Крепостная бесплатное чтение

Глава 1

Деревню я невзлюбила с самого детства. Огороды, коровы, покосы, сеновалы с колючим сеном и речки с роем оводья. Хотя речки, наверно, были самым приятным воспоминанием: прозрачное дно, мальки, налетающие на пальцы, если замереть, свежесть от воды для разгоряченного зноем и работой тела.

Я выросла в деревне. Нет, не в поселке и даже не в селе. Это была самая настоящая деревня, от которой до города можно было доехать если дорогу не размыло или тракторист не запил и почистил-таки снег, наваливший за ночь.

Шутку про две детские мечты, в которых: «чтоб зимой сгорела школа, а летом сдохла корова» я прочувствовала на своей шкуре. Как-то раз, во время сбора противного колорадского жука я даже размышляла, сколько надо солярки, чтобы залить весь огород и поджечь. А дед после такого вопроса стал внимательнее присматривать за своим гаражом.

Летнее утро в моем случае начиналось не с картинной занавесочки и открытого окна, за которым простирается зеленая поляна, переходящая в живописную реку. Не с кричащих петухов и бабушки, зовущей есть блинчики со сметаной. Не с миски земляники с молоком.

Как только начиналась страда, летнее утро начиналось в семь утра. Родители уезжали на покос, а нам с сестрами надо было подоить и выгнать на поле коров, потом убраться дома, накормить кур, почистить пустой на день загон и щедро присыпать пол опилом. Потом по списку числилась стирка половиков на реке, готовка, а там и родители возвращались уставшие.

Мама особенно внимательно смотрела за тем, чтобы оставленный ею список дел был выполнен, и если все сходилось, мы шли гулять.

Две младших сестры жили играючи. Младше меня на пять и семь лет, они все воспринимали как игру. И мне тоже приходилось в ней участвовать, иначе помощников у меня не останется. То в дочки-матери, где я была дочкой чаще всего, потому что ни одна из них дочкой быть не хотела, то в войну, где нам надо было вывести коров из-под носа у немцев, чтобы накормить голодающих детей.

Когда мне стукнуло восемнадцать, я даже не заметила. Вышла замуж за того, кто позвал первым: ведь мать часто поговаривала, мол, позадираешь нос, останешься одна. А через год родила сыновей. Муж на радостях от своего участия в знаменательном событии пил три недели. С тех пор просыхал он крайне редко.

Работала я на почте и звалась Надей-почтальонкой. Ровно до того, как сестры поступили в институты. Обе! И тогда что-то в моей голове щёлкнуло.

«Значит, мне вот-вот будет двадцать пять. У меня двое детей, муж-пьяница, корова Ночка и тёлка Зорька, два хряка, петушок, десять кур и просранная юность?» – думала я, сидя под березкой на лавочке со старенькой бабой Лидой, которой принесла письма.

– Он парень-та у нас баско'й, не гляди что молодой да белёсай, а ведь мужик мужиком! – хвастливо тянула седая баба Лида. Я мотала головой, делая вид, что слушаю и соглашаюсь, и пила квас, который она всегда выносила, завидев меня у калитки.

Чего мне начали приходить такие мысли? Да просто сестры приехали на выходные и наперебой хвастались, как им в городе нравится, сколько там всего интересного. А я слушала их весь вечер, рот раззявив.

Муж Виталий работал токарем при колхозе. Как у нас так быстро с ним все сложилось, я не поняла: предложение делать пришел с отцом и братом. Говорил, что добрый, что семью любить будет, а знались мы с ним на то время всего ничего – пару недель, как из армии вернулся. На танцы сходили два раза, а потом провожал и как-то прижал к себе да поцеловал, словно печать шлёпнул. А тут вот тебе – сваты!

Мама моя была в нашем колхозе на хорошем счету, поскольку трудилась ветеринаром и дело свое знала. Пожили год с родителями, потому что комната наша с сестрами и так пустовала. А у него еще брат холостой дома. Виталя и правда был хорошим и добрым. Все за тестем, моим отцом повторял, во всем помогал. Вечерами чаи гоняли, в лото играли, а утром все на работу. На выходных – огород да скотина. А потом отец с матерью пришли с улыбкой вечером и объявили, что дом бабы Глани выкупили. То есть отдали деньги отцову брату за их долю, а бабушку к себе забирают. Значится, у нас теперь, как у настоящей ячейки, свой дом. Плодитесь, мол, и размножайтесь.

Вот Виталя и сорвался с катушек, лишившись надзору. Сначала немного, потом по чуток, а через пару лет и вовсе… Сынишки в яслях, я на работе. А домой прихожу с ними, дела пока все переделаю: коров подою да накормлю, детей помою, его приводят грязного, лыка не вяжущего.

Я смотрела на свою жизнь, на жизнь людей вокруг и видела одно и то же. Все живут, и я живу.

А в тот день на той лавочке холодная от кваса кружка мне словно в голову дала.

– Баб Лид, а квасок-то у тебя не это… не загулял? – перебила я ее рассказ об очередном внуке.

– Чегой-то загулял, он поди не мужик, – хохотнула она и, взяв у меня кружку, допила остатки и пошамкала губами.

– Надьк, а ты-то чего сидишь, уши развесила? Это не квасок-ить. Это брага! – она округлила глаза и уставилась на меня.

– Ну и ладно, хорошая у тебя брага, баб Лид, – я встала, понимая, что в голове приятно зашумело, но будто бы просветлело. Стало как-то все понятно и просто. Дети любимые, муж – алкаш, скотина – ярмо!

Я пришла домой, несмотря на то что время было всего одиннадцать часов и до конца рабочего дня еще ого-го, разделась и в сорочке вышла в огород. Облилась водой из бочки, посмотрела в горизонт зацветающего картофельного поля и прошептала:

– А не пошло бы все к чертям!

И все пошло с того момента только так, как я выбрала: уволилась, разошлась с мужем, хотя тот бросил пить и так был отхлестан его личной матушкой, что в сторону родительского дома и смотреть боялся.

Но меня не тронули даже его слезы. Продала корову и телку, получив за них нормальные деньги, отодвинула свою мать, умоляющую передумать, потому что «итог будет один – вернуться, а что тогда люди скажут?!».

Возвращаться я не собиралась. Через месяц после того «кваска» я ехала в кузове грузовика, который отец остановил на дороге. Я вышла из дома с коляской, навьюченной двумя огромными сумками и моими мальчишками пяти лет от роду. Отец мой тогда догнал меня и, пообещав не уговаривать, взялся помочь добраться до места.

Ехала я в город. Ехала туда, где уже договорилась о работе в больнице. Пусть санитаркой, зато комнату дают и место сынишкам в саду. Отец сидел с пацанами в кабине, а я в кузове, и смотрела на удаляющиеся колхозные поля, речку, в которую прыгала с разбега, и крыши домов, над которыми зимой из труб поднимался пахучий, тугой белый дым.

Город меня встретил как-то даже дружелюбно: соседки в общежитии – сотрудницы больницы и комбината. Кто замужем и с малышней, как я. А кто-то уже в разводе. Коридор и кухня постоянно были забиты детьми. И кто чьих детей кормил, было не понять первые пару месяцев. Забегали в открытые двери, садились с моими сыновьями за стол, ужинали такой же жареной картошкой, как готовили их матери, убегали на улицу вместе с моими. Потом, когда отцы семейств заканчивали ужин, сами собирали всех со двора, а женщины мыли грязных, но довольных пострелят в громыхающих тазах, готовили к садикам и школам на следующий день.

Как-то сложилось у меня все по-человечески, по-доброму и честному со всеми и дома, и на работе. К матери ездила на выходных иногда, а летом привозила Мишу и Гришу помощниками. Дед любил внуков и говорил, что их ему послали за трех дочерей. Вот поэтому сразу два и родились.

Виталя через два года женился второй раз и родил дочку. Жена была снова на сносях. Мама моя старалась о нем не говорить, а я и не спрашивала. Ошибка? Да! Зато у меня были дети.

Глава 2

В больнице, конечно, все знали, что я одна рощу детей. Помогали, кто чем мог: кто вещи от подросших детей принесет, кто лишнюю банку кильки, выхваченную в обед в очереди. А я пекла на общей кухне огромные деревенские пироги с мясом и картошкой, с капустой или рыбой на все именины и праздники.

Тут любой спросил бы о личной жизни. Но я не стремилась больше к браку, а просто к отношениям, как называли это мои подруги, и тем более. Узнай моя мать, что я здесь веду разгульный образ жизни, в час бы меня лишила материнства.

А если быть совсем честной, не была я красавицей, не заглядывались на меня. Смотрела на подтянутых светлоликих сестер, и еще больше мне бросались в глаза мои крупные ладони, лицо в пигментных пятнышках вокруг близко посаженных глаз. Да и фигурой Бог меня наделил небогато. Словно на мне отдохнул, а двум другим сестрам роздал все, что полагалось на троих. Невысокий рост, широкие плечи, короткие ноги и полное отсутствие талии.

Вера, замужняя соседка, живущая через стенку с мужем и дочкой, стала мне хорошей подругой. Муж ее был заведующим отделением травматологии. Все прочили им скорое получение своей квартиры. Кто-то даже советовал скорее обзавестись вторым ребенком и желательно мальчиком, чтобы получить «трешку». А я боялась потерять Веру, если они уедут далеко.

Но мы не расстались с ней даже тогда, когда они уехали в новую квартиру. Не расстались через пять, десять и даже двадцать лет.

Муж ее, Борис Михайлович, был любим всеми медсестрами отделения за честность, трудолюбие и упорство. Не терпел лести и лжи, а хороших сотрудников поощрял и премией, и добрым словом, и советом.

– Надежда Васильевна, – как всегда полным именем обратился ко мне Борис Михайлович, когда я пришла по приглашению Веры в их новую квартиру на «входины»: так у нас называли новоселье.

– Может пора по имени просто зваться, – перебила мужа Верочка и приняла из моих рук щедро обмотанные бумагой настенные часы, кои я с огромным трудом «достала», выстояв в километровой очереди.

– Лучше не надо, чтобы на работе не путаться, – Борис Михайлович проводил меня в комнату и, попросив жену обождать, продолжил: – Я вот что думаю… Вы ведь трудолюбивая, сильная, ответственная: порой чужую работу делаете. Надо нам ваше трудолюбие в хорошее русло пустить, Надя, – наконец, назвав меня одним именем, сказал он.

– И пустите, Борис Михалыч. Мне работа-то не страшна! Пацанов поднимать надо, да и, глядишь, родители постареют. Им тоже ведь нелегко. Мне сейчас любое дело с руки! – я не знала, что он хотел предложить, и осеклась, запереживав, что может он не о денежной выгоде вовсе, а просить чего хотел, а я ишь чего….

– Правильно. Я думаю, учиться вам надо… – он замолчал, заметив, как я округлила глаза. – Не бойтесь, ничего страшного я не предложу. На медсестру вы сможете, Надя. А еще, что самое главное, к нам пришел хороший массажист. Немолодой уже, слепой Лука Ильич. Он руками своими и видит, и чувствует. Чудеса творит такие, что людей поднимает после операций за пару недель массажа.

– Ой! Ну какая из меня медсестра, Борис Михалыч? Вы тоже скажете! – начала было я, понимая, что учеба отвлечет много времени от работы, а значит и дохода будет с фигушку.

– Нет- нет, не отказывайтесь. Это мой приказ. Я подам ваши документы, учиться будете, не отрываясь от работы. С утра учеба, с обеда работа. Вера с мальчиками поможет, коли надо. Пусть уроки к нам идут делать. А вечером, когда позвоните, что дома, я лично их могу до трамвая провожать.

– Надюша, не отказывайся, – очень тихо за моей спиной сказала Вера, – Я правда помогать буду! Чем могу и чем не могу. Потому что таких людей, как ты, один на миллион. И в дружбе, и на работе. Борис дело говорит. Ты же ценным кадром будешь. Старенький массажист не вечный. А людей лечить надо, – продолжила Вера. И я поняла, что они уже сговорились,  и отказываться от такого просто нельзя.

– Хорошо, только мне подумать надо, с матерью посоветоваться, – ответила я, присев на край нового кресла.

– Так, – Борис потер ладони, осмотрелся, – думать тут не о чем, Надя, – я снова заметила, что он назвал меня просто по имени. И мне стало стыдно, что такой человек меня уговаривает.

– Гости на подходе. Идем, поможешь мне с салатами, а Борис стол поставит, – Вера потянула меня за собой, продолжая «обрабатывать» на ходу.

Через три года в этой же квартире мы «обмывали» мой диплом. А еще через три года в доме через дорогу праздновали наше с мальчишками новоселье.

Двухкомнатная квартира была получена в самые последние годы существования страны, в которой я родилась. И получила я ее тоже благодаря Борису Михалычу, только вот он утверждает, что все дело в моих волшебных руках.

А руки и правда будто заимели свои глаза, свои еще какие-то органы чувств. Каждую зажатую мышцу я будто видела, касаясь тела руками. Люди записывались ко мне за три месяца, чтобы попасть на сеансы массажа. А я не гордилась и помогала, чем могла.

Сыновья окончили школу с золотыми медалями. Мои родители гордились нами и поддерживали так, что жизнь казалась списанной с какого-то иностранного романа.

Несмотря на смутное время, работы у меня было вдосталь. Отошедшие от власти бонзы старели. И массажист им нужен был куда больше, чем популярные в то время манекенщицы. А меня учил сам Лука Ильич! С ним и образования не нужно было бы. Но Борис надеялся, что старый уклад жизни сохранится, и я продолжу работать в его отделении на новой должности. А без образования меня никто бы не оформил.

В конце девяностых Вера и Борис засобирались за границу. Когда я узнала, что мои мальчики, получившие благодаря нашему благодетелю медицинское образование, собираются ехать за ними, опустила руки.

Вера приводила всевозможные доводы и нажимала на то, что там у них будет возможность стать величайшими травматологом и кардиологом. Миша к этому времени женился на их дочери Лизе. Я сдалась. Я желала им добра, но скоро поняла, что жизнь моя с этим событием стала пустой.

Забивая все время работой, я забывала, какой нынче день, ела ли я, не надо ли уже ехать к родителям, чтобы помочь с осенней уборкой урожая.

Так прокатились месяцы и годы. Счастьем был момент, когда сыновья сделали вызов и пригласили на свадьбу Гриши. Там я задержалась, чтобы дождаться первого внука, потом второго, радуясь, что снова со своими детьми и любимыми друзьями.

А потом написала мама. Умер отец, и мне пришлось возвращаться.

Мы продали все, что наживали они в деревне, собрали маме сумку и заселились снова ко мне в квартиру. Через год я привезла ее к своим сыновьям, чтобы она увидела правнуков.

Там мы и прожили свою жизнь. Только перед маминой смертью вернулись, потому что она очень просила. Уехать снова я не смогла. Здесь меня держала память. Похоронив маму в нашей деревне, навещала могилки летом, купалась в речке. Потом садилась в такси и ехала назад, в свою пустую городскую квартиру.

И в тот день я тоже приехала на кладбище. Но сначала прошла по улице, замедлила шаг возле нашего дома, где жили теперь другие люди. Другие дети обирали летом иргу и черемуху. Другие дети… Дошла до леса и поднялась в гору. Посидела у могилки и услышала под горой детский смех. Дети, как мы когда-то бежали к реке. С кругами, с надувными матрасами. И я решила искупаться перед отъездом…

Глава 3

С мыслью, что из родителей моих можно было гвозди ковать, я открыла глаза. Вокруг суетились люди, кто-то выл, как на похоронах. Мне показалось даже, что слышала: «Как рано ты нас покинула, на кого ты барыню оставила?».

Села и ахнула. Передо мной была река. Я во всем мокром сижу на зеленой густой полянке, а вокруг такой цирк происходит, что и описать сложно.

