Змея. Часть 1 бесплатное чтение

• Глаз змеи, змеи извивы,
• Пестрых тканей переливы,
• Небывалость знойных поз…
• То бесстыдны, то стыдливы
• Поцелуев все отливы,
• Сладкий запах белых роз…

• Замиранье, обниманье,
• Рук змеистых завиванье
• И искусный трепет ног…
• И искусное лобзанье,
• Легкость близкого свиданья
• И прощанье чрез порог.

Михаил КузминИюнь–август 1906

Глава 1

Утро выдалось туманным. Всю ночь шёл холодный моросящий дождь. После него опавшая листва прибилась к булыжникам глянцевой мостовой, а кучи, собранные дворником, уже потухли и не дымились как прежде. Он отчего-то любил этот осенний запах жжёной листвы. Её жгли во дворах доходных домов и возле набережной реки Мойки и Екатерининского канала. Этот запах будил в нём воспоминания о детстве в фамильной усадьбе, в Гатчине. Он живо вспоминал бородатого дворника Фёдора, покойного отца Гордея, сгребающего опавшую листву в огромные кучи, куда он мальчишкой любил падать с разбегу; первый иней на ветках пылающей рябины; худенькую мать в синем бархатном тальоне и шляпе с вуалью; и запах печеных кренделей из кухни.

Ах, эти маковые кренделя! Сейчас ему казалось, что во всей жизни не было ничего вкуснее этих сладких, маслянистых кренделей и топленого в печи молока. Боже, как давно это было…

К рассвету в комнате стало сыро. Растопленная с вечера голландка не давала прежнего тепла. От промозглого воздуха, заполненного табачным дымом, кружилась голова. Но это было уже неважно. Кому теперь нужна эта опостылевшая своей пустотой квартира? Через час он должен был ехать на Варшавский вокзал. С вечера он договорился с извозчиком, чтобы тот ждал его на Казанской улице, возле доходного дома купчихи Селиверстовой. Там он снимал небольшую, некогда казавшуюся уютной, квартиру. До вокзала было около получаса езды.

Он надел свой лучший сюртук, английский клетчатый плащ и, захватив небольшой чемодан, вышел из дома. Сонная консьержка Розалия уже ждала его возле парадного. Он отдал ей ключи и, сухо кивнув, вышел во двор.

– Михайло Лексеич, так что ж хозяйке-то передать? – окрикнула его досужая Розалия, пристально сверля буравчиками маленьких, заплывших от сна глаз. – Придержать квартирку-то за вами? Чай, ненадолго едете?

Он замедлил шаги, пытаясь на ходу придумать ответ, но не нашёл ничего лучше, как просто пожать плечами. Пожать раздраженно. Ему не хотелось ни с кем разговаривать. Она спрашивала о том, чего он и сам теперь не понимал. Вернётся ли он назад?

– Не знает он, – проворчала в ответ женщина. – А кто ж знать-то должен?

Но он уже не слушал её. Прочь из России. А надолго ли? Одному богу известно, куда и зачем я еду. Не на погибель ли гонит меня судьба?

Накануне он взял билет на знаменитый «Nord-express» (Норд-экспресс), который с одной лишь пересадкой в Вержболово должен был домчать его за трое с половиной суток до самого Парижа. А там… Если ОНА не будет ждать его на вокзале «Gare de Nord» (Гар-дю-Нор), тогда пиши пропало. Но с чего он решил, что она вообще будет его ждать? Ведь с тех пор утекло столько воды. Письмо? А было ли оно? Господи, какой же я неисправимый мечтатель и лгун, думал он. Я, словно утопающий за соломину, хватаюсь за призрачный мираж и лгу самому себе.

До здания Варшавского вокзала извозчик вёз его по сонным Петербургским улицам. На мостовых почти не было прохожих. Мерзлая сырость первого заморозка делала звучнее и чётче стук лошадиных копыт. Серая паутина дождя, висевшая в воздухе больше недели, казалось, истаяла, опав на землю первыми узорами инея и тонкого льда. От изгородей с пожелтевшими липами струился туман.

«Господи, как здесь можно жить? – уныло думал он. – Всю величавость Северной Пальмиры я готов поменять за одну лишь тёплую беседку, в которой она забыла букет полевых цветов…»

Когда он прибыл на Варшавский вокзал, то до отбытия «Норд-экспресса» оставалось около получаса. К нему тут же подбежал резвый курносый носильщик, но он покачал головой, показывая, что у него слишком мало багажа. Носильщик покорно кивнул:

– Как прикажете, ваше благородие.

Он встал недалеко от часовни-шатра[2], сделанной из стекла и металла. В воздухе пахло сажей и газом потухших фонарей. От привокзального буфета струился запах горького пива и лёгкий аромат кофе. Он прошёл через стеклянные двери к прилавку, сверкающему глянцем иностранных винных этикеток и серебром шоколадных плиток, уложенных в ровные пирамиды. Здесь было многолюдно. Глаза рассеянно скользнули по расписным подносам с пирогами и стопкам кружевных блинов. В ноздри ворвался аромат ветчины и копченой белорыбицы. На столе возле прилавка пыхтел огромный медный самовар. Но есть совсем не хотелось. Он купил несколько свежих газет и пару бутылок зельтерской воды.

На перроне перед величественным составом, окрашенным в маслянисто-шоколадный цвет, стояли группами или прохаживались вдоль вагонов многочисленные провожающие. Мелькнуло несколько бледных, будто плоских лиц, чужих и отстранённых. Он видел дам – молодых и не очень. Пробежав глазами по их зыбким фигурам, он убедился в том, что среди них не было ни одной знакомой персоны. Ну, и слава богу. Не хочу ни с кем разговаривать, думал он. Вечная гримаса внутренней тоски делала его красивое лицо слишком хмурым. Ему было больно разжимать челюсти даже для лёгкого приветствия. Больше всего на свете он хотел как можно скорее оказаться в своём купе, закрыться от посторонних глаз и, вытянув длинные ноги, сидеть в кресле и смотреть всю дорогу в окно. А может, просто заснуть, отключиться от всего мира.

Раздался первый звонок. Толпа провожающих заметно оживилась. Боковым зрением он наблюдал за чужими объятиями, уши улавливали чмокающие звуки поцелуев. Как мило, и сколько лицемерия, думал он…

Возле вагона его встретил высокий белокурый проводник в синем форменном костюме. Проводник что-то говорил ему по-русски с сильным немецким акцентом. По дороге к купе мелькали полированные толстые двери с зернистым матовым стеклом; стены, обитые тисненой кожей; белые газовые лампы; ртутный глянец ослепительных зеркал; хромированные ручки и красные ковровые дорожки. Он сам не заметил, как очутился в собственном двуместном купе. Бегло оглядев роскошные апартаменты чудо-поезда, он стянул с рук перчатки и кинул их на полированный столик с красным бархатным абажуром. Этот стол располагался возле кретонового полога, ведущего к широкой двуместной кровати, заправленной хрустящим белоснежным бельём.

– Господин едет один? – вежливо спросил проводник.

– Нет, то есть, да, – кивнул он. – Господин будет один.

«К чему все эти словесные реверансы? – думал он. – Как объяснить этому рассудочному и наверняка экономному немцу, что он специально купил себе билет в дорогом двуместном номере, чтобы иметь возможность, лишь представить то, как всё это могло бы быть… Вспомнить то самое время, когда они оба мечтали об этой поездке. Как? Да, никак… Не будет он ничего и никому объяснять. Даже самому себе…»

Пока блондин с немецким акцентом учтиво показывал ему респектабельное купе в «Норд-экспрессе», он равнодушным взглядом окидывал обстановку. В иной ситуации вся эта роскошь могла бы произвести на него должное впечатление и даже вызвать улыбку на хмуром лице, но не сейчас. Ему всё время казалось, что он очутился здесь по ошибке, и что вся эта «дороговизна и помпезность» ему одному совсем не нужны. Он ощущал нелепость и даже трагизм этой ситуации. Он будто хотел сказать кому-то: ну, зачем мне всё это одному? Это всё лишнее, господа. Наслаждаться одиночеством в семейном люксовом купе? М-да, это было слишком. Слишком горько для него…

Как только за проводником закрылась полированная дверь, он, не раздеваясь, плюхнулся в красное, обитое бархатом кресло, и закрыл глаза. Он слышал, как за окном раздался третий свисток, ударил медный гонг, паровоз тяжело вздрогнул и, издав протяжный гудок, медленно, словно гигантский бизон, тронулся с места. Обдавая серым паром перрон, стуча колесами, бельгийское чудище отправилось в долгий путь.

Усталость и нервное напряжение последних дней вымотали его настолько, что он и сам не заметил, как мгновенно задремал. Спутанное сознание понесло его в квартиру на Казанской, где он почти безвылазно провёл несколько скучных и пустых месяцев. Но даже во сне он отмахнулся от жёлтых каменных стен, скрипа старых половиц и мерного тиканья ходиков. Как же он ненавидел звук этих ходиков, токающих без передышки, отчитывающих последние минуты по дороге в Вечность.

Во сне он полетел в то далёкое лето. И увидел старую беседку, стоящую среди цветущей сирени, с пятнами солнца на горячих досках; сухую, некрашеную скамью с букетом васильков; тонкие руки в ажуре; и её огромные чёрные глаза. Колдовские глаза. Глаза ведьмы. Глаза очковой змеи.

А теперь, дорогие читатели, мы готовы приоткрыть вам небольшую завесу и рассказать о том, чей образ вы увидели на первых страницах этого романа. Господина, оказавшегося октябрьским утром 1910 года в купе знаменитого «Норд-экспресса», следующего от Санкт-Петербурга в сторону славного города Парижа, звали Михаилом Алексеевичем Гладышевым. Это был потомственный дворянин, тридцати пяти лет от роду, отставной титулярный советник, некогда служивший горным инженером. Получив в собственное распоряжение небольшое и обветшалое имение в Гатчине, в наследство от почившего дяди, а так же весьма приличные капиталы от брака с дочерью фабриканта Решетова, Михаил Алексеевич, не обнаруживая пристрастия к продвижению по карьерной лестнице, а так же в силу небольшой травмы ноги на одном из горных хребтов Урала, года за три до описываемых событий, решил уйти в отставку. Но при этом сохранил за собою право заниматься научной деятельностью. Он планировал написать несколько работ по тематике горных изысканий, а после засесть за подготовку докторской диссертации.

Однако само решение об уходе со службы в глубине души он благословлял, как одно из самых лучших собственных решений. Его всегда привлекала свобода во всех её проявлениях. В самом деле, думал он, неужто мой несчастливый брак и все те неудобства, кои он мне доставил, не стоят права, вставать в любом часу утра или даже дня и иметь возможность, заниматься чем угодно или вовсе ничем не заниматься. И то ли подобная философия была некой формой душевной или физической лени, то ли ещё чего-то более сложного, но сие стремление он называл «желанием полной свободы».

«Каждый имеет право на ту степень свободы, которую он просто в состоянии взять», – часто рассуждал наш герой.

Внешне это был красивый высокий брюнет, стройный и даже худощавый. Черты его смуглого лица, длинный прямой нос, чёрные усы и восточный разрез карих глаз делали его похожим на крымского татарина, черкеса или болгарина. Его часто спрашивали, не является ли он носителем кавказских, либо персидских кровей. На что он неизменно отшучивался, делая предположения о том, что родители зачали его на отдыхе в Ливадии. И очевидно его покойная матушка в те дни слишком долго наблюдала за показательной джигитовкой крымских татар. Любопытствующие понимающе кивали и усмехались его удачной шутке. На самом же деле Михаил Алексеевич прекрасно знал, что азиатские черты лица ему достались от родственников по материнской линии, в жилах которых действительно текла когда-то татарская кровь.

И надобно сказать, что восточное лицо, смуглый тон чистой кожи, высокий рост и хорошая осанка, делали его весьма привлекательным для противоположного пола. Он любил красиво и с лоском одеваться, умел носить новомодные фраки, визитки и смокинги, его ноги украшали иностранные штиблеты, либо щегольские опойковые сапоги, сшитые на заказ у лучшего петербургского сапожника. Нет, он решительно не был франтом в полном смысле этого слова, но, ни один из его знакомых ни разу не видел его небрежно одетым.

Несмотря на азиатскую внешность, Михаил Алексеевич имел довольно уступчивый и мягкий характер и решительно не любил ссор и конфликтов. С бывшими любовницами и подругами он всегда расставался миролюбиво. И если это удавалось, то оставался с ними даже в приятельских отношениях.

Нашего героя нельзя было назвать ловеласом, волокитой или откровенным бабником. Но и затворником он тоже не был. Конечно, как и всякий нормальный мужчина, он очень любил общество красивых женщин. Помимо красоты и очарования, его возможная избранница должна была обладать рядом иных достоинств – хорошими манерами и природным умом. На меньшее он не соглашался.

Что касаемо его собственного интеллекта, то Михаил Алексеевич был хорошо образованным и начитанным человеком. Он действительно любил читать и неплохо разбирался в русской и зарубежной литературе. Учиться горному делу его отправил властный по характеру отец, хотя сам Гладышев недолюбливал собственную профессию горного инженера и скорее отбывал на службе часы и долгие дни без видимого удовольствия, нежели радовался навязанному родителем ремеслу. Нет, он вовсе не считался плохим специалистом. Отнюдь, его чертежами и научными изысканиями даже пользовались многие мастера и разработчики железных и медных руд Уральского хребта. За неполных двенадцать лет службы он и сам исходил множество горных троп, поднимался на крутые вершины, бродил по лесистым ущельям и долам в поисках нужных государству месторождений. Но, совершая все трудовые подвиги, внутренне он всегда понимал, что выбрал своё ремесло вовсе не по призванию. Потому, при первой же возможности, он с радостью ушёл в отставку.

Как мы уже упомянули ранее, Гладышев был женатым человеком. Но несчастливым в браке. Так уж вышло, что женился он совсем не по любви.

В его браке известную роль так же сыграл его отец, настоятельно сосватывавший ему дочь дворянина Решетова, с которым он был дружен не один год. Сам Решетов не обладал особыми наградами и титулами, но имел недюжинный талант к предпринимательству и являлся очень богатым промышленником. Он производил и торговал сукном и льняными тканями, имея в своём распоряжении несколько частных цехов и одну крупную бумагопрядильную фабрику на Выборгской стороне. Помимо этого у Решетова во владении было несколько галантерейных лавок и три больших магазина – в столице, в Нижнем Новгороде и в Москве.

Что касается нашего героя, то женитьба на единственной дочери столь богатого человека была очень выгодной партией, ибо его невеста являлась наследницей довольно приличного состояния.

Когда юного Мишу впервые познакомили с его будущей женой, ему было немногим более двадцати лет, а его избраннице двадцать три. По-видимому, она чуть было не засиделась в девках, перебрав множество женихов и, не смотря на капиталы своего папеньки, так и не нашла себе достойную партию. Потому замужество на юном красавце Михаиле Гладышеве виделось для неё почти сказочным подарком. С первых минут она влюбилась в своего будущего супруга и, даже не встретив в глазах Михаила Алексеевича хоть сколько-нибудь заметного намёка на ответную симпатию, вцепилась в свою «добычу» мёртвой хваткой. Она буквально настояла на немедленном браке с Гладышевым. А оба родителя обставили всё дело так, что Михаилу просто некуда было деваться, нежели как подчиниться воле отца.

Надобно сказать несколько слов и о супруге нашего героя. Её звали Татьяна Николаевна Решетова. Это была черноволосая и розовощекая женщина, коренастая и полная от природы. Внешне она была довольно миловидна, неглупа и весьма рассудительна. Надо отдать ей должное, что свою полноту она довольно удачно прикрывала красивыми нарядами, которые ей каждый месяц ладили две умелые портнихи. В её комнате всегда было много модных журналов и переводных французских романов. Отец, имеющий прямое отношение к производству тканей, привозил ей из-за границы великолепные китайские шелка, испанские кружева, французские ажуры, тонкие газы, тюли и множество прочих модных аксессуаров и туалетов. Время от времени она садилась на разного рода диеты и пыталась привести свою фигуру в тот самый вид, образчики которого ей хитро подмигивали с пёстрых страниц иностранных изданий.

Если у вас, дорогие читатели, могло сложиться впечатление о том, что наш герой был совершенно безвольным человеком, которому родители сначала навязали нелюбимую профессию, а после и брак с нелюбимой женщиной, то вы немного ошибаетесь. Дело в том, что Михаил Алексеевич был человеком весьма легкомысленным и часто полагался на выбор фатума.

Есть такой тип людей, которые находятся в вечном сомнении и не готовы с определенностью сказать о том, чего же они на самом деле желают. Тем паче, что сей серьезный выбор, увы, приходится делать зачастую в такие юные годы, когда неопытный повеса ещё не в состоянии дать точного ответа, к чему расположена его душа и к какому ремеслу она имеет тяготение. А потому, застигнутый врасплох юноша, находящийся в романтических грёзах, с легкостью согласился пойти учиться туда, куда велел идти ему родитель. Разве мало в жизни подобных этому примеров?

