Ночные аллеи Немецкого кладбища. Начало бесплатное чтение

«Там, где мрак сгущается, там и появляется свет.»

Готфрид Бюргер, "Ленора"

Пролог

Меня зовут Иоахим Ланге. Я – пастор лютеранской часовни, на старинном Немецком кладбище. Здесь, на границе между живыми и мёртвыми, я живу уже тридцать лет.

Часовня стоит у самого края древнего кладбища, где узкие тропинки петляют меж тёмных аллей, а забытые немецкие могилы скрыты в

высокой траве. Красный кирпич стен потемнел от времени и проливных дождей, готические окна смотрят на мир сквозь паутину трещин в цветном стекле. Железный крест на крыше покрылся благородной патиной, но всё ещё твёрдо указывает в небо – как маяк для душ, ищущих последний покой.

Здесь спит история, здесь ветер говорит на языке давно ушедших – тех, кто когда-то пришёл сюда с далёких берегов Рейна, с туманных просторов Пруссии, из крошечных вюртембергских деревень, неся с собой свой язык, веру, надежды. Мастера и ремесленники петровских и екатерининских времён, врачи и инженеры, учителя и торговцы – все они нашли здесь свой последний дом. Их имена, высеченные готическим шрифтом на мраморе и граните, стираются под натиском московских зим: «Hier ruht in Frieden…», «Gott ist die Liebe…», «In stillem Gedenken…»

Мой книжный шкаф, заполненный потрёпанными томами доктора Лютера, Филиппа Меланхтона, старинными псалтырями в потрескавшихся переплетах на готическом немецком. По вечерам я читаю при свете керосиновой лампы – электричество в часовню так и не провели, да я и не просил никого об этом. В полумраке слова звучат иначе, весомее, будто они действительно могут долететь до тех, кто давно перестал слышать.

Зимними ночами, когда снег засыпает могильные плиты и превращает кладбище в безмолвное белое море, я прохожу меж рядов, словно проверяю, не нужна ли кому-то молитва. Иногда мне кажется, что я слышу шёпот – не ветра, а человеческие голоса. Они пытаются рассказать мне свои истории: возможно о том, как покидали родные города, как строили новую жизнь в чужой стране, как любили, страдали, надеялись. О том, как войны разлучали семьи, как жестокая и кровавая революция перекроила судьбы, и как время стирало даже память о том, что они когда-то существовали.

Годы складывались в тяжёлый осадок в моей душе. Я молчал. Я служил, молился, поправлял кое-где ветхие каменные плиты, зажигал свечи в алтарной нише, где деревянный крест почернел от времени и дыма сотен молитв. Я хоронил последних – тех, кто ещё помнил родной язык, кто ещё пел старинные хоралы дрожащим голосом. С каждой могилой, казалось, что-то во мне умирало тоже.

Но, быть может, настал час говорить. Чтобы кто-то ещё услышал их. Услышал меня. Чтобы не исчезли бесследно эти голоса, эти лица, эти судьбы – всё то, что составляло живую ткань истории, но теперь растворяется в забвении, как утренний туман над Яузой.

Конечно, я старею. Мои руки уже не так твёрдо держат молитвенник, спина сгибается всё ниже над могильными плитами. Скоро и мне предстоит лечь в эту землю, к тем, кого я столько лет оберегал от забвения. Но пока я жив, пока в моих жилах течёт кровь, а в памяти живут их истории – я буду говорить.

Пусть эта повесть станет их исповедью. И – моей..

Глава I – Генрих и Катарина

Над Лефортовом стоял густой, вязкий вечер – с лёгким запахом липового мёда, влаги от старых прудов и горькой полыни, пробивавшейся сквозь потрескавшийся асфальт. В воздухе висела тишина, будто сам город затаил дыхание перед чем-то древним и неотвратимым. Лето умирало.

Я стоял у дверей часовни, скрестив руки на груди. На плечи опускался холод – не от ночного ветра, а словно от самой земли, хранящей под собой вековую память. Узкий луч лунного света пробился сквозь приоткрытую створку – как тонкий меч небесной милости – и лёг на серые плиты, рисуя на них бледную, колеблющуюся дорожку.

Бой одинокого колокола мягко раскатился по тихим аллеям кладбища, дрогнул в листве, затих, как вздох.Полночь. Из-за склепа, едва различимого в тумане, медленно появился знакомый силуэт.

– Доброй ночи, пастор, – ровный, глубокий голос с едва уловимым немецким акцентом прорезал ночную тишину.

Я слегка склонил голову:

– Генрих фон Шульц. Рад видеть вас.

Он шагал неспешно, будто каждое движение было продиктовано ритуалом. Трость в его руке оставляла на мокрой земле еле заметный след – словно он и сам был тенью. Бархатный фрак, потускневший от времени, выглядел так, будто вобрал в себя всю тень здешних ночей. На шее поблёскивал старинный крест, простой, лютеранский, с царапиной, пересекавшей нижний конец.

– Она ждёт меня, – тихо произнёс он, не глядя на меня.

И словно по его слову – из тумана возник её силуэт.

Катарина. Лёгкая, почти невесомая, как сама ночь. На голове – венок из мёртвых сухих васильков, тускло мерцающих в серебристом свете. Её платье – из ткани, которую, казалось, ткали звёзды, – плавно колыхалось, словно колыбельная тень ветра. Тонкие пальцы сомкнулись в ответ на протянутую руку Генриха, и в этом движении была вся тишина двух столетий.

Они подошли к старой деревянной скамье, покрытой паутиной времени. Та еле держалась на ногах, потрескавшаяся от дождей и солнца, от одиночества. Здесь когда-то, при жизни, они сидели вдвоём. Обсуждали книги Лютера, читали стихи Гёте, спорили о смысле земной любви и загробной жизни. Говорят, именно здесь Генрих однажды поцеловал её ладонь, не осмелившись коснуться губ.