– Наденька, рыба-а-анька ты наша-аа, – с воем ко мне бросилась деваха лет… ей и пятнадцать, и восемнадцать можно дать. А одета, как…

– Вы чего тут устроили? – только и смогла сказать я, зажатая этой самой «рыба-анькой».

– Это ты чего устроила? Коли утопнуть решила, неужто забыла, что таких даже отпевать не станет батюшка наш Андрий? – наконец отцепившись от меня, проорала мне в лицо девка.

И только тогда я поняла, что собраны они все, как в кино про дореволюционную деревню.

– Вы кино тут снимаете? – тихо сказала я и услышала свой голос: тоненький, почти как у девчонки. А потом увидела и задранное платье, и тонкие, как у жеребенка, ноги.

– Утопла? – скрежещущий голос раздался за моей спиной.

Народ разошелся: разорвалось людское кольцо, плотно сомкнутое вокруг до этого.

– Коли не утопла, нечего стоять тут. Надька, чаво расселась?

Я обернулась, и голова закружилась. Нет, шествующая ко мне старуха с палкой не напугала. Хоть и тучна, но неповоротлива, хрома. От такой я даже в свои годы смогу убежать, коли бить надумает. А вот все, что было за ней…

Большой деревянный дом, стоящий на высоком крыльце, лошади у дома, куры, а еще люди. Люди все в старинной одежде. Я отвернулась от старухи и посмотрела на реку: деревянный плотик от берега, корзины, брошенные у воды, из корзин торчит мокрое белье. Тут же три лодки. В одной сидит пожилой мужичок, если бороду обрить, то, может, и моим ровесником окажется. Пахнет травами, дымом и пекущимся хлебом.

– Чево расселась-та? Специально шла, думала Фирса уже отправлять яму копать под тебя, охальница, – сурово хворчала за спиной старуха.

– Да не сама она. Белье стирала. Кувыркнулась, а там, под мостками-то камень. Поди косицей приложилась. Мы глядим, а она ужо плывёт по реке-та, – звонкий мальчишеский голос перебил старуху. А я сидела и пялилась на свои тонкие ноги. Не было на них косточек, торчащих у больших пальцев, не было сетки вен, не было отекших коленей.

– Я купаться хотела, – вспомнила я только момент, когда медленно спускалась к реке, где бултыхались ребята с яркими, похожими на морковный пирог, кругами.

– Айда, горе мое. Плетей бы тебе, да и то гляжу, в чем душа держитси, – старуха с палкой развернулась и пошла обратно. Видимо, я должна была идти следом. Темное платье ворчуньи с объемным, как колокол, подолом плохо скрывало каркас кринолина, и при каждом шаге я видела его очертания. Серая богатая шаль на плечах, несмотря на жару, говорила о том, что проблемы у нее не только с ногами.

– Иди, чего расселась? – тощая, что недавно выла надо мной, как соседский хаски, потянула меня за руки, помогая встать. – Чичас Домна Пална обернетси, и снова нам придется до ночи половики стирать.

Я встала и, как чумная, зыркая по сторонам, пошла следом за пожилой женщиной. Решила посмотреть, что будет дальше, но когда вспомнила про свои ноги, глянула на руки. Ощупала голову и ладонью нашла на лбу подорожник. Одна его сторона была в крови. По спине било что-то мокрое, будто веревка.

Это была коса. Толщиной с запястье, с синей лентой, вплетенной аж до середины. Темно-русая коса! Я даже для уверенности дернула за нее и от неожиданности чуть не упала назад. Старуха остановилась перед крыльцом.

Я остановилась метрах в трех от нее, дожидаясь, что она будет делать дальше.

– Надька-аа! – заорала бабка, да так, что замолкли гуляющие по двору куры.

– Тут я, тут! – уже начав мелко трястись то ли от холода, то ли от непонимания происходящего, ответила я.

– Коли тут, чего тащишься позади? Забыла, чего делать? Рыбы мозгу исклевали, пока плыла, аки дерево? – старуха не повернулась, но хмыкнула. Видимо, довольна осталась своей шуткой.

– Вот я, – подойдя ближе и встав рядом, я увидела, какая она на деле маленькая. Да, пухлая, но не толстая, а будто отекшая.

– Тяни давай. И правда, как первый раз меня видишь, – она покачала головой и тяжело задышала, словно дорога до реки в две сотни метров и обратно – такая тяжелая задача.

Предположив, что тянуть ее надо наверх, я поднялась на ступень выше, взяла ее руку и потянула на себя.

– Убери ее, Фирс, а то так уделаю клюкою своей, что рыбы ей подарком покажутси, – старуха уже было размахнулась, но я успела отскочить.

Рядом с ней встал мужик в широких штанах, заправленных в сапоги, рубахе с косым воротом и в шелковой жилетке поверх нее. Шапка без козырька. Усы и борода делали его похожим на персонажа из какого-то очень знакомого фильма, но я никак не могла вспомнить, какого именно.

– Я Силантьева Надежда Викторовна. Мне шестьдесят три, сейчас…

– Иди, сыми эту мокроту, надень сухое, чаю выпей с сахаром и ворочайся к барыне, – густым баритоном почти пропел Фирс и стал помогать Домне подниматься на лестницы.

Лестниц было много. Эта излюбленная деревенская «потеха» – построить дом так, чтобы под ним был еще один. И лазить по лестнице, особенно в старости, кое-как. Зато под домом есть подпол, где можно хранить запасы. Особенно в суровые зимы, когда уличные необогреваемые погреба вымерзали напрочь.

– Куда идти-то? – только и осмелилась спросить я и почувствовала, как за моей спиной кто-то возник и, подхватив под руку, как Фирс, старуху, подтолкнул на крыльцо.

– Ты кто? – спросила я, увидев снова эту заполошную тощую девку в белом платке. Большой рот ее все время был приоткрыт, словно слова в нем набирались во время выдоха прямо из легких и торопились выскользнуть наружу. Нос так густо был усеян веснушками, а глаза сияли такой синевой, что выглядела она как нарисованная, а от этого еще смешнее.

– Надя, ты и правда мертвая, видать. Девки речные, русалки тебя успели, поди…

– Да чё вы тут все несете? Кто ты такая? Где мои ноги? – тараторила я, пока она поднимала меня, проводила по светлой большой избе. Мы и проходили сквозь комнаты, и проходили, будто у дома не было ни конца ни края.

– Глаша я, Гланя. А ноги тут. Я бы заметила, коли без ног ты была. Хвоста нет. С хвостом тебя Домна Пална ни вжисть бы в дом не пустила. Прямо там палкой бы ухайдакала и в реку обратно скинула… Или собакам, поди, на корм можно русалычье мясо – т… тьфу, отнеси Господь…

– Помолчать можешь? Голова и так гудит, как котел, – только чтобы остановить поток слов, льющийся изо рта этой странной Глаши, я заставила себя говорить.

Когда она затащила меня в малюсенькую, размером в длину кровати, комнату и принялась стягивать мокрую юбку, я обомлела и не смогла сказать больше ни слова. На стене висело маленькое, круглое, сантиметров пятнадцать в диаметре, зеркало. В нем отражалась не я. Глаша, снующая за моей спиной с тряпкой, старательно вытирающая меня, была такой, какой я видела ее своими глазами. А я нет!

Потом Глаша принесла чай и на блюдце кривой, будто камешек, кусочек сахара. Я бросила его в чай, и она вылупила глаза, но промолчала.

Я молча прихлебывала горячий, сладкий и пахнущий иван-чаем напиток, а девка рассказывала, как мы стирали, а потом она голову подняла, а я уже плыву по Уралу.

– Урал? – переспросила я.

– Река-т. А как ишо? Урал и есть, – ответила Гланя, хмыкнув.

Говорить и спрашивать я боялась. Когда попросила телефон и вызвать врача, Глаша расхохоталась. Из сказанного ею поняла только, что нам с ней никакого врача не светит. А коли умрем, дай Бог, чтоб отпели.

Так и просидели мы в комнатушке размером два на три до темна. Ночевать Глаша осталась со мной, поскольку так велела Домна.

Глаша рассказывала о нашей с ней стряпне, о том, как мне повезло стать помощницей барыни и жить с ней в доме, учить буквицы, читать. О том, что Бог любит и призирает сирот. Я решила, что я сплю. А старуха, видимо, была полноправной хозяйкой в моем сне. Только я не собиралась играть в их странную игру, какой бы сумасшедшей и опасной она ни была, эта Домна.

Глава 4

Глаша иногда выходила, чтобы фыркнуть на кого-то. До меня доносились ее слова, что, мол, слаба я еще, что как очухаюсь и сама выйду.

Когда она вышла, решив, что я заснула, я встала и подошла к зеркалу. Хорошенькая, чуть курносая девчушка смотрела на меня огромными, полными страха глазами. Тонкая, почти протертая до дыр ночная сорочка до пола не скрывала, а будто подчеркивала худобу: острые плечи, локти, колени выделялись при каждом движении.

В свете закатного солнца, струящемся через небольшое оконце, комната казалась каким-то волшебным шкафом. Узенькая кровать с железным трубочным изголовьем, деревянный табурет с отверстием в сиденье. Полы под половиком чистые и свежие, будто доски только-только остругали и постелили. Пара платьев, висящих на стене, походили на театральные костюмы: широкие юбки из плотного батиста, лифы, прошитые лентой от закрытой шеи до пояса. Одно синее, второе горчичного цвета. На полу туфельки на кожаных каблучках, а под кроватью… лапти!

Самые настоящие лапти из лыка, обмотанные веревками, которые полагалось наматывать на ногу.

Как-то давно, в своем детстве, я нашла в сарае прабабушкиного дома такие, и она показала, как их носили. Крестьяне долгое время боялись расстаться с «технологией плетения», потому что, как выражалась бабушка: «Бох его знает, куда жись повернет.». Лапти иногда надевали на покос, потому что кирзовые сапоги были не у всех, да и если были. В лаптях-то полегче.

Я вспомнила, как бабушка подтянула чулок на ноге, надела лапоть, обмотала верёвки как следует и прошлась передо мной. Была тогда она уже старой, но никогда не ходила с палкой, потому что, куда бы ни шла, вечно несла за собой что-то «попутно».

Над кроватью на большом кованом гвозде висел обруч. И только приглядевшись, я поняла, что это вовсе не спортивный инвентарь с зачем-то обмотанный тряпками, а тот самый кринолин. Разного размера кольца, соединенные между собой полосами ткани, а у талии к верхнему пришита верхушка, как на чулках. В нее вдет шнурок.

В зарождающейся вечерней тишине в замирающем от шагов и голосов доме стали слышны часы-ходики. А еще где-то в другом конце дома я услышала два голоса. Одним басила Домна, а второй было почти не разобрать. Я накинула на плечи покрывало с кровати, осторожно отворила дверь и вышла в коридор. Пахнуло густо заваренным иван-чаем и пирогами, так, что закружилась голова. В желудке все перевернулось, будто внутри маленький воздушный гимнаст совершал кульбиты.

Видимо, комната, где мне было предложено спать, была и правда каким-то хозяйственным углом. При выходе я чуть подолом не собрала в кучу стоящие друг на друге ведра. Тут же на стене висели серые холщовые зипуны. Один такой я видела на Фирсе. А напротив комнатёнки была приоткрыта дверь. За ней густо гудела комарами улица.

Дверь я прикрыла и пошла по коридору, застеленному половиками. Значит, в доме два входа. Тот, в который затащил меня Фирс с Глашей несколько часов назад, был куда презентабельнее, да и большая гостиная сразу за входной дверью. А тут – нате вам, чулан!

Вернее, дальше был даже не коридор. Левая стена с окнами, а правая – с двумя плотно закрытыми дверьми, картины на стенах. Зачем-то расставленные у окон стулья с вышитыми накидками, хорошие шторы. Пара столиков со стоящими на них канделябрами.

Свет не горел, и я подняла голову к потолку. Ни люстр, ни простых лампочек, спускающихся на длинных и тонких, как мышиные хвосты, проводах, я не увидела.

Дверной проем в следующую комнату. И снова слева два окна, а справа пара дверей. Но теперь голоса были слышны куда лучше. Домна басила, ругая кого-то на чем свет стоит, ей отвечал тихий, сиплый даже голосок мужчины. В следующей комнате за круглым столом, накрытым вышитой скатертью, спиной ко мне сидела хозяйка. Голос мужчины раздавался справа. Чтобы увидеть собеседника, мне пришлось бы заглянуть, но я не торопилась быть замеченной.

На столе самовар, блюдо с пирогами, источающими такой аромат, что я шумно сглотнула слюну. Думать, где я, а еще важнее – кто я, не хотелось. Произошедшее невозможно было как-то даже обозвать. Хотелось есть.

– А ты мне рот-та не запирай, Осип! Зайково – моя деревня, а коли моя, то и решаю за нее я! Ты б вот лучше газетёнки-т свои, бумажонки не читал и не выдумывал беды, не кликал её! – не дослушав невидимого мужчину, перебила Домна. – В Троицке-т падёж был, слыхал какой? Коли до нас дойдет, то сынок по миру пойдет! С чем его оставим в миру?

– Домна, коли мы чийчас не решим ничего, то и Зайково твое, и Марусино, и все остальные деревни накроются, коли не останется тама крепостных. Падёж-та тебе покажется тады ерундовее чирья! – я наконец расслышала слова мужчины. Он не истерил, в отличие от женщины, был покоен, но слышалась некая обида в его тихом и смиренном голосе.

Шаги в комнате вдруг направились в мою сторону, и я сильнее вжалась в угол у стены, разделяющей эту часть дома с гостиной. Мимо меня проследовал Фирс с лампадкой и Глаша с пирогами. Видимо, поздний ужин уже окончен, и хозяева вот-вот засобираются по постелям. Я прислушалась. Тикали ходики, Домна прихлебывала из блюдца чай. На краю стола лежала газета.

– Фирс, айда, помоги мне. Спать буду, коли моя собственная жена не слушает меня, то чего мне тут сидеть и про ее деревни да падёж скота выслушивать? – словно сам себе пробубнил мужчина за углом. И я поторопилась назад.

Дверь, выходящая на улицу, снова была приоткрыта. Видимо, именно через нее в гостиную носили еду, а не готовили в доме. Высунув нос и поняв, что никого нет, я спустилась с крыльца, осмотрелась и увидела избу с открытой дверью. Оттуда несло пирогами еще больше.

Дождалась, когда Фирс и Глаша пройдут в дом, добежала до избы, из которой они только вышли, и прошмыгнула внутрь. Длинный деревянный стол, большая печь в пол-избы и пара лавок – вот и все, что здесь было. На столе, сейчас накрытые полотенцами, стояли те самые пироги, на стене висела кухонная утварь. Дерево стола и лавок, чисто начищенное, белело и будто звало провести по нему ладонью.

Я осмотрелась и за спиной на стене увидела полотенца, висящие на гвоздях. Стянула одно, наложила в него пирогов, сколько, показалось, смогу съесть, завернула и выбежала.

Строений непонятного назначения было так много, что спрятаться можно было на каждом шагу. Так я добралась до комнатушки, где оставила меня Гланя. Оставила там пироги и пошла караулить газету. Когда в доме стихло, пробралась в гостиную, зажгла невысокую свечу, сняла ее с канделябра и поставила на блюдце. Посветила и нашла несколько газет в кресле у камина. На том месте, где сидел, наверное, невидимый мужчина, так раздражавший Домну.

В комнате поставила свечу на табурет. Тут же положила пироги и, зажевав один с курицей и луком, чуть не откусив себе язык от полившегося из него сока, открыла газету.

