговых обязательств, как некоторые из наших соседей, и не делали попыток построить коммунизм, как это было у других. Мы были трудолюбивыми, довольными и преуспевающими; и если мы и были поглощены обратно материнской страной, в результате того, что я не могу не назвать малодушным поведением некоторых наших пожилых британнульцев, это произошло не из-за каких-либо провалов со стороны нашего острова, а из-за оппозиции, которая противостояла "Установленному сроку".

Я думаю, что должен начать свой рассказ, объяснив понятным языком несколько очевидных преимуществ, которые будут сопутствовать принятию Установленного срока во всех странах. Что касается самого закона, то он был принят в Британнуле. Его одобрение было первейшим вопросом, который обсуждался нашей молодой Ассамблеей, когда мы оказались предоставлены сами себе; и хотя по этому предмету велись споры, ни в одном из них не было высказано возражений против этой системы. Я сам, в возрасте тридцати лет, был избран спикером Парламента. Тем не менее я смог принять участие в обсуждении законопроектов в комитете и делал это с определенным энтузиазмом. С тех пор прошло тридцать лет, и мой "срок" приближается. Но я все так же энергичен, как и прежде, и так же уверен в том, что доктрина в конце концов восторжествует по всему цивилизованному миру, хотя и признаю, что люди пока еще не созрели для этого.

Концепция Установленного срока уже обсуждалась, так что мне нет необходимости объяснять ее принципы, хотя ее преимущества могут потребовать нескольких аргументов в мире, который в настоящее время равнодушен к ее прелестям. Она состоит в том, чтобы избавиться от страданий, немощи и слабости старости, заранее договорившись о прекращении жизни тех, кто в противном случае стал бы стариком. Нужно ли объяснять жителям Англии, для которых я в основном пишу, насколько ужасны эти страдания и насколько высока стоимость жизни в старости, которая не в состоянии в какой-либо степени обеспечить свои собственные потребности? Мы, британнульцы, утверждаем, что нельзя допускать наступления такой старости. Ее следует предупредить в интересах как молодых, так и тех, кто становится стариком и вынужден доживать свой век после окончания трудового "срока". Человечество совершило две ошибки по отношению к своей собственной природе: во-первых, оно позволило миру быть обремененным постоянным содержанием тех, чьи труды уже должны были прекратиться, а беды – закончиться. Разве не то же самое говорит Псалмопевец: "Если по мере сил они живут четыредесять лет, то в силах их труд и печаль". И второе – заставлять тех, кто продолжает жить, влачить бесполезное и мучительное существование. Обе эти ошибки произошли от неразумной и необдуманной терпимости: терпимость к молодым, когда их не призывают обеспечить достойный и комфортный уход их предков; и терпимость к старикам, чтобы человек, когда он не просвещен и не осознает добра и зла, не захотел покинуть мир, для которого он не пригоден. Но такая снисходительность не лучше, чем непростительная слабость. Статистика говорит нам, что прокормить старика стоит дороже, чем прокормить молодого, равно как и обеспечить уход, питание и воспитание еще неокрепшего дитяти. Статистика также говорит нам, что неимущие молодые и не менее неимущие старики составляют треть населения. Пусть читатель задумается о том, какое бремя взваливает на себя всемирный бизнес. К этому следует добавить всех, кто из-за болезни больше не может работать, а из-за безделья не желает. Как может процветать народ, когда он так обременен? И ради чего? Что касается детей, то они, безусловно, необходимы. Их нужно кормить, чтобы они могли совершать добрые дела, когда придет их время. Но для чьего блага нужно поддерживать стариков и пожилых людей среди всех этих бед и несчастий? Если бы в нашем Парламенте был хоть один человек, способный продемонстрировать, что он вполне обоснованно желает подобного, законопроект не был бы принят. Хотя для меня политико-экономическая точка зрения на этот вопрос всегда была весьма убедительной, но облегчение положения пожилых людей было единственным аргументом, на который нельзя было возразить.

Некоторые противники этой идеи утверждали, что старикам это будет не по душе. Я никогда не был в этом уверен, да и сейчас не уверен. Когда колония свыкнется с системой Установленного срока, старики освоятся так же, как и молодые. Следует понимать, что для них готовилась эвтаназия; а скольких нынешних людей ждет эвтаназия? И они уходили бы из жизни со всеобщим уважением сограждан. Скольким из них выпал такой жребий? В последние годы своей жизни они должны были быть избавлены от любых ужасов нищеты. А сколько сейчас лишены того комфорта, который они не могут обеспечить себе сами? И для них не будет унизительным чувство, что они стали жертвами благотворительности. Они будут готовиться к уходу на благо своей страны, окруженные всеми удобствами, которым в их возрасте они были бы склонны, в колледже, содержащемся за государственный счет; и к каждому, по мере приближения счастливого дня, будут относиться с еще большим почтением. Я сам внимательно изучил вопрос о расходах и пришел к выводу, что благодаря использованию механизмов колледж можно сделать практически самоокупаемым. При этом мы должны были сэкономить в среднем 50 фунтов стерлингов на каждом ушедшем мужчине и женщине. Когда наше население достигнет миллиона, при условии, что только один из пятидесяти достигнет необходимого возраста, сумма, фактически сэкономленная для колонии, составит 1000000 фунтов стерлингов в год. Это избавило бы нас от долгов, позволило бы провести железные дороги, превратить все наши реки в судоходные, построить мосты и в скором времени оставить нас самыми богатыми людьми на Божьей земле! И все это благодаря мерам, приносящим больше пользы пожилым людям, чем любому другому слою общества!

Против нашей идеи приводилось множество аргументов, но все они были тщетны и бессодержательны. Против нас выдвинули религиозные соображения, и, рассуждая таким образом, в обиход вошло ужасное слово "убийство". Я помню, как в Палате представителей был объявлен запрет на использование фразы, столь отвратительной для величия народа. Убийство! Задумывался ли тот, кто пытался устрашить нас употреблением бранных слов, о том, что убийство, чтобы являться убийством, должно быть противозаконным? Закон должен был совершить это дело. Иного убийства быть не может. Если убийцу повесят – в Англии, я имею в виду, ибо в Британнуле нет смертной казни, – будет ли это убийством? Нет, только потому, что так предписывает закон. Мне и еще нескольким людям удалось наконец добиться того, чтобы это слово перестали употреблять. Затем они заговорили с нами о Мафусаиле и попытались привести аргумент относительно возраста патриархов. Я спросил их в комитете, готовы ли они доказать, что 969 лет, о которых говорится в Бытие, были той же самой мерой времени, что и 969 лет сейчас, и сказал им, что если благодаря медицинским средствам мира люди снова смогут жить так же долго, как патриархи, мы с радостью изменим Установленный срок.

По сути, не нашлось ни одного слова, которое можно было бы сказать против нас, за исключением того, что касалось чувств молодых и старых. Чувства изменчивы, говорил я им на том великом и славном собрании, которое мы провели в Гладстонополисе, и хотя от природы ими управляет только инстинкт, в конце концов они будут приучены подчиняться разуму. Недавно я прочитал, как в Англии чувствам позволили встать на пути такого великого дела, как кремация. Сыну не понравится, скажете вы, провожать отца в колледж. Но так ли уж он должен не желать этого? А если так, то не подскажет ли ему разум, что он обязан любить делать то, что обязан исполнить? Я с восторгом представляю себе, с какой гордостью, с какой честью, с какой заботой я мог бы, когда наступит "Срок", проводить своего отца в колледж, чтобы он в течение двенадцати месяцев наслаждался подготовкой к эвтаназии, которую не смогут нарушить никакие мирские заботы. Все существующие представления о гробе исчезли бы. Не будет никаких дальнейших попыток продлить время страданий, которые создала сама природа. Искушение молодых отказывать старикам в дорогостоящих удобствах, которые они не смогли заработать, больше не будет культивироваться. Молодой человек будет гордиться тем, что имя его родителей навечно занесено в летопись колледжа, основанного ради Установленного срока. У меня есть собственный сын, и я постарался воспитать его так, чтобы он с нетерпением ждал того дня, когда он занесет меня туда, как самую большую гордость в своей жизни. Обстоятельства, о которых я расскажу в этой истории, в некоторой степени помешали ему; но он, я верю, еще вернется к правильному образу мыслей. То, что я никогда не проведу этот последний счастливый год в стенах колледжа, является для меня, с собственной точки зрения, самой печальной стороной возвращения Англии нашего острова в качестве колонии.

Читатели наверняка догадываются, что я энтузиаст. Но есть реформы настолько великие, что человек не может не быть энтузиастом, если он принял в свою душу истину любого совершенствования человечества. Увы мне! Я никогда не доживу до того, чтобы увидеть, как реализуется на практике эта инициатива, которой я посвятил лучшие годы своей жизни. Колледж, построенный под моим покровительством в качестве подготовки к счастливому уходу, будет превращен в Торговую палату. Тех пожилых людей, которые, как я убежден, с нетерпением ожидали наступления дня своего высшего состояния, выпустили в мир и позволили им снова предаваться мирским мыслям в праздности никчемных лет. Наши мосты, наши железные дороги, наше правительство не получили должного финансирования. Наши молодые люди снова становятся безвольными под тяжестью возложенного на них груза. По правде говоря, я ошибался, думая, что столь великую реформу можно довести до совершенства в дни появления первых реформаторов. Божественная идея должна стать общепринятой в умах людей путем частого обсуждения, прежде чем она будет признана пригодной для человечества. Разве первые христиане не страдали от несчастий, нищеты и мученичества? Сколько веков потребовалось мировой истории, чтобы склонить ее к осуждению еще не отмененной традиции рабства? А трон, государь и епископ все еще продолжают обременять землю! Какое право имел я тогда, первый из сторонников Установленного срока, надеяться, что доживу до воплощения своей идеи в жизнь или что мне будет позволено покинуть мир в числе первых славных обладателей ее преимуществ?