Что касаемо женитьбы, то к моменту знакомства с Татьяной Решетовой наш герой уже успел раза три влюбиться и столько же раз разочароваться в своих сердечных пристрастиях. А после, под влиянием друзей, он нахватался совершенно упаднических и декадентских идей, которые витали в воздухе столицы накануне двадцатого столетия. В его голове в те годы была полная эклектика взглядов, суть которой сводилась к лозунгу о том, что «всё в жизни тлен», и нет смысла бороться за светлые идеалы любви и свободы. Зачем? Ведь всё равно скоро все умрут. Так к чему же трепыхаться? Не проще ли смириться и покориться фатуму и обстоятельствам?

К тому же, в эти самые дни, как его познакомили с будущей супругой, вернее незадолго до этого события, он расстался с очередной своей любовницей, некоей Марией Фёдоровной Вепренцевой. Это была весьма эксцентричная и хорошенькая особа, которая удачно водила его за нос, ежедневно признаваясь в пылких чувствах, а после коварно предала и вышла замуж за богатого престарелого генерала. Предпочла деньги любви. Сердце юного Гладышева было разбито, как ему казалось, уже навсегда. Как только ветреная Машенька бросила его, он тут же почувствовал, что безумно в неё влюблен, и теперь его горю не было предела.

А потому на предстоящем сватовстве он вёл себя словно безвольная марионетка, злорадствуя в душе над поворотом собственной судьбы. Страдая от предательства легкомысленной девицы, он словно бы желал сделать самому себе как можно больнее, дабы новая боль вытеснила из его сердца прежнюю. Словно мантру, он твердил про себя слова: «Да, так… именно так, поддайте-ка ещё жару… пусть мне будет хуже. Выдержишь ли ты, Миша, весь этот морок и злой глум? Вряд ли… Моя любовь предпочла деньги, а что же остаётся делать мне? Чем я-то хуже? Всё одно – скоро всему конец. Зато теперь я богат, словно Крез».

– Подумай, Миша, этот брак навсегда сделает тебя обеспеченным человеком, – увещевал его отец. – Ты же знаешь, сколько у нас долгов. Одно лишь имение в Гатчине после моего брата и осталось. Так и то, дом ремонта давно требует. И мать надобно бы на воды отправить. Кашель у неё сильный.

Очнулся наш «декадент и романтик» лишь тогда, когда прошло венчание, и отгремела своим чуть диковатым и чужеродным весельем разудалая свадьба. Наступила первая ночь юных новобрачных. Кстати, отец невесты подарил им двухэтажный дом на Прядильной улице с пятью огромными спальнями, несколькими залами, гостиными и прочими комнатами, отделанными под барокко и ампир, с оклеенными шелком стенами, множеством статуэток, дорогих картин, лаковой мебели, вазонов, канделябров и прочих милых сердцу безделушек. Словом – живи и радуйся…

И вот настало время судилища, свершаемого цветущим, но строгим и взыскательным Гименеем. Нагой и прекрасный бог брачных уз без колебаний и снисхождений, сразу после свадьбы призвал нашего героя к праведному ответу. И что же?

Опустим гнусные подробности…

Да, он не смог!

Скажем лишь о том, что поутру наши новобрачные сидели на разных этажах огромного дома. При этом Татьяна Николаевна, красная от негодования и стыда, в злой обиде и тоске, всхлипывая, безудержно поглощала эклеры и бисквит, оставленные после свадьбы, а наш Михаил Алексеевич нервно курил дорогие сигары и с грустью смотрел на утренний туман, поднимающийся из палисадника.

При всём своем нигилистическом и декадентском настрое наш герой не мог и предположить, что его собственные обиды и сердечные страдания не будут приняты во внимание ровно никем на этом свете, и вместо того, чтобы оставить его в покое, от него вдруг настойчиво и совершенно пошло потребовали исполнения супружеских обязанностей. Без любви! Да, он был настолько глубоко оскорблен навязчивым поведением супруги, что ясно и без обиняков дал ей понять, что устроенный родителями брак, был свершен не по его воле и желанию, что он лишь оказался жертвой обстоятельств, и что глупо Татьяне Николаевне, в её-то зрелых летах и при её внешности, рассчитывать на ответную любовь. Позднее он всё же жалел о жестокости и скоропалительности собственных признаний. Но из песни слов не выкинешь. С тех самых пор меж супругами пролегла глубокая пропасть отчуждения. О, женщины никогда не прощают подобных обид!

Но странность заключалась в том, что, несмотря на нелюбовь и холодность супруга, Татьяна Николаевна, наоборот, ещё сильнее воспылала страстью к своему избраннику. Она не оставила своей затеи – влюбить в себя ветреного Гладышева. Именно с тех самых пор из их дома не вылезали портнихи, модистки, маникюрши и разного рода парикмахеры. Она настолько тщательно ухаживала за своей внешностью, что многие её знакомые посчитали даже, что брак пошёл Татьяне Николаевне на пользу. Ей часто говорили комплименты о том, как сильно она похорошела сразу же после замужества. Но только она знала о том, что все её изменения произошли не благодаря любви её супруга, а скорее благодаря его «нелюбви». Увы, как она не старалась, он так и не смог очароваться её тщательно деланной красотой.

Но мы слукавим, если скажем вам, дорогие читатели, что между Михаилом Алексеевичем и Татьяной Николаевной никогда не бывало близости. Дело в том, что иногда, благодаря парам щедрого и крайне неразборчивого и легкомысленного Бахуса, а равно неземным ароматам французских духов и роскоши кружевных пеньюаров, наш мятежный герой обнаруживал себя в покоях своей осчастливленной его неистовыми ласками супруги. Потом он долго мучился от того, что в утренние часы ему приходилось повторять свои ночные подвиги, хотя уже с гораздо меньшим энтузиазмом. Спустя дни, он долго копался в себе, пытаясь объяснить собственное нелогичное поведение. И все собственные размышления он сводил к одному неоспоримому выводу: «Всё-таки она моя жена, и я просто исполнил свой долг. Должен же я хоть иногда это делать…» Тем паче, что Татьяна вела себя с ним в эти минуты настолько безупречно и ласково, что ему становилось стыдно за собственную вечную холодность. Но уже к полудню, завтракая с супругой в огромной столовой, он заново отчетливо понимал, что вновь поспешил с добрыми выводами. Когда он смотрел на неё трезвыми глазами и слушал её назидательный тон и глупые в своей очевидности рассуждения, то всякий раз осознавал, что он не любит эту женщину, и что она ему совершенно чужая. С унынием он вновь давал себе зарок, никогда более не пить в обществе жены.

А дальше вновь наступали холодность и длительное отчуждение.

Он просто не любил её, и в этом как раз и была вся трагедия. Но усердию Татьяны Николаевны мог позавидовать сам Сизиф. Она не оставляла надежды, влюбить в себя неверного супруга. И надо сказать, что довольно часто она таки вновь побеждала в этой странной игре, и наш герой снова оказывался в её спальне. И даже совершал в ней довольно пикантные подвиги, от которых его супруга бывала самой счастливой женщиной во всей Российской империи.

Много ли нужно любящему сердцу? Лишь чуточку тепла и самую малость страсти. Этим оно и бывает довольно…

И Михаил Алексеевич конечно же снисходил… Иногда…

Однажды Татьяна Николаевна даже была беременна. И ходила совершенно счастливой от своего нового положения. Но, благодаря злому року, у неё отчего-то случился выкидыш. А после него она долго восстанавливала здоровье. А потом доктор-немец с прискорбным видом сообщил, что, скорее всего, ей не стоит уже рассчитывать на материнство. Так или иначе, но детей у Гладышевых не было. И это обстоятельство весьма удручало саму Татьяну Николаевну и стареющих родителей. Но только не Михаила Алексеевича.

Иногда он стыдился своего полного равнодушия к вопросам продолжения рода. Не то, чтобы ему совсем не хотелось иметь детей. Наверное, хотелось. Всё дело было в том, что ему казалось, будто он живет ныне какой-то ненастоящей, а временной жизнью. Он словно бы не жил, а просто пережидал указанное кем-то время. Проживал эту жизнь начерно. В глубине души он грезил о том, что когда-нибудь для него наступит совсем иная, более светлая и праведная жизнь, и судьба сведёт его с любимой женщиной, от которой у него родятся самые прекрасные дети.

Проходили года, а Гладышевы всё так же жили вместе, но при этом каждый сам по себе. Нелюбовь и холодность супруга сделала Татьяну ещё более подозрительной, нервной, злой и ревнивой. В её характере появились властные черты, унаследованные от собственного отца. Она часто шпионила за мужем и пыталась контролировать Михаила. А, получив неоспоримые доказательства неверности, требовала от него отчёта о собственном времяпровождении. Когда он с усмешкой игнорировал её требования, она довольно часто срывалась и закатывала ему бурные истерики. Подобное поведение заставило его всё меньше бывать дома и снять квартиру на Казанской улице. Таким образом, он стал наведываться в их общий дом как можно реже, оставляя за собой право, вести полусвободный образ жизни.

Их супружеские отношения всё чаще сводились к одному, довольно скучному сценарию: она наступала, стыдила, упрекала и пугала его общественным порицанием и даже карой небесной, а он, как водится, оборонялся, лгал и убегал. Чем больше она преследовала, тем сильнее в его душе разгорался азарт, не быть пойманным и уйти из силков хитрого охотника. Чем сильнее она пыталась давить, тем душнее делалась атмосфера в их общем доме. При первой же возможности он бежал от спёртого воздуха их семейного гнезда. На волю – дышать воздухом свободы!

В то время у него появилось несколько новых любовниц. Совершенно нестесненный в средствах, он менял их довольно часто. За несколько лет их сменилось около дюжины. Причем, памятуя о своей юношеской влюбчивости и разбитом когда-то сердце, отныне он старался ни к одной женщине не привязываться всей душой. Он легко знакомился с дамами, но ещё легче с ними расставался.

Однажды он завел себе даже постоянную девушку. Её звали Аннушкой. Они познакомились на зимнем ипподроме, организованном прямо на льду, перед Стрелкой Васильевского острова. Там происходили гонки на тройках. Их представил друг другу общий знакомый, поручик Ромашов, назвав Анну собственной кузиной. Хотя, позднее он признался, что девица не приходилась ему сестрой, и что ранее она была содержанкой одного весьма богатого господина. Но сей господин отбыл с семьёй за границу, а Аннушка с небольшим содержанием осталась одна, в съемной квартире, на Невском.

Сначала нашего героя смутил тот факт, что эта юная нимфа уже побывала до него в содержанках у весьма солидного и известного в Петербурге чиновника. Потом он решил, что это вовсе неплохо, ибо будь она невинна или слишком благородного происхождения, то ему вряд ли бы удалось поухаживать за ней, а тем паче заполучить её в любовницы.

Ей только исполнилось восемнадцать. Это была весьма хорошенькая, голубоглазая блондинка, одетая в модную шубку с капором, отороченную дымчатым каракулем. Когда он увидел её впервые, то ему померещилось, что перед ним стоит совсем юная девочка-подросток, похожая на гимназистку. На её бледном маленьком лице отсутствовали следы косметики. Голубые глаза смотрели несколько бессмысленно и отрешенно. Она показалась Гладышеву загадочной и милой. А когда в гостях у приятеля, куда они поехали после скачек, она сняла с себя зимнее манто, то он поразился необычной хрупкости её детской, чуть угловатой фигуры. Забегая вперед, когда эта девушка уже стала его любовницей, он даже потребовал показать ему метрики, дабы убедиться, что ей уже исполнилось восемнадцать. Но всё это произошло намного позже. В его голове довольно часто возникали гадкие мыслишки о том, сколько же ей было лет, когда она стала содержанкой того богатого господина, отбывшего за границу? Ну, да ладно… Он старался гнать от себя все сомнения. А тогда, скинув манто, она поразила его точеной, худенькой фигуркой, похожей на фигурку балерины. Она легко скользила по паркету, а ему казалось, что в одно прекрасное мгновение она оторвется от земли и полетит ввысь, словно цветочная фея. Ещё он невольно залюбовался золотом ее подвитых, светло-русых локонов, кои в изобилии стекали по худеньким плечам и узкой спине. Тонкие черты лица и пухлые, полуоткрытые, чуть влажные губы очаровали его своей пленительной свежестью и красотой.

– Аннушка, вас на каком фарфором заводе изваяли?

Она непонимающе смотрела на него, моргая длинными стрелами ресниц.

– На заводе Попова[3] или заводе Сафронова[4]? А может, вас слепили в Риге у Кузнецова? Или в Богемии? Нет… – он сделал загадочное лицо. – Я понял, вас отлили на Императорском фарфоровом заводе.

– Вы шутите?

– Нет, я не шучу. Вы же не девушка, вы – настоящая фарфоровая статуэтка.

– Ах, это… – она кокетливо улыбнулась.

Ей очень нравились его смелые и умные комплименты.

Как-то так вышло, что сошелся он с Анной довольно быстро. Ей не нужно было слишком долго объяснять его виды на предстоящее, более близкое знакомство. Уже к ночи того же дня она оказалась в его квартире на Казанской улице.

Накануне они долго сидели в ресторации, если устриц, запивая их белым вином. Он видел, как многие мужчины таращатся на его юную спутницу. В их глазах читалось осуждение и зависть. Зависть к её «молочной спелости», к свежести нераспустившегося, как ему казалось, и не сорванного никем бутона.

В эти минуты ему хотелось, чтобы она оказалась девственницей. Но это было невозможно. Он всегда помнил о том, что это юная нимфа уже сожительствовала с взрослым мужчиной. Полно, а с ним ли одним? Как ни странно, но мысль о том, что эта девочка уже была порочна, всякий раз вызывала в нём бурю нешуточной похоти.

Когда он раздевал её в ту ночь в собственной спальне на Казанской, он не мог унять внутреннюю дрожь. Он решил делать это неспешно, любуясь её чистотой и хрупкостью.

– Сама… – попросил он.

Тонкие пальчики ловко пробежали по множеству крючков – шуршащее лиловое платье опало на узкие плечи и ниже, на бёдра, обнажив диковинную вязь кружева и шелковый корсет.

– Погоди. Не надо дальше, – прошептал он.

– Почему? – удивилась она.

– Я немного переведу дух.

Руки не слушались его, в горле пересохло.

– Не торопись. Я хочу рассматривать это ближе.

Он зажёг керосиновую лампу и поставил её на прикроватной тумбе. Помимо лампы, он поднес к её кружевам свечу. Пальцы прикоснулись к бретелькам сорочки. Он медленно потянул их вниз и обнажил её нежную грудь. Да, груди этой девушки оказались чрезвычайно маленькими. Это были мягкие на ощупь, белые бугорки с овалами припухших, расплывчатых сосков. Он наклонился к одному из них и, ухватив пальцами тёплую плоть, стал нежно целовать её и слегка покусывать. Ровно до тех пор, пока сосок не затвердел у него на кончике языка. Это было восхитительно. Он почувствовал прерывистое дыхание Аннушки.

– Подожди… – шептал он самому себе… – Не торопись же…

Хотя, она никуда не торопилась, а всё так же стояла на одном месте, покачиваясь от лёгкого головокружения.

– Т-ш-ш, – шикал он, поднося свечу к соскам и рассматривая их пристально.

Он чувствовал, как в его жилах закипает кровь. Ему казалось, что ещё минута, и он сорвется и осатанеет от страсти. Мысленно он готов был сжать это нежное тело до боли и хруста. И он обнял её. Обнял так, что она потерялась, почти растворилась в его сильных руках невесомостью тающей плоти. Её тонкие ладони легли ему на плечи, а он не ощутил их веса. Их просто не было. Это было вовсе не касание рук. Это было касание птичьих крыльев. Пламя свечи делало зыбкими все контуры. Её распущенные золотистые волосы казались лёгким дымом, стекающим с узких плеч.

– Ты очень худенькая. Я буду тебя кормить, – шептал он, жадно ловя её губы.

– У тебя ничего не выйдет, – отвечала она, задыхаясь.

– Почему?

– Я вообще не ем.

– Ты заболеешь чахоткой.

– Пусть. Зато, я никогда не буду толстой…

– Глупая… Какая же ты глупая девочка. Я стану кормить тебя насильно.

– Нет, – замотала головой Аннушка.

Он подхватил её на руки и бросил на кровать. Она исступленно закрыла глаза и легко раздвинула ноги, так, словно и вправду была балериной.

А дальше он осатанел от страсти…

И сам не заметил, как провел с ней сразу двое суток. А в конце всего этого времени он был ошеломлен совершенно неистовым темпераментом его фарфоровой чаровницы.

Аннушка оказалась очень ненасытной в постели.

После двух суток, проведенных ими в сплошном похотливом угаре, решено было снять ей более дорогую и роскошную квартиру на Гороховой. Недалеко от его собственной квартиры, в пятнадцати минутах ходьбы. Чтобы ему не нужно было даже вызывать извозчика. Ибо жить вместе было неприлично. Все-таки он был женатым человеком.