« … В Оренбурге и Троицке наше купечество так дорожит звонкою монетою, что избегает всяких мелких разсчётов с покупателями, не продаёт по мелочи, во избежание сдачи. И это выгодно для менял, у коих свои лавки для размена бумажных денег на золото и серебро; берут по 3 и 5 коп. с рубля. Мена кончается в сентябре.» – прочитала я, кое-как смирившись с глупыми ошибками или опечатками.

Внизу статьи числилась подпись: «Статья Дейст.Член.Уфимск. Стат. Комитета Р.Г. Игнатьева от июля 1860 года».

Я перевернула газету. Это были «Московские ведомости».

Читать с ятями и прочим хламом было тяжело, но текст все же был читаем.

Вторая газета была менее свежей. Я отложила их, вспомнив о том, что, читая прессу за едой, можно получить несварение. В моем случае можно было получить не только несварение, но и помешательство. Я надеялась только, что если оно наступит, то обязательно буйное, чтобы разнести тут все к едрене фене, а потом проснуться в своей квартире и рассмеяться такому сну.

А пирог и правда был таким вкусным, каких я еще никогда не едала.

Глава 5

Разбудил меня крик, и я, привыкшая уже к одиночеству в своей квартире, подскочила с пониманием, что дома как минимум пожар.

– И чего ты, девка, совсем стыд потеряла? – орал стоящий надо мной мужик. – Унесла пирог, сожрала, не скрываясь, а сейчас спишь, будто барыня?

Я хлопала глазами, с трудом вспоминая, что мужика этого видела. И в момент, когда вспомнила, что зовут его Фирс, он схватил меня за сорочку и поволок из комнатушки. То, что я считала сном, оказалось реальностью.

– Ты чего, блаженный? Отпусти, – орала я, понимая, что ничего хорошего меня не ждет.

– Вот она. Спит, как царица, а на столе пирога остатки! – Фирс вытащил меня на середину комнаты, где вчера я стащила газеты, и швырнул на половик.

Я подняла голову, осмотрелась и, быстро оценив взглядом незнакомого пожилого мужчину лет семидесяти с усталыми светлыми глазами и седыми бакенбардами, уставилась на Домну.

– Лягушки в реке тебе мозг высосали? – то ли с улыбкой, то ли с оскалом спросила хозяйка дома.

Мужчина тянул чай из блюдца, краем глаза посматривая на Домну. Я почему-то сразу поняла, что он ее муж.

– Я проснулась и поняла, что голодная. Не нашла ничего. Вышла и набрела на избу… а там пирог, – стараясь не вставать в позу, ответила я.

Долгое время я отвечала за все сама. Сначала кабинет, а потом и массажный салон, в котором работали только мои ученики, были под моим управлением. Да и возраст мой уже не позволял, чтобы меня швыряли вот так, а потом и отчитывали.

– Головой она, барыня, наверно, шибко бузнулась, – тихий скулеж Глаши из-за угла заставил меня обернуться. Увиденное заставило меня вздрогнуть. И как я могла не заметить ее сразу? Девушка лежала с растрепанной головой, а из носа ее текла кровь.

– Глаша, – я вскочила, чтобы подбежать к единственному пожалевшему меня человеку, но в тот же момент осеклась и упала, пойманная Фирсом за косу. Голову больно дернуло, в висках защипало.

– И правда, будто подменили девку, – прошипела Домна.

Я глянула на нее и увидела, что выглядит она не злой, а больше усталой.

– Хорош тут. Шума навели! – грозно, но как-то очень уж тихо вставил свои «пять копеек» мужчина с седыми бакенбардами.

– Шума?  Они и так распоясались! Веди ее на двор, да плетей дай! – глаза Домны загорелись гневом, и я поняла, что делает это она назло мужу.

– Плетей? – вырвалось у меня. – За пирог? Вы люди или звери?

– Поговори мне ишшо, – отпив чая из блюдца, процедила сквозь маленькие, частые, будто детские зубы Домна.

Фирс схватил меня за плечо и потащил во двор, за ним бежала Глаша и хватала мужика за рукав, уговаривая пожалеть. Я не понимала, что происходит, и хотела проснуться, вернуться домой.

Во дворе на шум собирался народ. Я смотрела по сторонам, всматривалась в лица, чтобы найти хоть какую-то поддержку, но все вели себя так, будто такое здесь не редкость. Нет, как будто это в порядке вещей: как собака на поводке, как попугай в клетке. Не станете же вы ругать, что хозяин ведет собаку в ошейнике!

Фирс вынул из кармана веревку, быстро и умело связал мне руки впереди, прижав локоть к локтю. Я даже шевельнуться не могла, как и поверить, что это представление действительно закончится поркой.

Тонкую длинную ветку, очищенную от коры добела, моему мучителю принес парнишка лет семи и с улыбкой подал, выясняя, такую ли он хотел. Фирс похвалил его за разборчивость и подтолкнул меня к стоящей у забора телеге. Свисающим с узла на моих руках концом веревки быстро привязал к оглобле и подтолкнул так, чтобы я наклонилась на нее.

Свист этой вицы я слышала долго. Мне показалось, что время остановилось, растянулось, и кроме этого звука я больше не слышу вообще ничего. Скосив глаза на толпу, мне показалось, что и люди замерли. И тут в моей памяти, словно вспышка, сверкнуло воспоминание.

Гриша, один из моих сыновей, в отличие от Мишки, был усидчивым, скрупулезным каким-то во всех делах домашним, начитанным и аккуратным. Лет в семнадцать попросил у меня достаточно крупную сумму денег. Я, конечно, спросила, для чего.

– Мам, я книгу начал читать. А оказалось, что это целая серия. Их восемнадцать или девятнадцать. Про попаданца, – блестящие глаза его выражали надежду.

– Про кого? – переспросила я. Нет, мне никогда не было жаль средств на книги, на обучение, на спорт и здоровье своих детей. Но это слово я слышала впервые. Для меня оно могло означать как наркомана, так и сутенёра.

– Ну-у… типа мой ровесник попадает в прошлое…

– Каким образом? Это фантастика? – перебила его я.

– Не-ет, – Григорий сел на табурет в кухне, поняв, что рассказывать придется долго.

– И он оказывается там, в теле совсем другого человека? – выслушав его разъяснения, спросила я. Эта тема меня не интересовала никогда. Как, впрочем, и фантастика, и все эти космические корабли, поскольку ничего из этого я, простая деревенская баба, совсем не понимала.

– Ага! Представляешь? Был русским, а оказываешься, допустим, чернокожим рабом…

– Упаси Господи, – я встала и взяла с холодильника кошелек. – На, иди купи своего попадавца.

– По-па-дан-ца, засмеялся Гришка и, схватив кошелек, убежал.

– Вж-ж-ж-ик, – рассекающее воздух тонкое удилище вдруг замолчало, и я почувствовала, как зажгло спину и пониже. Из глаз брызнули слезы.

– Фирс! – мужской голос с крыльца отвлек занесшего снова руку мужика, и он повернулся.

– Чаво, Осип Германыч? – отозвался Фирс.

– Хватит. Отдай девку Глашке и разгоняй всех. Поехали, ты мне нужен в мастерской, – голос мужчины с бакенбардами звучал опять тихо и неуверенно, но Фирс руки мои ослабил.

– Забирай, – сквозь зубы прошипел Фирс кому-то.

И я упала в руки бубнящей что-то успокаивающее Глаши.

Я не поняла, как она так быстро провела меня через двор и, поднявшись на заднее крыльцо, толкнула в ту самую комнатушку.

– И как тебя угораздило эти чертовы пироги взять? Тебе ли не знать, что с перепелками только барыня ест. Она утром к чаю, как всегда затребовала, а их след простыл. Сначала меня отходили полотенцем на кухне, а потом барыня спросила, где ты. И за тобой Фирс, разбойник этот побежал. А там у тебя, говорит, и полотенце с кухни, и пирог недоеденный. Да еще и гумаги хозяйскаи, – тараторила Глаша, снимая с меня ветхую рубашку. Когда она бросила ее на пол, я увидела кровавую полоску, и у меня закружилась голова.

– Глаша, милая, мне плохо, – только и смогла сказать я, и меня вырвало.

– Да чего это с тобой, Надя? Чаго-оооо? – снова, как над покойником, завыла девка.

А мне вдруг стало лучше. Словно вышло что-то, чему не следовало находиться внутри меня.

«Наверное, хозяйскому пирогу там не место», – скользнула мысль, и я захохотала.

– Ой, поди, сумашешая стала! – Гланя наклонилась на стену и, нащупав рядом табурет, села на него, прижав к себе поднятую до этого ночнушку.

– Не «сумашешая», Глашенька, не переживай. Мы, попадавцы, еще и не такое учудить можем, – мне почему-то вдруг стало легко и понятно.

– Хто-о? – переспросила Глаша, вылупив свои и без того круглые глаза.

– Конь в пальто! – ответила я и повернулась спиной к зеркалу. Рана была невелика. Спать, конечно, придется на животе, но заживет быстро.

– В чё-ом? – снова спросила Глаша, еще сильнее сжав перед собой мою ночнушку. Я стояла перед ней голая, по моей спине тоненькой струйкой текла кровь, я жила в доме женщины, которая могла меня пороть, и даже убить… а я была даже счастлива. Потому что, если верить Гришкиной книжке, у меня впереди целых восемнадцать, а то и девятнадцать томов.

Глава 6

Несмотря на недавнюю экзекуцию и ее последствия на спине, пришлось весь день ходить за хозяйкой, перетаскивая то корзинку с вышивкой, то шали. Когда она заинтересовалась моим поведением, ответила, что помутнение было в голове. И произошло это, скорее всего, от удара. Страх за свою жизнь и непонимание происходящего чуточку отступили. Гришкины книжки – такое себе подтверждение случившегося. Но других теорий у меня все равно не было.

Помогая Домне разматывать шерсть или подавая нитки для вышивки, я размышляла о своей прошлой жизни. И в какой-то момент пришла к выводу, что если это не затянувшийся сон, то надо просто подстроиться и жить дальше. А жить почему-то хотелось очень. Давно я не чувствовала в себе этой жажды и этой радости от солнышка, временами теряющегося за тучами, но непременно снова выглядывающего, от смеха ребятни, бегающей за козами и курами. Да просто оттого, что если это все правда, от новой страницы жизни.

– Эй, опять голова опустела? Ты хоть слышишь меня, убогая? – голос хозяйки, переходящий с каждым словом в крик, вывел меня из задумчивости.

– Слышу, барыня. Задумалась маленько, – ответила я и принялась суетливо рыться в корзине, не понимая, чего от меня хотят.

– Чего ты там роешься? Подай шаль, вишь, ветерок опять загулял! Продует ишшо, – Домна внимательно наблюдала за мной, словно примерялась насколько я адекватна.

– Барыня, – обратилась я, как обращаются к ней окружающие, покрывая ее объемные плечи теплым платком, – а какой нынче год?

– Дак тот же, что и утром, шестидесятый, – она хмыкнула, но головы не подняла: плевала на пальцы, сращивая две нити из разных клубков.

– Тысяча восемьсот? – уточнила я.

– А какой ишо? – женщина начала нервничать от моих вопросов, и я замолчала.

Но молчаливость хозяйки или то, что она не считала меня возможной собеседницей, были мне на пользу. Так я могла обдумывать все. Вечером я планировала расспросить Глашу обо всем остальном, сославшись на то, что память подводит, оттого, мол, я и веду себя непривычно.

Обед я помогала Глаше накрыть в гостиной. К этому времени хозяин с Фирсом вернулись. Я обратила внимание, что барин глянул на меня с жалостью, но потом подумала: показалось.

Вышитая по низу скатерть накрывалась белыми салфетками с шитьем. Глубокие тарелки торопящаяся подруга ставила на, как выразилась Глаша, «подтарельники», плоские тарелки большего диаметра. Суп она принесла в супнице. Всевозможные вазочки и пиалы были наполнены солеными грибами, квашенной капустой, огурцами. Пока хозяева громко сёрбали суп, мы носили варенье и творог, выпечки, а на второе Глаша вынесла блюдо со шкворчащими в масле перепелами. Спина тут же заныла.

Когда хозяйка после сытного обеда направилась к себе, я думала, у меня будет время побыть с Глашей, осмотреться, познакомиться с другими людьми. Но оказалось, кроме вязания и вышивки с хозяйкой, у меня была еще одна важная обязанность – отгонять мух, пока барыня спит.

Я шла следом за ней в комнату, закатив глаза.

По тому, что Домна замерла и уставилась на меня, войдя в свои покои, я не сразу догадалась, что надо ее раздеть и расправить постель. Это заняло немало времени, но за это время я осмотрела комнату: высокая кровать с балдахином и столбиками по углам, невысокая ступенька-табурет тут же, видимо, чтобы взобраться. Секретер и стул возле него, зеркало на столе с манерно изогнутыми ножками и банкетка в пару к столу. Напольные часы-ходики имели дверцу, и я поняла, что имеется и кукушка. Шкаф возле двери, сундук исполинских размеров. Вся мебель щедро увешана салфетками. На всех возможных плоскостях стоят вазы с цветами и небольшие фарфоровые статуэтки.

Не было среди этих украшений какого-то общего стиля, какой-то тематики. Словно Домна выбирала все самое красивое из возможного и тащила в свою нору. Окна здесь, похоже, никогда не открывались. Толстые портьеры раздвинуты были лишь на ширину ладони. От этого вся обстановка казалась гнетущей, тяжелой, как сама хозяйка.

Переодев мучительницу в сорочку, завязав под объемной шеей завязки от чепца и уложив ее в постель, я присела на банкетку и осмотрелась по сторонам. Чем она обычно отгоняет мух, мне было неизвестно.

– Веер бери, а то руками ещё тут примешься хлопать, – пригрозила хозяйка, и я впала в ступор. Та, видимо, заметила и добавила: – В шкафу, блаженныя!

В шкафу я нашла опахало!!! Два веера, соединенные из двух полукружий в круг, были привязаны к хорошо ошкуренному и, наверное, даже пропитанному маслом древку.

«Клеопатра недоделанная. Может, тебе еще пару мулатов тут поставить?», – подумала я и вернулась к кровати. Домна лежала на спине, ровно подправив одеяло под мышки. Руки ее, словно у покойницы, лежали вдоль тела.

Я поняла, что сидя этот процесс привести в жизнь не удастся, и встала. Мух не было, но я начала тихонько обдувать ее, надеясь, что так это и должно выглядеть.

– Ты меня ветром сим угробить решила? Простужить? – не открывая глаз, прошипела «царица Савская».

– Простудить…– поправила я, но тут же опомнилась, вспомнив о спине. – Нет, барыня, тут комарик пролетал…

Та хмыкнула, поджала мясистые губы и замолчала. Я стояла, как часовой у Мавзолея, надеясь, что муха наконец, прилетит и моя служба не пройдет даром.

От скуки я рассматривала стены, затянутые в обои с цветочным принтом. Цветочки пропечатаны были плохо, но я подумала, что они могли выгореть. Когда взгляд снова упал на тяжелые зеленые шторы, поняла, что солнце здесь – нечастый гость.

Домна захрапела, но первое время просыпалась от своих горловых рулад. Через полчаса она храпела уже размеренно. Я сделала несколько шагов на цыпочках, проверяя, не скрипит ли пол. К уважению мастера, строившего этот теремок, пол здесь был собран на совесть, и я подозревала, что хожу не по доскам, а по здоровенным плахам. Из таких был пол в доме бабушки.

Сделав шаг к секретеру, я замерла и посмотрела на Домну. Та спала как младенец. Видимо, все дело в этих чертовых снотворных перепелах, что свалили меня в сон, не дав убрать все за собой вчера вечером.

Не отрывая глаз от «домомучительницы» я кралась к секретеру, где на откинутой крышке лежала огромная, как в сказках, книга.