Представляется абсурдным утверждать, что если бы такой закон действовал в Англии, то Англия не стала бы препятствовать его принятию в Британнуле. Это само собой разумеется. Но именно потому, что в Англии еще живы старики, в Британнуле страдает и молодежь, и старики. Премьер-министру на Даунинг-стрит было семьдесят два года, когда мы лишились возможности осуществить наш проект, а министру по делам колоний – шестьдесят девять. Если бы они были среди нас, и если бы нам позволили использовать нашу мудрость без вмешательства дряхлой старости, где бы они были? Я хочу со всем уважением сказать о сэре Уильяме Гладстоне. Когда мы назвали нашу столицу в его честь, мы были прекрасно осведомлены о его достоинствах. Он не обладает красноречием своего прадеда, но он, как утверждают нам, надежный человек. Что касается министра по делам колоний короны, одной из которых, увы, снова стала Британнула, то я, признаться, не нахожу его великим государственным деятелем. Нынешний герцог Хэтфилд не обладает ни дерзостью, ни благоразумием своего деда. Он был избран в нынешнюю Верхнюю палату как убежденный антицерковный либерал, но у него никогда не хватало духа стать настоящим реформатором. Именно благодаря "чувствам", которые, несомненно, наполняют сердца этих двух противников Установленного срока, доктрина Установленного срока на некоторое время угасла в Британнуле. Печально думать, что сила, интеллект и дух человечества должны быть побеждены той самой невежественностью, которую они хотят изгнать из мира.

Два года назад я стал президентом той страны, которую мы с гордостью называли восходящей империей южной части Тихого океана. И, несмотря на все внутренние противоречия, колледж Установленного срока был уже достроен. И тут я получил от британского правительства грозное извещение о том, что Британнула перестала быть независимой и вновь была поглощена материнской державой в составе колоний Короны. Как была воспринята эта информация, и с какой готовностью к ней отнеслись британнульцы, я сейчас и расскажу.

Признаюсь, я сам поначалу не был готов повиноваться. Мы были маленькими, но независимыми и подчинялись Великобритании не больше, чем Саломоновым островам или Таити. Мы вправе сами устанавливать свои законы, и до сих пор мы принимали их в соответствии с установлениями и, надо сказать, предрассудками так называемой цивилизации. Теперь мы сделали первую попытку выйти за эти пределы, и нас тут же остановила вздорная дремучесть стариков, которых, если бы Великобритания осознавала свои интересы, она бы уже заставила замолчать, приняв закон о Установленном сроке самостоятельно. В уже написанной истории мира нет более яркого примера беспричинной тирании. Но мои братья-британулльцы не согласились со мной в том, что в интересах грядущих поколений наш долг – скорее умереть на своем посту, чем поддаться угрозам герцога Хэтфилда. Одна британская канонерская лодка, заявили они, в гавани Гладстонополиса приведет нас к порядку. К какому порядку? 250-футовая паровая махина, без сомнения, могла бы раздавить нас и разнести в пух и прах наш колледж Установленного срока. Но, как уже было сказано, капитан канонерской лодки никогда не осмелится прикоснуться к шнуру спускового механизма, который произведет столь масштабное разрушение. Англичанин не решится сделать выстрел, который может привести к гибели пяти тысяч его соотечественников до наступления их Установленного срока. Но даже в Британнуле все еще царит страх. По общему мнению жителей острова, было решено, что мы должны признать этого губернатора и вновь присягнуть на верность Британской короне. Сэру Фердинандо Брауну разрешили высадиться, и по ликованию, устроенному на первом балу в Доме правительства, как я уже успел узнать с тех пор, как покинул остров, выходило, что бриттанульцы скорее радовались, нежели наоборот, своему рабству.

С тех пор прошло два месяца, и мне, изможденному старику, пригодному лишь для стяжания славы колледжа, ничего не остается, как написать эту историю, дабы грядущие века увидели, сколь благородны были наши труды. Но на самом деле трудности, стоявшие на нашем пути, были крайне суровы. Философская истина, на которой основана эта система, была слишком мощной, слишком могущественной, слишком божественной, чтобы быть принятой человечеством в эпоху ее первого появления. Но она появилась; и я, пожалуй, должен быть доволен и удовлетворен на протяжении тех лет, которые я обречен коротать по вине безвольных бездарей, думать, что я был первым реформатором своего времени, хотя я буду обречен погибнуть, так и не насладившись ее плодами.

Прежде чем начать свою историю, я должен объяснить некоторые детали нашего плана, которые вызвали большой раскол между участниками. Прежде всего, каким должен быть установленный срок? Когда группа из трех-четырех сотен человек впервые эмигрировала из Новой Зеландии в Бриттанулу, большинство из нас были молодыми людьми. Мы не соглашались с мерами в отношении государственного долга, которые грозились принять новозеландские власти; и коль скоро этот остров был изучен, а часть его возделана, мы решили отправиться туда. Наша решимость была одобрена не только некоторыми партиями в Новой Зеландии, но и на материнской родине. За нами последовали другие, и мы устроились на новом месте с большим успехом. Но мы были, по сути, молодой общиной. Среди нас было не более десятка человек, достигших к тому времени Установленного срока, и не более двадцати, о которых можно было бы сказать, что они приближаются к нему. Невозможно представить время или людей, когда или среди которых можно было бы опробовать эту систему с такой надеждой на успех. Не успели мы встать на ноги, как вопрос о Установленном сроке стал предметом общего разговора в Британнуле. Многие предвкушали, что он станет воплощением новой идеи богатства и благополучия; и именно в те дни были сделаны расчеты относительно рек и железных дорог. Я думаю, что в Англии считали, что лишь немногие, и только немногие, из нас грезили о воплощении в жизнь этой мечты. Если бы они были уверены, что Установленный срок когда-нибудь превратится в закон, они бы не позволили нам заниматься законотворчеством. Я признаю это. Но если мы были независимы, то приводить нас к покорности с помощью 250-футового винтового парового судна было актом грубой тирании.

Каков должен быть установленный срок? Это был первый вопрос, который требовал немедленного ответа. Назывались абсурдные в своей намеренной мягкости годы: восемьдесят и даже восемьдесят пять лет! Давайте лучше сто, – сказал я вслух, обрушивая на них поток своих насмешек. Я предлагал шестьдесят, но это предложение было отмечено молчанием. Я указал, что несколько стариков, живущих сейчас на острове, могут быть исключены, и что даже тем, кому больше пятидесяти пяти, можно позволить влачить свое существование, если они настолько слабовольны, что выбрали для себя столь унизительное положение. Это последнее предложение было принято сразу, и получившие право на исключение не проявили никакого протеста, даже когда им объяснили, что они останутся одни в обществе, не получат никаких почестей и им никогда не разрешат даже войти в уютные сады колледжа. Теперь я думаю, что шестьдесят лет – слишком ранний возраст и что шестьдесят пять, которым я изящно уступил, – это подходящий установленный срок для человечества. Пусть любой человек посмотрит среди своих друзей, не стоят ли шестидесятипятилетние на пути тех, кто по-прежнему стремится возвыситься в мире. Судья глух на своем посту, когда более молодые люди, стоящие ниже его, могут прекрасно все слышать. Его голос опускается до слабых высоких частот, а зрение слабеет и ухудшается. Во всяком случае, его конечности утрачивают ту гибкость, которая необходима для адекватного выполнения работы в этом мире. Само собой разумеется, что в шестьдесят пять лет человек уже сделал все, на что был способен. Он больше не должен беспокоиться о труде, а значит, не должен беспокоиться и о жизни. "Все это суета и томление духа", – скажет такой человек, если он все еще храбр и все еще жаждет чести. – "Ведите меня в колледж, и там дайте мне подготовиться к той более прекрасной жизни, которая не будет требовать земных усилий". Мои слова подействовали на многих, и тогда они заявили, что установленным сроком должны быть семьдесят лет.

Как долго мы спорили по этому поводу, теперь рассказывать не стоит. Но в конце концов мы решили остановиться на среднем значении этого промежутка. Шестьдесят семь с половиной лет были признаны большинством Ассамблеи в качестве установленного срока. Конечно, прежде чем принять участие в строительстве колледжа, колония должна была по настоящему состариться. Но тут возник еще один спор. С какой стороны от установленного срока следует брать год благоденствия? Наши дебаты даже по этому вопросу были долгими и оживленными. Утверждали, что уединение в стенах колледжа равносильно уголовному наказанию, и что старики должны таким образом испустить последний вздох, не выходя в мир. В конце концов было решено, что мужчины и женщины должны поступать в колледж в возрасте шестидесяти семи лет, а до своего шестьдесят восьмого дня рождения они должны покинуть его. И тогда зазвонили колокола, и вся община ликовала, и устраивались банкеты, и юноши и девушки называли друг друга братьями и сестрами, и чувствовалось, что начата великая реформа на благо всего человечества.

Когда законопроект был принят, дома, в Англии, об этом мало кто задумывался. Я полагаю, что, по мнению англичан, времени для размышлений было предостаточно. Идея была настолько странной для них, что проведение ее в жизнь считалось невозможным. Они, несомненно, слышали о законопроекте; но я утверждаю, что, поскольку нам было позволено отделиться и жить отдельно, их это касалось не больше, чем если бы это было сделано в Аризоне или Айдахо, или в любом из тех западных штатов Америки, которые недавно образовали новый союз. Именно от них, несомненно, мы ожидали сочувствия, которого, однако, не получили. Мир, очевидно, еще не осознал, что его ожидают грандиозные перемены. Мы получили, правда, резкий протест от старомодного правительства в Вашингтоне; но в ответ на него мы заявили, что готовы противостоять и пасть на стороне новой системы, что мы ожидаем славы, а не бесчестия, и что человечество скорее последует за нами, чем отвергнет нас. Мы вели длительную переписку с Новой Зеландией и Австралией, но Англия поначалу не принимала это на веру, а когда ей дали понять, что мы настроены серьезно, она обрушила на нас единственный аргумент, который мог иметь силу, и послала в нашу гавань свою 250-футовая паровую канонерку. 250-футовая канонерка, несомненно, была безотказной силой – только если мы не были готовы умереть за нашу систему. Я был готов, но я не мог взять с собой народ моей страны.

Итак, я завершаю прелюдию к истории, которую мне предстоит рассказать. Уверен, что, несмотря на замкнутый уклад Великобритании, читатели в этой стране в целом должны были познакомиться со взглядами сторонников Установленного срока. Не может быть, чтобы идея, обладающая способностью настолько изменить – и, можно сказать, улучшить – нравы и привычки человечества, была неизвестна в стране, где некоторые жители, по крайней мере, умеют читать и писать. Они хвалятся, что в настоящее время на Британских островах нет ни одного мужчины или женщины, не владеющих грамотой; но мне стало известно, что эти знания редко приближаются к какому-либо литературному вкусу. Не исключено, что какая-то часть населения должна была оставаться в неведении относительно того, что делается в империи южной части Тихого океана. Поэтому я написал эту предварительную главу, чтобы объяснить им, в какой ситуации находилась Британнула на протяжении всего двенадцати месяцев до того, как Англия завладела нами и снова сделала нас своей собственностью. Сэр Фердинандо Браун теперь правит нами, надо сказать, не железным жезлом, а очень даже доброжелательно. Он произносит цветистые речи и думает, что они заменят независимость. Он собирает налоги и сообщает нам, что быть обложенным налогами – высшая привилегия высокоразвитой цивилизации. Он обращает внимание на канонерскую лодку в бухте, когда она прибывает, и называет ее божественным хранилищем благодетельной власти. На какое-то время, без сомнения, британская "нежность" возобладает. Но я зря потратил свои мысли и напрасно излил свое красноречие по поводу Установленного срока, если с течением лет он снова не выйдет на передний план и не докажет, что он необходим, прежде чем человечество сможет достичь всего того, что ему суждено достичь.

