Лишний бесплатное чтение

Всем, у кого было хорошее прошлое

© Дмитрий Болдин

© Издание на русском языке, оформление. Строки

Миру хоронили в закрытом гробу, а потому нельзя было узнать, что на ней надето. Рядом с гробом, красивым и дорогим, стояли Александра Андреевна и Павел Валерьевич – родители Миры. Когда-то жизнерадостные люди, которых в детстве я видел почти каждый день, у которых часто оставался на ночь, которые показывали мне записи своих путешествий с Мирой по Европе, сейчас больше напоминали белые гипсовые фигуры с искаженными лицами. Позади стоял охранник, держа над ними большой черный зонт. Его глаза, обычно непрестанно бегавшие и фиксировавшие каждое движение, теперь смотрели на темно-коричневый гроб.

По другую сторону гроба стояли все те, с кем когда-то мы были не разлей вода. Артем во всем черном: черная рубашка, черный костюм, черные очки-авиаторы. Под руку с ним Катя, чей траурный аутфит освежал лишь бежевый платок. Она то и дело запускала его уголки под очки, чтобы утереть слезы. В какой-то момент наши взгляды встретились – по крайней мере, в ее очках я увидел свое отражение. Она кивнула в мою сторону, я кивнул в ответ, потом на меня посмотрел Артем, и я отвел взгляд к небу, с которого падали крупные капли июльского дождя.

Рядом с Катей – Ксюша, Света, Алекс. Никто не пытался сдерживать слезы. Забывшись, я долго простоял, опершись на дорожный чемодан, и думал, почему Миру хоронят в закрытом гробу, ведь не было никаких следов насилия. Ее тело нашли на скамейке на детской площадке у дома, в котором когда-то жила ее семья, по соседству с нами, пока Павел Валерьевич не стал зарабатывать больше и они не уехали оттуда. На той самой детской площадке, где мы когда-то до вечера качались на качелях, учились кататься на велосипедах, где растворяли стержни разноцветных фломастеров в бутылках с водой и представляли, что это самый настоящий яд, а потом этой водой поливали соседние клумбы в надежде, что завтра цветы высохнут. Мертвая Мира неподвижно сидела на той скамейке, с которой в детстве родители наблюдали за нами. Голова запрокинута назад, глаза полуприкрыты. Тело в восемь утра по Москве обнаружил мужчина, который вышел на прогулку с собакой.

В кармане провибрировал телефон. На дисплее горело сообщение: «Your driver has arrived». Я в последний раз посмотрел на гроб, потом на родителей Миры, взял чемодан и вышел из толпы незнакомых мне по сути людей.

На полпути к выходу с кладбища я услышал знакомый голос за спиной:

– Андрей, подожди! Пожалуйста!

Я повернулся. В мою сторону быстро шла Катя. Ее кроссовки были в земле, а ветер выворачивал зонт в руках. Я взял зонт, чтобы он укрывал от дождя нас обоих. В ее зеркальных стеклах я увидел, как по моему лбу стекают капли, и свободной рукой вытер лицо.

От Кати пахло сигаретами, а в голосе ощущалось волнение. Причем не оттого, что от нас навсегда ушла подруга, а какое-то другое.

– Андрей, ты куда?

– Такси приехало.

– Ты надолго? – спросила Катя, и по ее щеке скатилась слеза, которую она в секунду смахнула.

– Еще не знаю. Не брал обратный, я только с самолета, – ответил я. В кармане снова провибрировал телефон.

– Ты домой?

– Да, мне нужно выспаться.

– Приезжай вечером к Свете, мы у нее собираемся… – Катя сделала вздох. – …Вспомнить Миру.

За спиной Кати толпа людей в эту секунду прощалась с усопшей. Черные силуэты, полускрытые под черными куполами зонтов.

– Не знаю… Я очень устал. – Я посмотрел на асфальт.

– Мы тебя не видели два года. Никто не видел.

– Постараюсь.

– Обещаешь?

– Я постараюсь…

– Пожалуйста.

Катя забрала зонт и отступила. Я направился к выходу.

– Андрей!

Я обернулся.

– Мы все куда-то исчезаем, – сказала Катя и слилась с черными силуэтами.

Я просыпаюсь от звука разбившегося стекла. Какое-то время просто лежу и смотрю в потолок, пытаясь осознать тот факт, что меня здесь не было два года и за это время в комнате ничего не поменялось. Как будто сюда просто никто не заходил. На стене висит хоккейное джерси с автографом Ягра. На письменном столе свалены какие-то книги на английском, рядом стопка исписанных записных книжек. Что в них – не помню. После долгого перелета и смены часовых поясов чувствую себя не так уж плохо.

Все пространство залито мягким светом луны. Я беру телефон. Четыре пропущенных. Одно сообщение от Кати: «Проснись!» Листаю инстаграм [1], вижу пост Светы: улыбающаяся Мира смотрит куда-то сквозь человека, который сделал этот снимок. Подпись к фото: «Всегда рядом». 372 лайка, 120 соболезнований в комментариях. Последний комментарий: «Ей было скучно здесь». Встаю с кровати. Смотрю в окно. Вот мамина машина. Потом ворота открываются, какая-то белая машина паркуется. Кто-то докуривает в ней сигарету. И машина выезжает из двора.

В гостиной мама. Смотрит телевизор. Когда я подхожу сзади, переступая через осколки разбитого бокала, она чуть поворачивается и слегка улыбается. Я ее обнимаю и целую в висок. Сажусь рядом.

– Выспался?

– Наверное.

На экране какой-то сериал, один из героев пытается скрыться от полиции, спрятавшись в темном переулке.

Несколько минут мы наблюдаем за событиями. Тот, кто прятался, уже стоит в телефонной будке и трясущимися руками пытается набрать чей-то номер. Его куртка и руки в крови.

– Как все прошло? – спрашивает мама.

Я не знаю, что ей ответить, но почему-то говорю, что все плакали и очень жаль, что никто из вас не пришел.

– У меня был эфир, – говорит мама, – я не могла.

– А папа?

– Ты знаешь.

– А Юля?

– Она собиралась. Ее не было?

– Нет.

– Может, на уроках была

– Сейчас июль.

Мама снова делает глоток вина.

– Послушай, – мама смотрит на меня, – это ужасно, что Миры больше нет. Я до сих пор не могу это принять. Кажется, что еще вчера…

– Ее и вчера уже не было.

– …Кажется, что еще вчера вы там бегали, а мы с тетей Сашей сидели и наблюдали за вами. Волновались, чтобы никто из вас не упал с велосипедов и не убился. Кажется, что тогда так ярко светило солнце. Ярче, чем сейчас.

В кармане вибрирует телефон. На дисплее сообщение от Алекса: «Не спишь? Давай встретимся? Я один».

– Помнишь, как хорошо было, – мама снова поворачивается к телевизору, но там уже бегут титры.

«Давай. Я дома», – отвечаю Алексу.

Я выхожу из комнаты и слышу, как мамин голос приветствует зрителей телеканала. Она пристально смотрит в камеру. Потом мелькают короткие анонсы сюжетов, и мама снова возвращается, зачитывая подводку перед первым репортажем. Канал переключается. Мама закуривает сигарету.

В ванной я быстро умываюсь, чищу зубы. Слегка взъерошиваю волосы. Потом надеваю ветровку, проверяю сигареты в кармане, обуваюсь. Я чувствую, как мама пристально смотрит на меня с дивана, оборачиваюсь.

– Возвращайся, – говорит она.

На улице пахнет мокрым асфальтом, с реки дует ветер. Я выкуриваю две сигареты, пока жду черный «мерседес». В его окне видно лицо Алекса. На нем черные очки, несмотря на то что на улице темно. Светлые волосы убраны за уши. Черный костюм, в котором он был на похоронах.

– Запрыгивай, – говорит он и поднимает стекло.

Какое-то время мы едем молча. На Садовом кольце Алекс прибавляет скорость и наконец снимает очки. За окном мелькают автобусные остановки, фонари, люди.

– Я в ахуе. Я в полном ахуе, – говорит Алекс, – я не могу поверить во все это! Я просто не могу понять как. Это пиздец какой-то! Блядь, мы виделись две недели назад. Ну, как виделись – я видел ее. Она с кем-то сидела в «Кофемании» на Никитской. На веранде.

– С кем?

– Я не знаю.

– Вы общались?

– Нет, говорю же: она сидела на веранде. Я был внутри. Я видел ее через стекло. Окно, в смысле.

– Ну махнул бы ей. Кинул сообщение, что ты тоже там.

– Хочешь покурить?

– Я недавно курил.

– Я не про сигареты, дурачок.

Алекс достает из нагрудного кармана пиджака свернутый косяк и проворачивает его в пальцах, одновременно держа руль. Машина въезжает в туннель в районе Таганки, и по черным очкам Алекса, лежащим на торпеде машины, быстро бегут желтые огни.

– Мы куда вообще едем-то? – спрашиваю я.

– Похуй куда. Мы давно не виделись, – отвечает Алекс и кладет косяк рядом с коробкой передач. – Ты голоден?

– Немного. А ты?

– Мы у Светы поели.

– Как посидели вообще?

– Обычно. Нет, не обычно. Все-таки не обычно. Ты че не приехал?

– Я вырубился, – отвечаю я и смотрю в зеркало заднего вида на уменьшающиеся огни туннеля и фары белой машины, которая перестраивается в наш ряд.

На смотровой площадке на Воробьевых горах Алекс затягивается и выдувает дым в сторону Лужников.

– Ты помнишь, как мы здесь после школьного выпускного пили? – спрашивает он.

– Конечно. Кажется, что это все было недавно.

Алекс посмеивается. Смотрит куда-то под ноги. Снова затягивается.

– Ты знаешь, это было хорошее время, – говорит он. – Мы тогда еще не понимали.

– Что именно? – спрашиваю я.

– Ну вот это все. Как тебе сказать-то, не знаю.

– Скажи, как есть.

– Что все мы разбежимся, что ли. Или как по-другому сказать?

Он передает мне косяк. За спиной проносятся две машины. За ними – спортивный мотоцикл.

– Мне недавно снилось, что мы всей компанией были в кинотеатре и смотрели какую-то тупую комедию, – говорит Алекс. – Только Артема не было. И ты все время проверял телефон, а мы тебе говорили, что ты задрал уже и его надо вырубить. Мира смеялась громче всех. Ты как думаешь, где она сейчас?

Я не знаю, что ответить.

Мы долго сидим и вспоминаем какое-то общее для всех прошлое. Иногда мне даже кажется, что мы в нем. В том самом раннем июньском утре на дорогах появляются оранжевые поливальные машины, кто-то из нас привязал к дереву ленту выпускника. Мы пьяные и укуренные. Нам кажется, что этот день никогда не кончится. Вот Мира со Светой и Ксюшей позируют Артему, Алекс лежит на траве, а Катя босиком идет по ограждению, на котором я сижу. Она садится рядом и смотрит куда-то вдаль. Потом резко вскакивает и бежит фотографироваться. Я закрываю глаза и ничего не чувствую.

– Поехали, я доброшу тебя до дома. Холодно.

– А ты с кем тогда в «Кофемании» был? – спрашиваю я, не открывая глаз.

– А это важно? – спрашивает Алекс.