Иногда он проводил на Гороховой не только сутки. Он оставался там неделями.

С каждым днём Аннушка всё более сводила его с ума. Когда он видел её узкую спину, маленькие груди, увенчанные остренькими розовыми сосками, нежный плоский живот, длинные стройные ножки, он терял голову от страсти. Она красиво улыбалась и хохотала самым прекрасным смехом. Её смех походил на звон серебряного колокольчика. Она редко уставала от постельных ласк. Лишь иногда на её лице появлялась чуть измученная гримаса, и она шептала:

– Уходи. У меня уже всё болит…

И вот эти самые откровения и вызывали в нём такую нешуточную волну вожделения, что у него темнело в глазах. А после, вконец обессиленную, он относил её на руках в уборную. Словно куклу, он окунал её в ванну, наполненную тёплой ароматной водой, и с восхищением смотрел на тонкий контур ее белоснежных, почти детских ручек с изящными пальчиками и миндалевидными блестящими ноготками. Он падал на пол, прямо на керамическую плитку уборной, и с наслаждением целовал её мокрые, пахнущие мятой и монпансье ладошки. Потом он вставал и присаживался на бортик. С томной улыбкой она смотрела на него и выуживала из пены узкую ступню.

Он вновь требовал у нее подняться из воды и встать ближе к краю…

– Нет, Мишель… – канючила она. – Мне холодно… Я устала.

Но он бывал неумолим.

– Не-ет, – стонала она, закатывая от наслаждения глаза.

Он вколачивал в неё свою тугую, звенящую от страсти «самцовость». Он будто доказывал этому миру, что у него «стоит» и весьма прекрасно «стоит»…

Тогда, когда он любит.

А потом он снова усаживал её в ванну и принимался намыливать ей прозрачные руки и невесомые щиколотки.

– Повернись ко мне спиной, – командовал он. – Вот, а теперь животик. И то, что у нас ниже… Нет, не бойся – на голову я лить не буду. Я помню, что у тебя причёска.

Спустя несколько минут он окатывал её кувшином чистой воды и заворачивал в пушистое полотенце. А после нёс её опять в постель. Она хотела спать. Но он не давал. Вместо этого неистовый любовник усаживал её сверху на всё еще вздыбленный и ненасытный жезл. Она стонала от смеси боли и возбуждения. А дальше…

Дальше длился многочасовой угар.

Первым не выдерживал он.

– Слушай, я жутко проголодался.

– У меня нет сил. Имей в виду, что я умерла, – и она действительно засыпала мертвецким сном.

Но ему не спалось. В эти минуты её дыхание было таким тихим, что ему и вправду начинало казаться, что рядом с ним лежит не живая женщина, а целлулоидный манекен с блестящим заострившимся носом.

Спустя пару часов он всё же будил её.

– Аня, просыпайся. Я голодный, словно волк.

– Пошли извозчика в трактир за едой. Для себя. Ты же знаешь, что я не хочу.

– Аня, ты поешь вместе со мной!

– Не-ее-ет… – тянула она.

В ответ он хмурился.

– Я сейчас кого-то отшлепаю.

– Сделай милость, – шептала негодная эротоманка и поворачивалась к нему двумя полушариями маленькой белоснежной попки.

Спустя час он все-таки посылал знакомого извозчика в трактир со списком, в котором указывались желательные блюда.

И когда им привозили ещё теплых расстегайчиков, блинов с икрой, паштетов и даже судки с осетровой ухой, они садились к столу и начинали ужинать совсем по-семейному. Хотя, у Аннушки, как водится, отсутствовал аппетит. Она всегда ела мало, словно цыпленок. Он с трудом заставлял её съедать несколько ложек ухи и пирожок.

– Аня, ну отчего ты не ешь? Смотри, какая ты худенькая… – пенял ей он.

– Угу, – отвечала она. – Но милый, ты меня ведь за это и любишь. И если я потолстею, то ты меня тут же бросишь.

– Глупая! – отшучивался он. – Ешь сейчас же. Тебе нужны силы.

Чаще всего их свидания проходили в уютных комнатах, снятой на Гороховой квартиры. Но Аннушка иногда пеняла ему на то, что они совсем не бывают на людях.

– Ты вечно держишь меня взаперти, – хныкала она.

– Потому, что ты – мое маленькое фарфоровое сокровище, которое я не желаю никому показывать. Да и к тому же, что толку таскать тебя по ресторанам, если ты совсем равнодушна к любой еде? Знаешь, как в ресторанах кушают все нормальные тёти?

– Врёшь, ты просто боишься жены, – перебивала она его шутливую тираду.

– Глупости, – отмахивался он.

– Как же глупости? Мы не ходим с тобою в ресторации из-за того, что твоя фурия может нас увидеть.

– Она не посещает публичные места, – у него портилось настроение.

– Тогда ты боишься, что ей кто-нибудь донесёт. Ведь так?

– Нет, не так… – он хмурился.

– А как?

Он уходил от ответа.

Иногда они всё же посещали вместе рестораны, но чаще те, что были расположены не в центре столицы. Но даже там он видел, как многие мужчины с восхищением, осуждением и тайной завистью посматривали в сторону его юной и невероятно изящной спутницы.

Но однажды он всё-таки осмелел и привел её в фешенебельный и очень модный в те годы ресторан «Донон», расположенный на Мойке. Помимо обычных посетителей в «Дононе» любили обедать художники и литераторы всех мастей. А так, как наш герой был неравнодушен к литературному творчеству, то по приглашению приятелей, решил присутствовать на одном из субботних литературных вечеров. Да расхрабрился и рискнул пригласить туда и Аннушку. Помимо их с Аннушкой, за заказанным столом должны были ужинать двое его старых приятелей – некто университетский друг Панырин и инженер с бывшей службы, Колычев.

– Девочка моя, сегодня я повезу тебя в «Донон», – радостно сообщил ей Гладышев. – Там собирается одна Петербургская богема. И будет пара моих приятелей. Надень на себя что-нибудь красивое. Хотя… о чём это я… Ты красива, моя милая, во всём. Я заеду за тобой в семь.

Как и обещал, он заехал за ней в семь вечера и буквально обомлел от её вида. Аннушка надела на себя полупрозрачное вечернее платье на тоненьких бретельках, перекинутых через худенькие плечи с откровенным декольте спереди и глубоким вырезом по открытой спине, где, словно два птичьих крыла, торчали её молочной белизны острые лопатки. Платье это было какого-то новомодного и смелого, прямого покроя, с расширением и воланами книзу. Но весь лиф, не упрятанный в корсет, либо сорочку, был настолько тонок, что сквозь шелковую, болотного цвета ткань просвечивали маленькие груди с торчащими от прохлады сосками. Волосы Аннушка заколола шпильками кверху, обнажив беленькую, лилейную шейку. На ее юном личике почти отсутствовала косметика. Лишь пухлые губы поблескивали розовой помадой, и чёрные стрелы ресниц казались гуще и длиннее. В этом наряде она выглядела восхитительно и одновременно порочно, словно обнаженная девственница возле позорного столба.

– Аня, тебе нельзя идти в таком виде, – восхищенно прошептал он сухими от волнения губами.

– Разве я некрасива? – беспечно отвечала она.

– Нет, ты невероятно красива. Откуда это платье?

– Мне привезли его в подарок из Парижа, ещё год тому назад, – уклончиво отвечала она.

– Слушай, в таких платьях, наверное, ходят лишь смелые суфражистки или эти, как их, чёрт, феминистки! – первое, что пришло в голову, ляпнул он, пожирая её глазами. – В Петербурге я не видел таких нарядов. Слишком вызывающе.

– Не волнуйся, Мишель, грудь я закрою этой штучкой.

И она обмотала шею тёмно-зеленым страусиным боа, в тон к платью.

– А, то есть, здесь всё будет закрыто?

– Ну, конечно…

– Ну, ладно тогда.

Как он и ожидал, его утонченная и экстравагантная спутница вызвала в «Дононе» настоящий фурор. Когда под звуки фокстрота, в потоке ярких софитов, она, виляя маленьким задом, шла меж столиков по ковровой дорожке, то её, небрежно накинутое боа, слетело с худых плеч, обнажив весь немыслимый фасад тоненького шёлкового платья. А Гладышеву приходилось не единожды поднимать этого мохнатого змея и цеплять его Анне на шею. Порой всё это выглядело довольно комично. Ему казалось, что он выступает в роли Адама, пытающегося прикрыть бесстыжую Еву хотя бы фиговым листком.

– Отчего ты сразу не пошла сюда голой? – злился он, перехватывая множество наглых мужских взглядов, устремленных на его спутницу.

В этот вечер он мало ел, зато много пил. Говорил часто невпопад и весьма глупо. Разговор с приятелями совсем не клеился. Он злился на то, что оба его визави, как ему казалось, без меры пялились на несносную Анну. В эти минуты ему мерещилось, что и она сама мерзко смеется, говорит пошлости и невероятно много пьёт шампанского. Он не слышал никаких декламаций от сборища поэтов, кои происходили на небольшой импровизированной сцене.

Зачем я сюда пришёл, злился он. Послушать их декадентские стишата о бренности всего сущего? Сыты мы всем этим добром по самое горло. Проходили уже когда-то. Если всё настолько бренно, то отчего же вы сами сейчас жрёте и пьёте с таким скотским и жизнелюбивым аппетитом? Тот, кто отчаянно взывает к смерти, не должен проявлять столько, плохо скрываемого эпикурейства. Он с отвращением наблюдал за одним патлатым рыжим поэтом, который несколькими минутами ранее сообщил в своих стихах о том, что «вся жизнь – один тлен» и «нам недолго жить тут, господа», а потом пошёл и зажевал свой спич жареным рябчиком. О, да ты, милый, станешь истинным гедонистом, если после рябчика сожрешь еще омара и кусок стерляди.

Да, ему было вовсе не до стихов. Он мечтал, как можно скорее, уехать домой и увезти Анну из этого пошлого, сверкающего огнями вертепа, куда он угодил по собственной глупости. Он видел, как инженер Колычев пригласил его спутницу на танец. И как жалко и вместе с тем порочно смотрелась её вызывающая худоба. Со стороны казалось, что с Колычевым танцует наивная девочка-подросток, а вовсе не женщина.

Ему стало мучительно стыдно. Тошнота подкатила к горлу.

– Вытри с губ эту гадкую помаду, – шептал он позднее, когда она вновь вернулась к столу.

– Прекрати, – отшучивалась она, томно поглядывая на его товарищей. – Ты сегодня несносен.

Наверняка все понимают, что она моя любовница, лихорадочно думал он. Дал бы бог, чтобы никто из знакомых не встретился, иначе не оберешься позору. Господи, и эта троица за противоположным столом, тоже глазеет в нашу сторону. И вон тот, старый козел с жидкой бородкой, себе уже всю шею свернул. И эти писаки туда же! От волнения и тревоги ему мнилось, что на его спутницу смотрит вся ресторанная публика. Ему чудилось, что он угодил в какой-то мистический огненный круг, в центре которого вращалась блудница Аннушка. А он, словно ревнивый отец, стыдился её жалкой наготы.

Когда в пьяном угаре он оказался в курительной комнате, то подле себя услышал хриплый голос незнакомого краснолицего и полного господина, одетого в дорогой фрак.

– А вот, вы знаете, – начал тот издалека, медленно пуская дым из широких ноздрей и сплёвывая крупинки табака. – Я чаще здесь встречаю рубенсовские типажи. Оно и понятно… Многим мужчинам нужна осязаемость плоти. Плоть является основой всякого эротизма. Налитая и пышущая здоровьем плоть. И это, верно, вполне себе здоровый подход, ибо полная женщина подразумевает само плодородие. Ведь так? Как там сказано: «Живущие во плоти, о плотском помышляют»?

– О чём это вы? – он с недоумением и отвращением посмотрел на говорящего.

– Я о том, что против здоровой плоти бывает мало возражений. Но, может, вы замечали, что пышных красавиц предпочитают в основном простолюдины. Ибо им неведомы иные формы гурманства. Им некогда заниматься подобными глупостями. И только мы, люди высшего сословия, с достатком, склонны к неким деликатесам. Во всём. Не правда ли? Нам скучно быть такими как все. Нам подавай изысканные блюда и изысканный разврат.

– У вас всё?

– Почти. А я вот, так же как и вы, люблю женщин худеньких, эфемерных, почти чахоточных. И вижу именно в них особую эстетику, – он выдохнул, глядя на удивленного Гладышева. – Я нахожу их на Потёмкинской, у мадам Рози. Хотите, дам адресок?

– Что вы несёте? Вы пьяны?

– Отнюдь. Я там часто покупаю себе девочек. Нимфеток… Вы ведь наверняка любите именно таких? Рози их специально морит голодом. Вы ведь тоже аматер юных субтильных созданий?

– Я вас застрелю! – выпалил Гладышев, багровея лицом.

В ответ толстяк закатился хриплым смехом, а после надсадно закашлялся.

Он смутно помнил, как закончился тот вечер и то, как они добирались на извозчике домой. Зато он отлично помнил, как сразу после приезда на Гороховую, сгораемый от смеси ненависти, отвращения и возбуждения, он, силой надавив на плечи, приказал Анне опуститься перед ним на колени. Как ни странно, она не возражала…

А после, пошатываясь на слабых ногах, опустошенный и расслабленный, он отошёл в сторону и повалился в кресло. Тяжелые веки опустились. Ему смертельно хотелось спать.

– Сними это гадкое платье и сожги его в печке, – прошептал он.

– Оно не гадкое, – с упрямством возразила она.

– Чтобы больше я тебя в нём не видел. В таких платьях стыдно быть даже на панели.

– Ты часто бывал на панели?

– Не часто, – отмахнулся он.

– Таких платьев не бывает у проституток. Оно стоит восемьдесят франков и куплено в Париже.

– Я дам тебе сто… рублей. Только сожги его. Хотя, нет, не надо. Иди в спальню, и не снимай его. Я скоро приду.

– Мишель, ты сумасшедший.

– Я знаю. Иди, дай мне отдохнуть минут десять.

Через четверть часа он зашёл в спальню, в надежде увидеть ее спящей, но, как ни странно, она стояла возле окна и смотрела на синеющий за стеклом вечер. Он подошел к ней со спины вплотную и обхватил руками узкую талию. А после прижал ее к себе и положил ладони на маленькие выступы её грудей.

– Девочка, – шептал он, ища её нежные губы. – Моя фарфоровая девочка.

Пальцы потянули вниз упрямые бретельки, прочь с плеч. Она выгнулась и стала расстегивать крючки, помогая ему снять свой скандальный французский наряд. Вместе с шуршащим щелком на пол спланировал вдвое сложенный лист бумаги.

– Что это? – спросил он.

– Где?

– На полу?

– Ах, это. Не знаю, – засмеялась она.

– Ты лжёшь. Дай мне. Это чья-то записка?

Она скомкала бумагу и сжала её в кулачке. Он потянул за руку и потребовал разжать пальцы.

– Покажи, я тебе сказал!

Она попыталась ускользнуть, но он нагнал её в два прыжка и, повалив на кровать, ухватил крепкими объятиями и надавил на сжатый кулак.

– Ай, Мишель, больно! – вскрикнула она. – Да, бери, бери. Читай… Это твой Панырин мне сунул! И второй, рыжий инженер, забыла его фамилию, тоже втихаря приглашал меня к себе.

– Вот, даже как?! – кричал он, багровея лицом и шеей.

Он развернул листок и в прыгающих от волнения буквах едва различил начертанный рукой Панырина адрес. Его домашний адрес.

– Ты подлая маленькая сучка, – хрипел он. – У меня за спиной ты успеваешь крутить романы и договариваться о встречах с другими кобелями? Тебе меня мало? Скажи, мало?

– Нет, Мишель, – она прыскала от смеха. – Он всунул эту записку в мои руки тогда, когда ты выходил курить. Я не стала говорить тебе об этом прямо в ресторане. Иначе вечер бы закончился весьма гадко. Ты вызвал бы его на дуэль. Его или второго… Забыла его фамилию… Колычева!

– Да, я и так пойду завтра в лавку к Шумерту, чтобы купить револьвер. Я буду отстреливать, словно собак, всех твоих кобелей. Ты меня поняла? А вызывать их на дуэль я не стану. Это для них слишком благородно! Я буду их просто убивать.

– Мишель, – хохотала она. – Ты такой смешной, когда сердишься. Ты похож на Отелло.

– Блудница, – хрипел он в ответ. – Маленькая фарфоровая блядь. Раздевайся сейчас же догола. Я буду тебя наказывать. Хочешь, я отстегаю тебя вожжами, как стегали в деревнях мужики своих неверных жён?

– Хочу! Только где ты возьмешь вожжи?

– Найду любого извозчика и куплю их у него.

– Миша, уже ночь…

– Ага, ты боишься, подлая?

– Боюсь… – призывно улыбалась она, облизывая пухлые губы.

– Не смей улыбаться. Я всё равно не пощажу тебя. Тебе не помогут даже слёзы и мольбы о помиловании. Снимая всё. И чулки! – горячился он. – Нет, погоди, чулки не снимай. Иди ко мне… Ближе… Шире… Шире, я сказал!