Глава 2. Габриэль Красвеллер

А теперь я начну свою историю. Прошло более тридцати лет с тех пор, как я начал свою пропагандистскую деятельность в Британнуле. Мы были малочисленным народом, и в то время еще не получили благословения в виде обособления; но мы были, как мне кажется, необычайно сообразительны. Мы были настоящими сливками, так сказать, снятыми с молока жителей более обширной колонии, которые сами были одарены интеллектом превышающим нормы. Мы были элитой избранного населения Новой Зеландии. Пожалуй, я могу сказать, что ни один народ, столь хорошо образованный, никогда прежде не брался за формирование новой государственности. Сейчас мне почти шестьдесят лет – я близок к тому, чтобы отправиться в колледж, который, увы, никогда не будет открыт для меня, – и мне было почти тридцать, когда я начал всерьез задумываться об Установленном сроке. В то время моим самым дорогим другом и самым надежным компаньоном был Габриэль Красвеллер. Тогда он был старше меня на десять лет, и поэтому в настоящее время, если бы колледж был готов к приему, его можно было бы смело поместить туда. Он был одним из тех, кто привез в колонию овец-мериносов. С большими трудами и затратами он вывез из Новой Зеландии небольшое стадо отборных особей и с самого начала добился успеха. Он приобрел земли в Литтл-Крайстчерч, в пяти-шести милях от Гладстонополиса, и проявил большую рассудительность при выборе участка. Более прекрасного места, как оказалось, для производства говядины и баранины, а также для производства шерсти, найти было бы невозможно. Все, что нужно человеческой натуре, имелось в Литтл-Крайстчерче. Ручьи, орошавшие землю, были чистыми, быстрыми и всегда полноводными. Травы отличались особенным обилием, а старые английские фруктовые деревья, которые мы привезли с собой из Новой Зеландии, росли там с таким буйным плодоношением, какого, как мне сказали, не знает и родная страна. Он привозил яйца фазанов, икру лосося, и молодых оленей, и черных петухов, и тетеревов, и этих прекрасных маленьких олдернийских коров размером не больше собаки, которые, когда их доят, не дают ничего, кроме сливок. И все эти блага развивались у него на редкость успешно, так что о нем можно было сказать, что его корни попали в благоприятные места. Но сына у него не было, и потому, обсуждая с ним, как это бывало всякий раз, вопрос об Установленном сроке, я пообещал ему, что, когда наступит день его ухода, именно мне доведется передать его на попечение священного колледжа. Он женился еще до того, как мы покинули Новую Зеландию, и был бездетен, когда обустроил для себя и своей жены усадьбу в Литтл-Крайстчерче. Но там, через несколько лет, у него родилась дочь, и я должен был помнить, когда обещал ему этот последний дружеский акт, что муж этого ребенка будет обязан с сыновним почтением исполнить для него ту службу, которую я обязался выполнить.

Между мной и Красвеллером состоялось множество интереснейших бесед на эту важнейшую тему, переполнявшую наши сердца. Он, несомненно, симпатизировал мне и с удовольствием рассказывал обо всех тех благах, которые принесет миру человечество, ничего не знающее о немощи старости. Он видел красоту этой теории так же хорошо, как и я сам, и часто говорил о недостатках той притворной доброты, которая страшится начать новую жизнь по отношению к чувствам мужчин и женщин старого мира. "Может ли кто-нибудь любить другого лучше, чем я тебя?" – энергично сказал бы я ему; "И все же разве я стал бы хоть на минуту сомневаться в том, что отдам тебя в колледж, когда придет день? Я бы проводил тебя туда с тем совершенным благоговением, которого не может быть у молодых по отношению к старикам, когда они становятся немощными и беспомощными". Теперь я сомневаюсь, что ему были приятны эти намеки на его собственное заточение. Он уходил от рассмотрения своего частного случая и делал широкие обобщения относительно некоего будущего времени. И когда пришло время голосования, он, конечно, проголосовал за семьдесят пять. Но я не обиделся на его выбор. Габриэль Красвеллер был моим самым близким другом, и, когда его девочка подросла, я с сожалением отметил, что мой единственный сын еще недостаточно взрослый, чтобы стать ее мужем.

Ева Красвеллер была, по-моему, самым совершенным образцом юной женской красоты, который я когда-либо видел. Я еще не встречал тех английских красавиц, о которых так много говорится в их собственных романах, но которыми молодые люди из Нью-Йорка и Сан-Франциско, приезжающие в Гладстонополис, похоже, не очень-то восторгаются. Ева была совершенной в плане симметрии, черт лица, цвета кожи и простоты манер. Она одинаково хорошо владела многими языками, но это умение стало настолько обычным в Бреитаннуле, что о нем мало кто задумывался. Не знаю, чем она больше восхищала наш слух – старомодным фортепиано и почти устаревшей скрипкой, современным музометром или более совершенным мелодическим инструментом. Было удивительно слышать, как она высказывалась на собрании по поводу возведения зданий колледжа, когда ей было всего шестнадцать лет. Но, думаю, больше всего она тронула меня пудингом, который она приготовила своими прекрасными руками к нашему обеду в одно из воскресений в Литтл-Крайстчерч. А однажды, когда я случайно увидел, как она за дверью принимает поцелуй от своего поклонника, мне стало жаль, что человек вообще стареет. Впрочем, возможно, в глазах кое-кого ее самое важное очарование заключалось в богатстве, которым обладал ее отец. Поголовье его овец значительно увеличилось, долины были заполнены его стадами, и он всегда мог продать лосося по полкроны за фунт, а фазанов – по семь с шестнадцатью пенсами за пару. Красвеллер преуспевал во всем, и все должно было перейти к Еве, как только его приведут в колледж. Мать Евы уже умерла, а второго ребенка не появилось. Красвеллер также вложил свои деньги в торговлю шерстью и стал компаньоном в доме Грундла и Граббе. Он был старше на десять лет каждого из своих партнеров, но старший сын Грундла Абрахам был постарше Евы, когда Красвеллер ссудил фирме свои деньги. Вскоре стало известно, кто станет самым счастливым человеком в империи. Это был юный Абрахам, которого Ева поцеловала за дверью в то воскресенье, когда мы ели пудинг с розовой начинкой. Потом она вошла в комнату и, устремив глаза к небу, чуть ли не с нимбом вокруг головы, пока звучал ее голос, прикоснулась к музометру и исполнила нам Сотый псалом.

Она была прекрасной девушкой во всех отношениях, и до момента зарождения системы Установленного срока она была вполне бодра. Но в то памятное время, когда мы ужинали, мне впервые пришло в голову, что мой друг Красвеллер приближается к своему Установленному сроку, и мне пришло в голову задать себе вопрос о том, каковы могут быть намерения дочери. В голову лезли мысли исключительно о состоянии ее душевных переживаний. В последнее время он ничего не говорил об этом, да и она тоже. В то воскресное утро, когда они с дочерью были в церкви, – а Красвеллер придерживался старой привычки читать молитвы в особых местах в особый день, – я обсудил этот вопрос с молодым Грундлом. До сих пор в колледже никого не было. Трое или четверо умерли естественной смертью, но Красвеллер должен был стать первым. Мы договорились, что до последних недели-двух его будут посещать близкие люди, и я особо упомянул о законе, согласно которому он должен отказаться от всякого управления своей собственностью сразу после поступления в колледж.

–Полагаю, он так и поступит, – сказал Грундл, выразив тоном своего голоса немалый интерес.

– О, разумеется, – сказал я, – он должен сделать это в соответствии с законом. Но он может составить свое завещание ровно в тот момент, после которого он будет помещен на кладбище.

Значит, у него впереди было около двенадцати месяцев. Полагаю, в общине не было ни одного мужчины или женщины, которые не знали бы точного дня рождения Красвеллера. Мы уже ввели в практику нанесение на спины младенцев татуировки с указанием дня их рождения; нам удалось провести эту операцию и над многими детьми, появившимися на свет до принятия великого закона. Были и такие, кто не желал подчиниться ни от своего имени, ни от имени своих детей, и мы предвидели некоторую путаницу в этом вопросе. Разумеется, был заведен реестр, и вскоре нашлись те, кто отказались назвать свой точный возраст; но я уже давно был начеку, и у меня была своя книжечка, в которой были записаны "сроки" всех тех, кто прибыл с нами в Британнулу; и с тех пор как я впервые задумался об Установленном сроке, я был очень аккуратен и старался точно отмечать даты рождений каждого из нас, как только они отмечались. Читатель поймет, как важно со временем стало вести точные записи, и я уже тогда опасался, что после того, как меня самого передадут на попечение, может возникнуть недостаток достоверности. Но мой друг Красвеллер был первым в списке, и в империи не было никаких сомнений в том, в какой именно день он родился. Вся Британнула знала, что он будет первым, и что он должен быть помещен в колледж 13 июня 1980 года. В разговоре с моим другом я часто упоминал этот день, – счастливый день, как я называл его до того, как познакомился с его истинными чувствами, – и он никогда не осмеливался отрицать, что в этот день ему исполнится шестьдесят семь лет.

Выше я постарался обрисовать его дочь Еву, а теперь должен сказать пару слов о личных качествах ее отца. Он тоже был удивительно красивым мужчиной, и, хотя его волосы были совершенно седыми, на его лице было намного меньше проявлений возраста, чем у любого старика, которого я знал раньше. Он был высок, крепок и широк, и в нем не было даже намека на сутулость. Он всегда говорил четко и внятно, и был известен своим сильным голосом, благодаря которому он иногда выступал на некоторых наших десятичных отчетах. Мы установили десятичную ставку налога, чтобы собранная таким образом сумма могла быть использована для оформления колледжа. Население Гладстонополиса настолько преуспевало, что нам было одинаково легко получить десять пенни, как и один. На этих выступлениях любимым участником был Габриэль Красвеллер, и некоторые корифеи, готовые ради своего сиюминутного удовольствия расшатать всю звездную систему, начали шептаться, что Красвеллер не должен быть помещен туда из-за красоты его голоса. Кроме того, трудности несколько усугублялись тщательностью и аккуратностью, с которой он занимался своими делами. Он как никогда тщательно следил за своими стадами, а во время стрижки весь день проводил в шерсточесальне, чтобы проследить за упаковкой шерсти и маркировкой тюков.