Звонит телефон, и отец выходит из-за стола. Пока жду заказ – пролистываю инстаграм. За несколько минут в ленте вижу как минимум три публикации о том, что кто-то пропал. Фотографии молодых людей, наверняка им нет еще и двадцати пяти, они улыбаются, а рядом информация: время и обстоятельства, когда последний раз их видели. «Ушел из дома и не вернулся». Два парня и девушка. Один из них кажется мне знакомым, но вспомнить, где я с ним мог пересечься, не выходит. А может, просто ошибаюсь. «Мы все куда-то исчезаем». Потом смотрю на отца, как он у окна с кем-то говорит по телефону. На руке вижу красную нить, которую он никогда раньше не носил. Кажется, что он сильно похудел и еще сильнее поседел. С ним кто-то здоровается, он кивает в ответ. Потом смотрит на дисплей телефона и кладет в карман. Возвращается к столу.

– Извини, работа. Ты как? – говорит он.

– Ничего, – отвечаю ему и отчего-то тру переносицу.

Отец заказывает кофе.

– Ты есть не будешь? – спрашиваю его.

– Не хочется, – отвечает он, – но ты поешь. Рассказывай. – Пристально смотрит на меня.

– Что?

– Ну, что у тебя интересного в жизни? Как учеба? Есть ли девушка? Не собираешься ли вернуться? – последнюю фразу он говорит с какой-то потерянной надеждой.

– Учеба хорошо вроде. Девушки… нет.

– Денег хватает?

– Угу.

– Как ма…

– Мама? Она хорошо.

Официант приносит пасту и подливает в стакан воды.

– А как Нина?

Отец раздраженно смотрит на меня.

– Послушай, – говорит он, – мы с тобой не виделись два года, ты ничего не хочешь обсудить поинтереснее?

– К примеру? – Я принимаюсь за пасту, и она мне кажется безвкусной.

– К примеру, твою жизнь. – На слове «твою» он делает ударение и смотрит на меня, а я делаю глоток воды и думаю, как вовремя официант ее подлил в стакан.

– Слушай, ну, у меня все хорошо, я бы и остался там сейчас, но… – замолкаю я.

– Я тебя прекрасно понимаю, это ужасная трагедия. – Отец крутит в руках телефон. – Если бы не командировка, я простился бы. Как жаль, что все так.

– Куда летал?

Он какое-то время думает, что ответить, а потом неискренне произносит:

– Питер.

– А Нина что?

Отец напрягается.

– Что Нина?

– Ну, с тобой летала?

– Зачем?

– Ну… не знаю.

– Послушай, мы два года не виделись, и ты решил встретиться со мной, чтобы как-то подъе… поерничать, что ли?

– Я просто поинтересовался.

– Нет, тебя интересует только… – Отец недоговаривает.

– Что?

– Ты не изменился!

– Да смена страны ничего не меняет, ничего! – чуть громче говорю я и продолжаю есть свою пасту.

– Кого-то меняет, а кого-то нет.

Мне становится неуютно, ясно, что разговора у нас не выйдет, и не понимаю, зачем я согласился на обед с ним, когда мог не соглашаться.

– Я оплачиваю твою учебу. Я тебе перечисляю каждый месяц деньги, ты там делаешь непонятно что, а потом, спустя два года, ты приезжаешь и нашу встречу превращаешь в дерьмо! – говорит он.

– Я мог учиться и здесь и работать, если бы…

– Если бы что?! – Отец смотрит мне в глаза.

– Если бы не Нина, – говорю ему в лицо.

Отец наклоняется и пристально смотрит мне в глаза – от этого взгляда становится не по себе.

– Во-первых, она тебе не Нина, – командным тоном говорит он, – а во-вторых… Ты уехал потому, что здесь ты, удолбанный, человека на тот свет отправил!

Два года назад у Светы дома была большая вечеринка. Казалось, летний вечер не закончится никогда, по крайней мере, так всем хотелось. Народу было столько, что для того, чтобы выйти во двор, нужно было с кем-то соприкоснуться, как в клубе. Алекс принес много разного, и всем было хорошо. В какой-то момент мне даже показалось, что я начал отрываться от земли и парить над бассейном, в котором на розовом единороге плавала Катя. Я видел ее сверху, и она махала мне рукой, потом будто бы показала, чтобы я спустился на землю. Во мне тогда были таблетки и немного травы. Чуть позже я зашел на кухню за выпивкой и увидел, как теряет сознание Ксюшин бойфренд. Когда он упал навзничь и затрясся в каком-то припадке, ко мне начало возвращаться сознание, а полет сменился паникой. Прямо передо мной лежал человек, чья душа пыталась вырваться сквозь приоткрытые веки, ноздри, рот, через любое отверстие в теле, но что-то ей мешало. Я услышал дикий крик Ксюши, и мне даже показалось, что звуковая система, из которой Джарвис Кокер пел свою «Synchronize», резко отключилась, но это было не так. Он продолжал петь. Непроизвольно я начал кричать, чтобы кто-то вызвал скорую, но никто не пошевельнулся. Все просто смотрели, как Ксюша на коленях что-то говорит своему парню. Я крикнул, чтобы кто-то выкинул всю эту херню. Услышав это, Алекс приобнял меня, сказав, что этого делать не стоит, что можно все исправить. Он убрал от трясущегося тела Ксюшу, встал на колени и тихо сказал «ну ты че», а потом помахал перед его глазами рукой, взял в ладони голову и произнес: «Брат, возвращайся давай». Я не понимал, что будет дальше. Рядом со мной молча стоял Артем, который почему-то поглядывал в сторону выхода. Парень внезапно открыл глаза. Они были живые, но стеклянные. Он резко повернул голову и посмотрел на Алекса. Тот поднял парня и провел к дивану. Вечеринка продолжилась, а я ушел на задний двор, где была только Катя, и начал курить одну за другой. Катя спросила: «Что произошло?» – а я ей ответил, что «надо иногда думать о последствиях». Катя обняла меня и спросила, где Ксюша. Я показал в сторону дома, но она не ушла. Пока я курил, она рассказывала, как ей хорошо летом со всеми, а когда приходят морозы, ей хорошо только со мной. Я не понимал, почему она мне это говорит. Катя не была моей девушкой, а я не был ее парнем, но где-то в глубине души я всегда знал, что она на меня смотрит не так, как все остальные. Когда я прикуривал одну сигарету от другой и смотрел на гладь воды, в которой был только один розовый единорог, Катя обвила рукой мою голову и сказала, что ей хочется, чтобы все остались в доме, и поцеловала меня в макушку. Мне захотелось почему-то вернуться домой. Сесть за наш стол, напротив Юли, и выпить стакан горячего чая с лимоном, и поговорить о чем-нибудь. О чем угодно, все равно. А потом перед глазами пронеслись воспоминания, как когда-то летом мы всей семьей на поезде ездили к прадеду под Киев, в деревню Дымер, где мы с Юлей и мамой проводили по три месяца, а папа всегда уезжал раньше, объясняя это тем, что в Москве много дел. У него тогда не было еще бизнеса, а были просто какие-то подработки, друзья, идеи. Когда он уезжал, нам всем было грустно, а потом мы привыкали. Я всегда собирал использованные баллончики от дезодорантов и спреев и, когда кто-то на улице жег мусор, брал с собой Юлю и показывал ей, что с ними происходит, когда их кидаешь в огонь. Юля всегда завороженно смотрела на вспышку огня. Мама вечерами выходила за калитку, садилась на скамейку и закуривала ментоловую сигарету, наблюдая за нами. Когда прадеда не стало, мы перестали туда ездить.

Мне хотелось уехать от Светы, мне хотелось к родителям и сестре. Я посмотрел на часы – было девять вечера, – потом на небо, потом на Катю, которая смотрела куда-то поверх деревьев, росших за забором.

– Я поеду, – сказал я вслух и встал.

– Только вернись! – сказала Катя, а я ей тогда предложил встретиться утром где-нибудь и позавтракать. Она сказала, что будет там, где я скажу, в любое время. Я прошел через танцующую толпу. И увидел Миру, она говорила с кем-то по телефону и пила вино. Заметив меня, она улыбнулась и подмигнула. Я надел кроссовки и прошел к машине. Включил тихую музыку, провернул ключ зажигания.

Когда я стоял на светофоре на Кутузовском, то увидел через ряд машину отца, и мне стало немного волнительно оттого, что я употреблял (как я вообще выгляжу?), но я все равно решил не выпускать его авто из вида. Мы двигались в сторону дома, и я старался перестраиваться так, чтобы не попасть в его зеркало заднего вида. Когда надо было повернуть, отец проехал прямо. Я последовал за ним.

Юля сидит напротив меня – завтракает, уткнувшись в телефон. Ее светлые вьющиеся волосы забраны назад и заколоты, только один локон свисает перед глазами, но он ей не мешает. На ней белая растянутая футболка с большими цифрами «911» – подарок, когда она первый раз приехала ко мне в Штаты, – черные шорты, на запястье татуировка в виде черного горизонтального прямоугольника (била тоже в Штатах). Раздается сигнал микроволновки, и Юля, не отрываясь от телефона, идет к ней, достает разогревшуюся пасту, возвращается за стол, смотрит на меня.

– Тебе, может, тоже разогреть?

Я смотрю на нее и улыбаюсь:

– Дай лучше сока.

Юля пускает по столу картонную упаковку, которую я ловлю. Открываю, наливаю в стакан и делаю глоток.

– Ты надолго? – спрашивает она.

– Думаю, дня два, и обратно, – отвечаю и смотрю в ее большие черные глаза.

– Ну-у-у, отстой! – говорит Юля и продолжает есть пасту.

– Нет, Юль, там дел много, – говорю я. – Хочешь со мной? У тебя же виза еще действует? Погуляем, как в прошлый раз, – киваю в сторону ее татуировки.

Юля делает глоток сока, что-то обдумывает несколько секунд, ставит стакан и говорит:

– Не помню, но мне понравилось там.

– Ну вот и поехали. Полетели.

За окном пролетает самолет, оставляя на голубом небе белую полоску, и я несколько минут залипаю на нее, жду, когда она исчезнет, но она не пропадает. Юля снова уткнулась в телефон, двигая большим пальцем то вверх, то вниз по экрану.

– Что ты там все читаешь? – спрашиваю ее.

– Телеграм-канал один, – отвечает Юля, не отрывая взгляда от дисплея телефона. Мне кажется, что она нервничает.

– Какой? «Антиглянец»? – посмеиваясь, спрашиваю я. – Или что вы там, школьники, сейчас читаете?

– Да так…

– Ну, говори давай!

– «Невиновных нет», – отвечает Юля и углубляется в телефон.

Мне становится любопытно:

– И что там?

Она встает из-за стола, подходит к плите, включает чайник.

– Про… исчезнувших, – отвечает она, – такой закрытый канал… – Юля замолкает, потом добавляет: – Я про Миру читаю.

Я чувствую, как моя левая ладонь начинает замерзать, и мне почему-то кажется, что это не оттого, что в ней стакан с ледяным соком.

– Что?!

– Про Миру, – очень тихо повторяет Юля, не поднимая глаз.

– Что там? Дай почитать!

Юля через стол передает мне свой телефон.