– Анька, ты рассорила меня с моими друзьями, – изрёк он утром, куря сигару.

– Ну, и бог с ними, – отозвалась она. – Разве это друзья?

– Пожалуй, ты права…

В этот раз он пробыл у неё несколько дней.

Однажды Татьяна Николаевна встретила его с красным от злобы лицом и припухшими от слёз глазами.

– Говорят, что ты завел себе новую девку?

– Вздор. Это гнусные наветы, – отмахнулся он, не желая раздувать скандала.

– Это ты несёшь вздор. Тебя видели с ней!

– Мало ли, где и с кем меня могли видеть? Я часто бываю по делам службы или в силу иных каких-то причин в публичных местах. Может, мимо меня и проходила какая-то девица. Так что ж с того?

– Она бледная и тощая блондинка. Почти ребенок. Ты, верно, сошёл, голубчик, с ума? Очевидно, опустился до гимназисток?

Ему очень хотелось крикнуть в ответ, что его возлюбленной уже есть восемнадцать. И что просто она слишком молодо выглядит. Но он, конечно же, молчал. И только на скулах его расцветали красные пятна, и ходили от злости желваки. Закончилось всё это новыми оскорблениями.

– Истеричка! – кричал он, хлопая дверью, ведущей в парадное. – Постеснялась бы слуг!

– Развратник! – отвечала она. – Любитель малолетних гимназисток. Я сообщу о твоих похождениях в местную Управу, градоначальнику или в «Синий крест»![5]

– Идиотка, – зло шептал он, унося ноги прочь из дома. – Господи, какая же ты идиотка.

И он вновь ехал на Гороховую, где его ждала вечно сонная, бледная и порочная Анна.

Когда позднее он пытался понять то, на что были похожи их отношения, то отчетливо осознавал, что кроме постельных сцен ему не о чем было и вспомнить. Это был долгий чувственный марафон. Они редко разговаривали о чём-то постороннем. О живописи, поэзии или литературе. Когда он пытался поговорить на любую отвлеченную тему, то видел, как прекрасные голубые глаза Аннушки делались сонными, она зевала и тут же засыпала.

И, тем не менее, его любовь к Анне продлилась около года.

Их свидания всё ещё были такими же бурными и полными страсти и откровенной похоти. Однако ему вдруг стало казаться, что эта связь высасывает из него последние силы. Он с удивлением стал замечать, что многие его костюмы сделались слишком свободными – они болтались на нём, словно на вешалке. За несколько месяцев он сильно похудел и осунулся.

«Неужели я стал меньше есть? – с усмешкой думал он. – Дурной пример ведь слишком заразителен…»

Но он тут же вспомнил, как третьего дня довольно плотно отобедал на Невском у «Палкина»[6]. В сей ресторации он с жадностью проглотил суп-пюре Сант-Гюрбер и палкинскую форель под соусом. А потом ему подали десерт – пудинг из фруктов гляссе а-ля Палкин. А пломбир Меттерних он велел упаковать в судок и отнес его своей фарфоровой, голубоглазой девочке. А ещё он вспомнил сочные расстегаи и душистый турецкий кофе у «Доминика».[7]

«Нет, я решительно не голодаю. Я ем, как и прежде. Даже, пожалуй, больше, чем прежде».

Когда он был в доме супруги, то она, бегло взглянув на него, произнесла странную фразу:

«Правильно мне Матвеевна нагадала. Эта бледная поганка скоро из тебя все соки высосет, и ты издохнешь, словно старый мерин…»

– Что ты опять несёшь? – отмахнулся он. – Иногда мне кажется, что ты бредишь.

– Это не бред! Гимназисточка твоя – сущая лярва.

– Замолчи…

И, тем не менее, её гадкие слова отчего-то сильно запали ему в душу. Теперь ему всё отчетливее казалось, что он стал стремительно худеть и слабнуть. Его собственное отражение в зеркале теперь напоминало ему образ безумного бедуина с горящими от лихорадки, черными глазами. Длинный нос его заострился, а бритые щеки сделались впалыми. Он даже серьёзно подумывал о том, чтобы нанести визит врачу.

Однажды, после очередной ночи, когда он был совершенно измотан любовной скачкой, она вдруг решительно поднялась с постели. За узкой обнаженной спиной потянулись светлые пряди. Сквозь прикрытые веки он видел её зыбкий силуэт. Он видел, как она надевала шёлковый халат, а после расчесывала волосы. А дальше он задремал, ухнувшись в водоворот крепкого, тягучего сна. Очнулся он от лёгкого касания. Когда он открыл глаза, то с удивлением заметил, что Аннушка сидела на кресле, подле кровати. Она была полностью одета. Даже худенькие ножки её были облачены в чулки и ботики.

– Куда это ты собралась? – он сел.

– Мишель, ты можешь больше не платить за съем этой квартиры, – пролепетала она тихим голосом.

– Это отчего?

– Сегодня мы с тобой расстанемся.

– Вот как?

Он встал с кровати и натянул на себя халат, босые ступни отыскали на холодном полу домашние туфли.

– Ты шутишь?

Он стал машинально искать портсигар.

– Нет, милый, я не шучу. Эта ночь была прощальной.

– Вот даже как? Может, ты объяснишь, в чём дело?

– Мишель, я ухожу от тебя.

– Подожди, что значит, ухожу? – насмешливо произнёс он.

К горлу подкатилась тошнота. Сердце тревожно заныло.

«Что она надумала, господи, – лихорадочно рассуждал он. – Неужели она бросает меня? Но почему? Соберись. Не будь тряпкой…»

За тот неполный год, пока они были вместе, он никогда не спрашивал её о прошлом. Ему казалось, что эти расспросы и лишние её откровения могут сломать тот эфемерный образ целомудренной, но жутко развратной нимфетки, который он слепил из неё в собственном воображении. Да, он умышленно не хотел ничего знать о прочих мужчинах в её жизни.

Наконец он отыскал портсигар, сел и закурил.

– Ну, я слушаю тебя…

– Мишенька, нам надо расстаться, – опустив глаза, повторила она.

– Тебе со мной плохо?

– Нет, Мишель, мне было с тобою очень хорошо. Я даже успела тебя полюбить.

– Ах, вот даже как? Полюбить? Ну?

– Да, полюбить… Но, знаешь, на днях вернулся из-за границы Александр Фёдорович, и я поняла, Мишенька, что его я люблю всё-таки больше.

– Какой ещё Александр Фёдорович? – неприятно поразился он.

– Ну, помнишь, когда мы познакомились, я рассказывала тебе о том, что ранее жила с ним.

– А, это тот самый высокий чин, который бросил тебя в квартире на Невском, а сам укатил с женой за границу? – на скулах Гладышева расцвели красные пятна, а уголки губ обиженно опустились.

– Да, Мишель, это он.

Гладышев нервно затянулся.

– Вернулся, значит, поманил тебя пальчиком, а ты и побежала?

– Ну, зачем ты так? Он тогда просто не мог меня взять с собою. У него была сильно больна супруга. Он ездил лечить её в Ниццу. Но вот она умерла. И он вернулся. И позвал меня к себе, понимаешь? Он, по-правде говоря, писал мне, Миша.

– Погоди, Аня, так значит, ты сошлась со мною просто для того, чтобы не скучать всё это время в одиночестве? Я для тебя был чем-то вроде «перевалочной станции»? Так? Временным пристанищем?

– Миша, ты бы всё равно на мне не женился, – прошептала она.

– А он? Он женится?

– Не знаю. Теперь ведь он вдовец.

– А ну, да. Я пока ещё не вдовец! – злобно крикнул Михаил Алексеевич. – И вряд ли им стану. Скорее моя супруга вперед овдовеет, нежели я.

– Мишель, не кричи, пожалуйста. И не сердись. Ты меня никогда не спрашивал о прошлом.

– Не спрашивал, а надо было?

– Возможно.

– Зачем, чтобы знать точное количество твоих бывших любовников?

– Их было немного, на самом деле, – ответила она и вздохнула.

– Обнадеживает. Но, увы, поздно…

– Ты сам так хотел.

– Ну и, что ещё, сударыня?

– Мишель, мне было лишь четырнадцать, когда Александр Федорович взял меня под опеку.

– Хорош опекун!

– Если бы не он, моя жизнь бы закончилась в борделе. Я, собственно, там и оказалась. Я уже стояла в Александровском парке. А потом я оказалась на Потёмкинской. И если бы не Александр, то…

– Я уже понял, он оказался твоим спасителем, благодетелем, а потом и любовником. Так?

– Так, Миша. Прости, но после смерти отца, я осталась круглой сиротой. Множество долгов, кредиторы. Господи, да, зачем тебе всё это? Ты никогда не знал нужды. Ты ведь не представляешь, каково это, оказаться одной на улице, в четырнадцать лет.

– Бог миловал. Ты хочешь меня разжалобить? Чтобы я не просто тебя отпустил, но ещё и благословил на дорогу? Пожелал тебе счастья с новым супругом?

– Да, Мишель. По крайней мере, это было бы очень благородно с твоей стороны.

– Скажи, это ради него ты постоянно голодала?

– Перестань… Если хочешь правду, то да, он любит очень худеньких женщин. Это ведь дело вкуса…

– И ты отлично потакала ему в этом.

Она лишь грустно вздохнула.

– Хорошо, Анна, ступай с богом. И будь счастлива. Я благословляю тебя, – шутовски произнёс Гладышев, театрально махнув рукой и осенив изменщицу крестом.

Она подошла к нему и, наклонившись, поцеловала в щеку:

– Прости меня, Мишель, и прощай.

Он ухватил её за руку.

– Анька, ты что, хочешь сказать, что вот так вот сейчас уйдёшь, и мы больше никогда не увидимся?

– Прощай, Миша…

Её маленькая ладонь выскользнула из его руки. Мелькнул подол пышной юбки, простучали каблуки ботиков, и она скрылась за широкой дверью.

Ему казалось, что она не сможет вот так вот просто уйти. Что она непременно вернётся и бросится ему с рыданиями на шею. И скажет, что она не может без него жить. А он обнимет её крепко и никуда не отпустит. Никуда… В эти минуты ему казалось, что он ни одну женщину не любил так, как полюбил Анну. Руки ныли от желания, обнять её худенькую талию. Хотелось сжать её всю… Целовать ее острые ключицы и тонкие, детские руки, губы… Всю её.

«А может, мне и вправду, надо развестись и жениться на Анечке? – пришла ему в голову неожиданная мысль. – А вправду? Пусть меня осудят, но зато я буду счастлив. Ведь так?»

Он встал и в нервном возбуждении заходил по комнате.

«Надо спросить у Ромашова её адрес, разыскать. Сказать, что я готов подать на развод и…»

В такой мысленной чехарде прошёл час, потом другой. Наш герой с надеждой посматривал на входную дверь. Он отчего-то был уверен в том, что Аннушка должна непременно вернуться. Что она просто не сможет без него жить. Что она могла забыть в его квартире какую-нибудь вещь и использовать свою забывчивость, как повод.

Он бросился к платяному шкафу. Но он оказался пуст. Ах, коварная, она видимо, вывезла все вещи еще загодя, со злостью подумал он. Лишь в нижнем ящике комода он обнаружил то самое, тёмно-зелёное боа из перьев страуса, свернувшееся извилистой змейкой. Он нервно взял его в руки и долго рассматривал с тоской.

В этот день он много курил и пил. Незаметно наступил вечер, а за ним и ночь, которая ещё сильнее утяжелила его тревоги, распалив безудержную ревность. Засыпая он думал о том, что надо непременно застрелить того самого чиновника, а потом… Потом застрелить и её… Чудовищно болела голова. Хотелось плакать… Он прокрутился всю ночь в безумной тоске и обиде.

«Нет, она всё-таки должна вернуться. Не может она вот так вот, взять и уйти навсегда».

Но она не вернулась.

Он никогда более не видел свою фарфоровою куклу по имени Аннушка.

Утром он проснулся в совершенно дурном настроении. После ночных страданий его душой постепенно овладело жуткое безразличие. Он, не торопясь, оделся, обулся и вышел на улицу. Сначала он бродил по набережной Мойки и с грустью думал о женском предательстве. А после, как водится, и о бесцельности жизни и о тленности всего сущего. Прогуляв на ветру около часа, он почувствовал смертельную усталость. Тогда он взял извозчика и поехал до Большой Конюшенной, в ресторан «Медведь».

И только подъезжая к ресторану, он понял, насколько же сильно он проголодался. В «Медведе» наш герой заказал уху из стерляди, судок с паюсной икрой, а так же парфе с пралине, буше а-ля рэн и суфле д'Орлеан. Ну и, как водится, ко всей этой весьма аппетитной закуске прилагался хрустальный графинчик с лафитником для вкушения ледяной водочки.

Причём, отобедал наш герой с большим аппетитом. А после решил не возвращаться уже на Гороховую, а поехать в дом супруги, на улицу Прядильную. Как не странно, в этот вечер Татьяна Николаевна находилась в весьма приятном и добром расположении духа. Она отчего-то не бранила его и не говорила никаких колкостей.

Удивленный Михаил Алексеевич обнаружил её сидящей возле камина и слушающей новенький граммофон. В шипящих и немного колючих звуках, идущих из цветочного раструба, слышался какой-то милый лирический романс.

Михаил Алексеевич решил переночевать дома. Он с наслаждением растянулся на чистых, хрустких простынях в своей спальне. И, как ни странно, впервые за долгое время проспал без тревоги и дурных снов.

На следующее утро он всё-таки вновь поехал на Гороховую, уповая на то, что Аннушка наверняка уже одумалась, вернулась и непременно ждёт его на съемной квартире. С тревожным сердцем, полным смутных надежд, большими шагами он поднимался по широким мраморным ступеням парадного. Но, увы, как и вчера, его встретила лишь пустая, выстуженная квартира. В полной тишине тикали шварцвальдовские ходики, на столе стояли чашки с остывшим кофе, ваза с увядшими алыми розами и тёмно-зеленая змейка мохнатого боа на смятой постели.

Через несколько лет от того же поручика Ромашова он случайно узнал о том, что Анна вышла-таки замуж, но скончалась ровно через три года, в том же самом госпитале, в Ницце, где когда-то скончалась и первая супруга того важного чина. Скончалась она от чахотки.

Глава 2

Он вздрогнул и проснулся, когда состав, тяжело замедляя ход, скрежеща и фыркая серым дымом, сделал остановку. Михаил Алексеевич почувствовал, как во сне затекли ноги и руки. Оказалось, что временная дрёма перешла в глубокий сон ровно с той самой минуты, как поезд отбыл с Варшавского вокзала.

«Похоже, что я так и заснул в этом кресле», – раздраженно подумал он, выпрямляя отяжелевшие ноги.

Он встал и, сделав шаг к окну, отодвинул шелковую занавеску. Поезд стоял на какой-то незнакомой сельской станции.

Гладышев решил переодеться и попросить у проводника чаю. Здесь же, в купе, располагался довольно приличный полированный шкаф, вделанный в боковую стену. Он снял с себя костюм и надел домашний халат и шлёпки. Рука легла на блестящую металлическую ручку купейной уборной. Когда он зашел туда, то с удовлетворением обнаружил, что все восторги, с какими описывали его знакомые путешествие на этом бельгийском чудо-поезде, вовсе не были никаким преувеличением. В уборной, сверкающей огромными чистыми зеркалами, пахло вербеной. Но аромат этот был тонок и ненавязчив. Стопка вафельных салфеток находилась возле белоснежной раковины умывальника; уютный мраморный клозет, множество полочек, французское мыло, пульверизатор с какой-то чертовой жидкостью в синем хрустальном флаконе, душ за плотной матовой перегородкой – вся эта роскошь была представлена его удивлённому взгляду.

Пока он мыл руки, глаза с тревогой рассматривали отражение в зеркале.

«Пожалуй, я постарел, – внезапно подумал он. – Или ещё нечего? О, господи, о чём я только думаю…»

Пока он долго и тщательно, с задумчивым выражением лица, вытирал руки мягким белым полотенцем, поезд издал тревожный гудок и, качнувшись, словно бронированное чудище, лязгая сцепным дышлом, стал вновь набирать ход. Он по привычке посмотрел в окно. Маленькая деревянная станция качнулась вместе с поездом и стала отдаляться от него в противоположную сторону. Замелькали деревянные дома, какие-то обветшалые постройки и краснокирпичные водонапорные башни.

Через минуту он выглянул в широкий коридор, застеленный красной ковровой дорожкой. Напротив купе, прямо на панелях из тисненой кожи, рядом с панорамными окнами, красовались зеркала в бронзовых оправах и картины с пейзажами. Тут же висели газовые светильники.

Не успел он щёлкнуть дверью, как откуда ни возьмись, появился знакомый проводник.

– Господин Гладышев, я к вашим услугам. Что изволите, ваше благородие? Прикажете принести обед? Или будете обедать в вагоне-ресторане?