– Жаль, – сказал мне однажды один британнулец, который был моложе меня, – что старого Красвеллера нужно запереть, а дело передать в руки молодого Грундла. Молодой Грундл, несмотря на все свое самомнение, и вполовину не разберется в овцах; а Красвеллер гораздо лучше подходит для своей работы, чем для того, чтобы жить без дела в колледже, пока вы не покончите с ним.

В этих словах было много такого, что меня очень разозлило. По мнению этого человека, вся система должна была подстраиваться под особенности индивидуальной фигуры. Человек, который так говорил, вряд ли имел представление об общей красоте Установленного срока. А о порядке внесения денег он отозвался в самых неуважительных выражениях. Я счел необходимым подчеркнуть достоинство церемонии и придать ей как можно меньше сходства с исполнением приговора. И это помещение Красвеллера в колледж должно было стать первым и, согласно моим собственным намерениям, сопровождаться особым изяществом и благоговением.

– Не понимаю, что вы называете "запиранием", – в сердцах сказал я. – Если бы мистера Красвеллера собирались тащить в тюрьму для преступников, вы не смогли бы использовать более отвратительные выражения; а что касается того, как покончить с ним, то вы, я думаю, не знаете о методе, предложенном для того, чтобы добавить чести и славы в последние минуты жизни тех дорогих друзей, чьим счастливым жребием будет уйти от мирских бед среди любви и почитания своих сограждан.

Что касается самого способа перехода, то на президентской площади состоялось множество обсуждений, и в конце концов было решено, что следует вскрыть определенные вены, а уходящего под воздействием морфия нежно погрузить в теплую ванну. Я, как президент империи, согласился использовать ланцет в первых двух-трех случаях, намереваясь таким образом увеличить степень оказываемых почестей. В этих обстоятельствах я почувствовал горький укол, когда он заговорил о том, что я "покончил" с ним.

– Но вы, – сказал я, – совсем не поняли смысла церемонии. Несколько недоброжелательных слов, подобных тем, что вы только что произнесли, принесут нам больше вреда в умах многих, чем все эти ваши голосования принесут пользы.

В ответ на это он лишь повторил свое замечание о том, что Красвеллер представляет собой крайне неудачный образчик для старта.

– Десять лет он еще может провести в трудах, – сказал мой собеседник, – и все же вы намерены избавиться от него без малейшего сожаления.

Избавиться от него! Что за выражение – и это из уст человека, который был убежденным сторонником Установленного срока! Меня возмутила мысль о том, что люди настолько неразумны, что делают выводы обо всей системе на основании одного-единственного случая. Возможно, Красвеллер и в самом деле обладает крепким здоровьем в установленный срок. Но этот срок был выбран с учетом интересов всего общества; и пусть ему придется уйти за год или два до полного изнеможения, все равно он сделает это, имея вокруг себя все, что сделает его счастливым, и уйдет, так и не познав мучительной головной боли. Рассматривая весь этот вопрос глазами разума, я не мог не сказать себе, что лучшего примера триумфального начала нашей системы нельзя было и найти. Но все же в нем было и нечто печальное. Если бы наш первенец был вынужден оставить свое дело из-за старости, если бы он стал придирчивым к деталям, скупым, экстравагантным или даже недальновидным в своих рассуждениях, общественное настроение, в котором вряд ли есть что-то невежественное, поднялось бы в пользу установленного срока. "Как верно рассуждает президент", – сказали бы люди. – "Посмотрите на Красвеллера; он бы разрушил Маленький Крайстчерч, если бы оставался здесь дольше". Но все, к чему он прикладывал руку, похоже, процветало; и в конце концов мне пришло в голову, что он принуждал себя проявлять излишнюю энергичность, желая навлечь позор на закон об Установленном сроке. Впрочем, если такое желание и было, то я считаю его безусловно подлым.

На следующий день после обеда, на котором был съеден пудинг Евы, Абрахам Грундл пришел ко мне в Исполнительный комитет и сказал, что ему нужно обсудить со мной несколько важных вопросов. Абрахам был симпатичным молодым человеком, с черными волосами, живыми глазами и необыкновенно красивыми усами; он был человеком, склонным к деловой активности, в руках которого фирма "Грундл, Граббе и Красвеллер" могла бы процветать; но мне самому он никогда особенно не нравился. Мне казалось, что ему немного не хватает того почтения, которое он должен оказывать старшим, и, кроме того, он слишком любит деньги. Выяснилось, что, хотя он, несомненно, был привязан к Еве Красвеллер, он не меньше думал о Литтл-Крайстчерч; и хотя он мог поцеловать Еву в дверях, как это принято у молодых людей, он все же больше интересовался шерстью, чем ее губами.

– Я хочу сказать вам пару слов, господин президент, – начал он, – по поводу одного вопроса, который очень мучает мою совесть.

– Вашу совесть? – спросил я.

– Да, господин президент. Полагаю, вы знаете, что я помолвлен с мисс Красвеллер?

Здесь уместно пояснить, что мой собственный старший сын, этот чудесный мальчик, который всегда радовал глаз матери, был всего на два года моложе Евы, и что моя жена, миссис Невербенд, с недавних пор вбила себе в голову, что он уже достаточно взрослый, чтобы жениться на этой девушке. Напрасно я говорил ей, что все уже было улажено, когда Джек еще учился в лицее. Он был полковником куррикулума, как теперь называют старосту; но Ева тогда не интересовалась полковниками куррикулумов, а больше думала об усиках молодого Грундла. Моя жена заявила, что все изменилось, что Джек на самом деле гораздо более мужественный парень, чем Абрахам с его лоснящейся бородкой, и что если бы можно было заглянуть в девичье сердце, то мы бы обнаружили, что и Ева так думает. В ответ на это я посоветовал ей попридержать язык и не забывать, что в Британнуле обещание неизменно скрепляется узами брака.

– Полагаю, в Британнуле, как и в других краях, молодая женщина может изменить свое решение, – сказала моя жена.

Я обдумал все это, ведь склоны Литтл-Крайстчерча очень манят, и скоро все они будут принадлежать Еве. И тогда, раз уж мне предстояло провести для Красвеллера столь важную часть его финальной церемонии, было бы неплохо, чтобы нашу тесную близость еще больше скрепила семейная связь. Я подумал об этом, но тут мне пришло в голову, что помолвка девушки с молодым Грундлом – уже свершившийся факт, и я не должен давать разрешение на нарушение договора.

– О да, – сказал я молодому человеку, – мне известно, что между вами и отцом Евы существует соответствующая договоренность.

– И, уверяю вас, между мной и Евой тоже.

Наблюдая за поцелуем за дверью в предыдущий день, я не мог отрицать истинности этого утверждения.

– Это вполне понятно, – продолжал Абрахам, – и я всегда думал, что это должно было произойти сразу, чтобы Ева могла привыкнуть к новой жизни до того, как ее папа будет помещен под опеку.

На это я лишь склонил голову, как бы давая понять, что это вопрос, который меня лично не касается.

– Я считал само собой разумеющимся, что мой старый друг хотел бы видеть свою дочь устроенной, а Литтл-Крайстчерч – переданным в руки его дочери, прежде чем он распрощается со своими подлунными делами, – заметил я, когда он сделал паузу.

– В конторе мы все так и рассудили, – сказал он, – и я, и отец, и Граббе, и Постлекотт, наш главный клерк.

Постлекотт – следующий из трех, кто числится на учете, и он очень расстроен. Но в данный момент ему особенно хочется узнать, как Красвеллер это перенесет.

– Какое отношение все это имеет к замужеству Евы?

– Полагаю, я мог бы уже жениться на ней. Но он не составил никакого завещания.

– Какое это имеет значение? Еве ничто не угрожает.

– Но он может сбежать, мистер Невербенд, – прошептал Грундл, – и что тогда делать мне? Если он уедет в Окленд или в Сидней и оставит кого-нибудь управлять имуществом вместо себя, что вы сможете сделать? Вот что я хочу знать. Закон гласит, что он должен быть помещен под опеку в установленный день.

– В глазах закона он станет никем, – произнес я со всей авторитетностью президента.

– Но если он и его дочь прекрасно понимают друг друга; если будет составлен акт, по которому Литл Крайстчерч будет передан попечителям; если он продолжит жить, допустим, в Сиднее, получая все доходы и предоставив попечителям право собственности, – где тогда буду я?

– В таком случае, – сказал я, потратив две-три минуты на размышления, – в таком случае, я полагаю, собственность будет конфискована по закону и перейдет к законному наследнику. Если же его наследником станет ваша жена, то это будет то же самое, как если бы имущество принадлежало вам.

Юный Грундл покачал головой.

– Не представляю, на что вы еще рассчитываете. Во всяком случае, большего получить невозможно.

Признаюсь, в этот момент мне пришла в голову мысль о том, что у моего мальчика есть шанс добиться успеха с наследницей. Если верить словам моей жены, Джек ринулся бы навстречу девушке с такой же силой, как и она сама; и он поклялся своей матери, когда утром ему рассказали о поцелуе за дверью, что снесет голову этого грубияна с плеч прежде, чем пройдет несколько дней. Если смотреть на ситуацию исключительно со стороны Джека, то мне представлялось, что в таком случае Литл Крайстчерч будет в абсолютной сохранности, пусть даже Красвеллер будет передан под опеку… или сбежит в Сидней.

– Вы не можете быть уверены в конфискации имущества, – сказал Абрахам.

– Я сказал вам ровно столько, мистер Грундл, сколько вам подобает знать, – ответил я со всей строгостью. – Для выяснения непреложных положений закона вы должны заглянуть в свод законов, а не обращаться к президенту империи.