«Вот вам еще на долгую память и недолгое обсуждение за вашим неостывшим ланчем: бизнесмен Павел Трубецкой имел долю в торговом центре “Семейный” на юго-востоке Москвы. В январе этого года там произошел пожар, в результате которого погибло 17 человек, среди них четверо детей. Возгорание произошло на втором этаже центра; пожарная тревога, как и автоматические спринклерные оросители в торговом центре, не сработала. Если вы не знаете, чья компания при строительстве этого ТЦ занималась всей этой противопожарной системой, то получайте: ООО “Гарантия”, генеральным директором которой приходится двоюродный брат Трубецкого, который с недавнего времени вместе со своей семьей, по нашей информации, проживает в Тель-Авиве, а сам Павел Валерьевич Трубецкой, помимо доли в уже остывшем торговом центре, имел долю еще и в этой оросительной компашке. Жадность – это хорошо, как говорил герой Майкла Дугласа в фильме “Уолл-стрит”. Кстати, хотим напомнить, что не так давно дочь Трубецкого – Мира Трубецкая, красавица-студентка МГИМО, – была обнаружена мертвой во дворе одного из домов на юго-западе Москвы. Что стало с Мирой и почему она так скоропостижно ушла из жизни – это не наше дело. Но, может быть, ваше?»

Под текстом стоит фотография, на которой запечатлены Павел Валерьевич с Мирой на площади Трокадеро в Париже. Мира заливисто смеется, Павел Валерьевич одной рукой обнимает ее, вторую протягивает куда-то вверх. Я видел эту фотографию у них дома – она стояла в гостиной среди десятков других семейных фотографий. Я смотрю на дисплей телефона, и мне сильно хочется курить. Возвращаю телефон Юле.

– Кто пишет весь этот бред? – с испугом спрашиваю. – Кто ведет канал?

– Никто не знает. Туда еще не всех принимают. Закрытая тема.

– А ты как туда попала?

– Мне мальчик из параллельного класса показал как-то эту группу, я оставила заявку – и где-то через полгода приняли. Кто-то год ждет, кого-то быстро принимают, кого-то вообще нет. – Юля ставит передо мной стакан с чаем, а рядом – блюдечко с нарезанным лимоном. – Ты чего загрузился? – спрашивает.

– Все ок, Юль.

– Точно?

– Точно. Нет.

Мы пьем чай, Юля дальше продолжает читать что-то в телефоне. Потом берет пульт и не глядя включает телевизор. На экране появляются часы, секундная стрелка которых приближается к двенадцати, а часовая – к единице. Далее следует заставка: на экране один за другим меняются кадры: официальные лица, потом кадры с какой-то Олимпиады, вздымающийся флаг России, следом бегут кадры с мест боевых действий, кадры начинают идти быстрее, составляя пазл, складывающийся в надпись «Новости». Появляется мама в сером брючном костюме, белой блузке, на лацкане пиджака значок в виде логотипа телеканала. Мама несколько секунд что-то читает в бумагах, а потом поднимает голову и смотрит на меня. «Добрый день», – говорит она. Мне кажется, что она обращается ко мне.

– Добрый день, мам, – говорит Юля и смеется.

Мама рассказывает о встрече президентов России и Китая, которая сейчас проходит в Москве, о чем договорились главы государств, какая программа запланирована дальше, а потом передает слово корреспонденту, который выходит в прямой эфир из Кремля. Юля выключает звук. Поэтому о чем корреспондент говорит – никому не ясно. Никто не слышит.

– Сначала появляется фотография, потом пропадает человек, – внезапно говорит Юля.

– В смысле? – перевожу я взгляд с экрана телевизора на сестру.

– Я про канал, – отвечает Юля, ставит стакан в посудомойку и уходит в коридор. – Меня такси ждет, хочу с девочками погулять.

Я направляюсь за ней, смотрю, как она обувается, берет небольшой черный кожаный рюкзак, закидывает туда джинсовую куртку, разрисованную красками. Берет со стола ключи, смотрит на меня, что-то хочет спросить. Мне хочется присоединиться к Юле и погулять с ней, в какую-то секунду я почти предлагаю ей это, но она опережает меня.

– Слушай, дай сигарету, а! – улыбается она.

Я достаю из кармана смятую пачку ментоловых «Мальборо».

– Юль… Не читай всякий бред. Я тебя люблю!

Она поворачивается ко мне, слегка улыбается и говорит:

– И я тебя. С возвращением! Никому про сигареты!

Я остаюсь в квартире один. Прохожу в гостиную, где мама продолжает что-то рассказывать без звука, ложусь на диван. Думаю о встрече с Алексом. Почему он вспомнил наш выпускной, почему решил встретиться со мной ночью? Потом вспоминаю, что не ответил Кате ни на один звонок, про белую машину во дворе и про телеграм-канал. В окне на фоне ярко-голубого неба снова пролетает самолет. И когда он равняется с солнцем, становится черным. Закрываю глаза и не чувствую себя спокойно.

Я встречаюсь с Катей у Патриков. Она идет навстречу и ест мороженое. Приблизившись, обнимает и целует в щеку.

– Хочешь перекусить или прогуляемся? – спрашивает она.

– Давай пройдемся, – отвечаю и пытаюсь всмотреться в глаза через очки, но не получается.

Мы движемся по Бронной в сторону Никитского бульвара, она машет рукой кому-то на открытой веранде кафе, а человек машет в ответ.

– Ну, рассказывай, – говорит она.

– Что именно?

– Что-что, как ты там вообще? Ни с кем не общаешься, никому не отвечаешь, – говорит она, откусывая мороженое.

– Там все не так, как здесь.

– Да понимаю, я там была, там прекрасно, – говорит Катя.

– Да обычно там на самом деле. Мне там хорошо, но иногда неуютно. Я чувствую, что я там не свой. И в этом университете, и на вечеринках. Как бы ни было там много знакомых, все по-другому

– Там просто нет нас, – говорит Катя.

– Да я и зависать перестал уже. Я могу там с кем-то встретиться, поужинать, но на всякие вечеринки редко хожу.

– Но ходишь, – посмеивается Катя.

– Редко.

– Но ходишь, – повторяет Катя, а я молчу.

Мы заходим в магазин за сигаретами. На кассе я узнаю продавщицу, которая, кажется, работала здесь всегда. Я прошу «Мальборо», она пристально смотрит на меня (мне кажется, она меня тоже вспомнила), потом пробивает пачку, и мы с Катей выходим. Я закуриваю.

– Почему ты перестал со всеми общаться? – спрашивает Катя. – Я же, когда прилетала, писала тебе. У тебя всегда «прочитано», но ты ни разу не ответил. Мы могли бы вот так же и там прогуляться. Съесть по хот-догу в Централ-парке или Брайант-парке. Я тебе писала каждый день, а ты вообще ничего. Ты и Свете ничего не ответил, когда она прилетела.

– Там все по-другому, – говорю снова и затягиваюсь сигаретой.

– Ладно, не буду тебя грузить. Не мое дело. Хорошо хоть, сейчас встретились, а то кто знает: может, вообще никогда больше не увидимся.

– Не говори так, тем более когда…

– Ты знаешь, – резко перебивает меня Катя, – трудно как-то все стало.

– Что ты имеешь в виду?

– Да вообще все. Мои родители практически не общаются.

– Это мне знакомо, поверь.

– И за этот год у моих знакомых не стало друзей, и от нас ушла Мира. – Катя ускоряет шаг. – Мне иногда кажется, что все как-то быстро живут, другому я не могу найти объяснения.

– Ну, Мира всегда у нас была самая спокойная, она никуда не торопилась, – говорю я.

Кате кто-то звонит, но она скидывает.

– Ага. Но кто-то подтолкнул.

– Подтолкнул к чему? – недоуменно спрашиваю я.

– Не знаю.

Мы выходим на Никитский бульвар и направляемся в сторону Арбата. Я иду и думаю над словами Кати, а потом пытаюсь прогнать эти мысли.

– Я с ней не общалась в последнее время, – говорит Катя, – как-то мы… как-то нас всех раскидало, как атомы, в разные стороны, после того как ты уехал. Объединяют теперь только социальные сети и похороны.

– А ты когда ее видела в последний раз? – спрашиваю я. – В смысле вживую?

– Весной. Я ее видела здесь недалеко, она гуляла с какой-то подругой. Мы даже поболтали. У нее взгляд был такой…

– Какой?

– Ну, не Мирин. Вспомни ее пронзительный взгляд – казалось, что у нее глаза-рентгены, что она видит тебя насквозь.

Это правда.

– А тут взгляд был как-то странный, русалочий, глаза будто стеклянные, ничего не выражали.

Я собираюсь сказать, что Алекс тоже ее видел, но не говорю, потому что не хочу, чтобы Катя знала, что я виделся с ним.

– Ты знаешь, что ее искали? Мира не появлялась дома два дня.

– А где она была все это время?

– На скамейке, – говорит Катя.

– В смысле – ее тело находилось два дня в этом дворике и никто не обращал внимания? – спрашиваю я, и мне становится немного страшно.

– Да.

– Пиздец… А что она вообще там делала? Они же давно уехали оттуда. Там вообще никого не осталось. Ну и это как бы не близко. Слушай, мне сегодня Юлька показывала какой-то телеграм-канал. Там было и про отца Миры.

– Я знаю, я читала. Да обычный трэшняк и сливы. Таких мало, что ли?

– Там еще фотография Миры была.

– Ну и что?

– Зачем ее выкладывать-то? Она-то при чем тут? Она же не какая-то там известная была… А ты как туда попала? Канал же вроде бы закрытый.

– Не помню, – отвечает Катя.

За время нашей прогулки Катя дважды скидывает звонок. Она рассказывает про то, как была в Лондоне на концерте Робби Уильямса и что он уже ей не очень нравится, потому что перестал выкладываться на сцене и одно шоу похоже на другое, как в Париже видела Тома Круза, снимавшегося в каком-то фильме, и как покупала траву у темнокожего полицейского. Когда Катя хочет свернуть в Малый Кисловский переулок, я останавливаю ее и прошу пойти дальше.

– Прости, я забыла, – говорит Катя и внимательно смотрит на дисплей телефона, на который приходит сообщение, – но мне в любом случае пора бежать.

Я смотрю на Катю, Катя смотрит на меня. Вдруг из Малого Кисловского дует ветер. Он обвивает платье около ее ног, треплет волосы, на миг волна волос закрывает ее лицо. Придерживая их рукой, она говорит:

– Может, Мира была там, потому, что там было спокойно?

– Они жили обычной жизнью, – говорю я, – не такой, как они живут… как она жила потом.

– Ну и что? Может, это и было лучшее время?

– Мы были совсем дети.

– Мы все хотим вернуться туда, где мы были счастливы, Андрей!

– Ты бы тогда куда хотела вернуться?

– На вечеринку к Свете, к бассейну. И…

– И что? – спрашиваю я.

– И не отпустить тебя! Пока!

Катя растворяется в переулке, по которому мне не хочется идти.