Здесь же были и чернильница, и перо. Я и сама начинала писать в школе пером, но оно было более современным. Мне вдруг захотелось попробовать написать что-то этим, лежащим на аккуратно свернутой в несколько раз серой тонкой бумаге. Видимо, ее использовали в роли промокашки.

Буквы в книге были похожи на вязь. Яти и сочетания букв бросались в глаза, но прочесть текст было возможно. Я кинула взгляд на Домну, проверила, не прилетела ли муха, из-за которой на моей спине могут подрихтовать свежих полос, и уставилась в книгу.

Из вычитанного я узнала, что деревня Зайцево на май месяц включает в себя триста душ крестьян, из которых почти сотня – малолетние дети. В деревне Курниково на почти четыреста душ детей всего тридцать, зато девок на выданье более ста.

Домна глубоко вдохнула, и я бросилась на пост, замахнувшись опахалом. Мух не появилось, но сон супостатки был беспокойным, видимо, от количества съеденного. И я решила больше не рисковать. Будет еще время до отмены крепостного права. Если я все правильно поняла и нахожусь именно там, где думаю.

Глава 7

За следующую неделю я вникла в обязанности, вызнала у болтливой Глаши о хозяевах и о месте, где оказалась. Кое-что слышала от местного люда, а кое-что увидела сама в газетах, кои Осип Германович любил читать и перечитывать снова. Из чего я сделала выводы, что с прессой здесь не шибко хорошо. Географию, а тем более географию дореволюционную, я не знала.

Оказалась я в городе Верхнеуральске Оренбургской губернии, который находился почти в двух тысячах верстах от Петербурга. Жителей более трех тысяч, три церкви, крепость и мечеть. Предместье города населено казаками Оренбургского казачьего «шестого» полка, а полковой штаб расположен в самом городе.

Точная информация была найдена в газетах, которые хозяин словно специально любезно оставлял в своем кресле. И тогда я поняла, почему он хранит это старье: там были статьи о Верхнеуральске от некоего Руфа Гавриловича Игнатьева, проживающего в Троицке, «описателя» что по-нашему, видимо, означало журналист. Кем он был, я так и не поняла, но сделал для меня большую работу: не выходя дальше двора, я узнала о месте, где оказалась, даже то, чего не знала Глаша.

Через каждые три дня мы ходили в баню – хозяйка настаивала на паренье с вениками, обливании при выходе из адова почти пекла прохладной водой и растирании полотенцем.

Баня меня радовала, поскольку приходилось бегать к речке по вечерам. А судя по окружающей природе, дело шло к осени.

Когда пошли затяжные и косые дожди, мне стало скучно. Хозяйка часто засыпала в кресле с вязанием или вышивкой. Тогда мне оставалось пялиться в окно, за которым крестьяне торопливо бежали по делам, никем не отмененным  в связи с непогодой. Голова наливалась тяжестью, и под размеренный храп Домны, под ровное тиканье ходиков я начинала клевать носом. Тогда-то, словно почуяв мое состояние, хозяйка просыпалась, снова начинала шить, будто и не спала вовсе, а через пару минут заявляла, что пора выпить чаю с пирогами.

Чаевничали в доме часто и обильно. Под настроение Домны на стол выносили самовар. Чаще она велела приносить каждый раз в новой кружке, но были моменты, когда ей самой хотелось доливать кипятку из пузатого, фырчащего все еще «домочадца». В такие дни за стол усаживали и меня.

В остальное время я завтракала, обедала и ужинала в кухне, где в первый день сперла пироги. Пухлая, сдобная и белая, как тесто, Нюрка ставила на длинный стол железные миски с кашей или щами из кислой капусты, нарезала явно старый, уже крошащийся, отдающий кислым хлеб и отстранялась. Только если на обед оказывался дома Фирс, Нюра зацветала алым цветом и просила его принести на стол самовар.

С Фирсом мы пили густой, разливающий по кухне аромат Иван-чая и зверобоя напиток. В самые хорошие дни Анна, которую все, кроме меня, звали только Нюркой, выставляла на общий стол подсохшие, наверное, хранимые для Фирса, который не смог зайти раньше, уголочки от пирогов.

Хозяева углы не ели. Зная это, Нюра не укладывала в них начинку, но сочный мясной или рыбный дух с бульоном пробирался туда, делая выпечку ароматной и словно обретшей душу.

На кухне кормили меня, Глашу, Фирса и еще пару девок из тех, что убирались в доме. Остальные жили и столовались в своих домах. Нюра и мы с Глашей оказались сиротами, воспитанными здесь, при доме хозяев. Нюра терлась на кухне с некой почившей уже бабой Маней, а меня выбрала себе Домна, потому что показалась милее Глаши.

Глаша рассказывала мне эти детали, вовсе не рефлексируя, словно ей было и не обидно вовсе. Мы сидели под навесом конюшни. Глаша срезала с репы тонкие, почти прозрачные слайсы и кидала в рот, шумно хрустела и резала снова.

– Живот не заболит: на ночь есть? – поинтересовалась я, всматриваясь в закат, которого мы не видели вот уже несколько дней: облака затягивали все небо от горизонта до горизонта.

– Не заболит. Так хоть урчать поменьше будет. Нюрка опять мне кашу пересолила. Я и половины не выхлебала, – Глаша наклонила голову и посмотрела в сторону кухни, где Нюра только вышла с ведром, чтобы выплеснуть из него воду под куст сирени.

– И чего вы не поделили? Вроде все живем не как хотим, – не подумав, выпалила я.

– Долго еще эта твоя забывость-то пробудет? Порой кажется, будто и не ты это вовсе, а какая другая девка, – Глаша перестала жевать и уставилась на меня.

– Кто знает, Глаш? Может, и навсегда! Я вот знаешь, что думаю… надо нам в город сходить. Можно ведь?

– Какого лешего ты в городе-то забыла. И кого там глядеть? В штабе чичас одни старые усачи, а на рынок только по субботам. Можно ишшо в церкву напроситься! – последнее Глаша произнесла с воодушевлением.

– А ты любишь туда ходить? Красивая она?

– Отец Митрий хороший, иногда петушки-ии на па-а-алочках раздает, – мечтательно протянула Глаша, потянула в рот очередной кружок репы и, когда очнулась, отбросила недоеденный корнеплод, словно тот обманул появившейся во рту вкус сладости.

– А сколько нам лет, Глань? – стараясь не смотреть ей в глаза, спросила я.

– Мне уж осьмнацать, а ты маленько помладше. В тот год, говорят, много померло от болезни. Мальчишек осталось голов восемь…

– Голов? Они что, скот? – уточнила я.

– А как ишшо-то сказать? Штук? – Глаша хмыкнула, словно я в очередной раз сказала какую-то глупость.

– Человек. Говорят: «человек восемь»!

– Да какие они ишшо человеки, ежели в рукав зипуна входють? – тут моя единственная подруга захохотала, да так заливисто, что Нюра выглянула из открытой кухни.

Она как раз готовилась разложить тесто по ситникам, чтобы до раннего утра поднялось. Хлеб пекли по субботам, с ним шли в церковь, несли его на подаяние нищим, да и на стол церковному люду.

– Завтра давай попросимся в церковь. Как напроситься-то? – решив больше не касаться темы «человеков», спросила я.

– Скажи, мол, давно не была, мол… – Глаша задумалась и почесала подбородок, – …просить у Богородицы здоровья и памяти!

– Хорошо, так и сделаю, – решила я.

Но сегодня было уже поздно говорить с Домной. Когда она уходила вечером спать, трогать ее и звать тем более не стоило.

– Вёдро завтра будут. Слышь, куры будто кашляют? – приоткрыв рот, Глаша вытянула шею в сторону загона и замерла. Она и без того была смешной со своей резкой, словно мультяшной мимикой, а сейчас, замерев и выпучив глаза, напомнила сестрицу Настеньки из сказки «Морозко».

И бабка, и родители мои тоже называли сухую погоду «вёдрами». Прожив в деревне Курганской области все свое детство, юность и часть взрослой жизни, мне казалось, что множество странных слов, ставших бы для городских преградой в общении, у меня вызывали разливающееся в груди тепло. Веяло от них домом, воскресным утром у прабабки, запахом пирогов, вынимаемых из русской печи, морозным духом, заполняющим избу с каждым открытием дверей.

Домна, как все здесь говорили, «церкву» не сильно любила. Ходила, носила хлеба, молилась дома. Угол, густо заставленный иконами, чтила, но ходить в город она будто брезговала. Я не понимала, с чем это связано, но теперь казалось, что выяснить это важнее даже, чем разведка и мое любопытство.

Наверное, я так и оставалась бы в неведеньи, кабы не очередной скандал хозяев за столом. Вернее, даже не хозяев, а Домны. Потому что супруг ее, теперь я уже была в этом уверена, совсем не скандален, не глуп, как она выставляет его, и не рассеян. Просто Домны в доме было так много, что мужчине не оставалось места здесь.

Глава 8

Разбудила меня раным-рано Глаша. Как выяснилось, сама она спала  в мастерской. Была такая изба на задах, сразу за кухней. Одна большая комната, печь в центре, по стенам полки и деревянный верстак из толстенного бруса. Тут жил Фирс. Чинил всю домашнюю утварь. Когда по зиме телилась корова, тут же огораживали теленку уголок, чтоб не замерз. У окон была его лежанка – полати, тянущиеся во всю ширину избы.

А вот за печью, отгороженная занавеской, стояла кровать Глаши.

Моя единственная подруга рассказала, что сначала жила в доме барыни, как и я. Но потом комнату решили переоборудовать под гостевую из-за того, что как-то сын хозяев привез друзей, и их следовало где-то расположить.

 В доме было еще одно крыло. Как поведала Глаша, там есть комната хозяйского сына и кабинет. Но вход в то крыло через гостиную. Сейчас дверь закрыта, а ключ держит у себя Домна. Раз в неделю Глаша и еще одна женщина из деревни получают ключи и идут мыть там все. А хозяйка проверяет после. Часто это занимает весь день, поскольку вылизано там должно быть, по словам барыни, «как причиндалы у кота».

– А чего там мыть, коли никто не живет? – поинтересовалась я.

– Барыня больно Петра Осипыча ждет. Сына, значит, ейного. Когда не во злобе, много про него рассказывает. Учится он в самом Петерхбурге, – последнюю фразу Глаша произнесла так, будто и сама гордилась этим фактом.

Так вот, ранним утром она подняла меня и заставила собираться быстрее обычного. Барин и барыня ни с того ни с сего решили с раннего утра уехать в Троицк по делам. А сейчас нужно было быстро накормить их и в дорогу еды положить. А мне, само собой, барыне надо было саквояж с вещами собрать, поскольку ночь следующую им ночевать придется в этом самом Троицке.

– Глаша, ты подсоби мне с одеждой. Я ведь даже не знаю, чего ей собирать-то! – после того, как я барыню одела, и мы скоро с подругой принесли с кухни на стол завтрак, потащила ее с собой в покои моей душемучительницы.

– Как чего? – важно засуетилась Глаша по спальне, открывая шкаф. Достала снизу квадратный, похожий на небольшую деревянную коробушку саквояж, на дно уложила чистую ночнушку, спальный чепец с завязками под горло, потом шерстяное платье на случай, если хозяйке придется переодеться. Туда же Глаша положила небольшой молитвослов и перчатки. Закончила она сбор «тревожного» во всех смыслах чемоданчика шляпками.

Оказалось, без шляпок нынешняя дама не имела права показаться в приличном обществе. Ехала Домна в очень тяжелом богатом парчовом платье темно-синего, ее любимого цвета. С собой Глаша положила платье попроще. Не в смысле красоты, а по тяжести.  Лиловое, тоже щедро украшенное лентам и тесьмой с шелковым поясом.

– Шляпки под цвет платьев. Их ни-ни совать в саквояж-та. Только в шляпную коробку, – учила Глаша, споро устанавливая две круглых коробки на дорожную сумку. Она металась в поисках ленты, чтобы связать этот багаж в одну удобную для переноски конструкцию.

– А как ты угадываешь, чего с собой класть? – поинтересовалась я.

– Сказано ведь: по делам! Коли бы в гости барыня ба загодя засобиралась: новые платья бы надо было пошить, шляпку к им, может, какие даже украшения надо было бы заказать из Петерхбургу.

Поблагодарив свою «палочку-выручалочку», я даже обняла Глашу, потому что та настолько от души помогала мне, что в груди стало тепло.

Во дворе Фирс запрягал двух вороных лошадей в самую настоящую карету! Да, я видела уже коляску или бричку: даром мне не разобраться в названиях этих транспортных средств и чем они отличаются друг от друга. Но карету… ее я узнаю точно!

Я хотела спросить, поедет ли Фирс, чтобы наконец побыть одной: ходить туда, куда хочется, делать чего хочется, да и почитать документацию хозяйки мне страсть как хотелось. А еще хотелось в город.

За столом в это время как раз и велся тот самый разговор, который открыл мне глаза на эту странную семейку. Вошли мы тихо и встали у входа в гостиную, чтобы в любой момент наши хозяева, вспомнив о чем угодно, могли заставить нас выполнить очередное поручение.

– Так не по моей воле мы живем в этой Тмутаракани, Осип! – намазывая на белую булку сливочное масло, а поверх него и варенье, заявила Домна. Она, как всегда сидела спиной к коридору, но лицо хозяина мне видно было отлично.

– Чем тебе тут плохо, Домна? Всю жизнь душа в душу живем. Вон какое имение, сколько деревень, сколько достатка… – начал было совершенно спокойно мужчина, попивая горячий чай. В этот раз прямо из кружки. Обычно они наливали чай в блюдце. Мизинец его смешно топорщился в сторону.

– Всё плохо, Осип Германыч! – вместе с льдинкой в голосе хозяйки я заметила, что звать его она начала по отчеству. Я знала, что когда супруги переходят на отчества, доброго не жди.

– Домнушка, ну хорош уже. Годы живем, а ты все только жалишься и жалишься на жизнь свою. Ведь Богу лучше знать: кому куда… – мы так и не дослушали о направлении и распределении Божьем со слов барина, потому что Домна взревела, как ужаленный медведь:

– Кабы не мой батюшка, кой твоему батюшке должо'н был чем-то, не видать бы тебе ни меня, ни моих деревень. Култыхался бы ты тут со своей мастерской, как ремесленник без роду без племени. Я-то надеялась, что останусь в Петербурге, а оно вон оно как повернулось-то! – Домна высказалась и завыла.

Я посмотрела на Глашу, стоящую рядом, но та даже не поменялась в лице. Из этого следовало, что драма сия разыгрывается в этих стенах нередко.

– Не «чем-то» должон был твой батюшка, а жизнею своей, кою мой сберег, – опять же спокойно и робко ответствовал барин.

Мне показалось, что он хотел еще чего-то добавить, но по лицу хозяина поняла: знает, что хорошим это не закончится. Слишком большой был опыт «владения» этой взбалмошной старухой.

– И деревни мои, и деньги мои на счетах, и с деревень, что идет, все мое будет, – не унималась Домна, а Осип Григорьич подозвал к себе Фирса и тяжело, видимо от больной спины, поднимался со стула.

– Твои, твои, душенька, токмо нам ужо нечего делить. Сын-то у нас общий, а значит, все его будет, – завершил он и, держась за локоть Фирса, направился к выходу.

– Вот и неча срекать, неча даже говорить, что право отменють! – выдохнула она ему в спину.

Я замерла. Значит, разговоры уже идут. Осип совсем не глуп, если может по каким-то записям или слухам, а может и по настоящим новостям из столицы делать выводы. И это вовсе не предсказание, а анализ.

– Гланя, где эта падучая наша? – не поворачиваясь, взревела Домна.