Абрахам Грундл удалился. Я напустил на себя сердитый вид, словно обиделся на него за то, что он потревожил меня по какому-то вопросу, имея в виду одного человека. Но на самом деле он навел меня на очень серьезные и основательные мысли. Неужели Красвеллер, мой закадычный друг – человек, которому я доверил самые сокровенные тайны своей души в этом важном деле, – неужели он не захочет отдать себя под опеку, когда настанет день? Возможно ли, чтобы он желал покинуть свою страну и отказаться от ее законов в тот самый момент, когда наступило время, когда эти законы будут действовать на него во благо этой страны? Я не мог подумать, что он настолько тщеславен, настолько жаден, настолько эгоистичен и настолько непатриотичен. Но это было еще не все. Если он попытается покинуть страну, сможем ли мы предотвратить его бегство? А если он все-таки отправится в путь, что нам делать в дальнейшем? Правительство Нового Южного Уэльса было настроено враждебно по отношению к нам из-за самого факта установленного срока и, конечно, не выдаст его, подчиняясь какому-нибудь закону об экстрадиции. Он мог бы оставить свое имущество доверенным лицам, которые бы управляли им от его имени; хотя, если бы речь шла о Британнуле, он был бы вне досягаемости закона и даже считался бы не имеющим права на жизнь. А если он, первый из "Срочников", сбежит, то это станет обычным делом. Таким образом, мы избавимся от наших стариков, и наша цель будет достигнута. Но, заглядывая вперед, я с первого взгляда понимал, что если один или два состоятельных члена нашего общества смогут таким образом сбежать, то провести закон в жизнь в отношении тех, кто не имеет таких средств, будет практически невозможно. Но больше всего меня раздражало, что именно Габриэль Красвеллер желает сбежать, что он стремится перечеркнуть всю систему, чтобы сохранить жалкие крохи своей жизни. Если бы он так поступил, от кого можно было бы ожидать, что он удержится от такого шага? Если он окажется неверным, когда наступит момент истины, кто окажется верным? И он, первый, самый первый в нашем списке! Юный Грундл покинул меня, и, сидя и размышляя об этом, я на мгновение испытал искушение отказаться от "Установленного срока". Но пока я пребывал в молчаливом раздумье, ко мне пришли более здравые мысли. Если я осмелился считать себя передовым представителем духа своей эпохи, то неужели я должен был отступить из-за человеческой слабости одного бедного существа, которое не собрало достаточно сил в своем сердце, чтобы взглянуть смерти в лицо и посмеяться над ней. Это была трудность – трудность более чем серьезная. Возможно, это была та самая сокрушительная трудность, которая положила бы конец системе в том, что касалось моего существования. Но я вспомнил, сколько первых реформаторов погибло в своих начинаниях, и как редко удавалось первенцам преодолеть стены предрассудков и ворваться в цитадель разума. Но они не сдавались, когда все шло против них; и хотя им не удавалось довести свои идеи до человеческого восприятия, они все же упорствовали, и их усилия не пропали даром для мира.

– Так будет и со мною, – произнес я. – Пусть я так и не доживу до того, чтобы ввести человека в это святилище, пусть глупые предрассудки людей обрекут меня влачить жалкое существование среди горестей и немощей старости; пусть мне никогда не дано будет ощутить невыразимые утешения триумфального ухода из жизни, – все равно мое имя будет передано в грядущие века, и обо мне будут говорить как о первом, кто попытался спасти седые волосы от того, чтобы их с печалью отправляли в могилу.

В данный момент я пишу на борту канонерской лодки "Джон Брайт", потому что рабы тирании современного монарха похитили меня во плоти и везут в Англию, чтобы, как они говорят, вся эта чепуха об установленном сроке сгинула в Британии. Они думают, – бедные невежественные вояки, – что подобная идея может погибнуть из-за того, что она принадлежит одному человеку. Но нет! Идея будет жить, и в грядущих веках люди будут процветать, и крепнуть, и благоденствовать, не оскверненные скупостью и малодушием второго детства, потому что Джон Невербенд когда-то был Президентом Британнулы.

Сидя и размышляя над тем, что мне сообщил Абрахам Грундл, я рассудил, что неплохо было бы повидаться с Красвеллером и поговорить с ним на эту тему. Иногда случалось, что я своей энергией подбадривал его слабеющую храбрость. Это предположение, что он может сбежать с приближением дня своего Установленного срока, – или, скорее, что могут сбежать другие, – было предметом нескольких бесед между ним и мной.

– Что будет, – сказал он, – если они покинут нас?

Он подразумевал возможность ухода тех, кого собирались отдать под опеку.

– Мужчины никогда не будут столь слабовольными, – сказал я.

– Полагаю, вы заберете все их имущество?

– Все до единой монеты.

– Но имущество – это вещь, которую можно передать в управление.

– Мы должны внимательно следить за их судьбой. Возможно, появится предписание, например, ne exeant regno1. Если мы окажемся в затруднительном положении, это будет последнее, что можно сделать. Но мне бы не хотелось быть вынужденным высказывать свой страх перед человеческой слабостью посредством подобных общепринятых мер. Это было бы равносильно обвинению в трусости всей империи.

Красвеллер лишь покачал головой. Но я понял, что он покачал ею от имени всего человечества, а не от своего собственного.

Глава 3. Первый провал

На дворе была середина зимы, и до 30 июня, когда, согласно нашим планам, Красвеллер должен был быть передан под опеку, оставалось целых двенадцать месяцев. Полного года ему, несомненно, хватило бы, чтобы привести в порядок свои житейские дела и выдать дочь замуж; однако этого оказалось недостаточно. Он по-прежнему занимался своими делами с удивительной для того, кто так скоро должен был покинуть этот мир, расторопностью. Овечье стадо, которое он готовил к откорму, хотя и могло быть сострижено им собственноручно, все равно не вернется к нему на счет. Правда, они принесут прибыль его дочери и зятю; но при таких обстоятельствах ему следовало бы оставить стада зятю и заняться другими делами. "В колледже нужно посвятить год последнему курсу обучения, чтобы постепенно отучить ум от неблагородного искусства делать деньги". Однажды я уже беседовал с ним на эту тему, но он оставался так же прикован к данным о ценах на шерсть, которые поступали к нему с английских и американских рынков. "Это все ради его дочери", – говорил я себе. – "Если бы он был благословлен сыном, все было бы иначе". Итак, я сел на свой паровой трицикл и через несколько минут был в Литтл-Крайстчерче. Он возвращался после тяжелого рабочего дня на пастбище и казался торжествующим и одновременно настороженным.

– Вот что я вам скажу, Невербенд, – сказал он, – у нас здесь будет грипп, если мы не будем следить за собой.

– А вы обнаружили его симптомы?

– Среди моих собственных овец – нет, но я хорошо знаю его признаки. У меня особая сухая трава, и за моими стадами замечательно ухаживают; но я вижу признаки этого. Только представьте себе, что было бы, если бы грипп появился в Британнуле! Если бы он распространился, мы были бы не в лучшем положении, чем австралийцы.

Возможно, в этих словах сквозила тревога за дочь, но они до странности напоминали те переживания, которых можно было ожидать от него лет двадцать назад.

– Красвеллер, – сказал я, – не могли бы мы с вами пройти в дом и немного поболтать?

После чего я слез с трехколесного транспорта.

– Я планировал заняться очень важным делом, – сказал он, демонстрируя нежелание участвовать в разговоре. – У меня на лугу пятьдесят жеребят, и мне важно, чтобы они получали теплый ужин.

– Как будто у вас недостаточно людей, чтобы позаботиться о пропитании вашего поголовья, не утруждая при этом вас. Я приехал из Гладстонополиса, потому что должен был увидеть вас, а теперь меня отправляют обратно, чтобы вы могли заняться приготовлением горячего пюре! Проходите в дом.

Я вошел под веранду, а он последовал за мной.

– У вас, несомненно, самый хорошо обустроенный дом в империи, – сказал я, устраиваясь в двухместном кресле и прикуривая сигару на внутренней веранде.

– Да, да, – ответил он, – здесь очень уютно.

Он был явно настроен на меланхоличный лад и догадывался, с какой целью я приехал.

– Думаю, ни одна девушка в Старом Свете не обеспечена лучше, чем Ева.

Я произнес это, желая утешить его и в то же время подготовить к тому, что должно было быть сказано дальше.

– Ева – хорошая девушка, милая девушка. Но я совсем не уверен в этом молодом человеке, Абрахаме Грундле. Жаль, президент, что ваш сын не родился на пару лет раньше.

В этот момент мой мальчик был на полголовы выше молодого Грундла и гораздо более совершенным образцом британульца.

– Но сейчас, полагаю, уже слишком поздно говорить об этом. Мне кажется, что Джек даже не помышляет о том, чтобы взглянуть на Еву.

Такой взгляд на дело показался мне странным и свидетельствовал о том, что Красвеллер постепенно становится достойным колледжа. Если он не замечал, что Джек безумно влюблен в Еву, значит, он вообще ничего не понимал. Но в данный момент я приехал в Литтл-Крайстчерч не для того, чтобы поговорить с ним о любовных делах двух детей. Меня занимало нечто бесконечно более важное.

– Красвеллер, – сказал я, – мы с тобой всегда были единодушны относительно этого великого вопроса об установленном сроке". Он посмотрел мне в лицо умоляющими, полными страха глазами, но ничего не сказал. – Ваш срок скоро наступит, и я думаю, что нам, как дорогим любящим друзьям, следует приучиться пристально обсуждать этот предмет по мере его приближения. Я не думаю, что нам стоит бояться этого.

– Для вас это все очень даже замечательно, – ответил он. – Я старше вас по возрасту.

– На десять лет, я полагаю.

– Думаю, около девяти.

Это могло быть следствием его ошибки в оценке моего реального возраста; и хотя я удивился ошибке, в данном случае я не обратил на нее внимания.

– Вы не возражаете против закона в его нынешнем виде? – сказал я.

– Можно было бы установить семьдесят лет.

– Все это уже обсуждалось, и вы дали свое согласие. Окиньте взглядом всех мужчин, которых вы можете вспомнить, и скажите мне, на скольких из них жизнь не легла бременем в семьдесят лет?

– Люди очень разные, – сказал он. – Насколько я могу судить о своих способностях, я никогда не был в состоянии управлять своим бизнесом лучше, чем сейчас. Впрочем, этого не скажешь о молодом парне Грундле, который так стремится занять мое место.

– Мой дорогой Красвеллер, – возразил я, – и речи не могло быть о том, чтобы устроить закон так, чтобы варьировать срок в соответствии с особенностями того или иного человека.

– Но в условиях столь ужасающей суровости вы должны были приспособиться к способностям и обязанностям именно пожилого человека.

Меня ужасало, что он, будучи первым, кто примет из рук своей страны великую честь, предназначенную для него, – что он допустил, чтобы его разум восставал против этой чести! Если он, некогда столь горячо поддерживавший Установленный срок, теперь повернул вспять и выступил против него, то как можно ожидать, что другие, которые должны были последовать за ним, поддадутся соответствующему умонастроению? И тогда я открыто высказал ему свои мысли.

– Вы боитесь ухода? – сказал я, – боитесь того, что должно произойти; боитесь встретиться как друг с тем, с чем вы вскоре должны столкнуться как друг или как враг?