Ночью мне снится сон, в котором я стою напротив окна. Я смотрю на реку, по которой плывет трамвайчик, потом на раскачивающиеся деревья. Ветер усиливается, и деревья гнутся, одно ломается. Над дорогой пролетают куски металла и рекламные щиты. Я снова смотрю на реку и вижу, как людей ветром скидывает с трамвайчика и они исчезают в темной воде. Деревья ломаются друг за другом. Перед окном пролетает чье-то тело, потом еще одно, еще, еще. Внезапно со стороны реки к окну приближается еще одно тело в белой майке и синих джинсах. Я успеваю заметить тревогу на лице человека и даже принт на его майке. Тело бьется об окно с такой силой, что в секунду на стекле появляется паутинка из трещин, а голова человека напоминает мне гранат, на который кто-то наступил ногой. Я смотрю на размозженное лицо по ту сторону окна, и мной овладевает паника оттого, что оно мне кажется знакомым. Тело падает, оставляя на стекле красный след. В окне я вижу свое отражение. Просыпаюсь.

Машина отца ехала в сторону центра, а я все думал: почему же он пропустил поворот домой? Я открыл бутылку воды и сделал большой глоток, из колонок играла «Runaway Train» группы Soul Asylum. Сделал чуть погромче и надел очки… «So tired that I couldn’t even sleep, So many secrets I couldn’t keep».

…Почему-то мне казалось, что они меня от чего-то могут спасти… «…I’m in too deep there’s no way out, This time I have really led myself astray».

Кинул бутылку на пассажирское сиденье и проверил в бардачке сигареты. Машина отца прибавила ход, я надавил на газ. В кармане завибрировал телефон… «Can you help me remember how to smile?» Это была Катя.

– Да, Кать?

– Ты вернешься? – Ее голос заглушал шум вечеринки.

– Нет.

– Ну ведь еще рано.

– Я не вернусь, – ответил я и положил трубку.

Машина отца остановилась возле ресторана недалеко от Чистых прудов. Я быстро проехал дальше и встал впереди через три машины. Зачем-то надел капюшон и начал вглядываться в зеркало заднего вида. Я видел, как он поворачивается к кому-то на пассажирском сиденье. Я видел, как он смеется. Я видел, как он вышел из машины, надел пиджак, прошел к пассажирской двери. Я видел, как из его машины выходит женщина, и это была не мама. Как он обнял ее за талию и они вместе исчезли за дверью ресторана. Я почувствовал, как в районе груди стало очень горячо, я ощущал почти явственно, как этот жар поднимается вверх, мне казалось, что меня вот-вот стошнит. Потом мне показалось, что внутри что-то рушится. Что-то важное, что всегда было со мной все эти годы и чему последнее время я стал мало уделять внимания, просто забыл об этом. Я смотрел в зеркало заднего вида и не понимал, кто эта женщина, почему она рядом с отцом. Внезапно мне захотелось позвонить Юле и услышать ее голос.

– Але.

– Юль… Что… Что делаешь? – спросил я.

– Сижу дома. А ты где?

– Я… я… у Светы, Юль. Скоро приеду. А ты что делаешь?

– С подругами сижу, – ответила Юля, и на другом конце я услышал смех.

– А мама где?

– На эфире. Ты забыл?

– На эфире? – переспросил я и посмотрел на часы – почти десять.

– Ну да, она же при тебе говорила, что последний в этом сезоне.

Я снова посмотрел на часы.

– А папа?

– У него совещание, – ответила сестра.

– Какое совещание? – спросил я.

– Ну я не знаю какое. Что-то на работе случилось, срочно выехал. Я ему пять минут назад звонила, спрашивала, когда приедет, – ответила Юля.

– А он?

– Сказал, что приедет, как все разрулит. Я попросила купить сок. Маме не дозвониться – она выключает, когда ведет программу, сам знаешь.

– Я тоже скоро буду, выпьем чаю вместе, – сказал я с волнением.

– Хорошо, жду, – тихо сказала Юля.

Я положил трубку. Мне так мучительно захотелось оказаться рядом с Юлей, просто смотреть, как она что-то делает. Обнять ее и пролежать так до утра, но я остался сидеть в машине и ждать чего-то нехорошего, с чем никогда не сталкивался.

Я сижу один в своей комнате и смотрю на майку с подписью Ягра. Отец подарил, когда мне исполнилось шестнадцать. Размашистая подпись великого хоккеиста диагональю идет по цифре «68». Это джерси я хотел забрать в Штаты, но оставил здесь, подумав, что там таких полно. Потом я открываю ящики стола и смотрю содержимое. Достаю стопку каких-то тетрадей, пролистываю верхнюю. В ней лекции по политологии, зарубежной истории и одна по французскому. Когда я пролистываю следующую тетрадь, из нее сыплются на пол какие-то бумажки и фотография. На одном из листков записан чей-то номер, и я не могу вспомнить, при каких обстоятельствах записывал его и кому он может принадлежать. На фотографии мы с Алексом и Катей на какой-то вечеринке. Я что-то говорю на ухо Алексу, взгляд которого убит наркотиками или алкоголем, но он пытается вслушаться в мой голос. На нем майка с надписью: «Завтра не будет». Катя позирует в дурашливых очках, на ней красное летнее платье и в руке почему-то молоток. На заднем фоне люди, которых я не могу опознать. Мне хочется узнать, чей номер на той бумажке, и я набираю его. После нескольких гудков слышу мужской голос.

– Охуеть! – говорит он.

Я не понимаю, кто это, но говорю:

– А кто это?

На том конце повисает пауза, потом голос возвращается:

– Ты шутишь, что ли? Вписон.

– Когда? – спрашиваю я.

– Два года назад, блядь, – отвечает голос. – Два года.

Я хочу положить трубку, но голос внезапно говорит:

– Мне жаль, что Миры больше нет, старик. Она была какой-то грустной в последнее время.

Чувствую, как по моей спине пробегает холодок.

– Почему? – спрашиваю я.

– Потому, что она что-то понимала и знала, – отвечает голос.

– Что знала? – недоумеваю я.

– Что все скоро закончится, – холодно говорит голос.

– А что должно закончиться?

– Ты, Андрей, укуренный сейчас?

– Нет… нет.

– Тогда че глупые вопросы задаешь?

– Я… я не понимаю.

– Ну, когда-нибудь… поймешь и ты. Может быть.

– Что я должен понять?

– Зачем ты позвонил? Два года прошло.

– Я… просто… я не знаю, – говорю я.

Слышу на том конце холодный смех. До сих пор не понимаю, с кем говорю.

– Старик, – продолжает голос, – я не знаю, в каком ты сейчас состоянии, но просто знай: когда-то мы все были счастливы и нас сильнее любили, а может, мы просто были младше. Но это было тогда, а сейчас просто надо существовать, – говорит голос, – и ждать.

– Чего ждать? Я не понимаю ничего… Алло! Алло! – почти кричу, в ответ какое-то шуршание и помехи. Потом гудки.

Я записываю номер под именем «кто-то», чтобы пробить в мессенджерах, кто на аватарке. Номер не привязан ни к одному из аккаунтов. Когда я перезваниваю, оператор говорит: «Данный вид связи недоступен для абонента». Мне становится очень страшно, и я выхожу из комнаты в надежде, что страх дальше нее не последует.

Я сажусь в такси на заднее сиденье и прошу водителя подвинуть пассажирское, чтобы ногам было больше места. Он двигает и спрашивает, не слишком ли холодно в машине, когда температура на приборной панели показывает 25 градусов. Машина трогается, а я пролистываю ленту инстаграма, потом снова проверяю номер под именем «кто-то», но в мессенджерах его по-прежнему нет. Я вспоминаю про группу, которую мне показала Юля, нахожу ее в телеграме, зачем-то отправляю запрос, надеваю наушники и жму «плей». За окном проносятся люди, в секунды исчезают из вида. Я прислоняюсь виском к стеклу и пытаюсь сконцентрировать взгляд на отражении.

«Ай. Я буду петь свою музыку», – начинает рэпер Хаски, а мне кажется, что где-то в горящих окнах есть люди, которые откуда-то знают, куда я еду. Я хочу закурить, но спохватываюсь и кладу пачку обратно в карман джинсовой куртки. Надеваю капюшон.

«Самую честную музыку», – вспоминаю, как два года назад я иду на паспортный контроль в Шереметьево, в одной руке паспорт с вложенным в него билетом, в другой – ручка чемодана, за спиной рюкзак со значком команды New York Rangers. Поворачиваюсь назад, чтобы махнуть рукой Юле и маме, но никого не вижу. Только большая реклама: молодая счастливая пара, которую накрывает теплая волна океана, они смеются, а глаза скрыты темными очками.

«Музыку сломанных глаз», – помню, как проснулся оттого, что провибрировал телефон и я увидел сообщение от Светы, на дисплее горело: «Мира умерла». Через секунду новое сообщение: «Ты прилетишь?» Я сел на кровати и всмотрелся в черное небо, по которому вдалеке бегали два овальных луча от какого-то прожектора, направленного в бесконечность. Снова от Светы: «У него нет ничего покурить». Через несколько секунд: «Прости, не тебе». Я отложил телефон и посмотрел в сторону большого рейла, на котором висели мои вещи.

Песня заканчивается, когда такси выезжает за пределы Третьего кольца и вдоль дороги выстраиваются панельные девятиэтажки и бетонные трубы, из которых валит дым, а неоновая вывеска Сбербанка делает его зеленым.

Когда мы приезжаем – сразу же на улице закуриваю сигарету и даю водителю сто рублей чаевых. Он благодарит и нажимает по газам, а я остаюсь один. Передо мной полукруглая стена из коричневого кирпича, пронизанного в разных местах горящими окнами. Эта стена, как мне кажется, становится с каждым шагом все больше и хочет меня замкнуть в свой круг, из которого не выбраться. Я во дворе детства. В том самом месте, где мы росли с Мирой и где нашли ее тело.

Дом многоподъездный, но во дворе, кроме меня, никого не было. За много лет здесь ничего не поменялось: те же качели с засохшей и облупившейся краской; песочница в виде гриба, под шапкой которого всегда были какие-то надписи, сделанные черными фломастерами; железная лестница-ракета, в центре которой сейчас лежит пустая пластиковая бутылка; деревянная фигура русалки, чей взгляд казался мне всегда грустным; две скамейки. Я подхожу к одной из них и сажусь. Запрокидываю голову на деревянную спинку, смотрю в темное небо, а потом на темные окна, за которыми раньше жила семья Миры. Почему она пришла сюда и почему отсюда ушла? По площадке пролетает газета и застревает в ракете. Ветер пытается вытащить ее из стального плена, но ничего не выходит – газета разворотом зацепилась за одну из лесенок, и ее продолжает трепать.

Я вспомнил, как однажды на этих качелях мы так сильно раскачались с Мирой, что наши мамы бросились нас останавливать, чтобы мы не убились, а когда мы слезли, то побежали кататься вокруг площадки на велосипедах. Я тогда упал и разодрал локоть и смотрел, как появляются первые капли крови, а Мира уехала дальше. Мама подняла меня, отряхнула и увела домой. Вечером мы уже не вышли на прогулку, потому что папа приехал раньше обычного и привез много сладостей, газировку и бутылку шампанского. А мама в тот день сказала, что скоро я буду кататься не только с Мирой. Когда на следующий день я рассказал про это Мире, она обиделась и не разговаривала со мной все время, пока мы гуляли и качались на качелях. Я тогда не понимал, что мама намекает на то, что скоро у меня появится сестра.