– Тут я, барыня, – я отозвалась только тогда, когда Глаша меня подтолкнула вперед. Даже не думала, что мне будут навешиваться все новые и новые клички.

– Все собрала? – Домна допивала чай.

– Все, барыня, – заметив, что  Глаша уверенно кивает, подтвердила я.

– Из дому ни ногой. К реке тем более! Занавеску, что я вышивала, не трогай – криво и косо выйдет без меня! Лучше половики постирайте, – голосище хозяйки с каждым словом становился тише и спокойнее.

– А как их стирать, коли ей к реке запретили, барыня? – уточнила Глаша.

– В реку ее не пущай! Головой отвечаешь! Приеду, проверю. Чтобы все до одного на заборе сохли! – Домна уже было собиралась вставать, но вдруг вспомнила: – В лавку к Дерюгину сходите. Он обещал шерсти битой привезти. Нашей там три мешка. И глядите мне, чтобы вся до клочка была, черной как вороново крыло!

– Хорошо, барыня, – утвердила задание как принятое, Глаша, не дав мне вставить, что нам не велено ходить куда-либо из дому.

«Из дому ни ногой, но в лавку идите, к реке ни ногой, а половики постирайте. Самая настоящая дура», – думала я, пока она вставала из-за стола.

Потом мы проводили Домну на улицу, и там она еще четверть часа проверяла багаж. Как только карета тронулась, мы с Глашей, не сговариваясь, будто по счету, сели на крыльцо и выдохнули. А потом посмотрели друг на друга и засмеялись.

– И зачем тогда саквояж к коробкам привязывали? Все равно она проверила, – не задавая вопроса на самом деле, а просто в воздух сказала я, констатируя факт, что хозяйка – дуреломка и самодурка.

– Она всегда проверяет, но если не завяжешь, еще и по спине получишь, – ответила Глаша.

– Идем, чаю попьем. Там на столе столько варенья! А потом в город! – подытожила я, взяв Глашу под руку.

– Нет, ты чего! – уперлась Глаша вначале.

– А мы быстренько. Никто и не увидит! Не все же варенье Нюрке есть. Ее и так вон как раздуло с варенья-то, – мои веские вводные дали Глаше уверенности, и мы, хохоча, побежали в дом.

Глава 9

С минуты на минуту должна была прийти Нюра за самоваром и остатками пирогов. Сначала я уселась за стол, но потом решила растянуть время за завтраком.

– Глаша, давай все булки вот сюда, – я развернула полотенце на столе, и мы принялись складывать на него редко доступные тут сладости. Как только мы налили две чашки чая, кинули в них щедро отколотого от большого куска сахара и отнесли вместе с выпечкой в мою комнатушку, в гостиную через заднюю дверь вошла Нюра с еще одной женщиной лет тридцати.

– А чего назад не ворочаете? Кого ждете? – Нюра цепким взглядом осмотрела стол.

– Так собирались как раз. Ну, коли пришли, давайте вместе все и отнесем, – вышла к столу Глаша и ухватилась за вазочки с вареньем. – Да пошибче ногами перебирайте. Нам ишшо избу убирать, а потом в город да половики стирать до ночи.

Я понимала, что Глаша преувеличивает. Хозяйка, вернее всего, уехала неожиданно. Если бы поездка была запланирована, нам дали бы куда больше работы.

Как только мы вернулись в дом, где из звуков слышны были только ходики, побежали в мою комнатушку и уселись на кровати с крепким ароматным чаем.

– Поворотлива ты стала, Надька, да и хитра не по тебе, – с полным ртом оценила мой поступок подруга.

– А раньше разве не такой была?

– Не такой! Неужто и правда все из головы повылетало? Ты и пискнуть боялась. Бегала за барыней, как кошка за котятами: то ей подушку на стул, то шаль, то обдувать примешься. Я понимала, за что она тебя выбрала. Даже не обижалася тады. Потому что лентяйкой как была, так и осталась. А ты ведь как веретено вокруг ней крутилась. А сейчас будто заменили тебя, – Глаша прищуривала глаза, словно говорила и вспоминала свои настоящие чувства тогда.

– Не подменили. Забыла только вот, – я хотела поговорить о деле и боялась перейти на него. Мало ли, может, обсуждать хозяев здесь не принято.

– Письмо какое-то привезли поздно ночью, вот барыня и собралась по утру. Даже не знаю, чего за письмо могло быть такой срочности, – сама открыла мне дорогу к теме Глаша. Она рыскала глазами по булкам, видимо, хотела и то и то испробовать

– А! Вот оно чего! А ты ешь, Глашь, ешь. Я уже больше и не хочу чего-то. Слушай, а вот про деревни она говорила, да про деньги – это правда все ее? Разве Осип Германыч ничего и не имеет?

– Благодарствую! Я пироги да булки шибко люблю. Мяса не надо, лишь бы сдобой пахло! – Глаша протянула руку к булочке, щедро посыпанной маком. – А это да, всё барыни, – Глаша свободной рукой обвела все стены. –  Она ему плешь проела со своим наследством, хотя поговаривали, что девкой вздорной да глупой была. А ее батюшку отец нашего барина и правда спас от смерти.

– Значит, до старости дожили и все никак миром не заживут? – уточнила я.

– Да. Дай Бог доброго здоровия нашему барину. Добрый он, покладистый. В мастерской у него, говорят, все мужики, как на небушке с богушкой живут…

– Хороший он, значит? – подытожила я.

– Ой, какой хороший, да правдивый, да серде-ешны-ый, – Глаша закачала головой, и голос ее начал сваливаться в причитания.

– Ладно, не вой. Никто не умер, слава Богу. Говоришь, мастерская?

– Мастерская, мастерская. Мастерят в которой, понимаешь?

– Да понимаю, а чего мастерят-то? – говорить с моей товаркой было настолько сложно, что меня подбивало иногда дать ей затрещину. Но чаще она просто вызывала смех.

– Токовый станок там, значит… – она положила булку, глаза ее забегали, видимо, в поисках чего-то, что можно привести пример. Потом, не найдя, она раскинула руки так, будто хотела бы показать слона, но их не хватало. – …Такущий вот!

– А чего им делают-то? Токарный, поди? – предположила я.

– Точно! Так и зовется. Ну вот. У хозяина в мастерской их всего два. Там посуду из дерева делают, части какие-то. Я была пару раз, забирала кружки да миски. В деревне их потом маслом натирают, сушат и кады ярмарка, значит, начинается, то там и продают. Красиву'шшее все! – Глаша выпучила глаза, натянула улыбку и закачала головой в разные стороны, как деревянный болванчик. Я прыснула в кулак и, не сдержавшись, всё же рассмеялась в открытую.

– Чаво смешного сказала? – вроде как даже обиделась Глаша.

– «Ничаво», – продолжая смеяться, ответила я.

– Я чичас скоро половики-та сыму, пока в реку положу да каменюкой прижму. Мальчонки там ишо трутся, приглядят. Так скорее их отшоркаем, полежавшие-то, – Глаша вытерла ладони о широкую юбку, поискала глазами свой белоснежный передник, в котором она накрывала стол, прихватила его и побежала в гостиную. – Собирайся, только шляпку-т не забудь! Ты ить почти барышня!

– Спасибо за совет, – ответила я, понимая, что снимать половики мне не по чину, хотя хотелось помочь подруге.

Шляпку я нашла с трудом. Под кроватью обнаружилась круглая коробка, а в ней пара шляпок с ленточками, чтобы завязывать их под: под подбородком. Мое коричневое платье не подходило ни к одной из них. Я сняла со стены голубое, приложила и нашла его подходящим по тону, быстро переоделась, заколола потуже волосы, натянула шляпу и расхохоталась.

– Ну чаво опять ржёшь, аки лошадь? – в комнату заглянула Глаша. Увидела, что я готова, и цыкнула языком: – Ну до чего же ты хороша, Надька! И не скажешь ведь, что девка не из родовитых!

– Шляпу правильно надела? – уточнила я.

– Правильно! Только вот чуть бочком ее: будто споскальзывать начинает, – Глашины глаза горели, когда она смотрела на меня. А я заметила, что она сменила кофточку на светло-голубую, с вышивкой на зауженных обшлагах. Заправленная в юбку и перевязанная широким поясом, ее кофта идеально подходила к лицу. Но ярко-красные бусы делали ее снова смешной. Размером с крупную черешню, по всей видимости, деревянные, они глухо брякали при любом ее движении.

– Красиво? – заметив мой взгляд, спросила она, но я понимала, что кроме восхищения, не имею права ни на что!

– Очень! А кофточка как тебе идет! – про кофту я не шутила. Она показывала, что у Глаши имелась талия, крепкая грудь и тонкая шея.

– Тады идем. Будешь как барыня со своей девкой! – воодушевленно прошептала Глаша. – Айда через главные, – она потянула меня к центральным дверям.

Пока мы шли через двор, а потом по улице, я начинала смеяться, как только в поле моего зрения оказывалась подруга: высоко задрав голову, видимо, чтобы бусы не скрывала даже тень от подбородка, она не шагала, а плыла в приплясах. Ставила ногу вперед, потом к ней подставляла следующую. И в это время шумно грызла семечки и пялилась по сторонам, чтобы удостовериться, что ее увидели все.

– Глань, а это ты щас чего делаешь? – спросила я, понимая, что хохот мой начинает ее пугать. Но она ведь не считает, что дело в ней. Любая моя странность тут же зачислялась в набор полученных после ушиба.

– Иду, а чего же ишшо-то? – удивилась Глаша.

– А по двору-то так ты не ходишь!

– А кого там по двору-то привечать? ВаськуХромого или Лексея Рябого? У нас ить женихов-та, – она показала пальцы на руке, позагибала пару и сжала в кулак, – раз, два и на этом все. Все женихи путные в городе! Глядишь, мастеровой какой клюнет, а там вольную выкупит. Я тады мастерскую-то знашь, в каком кулачине держать буду?

Улица была широкой, наезженной, и часто проезжающие брички, верховые и телеги поднимали пыль. Но заметила я, что, завидев меня, некоторые возницы притормаживали, кланялись, а после снова прибавляли ходу.

– Не привыкли они, что барыня пешком по пыльной дороге. Обратно бричку возьмем. Не на себе же переть три мешка-то? – объяснила Глаша. Мне показалось, что иногда она сама догадывается, когда мне нужно пояснить.

Я вертела головой влево и вправо и начала понимать, что это не деревня! Одно- и двухэтажные деревянные строения красивым рядком по обе стороны дороги – не крестьянские избы, а настоящие мещанские дома. Попадались такие, у которых первый этаж был собран из камня. Перед домами большие сады или просто лужайки, отгороженные невысоким штакетником.

За некоторыми заборами, под раскидистыми деревьями слуги ставили столы, стулья, накрывали поздний завтрак для хозяев. По улице не спеша шли мужчины в темных сюртуках, молодые пареньки, оглядывающиеся на нас с Глашей. И я чувствовала, как их взгляды прожигают нам спины. Женщин, одетых как я, не было. И только когда вышли на площадь, от которой улицы расходились лучами, я заметила тех, кто сходил с колясок. Они шли в церковь.

Деревянная, большая, занимающая вместе с высоким забором половину квартала церковь зазвонила. Это означало начало службы. Я глянула на Глашу.

– Даже не думай! Коли до барыни дойдет, нам с тобой одними плетьми не обойтись. Без нее ни ногой, никуда, кроме, куда было велено! – важно, но с нотками страха ответила на мой взгляд Глаша.

Я и не собиралась идти в Храм. Я хотела подойти поближе, порассматривать подъезжающих. Вот чего я хотела.

– Идемте же, барышня, давайте, составьте мне компанию, – парочка молодых людей, появившихся из ниоткуда и подтолкнув нас сзади, тут же поймали меня и Глашу за локотки. – Ну чего же вы такие нерасторопные?  – гомонили парни, давая понять, что это не они только что толкнули нас.

– Руки свои убрали! Валите, куда шли!– неожиданно громко выдала я и принялась осматриваться. Когда поняла, что красть у меня нечего, успокоилась. Глаша проверяла шею. Я улыбнулась краешком рта.

Подняв голову, увидела несколько групп людей, обративших на нас внимание.

– И-идё-ем! – прошептала Глаша и так пригнула голову, как будто нам, чтобы уйти от глаз толпы, придется очень сильно пригнуться. Или же она считала, что так ее меньше видно, или она прятала свои бусы. Я не выдержала и захохотала так, что согнулась пополам. И это на площади… перед церковью!

Глава 10

Пока я бежала, влекомая Глашей в какую-то боковую улочку от людских глаз, пока сердце заходилось боем, вдруг отчетливо почувствовала себя счастливой. Молодость, веселье, ноги, несущие туда, куда хочется, и так быстро, как хочется.

– Хватит! – выпалила я, притормаживая Глашу своей остановкой, – Хватит. Никто за нами не гонится.

– Ой, и попадет нам с тобой от барыни, как расскажут ей про нашу прогулку… – Глаша, тяжело дыша, смотрела назад, туда, где после поворота улочки площадь была уже и не видна. Она словно ожидала погони.

– Где там эта лавка с шерстью? – все еще прислушиваясь к себе, спросила я Глашу.

– Айда, тут маленько еще, – Глашка махнула вперед и, все еще сопя, двинулась дальше.

Улица из полутораэтажных домов явно населена была купцами. Невысокий первый этаж, выложенный из камня, служил лавкой, куда, нагибаясь, входили редкие прохожие. А дальше им приходилось спускаться по лестнице на пару шагов вниз.

Я смотрела по сторонам, словно турист, впервые попавший в незнакомую страну, населенную туземцами, живущими в невиданных жилищах. Глаша не торопила меня, пользуясь во всю прогулкой: грудь у нее снова округлилась, растрепанные на висках космы она подобрала и пригладила руками от мокрого лица к началу тугой косы.

– Веселая ты больно стала, Надьк. Как не ты, – в который раз повторила эту фразу Глаша.

– Так тебя и не понять, какая я тебе больше нравлюсь: невеселая не нравилась, сейчас ты тоже недовольная, – поняв, что запнулась, сделала несколько быстрых шагов вперед и уткнулась в грудь подруги.

– Башкой-то не вертай, под ноги гляди. Чего ты там не видела?

– Ничего не видела. Не помню ничего, Глаша, – тоже в который раз соврала я.

Лавка купца Дерюгина выглядела несколько иначе, чем я себе могла представить: за хорошим дощатым забором высотой чуть выше груди, было целых три постройки. Дом был поменьше, чем у нашей барыни, но тоже красивый: с резными окладами вокруг окон, выкрашенными белой краской, почти что кружевными деталями, собирающимися в узор над каждым окном и под коньком крыши. Большие, что можно было заехать на лошади с телегой, ворота примыкали к дому. А дальше тянулся забор.

Ворота сейчас были распахнуты, и двор представал во всей своей красоте и чистоте. Казалось, даже куры тут не гадили, терпя до курятника. Все было выметено и выскоблено, словно не двор деревенский предстал перед нами, а военный плац.

Я прошла за Глашей внутрь. Тут и там суетились мужики и бабы. Кто-то нес мешки на плечах, а кто-то раскладывал по деревянным настилам шерсть. Она блестела под солнцем, как нефть, разлитая тут и там прямоугольными дорожками.

– Чаво изволите? – мужичок в черных, блестящих от затиров штанах и серой рубахе с косым воротом, завидев нас, направился прямиком ко мне.

– Мы от барыни, – начала я, и он принялся меня осматривать, будто несла я полную чушь.

– От Домны Палны мы от Митрошиной! – вышла вперед Глашка.

– Чаво изволит барыня? – мужичок щурился на солнце, но я видела, что глаза его были голубыми, как небо, а на солнце и вовсе казались прозрачными, бесцветными на фоне очень уж загорелого лица.