– Нет, в ресторан я пока не пойду, – задумчиво ответил Гладышев. – Сделай мне, голубчик, чаю и принеси пару бутербродов с сёмгой. И пару яиц принеси, – он помедлил, – нет, более ничего не нужно.

Бутерброды оказались свежими, а чай крепким и душистым. Он с удовольствием позавтракал, глядя в окно, где пролетали вереницы золотистых рощ, свинцовые воды незнакомых речушек и сжатые поля со стаями тучного воронья.

После еды его снова потянуло в сон. Он откинул ворсовое покрывало и с наслаждением растянулся на широкой кровати, заправленной белоснежным душистым бельем. Подушка приятно холодила голову, мерный стук колёс навевал сильную дрему. Как только он прикрыл веки, то вновь увидел жаркий июньский полдень, деревянную беседку, на полу которой трепетали резные тени, солнечные блики, и тот самый букет полевых цветов, который покоился в её загорелых руках. Тонкий профиль. И чёрные глаза…

Как не странно, разлука с фарфоровой Аннушкой не стала для него слишком уж большой трагедией. Дня три он всё же ежедневно наведывался в её квартиру, в надежде на то, что она вернётся. Потом он стал заезжать туда через день, потом раз в неделю. А после месяца бесплодных ожиданий он расплатился с квартирной хозяйкой и отдал ей ключи.

Владелица доходного дома, забиравшая у него ключи, отчего-то с сочувствующим лицом спросила его о том, стоит ли что-то передать Анне Дмитриевне, если она вдруг появится и станет его разыскивать. Но Гладышев решительно мотнул головой и сухо ответил:

– Меня никто здесь не может искать. И никому обо мне не надо ничего говорить.

– И мадемуазели?

– Если Анна Дмитриевна будет спрашивать обо мне, скажите ей, что её поезд давно ушёл.

После расставания с Анной, он стал реже бывать и на своей квартире. Теперь он чаще ночевал у супруги, в их общем доме, на Прядильной.

Этому способствовало ещё одно, весьма неожиданное обстоятельство, у которого были свои причины, кои до поры совсем не видел наш герой.

Как мы уже упоминали ранее, Татьяна Николаевна Гладышева, незабвенная супруга Михаила Алексеевича, так и не оставила планов по завоеванию сердца своего ветреного благоверного. Но, помимо модисток и портних, теперь в их дома на Прядильной появились ещё весьма странные персонажи. Это были гадалки, разного рода ворожеи и предсказатели. Теперь каждое утро Татьяны Николаевны начиналось с того, что вкусив чашечку кофе с булочкой или эклером, она шла в комнату, где частенько ночевала какая-нибудь из этих самых ворожей-приживалок, и требовала у последней произвести незамедлительный расклад карт на предмет выяснения того, с кем и где сейчас ночует её горячо любимый, но гулящий супруг.

Зевая, почесываясь и, внутренне негодуя на то, что её слишком рано разбудили и не дали поспать в хорошо отопленных покоях дома на Прядильной, очередная гадалка-ведунья с важным видом садилась за стол и начинала раскладывать свои старинные карты. А карты никогда не врали, в чём гадалка истово божилась, словно у креста.

Татьяна Николаевна, как обычно, сидела напротив и с придыханием ожидала очередного вердикта ворожеи. Когда она смотрела на гадальный стол, то ей казалось, что помимо картонных карт с фигурами, она видит настоящую живую картину. И в ней, как водится, были и казенные дома, и хлопоты, и дороги, и встречи, и питейные заведения, и дома с распутницами. И, наконец, среди карточных образов она видела даже ту самую бубновую даму, молодую, красивую и жутко коварную, которая, словно змея, влезла к её супругу в самое сердце.

Очень часто очередное гадание заканчивалось слезами Татьяны Николаевны, ибо вердикт ворожеи бывал неумолим:

– Вот он где, голубчик…

– Где? – затаив дыхание, выведывала несчастная Гладышева.

– Любовная постель у него с разлучницей!

– Господи, креста на нём нет! – заливалась слезами Татьяна.

– Погоди-погоди, – вдруг обещала ей ворожея. – Недолго им осталось миловаться.

– Да? – вытерев слёзы, с надеждой в голосе, оживлялась Гладышева.

– Да! – ворожея ударяла по столу ладошкой. – Ну вот! Я же говорю – расстанется он с бубновой дамой, как пить дать, расстанется.

– Это почему?

– Ну, матушка, об этом карты не говорят прямо.

– Жаль…

– Хотя, погоди. Похоже, что у бубновой дамы объявится какой-то бывший хахаль. Да, глянь, пиковый король. Видно по всему, человек с достатком, важный, али при хорошей должности. Словом, она уйдёт к этому пиковому королю. А твой милок помыкается-помыкается, да и вернётся в семью.

– Вот оно что, – вдыхала Татьяна. – Ну, хорошо. Пойди на кухню, скажи, что хозяйка велела тебя завтраком накормить…

Однажды в дом Гладышевых каким-то ветром занесло одного весьма странного, но вместе с тем важного господина. Он называл себя «консультантом по семейным вопросам», целителем, колдуном и прорицателем. А надобно сказать, что в те годы вообще довольно популярна была мода на всяческого рода ведунов, ясновидящих, «старцев», странников и «божьих людей». И уж если таковые имелись даже в окружении императорской семьи, то, что же говорить про прочих обывателей. Татьяна Николаевна, не любимая собственным супругом, будучи, как ей казалось, обиженной судьбой и обстоятельствами, как никто иной нуждалась в поддержке и услугах подобного рода людей. Тем паче, что этого консультанта очень хвалили какие-то общие знакомые.

Только в отличие от множества гадалок-приживалок, кои наперебой льстили ей, называя красавицей, богиней и умницей, этот новый господин не сказал ей ни единого доброго слова. Наоборот, он даже надерзил и наговорил кучу совсем уж болезненных и несправедливых вещей о её мизерных шансах быть любимой собственным супругом. Сначала Татьяна Николаевна хотела даже прогнать этого наглеца-консультанта прочь со двора, но его аргументы были слишком уж убедительны, а детали и предположения слишком уж точны, что она решила повременить с отказом ему в аудиенции.

Консультанта звали Григорием. Точно так же, как всем известного «старца». Только отчество у него было иным. Он представился Татьяне Николаевне, как Григорий Александрович Петровский. Это был высокий темноволосый господин, лет тридцати, с бледным лицом и небольшой чёрной бородкой. Он носил круглые очки, за которыми почти не было видно глаз. И лишь иногда казалось, что за этими стекляшками он прячет от собеседника лукавый и чуть насмешливый взгляд. Он был разночинец, похожий своей благообразной внешностью на священнослужителя. Он говорил всегда как-то мудрено, будто и вправду закончил духовную семинарию или университет. Словом, это был хорошо образованный, умный и проницательный человек. Одевался он всегда во всё черное – темную брючную пару с жилетом и темную сорочку. Татьяна Николаевна и её подружки-ворожеи, кои затихали в его присутствии, называли этого господина не иначе как «профессором» или «чернецом». А одна из приживалок, видя Петровского, всегда украдкой крестилась.

На первой же консультации Григорий Александрович попросил Татьяну Николаевну рассказать как можно подробнее о сложностях её супружеской жизни. Та, начав несмело, постепенно открыла ему все тайны, одарив детальным пересказом своих страданий, кои она получила, живя с неверным мужем. «Чернец» требовал быть с ним, как с доктором или духовником на исповеди, и откровеннее рассказывать также о пикантных подробностях интимной жизни Гладышевых. Та, краснея и путаясь, к концу своего рассказа вывалила «чернецу» самые потаённые, а порой и гнусные подробности этой стороны своего брака, сопровождая рассказ причитаниями, слезами и проклятиями, кои по её мнению, был достоин её ветреный муж.

– Скажите, сударыня, – вдруг прервал её консультант. – А каким образом я могу познакомиться с вашим супругом?

– Так нет его дома, – вдохнула Татьяна. – Он иногда неделями не ночует.

– Скверно, скверно, – покачал головой консультант.

В ответ Гладышева протяжно вздохнула и умоляюще посмотрела ему в глаза.

– Так потому и позвала вас, батюшка, на помощь. О вас мои знакомые с большим почтением отзывались, что очень уж вы помогли двум дамам…

В ответ он кивнул и, надев пенсне, ещё пристальнее посмотрел в лицо несчастной Татьяны.

– А фото? У вас есть его фото?

– Да, конечно.

Она вынула из шкатулки маленькую фотокарточку совсем юного Гладышева.

«Чернец», ухватив себя за подбородок, с жадным интересом посмотрел на фото и покачал головой.

– Встаньте, мадам! – вдруг скомандовал он. – Пройдитесь по комнате.

Она, краснея от неожиданности, исполнила его просьбу. Он с унылым видом посмотрел в её сторону, а после зевнул и, откинувшись в кресле, закрыл глаза. Она подумала, что он задремал. Мучительно тянулись минуты, а он так и сидел молча, не открывая глаз и не шевелясь. Наконец ей наскучила эта тягостная тишина, и она осмелилась подать голос:

– Так что же, батюшка, вы поможете мне? Каковы же мои шансы?

– Никаких, – вдруг выпалил он.

– Как же-с? – обомлела она. – Да, почему же? Я ведь венчанная ему, законная супруга!

– И что с того? Максимум на что вы можете рассчитывать – это на небольшое человеческое сочувствие с его стороны. И то, если вы окончательно не опротивейте ему своими жалкими и унизительными поступками.

– Да, как же?! Что же вы такое говорите? – Татьяне Николаевне сделалось дурно. Казалось, ещё минута, и она грохнется в обморок. – Вы что же, погибели моей желаете?

– Отнюдь. Я, наоборот, желаю вам всей душой счастья. Но призван сюда, дабы не лгать вам, как прочие, а сказать, хоть и горькую, но правду.

– Да, в гробу я видала вашу правду! – вдруг вскрикнула она. – Наверное, вам лучше уйти прочь, сударь.

Она вскочила со стула.

– Уйти прочь я всегда успею, дражайшая Татьяна Николаевна, – спокойным голосом парировал чернец. – Только вот вам после моего ухода уж никогда не обрести ни счастья, ни покоя.

– Что ж, на всё воля божья, только и вы, видимо, не в силах мне помочь!

– Я то? Я как раз в силах! Сядьте! – вновь скомандовал он.

Она, как не странно, послушно села.

– А далее я желал бы ещё более откровенных ответов, что были до сего времени.

Она испуганно кивнула.

– Скажите, не допускаете ли вы мысли о том, что можете быть счастливы совсем с другим мужчиной?

– Как это?

– Ну, скажем, не разумнее ли вам бросить все свои бесплодные слежки и домогательства вашего мужа и отправиться, скажем, на воды? Например, в Баден-Баден или на Лазурный берег? А там, кто знает, возможно, что вы встретите другого мужчину, который искренне полюбит вас, и вы будете с ним счастливы?

– Какой ещё Лазурный берег?! – вскипела Татьяна. – А как же я оставлю Мишеньку? На кого? На всяких профурсеток и кокоток?

– Хм, случай у вас тяжелый, как я посмотрю. И никаких намёков вы не принимаете…

– Зачем же вы делаете мне такие гнусные намёки, ежели мы в церкви венчаны, и никаких иных мужчин я не желаю.

– Ну, что же. Я обязан был спросить вас о возможном адюльтере. И получил вполне себе исчерпывающий ответ. А потому готов приступить к таинству.

Слёзы на глазах Татьяны Николаевны тут же высохли, и она, сглотнув, спросила:

– К таинству? Всё же вы мне поможете?

– Я постараюсь вам помочь посредством психологии. А если этого будет мало, тогда я применю колдовство и магию.

Гладышева испугано покосилась на чернеца. За окнами в эти минуты грянул гром, и начался ливень. Татьяна в ужасе перекрестилась.

– Я забираю вашу фотографию и фото вашего супруга и дома начну делать постепенный магический приворот на любовь.

– Да-да, – эхом отозвалась Татьяна. – Сделайте так, чтобы он меня непременно и сильно полюбил.

– Сильной любви я вам не обещаю. По крайней мере, на первых порах. А потом – всё возможно. Но должен предупредить заранее, что магический приворот в вашем случае не произойдет слишком быстро.

– Вот как?

– Да-с, именно так.

– Что ж, я готова, батюшка, смиренно ждать результата.

– Нет, моя дражайшая госпожа Гладышева, чтобы у нас с вами всё получилось, и моя магия сработала, мне понадобится и ваша помощь.

– Так в чём же она состоит?

– Вы должны полностью измениться.

– Перекрасить волосы? Изменить прическу?

– Это лишнее.

– А что же мне делать? Нанять французскую модистку?

– И это нам не понадобится.

– О, господи… Чего же ещё?

– Вы должны полностью, кардинально, совершенным образом поменять ваше поведение.

– Это как же?

– Вы всегда следили за мужем?

– Да, а как же иначе, если он лжёт и изменяет?

– Так вот теперь вы должны полностью оставить всякую слежку за ним. И вообще на время оставить свой интерес к нему.

– А как это? – расстроено проговорила она. – Тогда я ничего не буду о нём знать, с кем он и что делает.

– А вот и прекрасно. Мало того, вы непременно должны себе внушить то обстоятельство, будто ваш супруг и его личная жизнь вовсе не представляют для вас ровно никакого интереса.

– Но…

– Внушить себе на время! И чем сильнее вы сможете это сделать, тем быстрее мы добьемся результата.

А после он изрёк фразу, которую она многажды вспоминала позднее, пытаясь понять глубже её смысл.

– Чтобы что-то обрести, мы должны дать сему полную свободу. Отпусти – тогда получишь назад.

– Но ведь птичку из клетки отпустишь, так она назад-то не воротится.

– Иногда и птичка возвращается к хозяину, главное – умело прикормить.

– Вон оно что, – в глазах Татьяны Николаевны загорелся лёгкий огонёк прозрения.

– На первых порах я буду вас консультировать даже в мелочах, как себя вести. Для начала, как я уже сказал, отпустите невидимые вожжи и позвольте ему делать всё, что он только пожелает. Не следите за ним. Не интересуетесь его делами. Всем своим видом выражайте крайнее безразличие к любым его поступкам. Охладейте! Теперь ваше ежедневное кредо – это полное равнодушие и полное благодушие. Ведите себя с ним так, словно это ваш ветреный брат или же дальний родственник, до которого вам нет никакого дела. Не вникайте в его измены. Не ревнуйте. Дайте ему полную свободу.

– И всё?

– Нет, не всё. Помимо этого вы должны найти себе интересное занятие.

– Какое ещё занятие? – неприятно поразилась Татьяна Николаевна.

– А это вам, сударыня, выбирать, какое. Что вас по-настоящему сможет увлечь.

– Как это?

– Ну, например, я знал одну даму, так она была завзятой театралкой, другая любила скачки, третья почитала поэзию и поэтов. Четвертая увлеклась танцами. А пятая оперной музыкой.

– Я вязать иногда люблю…

– О нет, сей досуг нам не подходит.

– Это почему?

– Да, потому что увлечение ваше должно быть сопряжено с новыми знакомствами, общением вне дома, выездами на пленэры, совместными походами с такими же как вы, любителями, выбранного вами увлечения.

– Но я так сразу и не могу ничего толкового придумать, – Татьяна Николаевна даже присела и нахмурила в озабоченности лоб.

– А вы, голубушка, думайте. Время пока у нас есть.

В ответ она обескуражено пожала плечами.

– А можете воспользоваться опытом моих прежних клиенток.

– Да, будьте великодушны, поделитесь же этим опытом.

– Многие дамы так же, как вы, решительно не знали, чем им можно всерьёз заняться. И тогда я им порекомендовал испробовать каждое увлечение по очереди. Пусть сначала это будет, скажем, театр. Потом танцы, потом поэзия. Словом – у вас широкий простор для выбора.

– Вы сказали театр. Но ведь туда все ходят с мужьями.

– Да-с. Но вам нельзя туда идти с мужем.

– А как тогда?

– Вспоминаем о том, что вы должны на время забыть о его существовании.

– Совсем?

– Ну, не то, чтобы совсем. Но постараться это сделать по максимуму. Вам позволительно лишь давать распоряжения кухарке, чтобы она не забывала его кормить. А до всего прочего у вас просто не должно быть ни малейшего интереса. Ваш супруг должен с удивлением заметить, что вы к нему охладели, и он вам совсем безразличен. О том, чем же вы, наконец, окончательно займётесь, сообщите мне дополнительно. Причём, вы совсем не ограничены во времени. Все ваши новые увлечения – это вопрос не трёх дней. Нет. Вы должны со всей душевной силой погрузиться в каждое из них, чтобы сердцем выбрать именно то занятие, которое вам более по вкусу. Кстати, забыл сказать, что одна дама, испробовав многие занятия, впоследствии посвятила себя работе в обществе «Красного креста». Она помогала инвалидам войны. Другая же пошла ещё на большие крайности и посвятила себя богослужению, приняв монашеский постриг.