Я сделал паузу, но он сидел и смотрел на меня, не отвечая.

– Бояться ухода – разве это не самое большое зло в нашей жизни, даже если это необходимо? Разве Бог мог привести нас в этот мир, задумав, что мы покинем его так, что сам акт этого будет рассматриваться нами как проклятие, настолько ужасное, что перечеркнет все блага нашего существования? Может ли быть, чтобы Тот, Кто нас создал, предполагал, что мы будем так относиться к своему уходу из мира? Служители церкви пытаются примирить нас с этим, и в своем тщетном рвении они стараются добиться этого, представляя нашему воображению адский огонь, в который должны попасть девяносто девять человек, а одному будет позволено спастись на небесах, которые едва ли становятся для нас более привлекательными! Разве так можно успокоить человека при мысли о том, что он покинет этот мир? Но для нашего человеческого достоинства необходимо, чтобы мы нашли способ сделать это. Лежать и дрожать на кровати в ожидании черного ангела смерти – это не то, что нужно моему мужскому достоинству, которое не боится ничего, не боится и не будет бояться ничего, кроме своих собственных грехов. Как лучше всего подготовиться к тому дню, которого, как мы знаем, не избежать? Вот вопрос, который я постоянно задаю себе, который задавали себе вы и я, и на который, как мне казалось, мы уже нашли ответ. Давайте превратим неизбежное событие в то, что само по себе будет служить для нас наградой. Давайте научим мир смотреть в будущее с надеждой, а не с замиранием сердца. Я надеялся затронуть некоторых не красноречием своих слов, а энергией своих мыслей; и вы, о мой друг, всегда были тем, кого я имел величайшую радость видеть рядом с собой в качестве соратника моих чаяний.

– Но я на девять лет старше вас.

Я снова пропустил мимо ушей один год, прибавившийся к моему возрасту. В такой пустяковой ошибке не было ничего страшного.

– Но вы все равно согласны со мной в том, что касается основных истин нашего учения.

– Скорее, да, – сказал Красвеллер.

– Скорее, да! – повторил я. – Это все, что можно сказать о философии, которой мы посвятили себя и в которой нет ничего ошибочного?

– Она не заставит никого отказаться от мысли, что лучше жить, чем умереть, пока он в состоянии выполнять все житейские обязанности. Было бы очень хорошо, если бы вы устроили так, чтобы человека отправляли с почетом, как только он становится абсолютно немощным.

– Некоторые люди становятся немощными в сорок лет.

– Вот и отправляй их в колледж, – сказал Красвеллер.

– Да, но они не признаются в том, что немощны. Если человек в этом возрасте хилый, он думает, что с годами вновь обретет силу молодости. На самом деле должен существовать некий установленный срок. Мы обсуждали это пятьдесят раз и всегда приходили к одному и тому же выводу.

Он сидел неподвижно, молчаливый, несчастный и растерянный. Я видел, что у него на уме нечто такое, чему он вряд ли осмелится подобрать слова. Желая подбодрить его, я продолжил.

– В конце концов, у вас есть еще целых двенадцать месяцев, прежде чем этот день наступит.

– Два года, – упрямо повторил он.

– Именно так; два года до вашего ухода, но двенадцать месяцев до отбытия в колледж.

– Два года до колледжа, – уточнил Красвеллер.

Признаться, я был поражен. В империи не существовало ничего более известного, чем возраст двух-трех первых жителей, которые будут помещены в колледж. Я бы взялся утверждать, что ни один мужчина и ни одна женщина в Британнуле не сомневались в точном возрасте мистера Красвеллера. Он был зафиксирован в документах и на плитах, принадлежащих колледжу. Не было никаких сомнений, что не позднее чем через двенадцать месяцев после нынешней даты он должен был стать здесь первым обитателем. И вот теперь я с изумлением услышал, как он заявляет, что будет жить еще год, чего нельзя было допустить.

– Этот наглец Грундл был у меня, – продолжал он, – и хотел убедить меня, что он сможет избавиться от меня в течение одного года. Во всяком случае, у меня есть еще два года жизни вне стен колледжа, и я не намерен терять ни дня ради Грундла или кого бы то ни было еще.

Было отрадно видеть, что он все еще признает закон, хотя так подло стремится уклониться от него. В империи среди пожилых мужчин и женщин шептались о желании заручиться помощью Великобритании в отмене закона. Например, Питер Грундл, старший партнер Красвеллера, говорил, что Англия не позволит убить человека, попавшего на заклание. В этих словах было много того, что меня возмутило. Слово "заклание" само по себе было особенно неприятно для моего слуха, для меня, взявшего на себя обязательство совершить первую церемонию как акт милосердия. И какое отношение Англия имела к нашим законам? Это все равно, как если бы Россия выступила против Соединенных Штатов и объявила, что их конгресс должен быть низложен. Что мог бы сделать мощный голос Великобритании против малейшей искры закона, принятого нашей Ассамблеей? Разве что Великобритания соблаговолила бы воспользоваться своей огромной властью и таким образом подавить свободный глас тех, кого она уже признала независимыми. Как я уже писал, именно это она и сделала, и об этом еще расскажет история. Но особенно грустно было думать о том, что должен найтись такой подлый британнулец, такой трус, такой предатель, как он, которые предложит этот способ добавить несколько лет к своей жалкой жизни.

Но Красвеллер, как видно, не собирался пользоваться плодами этих перешептываний. Он был намерен придумать какую-то небылицу, с помощью которой он мог бы получить еще один год жизни, а его будущий зять намеревался помешать ему. Прокручивая все это в голове, я с трудом понимал, кто из этих двоих более гнусен; но думаю, что мои симпатии были скорее на стороне малодушия старика, чем алчности молодого. В конце концов, я с самого начала знал, что страх смерти – это человеческая слабость. Искоренить этот страх в человеческом сердце и сформировать совершенную мужественность, которая будет освобождена от столь мерзкого рабства, было одной из главных целей моего плана. Я не имел права сердиться на Красвеллера, потому что Красвеллер, когда его постигла эта участь, оказался не сильнее, чем весь мир в целом. Я бесконечно сожалел, что так вышло. Он был тем самым человеком, тем самым другом, на которого я с уверенностью полагался! Но его слабость была лишь доказательством того, что и я сам ошибался. Во всей Ассамблее, принявшей закон, состоявшей в основном из молодых людей, был ли хоть один человек, на которого я мог бы положиться, чтобы исполнить предназначение закона, когда придет его время? Разве я не должен был так устроить дела, чтобы первым был я сам, – отложить использование колледжа до того времени, когда я сам мог бы быть сдан под опеку? Эта мысль не раз приходила мне в голову на протяжении всех событий; но тогда же я подумал и о том, что за мной, возможно, никто не последует, если я уйду при таких обстоятельствах!

Но в глубине души я мог простить Красвеллера. К Грундлу я не испытывал ничего, кроме личной неприязни. Ему не терпелось поторопить процесс передачи в колледж своего тестя, чтобы все владения Литтл-Крайстчерча перешли в его руки на год раньше! Без сомнения, он знал точный возраст этого человека так же хорошо, как и я, но не ему было торопиться с этим. И тут я не мог не подумать, что даже в этот момент всеобщего несчастья Джек с готовностью помог бы старому Красвеллеру в его маленьком мошенничестве, чтобы Ева его вознаградила. Я уверен, что он пошел бы на подлог против собственного отца, лжесвидетельствовал бы перед самой правдой, чтобы получить от Евы ту маленькую привилегию, которой некогда пользовался Грундл.

Я молча сидел на веранде дома Красвеллера, пока все это проносилось у меня в голове. Но прежде чем заговорить снова, я смог ясно увидеть, чего требует от меня долг. Ева и Литтл-Крайстчерч с чувствами и интересами Джека, со всеми чаяниями моей жены должны быть отброшены в сторону, а вся моя энергия должна быть посвящена буквальному исполнению закона. Это было великое всемирное движение, и если оно потерпит неудачу сейчас, в самом начале, когда все уже было готово к осуществлению задуманного, то когда еще появится надежда? Это было необходимо для законодательного утверждения в любой стране, которая могла бы его принять. Ни один деспот не смог бы его осуществить, даже если бы его власть была надежно установлена. Вся страна восстала бы против него, если бы ей сообщили о предполагаемом намерении. Кроме того, его не смог бы провести в жизнь ни один конгресс, большинство членов которого не были бы моложе сорока лет. Я достаточно наблюдал за человеческой природой, чтобы понять ее слабость в этом отношении. В Британнуле все обстоятельства сложились так, что это стало возможным, но в будущем все эти обстоятельства могут уже никогда не сложиться. И мне казалось, что теперь все зависит от того, насколько мне удастся вселить мужество в сердце бедного робкого существа, сидящего передо мной. Я знал, что если Британнула будет взывать к Англии, то Англия, с тем стремлением к вмешательству, которое всегда было ей свойственно, непременно вмешается. Но если империя допустит, чтобы закон начал действовать в тишине, то, возможно, Установленный срок можно будет считать делом решенным. Как много тогда зависело от слов, которые я должен был произнести!

– Красвеллер, – сказал я, – мой друг, мой брат!

– Вряд ли я теперь в этом уверен. Человек не должен так стремиться убить своего брата.

– Если бы я мог занять ваше место, Бог мне судья, я бы сделал это с такой же готовностью, как юноша бросается в объятия своей возлюбленной. И если уж речь идет о самом себе, то почему не о моем брате?

– Вы не ведаете, – сказал он. – Вы, по правде говоря, не испытывали себя на прочность.

– Если бы вы могли испытать меня!

– И не все мы сделаны из такого материала, как вы. Вы рассуждали об этом до тех пор, пока не прониклись любовью к колледжу и уходу. Но это не естественное состояние человека. Оглянитесь в прошлое на многие века, и вы поймете, что жизнь всегда была дорога лучшим из людей. И вы также поймете, что те, кто доводил себя до самоубийства, наталкивались на презрение своих собратьев.

Я не стал рассказывать ему о Катоне и Бруте, чувствуя, что на примере из римской истории не смогу пробудить в нем душевное благородство. Он сказал бы мне, что в те времена, насколько известно, римляне знали,

"О, почему нам запретил Творец Самоубийство?"2

Мне следовало достучаться до него иными методами, если это вообще было возможно.

– Кто, как не вы, – сказал я, – может понять, что человек из-за страха смерти опустился ниже уровня животных?

– Если так, то он вырождается, – сказал Красвеллер. – Таково его состояние.