– Она три мешка черной шерсти заказывала. Битой, – уточнила Глаша. – Вот, пришли забрать.

– На себе ли, чо ли понесете? – мужичок глянул за наши спины, будто надеялся увидеть за воротами телегу.

– Свихнулся, старый? – бесцеремонно ответила Глаша. Куда нам с барыней, – она мотнула головой на меня. – Чичас заберем, а там коляску поймаем.

Мужичок странно обвел нас недоверчивым взглядом и пошел к дому. От крыльца он неожиданно громко закричал в сторону открытых настежь дверей в дом:

– Матвей Демидыч, это к вам, видать. Выйди, а то, не ровен час, огрею чем эту бабу. А мне в кандалы нельзя: у меня деток малых полон двор.

– Огрей сначала, потом хвастай, мол, управился, – не сдавалась Глаша. Мой веселый настрой вроде даже начал подниматься, несмотря на ситуацию. Она была больше смешной, чем опасной.

Из дома показалась сначала бородатая черная голова. Потом вышел мужчина лет пятидесяти. Зыркнул на нас, и я заметила, как Глаша задрала подбородок.

«Неужто и тут она собралась искать себе суженого?» – подумала я. И не ошиблась. Словно лебедушка, девица подплыла к крыльцу и совершенно чужим голоском вывела:

– Матвей Демидыч, ну что у вас за работники, коли девушек обижают? Мы вот за шерстью от Домны Палны. Забрать, значица, шерсть. Только черную, без единого белого али серого пятнышка требуется, – она теребила бусы и водила бедрами так, будто по дороге у нее лопнула резинка на трусах, и сейчас она хотела незаметно их скинуть.

Я прыснула от смеха и отвернулась. Мой смешок не остался незамеченным, и мужик вдруг будто очнулся от Глашкиного нелепого жеманства.

– Иван, принеси мешки, что позавчера били. На их черные ленты. Это для Митрошиной, – крикнул он в сторону, а потом, зыркнув на нас, вроде как хотел что-то добавить, но не стал.

Тот же мужичок, у которого с Глашей началась и не закончилась перебранка, вынес мешки из добротного, хорошо сколоченного сарая, где ровно и четко работала машина, звуками походящая на паровую.

– И хто тебя за язык-та тянул, дура? – Глаша недовольно сопела, неся пару мешков на плечах. Я несла один, держась обеими руками за те самые черные завязки. Глаша несла пару и пыхтела не хуже той машины в сарае.

– Глань, ну прости, смешно было, правда. И чего ты так виляла там? Неужто и он тебе сойдет за мужа? Старый вроде для тебя, – я чувствовала вину, но смешно было сильнее, чем стыдно.

– Блаженная ты, Надька, правильно барыня говорит. Как есть блаженная. Ни ума, ни хитрости. Так, глядишь, он бы пожалел нас, да коляску свою отправил. А может, и сам бы нас отвез. Ехали бы чичас, как барыни, а в нашем околотке девки бы обзавидовались вовсе.

– А потом бы тебя его жена за космы оттаскала, – успела я вставить между ее причитаниями.

– Нету у его жены. Помёрла. Прошлым летом. Трое детишек у их малолетних осталось. Знаешь, сколько к ему баб сватается? Даже молодки не против на такое-то хозяйство. Глядишь, выкупил бы меня, зажили бы, – мечтательно замурчала Глаша, будто уже представляя себе, как нежится на белых простынях да чай на веранде попивает.

– Так во-от, чего ты так вырядилась. Я-то думала для молодых парней, а ты старика заприметила, – говорить на ходу было тяжело, но я не промолчала, потому что в начале нашего похода Глаша ничего не рассказала о видах своих на Матвея Дерюгина.

– Заглохни и иди себе, барыня деланная, – не зло, но стараясь поддеть, ответила Глаша, а через несколько секунд добавила: – Не старый Матвей Демидыч. Ему до тридцати ишшо жить и жить. Только после смерти жены своей вон как поплохел. Все не оправится.

– А ты, значит, решила, что сердце его сможешь растопить? – тихо  сказала я.

– Чаво ты тама под нос урчишь, как кошка? – поинтересовалась Глаша.

– Ничаво, иди. Скоро уже дома будем, – заметив поворот к нашему околотку, ответила я.

Не обедая, мы переоделись и бросились на реку. Половиков, набухших в воде, оказалось очень много. Деревянные штуковины, единожды виденные в моем детстве в бабкином сарае, оказались средствами для стирки таких вот половиков и грубых полотен. Похожие на скалку валки с тупыми зубцами вместо плоской поверхности приходилось катать, предварительно намылив.

Я радовалась, что можно было ополоснуться, но Глаша следила за мной, предупредительно поставив меня у плотика со стороны, выше по течению. Видимо, сообразила, что если снова юркну под плот, сможет меня поймать.

Я поливалась водой между делом, а потом, несмотря на косые взгляды Глаши, начала мылить свою мокрую рубашку, шею и руки.

– Запылилась? – поинтересовалась она.

– Вспотела с этой шерстью. Слушай, а мы ее не проверили. Вдруг там и правда не черная? Домна нас самих тогда дочерна побьет, – предположила я.

– Не такой Матвей. Никогда никого не обманывал, а барыня и так найдет, до чего доковыряться, – успокоила меня Глаша.

Половики мы вывесили на заборе почти вечером. Солнце еще грело, но комары, почуявшие начало прохлады, уже вылетели на охоту.

Я переоделась, повесила выстиранное платье на веревку за домом. И заметила Нюрку, споро чистящую на чурочке у кухни рыбу.

– Здорово, Ань. Хороший улов, гляжу. А у тебя быстро получается, – начала я, шагая к ней.

– Это у вас работы нету, а мне еще вон сколь надо перечистить. Барыня солить велела, – она указала на большой таз, полный щук. Некоторые еще боролись за свою рыбью жизнь.

– Хочешь, помогу? – предложила я. Не зная, сколько мне здесь еще придется пробыть, я понимала, что с одной Глашей в единомышленниках мне придется тяжело.

– А ты умеешь? – недоверчиво хмыкнув, спросила Нюра.

– Конечно. Чего тут уметь-то, – я осмотрела рыбу. В моем детстве таких огромных щук ловили редко. А если и ловили, то шли они чаще на фарш, потому что были старыми и сухими. Бабушка любила пироги со щукой, луком и сливочным маслом. И я любила.

– Ну, коли умеешь, неси чего вместо табурета, да присаживайся. А я нож принесу, – Нюра почесала нос тыльной стороной ладони, и я поняла, что она не знает, как со мной себя вести. Я всегда касалась лица, когда мне было неудобно или нужно было занять чем-то паузу.

Мы чистили рыбу до темна, сначала молча, а потом я рассказала, что не все помню после удара о камень в реке. Поделилась, что ходили с Гланей за шерстью. И добавила, что удивилась, когда хозяйка уехала так рано.

И Нюра начала открываться.

Глава 11

Заполошные крики поутру заставили вскочить с постели. Мне казалось, что я только-только заснула. Голос Фирса перебивался тихими приказами Осипа Германовича. Пока я одевалась, передумала все, что можно. Странным здесь были не крики, а то, что ругалась не Домна!

Я выбежала в гостиную, кое-как натянув платье. Рубахи были слишком изношенными, чтобы сигать в них по дому среди мужчин. И мне предстала такая картина: Осип Германович шел, тяжело опираясь на трость, а за ним четверо мужиков, среди которых был Фирс. Я отступила, чтобы они, минуя гостиную, прошли к комнатам хозяев.

Когда Осип Германович отошел, я оторопела. Мужики на покрывале несли Домну. Я мигом открыла дверь, пробежала в темную комнату и принялась разбирать постель хозяйки. В спальню прошмыгнула Глаша с чадящей, видимо, наскоро зажженной керосиновой лампой. В рубашке и накинутой на плечи шали, со взъерошенными волосами она была похожа на умалишенную. Не красили ее выпученные то ли от страха, то ли от непонимания глаза и приоткрытый рот.

– А чево это с ей? – оттолкнув меня в угол, чтобы хозяйку могли пронести, прошептала Глаша.

– Думала, ты знаешь. Проснулась от криков, – ответила я растерянно.

– Пропускайте лекаря, – все так же спокойно заявил хозяин.

Мужики вышли, и в комнату вошел тонкий, как жердь мужчина лет шестидесяти. Несмотря на то, что вид он имел заспанный, одет был как на воскресный променад. Присмотревшись, поняла, что китель военный, а значит, лекарь сей прибыл из военной части.

– Выехать велела в ночь. Расстроена была сильно. Но приказала гнать. По дороге сразу и случилось, – Осип рассказывал, казалось, спокойно, но в голосе его слышался страх. – Ругалась, голосила, а потом как будто сдулась. Лицо скривилось, осела на диване как квашня. Домчали впервые за шесть часов!

– Апоплекси-ческий удар, не иначе, – лекарь стоял спиной к нам, забившимся в угол возле окна. Но я видела, что он осмотрел лицо нашей хозяйки. Потом поднял руку, и та плетью свалилась на кровать.

– И долго это… лечить? – голос хозяина все еще был собран, но дыхание сбивалось. Видимо, тяжело ему дался этот путь. Но, к его чести, мужчина не впал в истерику, не угрожал, не мешал врачу.

– Это… – доктор отошел от постели Домны и обратился к Осипу: – Это может пройти само, и тогда Домна Пална останется в кровати до конца своих дней. Или же, – он стал говорить еще тише, – она не переживет сия удара.

В комнате вдруг стало тихо. Слышно было, как в гостиной тикают большие напольные ходики.

– Кто всего ближе к барыне? – лекарь обернулся и, увидев нас, стал переводить взгляд то на одну, то на другую.

– Надежда. Она была с ней все время, – ответил Осип Германович, и я, наконец, оторвала взгляд от поплывшего лица хозяйки и уставилась на хозяина.

– Да, я, – ответила, но в голове было только одно: «домчали за шесть часов». В наше время не нужно быть неврологом, чтобы знать о «золотом часе», о скорой терапии и медикаментах. А тут о них ничего и не слышали еще.

– Присмотрите за Домной Палной. Мы с Осипом Германычем чаю выпьем, – спокойно и с улыбкой сказал доктор и вывел барина.

– Нюрка чайник уже сготовила. Я с тобой остануся, Надя. Гляди, как ее перекочевряжило, – Глаша так и стояла на одном месте с выпученными глазами.

– Барыня, – обратилась я к хозяйке, расстегивая пуговицы на блузке, – Домна, посмотри на меня! – почти приказала я.

– Ты чего? Потише! Она ить тебе припомнит это! – Глаша неслышно подошла сзади.

Я взяла руку хозяйки и, подняв палец, чтобы Глаша помолчала, отсчитала пульс.

– Ничего она уже не припомнит, подруга, – я села рядом с Домной на кровати. – Непонятно, как она вообще доехала эти шесть часов.

– Неужто кончается?

– Кончается, – я посмотрела в полуоткрытые глаза Домны, подняла веко. Ничего хорошего я не увидела и там.

– Надо за попом послать, – прошептала Глаша.

– А что ты им скажешь? Что точно знаешь, что она умирает? – я пожалела, что проговорила свои мысли при девушке вслух.

– Ну… не хорошо отходить без попа, Надьк. Хоть она и была нехорошей да злющей, а не хорошо! – в голосе моей товарки появились те самые завывающие нотки.

– Ладно, сиди тут. Я сама что-нибудь им скажу, – я встала и пошла к двери. Когда оглянулась, Глаша стояла за моей спиной.

– Ни за что тут не останусь. Страшная она, как сама смерть!

– Ладно, за дверью постой, тут, в коридоре, – я оставила Глашу и тихо пошла в гостиную.

– И чего она так отреагировала, Осип Германыч? Давно уже эти слухи ходят, и многих приглашали уже в коллегию. И со многими обсуждали, как поступать с крепостными, – голос лекаря был спокоен и даже несколько ленив. – Все идет к одному…

– Говорил, Николай Ильич, говорил, готовил. Знал, как она отреагирует. И от этого всегда заводил разговор. А тут это приглашение на собрание, черти его дери, – Осип шипел сквозь зубы.

– Так много вы теряете? – уточнил о чем-то лекарь.

– У Домны девять деревень. Это с виду мы скромно живем. А она и особых припасов не делала. Земли покупала да сыну на учебу не жалела. Я-то готов давно ко всему. И уж говорил ей, что так или иначе отмена-то не больно по нам ударит. Ну кто из их сможет выкупить земли-то? Сколько еще лет им придется на нас работать? Тогда и нас не станет уже, а значит, и переживать не с чего.

– В случае все вам останется? – зачем-то поинтересовался любопытный докторишка.

– Не станем пока об этом говорить, Николай Ильич. Поди, все еще как-то образуется, – неуверенно предположив хороший исход, решил поменять тему барин.

– Только Бог ведает, Осип Германыч, только Бог, – кряхтя, но довольно резво, мужчина встал и направился к выходу.

– Я провожу вас. Благодарю, что прибыли быстро, друг мой! – заскрипело кресло барина.

– Не провожайте. Фирс меня отвезет, – дверь хлопнула, и я вышла в гостиную.

– Барин, прости, что нос свой сую, но барыня мне велела, еще будучи в крепости и здоровье, коли сильно занеможет, попа звать, – выпалила я.

– Попа? – барин замер и вытаращился на меня, а потом захохотал. Но лицо его моментально, как у младенца, поменялось: кончики губ опустились, глаза застлали слезы.

– Попа. Так и велела! – уточнила я.

– Думаешь, не подождет это до завтра? – он спросил меня так серьезно, что мне стало страшно. Он смотрел на меня сейчас как на человека, который взял на себя ответственность, сняв с него.

– Нет, барин. Не доживет она до утра. Зовите попа, – я повторила просьбу уже другим тоном, более уверенным. И он крикнул Нюрку.

Когда наша кухарка вернулась с батюшкой, не спал уже весь дом. Народ собирался во дворе, но словно не хотел быть увиденным. Толпились на задах, ближе к мастерской, где жили Фирс и Глаша. Там же рядом была конюшня, и сейчас то там, то тут вспыхивали огни керосинок.

Я постояла возле Домны, отерла ее рот, из которого текла слюна, и, когда во дворе услышала коляску, наклонилась и прошептала в ухо своей недолгой мучительнице:

– Домна, видит Бог, коли могла бы, помогла. Но нет такой возможности. Прости меня, ради Бога. А попа… не знаю, может ты и правда не любишь церковь, но если слышишь, то тебе полегче будет, коли рядом кто-то будет. И за руку тебя подержит. Прости.

Домны не стало к утру. Барин позвал меня и поблагодарил за то, что я посоветовала ночью. Он не спал вторые сутки. Я велела привезти лекаря, чтобы тот дал ему капель для сна. Еще один покойник – хозяин мне был не нужен. Крепостное право отменят только к весне, а нам еще надо пережить зиму. Но теперь у меня есть время все обдумать и решить, как жить дальше.

Глава 12

Осень потянулась проливными дождями, криком улетающих птиц, запахом сушащихся в печах грибов и ягод, утренними молочными туманами, не сходящими порой до обеда.

Первый снег приободрил всех. Город будто выспался, умылся и покрыл нарядную пуховую косынку, чтобы выйти в люди. Дым из труб теперь курился почти постоянно. Запах, знакомый мне с самого детства, вытеснил остатки переживаний. Или же я смирилась, сжилась, свыклась и, как говорила Глаша о женщинах, которые с трудом, но привыкают к новому дому, к мужу, «окортомилась».

– Ежели барин нас сразу из дому не попёр, то, поди, и дальше оставит. А то мне и пойти некуда, Надьк, – Глаша теперь жила со мной в доме хозяина и вечерами, когда вся видимая и невидимая работа заканчивалась, трещала без умолку, будто сорока.