– О, боже! – Татьяна всплеснула руками. – Но мне ещё рано идти в монашки…

– Это я сказал о крайностях. У вас же могут быть более веселые и затейные интересы. Вот вы спросили меня о том, с кем вам идти в театр? Ходите туда хоть с родственницами, хоть с подругами, да с кем угодно, только отстаньте полностью от мужа. Он должен даже заскучать от того, что вас постоянно нет рядом. Он должен видеть, что вас никогда не бывает дома. Он начнет по вам скучать. Возможно, думать о том, что вы кем-то увлечены. Ревновать, пожалуй. А там рукой подать до нежных чувств.

– Так-так, – понимающе закивала головой Гладышева. – Теперь я постигаю ваш умысел.

– Ну, наконец-то!

– Хорошо, а когда же вы приступите к самой магии? То есть к привороту?

– Я это сделаю сразу же, как только вы выберете себе достойное увлечение и окунётесь в него с головой, а ваш супруг, благодаря этому, начнёт умирать со скуки.

С этими словами великий аферист и лучший в Санкт-Петербурге семейный консультант Григорий Александрович Петровский распрощался с Татьяной Николаевной, которая сполна оплатила ему визит, дав щедрые чаевые даже выше оговоренной суммы.

И если до прихода мага эта женщина имела нервный вид и вечно заплаканные, злые глаза, то сразу после его ухода она гордо распрямила полные плечи и вытерла слёзы. А после она велела покинуть свой дом всем приживалкам и ворожеям. А сама занялась выбором наряда для предстоящего похода в театр.

Единственная приживалка, которую Татьяна Николаевна не стала прогонять из дому, была некая Серафима Юрьевна Нечаева. Это была бледная и очень худенькая сорокалетняя женщина, дворянского происхождения, одинокая и нищая, которой нашёлся приют в доме Гладышевых. Приютила её Гладышева по причине того, что Серафима имела очень кроткий нрав и полностью подчинялась приказам Татьяны Николаевны. Фактически была её прислугой и горничной. А ещё она была неплохо образована, а потому её знания и умения порой были столь необходимы нашей мятежной героине. А может, Татьяне Николаевне льстил сам факт того, что разорившаяся дворянка волей судьбы теперь находится у неё на побегушках. Как бы то ни было, но две женщины настолько сдружились, что Серафима осталась у Татьяны жить. Долгими зимними вечерами они вместе раскладывали пасьянсы и пили чаи. Да и к тому же Серафима умела гадать на старых цыганских картах и колоде Ленорман, что без сомнения придавало ей весу в глазах хозяйки этого дома.

Михаил Алексеевич не сразу заметил изменения в поведении супруги. На первых порах ему просто показалось, что в их общем доме на Прядильной стало вдруг чуточку светлее и легче дышать. Он даже не понял сначала, в чём дело. Но, только спустя несколько дней, как он почти не встречался с женой за обедами и завтраками, и не слышал её визгливой брани, он понял, что произошло нечто, что разительно изменило его семейную жизнь. Но так как он всё еще пребывал в меланхолии, и ему было не до вникания в подобные мелочи, то он не стал заговаривать с Татьяной об этих переменах. Как человек довольно беспечный и эгоистичный, он принял все благие изменения как должное и стал жить по-прежнему, не сильно интересуясь тем, какие новые обстоятельства изменили его жизнь в этом доме, и благодаря чему он обрел наконец-то столь желанную ему свободу.

Прошёл месяц, в течение которого он всё время ночевал в своём семейном гнезде и при этом почти не пересекался с Татьяной. Лишь однажды он случайно увидел её в коридоре, разряженную в новое платье. Она куда-то собиралась, и её загадочный взгляд был полон тайного торжества и непринужденной весёлости.

И только позднее Михаил Алексеевич узнал, что его супруга стала завзятой поклонницей Мельпомены и с радостью посещает все спектакли Александринского театра, Мариинки, Малого театра и, конечно же, Михайловский театр. Узнав об этом, Гладышев лишь пожал плечами и вздохнул с облегчением.

В их дом стали наведываться такие же театралы, как и сама Татьяна Николаевна. Они вместе пили чаи и наперебой восторгались игрой каких-то неизвестных Гладышеву актёров и актрис. Потом заводили граммофон и долго слушали новые пластинки с итальянскими ариями. В их доме теперь валялись театральные билеты, программки и афиши. А в специальной лавке его жена прикупила несколько новомодных театральных биноклей и изящных лорнетов. В лексиконе Татьяны Николаевны появились совершенно новые словечки. К месту и не к месту она употребляла слова: ангажемент, инженю, травести, антрепренер, антреприза и множество других, порой неизвестных Гладышеву терминов.

«Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы… ко мне не лезло», – весело думал наш герой и снова уходил в свои мечты.

Потом к ним стали наведываться на обеды никому не известные актёры, режиссеры, костюмеры и прочая культурная публика.

Казалось, что Татьяна Николаевна настолько глубоко погрузилась в свое новое увлечение, что ходу назад вовсе не будет. Гладышев уже мысленно готовился к тому, что скоро к ним в дом заедет гостить какая-нибудь передвижная балаганная труппа. Но, этого, к счастью, не произошло. Однажды поутру он обнаружил супругу в столовой, в самом дурном расположении духа.

– Что с тобой? – поинтересовался он. – Плохо прошла премьера? Или новая пьеса режиссера N-ского оказалась неудачной? Или были плохи костюмы? А может, тенор не вытянул партию?

– Нет, – вяло отвечала она. – Мне просто надоел театр.

– Странно, а я думал, что ты его полюбила всерьез и надолго…

– Я тоже так думала, – с грустью отвечала супруга, стараясь не смотреть в его сторону.

– Погоди, ты хочешь сказать, что готова всё бросить?

– Пожалуй…

– Нет, так не пойдет. Я полагаю, что с твоим уходом из храма Мельпомены разрушатся репертуары нескольких столичных театров. Актеры откажутся играть, певцы исполнять арии, ну, а с балетными и тем паче станет худо. А режиссёры? Как театр вообще сможет существовать без тебя?

– Ты издеваешься? – насупилась Татьяна.

А после она несколько дней не выходила из своей комнаты. Потом к ней приезжал какой-то высокий черноволосый господин с бородой, похожий на священника. Они о чём-то долго разговаривали за плотно закрытыми дверями. А когда «чернец» уехал, Татьяна Николаевна вновь выпорхнула из собственных покоев совершенно преображенной, и с горящим от вдохновения взором.

Следующим её увлечением стала живопись. Сначала госпожа Гладышева принялась ходить по выставкам и вернисажам. В их доме стали появляться новые живописные полотна. Но так, как Татьяна Николаевна совершенно не разбиралась в искусстве, то наряду с довольно неплохими и весьма талантливыми работами современных художников, в их «семейном гнёздышке» оказывались и дешёвые подделки под великих мастеров и даже откровенная халтура. Но это обстоятельство совсем не смущало госпожу Гладышеву. Отнюдь. Она даже велела освободить под собственный домашний вернисаж пару гостевых комнат. Теперь все их стены были завешаны разномастными живописными работами. Когда Михаил увидел жуткую мешанину тематики, стилей и авторства, он просто ужаснулся. Наряду с весьма достойными пейзажами художников, относящихся к объединению передвижников, здесь висели лубочные произведения дешёвых ярмарочных «малевальщиков». Зелёные рощи и золотые купола соседствовали с полуголыми дебелыми девицами и жирными русалками, разлегшимися в тени раскидистых дубрав. А голубые пташки парили над головами пухлых ангелов и ярко рыжих котят с малиновыми бантами.

– Дорогая, – стараясь говорить спокойнее и без смеха, обращался к ней Гладышев. – Понимаете, что разбираться в живописи и иметь хороший художественный вкус – дано не каждому. – На кой чёрт, Татьяна, тебя понесло на эти эмпиреи? Ты же совсем не разбираешься в искусстве.

В ответ Татьяна огрызалась, злилась, но делала по-своему. Правда, через несколько дней она всё-таки записалась на какие-то художественные курсы. А ещё через неделю к ним стал приходить учитель живописи и давать ей уроки рисования.

Худо бедно, но Татьяна Николаевна со всем жаром её деятельной натуры всё же углубилась в это, новое для неё занятие. И совершенно не интересовалась жизнью своего супруга.

Как мы успели упомянуть выше, Гладышев недолго горевал от расставания с Аннушкой. Уже через месяц он стал замечать, что все его костюмы вновь стали сидеть на нем, словно влитые. Теперь он хорошо и с аппетитом ел и крепко спал. А ещё спустя пару месяцев он поймал себя на мысли о том, что уже не вспоминает о своей белокурой фарфоровой девочке с голубыми глазами.

«Какое счастье, что я на ней сдуру не женился, – подумал он. – Пришлось бы расходиться с Татьяной. Начался бы такой переполох, скандалы. Боже сохрани. И главное – зачем?»

За то время, пока Татьяна Николаевна, к его огромной радости, была занята какими-то весьма странными, новыми увлечениями, он даже успел ненадолго поволочиться за одной молодой и очень состоятельной вдовушкой. Но эта, новая связь, не принесла ему каких-либо серьезных душевных потрясений. С рыжеволосой вдовушкой он встретился лишь несколько раз, а после довольно быстро к ней охладел. От скуки он решил сесть за оставленную им работу по горной инженерии. И так как к этому времени он вышел в отставку, то решил заняться сим трудом весьма обстоятельно и неспешно. Теперь он посещал Императорскую публичную библиотеку, в читальном зале которой имел возможность изучать зарубежные журналы по горным разработкам и металлургии.

В общем, вышло так, что супруги Гладышевы теперь были оба заняты – каждый своим делом. А все их прежние скандалы и недомолвки на время стихли и успокоились, словно море после сильного шторма.

Время от времени жена с важным видом показывала Гладышеву какие-то свои акварели с пейзажами и натюрмортами. В самом начале эти работы были беспомощны и кургузы, словно рисунки ребенка. Но по мере учёбы, они становились всё лучше и симпатичнее. За вазу с фруктами Михаил Алексеевич однажды даже искренне похвалил Татьяну Николаевну.

Спустя несколько месяцев она всё же охладела и к живописи, а заодно и к своему новому учителю рисования, указав последнему на дверь, потому что он ненароком позволил себе реплику о том, что находит эти занятия пустым времяпровождением, ибо не видит в Татьяне Николаевне ровно никаких художественных талантов. Вспылив, она прогнала горе-учителя с глаз долой, а потом собрала в кучу все свои акварели и со слезами сожгла их на заднем дворе.

После сего «костра тщеславия» она вновь впала в недолгую депрессию, а вынырнув из неё, увлеклась танцами. Правда, танцы она забросила ровно через десять дней, ибо у неё «заболели ноги от ненужных выкрутасов».

Потом была поэзия, и небольшой забег по поэтическим сборищам и квартирным сходкам. Из которых она едва унесла ноги, ибо наряду с порцией новых стихов о несчастной любви, ей предложили понюхать какого-то белого порошка. А один бледный, чахоточного вида поэт– символист обозвал её «тётенькой» и предложил стать её любовником на полном содержании со стороны Татьяны Николаевны. Это предложение совсем несимпатичного, болезненного вида сочинителя показалось ей настолько оскорбительным, что она, прорыдав весь вечер, решила более не связываться со столичной поэтической богемой.

В итоге ей вновь пришлось обратиться к консультанту Григорию Александровичу, который стал откровенно забывать о своей старой клиентке. Но она написала ему гневное письмо, в котором потребовала как можно скорее явиться к ней для новой консультации.

Приняла она его с хмурым видом и обиженным выражением лица.

– Что-то неладное, батюшка, происходит с вашими рекомендациями. Время идёт, а воз и ныне там. Мой супруг не благоволит ко мне, как и прежде. А между тем, вы обещались произвести магию с приворотом. Где же она? Вы что же, обманули меня?

– Погодите, Татьяна Николаевна. Давайте же по-порядку. Где сейчас находится ваш супруг?

– Дома, в своём кабинете. Он научную работу пишет.

– Вот. Вы сами сказали, что дома ваш блудный муж. А давно, позвольте спросить, он стал жить дома?

– Давно… – растерянно произнесла она. – Около полугода.

– Видите. А вы сказали, что я вас обманул. А мне помнится, что при самой первой нашей встрече вы жаловались мне на то, что он совсем не бывает дома, а живет с любовницей. Так?

– Ну, так.

– А чего же тогда вам надобно?

– Чего-чего… Он так и не обращает на меня ровно никакого внимания! – выпалила она и залилась слезами. – Чем я уже только ни занималась – до поэтов всяких сумасшедших докатилась, ходила на их сборища. Картины писала, танцевала… И всё даром.

– Полно-полно, голубушка, плакать, – он встал и по-отечески обнял несчастную Татьяну Николаевну. – Полно. Вы ведь большая умница и всё сделали правильно. И у нас уже есть положительный итог. Ваш супруг дома. И, как я вижу через призму своих магических способностей, он уже не встречается с той разлучницей. Так?

– Ну, не знаю… – перестав плакать, оживилась она. – Может и так.

– Так, так. Я уверяю вас. У вашего супруга теперь нет ни одной любовницы.

– Хорошо, а когда же вы его привораживать начнёте?

– Терпение, моя дорогая. Ещё немного терпения. Мы испробуем на нём еще один важный фокус, хотя, это вовсе не фокус, а вещи весьма серьезные. Вы готовы пойти и дальше и быть со мною до конца открытой и смелой?

– К-к-ко-неч-но, – неуверенно отозвалась Татьяна.

– Даже если вам будет страшно?

– Согласна, – ответила она осипшим голосом. – А что нужно-то?

– Не многое. Главное – полное доверие.

– Хорошо…

– Видите ли, дорогая моя Татьяна Николаевна, вам когда-то рекомендовали меня как магистра, владеющего разными видами теургии, ясновидца, прорицателя, знахаря и консультанта по семейным вопросам, – начал он издалека. – Так?

– Так…

– Но я расскажу вам ещё об одной своей способности, о которой знают лишь избранные люди.

– О какой? – затаив дыхание, прошептала Гладышева.

– Дело в том, что я ещё являюсь известным в Петербурге и в Европе медиумом и спиритом.

– Батюшки! – она всплеснула руками и прикрыла в испуге рот.

– Я видел, что вы часто гадали на картах.

– Да, бывало.

– Так вот, спиритизм тоже имеет некое отношение к различного рода гаданиям. Только маленькое отношение, ибо это практика более серьезная. Посредством спиритических сеансов вы можете напрямую общаться с душами усопших. А они знают гораздо больше нас. И могут подсказать, как надо действовать в обыденной жизни. Открыть на многое глаза.

– Погоди, батюшка, а это разве не грех? Разве церковь разрешает подобное?

– Милая моя, ежели вы каждый шаг своей будет обсуждать на исповеди, то дальше церковной ограды вы никуда не уйдёте. Я думал, что вы смелая и умная женщина, а вы мне какие-то банальности, ей богу, говорите. Коли считаете все мои деяния на укрепление вашей семьи грехом, тогда мы тот час с вами распрощаемся. Я, знаете ли, привык иметь дело с более просвещёнными особами, – и он решительно встал и откланялся.

– Погодите же, – она схватила его за тёмный рукав. – Погодите, зачем вы уходите? Неужто я ни малейшего сомнения не вольна высказать?

– Вольны, но не такого рода. Ко мне, милочка, повторюсь, обращаются дамы умные, образованные и далёкие от всяческих предрассудков. Ибо, медиумизм и спиритизм – никоем образом не могут считаться грехом. Это, скорее, наука. Наука и практика по общению с развоплощёнными душами. Но помимо науки – это ещё и особая форма религии. Ведь большинство медиумов люди верующие, причём глубоко верующие. В занятиях спиритизмом решительно нет никакого греха. Возьмите, например, Александра Аксакова – главного вдохновителя и проповедника русской спиритической школы, он ведь всю свою жизнь был крайне воцерковлённым человеком. Но помимо веры, религии и церкви он почитал науку. И пытался дать научное обоснование спиритуализму.

– Хорошо, хорошо, – заискивающе кивала она. – Хотите, батюшка, чаю? А может, выпить или закусить? А то разговор-то у нас, как я погляжу, долгий. А вы, небось, проголодались?

– Извольте. Выпью, – согласился он. – Сегодня как-то сыро на улице. Выпью. Отчего бы не выпить. А после я всё обстоятельно и расскажу.

Через несколько минут они оба сидели в кабинете Татьяны Николаевны, где шустрая прислуга уже сервировала стол. На столе стоял графинчик с анисовой водкой, смородиновая настойка, пироги с визигой, шаньги с творогом, кусок Пармской ветчины, сыр, фрукты и белые грибы. Консультант Григорий с удовольствием откушал водочки и закусил изрядно, а после повёл неспешную беседу.

– Скажите, ваш супруг согласится присутствовать на спиритических сеансах?

– Я, право, не знаю, – она обескуражено пожала плечами.

– Нам непременно надо его заинтересовать этим действом.

– А зачем?

– Затем, что во время сеанса может прийти душа его, давно почившего родственника. И сказать нечто такое, что навсегда отвернет его от прочих дам и направит на путь истинный.