Еще я вспомнил, как наши родители стали реже ходить друг к другу в гости, объясняя это тем, что слишком много работы, а потом Мира уехала, а мы позже. Когда мы уезжали, я посмотрел на площадку, и кто-то пустил фейерверк. Я наблюдал, как его купол, состоящий из разноцветных огней, накрывает нашу площадку, и мне было почему-то грустно. Может, потому что в Новый год здесь всегда ставили коробки с салютами и запускали их и весь дом светился яркими вспышками, а может, просто потому что никто не знал, что будет дальше.

Я зажмуриваюсь и глубоко вдыхаю, а когда снова открываю глаза, вижу, что одни качели чуть качаются, а в окнах старой квартиры Миры горит свет. Качели раскачиваются сильнее, и я испуганно наблюдаю за ними, чувствуя, как ладони становятся влажными. Я подхожу к ним и останавливаю. Еще раз смотрю на горящее окно и ухожу, ничего не понимая.

– Мне стремно, – говорит Алекс в трубку, а я нажимаю на планшете кнопку закрытия штор и смотрю, как они сдвигаются друг к другу.

– Меня даже уже и трава не успокаивает… и не только она. Ты меня слышишь?

– Слышу.

– Что сейчас делаешь?.

– Лежу.

– Давай встретимся? – предлагает он. – Мне бы просто с кем-то поболтать, ты меня слышишь?

– Слышу.

– Встретимся? – спрашивает Алекс, и шторы закрывают вид на ночной город.

– Не сейчас только, прошу тебя, – отвечаю я.

– Не сейчас, – слышу в трубку его голос и звук зажигалки. Потом слышу, как он чем-то затягивается. – Позвони мне.

На телефон пришло уведомление: «Вас приняли в группу “Невиновных нет”». Я ставлю его на зарядку, достаю из холодильника тарелку с виноградом. Кто-то вставляет ключ в замок и два раза поворачивает. Кто-то заходит в прихожую. Это мама. Она кладет сумку на стул, снимает туфли, затем сережки, кидает их на столик, на котором стоят наши фотографии, снимка отца нет. Она смотрит на себя в зеркало, что-то убирает из глаза, кидает пиджак на сумку.

– Привет, – говорит она. – Нальешь сока? Любого.

Наливаю яблочный и протягиваю ей стакан, она выпивает залпом.

– Встречалась с Катиной мамой.

– М-м-м, давно ее не видел.

– Тебе привет!

– Приятно. – Продолжаю есть виноград.

– Оказывается, мы ходим к одному мастеру в салон. – Мама падает на диван, берет пульт от телевизора, хочет включить, но что-то ее останавливает. – Ты видел новую машину Кати?

– У Кати есть машина?

– Ну да, – с уверенностью отвечает мама.

– Какая?

– Сейчас покажу.

– У тебя есть фотография ее машины? – удивляюсь я.

– Галя скинула. – Мама что-то пролистывает в телефоне.

Ставлю тарелку с виноградом на столик рядом с диваном, сажусь рядом с мамой.

– Вот. – Мама передает мне свой телефон. На дисплее белый «мерседес». И мне кажется, что я уже видел его где-то.

– Красивый, – говорю я.

– А ты-то не собираешься снова за руль? Если что, ключи в верхнем ящике в прихожей, а сама машина по-прежнему на парковке.

– Мам…

– Хорошо, Юльке исполнится восемнадцать когда – отдадим.

– Мам!

В двери снова щелкает замок, и в квартиру входит Юля. Она скидывает рюкзак, снимает кроссовки. Потом наклоняется и кладет что-то в рюкзак.

Она заходит в гостиную, и я чувствую запах сигарет. Садится рядом с мамой и берет пульт от телевизора.

– Не надо, – мама забирает пульт.

– Я хотела включить новый сезон «Американских преступлений», – говорит сестра.

– Посмотришь у себя в комнате, – отвечает мама, – а сейчас давайте просто побудем вместе.

Юля обнимает маму и закрывает глаза.

– Можете ответить мне, только честно? – спрашивает мама.

– Конечно, – говорит Юля.

– Андрей?

Я смотрю на маму с сестрой и снова тянусь к винограду.

– Андрей! – громко говорит Юля.

– Да… да, конечно, – отвечаю я.

Мама закрывает глаза, вздыхает и спрашивает нас обоих:

– Вы счастливы?

– Ну мам! – удивляется Юля. – Ну а ты как думаешь?

– Я просто спрашиваю, – отвечает мама.

– Ну конечно! – Юля трется головой о плечо мамы, не выпуская ее из объятий.

– Андрей? – спрашивает мама, а я не знаю, что сказать.

– Андрей! – говорит Юля, а я все думаю над ответом. – Андрей!

– Я… я… – начинаю заикаться. – Я счастлив… – выдавливаю наконец.

– Иди сюда, ближе, – зовет мама.

Я придвигаюсь, и мама с закрытыми глазами касается рукой моего плеча и притягивает к себе.

– Я вас люблю, – говорит она, – я вас очень сильно люблю!

Мы лежим втроем в обнимку, и по моим щекам почему-то катятся слезы, которые потом впитывает черный Юлин балахон.

Через час отец вышел из ресторана вместе со спутницей, они сели в машину и проехали мимо меня. Медленно вырулив, я пристроился за отцовским авто, которое вело меня неизвестно куда. Отец повернул направо, проехал прямо, а затем повернул налево, въехал на какую-то территорию, и его машина исчезла. Подождав несколько минут, я подъехал к шлагбауму, взял талончик с надписью «Hotel» и проехал на парковку, встав максимально далеко от отцовской машины, в которой никого уже не было.

Возле места для курения толпились люди, один из них посмотрел в мою сторону, а потом отвернулся. Под горящим фонарем стоял охранник и что-то говорил в рацию. Огни пятиэтажного здания светились нежно-желтым светом, и к моей тревоге начали примешиваться грусть и страх. Я курил, смотрел на людей, которые заходят в гостиницу, и не знал, что делать дальше. Когда сигарета истлела, я набрал Алекса и попросил, чтобы он подъехал ко мне в любом состоянии и прихватил чего-нибудь.

Через полчаса я его увидел. Руки он держал в переднем кармане худи.

– Ты что здесь делаешь? – спросил он, садясь в машину.

Я посмотрел на него и сделал потише музыку.

– Ответь мне, что, блядь, мы тут делаем?

– Я не знаю, как мне поступить, Алекс, – ответил я.

Алекс почесал нос, посмотрел на фасад отеля, на меня, а потом уставился в потолок машины:

– Старик, мы что здесь вообще забыли?

Я почесал веко, сделал глоток воды и сказал:

– Там мой отец.

– В гостишке этой?

– Да.

Алекс посмотрел на меня удивленно и произнес:

– Ну и?..

– Он не один.

– У него встреча какая-то?

– Да.

– А мы-то чего здесь делаем? Бля, почему ты дернул меня сюда, да еще и с… – Алекс показал на карман на худи.

– Мой отец там с какой-то женщиной, старик! – ответил я и сделал снова большой глоток воды.

Алекс посмотрел в сторону гостиницы, а потом мы сидели молча, пока он не достал маленький пакетик.

– Держи.

Мы убили по несколько дорог, а потом поболтали о том парне на вечеринке у Светы, который, как говорит Алекс, еще лежал на диване с отсутствующим взглядом. Потом Алекс с кем-то поговорил по телефону, а я озвучил, что было в голове:

– Я хочу зайти туда!

Алекс посмотрел на меня и спросил:

– Зачем?

– Я не знаю, но нафиг мы тогда тут торчим?

– Послушай, дело твое, но подумай. Ты же не знаешь, куда это тебя приведет. С тобой пойти?

– Нет.

– Хочешь, я посижу здесь, подожду?

Я с благодарностью посмотрел на Алекса:

– Спасибо! Давай встретимся завтра?

– Давай, – ответил он, вышел из машины и пропал за шлагбаумом.

На ресепшене, где пахло приятным диффузором, мне улыбалась молодая девушка с бейджем, на котором было написано «Аня», а я глазами обшаривал столики и не видел знакомых лиц.

– Добрый вечер, чем помочь? – спросила Аня.

Я смотрел на нее и не знал, может ли она мне вообще как-то помочь.

– Молодой человек, чем вам помочь? – повторила она.

– Мой начальник забыл в офисе кошелек, ему надо передать. – Я достал из кармана свой и показал. – Его машина вон, – ткнул в окно в сторону отцовского «ягуара». – Евстигнеев Виктор Николаевич.

– Хорошо, вы можете оставить у нас, мы передадим, когда он спустится.

– А… а можете ему позвонить и сказать, что для него оставили на ресепшене вещь? – спросил я.

– Конечно, – ответила Аня и набрала номер комнаты. Я заметил, как она нажимает кнопки: 401. Аня стояла, приложив трубку к уху, и смотрела куда-то в сторону охранника, ожидая ответа, а по моей спине бегали мурашки, так как я не знал, что ей ответит отец, когда узнает, что ему тут что-то оставили. – Никто не берет.

– Ладно, спасибо вам, – сказал я, – где тут кофе выпить можно?

– Вон туда, где лифты, там бар. – Она указала рукой. На запястье была татуировка в виде креста.

Я выпил эспрессо, а потом пробежал в лифт с компанией молодых иностранцев, от которых приятно пахло парфюмом, нажал кнопку 4 и посмотрел в сторону ресепшена, где Аня снова стояла с трубкой возле уха. Когда двери лифта открылись на нужном этаже, первым делом я нашел туалет, зашел в кабинку и убил еще пару дорог. Умылся и меньше чем через минуту оказался напротив двери с цифрой 401.

Левая рука начала слегка трястись. Правой я прижал ее к бедру и глубоко вздохнул. Закрыв глаза, я подумал о том, что сейчас делает Юля. Мне казалось, что именно в эту секунду она лежит у себя в комнате и ей почему-то страшно. Мне хотелось позвонить в дверь нашей квартиры и увидеть, как она открывает, ее рот растягивается в хитрой улыбке. Когда я снова открыл глаза, то передо мной по-прежнему была дверь 401. Я со всей силы ударил по ней ногой, выбив замок. Услышав женский визг, я зашел в номер. Перед глазами все плыло, но когда я сфокусировал взгляд, то увидел отца, который лежал без одежды на кровати, прикрываясь одеялом, в его глазах были растерянность и испуг. Рядом с ним лежала обнаженная брюнетка лет тридцати и громко кричала от страха. Я услышал, как в соседних комнатах стали открываться двери.

– Пиздец! – крикнул я. По моим щекам покатились слезы, и я выбежал из номера, оставляя за собой крик брюнетки и отцовское: «Заткнись!»

Передо мной расплывались огни светофоров и фонарей, я давил на газ, оставляя за собой размытую жизнь. Из колонок орали Stereophonics – «Maybe Tomorrow». Я видел, как красный свет переливался в зеленый, как неоновые вывески плыли над людьми, а огни домов растекались по моим векам. Я сделал потише и набрал Юлю, после нескольких гудков она ответила.

– Ты обещал раньше быть! – услышал я ее голос, и огни стали расплываться еще сильнее.