– Но должен ли он оставаться таким? Разве не в наших с вами силах поднять его на более высокий уровень?

– Не в моих… точно не в моих. Я признаю, что я не более чем человек. Литтл-Крайстчерч так мил мне, и улыбки Евы, и ее счастье; и мычание моих стад и блеяние моих овец так благостны для моего слуха, и так отрадно для моих глаз видеть, как добросовестно я превратил эту пустыню в рай, так что, признаюсь, я хотел бы остаться здесь еще на некоторое время.

– Но закон, друг мой, закон, который вы сами так активно создавали.

– Закон дает мне еще два года, – сказал он; на его лице снова появилось выражение упрямства, которое я заметил ранее.

Это была ложь; абсолютная, несомненная, очевидная ложь. И все же это была ложь, которая, будучи просто сказанной, могла быть использована по назначению. Если бы в столице стало известно, что Красвеллер желает получить годовую отсрочку с помощью столь непристойной лжи, отсрочка была бы ему предоставлена. И тогда Установленному сроку придет конец.

– Я скажу вам, в чем дело, – сказал он, стремясь преподнести мне свои мысли в другом свете. – Грундл хочет избавиться от меня.

– Боюсь, что на стороне Грюндла стоит истина, – сказал я, решив показать ему, что я, так или иначе, не соглашусь содействовать лжи.

– Грундл хочет избавиться от меня, – повторил он тем же тоном. – Но он никогда не почувствует, что со мной так уж легко справиться. Ева и так уже недолюбливает его. Ева считает, что этот замысел с колледжем отвратителен. Она говорит, что ни один добрый христианин до такого не додумался бы.

– Ребенок… милый ребенок… но все-таки лишь ребенок; и воспитана своей матерью в старых предрассудках.

– Я об этом мало что знаю. Я никогда не встречал порядочной женщины, которая не была бы верующей христианкой. Ева, во всяком случае, хорошая девочка, раз пытается спасти своего отца; и вот что я вам скажу – еще не поздно. На мой взгляд, Джек Невербенд в десять раз лучше, чем Абрахам Грундл. Конечно, обещание было дано, но обещания – это как корки пирога. Разве вы не полагаете, что Джек Невербенд уже достаточно взрослый, чтобы взять в жены девушку, и что ему нужно лишь сказать, чтобы он решился на это? Литтл-Крайстчерч подошел бы ему гораздо лучше, чем Грундлу. Если он не думает о девушке, то уж об овцах-то точно должен подумать.

Не думал о девушке! Именно сейчас Джек утром, днем и вечером твердил матери о Еве и грозил молодому Грундлу всевозможными школярскими наказаниями, если тот будет упорствовать в своем стремлении. Только вчера он грубо оскорбил Абрахама и, как у меня были основания подозревать, не раз ездил в Крайстчерч по каким-то тайным делам, о которых, по его словам, необходимо было держать в неведении старика Красвеллера. И тут такое заявление, что Джек не слишком высокого мнения о Еве и ему следует больше внимания уделять заботе об овцах! Он пожертвовал бы всеми овцами в округе ради получаса, проведенного с Евой наедине в лесу. Но он боялся Красвеллера, который, как он знал, одобрил помолвку с Абрахамом Грундлом.

– Я не думаю, что нам нужно втягивать в этот спор Джека и его влюбленность, – сказал я.

– Лишь бы не оказалось слишком поздно. Как вы думаете, можно ли привлечь внимание Джека к этому?

К черту Джека! К черту Еву! К черту мать Джека, если я позволю подкупить себя таким образом, чтобы отказаться от величайшего предназначения всей моей жизни! Очевидно, именно это и было целью Красвеллера. Он пытался соблазнить меня своими отарами и стадами. Искушение, знай он об этом, заключалось бы в Еве, – в Еве и настоящей, искренней, честной любви моего галантного мальчика. Я также осознавал, что дома не осмелюсь рассказать жене о том, что мне было сделано предложение, от которого я отказался. Моя жена не сможет понять, – Красвеллер не сможет понять, – насколько сильной может быть страсть, основанная на убеждении всей жизни. И порядочность, простая порядочность, запрещала это. Торговаться с человеком, уже обреченным на уход из жизни, – чтобы его лишили славного, почти бессмертного состояния за взятку мне и моей семье! Я называл этого человека своим другом и братом, но как же плохо он знал меня! Если бы я мог спасти весь Гладстонополис от неминуемого пожара, уступив хоть дюйм в своих убеждениях, я бы не сделал этого в моем тогдашнем состоянии духа; и все же этот человек – мой друг и брат – полагал, что меня можно заставить изменить свою цель с помощью прелестных склонов и тучных стад Литтл-Крайстчерча!

– Красвеллер, – сказал я, – давайте разделять эти две вещи; или, вернее, обсуждая судьбоносный вопрос об Установленном сроке, давайте забудем о любви юноши и девушки.

– Но овцы, и волы, и пастбища! Я по-прежнему могу составить свое завещание.

– Овцы, волы и пастбища тоже должны быть забыты. Они не имеют никакого отношения к решению этого вопроса. Мой мальчик дорог мне, и Ева тоже дорога, но ради спасения их юных жизней я не могу согласиться на фальшь в этом деле.

– Фальшь! В этом нет никакой фальши.

– Тогда не надо торговаться насчет Евы и не надо обсуждать стада и отары в этой связи. Красвеллер, вам сейчас шестьдесят шесть, а в следующем году будет шестьдесят семь. И тогда наступит срок вашего помещения в колледж, а в последующем году – через два года, заметьте, – наступит установленный срок вашего ухода.

– Нет.

– Разве это не истинная правда?

– Нет; вы отбросили все это на год назад. Я ведь не старше вас более чем на девять лет. Я помню все так же хорошо, как если бы это было вчера, когда мы впервые договорились уехать из Новой Зеландии. Когда вас придется сдать в колледж?

– В 1989 году, – осторожно ответил я. – Мой установленный срок – 1990 год.

– Именно так, а мой на девять лет раньше. Он всегда был на девять лет раньше.

Все это было явной неправдой. Он знал, что это неправда. Ради одного несчастного года он умолял меня согласиться на подлую ложь и пытался придать своей мольбе убедительность с помощью взятки. Как я мог разговаривать с человеком, который так низко пал в своем мужском достоинстве? Закон был готов поддержать меня, и определение закона в данном случае было подкреплено множеством доказательств. Мне нужно было лишь обратиться к исполнительной власти, главой которой я сам и являлся, потребовать, чтобы были проведены поиски в соответствующих документах и чтобы тело Габриэля Красвеллера было передано на попечение в соответствии с законом, который был принят. Но не было никого другого, кому я мог бы поручить выполнение этого неблаговидного задания, как самому себе. В Гладстонополисе были олдермены, а в стране – магистраты, чьей обязанностью, без сомнения, было бы следить за исполнением закона. Я сам тщательно продумал меры на этот счет. Такие меры, несомненно, будут выполняться, когда действие Установленного срока станет привычным делом. Но я заранее предусмотрел, что бы первое помещение в колледж прошло с некоторым блеском добровольного великолепия. Было бы очень пагубно для дела увидеть, как моего закадычного друга Красвеллера констебли тащат в колледж по улицам Гладстонополиса, доказывая, что его принудили к смерти за двенадцать месяцев до назначенного срока. Красвеллер был популярным человеком в Британнуле, и окрестные жители не разбирались бы в этом факте так, как я, и не имели бы тех же причин для беспокойства по поводу точного соблюдения закона. И все же как много зависело от точности соблюдения закона! В первом случае особенно желательным было добровольное послушание, которого я ожидал от своего друга Красвеллера.

– Красвеллер, – сказал я, обращаясь к нему с большим почтением, – это не так.

– Это так, это так; я говорю, что это так.

– Это не так. Бумаги, которые были изданы и скреплены подписями, которые вы сами заверяли вместе с другими, – все они против вас.

– Это была ошибка. У меня есть письмо от моей старой тети в Хэмпшире, написанное моей матери, когда я родился, которое доказывает ошибку.

– Я хорошо помню это письмо, – сказал я, – ведь мы все просматривали подобные документы, выполняя важную задачу по урегулированию Срока. Вы родились в Новом Южном Уэльсе, а старушка из Англии написала письмо только в следующем году.

– Кто это сказал? Как вы это можете доказать? Она была вовсе не той дамой, которая позволила бы себе пропустить год, прежде чем поздравить сестру.

– У нас есть ваша собственная подпись, подтверждающая эту дату.

– Откуда мне было знать, когда я родилась? Все это не имеет никакого значения.

– И, к сожалению, – сказал я, чувствуя, что затягиваю дело, – существует церковная книга, в которой ваш отец указал дату со свойственной ему образцовой точностью.

Затем он на мгновение замолчал, словно не имея больше никаких аргументов.

– Красвеллер, – сказал я, – неужели ты не достаточно мужественен, чтобы сделать это прямо и по-мужски?

– Один год! – воскликнул он. – Я прошу всего один год. Я считаю, что, как первая жертва, я вправе рассчитывать на то, что мне дадут один год. Тогда Джек Невербенд получит Литтл-Крайстчерч, и овец, и скот, и Еву тоже в свою собственность на веки вечные, – во всяком случае, до тех пор, пока его тоже не поведут на казнь!

Жертва; и казнь! Что за язык, когда речь идет о великой системе! Для себя я твердо решил, что, хотя и буду с ним мягок, не уступлю ни дюйма. Закон, во всяком случае, был на моей стороне, и я пока не думал, что Красвеллер согласится с теми, кто призывал к вмешательству Англии. Закон был на моей стороне, как и все те, кто в Ассамблее голосовал за установленный срок. Тогда было много энтузиастов, и различные положения были приняты с большим перевесом. Было принято около дюжины различных положений, каждое из которых касалось различных сторон вопроса. Был определен не только срок, но и денежные средства для колледжа; был установлен порядок проживания в колледже; были одобрены развлечения стариков; и наконец, что не менее важно, был определен сам способ ухода. Теперь колледж представлял собой изящное здание, окруженное растущими кустарниками и широкими прогулочными дорожками для стариков, снабженное кухней, где можно было бы удовлетворить их вкус, и часовней для тех, кто хотел бы молиться в обществе; и все это стало бы посмешищем для Британнулы, если бы этот старик Красвеллер отказался войти в ворота колледжа.

– Это должно быть сделано, – сказал я решительным и твердым тоном.

– Нет! – воскликнул он.

– Красвеллер, это должно быть сделано. Этого требует закон.

– Нет, нет; не при мне. Вы и молодой Грундл вместе участвуете в заговоре, чтобы избавиться от меня. Я не собираюсь сидеть в тюрьме целый год до окончания своего срока.