– Мне тоже некуда, Глаш, так что ты не одна. А коли выгонят, то и пойдем с тобой по миру, – особо не вникая в ее рассуждения, я читала свежую газету хозяина. Вернее, не совсем свежую: пресса из столицы сюда доходила недели через две.

– Ты ведь щас весь дом ведешь. Я и не знала, что ты столькому у барыни, Ца-арствие ей Небесное-е, научилася.

– Спать пора, Глань. Давай завтра порассуждаем. Я сегодня полдня комнаты мыла, а вторые полдня починкой занималась. Перед глазами сейчас только нитки да щелки в полу, – я отложила газету и принялась переодеваться.

Носила я теперь простые платья или рубахи с юбками. Наряды, что остались из прошлой жизни, Нади надевала только в город.

Мне хотелось, чтобы время замерло, не торопилось. Ведь с новым законом придется мне, как ёжику: узелок на палочку и семенить в туман со своими мыслями. А здесь тепло, сытно и даже уютно.

Думая, что время еще есть, я засыпала с ладошкой под щекой. Такой привычки я не имела, а значит, у тела моего нового была и своя память.

Ранним утром я вставала досветла, потому что высыпалась, уснув до десяти вечера. Присматривала за голландской печкой, растопленной Фирсом, чтобы барин, проснувшись, пил чай возле нее в тепле. Я стала замечать, что встает он со своего кресла все тяжелее. Мне искренне было жаль человека, который плохого мне ничего не сделал за все время. А даже наоборот: не погнал из дома, не выяснял, чем я занимаюсь и стоит ли меня тут вообще держать.

Осип Германович будто жил прошлой жизнью, только громкоголосой помехи не стало. И теперь чай пить за газетой или очередной книгой стало гораздо приятнее.

Но нет-нет, а глянет на стул Домны, будто забывшись, хочет чего-то сказать, а ее не оказывается там. И тогда плечи его опускаются. Любил ли он ее? Думаю, да. Столько лет жить с человеком, даже не с самым хорошим характером, вырастить сына, вести дела. Даже вот пить чай ежедневно!

– Етить ее, спину мою. Будто Домна не померла, а уселась сверху, – прошептал он надсадно, вставая после завтрака.

– Осип Германович, а может и такое быть. Коли на себе все нести, то и спина заболит. Может, тревожит чего-то? – задумавшись, брякнула я и, опомнившись, прикрыла рот ладошкой.

С самоваром в руках, будто статуя, замерла Глаша. Мне показалось, что я телом почувствовала, как она представляет нас, живущих на улице.

– Надежда, это все не дело. Это болтовня одна и цыганщина. Говорят, хорошие костоправы на ноги ставят даже не ходящих. Да вот где их разыскать, тех костоправов? – он, как и я, ответил автоматом, а потом резко посмотрел на меня, будто перед ним только что заговорил самовар.

– Давайте намажу спину прогревающей мазью. У Домны Палны ее много осталось. Я знаю, как мазать и какими движениями. Она меня и учила. Говорила, что ей какой-то дохтур из Троицка показал, – я ковала, пока горячо. Мне барин нужен был сейчас как воздух. От его здоровья зависела моя жизнь и покой.

– Не смеши, Надюшка, ой не смеши! – захохотал он, и на его смех в двери постучали. Кто-то открыл. Долго шептались в прихожей, а потом вошел Фирс.

– Рано ты, Фирс. Опосля обеда поедем. Спина болит… мочи нет. А Надежда вот предлагает втереть какие-то специальные мази барыни покойной, – Осип не успокаивался, хохотал и держался за живот.

– Да я не за энтим, барин. Там, – Фирс мотнул головой в сторону передних ворот для пущего понятия, где именно, – к вам пришли, барин.

–И кто так рано? Неужто без договоренности нонче до обеда не ждут, а ежели я еще не одет? – барин, в отличие от его покойной жены, часто перенимал речь своих дворовых.  Или же он так и жил всегда: с людом по-людски, а с важными персонами по чинам?

– Лекарь там. Ну, тот, что Домну Палну… – Фирс не мог подобрать слова, потому что «лечил» сюда мало подходило. Я бы сказала, «прикончил».

– Зови, зови, чего доброго человека на холоде держать? – поторопил его барин и с долей ненависти посмотрел на свое кресло.

Пока я снова накрыла чай, сбегала за пирогами до кухни да обернулась, за столом в гостиной велась беседа. Я не особо интересовалась сплетнями, которые тут были основной темой, но прислушивалась. Только так я могла получить какую-никакую информацию.

– Значит, Николай Ильич, вы ко мне с простым визитом? Ра-ад, рад, что не по делу. Давно вас не видел, – барин присел на стул Домны. Стул был повыше. И его спине, прижавшей, видимо, уже сильно, на нем было поудобнее.

– Не совсем-с, хотя… да. Пришел справиться о вашем здравии, Осип Германович.

– Да все нормально, только вот спина чегой-то побаливает, но… – тут барин снова начал смеяться, и я поняла, что сейчас он расскажет доктору о моем предложении.

Так и случилось. И они несколько минут смеялись. Но лекарь потом даже не вспомнил о жалобе и не соизволил выяснить, откуда растут ноги у этой боли.

– Так вы говорите, что и дело у вас имеется? – напомнил внимательный во всем Осип.

– Да… – лекарь мялся, будто собирался просить денег в долг, но все никак не мог на это решиться.

– Говорите, говорите. Не раз вы меня выручили, так и я, может, коли не помогу, так насоветую чего, – барину стало интересно, и я заметила, как во взгляде его что-то блеснуло.

– Хорошо, так и быть. Я понимаю, что вам сейчас не до… не до… В общем, моя сестра Степанида Ильинична, как вы знаете, вдовствующая дама, но при доме, при сыновьях и дочерях. Но женщина еще не пожилая и…

– Помощь, коли нужна какая, не стесняйся, Николай, говори, как есть. Коли в моих силах, помогу, – решил помочь ему барин. А я вдруг поняла, что вот так вот баб расписывают только в двух случаях: либо хотят чужую жену похвалить, либо ее, значит, эту бабу в жены кому-то набивают.

– Хочу предложить вам ее в супруги, – на выдохе выпалил лекарь и замер, вперив колючий карий взгляд в барина.

– В супруги? – барин даже не напрягся, потому что, судя по всему, и не понял.

– Как есть в супруги. Негоже вам, дорогой Осип Германович, одному. Молоды вы еще, сильны и… одному-то ой как несладко в нашем возрасте, – торопился описать все причины лекарь.

– Это мне, что ли, супругу? – почти по слогам спросил Осип.

– Вам. Коне-ечно, не сейчас, а летом или даже осенью, чтобы траур соблюсти, – умасливал лекарь, заметив, что барин глядит на него вовсе не зло, а даже расположен к обсуждению сей темы.

– Никола-ай Ильи-ч, ми-илый! – затянул барин, будто хотел покрыть все факты собеседника очень жирным козырем в виде препятствий, но начал хохотать. От души, громко, как хохотал давеча надо мной.

– Н-ничего смешного, Осип, ни-че-го! – Николай Ильич даже привстал в кресле, будто хотел показать, что оскорблен.

Но хозяин мой не заметил бы сейчас не только этого движения его. Если бы в избу вошли с гитарами цыгане с медведем, то и их бы проигнорировал.

Убежал гость, так и не дождавшись путного ответа. Барин смеялся, повторяя одно: – Эт я, што ль, жаних? Я? Осип Германыч? Я? Жаних?

Когда он успокоился, то посмотрел на свое кресло, а потом понял, что сидит на стуле Домны, и плечи его поникли.

К вечеру барин не мог сесть. Спину пересекло. Фирс бегал вокруг, отправил за лекарем, но тот не явился. Сказали, что выехал из части по делам.

Я, ничтоже сумняшеся, сходила в комнату преставившейся хозяйки, забрала пахнущую камфорой и эвкалиптом мазь и заставила Фирса проводить меня в комнату к хозяину. Тот лежал в странной позе и боялся пошевелить.

– Нервы это все, барин, – начала я, понимая, что сейчас он меня выгнать не сможет. – Мять спину пока нельзя, но вот намазать разогревающей мазью намажу. Фирс вам рубаху подымет, одеялом вас накроет. А я намажу. А утром вы на завтрак не вставайте, в постель еду принесем. И на двор не вставайте, Фирса оставьте тут  с вами на ночь, да вот хоть на диване, –  указала рукой на диванчик с деревянной спинкой, густо сдобренный подушками с кисточками.

– Эт чего ты, Надежда, приказы раздаешь? Окортомилась без барыни? – прошептал барин. Видимо, даже говорить громко боялся. Знала я, что это такое. Тут не то, чтоб повернуться – пукнуть, пардон, страшно.

– Не окортомилась, барин. Нам без вас жизни не станет, сами знаете. Так о ком я должна заботиться, как не о вас. Вы ж умный человек, должны понимать. А коли мы не станем, мигом вас заженют. Глазом моргнуть не успеете, как на шею сядут и ноги свесят. Не посмотрят, что спина и без того натружена!

– Ой, не смеши меня снова, Надежда! И так дышать боюсь, – Осип Германыч с трудом сдержался. – Скоро сами по себе станете, – прошептал он, поддавшись Фирсу.

– Станем. Только вот коли захотим. Выбор, сам понимаешь, барин, небогатый. А теперь пусть Фирс принесет подушки все из спальни барыни и подложит под спину, – я решила не приказывать сама, а давать советы.

Через пяток дней барин был как новенький. Даже присел два раза. А говорил, что не приседал уж лет десять, не меньше.

Тогда он меня и перестал звать Надькой. Теперь называл Надеждой. И говорил это так, будто не имя совсем произносил:

– Надежда, теперь вся надежда со спиной только на тебя!

Глава 13

Барин все лавры своего лечения быстро отдал мази, которую я использовала. Я не переубеждала, потому что природу своих знаний мне пришлось бы высасывать из пальца. А Надежда, судя по рассказам Глаши, родилась и выросла тут, в городе Верхнеуральске Оренбургской губернии. И сызмальства жила при барыне. Сосать из пальца какую-то историю своих знаний пришлось бы так тщательно, что стало бы возможным накачать губы безо всякого силикона, или чем их накачивают до размера вареников?

Когда через месяц барин снова начал держаться за спину, я предложила повторить «втирания». На что он ответил однозначным отказом и для убедительности открыл мне тайну:

– Фирс мне уже втирал опять эту мазь. Я ведь, дурак, поверил, что помогает, и отправил его в Троицк. А когда там не оказалось – в Оренбург! Не действует она больше. А накупили десять банок!

– Давайте я попробую. Может, он неправильно мазал? – я косила под дуру, как могла, но хозяин оставался непреклонен. Мне оставалось только ждать очередного момента, когда сопротивляться он не сможет.

Момент такой настал аккурат перед Рождеством. Может, запас его терпения вышел, а может, этому посодействовало письмо, пришедшее накануне. Но барин на ужин не вышел. Нюра, все новости из барского дома выпытывающая у Фирса, с которым у них явно были отношения, мне и рассказала, что барину еще хуже, чем было.

– Подговори Фирса провести меня в комнату к барину, – помогая Нюрке мыть посуду, я коснулась темы будто случайно.

– Дык коли не помогает ему, чего ты сделаешь? А лекарь тот вообще с ним говорить не хочет. Я так и не поняла, отчего разлад у них случился! Ведь частым гостем был всегда, и Осип Германыч ему вечно во всем помогал. И семье его помог здесь, в Верхнеуральске, закрепиться, – Нюра строила из себя барышню понимающую и часто рассуждала о хозяйских делах как знаток. Я не мешала ей таким образом самоутверждаться, чем заслужила ее расположение и даже была зачислена в подруги.

Это и раздражало Глашу, которая всегда появлялась в кухне, когда там была я. И вечно у нее были причины, хоть и такие глупые, что дураку бы стало понятно.

– А ты попроси. Меня же барыня учила, как мазать, по каким линиям на теле, как сильно давить. А Фирс и не знает этих тайн! – не унималась я, заметив, что Глаша вошла с ведром воды, хотя ее и не просили о помощи.

– Ты чего? Когда надо, не допросишься! А чичас пришла и воды принесла! – заметив Глашу, Нюра уперла мокрые руки в бока и уставилась на нее.

– Ну, коли ты помощь не принимаешь, то она потом и не принесет, – я попыталась заступиться за свою блаженную подружайку, явно пришедшую по мою душу.

– Барин там… – мотнула головой в сторону дома Глаша, – мычит, как телок. И в гостиной слышно. Слезы на глаза накатываются! Надо спасать его, Ню-урк! – Глаша начала переходить в режим голосового воя над покойником.

– Дело говорит Гланя. Коли сляжет, кому мы тут нужны? Все пропадет! – подтвердила я так вовремя начатое нытье Глаши.

– Ладно, айдате отсель. Кликни мне Фирса, уговорю его, – Нюра вытерла руки о передник, сняла его, бросила на табурет и принялась прилаживать выбившиеся из косы пряди.

Дома, в тишине, разбиваемой только мерным тиканьем часов, слышалось и правда, как сказала Глаша, мычание.

К барину в комнату входить было строго запрещено. Я ходила из угла в угол, надеясь, что Нюра уговорит Фирса.

Глаша привела его сама. Наверное, проводив к Нюре, ждала у кухни.

– Пустое это, Надя, пустое. Чего его мучить. И так третью ночь не спит!

– Скажи Нюре заварить зверобой. Он воспаление снимает. Пусть туда хвоща добавит и чабрец! – твердо приказала я Глаше. – А мы с Фирсом пойдем барина напором брать. Защемило у него опять. Надо хотя бы снять защемление пока боли.  – вслух я проговорила зря, потому что Фирс уставился на меня, как на сумасшедшую.

– Ладно, – проводив взглядом Глашу, Фирс постучал в дверь спальни и, заглянув, кашлянул. В ответ ему было мычание.

– Идем, – я распахнула двери и, не спрашивая, прошла в комнату, подтолкнув перед собой сомневающегося мужчину. Домна научила меня здесь одному: не надо спрашивать. Надо приказывать. Мужики эти: что один, что другой, по сути, жили у нее «под каблуком». И пока не опомнились, нужно было брать «быка за рога».

– М-а-э, – проскрипел барин и, попытавшись обернуться к нам, часто задышал, поймав очередной болевой укол.

– Вот вам, барин, говорила уже, что нам ваше здоровье выгоднее, чем вам самим. Повторюсь еще раз при Фирсе, чтобы подумал, коли в следующий раз такое сотворите, – важно пройдя к постели, я указала Фирсу на одеяло. Отвернулась, пока тот поднимет длинную рубаху на барине и накроет весь его стыд одеялом.

– Сейчас мы вместе аккуратно его перевернем. Так, чтобы ноги выпрямил. Только о-очень медленно. Я держу за плечи, а ты тяни ноги, – приказала я, и Фирс моментально выполнил. Я про себя поблагодарила ту самую идею с женским верховенством, пришедшую мне на ум недавно.

Густо намазав спину и поясницу вонючей мазью, купить которую удалось только на рынке у киргизов, я принялась гладить, чтобы разогреть напряженные мышцы. Пока болевой синдром не снят, особо стараться нельзя. Но разогретые мышцы куда охотнее расслабляются, а значит, и нерв скорее отпустит.

Почувствовав под руками расслабляющиеся и становящиеся мягкими мышцы, услышала и ровное дыхание.

– Заснул! – радостно прошептал Фирс. – Как есть заснул! Две ночи уже мучается, – в глазах мужика сверкнули слезы.

– Больше не скрывай, Фирс. Ты сам не знаешь, по каким мышцам гладить, – я поучительно зыркнула на него, и он выдохнул.

– Чего это такое, эти мышицы? – переспросил он.