– Юля! Юля… Юль, – не мог собраться я.

– Ты где? – спросила она.

– Я скоро буду, поставь, пожалуйста, чайник, – сказал я, пытаясь сдержать рыдание.

– Хорошо! Я только пришла, провожала подруг, видела Алекса, мама едет, – сказала она, – и папа задерживается.

– И я еду… я еду… – ответил я

– Побежала ставить чайник. Пока! – сказала она и положила трубку.

С Никитского переулка я резко свернул на Большую Никитскую, а потом пересек две сплошные, чтобы уйти влево на пустой Малый Кисловский, надавил на газ еще сильнее. Из колонок Ричард Эшкрофт из The Verve грустно пел про то, что наркотики перестали действовать и они делают кого-то хуже. Я знал эту песню наизусть и начал подпевать. По щекам по-прежнему струились слезы, и мне хотелось проснуться утром и понять, что все это было просто ночным кошмаром. Перед лобовым стеклом я увидел белую вспышку, которая ослепила меня и прокатилась по капоту, а потом по крыше и осталась где-то позади. Я резко ударил по тормозам, машину сильно занесло, но она все же остановилась с неприятным звуком и дымом, который растворялся в зеркале заднего вида. Я открыл глаза и увидел, что лобовое стекло превратилось в паутину из осколков, по которым красиво стекали красные капли. Так красиво, что какое-то время я смотрел на то, как они заполняют бóльшую часть стекла, а потом глянул в зеркало заднего вида и понял, что страшный сон не закончится скоро. Может быть, не закончится никогда.

– Спокойно, это я, – Артем зачем-то позвал меня поболтать. Пока я ждал, залип на рекламный экран на Новом Арбате, на котором долго транслировался летящий самолет. Артем хлопает меня по плечу.

– Напугал, – говорю я, глядя на царапину у него в районе шеи.

– Ты просто не бойся. Пойдем посидим?

– Пойдем. – Я надеваю свои очки в тонкой голубой оправе.

Мы в каком-то индийском ресторане в переулках Арбата, и между нами тлеет множество ароматических палочек. От их запаха мне хочется закрыть глаза, но стекла очков не настолько прозрачные, чтобы за ними спрятаться. Артем пьет какой-то чай из очень маленького стакана и рассказывает, как он четыре месяца ездил по Индии и курил каждый день, как увидел на горизонте странное сияние, которое хотел записать на телефон, но камера не уловила его. Как в университете нашел закладку и убил ее с друзьями в машине на парковке, а потом вернулся на пару и очень хотел ответить, но его никто не спросил. Я делаю глоток чая, и он мне даже кажется немного вкусным. Артем начинает рассказывать про Катю, и мне почему-то не хочется ничего слушать, но я должен, потому что в этом может быть что-то важное, в отличие от всего, что он рассказывал до этого. По словам Артема, Катя однажды пришла к нему домой в полном угаре и слезах, она плакала оттого, что отец стал слишком злым и начал срываться по каждому поводу на мать и даже один раз на Катю и ей кажется, что у него какие-то проблемы, о которых он не говорит, или он просто начал сходить с ума. Тогда она осталась у Артема и прожила с ним неделю, а потом они полетели вместе в Рим и украли в сувенирной лавке в Ватикане два креста. Артем говорит, что Кате рядом с ним спокойно, а я думаю, что он просто себе это внушил. Пару раз у Артема звонит телефон, и он с кем-то говорит, выйдя из-за стола, а потом возвращается с тревожным лицом и снова продолжает пить чай. Потом Артем внезапно возвращает меня на землю.

– Я Юлю видел! – говорит он. – Пару раз.

– Какую? – спрашиваю я и смотрю в сторону выхода.

– Твою сестру, – отвечает Артем и откашливается.

– Где? – На меня накатывает волна тревоги.

– В городе. Она была с Алексом, – говорит он. По моему телу прокатывается волна мелкой дрожи.

– Что они делали?

– Просто сидели.

– Где? – нервно спрашиваю я.

– В «Кофемании» вроде бы.

Мне становится неуютно, и я без конца поправляю очки, которые и так хорошо сидят.

– Ты чего? – спрашивает меня Артем.

– Да так… С Алексом, странно просто, – отвечаю я, а потом добавляю: – А еще кого-нибудь видел там?

– Да нет, я не садился. Я взял кофе и ушел. Времени не было… да и…

– Что?

– Ну, как-то с Алексом я не очень хотел бы сидеть за столом. А кого я должен был там еще увидеть?

– Миру, – говорю я, а потом понимаю, что ее имя выскочило непроизвольно.

– Миру? – удивленно спрашивает Артем. – Почему ты это сказал?

– Я… не знаю, – говорю я, – просто не подумал.

Артем смотрит по сторонам, а потом немного наклоняется и тихо произносит:

– Или подумал… – Отворачивается и снова делает глоток чая, морща нос.

– Почему ты не захотел сидеть с Алексом?

Артем какое-то время молчит, словно обдумывает что-то, а потом отвечает:

– Да все уже. В смысле – не все, но… как бы тебе сказать. В общем, я не очень с ним согласен после той вечеринки.

– У Светы? – нервно спрашиваю я.

– Угу, – кивает Артем.

– Что ты имеешь в виду?

– Он много принимает слишком и не отвечает…

– Мы все юзали, а потом…

– Вот о потом-то и речь, – резко говорит Артем и надевает черные очки.

– Я его потом позвал к себе…

Артем молча сидит и смотрит в мою сторону, но смотрит ли он на меня – мне непонятно, потому что стекла очков настолько черные, что глаз его совсем не видно.

– Вот и остался бы с тобой, – выпаливает Артем, и мне становится совсем неуютно.

– Не понял, – говорю я.

– Ну, не возвращался бы.

– Куда? – недоумеваю я.

– Обратно, блядь. Возвращаться – плохая примета! – говорит Артем и смотрит на телефон.

– Он вернулся тогда к Свете?

– Знаешь, мы с тобой не говорили. – Артем встает из-за стола и быстро направляется в сторону выхода. – Мне пора.

– Ты куда? – спрашиваю я его в спину.

– Нас уносит сильный ветер, бро, – отвечает он и толкает дверь.

Я остаюсь один и смотрю на тлеющие палочки.

Самое страшное – оказаться в прошлом и не понимать, что происходит, но смутно догадываться, что тебя это как-то касается. Самое страшное – приземлиться там, где тебя ждут, но не потому, что ты хороший парень, хоть и с надрывом. Самое страшное – улавливать импульсы, которые ведут тебя в столь знакомое место, а маршрут перестроить никто не может. Самое страшное – быть рядом с людьми, которых ты пытался забыть, а они пытались напомнить о себе. Самое страшное – отдать себя чему-то неизвестному, с чем подружиться ты вряд ли сможешь, не говоря уже о том, чтобы просто кивнуть друг другу.

Под диско-шаром стоит Ксюша, и по ее волосам и лицу пробегают разноцветные огоньки. На ней короткая юбка, белые кроссовки и черное вытянутое худи. В руке стакан с розовой жидкостью, из которого торчит ярко-салатовая трубочка. Взгляд Ксюши цепляется за мой, и она просто мило улыбается, а я беру ее под локоть и спрашиваю, где Алекс.

– Не видела его, – говорит Ксюша и начинает пританцовывать в такт мелодии, которая вылетает из-под рук лысого диджея.

– Кто еще здесь? – спрашиваю я, оглядываясь по сторонам, и вижу смутно знакомые мне лица.

– Катя с Артемом сейчас приедут, Света улетела, – говорит Ксюша и закрывает глаза.

Мне кто-то жмет руку и поздравляет с возвращением, а я благодарю и улыбаюсь в ответ, потому что, когда ты улыбаешься, от тебя быстрее отстают. Диджей делает музыку громче, а я пытаюсь понять, чей это на самом деле трек, так как лысым диджеям я мало доверяю. Я потягиваю Ксюшин напиток, но он мне не нравится, я хочу сплюнуть, но в клубе так много народа, поэтому я проглатываю жидкость и смотрю на диско-шар, который стал крутиться еще быстрее. По лестнице поднимаются Артем с Катей. Мы здороваемся, и я слышу запах травы от Кати.

– Ты решил выбраться? – спрашивает меня Катя.

– Я… я не могу выбраться, мне кажется, – отвечаю я и смотрю на Артема, который зевает и уходит в сторону бара, кого-то задевая плечом, но не извиняясь.

Мы садимся за стол, и Артем наконец-то снимает очки. Его глаза мне кажутся красными, но я виню во всем диско-шар. Он смотрит куда-то вдаль, и я понимаю, что он просто виду не подает, что мы встречались днем.

– Алекс кому-нибудь писал? – спрашиваю я и замечаю, как Артем напрягается.

– Мне писал, – говорит Ксюша, посмеиваясь.

– Да сейчас приедет, как обычно. – Катя уводит взгляд от меня в сторону толпы.

– Я видела вчера его, – добавляет Ксюша, – кажется…

– Где? – спрашиваю я.

– Он шел куда-то в районе Маяковки, но там остановиться нельзя было, а когда я набрала, он был уже недоступен, но при этом я все еще видела его в зеркале, – отвечает она.

– Интересно, куда он шел? – спрашивает Катя.

– Он был один? – с тревогой спрашиваю я и смотрю на Артема.

– Один был. Понятия не имею, куда он шел, – отвечает Ксюша и кивает в сторону Артема. Потом они оба выходят из-за стола и направляются в сторону туалета.

Катя проверяет что-то в телефоне, потом здоровается с компанией молодых ребят, они целуются, быстро обсуждают общих знакомых, а затем она возвращается ко мне.

– Ты взволнованный какой-то, – говорит она.

– Да… есть такое.

– Что случилось, расскажи мне.

– Мне не по себе.

– Расскажи.

– Да не, это так… свое.

– Послушай, отпусти все, расслабься.

– Не могу.

– Попробуй.

– Кать!

– Да, Андрей?

– Я хочу обратно.

– Куда?

– Обратно. Не прилетать сюда. Возвращаться – плохая…

– Прекрати, не говори глупости. Ты же не в прошлое вернулся, – перебивает меня Катя.

– Я боюсь прошлого, но сейчас я уже боюсь и настоящего… и… мне кажется, надо было остаться.

– Ты молодец, что приехал, – отвечает Катя и делает глоток через трубочку. – Тебе надо было прилететь сюда.

– Зачем?

– Чтобы понять…

– Что понять? Что понять, Кать?!

– Что есть люди, которые тебя…

– Кать… послушай. – Я смотрю ей в глаза. – Что было, когда я уехал?

Катя смотрит на меня, делает еще глоток, а потом начинает медленно говорить:

– Когда ты уехал – ничего не было, Андрей. Ни-че-го. Ты знаешь, мне до сих пор не верится, что мы с тобой два года не виделись. Два года. – Еще глоток. – Ты просто взял и исчез.

– Я не исчез.

– Ну да… и на звонки ты, конечно, охотно отвечал, и на сообщения тоже! – говорит Катя с сарказмом. – Но давай не будем об этом. Главное, что сейчас мы все вместе. Снова.