С этими словами он скрылся в глубине дома, оставив меня одного на веранде. Мне ничего не оставалось, как включить электрическую лампу на своем трицикле и с грустным сердцем отправиться обратно в Дом правительства в Гладстонополисе.

Глава IV. Джек Невербенд

Прошло шесть месяцев, которые, должен признаться, были для меня периодом больших сомнений и разочарований, хотя и скрашивались некоторыми моментами радости. Разумеется, по мере приближения срока, в обществе Глэдстонополиса все чаще обсуждался вопрос о Красвеллере. А вместе с ним и отношения Авраама Грундла и Евы Красвеллер. В обществе появились "еваиты" и "абрахамиты"; хотя их роман еще не был окончательно разрушен, стало известно, что два молодых человека разошлись во мнениях по вопросу о судьбе старика. Защитники Грундла, которые в большинстве своем были юношами и девушками, утверждали, что Авраам просто хотел исполнить законы своей страны. Случилось так, что в этот период он был избран на вакантное место в Ассамблее, так что, когда дело дошло до обсуждения, он смог публично объяснить свои мотивы; и надо признать, что сделал он это убедительно и с известной долей юношеского красноречия. Что касается Евы, то она просто стремилась продлить жизнь своего отца и не раз высказывала мнение, что колледж – это "сплошная халтура" и что людям следует позволять жить столько, сколько угодно Богу. Вместе с ней, разумеется, были все пожилые дамы, и среди них – моя жена, как самая влиятельная. Миссис Невербенд никогда прежде не занимала видного общественного положения, но в этом вопросе она, похоже, придерживалась очень твердого мнения. Было ли это вызвано исключительно ее желанием содействовать благополучию Джека или размышлениями о том, что ее собственный срок ухода из жизни постепенно приближается, я так и не смог понять. Во всяком случае, ей оставалось еще десять лет, и я никогда не слышал от нее выражения страха перед уходом. Она была – и есть – храбрая, добропорядочная женщина, привязанная к своим домашним обязанностям, заботящаяся о комфорте мужа, но сверх меры желающая, чтобы все хорошее выпало на долю этого отщепенца Джека Невербенда, для которого, по ее мнению, не придумано ничего достаточно богатого или достаточно величественного. Джек, безусловно, красивый юноша, но это практически все, что можно о нем сказать; и в этом отношении он с первого до последнего момента был диаметрально противоположен своему отцу.

Понятно, что при таких обстоятельствах ни один из тех моментов торжества, на которые я намекал, не мог случиться со мной в моем собственном доме. Там миссис Невербенд и Джек, а через некоторое время и Ева, заседали в непрерывном совете против меня. Когда эти встречи только начались, Ева еще признавала себя обещанной невестой Абрахама Грундла. Это были и ее собственные клятвы, и согласие родителей, и, возможно, что-то от остатков любви. Но вскоре она шепнула моей жене, что не может не испытывать ужаса перед человеком, который стремится "убить ее отца"; и постепенно она начала признаваться, что считает Джека прекрасным парнем. У нас в Гладстонополисе был замечательный крикетный клуб, и Британнула бросила вызов английским крикетистам, предложив им приехать и сыграть на поле в Литтл-Крайстчерче, которое, как они заявили, было единственным крикетным полем на земле, обладающим всеми возможными достижениями для полноценного проведения игры. Джек, хотя и был еще очень молод, являлся капитаном клуба и посвящал этому занятию гораздо больше времени, чем своей более серьезной деятельности в качестве коммерсанта. Ева, которая до сих пор не уделяла особого внимания крикету, вдруг стала страстно предана ему; в то время как Абрахам Грундл с непоколебимым упорством, превосходящим его годы, больше, чем когда-либо, отдавался делам Ассамблеи и выражал некоторое презрение к игре, хотя он был не самым плохим игроком.

В этот период возникла необходимость вынести на обсуждение Ассамблеи все вопросы об установленном сроке, поскольку считалось, что при нынешнем состоянии общественного мнения нецелесообразно проводить в жизнь уже принятый закон в отсутствие расширения санкций, которые могли бы быть приданы ему путем дополнительного голосования в Палате. Общественное мнение запретило бы нам передавать Красвеллера под опеку без дополнительных полномочий. Поэтому было сочтено необходимым поставить вопрос, в котором имя Красвеллера не упоминалось бы, но который мог бы повлечь за собой общие дебаты. Однажды утром молодой Грундл спросил, намерено ли правительство позаботиться о том, чтобы различные пункты нового закона, касающиеся опроса, сразу же были выполнены.

– Я полагаю, что Палате известно, – сказал он, – что первая процедура должна быть проведена в ближайшее время.

Я могу также сказать, что это же было высказано Еве, и что она притворилась, что рассердилась в ответ на такой вопрос от своего поклонника. По ее словам, это было очень неприлично, и после таких слов она должна навсегда расстаться с ним. Только через несколько месяцев после этого она позволила упоминать имя Джека в одном ряду со своим собственным; но я знала, что между ней, Джеком и миссис Невербенд все было уже давно решено. Грундл заявил о своем намерении возбудить дело против старого Красвеллера в связи с нарушением условий договора, согласно законам Британнулы; но сторона Джека полностью его проигнорировала. Рассказывая об этом, я, однако, несколько забегаю вперед, выходя за рамки того, к чему я уже успел подвести читателя.

Затем начались дебаты по существу этой меры, которые проходили с особой остротой. Я, как президент, разумеется, не принимал в них никакого участия, но, в соответствии с нашей конституцией, я выслушал все с кресла, которое я обычно занимал по правую руку от спикера. Аргументы, на которых делался наибольший акцент, стремились продемонстрировать, что установленный срок был введен главным образом с целью облегчения участи стариков. И было убедительно показано, что в подавляющем большинстве случаев жизнь после шестидесяти восьми лет – сплошная суета и изнурение духа. Другой аргумент о том, что старики дорого обходятся государству, на данный момент был опущен. Если бы вы послушали молодого Грундля, который со всей пылкостью юности убеждал нас в абсолютной убогости, на которую обрекает пожилых людей отсутствие какого-либо закона, если бы вы услышали, как в красноречивых словах двадцатипятилетнего юноши описываются такие страдания, как ревматизм, подагра, камни и общая слабость, вы бы почувствовали, что все, кто готов способствовать сохранению такого положения вещей, должны быть повинны в дьявольской жестокости. Он действительно поднялся на большую высоту парламентского мастерства, и в целом увлек за собой молодую и, к счастью, большую часть палаты. Противникам было нечего сказать, кроме как повторить предрассудки Старого Света. Но, увы, так крепки мирские слабости, что предрассудки всегда могут победить истину одной лишь численностью своих рядов. И только после того, как это было доказано и передоказано десять раз, стало понятно, что солнце не могло стоять на месте во времена Гидеона. Красвеллер, который был одним из членов совета и занимал свое место во время дебатов, не решаясь говорить, лишь шепнул своему соседу, что бессердечный жадина не захотел дождаться шерсти из Литтл-Крайстчерча.

В ходе дебатов было проведено три голосования, и трижды сторонники установленного срока одерживали верх над старой партией с большинством в пятнадцать голосов в палате, состоящей из восьмидесяти пяти членов. В империи были настолько велики подобные настроения, что только два члена отсутствовали, и это число оставалось неизменным в течение всей недели дебатов. Это, как мне казалось, было триумфом; и я чувствовал, что Старая Страна, которая на самом деле не имела никакого отношения к этому вопросу, не могла препятствовать мнению, выраженному столь решительно. Сердце мое заколотилось от приятного волнения, когда я услышал, что старость, к которой я сам приближался, изображена в терминах, делающих ее бессилие поистине очевидным, – до тех пор, пока я не ощутил, что, если бы было предложено отдать под опеку всех нас, достигших пятидесяти восьми лет, я думаю, что с радостью дал бы свое согласие на такую меру, сразу же ушел бы и отдал себя на попечение колледжа.

Но только лишь в такие моменты мне удавалось испытать это чувство триумфа. Не только у себя дома, но и в обществе, и на улицах Гладстонополиса я сталкивался с мнением, что Красвеллера не удастся отправить на покой в колледж в его установленный срок.

– А что, собственно, может этому помешать? – сказал я однажды своему старому другу Рагглзу.

Рагглзу было уже немного за шестьдесят, и он работал в городе посредником для сельских шерстопромышленников. Он не принимал никакого участия в политике; и хотя он никогда не соглашался с идеей установленного срока, однако и не выступал против нее. Он был человеком, которого я считал безразличным к долготе жизни, но который в целом предпочел бы смириться с тем жребием, который предназначила ему природа, чем пытаться улучшить его какими-либо новыми реформами.

– Ева Красвеллер помешает этому, – сказал Рагглз.

– Ева – еще ребенок. Неужели вы полагаете, что ее мнению позволят нарушить законы всего общества и воспрепятствовать прогрессу цивилизации?

– Ее чувства это сделают, – сказал Рагглз. – Кто сможет противостоять дочери, ходатайствующей за жизнь своего отца?

– Один человек не сможет, но восемьдесят пять могут это сделать.

– Восемьдесят пять будут для общества тем же, чем один для восьмидесяти пяти. Я ничего не говорю о вашем законе. Я не высказываю своего мнения о том, хорош он или плох. Я хотел бы дожить свой срок, хотя и признаю, что на ваших плечах, господа из Ассамблеи, лежит ответственность за то, буду я это делать или нет. Вы могли бы увести меня и отправить на свалку без всяких проблем, потому что я не пользуюсь популярностью. Но люди начинают говорить о Еве Красвеллер и Абрахаме Грундле, и я заявляю вам, что всех добровольцев, которые есть в Британнуле, не хватит, чтобы доставить старика в колледж и держать его там, пока вы его не приструните. Он с триумфом вернется в Литтл-Крайстчерч, а от колледжа останутся одни руин.

Такой взгляд на дело меня особенно огорчил. Для меня, как главного судьи общины, ничто не вызывает такого неприятия, как бунт. Непослушному населению нельзя предрекать ничего, кроме зла, тогда как народ, который будет подчиняться законам, не может не процветать. Меня очень огорчало, когда мне говорили, что жители Гладстонополиса поднимут бунт и разрушат колледж только ради того, чтобы ублажить воззрения одной хорошенькой девушки. Есть ли какая-нибудь честь или, что еще хуже, польза в том, чтобы быть президентом республики, в которой могут происходить подобные вещи? Я оставил своего друга Рагглза на улице и в весьма тягостном настроении направился в зал заседаний.