– Вон оно что… – она с интересом смотрела на чернеца Петровского. – Вообще-то мне и самой такие вещи очень уж любопытны. Хоть и не сказать, что я совсем уж, не боюсь подобного. Обману, если скажу, что сие не страшно.

– Страшно. И мне сначала было страшно. А потом я привык, да ещё стал изучать это явление. Глубоко изучать. Труды основателей и первопроходцев читал. Шведского философа Эммануила Сведенборга, Аллана Кардека, Густава Фехнера и Александра Бутлерова. Очень занимательные, знаете, труды. И опыт у сих мистиков был уникальный.

– Да, я знаю, что сейчас в Петербурге во многих известных семьях частенько проходят спиритические сеансы. Говорят, что даже у Императора часто бывает это самое «столоверчение».

– Про императора я не знаю, ибо не бывал, увы, при дворе. А может, и бог миловал. – Петровский странно ухмыльнулся. – Однако я вхож в дома ко многим известным семействам и принимал участие во всех, самых громких спиритических сеансах. Я ведь, Татьяна Николаевна, ещё мальчишкой бывал на них. У меня отец был весьма популярным в Петербурге спиритом. Он проводил сеансы с действительным статским советником, издателем Александром Аксаковым. Я о нём вам уже говорил. А так же с химиком Бутлеровым и зоологом Вагнером. Эти знаменитые спириты организовали в своё время даже тематический кружок. И я вместе с отцом частенько бывал на его занятиях. Ещё до моего рождения, в 1871 году они приглашали в Россию медиума Дэвида Юма, который ранее проводил сеансы для государя Александра II. А потом этот легендарный шотландский специалист по духам покорил своими способностями всю русскую интеллигенцию. А в 1874 году участники кружка спиритуалистов выписали на гастроли в Петербург американского медиума Камиля Бредифа.

Петровский называл и прочие известные и вовсе неизвестные Татьяне Николаевне имена и легендарные фамилии, а так же перечислял титулы и родословные тех важных семейств столицы, которые давным-давно посвящены в эту тему и участвуют в упомянутом таинстве.

В ответ она, совершенно сбитая с толку и одурманенная важностью рассказа своего консультанта, а равно и тем доверием, которое он оказывал, посвящая её, как и прочих именитых господ, в эту великую тайну, только кивала и восхищалась.

– Когда я подрос, то сначала один помогал отцу в этих сеансах, а позднее и моя сестра имела честь, присоединиться к нам. Хоть она была ещё совсем девочкой в те прекрасные времена. И мы с ней оба посвятили этому интереснейшему и весьма полезному занятию многие годы.

– Вы упомянули сестру?

– Да, она давно увлечена спиритизмом. Она и её супруг, граф Соболевский. Он родом из Гданьска. Несколько лет сестра замужем за ним.

– Вот даже как…

– Да, я ведь, по-правде говоря, никогда не провожу подобные сеансы в одиночку. Это и невозможно. Обычно мы всегда их проводим втроем. Я, сестра Барбара, и её супруг – граф Казимир Соболевский.

– Да, а что же теперь делать?

– К счастью, и верно по случаю, чета Соболевских как раз нынче приезжает в Петербург. Они здесь пробудут лишь несколько дней. А дальше вновь уедут в Париж, Мадрид или в Берлин. Я точно не осведомлён. Они, знаете ли, большую часть жизни проводят в путешествиях. Их с радостью ждут в каждой европейской столице. Ведь мода на спиритизм существует не только у нас, в Петербурге. Они даже в Лондоне давали нынче свои сеансы.

– Надо же… В Лондоне… – эхом отозвалась заинтригованная Татьяна Николаевна.

– Да-с, в Лондоне. Кстати, в прошлом году они долго жили в Америке.

– Вот даже как… Скажите, а вот нельзя ли их как-то к нам пригласить?

– Ну, я, право не знаю…

Гладышева сделала умоляющее лицо.

– Я попробую, дорогая моя Татьяна Николаевна. Но я не могу вам с точностью обещать, что они непременно согласятся. У них в Петербурге много дел.

– Скажите, а где они остановятся?

– Наверное, в гостинице, «Пале-Рояль».

– Помилуйте, ну зачем же в гостинице? Может, сразу к нам? Я была бы очень рада таким гостям. Хоть на пару деньков, а?

– Но, это, наверное, не совсем удобно. Да и зачем же вас стеснять? И неизвестно, как к подобным гостям отнесется ваш супруг.

– Господи, какие глупости, – затараторила хозяйка. – У нас полно пустующих гостевых комнат. А он… Я думаю, что он согласится. И подобные гости могут даже заинтересовать его.

– Вы полагаете? У него наблюдается склонность к мистике?

Татьяна Николаевна недоумённо посмотрела на Петровского.

– Ну, интересовался ли он когда-нибудь вопросами магии, колдовства, оккультными практиками?

– Право, мне сие неведомо, – смущенно отвечала она. – Кажется, что нет.

– Ну, хорошо-с. А не наблюдали ли вы у него книг, посвященных тайнам и мистике?

– Вы знаете, да! – оживилась хозяйка. – Он любит читать какого-то Эдгара По. Я знаю, что он пишет довольно страшные истории. Я, правда, плохо читаю по-английски. Но он сказал мне однажды, что тот пишет талантливые рассказы.

– Эдгар По, вы говорите? – с улыбкой переспросил Петровский.

– Да, именно…

– Отлично. Будем считать, что ваш супруг не окажется таким уж прожженным скептиком.

– Нет, не окажется, – закивала Гладышева.

– Хорошо-с. Тогда я попробую поговорить с сестрой и её мужем. И если они согласятся, тогда я приглашу их посетить ваш гостеприимный дом.

– Да, милости просим.

После небольшой паузы Татьяна Николаевна предложила гостю чаю с пастилой и вишнёвым вареньем. И он охотно согласился. Отхлебывая из шашки золотистого ароматного напитка, консультант осматривал картины и семейные фото, развешанные на стене возле стола. Его что-то заинтересовало, и он встал из кресла и подошёл вплотную к одной из овальных рам.

– А это чьё фото?

– Здесь мои родители.

– Они живы?

– Отец жив, а мамы давно уже нет с нами.

– А родители супруга?

– Оба живы, – учтиво отвечала хозяйка.

– А это кто?

– Это моя тётя. Она, увы, тоже почила, как три года.

– Как её звали?

– Зоя Михайловна.

– Приятная дама.

– О, она у нас была очень хорошенькая. За ней столько женихов бегало. И умница какая.

– А это кто?

– Это мой дядя, Кирилл Юрьевич.

– А он где живет?

– Да, нигде уже, – отвечала она, перекрестившись.

– Так что же, Татьяна Николаевна, здесь только ваши фото на стене?

– Больше моих… Вот только портрет моего Мишеньки. Он снимался, будучи студентом, на кафедре. Видите, какой важный.

– Экий всё же видный у вас супруг. Редкой красоты мужчина.

– Это да, – вздохнув, кивнула она. – За эту красоту я и полюбила его. Через неё и страдаю…

– Да, не страдайте вы! Даст бог, скоро поможем мы вашему горю. И всё же, какое удивительное лицо у Михаила Алексеевича. А на кого он похож?

– Вроде, на мать, – поджав губы, обронила она.

– А есть её фотокарточка?

– Есть, но она в общем альбоме.

– Покажете?

– Отчего не показать…

Хозяйка нехотя пошла в соседнюю комнату и достала из шкафа синий бархатный альбом. Пролистав несколько толстых страниц, она отыскала фото матери Гладышева.

– Вот она…

На Петровского смотрела великолепно сложенная красавица с копной тёмных волос и огромными карими глазами.

– Боже, какая фемина. Прямо хоть сейчас в кипсек[8].

В ответ Татьяна Николаевна лишь завистливо и брезгливо пожала плечами.

– И как похожа.

– На кого?

– На сестру мою чем-то похожа.

Но Татьяна Николаевна, казалось, не обратила никакого внимания на эти слова.

– А это кто?

– Это бабушка моего супруга, Пелагея Ивановна. Давно, говорят, померла. Мишенька её сильно любил в детстве.

– А это что за господин?

– Это дядя мужа, Константин… Не помню, как по батюшке, – стала вспоминать она. – А, вспомнила! Константин Фёдорович.

– Какие славные лица. Сразу видна порода и стать.

– Да, – хмуро поддакивала Гладышева.

От выпитой смородиновой её стало клонить ко сну. И хоть она не подавала виду, но теперь ей казалось, что она слишком устала от своего семейного консультанта, чернеца Петровского и от его долгих разговоров. Её изможденное лицо говорило лишь о том, что она бы с удовольствием уже закончила его сегодняшний визит. Но гость, как назло, всё медлил. Он листал страницы их семейного альбома и с неподдельным интересом рассматривал портреты живых и усопших родственников. Когда же Татьяна Николаевна начала откровенно зевать, он с хитрой усмешкой захлопнул альбом и поднялся.

– Ну, что же, Татьяна Николаевна, спасибо вам за гостеприимство. На сегодня мы с вами попрощаемся. И я обещаю поговорить с сестрой и её супругом.

– Да, сделайте милость, – вновь оживилась сонная хозяйка.

– И ещё один момент… Надеюсь, вы понимаете, что весь наш разговор должен остаться в тайне? И вообще не стоит лишний раз хоть кому-то говорить о вашем участии в спиритических сеансах. Хоть оные и не запрещены у нас законом, однако, в нашем обществе ещё довольно предрассудков и людей, осуждающих спиритуализм, как явление.

– А как же. Я понимаю…

Когда они уже были на пороге, она вдруг вспомнила о деньгах и сунула в карман Петровскому несколько ассигнаций. Тот поклонился и ушёл.

Едва живая и бледная от обилия новой информации, Татьяна Гладышева вошла в свои покои, и к ней тут же подлетела сухопарая Серафима и, взяв хозяйку за руку, увела на диван и накрыла пледом.

– Да, на тебе лица нет. Приляг, голубушка. Приляг, милая.

– Ой, Серафима, похоже, вляпалась я в какую-то авантюру.

– Отчего, голубушка, такие мысли?

– Ты всё слышала?

– Не всё. Он тихо говорил. Я итак старалась за портьерой не дышать, но потом ушла. Побоялась, что выдам себя. У этого чернеца больно уж взгляд лихой. Глаза пронзительные. Я боюсь его.

– Вот и я боюсь, – она перекрестилась. – На что только я иду из-за любви к своему ловеласу.

– Бедная моя, – Серафима положила сухую ладошку на лоб хозяйки. – Никак лихорадка у тебя?

– Да, неужто? – Татьяна потрогала собственный лоб. – Нет, вроде, нет жару.

– Это всё от нервов у тебя, милая. Ты поспи.

– Какое там спать. Скоро Миша из библиотеки должен вернуться.

– И пусть. Ты помнишь, что твой консультант тебе наказывал?

– Помню. Что надо как можно меньше на глазах у мужа мельтешить.

– Вот именно. Кухарка его сама покормит.

– Эх, – Татьяна протяжно вздохнула. – За что господь меня такой любовью наказал? Да, ещё к кому? К собственному мужу.

– Так не наказал тебя господь, а одарил.

– Да, только от подарка такого у меня всё сердце изболелось.

– Любовь она такая… Ты поспи, голубушка, поспи, милая.

Было начало марта. На смену февральским ветрам и метелям пришла недолгая оттепель, а после неё вновь ударил лёгкий морозец.

Татьяна Николаевна дремала, кутаясь в тёплую шаль, и гоняла чаи с ванильным печеньем и яблочной пастилой. Она уже стала и вовсе забывать об обещаниях ушлого Петровского.

Однако через три дня в передней раздался звонок. Хозяйка приказала прислуге, пойти посмотреть, кто пришёл. И каково же было её удивление, когда она увидела в дверях консультанта Петровского и ещё двух господ. Прихожая тут же наполнилась ароматом дорогих заграничных духов. Сразу после Петровского тяжёлыми шагами в коридор вошёл высокий и довольно грузный мужчина лет пятидесяти, с мясистым, чуть надменным лицом и тёмными волосами с проседью. Одет мужчина был в добротное зимнее пальто на меху и бобровую шапку. Вслед за мужчиной в переднюю впорхнула высокая дама. Вернее, это была не дама. Это была молодая и очень красивая, черноволосая девушка, одетая в манто из соболя и длинную шерстяную юбку в пол. Из-под юбки виднелись узконосые, невероятно элегантные ботики на каблучке. На голове женщины красовалась маленькая бархатная шапочка, под которой едва умещалось облако густых тёмных волос.

Татьяна Николаевна, увидев на пороге собственного дома такую невероятную красавицу, даже онемела от неожиданности. А та посмотрела на неё черными, словно, смоль глазами. Это были глаза шалой цыганки или крымской татарки… Бог весть, кто по национальности была эта девица. От её магнетического взгляда Гладышева сначала обомлела, а после и сильно оробела. Ей стало немного дурно. Жар бросился в лицо. В голове, словно набат, звучали крамольные мысли: «Зачем я позвала этих людей в свой дом? А если приедет Миша и сразу же влюбится в неё? Что тогда? Она так хороша. Неужели она супруга этого немолодого господина? На сколько же лет она его моложе? Господи, что же делать? Может, прогнать их, пока не поздно? Но это будет неудобно. Может случиться скандал…»

Подавленная и растерянная, она пыталась хоть как-то сохранять приличия.

Пока тяжкие и крамольные мысли проносились в её голове, девушка легко скинула шубку. А Татьяна Николаевна уставилась на тонкую талию этой невероятной красавицы. Помимо талии у девицы имелась высокая роскошная грудь и широкие бедра. Одета девушка была в синюю креповую юбку и светлую блузку с рюшами и кружевными рукавами, сшитую по фигуре. Под шапочкой у нее оказались густые волосы, заколотые черепаховым гребнем, кои рассыпались по плечам из-за упавших на пол шпилек. Целое облако пушистых тёмных волос.

Так как Татьяна Николаевна неплохо разбиралась в моде, она знала, что её гостья была причёсана и одета на манер «Гибсоновской девушки»[9].

Пока Гладышева пристально, неприветливым взглядом рассматривала черноволосую девицу, та в ответ лишь приветливо улыбнулась.

– Это ужасно неудобно. Гриша сказал, чтобы мы не ехали в гостиницу, а ехали прямо к вам. Мы точно не стесним вас? – чарующим голоском спросила она.

– Точно, – едва разлепив высохшие от волнения губы, отвечала хозяйка. – Я вам уже и комнаты велела приготовить, на втором этаже.

– Как же это мило с вашей стороны, – пролепетала девица.

И голос у неё звучал так славно и по-девичьи чисто и нежно.

– Ну, тогда давайте знакомиться. Меня зовут Барбарой Александровной Соболевской, а вас, как я понимаю, Татьяной Николаевной Гладышевой?

– Да, так меня и зовут, – растерянный взгляд хозяйки с тревогой блуждал по лицам новых гостей. Она силилась сохранять приветливую улыбку, однако губы её лишь неприятно кривились. С лица не сходил испуг.

– Татьяна Николаевна, – встрял консультант Петровский. – Вы не волнуйтесь так.

А потом, обратившись к своим спутникам, он, смеясь, произнёс:

– Наша дражайшая Татьяна Николаевна – женщина очень скромная и добропорядочная. Она лишь немного стушевалась от приезда важных гостей. Так, Татьяна Николаевна?

– Так, – подобострастно кивала она, стараясь отогнать от себя первую оторопь.

– А вы не тушуйтесь, дорогая Татьяна Николаевна, мы гости тихие и надолго вас не стесним. И потом вы же сами хотели войти в наше «ночное общество».

Пока он это говорил, его сестра Барбара, чуть изогнувшись бедром, непринужденно оглядывала собственное отражение в одном из огромных зеркал. А сам пан Соболевский, грузно усевшись на банкетку, с трудом стягивал с ног массивные калоши.

После того как горничная приняла у него пальто и шляпу, он с хмурым выражением лица подошел к хозяйке и замер в ожидании. Петровский услужливо подошел ближе и произнес:

– Познакомьтесь, господа. Татьяна Николаевна, я рад представить вам графа Казимира Викторовича Соболевского, действительного статского советника и по совместительству одного из самых известных в Европе спиритов и медиумов, члена союза «Тайное братство Рафаэля».

Громоздкий, словно шкаф, Казимир вновь едва заметно поклонился хозяйке.

– Очень приятно, – пролепетала она.

– Татьяна Николаевна Гладышева, – представил её Петровский. – А где же ваш супруг?

– А он в эти часы по обыкновению находится в читальном зале Императорской библиотеки.

– Вот как, ну что ж, тогда мы позже с ним познакомимся. Вы представите нас ему?

– А как же. Непременно представлю.

Горничная проводила гостей на второй этаж. А Татьяна Николаевна распорядилась насчёт обеда в честь приезда четы Соболевских.

Когда Михаил Алексеевич прибыл домой, то шикая, улыбаясь, жестикулируя и делая страшные глаза, Татьяна Николаевна поймала его в прихожей и увела в свой кабинет. А там, краснея и путаясь, изложила ему суть всей той ситуации, в которую она нечаянно угодила.