– Не все, Кать, – говорю я и слышу, как за спиной в районе бара что-то разбивается и кто-то вскрикивает, но не поворачиваюсь, а Катя смотрит на стол и молчит. – С нами нет…

– Не говори, – обрывает меня Катя, – просто давай не будем об этом. Только начинаем отходить от этого или пытаемся так думать.

– Прости. Но я не о Мире сейчас, – говорю я Кате, которая вопросительно поднимает на меня взгляд.

– А о ком?

– Об Алексе. Где он вообще?

– Я понятия не имею. Наверное, тусит где-то, где нет связи.

– Как он вообще?

– Да как все… – со странным волнением говорит Катя. – У него все так, как и было.

– Вы общаетесь?

– Мы с тобой только не общаемся. И то не мы, а ты нам перестал отвечать.

– Я немного другое имел в виду.

– Не понимаю тебя. – Катя пожимает плечами.

– Что было, когда я уехал от Светы?

Катя пристально смотрит мне в глаза, а потом куда-то сквозь меня, словно кого-то видит за моей спиной, но я не хочу поворачиваться в ту сторону, а потом она снова смотрит мне в глаза и говорит, качая головой:

– Ничего, Андрей. Ничего не было.

За стол шумно возвращаются Артем с Ксюшей, и наша беседа с Катей прекращается. Я смотрю на вращающийся диско-шар, осколки которого меня начинают пугать, и, когда мне становится максимально страшно, я закрываю глаза, желая, чтобы можно было их еще открыть.

Когда открываю дверь квартиры, хочу увидеть свет из гостиной, но он не горит, потом смотрю на часы и понимаю, что слишком поздно и все спят. В прихожей аккуратно стоят мамины туфли и рядом брошены Юлины кроссовки и рюкзак. Разуваюсь и прохожу в гостиную, свет включаю в режиме «полумрак», беру со стола апельсин и начинаю чистить. На столе раскиданы глянцевые журналы и газеты, в одной из которых напечатано фото мамы, стоящей в студии в окружении камер, на ней фирменный брючный костюм серого цвета, взгляд направлен в сторону зрителя, руки скрещены на груди. Вынос на обложке газеты написан жирным черным шрифтом: «Ольга Евстигнеева о жизни в кадре и за его пределами. С. 16». Падаю на диван и ищу интервью. Когда нахожу, сначала смотрю на фотографии, которые сделаны снова в студии, на фоне Останкинской башни, и еще несколько рабочих кадров из ее кабинета, где она проводит планерку с редакцией программы. Вопросы журналиста пропускаю, читаю только ответы мамы.

«Журналистика жива, и глупо этого не замечать, а тем более отвергать. Уровень расследований за последнее время настолько вырос, что никто из нас, людей, давно работающих в профессии, не мог вообразить такого бума. Расследование – это не только собрать съемочную группу, отправиться в долгую командировку и попытаться разгадать всемирный заговор, это еще и то, что ты записал на телефон и выложил в сеть. Любой школьник может записать на свой телефон, как учительница поднимает руку на кого-то из учеников. Две кнопки – и это могут увидеть миллионы; а еще ты можешь с телефона выйти в прямой эфир, для этого тебе не нужны ПТСка и сигнал тарелки. Каждый может зайти в магазин, найти просрочку, включить телефон, нажать кнопку записи. Отправляется в сеть, набирает просмотры, поднимается волна. В наше время каждый может изменить все. Абсолютно все».

«Своими победами я в первую очередь обязана команде. Та команда, которая сейчас делает “Новости”, – это люди, с которыми я работаю много лет. Да, безусловно, у нас есть новые лица, и их немало, но костяк этой программы – те, кто со мной не первый проект. Поэтому даже эта “ТЭФИ” – это не мой “Орфей”. Это их. Без них – ничего бы не было. И даже меня».

«Самый простой способ попасть на телевидение? Думаю, очень сильно этого хотеть. Мысли и желания материальны. Нужно отправлять правильные сигналы в космос. Поверьте, если сигнал правильный, то через какое-то время он вернется и ударит в шпиль Останкинской башни, как молнии, которые часто попадают в нее. А может, это и есть те самые сигналы?»

«Я не боялась взять интервью у президента. Почему я должна этого бояться? Это моя профессия. Или вы думаете, что он может покусать? Нет, я не боюсь людей. Я больше боюсь их отсутствия».

«Я прилично сплю, но еще больше работаю. Секрет красоты – это не сон, поверьте (смеется), в моем возрасте есть и другие проверенные способы. Главное – не злоупотреблять. Злоупотребление вообще не очень хорошая вещь, чего бы оно ни касалось. Даже любви».

«Любовь… резко мы так перешли в сентиментальность, еще недавно говорили о президенте. Любовь – это потребность в другом человеке. Но это не моя фраза, сразу хочу это заметить (смеется). Да, это – потребность».

«Я очень люблю своих детей».

«Когда мой сын был совсем маленький, он всегда хотел, попасть ко мне на работу. Как и многие, он думал, что его мама сидит в башне (смеется), но когда он узнал, что все делается совсем не там, очень расстроился. Пришлось успокаивать его всей командой. Он вообще парень ранимый очень».

«Андрей живет и учится в США. Это было его личное решение – получать образование там. Поверьте, никто его не заставлял и не помогал ему. Он сам захотел. Я уважаю его решение. Но я очень скучаю по нему. Мы созваниваемся. Он приезжает иногда сюда. Но хотелось бы чаще».

«Я думаю, он счастлив. Мне, по крайней мере, так хотелось бы».

«Юля еще учится в школе с углубленным английским. В школу меня не вызывают (смеется). На собрания хожу. Иногда. Когда время позволяет. Юлька – мечтательница большая».

«Я точно знаю, что телик ей не нравится. Ей больше по душе что-то связанное с пиаром, как мне кажется. Но кто ее знает? Я не буду мешать ее выбору. Она мой ребенок, и я буду счастлива любому ее решению. Главное, чтобы глаза горели. А там уже все будет».

«Она, конечно, живет со мной. Ей еще рано жить самостоятельно».

«Я в разводе уже пару лет. И не общаюсь с супругом. Но я признательна за годы, проведенные вместе. За детей. Понимаете, иногда, особенно когда ты молод, ты думаешь, что так будет всегда, а потом, со временем, осознаешь, что многие вещи имеют свой срок годности».

«Я вообще редко обсуждаю личную жизнь. Но знайте, я не хочу ничего менять. Я ни о чем не жалею… Разве что о том, что Андрею я уделяла не так много внимания. Юльке все-таки, надеюсь, больше. Именно в тот момент, когда появился Андрей, мне надо было очень много работать. Очень много. Я надеюсь, что он не переживает по этому поводу».

«Да прекратите, я не думаю, что в Штатах он будет читать наше с вами интервью. Но если вдруг в руки к нему попадет эта газета, то пусть знает, что я всегда рядом».

«Спасибо за интервью. Желаю вашим читателям быть счастливыми и никогда не забывать, что время – очень быстрая штука. Цените моменты. И, как я говорю своим корреспондентам, всегда подмечайте детали».

Я кладу газету обратно на стол, закрываю глаза, оставаясь в полумраке.

Я смотрел в зеркало заднего вида и видел небольшой синe-белый мусорный мешок, лежащий на пустой дороге. Сердце билось так сильно, что казалось, оно сейчас выпрыгнет. Сознание начало возвращаться вместе со страхом, я еще не испытывал ничего подобного. Мешок дернулся. Я отстегнул ремень безопасности, дрожащей рукой прикоснулся к ручке двери. Мой путь от машины до мешка казался вечностью, притом что мешок лежал не так далеко. Мешок снова дернулся, и мне захотелось вернуться обратно в машину, но я не сделал этого, потому что подумал, что обратно я буду идти еще дольше.

Когда я подошел к мешку, увидел, что это человек, чьи ноги были вывернуты, а джинсы порваны не потому, что так задумано, а потому, что из них торчат кости и брызжет кровь. Белая майка залита кровью. Руки тоже в крови, а голубая джинсовая куртка изрядно порвана. Лицо замерло и смотрело на меня. Волосы были мокрые и слипшиеся, левая щека стерта об асфальт, из макушки струилась кровь. Глаза смотрели сквозь меня, куда-то в сторону темного неба. Я увидел, что из нагрудного кармана его куртки торчит пачка сигарет. Я присел на корточки, достал одну и закурил.

Лужа крови разрасталась, и я не понимал, что делать и кому звонить. В секунду все начало разрушаться. Я представил, как Юлька все еще не спит и ждет, когда я приеду домой, потом я начал представлять, что ребята на Светиной вечеринке до сих пор продолжают танцевать, как отец в панике бегает по номеру и кричит на голую девушку, как Алекс сейчас дома курит косяк, как кто-то ждет этого парня, но он уже не придет.

Я докурил и вернулся в машину. Откинул голову на спинку сиденья и громко закричал. Хлынувшие слезы закрыли мои глаза полупрозрачной пеленой.

В Москве обещают солнечную погоду и шквальный ветер. На телефон периодически приходят сообщения от МЧС. В ленте фейсбука [2] вижу несколько фотографий людей, которые исчезли и их хотят найти. Читаю информацию о них, но она ничем не помогает. Часто пересматриваю семейные фотографии, где мы все вместе у прадеда. На всех фотографиях я стою с серьезным выражением лица, хотя у меня не могло быть никаких печалей. В одном из шкафов в гостиной нахожу VHS-кассеты с записями, которые делал отец на первую свою камеру, хочу посмотреть их, но вспоминаю, что дома нет видеомагнитофона. В небе часто пролетают стаи птиц, и я залипаю каждый раз, когда их вижу. А когда устаю от них, погружаюсь в изучение социальных сетей.

В одном из постов я читаю историю, как один человек во время зимнего отдыха увидел северное сияние и побежал за ним, когда оно начало исчезать. В итоге он так и не вернулся домой, а его исчезновение заметили только на вторые сутки. Я иногда думаю, что ты можешь находиться в поле зрения других людей и даже что-то делать, но в одну секунду ты можешь просто исчезнуть, и о тебе не сразу вспомнят.

Я пью воду, но она не утоляет жажду. В инстаграме вижу у одного своего старого приятеля фотографию Сергея Бодрова – младшего: он идет по городу в очках и с сигаретой в пальцах, ниже цитата: «Ты становишься на углу оживленной улицы и представляешь, что тебя здесь нет. Вернее, тебя нет вообще. Пешеходы идут, сигналят машины, открываются двери магазинов, сменяются пассажиры на остановке. То есть в принципе мир продолжает жить и без тебя. Понимать это больно. Но важно…» Я выключаю телефон и думаю только об одном. Об одном и том же. А потом выхожу на набережную, долго гуляю и много курю. Один.

– Юль, хотел тебя спросить… – начинаю я. – Мне Артем сказал, что видел тебя как-то с Алексом.

– Ну да. Это так давно было.

– Зачем ты с ним встречалась?

– Он хотел поговорить – вот и встретились.

– О чем? Алекс… Алекс… он хороший парень, но лучше с такими не видеться. Часто. В общем, он не научит хорошему.

– Он хотел о тебе поговорить. Он скучал без тебя, ты ему не отвечал. И он хотел о тебе узнать через меня. Он говорил, что ты единственный друг, который не стал абонентом.

– Странно.

– Он скучал по тебе. Давай закроем эту тему.