Я, затаив дыхание, смотрел.

Когда-то я осмелился спросить у Генриха:

– Почему вы приходите сюда каждую ночь? Разве ваш покой не найден?

Он посмотрел на меня. Его стеклянные глаза, казалось, видели сквозь века. В них – печаль, неустанная, как прилив.

– Любовь, пастор, – не умирает. Мы не обрели её при жизни. Но она нашла нас здесь, за порогом времени. Здесь, где время касается Вечности.

Они сидели молча. Иногда он клал ей руку на плечо, и она склоняла голову. Иногда она что-то шептала – на немецком, вполголоса, – а он кивал, словно слышал музыку, утонувшую в прошлом. Они слушали невидимый шорох ветвей, едва уловимый перезвон капель, падающих с вековых сосен. Каждое движение – словно продолжение молитвы.

Я стоял, не смея приблизиться. Чувство – не страха, но священного трепета – обволакивало мою душу. Я чувствовал себя не свидетелем, а служителем на границе миров.

И как только первый петух запевал с далёких окраин, когда лёгкий свет начинал размывать очертания могильных крестов, их образы таяли. Сначала – Катарина. Потом – Генрих. Оставался лишь влажный воздух и шорох листвы.

Я подходил к скамье. На ней всегда оставался один василёк. Блеклый, иссохший, но не потерявший формы. Я подбирал его бережно, двумя пальцами, словно удерживал дыхание самой любви, и ставил в стеклянную вазу на подоконник у витража.

И живущая в тишине. Вечная любовь. Печальная и прекрасная. Сильнее смерти. Спокойная, как свет луны. Вечная любовь. Печальная и прекрасная.

С тех пор каждое лето я поднимаюсь по каменным ступеням к алтарю, чувствую прохладу плит и жду.Прошло уже пять лет с той первой ночи, когда я увидел их.

Я не задаю больше вопросов Генриху. Но иногда, один, я перечитываю старые записи приходской книги. В записях 1841 года есть фамилия: фон Шульц, Генрих, прибыл из Кёнигсберга, преподаватель теологии. И чуть позже – имя: Катарина Штерн, дочь генерал-майора.

Среди забытых бумаг, в пыльном сундуке под лестницей, я нашёл письма. Одно из них – корявым, неровным почерком, начиналось так:

«Если он не вернётся ко мне при жизни, пусть найдёт меня за её пределом. Я поклялась ждать. Под сенью сосен, там, где наша скамья, и где мы впервые говорили о душе и бессмертии…»

Подпись: Катарина.

Я дрожал, когда держал это письмо. Оно пахло сыростью, временем – и ещё чем-то – как пепел от недожжённого письма. Я положил его в Библию, между страницами, где говорится: «Любовь никогда не перестаёт».

В ту ночь он не пришёл.

Я стоял у часовни, луна вышла из-за тучи, но аллея была пуста. Я чувствовал странную тревогу. Впервые за пять лет – Катарина появилась одна.

Она шла, как всегда, почти не касаясь земли, но походка её была иная – будто тяжёлая. Её лицо было направлено не к скамье, а ко мне.

– Пастор, – её голос был беззвучен, как ветер среди листьев. – Он… застрял между. Ты можешь помочь.

Я не мог говорить. Мне казалось, что сердце замерло.

– Его удерживает его вина. Он ушёл тогда. Не попрощался. Он считал, что предал меня, сбежав из жизни, когда должен был бороться.

– Что мне делать? – прошептал я.

– Заверши его обет, – сказала она. – Прими его клятву и отпусти её. Его душа – всё ещё ищет прощения.

На рассвете я служил особую службу. Не по уставу. Не по канону. Я произносил слова – от имени Генриха. Я просил прощения. Я произносил обет: быть верным до конца, сквозь смерть, сквозь страх.

И в тот же вечер, в последний раз, я увидел их.

Они стояли у скамьи, но теперь – лицом друг к другу. Генрих положил руки ей на плечи. Она смотрела в его глаза, в которых уже не было боли. Только свет.

А когда солнце коснулось самых верхушек сосен, они исчезли.

Один я оставил у алтаря. Другой – положил в Библию, между строками о любви, что не умирает.Скамья осталась. И на ней, как всегда, лежал василёк. Но в этот раз – два.

Глава II – Портной и губернатор

Летняя ночь уступила место ранней осени. Листва клёнов становилась медной, по влажной дорожкам шуршали первые опавшие листья.

Я вышел из церкви и медленно пошёл по одной из дальних аллей, что вела к западной части кладбища. Там, у разрушающейся кирпичной стены, чёрным силуэтом в тумане стоял Альбрехт Эйхель.

Он появлялся здесь не каждую ночь. Иногда – раз в неделю. Иногда – раз в месяц. И каждый раз – как будто из самой земли вырастал.

В руках у него неизменная бархатная подушечка, утыканная булавками, на которой крепились крошечные мундиры – словно детские игрушки.

Я остановился в нескольких шагах, почтительно ожидая.

– Пастор, – заговорил он, не поворачиваясь, – вы молитесь за нас. Но нас нельзя отпустить. Я шью… всё ещё шью.

Я шагнул ближе. Сквозь влажный ночной воздух доносился странный запах: смесь ладана, старого шелка и гарей.

– Альбрехт, – тихо обратился я. – Вы не обязаны.

Он едва заметно покачал головой.

– В 1874 году… – начал он привычный рассказ, каждый раз повторяя его с одинаковой точностью, как молитву. – Губернатор прислал ко мне трёх солдат. Они привезли бархат. Багровый. Дорогой. Восточный шёлк, серебряные пуговицы.