– Ты сошла с ума, – фыркнул наш герой, засунув руки в карманы брюк. – Отчего ты не посоветовалась со мною? Почему я последним узнаю о том, что у меня за спиной ты провернула целую авантюру?

– Мишенька, не сердись. Я подумала о том, что тебе будет очень интересно, побывать на спиритическом сеансе.

– С чего это? Я, по-твоему, похож на доверчивого идиота? Если бы мне это было нужно, то я бы посещал сии мероприятия и ранее. Благо, что в Петербурге в каждом втором семействе все от скуки давным-давно заняты этим самым «столоверчением». Да, и, право, эта мода, кажется, давно уже пошла на убыль. После разоблачительных статей самого Гудини и Менделеева. И только такие легкомысленные и вздорные бабёнки, как ты, и могут заниматься подобной чепухой.

– Миша, может, ты и прав, – нервно перебирая рюши на платье, лепетала Татьяна. – Ну, воля твоя. Считай, что я сглупила. Прикажешь мне их прогнать?

– А это уж твоё дело, – зло отвечал Гладышев. – Раз наворотила кучу глупостей, так выкручивайся, как знаешь.

– Ну, Миша…

– Я всё сказал!

– Миша, среди них мой личный консультант. Он родной брат супруги Соболевского. И я не хочу портить с ним отношения.

– Послушай, Татьяна, мне нет дела ни до твоего консультанта, ни до какого-то там Соболевского. С чего я должен знакомиться с какими-то аферистами? Может, их вообще давно полиция ищет?

– Миша! – Гладышева с укоризной посмотрела на супруга. – Какая полиция? Соболевский очень приличный человек. И он поляк графского рода. И почётный член союза «Тайное братство Рафаэля».

– Какого ещё Рафаэля? – Гладышев схватился за голову. – Ты сама себя слышишь? Эти тайные общества растут в мире, словно грибы. Любой проходимец может придумать себе тайное общество и тут же стать его почётным членом. Неужели ты настолько легковерна?

– Ну, Миша…

– Да и с чего тебе взбрело в голову, заниматься всей этой магической чепухой? Тебе что, мало твоих гадалок и приживалок? Откуда у тебя тяга ко всем этим суевериям?

– Я давно прогнала всех приживалок, – всхлипнула она.

– Поздравляю! Зато ты освободила место для новых проходимцев. Теперь в нашем доме поселится чета Соболевских!

– Да, нет же! Они в Петербурге пробудут лишь несколько дней. А потом снова уедут в Европу.

– Угу! Тебе можно что угодно рассказать, и ты поверишь. А по мне, пусть сейчас катятся, хоть в Бразилию.

Бледная Татьяна Николаевна стояла напротив мужа, словно провинившаяся гимназистка. Ему на мгновение стало даже жаль её. Он сидел на диване и с хмурым выражением лица смотрел в окно.

– Ну, Миша, если ты не хочешь принимать участия в спиритическом сеансе, то хотя бы просто сделай вид, что рад гостям. Просто хотя бы выйди к ним на ужин.

– А вот это уж дудки. Раз ты со мною не посоветовалась, то и расхлебывай всё сама. Я не выйду ни к ужину, ни к завтраку.

– Но это же будет верхом неприличия.

– Пусть. Я их в свой дом не приглашал.

– Ну, Миша… Я прошу тебя.

– Я всё сказал.

С этими словами он решительно поднялся с дивана и вышел из кабинета супруги. Он сделал несколько шагов по широкому коридору. И перед тем, как свернуть к себе в комнату, со стороны лестницы он услышал лёгкий шорох. Он повернул голову и застыл на месте. По ступеням поднималась высокая и грациозная девушка. Первым, что поразило его воображение, была её необычайно тонкая талия и пышные бедра, одетые в креповую синюю ткань. Вторым предметом, вызвавшим немой восторг, были красивые пышные волосы, заколотые в высокую прическу. Девушка будто почувствовала спиною его пристальный взгляд и на мгновение обернулась. Боже, какие у неё были глаза! Гладышев стоял, словно пораженный молнией. Её магический взгляд и походил на саму молнию. Она не просто посмотрела на него, она сверкнула чёрными очами. И в его голове сделалось пусто. От неожиданности он даже забыл о том, куда шёл. Девица уже скрылась на втором этаже, а он всё стоял внизу и соображал, что ему делать и как себя вести.

«Господи, кто это? – пытался сообразить он. – Откуда эта королева?»

Он хотел было вернуться в кабинет жены и прямо расспросить её о неведомой девице. Но, поразмыслив, не стал этого делать. Он медленно проследовал к себе в комнату и провёл в ней около часа, лёжа на диване, в неком странном оцепенении.

Пока он находился в собственных покоях, в прихожей творилась новая суета. В дверь несколько раз звонили. Сначала к ним явился какой-то высокий студент с пачкой журналов, перевязанных бечёвкой. Это была годовая подшивка знаменитого журнала «Ребус»[10]. Потом пришли двое весьма странных джентльменов, одетых во всё черное. Зайдя в прихожую, они объявили, что их ждёт чета Соболевских. Гостей сразу проводили на второй этаж. Горничная Татьяны Николаевны только таращила глаза на новых гостей и крестилась украдкой.

Сама же хозяйка дома ни жива ни мертва наблюдала за всей этой суетой и тёрла виски уксусом. От обилия новых впечатлений у неё началась мигрень. Верная Серафима находилась рядом и, как могла, утешала свою хозяйку.

Когда время приблизилось к ужину, Михаил Алексеевич вскочил и большими шагами проследовал в гардеробную. Он надел на себя приличный костюм с белой сорочкой и тщательно, на пробор, расчесал волосы. А после опрыскал себя дорогим одеколоном и вышел в столовую как раз в тот самый момент, когда все гости расселись по местам и собирались приступить к ужину.

Красная и растерянная от присутствия новых людей, Татьяна Николаевна старалась выглядеть гостеприимной. Она давала последние распоряжения для горничных. Те подносили закуски и горячие блюда. Бедная Гладышева даже не чаяла, что Михаил Алексеевич выйдет к ужину. С одной стороны ей было неловко от того, что могли подумать гости в том случае, если бы её супруг наотрез отказался с ними знакомиться. Она понимала, что такое поведение может быть истолковано Соболевскими, как оскорбление. Будучи в своем кабинете, она уже придумала несколько оправдательных объяснений его отсутствия. Но более прочих вариантов она склонялась к тому, чтобы сказать гостям о внезапной лёгкой простуде Михаила Алексеевича.

Но, с другой стороны, где-то в глубине души, она была несказанно рада тому, что Миша не захотел знакомиться с гостями и не собирался к ним выходить даже к ужину. Так ей было намного спокойнее. Она подумывала даже о том, что хорошо бы сделать так, чтобы её ненаглядный Мишенька никогда не пересёкся с четой Соболевских. С большой тревогой, печалью, завистью и унынием она рассматривала стати своей юной гостьи. Надо признать, что Барбара Соболевская оказалась не просто хорошенькой, она была сказочно красива. Матовый, ровный тон нежной кожи, тонкие черты прекрасного лица, длинная шея, точеная фигура, грация и море обаяния – всё в этой молодой женщине было в избытке. Но более всего Татьяну поразили её глаза – огромные темно-карие, в обрамлении длинных ресниц, они порой смотрели так, что замирало сердце.

«Она точно колдунья, – с унынием думала Татьяна Николаевна. – И она точно уведёт у меня Мишеньку».

Её настолько поразил взгляд новой гостьи, что она с трудом разглядела даже то, во что эта девица была одета. Её рассеянный взор ухватил лишь нечто лёгкое и кружевное, бежевого цвета. Тонкие и длинные руки девушки были обтянуты замысловатым, чуть золотистым ажуром. Судя по всему, это было очень дорогое, парижское платье, открывающее волнительные полусферы высокой нежной груди.

Интересно, сколько же ей лет, напряженно рассуждала Татьяна, пристально разглядывая изящные и лёгкие кисти девушки. Она невольно любовалась её длинными пальцами, унизанными двумя золотыми кольцами. Барбара красиво держала вилку и красиво ела, положив на тарелку совсем мало еды. Татьяна перевела взгляд на собственную тарелку и покраснела.

Её взгляд скользил от грузной фигуры пана Соболевского к его молоденькой супруге. В отличие от эфемерной Барбары, пан Соболевский казался вылепленным из огромного куска глины. Он много и небрежно ел, не успевая подзывать к себе прислугу для перемены блюд, и много пил. Его красное лицо покрылось капельками пота. Он сопел и почти не разговаривал, угрюмо поглядывая на саму Татьяну Николаевну и стены гостиной.

«Да она ему в дочери годится, – с неприязнью думала Татьяна. – Экий отвратительный мужлан. А она, господи, ну что за красавица».

Каждый раз, когда она встречала то кроткий и приветливый, а то задумчивый, чуть надменный и даже мистический взгляд этой странной Барбары, она благословляла то обстоятельство, что Миша заупрямился и не пожелал знакомиться с четой Соболевских. Татьяна Николаевна уже с нежностью думала о том, что при первой же возможности отлучится от стола и самолично отнесёт Мишеньке ростбифы, пироги и жульен. Вопреки назиданиям своего консультанта, она сделает это сама. Она покормит его вдалеке от всех. А может, станется, завтра же гости уедут. Мысленно она корила себя за то, что пошла на поводу у Петровского и согласилась на спиритический сеанс.

Каково же было её изумление, когда сразу после начала ужина, когда гости уже давно расселись и приступили к еде, на пороге гостиной появился её ненаглядный супруг, одетый в свой самый лучший английский костюм. Помимо костюма от ее пытливого взора не ускользнуло и то, что он необыкновенно и как-то по-особому элегантно причесан, и от него пахнет его любимым Фоджере Рояль от Убиган (Fougere Royale Houbigant). Она даже растерялась от его внезапного появления.

Гладышев весьма учтиво и приветливо поздоровался с гостями, пожав руки мужчинам. А потом каким-то довольно быстрым движением поклонился Барбаре и поцеловал ей руку.

– Приветствую вас, господа, – чуть торжественно произнёс он. – Меня зовут Гладышевым Михаилом Алексеевичем, и я являюсь хозяином этого дома и супругом Татьяны Николаевны. Она, верно, уже рассказывала вам обо мне, – шутливо произнёс он. – Вы простите меня, господа, что я не встретил вас с утра. Супруга, наверное, уже поведала вам о том, что я был занят по делам службы. Я пишу диссертацию.

– О, как это похвально, – откликнулся хитрый Петровский, сверля Гладышева пристальным взглядом лукавых глаз. – Я с вами заочно давно знаком, дорогой наш Михаил Алексеевич. Ваша благоверная мне много о вас рассказывала.

– Вот как? – Гладышев иронично приподнял брови.

А после комната наполнилась весьма непринужденным, светским разговором. Тонко звенели хрустальные фужеры, звучал женский смех, звякало о фарфор столовое серебро.

Татьяна Николаевна старалась произвести на гостей благоприятное впечатление. Ей стоило огромных усилий выглядеть милой и непринуждённой. Она, казалось, вполне искренне смеялась шуткам Петровского, и всё же, подобно зоркой орлице, она следила за ветреным супругом. И каждый раз внутренне цепенела, когда перехватывала дерзкий взгляд Михаила в сторону новой гостьи. Холодела от того, как пытливо и по-мужски вызывающе он смотрел в сторону Барбары. А Барбара в смущении отводила взгляд. Вздрагивали её длинные ресницы, она опускала веки томных глаз, а маленькие губы трогала кроткая улыбка, выпуская полоску жемчужно белых зубов. Боже, как она была хороша в эти минуты. И как же дурно становилось в эти минуты нашей несчастной Татьяне Николаевне.

Внутренне она молила, чтобы ужин закончился как можно скорее. Ей хотелось, не смотря на все запреты консультанта, сцапать горячую Мишенькину ладонь и силой увести его в спальню. А там, в слезах, потребовать у него каких-то объяснений. Но каких? Она и сама не знала! Ей важно было, чтобы он сразу же, на самых первых порах, отрёкся от этой самой Барбары. Чтобы он сходу уверил её в том, что эта девица совсем не произвела на него никакого впечатления. Сказал, что её подозрения – это чушь! Высмеял бы как-то этого грузного буку-Соболевского, а заодно и его юную супругу. Ну, что-нибудь, то он должен же ей сказать! А ей было важно взять его за руку и понять, что его теплые ладони принадлежат сейчас только ей. Что как бы то ни было, она его законная супруга. Господи, она может даже заплакать в сердцах, чтобы он её пожалел. Нет, пожалуй, плакать не нужно. Он рассердится. Он не выносил её слёз.

Пока мысли Татьяны Николаевны неслись семимильным галопом по оврагам и пригоркам, подгоняемые лихим наездником по имени «ревность», наш герой и сам пребывал в довольно странном состоянии. Он никак не мог сосредоточиться. Он вместе со всеми улыбался, вёл непринужденный светский разговор и даже смеялся удачным шуткам Петровского, но при этом всё происходящее казалось ему нереальным. Он будто не сидел в этой комнате, а парил где-то под потолком, силясь приземлиться на собственное место за столом. Он вообще не понимал того, что с ним происходит.

«Может, я просто опьянел? – лихорадочно соображал он. – Я просто выпил вина на голодный желудок. От этого у меня так сильно кружится голова… Господи, что это? Как такое возможно? Что за глаза? Зачем она так смотрит на меня? Да, нет же, не смотрит. Она скромно отводит взгляд. Что за девушка! Кто она такая? Каких кровей? Боже, как она прекрасна! А шея, а поворот головы. А губы. И эта лёгкая чудинка во взгляде и отрешенность. И кротость, и обаяние. И порода. Боже, откуда она такая? И если бы сейчас все исчезли разом, я подошёл бы к ней и поцеловал её. Она богиня, и она – ведьма. Так не бывает…»

Очнулся он только тогда, когда ужин подходил к концу, и прислуга убирала со стола серебряные креманки из под сливочного десерта. Боковым зрением он видел, как Барбара встала из-за стола, поблагодарила хозяев за ужин и грациозно выпорхнула из комнаты. А её молчаливый супруг сухо кивнул. По-видимому, этот господин считал себя настолько важным, что всё происходящее вокруг он воспринимал как должное. Более словоохотливым казался лишь Петровский. Он искренне хвалил все блюда, мастерство повара и гостеприимство семейства Гладышевых. После ужина, с разрешения хозяев, он закурил сигару и, ловко присев на диван, сообщил:

– Господа, я умышленно не стал за трапезой заговаривать о предмете нашего визита. Простите, но за едой я стараюсь не вести серьезных разговоров. Это, знаете ли, мешает пищеварению. А обсудить детали предстоящего мероприятия нам крайне необходимо. Если вы позволите, то я зайду к вам, Татьяна Николаевна, завтра с утра, и мы обговорим с вами все подробности. Я буду очень признателен вам, Михаил Алексеевич, если вы найдёте возможным, присутствовать при оном разговоре. Простите, что я не обратился к вам первому с этим вопросом, как к главе семейства.

– Да, бог с вами, – улыбнулся Гладышев. – Я слишком далёк от всей этой метафизики и веры в сверхъестественное. Поэтому полностью доверяю вас в руки моей второй половины. Это она у нас в доме отвечает за досуг и развлечения.

– Славно, – выпустив дым из ноздрей, хмыкнул Петровский. – Досуг? – он снова хохотнул. – Скажите, Михаил Алексеевич, а вы у нас действительно человек, далёкий от любых предрассудков и любой формы метафизического взгляда на явления природы?

– Скорее да, чем нет.

– То есть вы скептик и решительно отвергаете любую мистику?

– Отвергаю.

– Жаль… Но, знаете, если вы рискнёте и доверитесь нам, то я смогу вам доказать обратное.

– Доказать что? Что духи существуют? – рассмеялся Михаил.

– И это тоже. Это – в первую очередь.

– Что ж, если вам это удастся, то я обещаю, что изменю свое скептическое отношение к предмету ваших изысканий.

– Ловлю вас на слове! – тонкий палец Петровского взметнулся кверху. – Уже поздно, вам надо отдыхать. А мне пора ехать к себе на Лиговку.

– Погодите, а разве вы не у нас будете ночевать?

– Нет, у вас только моя сестра с супругом останутся. А я уж как-то привык больше ночевать в своей скромной холостяцкой квартирке. Сам себе хозяин и не стесняю никого. Ну, а завтра утром мы обсудим все детали предстоящего мероприятия. А сейчас разрешите откланяться. Я очень рад нашему знакомству, дорогой наш Михаил Алексеевич. Доброй ночи!

– Миша, зайди, пожалуйста, ко мне, – с тревогой в голосе пролепетала Гладышева, когда за Петровским закрылась дверь.

– Зачем? – не смотря ей в лицо, бесстрастно вопрошал он.

– Мне надо с тобою поговорить. Зайди, я умоляю, хоть на минуту.

– Ну, хорошо, – холодно кивнул он. – Переоденусь и зайду.