На «Авито» покупаю за три тысячи видеомагнитофон.

В комнате вожусь с подключением плеера к телевизору, не понимая, что и куда нужно вставить, и в итоге на ютубе нахожу ролик, как это сделать. В гостиной из шкафа забираю стопку кассет и возвращаюсь в комнату. Вставляю одну кассету в плеер и чувствую, как она механически выскальзывает у меня из рук, жужжа пропадает внутри черной прямоугольной коробки, которая должна показать мне моменты прошлого, стертые в моей памяти. Черный экран вздрагивает, и через пару секунд по изображению снизу вверх пробегают помехи и пропадают где-то сверху телевизора.

На экране появляется женский силуэт в воздушном платье, красном в белый цветочек. Женщина движется в сторону фонтана ВДНХ, золотые фигуры которого кажутся еще ярче под солнцем. Она держит за руку маленького мальчика лет четырех. На нем джинсовые шорты и белая майка-поло, у него светлые волосы. Потом камера фокусируется на Останкинской башне, шпиль которой прокалывает единственное облако на чистом летнем небе. Камера немного дрожит, увеличивая башню, и, когда кадр достигает максимального приближения, слышится женский голос:

– Может, сахарной ваты? – Я понимаю, что это голос мамы. Камера резко уходит от башни, начинается тряска в кадре, а когда изображение уменьшается, в нем появляется мама, сначала не в фокусе. Она улыбается и смотрит в камеру. На ней ярко-красная губная помада, на шее – тонкая золотая цепочка.

– Ваты? – слышу папин голос за кадром.

– Андрей хочет, – говорит мама.

Камера теперь следит за мальчиком, которого она держит за руку. Этот мальчик – я. Я смотрю в камеру и щурюсь от солнца.

– Андрей, хочешь ваты? – спрашивает папа.

– Да, – говорю я и тяну мамину руку в сторону фонтана. Мама разворачивается и идет вместе со мной. Теперь камера наблюдает за нами сбоку.

– У меня сегодня первый выходной, наверное, за месяц, – мама смеется, глядя прямо на меня с экрана. – Может, тебе оператором быть моим? – говорит она в сторону камеры.

– Сколько им платят? – спрашивает папа.

– М-м-м… немного, – смеется мама и уводит взгляд от камеры.

Отец долго держит кадр на маме: на ее ногах, спине, руках. Глаза, которые, казалось, тоже смеются. Мы с мамой сидим у фонтана, она что-то мне рассказывает. Потом снова смотрит в камеру и посылает воздушный поцелуй в ее сторону. Папа смеется, его смех слышен за кадром. Я долго смотрю куда-то вверх, отец проследил направление моего взгляда, и на экране появляется белая полоска, разрезавшая голубое небо. Потом в кадр попадает самолет, который исчезает за единственным облаком. Отец снова переводит камеру на нас с мамой, я спрыгиваю со скамейки и бегу в его сторону. С моей головы слетает кепка, отец снова смеется, отступает назад, не прекращая съемки, и, когда я его догоняю, он останавливается и спрашивает:

– Андрей, кем ты хочешь стать?

– Полицейским, – говорю я, улыбаясь в камеру.

– А журналистом не хочешь? – спрашивает отец.

– Не-е-ет, полицейским! Я хочу ловить преступников! – отвечаю я в камеру.

– А если ты сам станешь преступником? – смеется отец.

– Я буду ловить людей, – говорю я.

– Хорошо, – смеется отец.

– И искать.

– И искать, – тихо повторяет отец, и камера выключается.

Когда камера снова включается, мы с мамой уже стоим на одной ступени эскалатора и спускаемся в метро на станции «ВДНХ». Мимо пробегают люди, и мама прижимает меня к себе, чтобы никто не задел. Потом мы ждем поезд, а когда он приближается, волосы мамы развеваются и закрывают ее уставшее и молодое лицо, а я придерживаю рукой кепку на голове, и потом мой взгляд устремляется в сторону камеры. Подъезжает синий состав, двери открываются, мы заходим в вагон с мамой, камера следом. Мама садится рядом с выходом, я с ней, камера напротив. «Следующая станция “Алексеевская”», – говорит голос из динамиков. Слышен звук закрывающихся дверей, состав медленно трогается. Мама смотрит в сторону камеры и тихо смеется, потом отводит взгляд в сторону.

– Хороший день, – раздается голос отца за кадром.

– Что? – мама не слышит.

– Хороший день! – повторяет отец.

– Не слышу! – кричит мама, так как звук поезда заглушает любую речь.

– Хороший день! – громче говорит отец, а мама отмахивается рукой и улыбается. – Я вас люблю! – тихо, но разборчиво произносит он.

Поезд въезжает в туннель, и картинка резко становится темной. Камера выключается. Плеер выплевывает кассету, и я вставляю новую.

На экране появляется мое лицо, я пристально смотрю в объектив, потом камера отъезжает. Передо мной торт, в него воткнуты пять горящих свечей, рядом со мной сидят Мира и Алекс, который держит в руке вилку и бьет ею по столу. На нем белая рубашка и черная бабочка, волосы взъерошены, он кричит:

– Дуй!

Голос отца за кадром спрашивает меня:

– Загадал желание?

Я киваю и смотрю на свечи. Камера берет их крупно, потом переходит на меня и снова на свечи, отдаляется и показывает общий план: меня, Миру, Алекса.

– Андрей, загадал желание? – снова спрашивает отец.

Я смотрю куда-то за кадр.

– Задувай, дорогой, – слышен голос мамы.

Я резко задуваю свечи, а Алекс сильнее бьет вилкой о стол. Мира кричит: «Ура!» За кадром слышны аплодисменты.

– С днем рождения! – кричит голос папы за кадром.

Алекс меня обнимает и говорит:

– Давай резать!

А я смотрю на потухшие свечи, от которых поднимается дым и рассеивается над нашими головами. Камера выключается.

На следующем кадре вид из окна. Отец крупно приближает двор – качели, песочница, ракета. На площадке компания людей. Кто-то прикуривает сигарету и садится на спинку скамейки. Люди разговаривают. Потом один из парней что-то передает девушке в черной куртке, она поправляет длинные волосы и куда-то убегает. Камера следит за ней, пока она не скрывается в темной арке дома, а когда кадр возвращается к компании вновь, люди начинают расходиться и остается только тот, кто сел на спинку скамейки. Он по-прежнему курит и смотрит в одну точку.

На следующем кадре моя мама в белой блузке и черных сережках закуривает на кухне тонкую сигарету и продолжает слушать тетю Сашу с дядей Пашей, родителей Миры. Рядом сидят родители Алекса.

– Да все пойдет хорошо, завертится, поверь, – говорит дядя Паша моей маме, а та кивает и затягивается сигаретой.

Тетя Саша говорит:

– Смотри, если не завертится – тебе конец.

Все смеются.

Дядя Андрей – отец Алекса – обнимает тетю Машу, маму Алекса. У них глаза подвыпивших людей. Дядя Андрей говорит:

– Все будет хорошо! Все будут счастливы. – Пьяно смеется. – Да, Вить? – говорит он в сторону камеры.

– Все будет! – говорит голос отца за кадром.

Мама снова затягивается сигаретой, выдувает и спрашивает в сторону камеры:

– Вить, мы будем счастливы?

– Конечно! – говорит отец за кадром.

– Слушайте, – дядя Паша наливает шампанское себе в бокал, потом всем остальным. – Давайте выпьем за то, чтобы все были счастливы и при бабле! – заканчивает он.

– Поддерживаю, – говорит дядя Андрей.

– За! – голос отца за кадром.

– Главное, чтобы наши дети были счастливы, – мама кивает куда-то в сторону, откуда доносятся детские голоса.

– Они будут счастливы, поверь, – отвечает дядя Паша.

– Главное, чтоб и мы застали их счастье, – добавляет отец Алекса.

Наши родители чокаются, а из соседней комнаты разносится девчачий крик. Моя мама кидает сигарету в пепельницу, ставит бокал на стол и выбегает из кадра. За ней убегают дядя Паша с тетей Сашей. В кадре остаются родители Алекса. Его отец берет мамину сигарету, затягивается, кладет ее обратно в пепельницу и говорит в камеру:

– Кому-то уже плохо, – смеется и своим бокалом чокается с объективом камеры. Черный экран.

Следующим кадром камера показывает, как тетя Саша надевает на Миру сиреневую куртку. Левая рука Миры забинтована, а лицо заплакано. Дядя Паша обувается и говорит:

– Да фигня, до свадьбы заживет.

Тетя Саша застегивает молнию на Мириной куртке, потом смотрит на себя в зеркало, достает из шкафа пальто, надевает, поворачивается в сторону камеры, отводит взгляд и говорит:

– Ты со всеми попрощалась?

– Нет, – отвечает Мира, – я не хочу уходить!

– Быстро прощайся, и пойдем.

– Но, мам, – грустно просит Мира.

– Давай быстрее! – торопит ее тетя Саша.

– Пока! – Мира машет рукой в сторону. Камера следует на кухню, где я сижу перед остатками торта, машу рукой, а рядом со мной сидит заплаканный Алекс, опустив вниз голову. Черный экран.

Следующий кадр: моя мама одна на балконе, курит и смотрит в небо. За кадром слышен голос матери Алекса:

– Совсем ебанулся, – говорит она. – Дома всю посуду уберу, блядь! Вилки в первую очередь.

– Прекрати, – перебивает ее отец Алекса, – они дети еще. Они дети!

Мама машет кому-то рукой с балкона, тушит сигарету и заходит обратно в комнату, смотрит в камеру.

– Выключи уже! – говорит она. Камера выключается.

Кассета заканчивается, и я вставляю новую, завороженно смотрю на экран, который меня снова отправляет в прошлое.

Мама на кухне в желтом халате пьет чай, задумчиво смотрит в окно, на столе пачка сигарет. Камера все время на статике, общий план. Мама поворачивается, смотрит на меня с экрана телевизора растерянным, но очень красивым и притягательным взглядом, потом уводит его на пачку сигарет.

– Не покурить теперь. – С волнением посмеивается.

– Хороший повод бросить, – голос отца.

– Очень смешно! Надо на работе сказать, – мама делает глоток чая.

– Сначала Андрею скажи, – говорит папа. – Пойдем?

– Давай еще посидим… – предлагает мама.

– Давай, – соглашается отец.

Камера еще пять минут молча снимает, как мама сидит, смотрит в окно, о чем-то думает, пьет чай.

– Пойдем, – мама встает из-за стола.

Камера снимает ее со спины: как она выходит из кухни, идет по коридору нашей старой квартиры, сворачивает налево, в спальню, где на полу сижу я и смотрю телевизор. Я оборачиваюсь.

– Андрей, – говорит мама, – скоро ты не только с Мирой будешь кататься на велосипеде, – заканчивает свою фразу, смеется, и по ее щеке скатывается слеза, которую она смахивает. На экране помехи.

В следующем кадре мама лежит на кровати и смотрит в потолок, вздымает руки и что-то пытается уловить. Ее руки передвигаются так, будто бы она медленно плывет или убирает невидимую паутину, которая нависла над ней. Потом она кладет руки под голову и смотрит в потолок, а потом закрывает лицо этими же руками, и непонятно, смеется она или плачет.