– Корову колол? Ну вот. Там мясо видел, собранное в мешочек?

– Видал! И сухожилия знаю.

– Вот это мясо и есть мышцы. И между ними где-то зажало нервы, – как ребенку, не вдаваясь в серьезное объяснение, поведала я.

– Не понять мне там ничего, ведь не лекарь я. А ты где такому научилась? – Фирс неуверенно посмотрел на меня, будто начиная в чем-то подозревать.

– С барыней мы как-то ездили в Троицк, – решив идти ва-банк, начала я и тут же замолчала.

– А! На ярмарку! – сам подсказал Фирс.

– На нее! И там был лекарь этот…

– Верно, там много всяких. Барыня особливо те ряды хивцев да бухарцев любила, – Фирс присел на край табурета, и я заметила в его голосе тоску по барыне. Глаза будто заволокло туманом и вот-вот должны были заблестеть от слез. Я отвернулась, продолжая гладить поясницу.

– Вот там и научили. А я пробовала на барыне. Руку набила и теперь чую руками, где мять, где давить, а где не сметь даже гладить!

– Так вот отчего она до смерти прямая и проходила. Кабы не этот указ, кабы не сбор этот, – Фирс закачал головой, как это делала Глаша перед тем, как начать свои причитания.

– Знаешь чего, Фирс? А ведь так вот скрутить в бараний рог может и от сильного переживания! Может, случилось чего? Новость какая барину пришла? – закинула я удочку. Фирс задумался, и я заметила, как брови его поднялись.

– Письмо от молодого барина пришло как есть, Надежда! Читал, ругался там в комнате, а потом встал с трудом, – ответил охотно Фирс, чувствуя, что помогает барину сейчас хоть и не руками, а вот вспомнил, о чем просят!

– Вот видишь! А в прошлый раз чего приключилось накануне? – пока «язык» был горячим, надо было выведать все, что хотела. Да и мои рассказы про массаж Фирс обязательно передаст барину, да еще и отсебятины для красоты добавит. Вот и не придется мне, может, больше приступом брать скрючившегося барина.

– Да кто его упомнит чичас, Надежда? – Фирс явно был расстроен.

В комнату постучали, и в приоткрытой двери появилась голова Глаши.

– Отвар готов. Нюрка заварила цельный чайник! – отрапортовала «подруга дней моих суровых».

– Перелей через ситечко и принеси сюда с кружкой, – я накрыла храпящего уже барина и позвала Фирса выйти со мной.

– Спи тут, в доме. Да хоть лавку у спальни поставь. Как проснется, напои отваром. И завтра в постели, прежде чем кормить, последи, чтобы кружку выпил. Не давай еще вставать. Пусть пару дней отлежится. И это… письмо где от барина молодого? – я боялась, но решила уточнить, насколько можно наглеть.

– Это не дело, Надежда, нельзя нам у барина в секретере шарить. А просить его и не стану! Не по рангу мне такое спрашивать. Не нашего с тобой ума дело! – твердо поставил точку Фирс и, накинув тулуп, вышел из дома.

– Опять, наверное, расстроился барин, Надь. Не приехал сын ни на похороны к матери, ни на девятый, ни на сороковой день. Говорят, он во Франциях. А ишшо говорят, мол, учебу в Петерхбурге бросил. Барин как узнал, так и закручинился, – выпалила девка, пялясь на меня.

– А чего ты раньше не сказала? – прошипела я сквозь зубы. – Нам барина надо беречь и лелеять. Иначе достанемся этому моту. Все по миру пойдем, Глаша. Теперича, как чего нового услышишь, говори сразу.

 Слухи слухами, а мне хотелось точнее знать, как у нас обстоят дела. И письмо в этой ситуации сильно помогло бы мне. Но торопиться здесь нельзя, потому что в случае неудачи меня из спасительницы быстро переведут в совсем неприятный статус.

Глава 14

Неделями массажа я спасала своего покровителя. С перерывами на пару недель, чтобы понять: работает ли мой метод, прежде поставивший на ноги многих. В случае с Осипом Германовичем его ущемление начинало обостряться в результате переживаний.

Спустя, наверное, месяц у меня получилось добраться до секретера. Но там я нашла только документы. Ни одного письма не увидела. А еще спустя месяц и вовсе забыла о нем.

После Рождества жизнь потекла совсем тихо: я научилась вышивать, вспомнила уроки труда, где наша довольно рукастая Мария Павловна пыталась вбить в нас азы женского рукоделия. Но я тогда не особо загоралась хоть чем-то. А здесь мне просто нечем было заняться, если только Нюра не пригласит в кухню. Да и она вечерами вязала носки, вела починку летнего.

Так мы и просиживали вечера в гостиной у камина, когда барин уходил спать. Глаша и Нюра рассказывали новости из города, из окружающих его деревень, а Фирс, приносящий дрова, задерживался на наших посиделках все чаще и чаще.

Я даже начала чувствовать себя своей среди этих людей, начала понимать, о чем и о ком они говорят. Под громкое тиканье часов прошел январь.

– Говорят, дорогу от Троицка перемело. А до нас вьюги ишо не дошли, – Фирс рассказывал барину новости, пока тот обедал.

– Никуда без них, Фирс. Коли в феврале нас не тронет, то март сугробов надарит. Знаешь ведь, что в марте бродячую собаку может занести. У меня другие переживания, – хозяин глубоко вздохнул и скривил губы.

Я поражалась тому, что Осип Германович вел себя с Фирсом как ровня. В этом доме он родился, вырос, знал все премудрости и особенности края. Домна же, городская до мозга костей, до последнего не смирилась с жизнью на чуть ли не окраине государства, как она говаривала. И не простила этого супружества Остапу.

Сейчас в доме царил мир. И как бы это не было цинично, я радовалась, что ее не стало. Здоровая атмосфера позволяла барину говорить с нами громко, разъяснять непонятное, да и вести себя не как барин вовсе.

Мы не наглели. Не был барин слабым, не был злым. Оттого все его уважали и сами торопились сделать все по делу, да так, чтобы он заметил и непременно похвалил.

– В феврале объявят об отмене крепостного права, – выпалил он громко и замер, глядя на нас с Фирсом. Я в этот момент ставила на стол самовар, а Фирс готовился его раздувать.

– Чего? – переспросил Фирс.

– Перестанете вы быть крепостными, Фирс, – взгляд у барина был таким, будто он сообщал любимой собаке, что спасти ее не может.

– Да куда мы от вас денемси? У нас жись уложена иначе, чем у тех, кто на земле, – хмыкнув, сказал Фирс.

Я помнила, что по-новому стилю это произойдет в марте, а до смены стиля еще было время. Организатор этой самой смены стиля Володя Ульянов родится еще только через девять лет.

В воздухе еще не было революционной ноты, даже намека не было. И от этого мне было спокойно. Лет тридцать-сорок можно жить себе и не задумываться о будущем.

– Да и те, что на земле… – барин опустил глаза. Я чувствовала, что он хочет поговорить, но понимает: обсуждать с нами любую тему будет равнозначно, как со стеной.

– Да ясно ведь, что не просто так ее раздадут. Землю-то, – вставила я и заметила, как барин поднял на меня глаза.

– Ясно? – переспросил барин.

– Конечно. Она ж барская земля-то, – я старалась, как могла, передать свои мысли чуть ли не детским языком. Но мне хотелось, чтобы Осип увидел во мне собеседницу.

– Так, Надежда, именно. А люди что на это скажут? – он вытаскивал из меня не информацию, он считал, что заставляет меня напрягать мозг, и, как терпеливый учитель, не говорит ответ, а помогает намеками.

– Кто-то недоволен останется, а кто-то, у кого забот полон рот, примется работать, чтобы выкупить. Да ведь цена земли-т… у-уххх, – я закатила глаза, как это делала Глаша.

– А ты молодец, девка! – зародившийся в барине интерес к моим мыслям обнадеживал. Пусть я первое время побуду ученой обезьянкой. Я не против. Но через время он допустит меня к своим мыслям. И может даже поделится тем, как обстоят дела в его поместье.

– Да куда мне до вас, барин. То ведь все на на виду, как на ладошке лежит. Коли представишь, и сразу ответ понятен. А меня не гоните, я, поди, пригожусь вам, Осип Германыч. И по дому могу, и по кухне, коли Нюрка взбрыкнет да уйдет за волей этой. Не поймут ить они сразу, что там, на воле кабала еще тяжелее. Над ними ведь не хозяина не станет, а защитника!

– Куда уж тебя гнать-то? Не выдумывай. Вы с Фирсом первые, кто на довольствие поставлен будет. Ежели захотите, конечно, – голос барина зазвучал радостнее. Значит, я просто озвучила то, что он хотел слышать.

На следующий день Фирс ворвался в гостиную прямо в тулупе. Барин дремал в кресле после обеда. На его груди покоилась газета, которую я караулила, как ястреб.

– А? Хто? – Осип всхрюкнул ото сна и чуть было даже не вскочил, когда услышал стук двери.

Я посмотрела на Фирса ненавидящим взглядом.

– Прости, барин. Так к тебе гости, – поняв, что натворил, он попятился. – Пускать прикажешь али отправить обратно?

– Кто там? Ты можешь сразу говорить? – вставила я, как самый главный охранитель покоя хозяина. Да, я в такие минуты чувствовала себя русской борзой, вскидывающей морду на каждый шум. Но раз мне была уготована судьбой эта роль, я исполняла ее ради своей же безопасности.

– Барыни какие-то. В карете приехали. Забыл я, как зовут-то. Сказали мне, а я, пока бежал, все забыл! – Фирс мял в руках шапку, а с шубы начинало капать на светлый половик.

–Веди гостей, – барин, вздохнув, встал. Я подала ему трость.

В гостиную ввалились две женщины. Благо работница в прихожей помогла им раздеться. Они важно вплыли в шикарных, словно собирались на бал, платьях.

– Осип Германович, как же я рада вас видеть! – замельтешила та, что постарше. Лет ей было примерно как барину. Полноватая, но не толстая. Морщин на ее лице почти не было, и это позволяло считать ее моложе. Но руки и шея их обладательницы меня никогда бы не обманули.

– Лукерья Митревна, душенька, – баюном замурлыкал наш барин и пошел навстречу, – это как же вы изволили зайти на огонек? Чему я обязан таким гостям?

– Решила, раз вы сами не зовете, надо идти! – Лукерья имела шикарный бюст, наваливающийся на корсет, но шею и декольте закрывало кружево платья. Она знала, что можно и что нельзя. Часики на запястье, небольшой, но явно золотой гребень в волосах, чарующий взгляд – все это выдавало в ней модницу и бывшую красавицу.

– Простите, душенька, но пока я в трауре. Да и здоровье, знаете ли… подводит… решил не докучать своим кислым видом, – барин, пока его знакомая фыркала над его самооценкой, указал мне принести чай и все к нему.

Когда я вошла за Фирсом, несущим самовар, Лукерья всплеснула руками:

– Ой, все никак не привыкну, что у вас по-деревенски, а Лидия тоже так любит, правда, Лидонька? – Лукерья повернулась к женщине, пришедшей с ней.

Я наконец рассмотрела вторую гостью, и она мне откровенно не понравилась: светлые с проседью волосы, узкое, будто изможденное лицо, тонкие, туго сомкнутые губы. Платье вишневого цвета с воротником под горло, черное кружево, где надо и где не надо. Она походила на вдову с большим стажем.

– Правда, Лукерья Митревна. Правда! —только и сказала бледная Лидия. Эмоций ее лицо не выражало совсем. Статуя, а не женщина.

Они точно не были подругами. Яркая, живая, гомонящая, темноволосая, хоть и тоже с проблеском седины, восхищенная всем Лукерья, была антиподом Лидии. Такие редко дружат. Ну, или дружат тогда, когда это необходимо.

– Рад, что вы зашли. Только коли знали бы, что будут такие гости, то и стол бы собрали по… – начал было барин. Но Лукерья тут же перехватила бразды правления в свои руки и даже чай бросилась наливать барину сама. Подавала все Лидии, чтобы тот получил и чай, и варенье из рук гостьи.

И тут мне стало все понятно: это очередное сватанье!

Глава 15

Река Урляда, впадающая в великолепный могучий Урал, покрытая льдом, стала любимым местом для игр детей. А я старалась встать утром пораньше, переделать все дела и до того, как Осип Германович выйдет из своей комнаты, облаченный в тяжелый теплый халат, нагуляться и надышаться морозным утренним воздухом. По тропам, натоптанным вчерашними детскими хороводами, можно было дойти до другого берега. С него наше поместье выглядело просто огромным. Находясь среди построек, казалось: вот оно всё, прямо перед твоими глазами. И только глядя с противоположного берега, можно было осознать весь масштаб усадьбы.

Привычка просыпаться рано пришла с возрастом, когда мои сынишки уже сами поднимались по звонку будильника. Видимо, наступил тот самый момент, когда сладкий сон перестает быть милым спутником, отпускает тебя даже в дни, когда ничего не запланировано. До этого я вставала тяжело, нехотя. А сейчас, как только я открывала глаза, на меня снисходило счастье: впереди новый день, новые люди, новая глава жизни.

Я вдруг поняла, что крепостной я была в прошлом, а не сейчас. Да, конечно, мне посчастливилось попасть в этот дом, в эту девушку. Но, в сравнении с моим прошлым, теперь у меня был опыт, знания и огромное желание творить свою жизнь самой.

Таким вот розовым от рассвета, морозным и прозрачным утром я совершала свой «обход». Прежде другую сторону реки иногда проходили мужики с топорами за поясом, а кто-то уже ворочался с вязанкой нарубленных хворостин. Но сегодня, на мое счастье, на реке я была одна.

Летом устье снова загудит пароходами, голосами людей, собирающихся у причала. Берега наполнятся мычанием стада, направляющегося на поле. А сейчас, зимой, когда кажется, будто природа отвоевала себе немного времени на отдых, можно было услышать, как ухает в лесу сова, как трещит лед.

Было в этой тишине еще одно прекрасное отличие: отсутствие гула самолетов, который всегда действовал на меня удручающе. Мне казалось, что какой-то неведомый огромный зверь плачет вдалеке. И его тоска передается мне, отчего я чувствую его печаль всей кожей.

В коротком каракулевом обдергайчике, как его называла Глафира, было не жарко. А вот руки в огромных кусачих варежках из верблюжьей шерсти изнывали от жары.

Замерев, я смотрела в девственно чистое небо. Вдруг за моей спиной со стороны леса захрустел снег. Осторожно. Так, словно кто-то аккуратно, боясь быть замеченным, хочет подойти ко мне сзади.

Охнув, я обернулась и заметила высокого кареглазого мужчину. Да, по сравнению с возрастом Наденьки, это был взрослый мужчина. Я же, ещё не забыв свой прежний возраст, могла идентифицировать его как молодого чуть за двадцать лет юношу.

– Простите. Не хотел вас пугать. Я бы еще стоял и ждал, но нога затекла так, что невмочь, – его губы растянулись в совершенно милой улыбке. Глаза блестели от слезы, которая возникает часто на морозе.

На нем не было шапки, но высоко накрученный, весь в изморози от дыхания шарф, видимо, должен был защищать уши. Тулуп с расстегнутыми верхними пуговицами и валенки были в снегу.

– Вы там упали? – зачем-то спросила я и немного отошла с тропинки.

– Нет, просто… снег с деревьев слетел в самый неожиданный момент, – голос его звенел в тишине чисто и гулко, словно гитарная струна.

– Я думала, что одна гуляю здесь так рано, – опять заметив, что он смотрит на меня безотрывно, вставила я.

– Обычно я не делаю этого, но, если вы гуляете каждое утро, я готов составить вам компанию, – мужчина сделал шаг вперед, стянул рукавицу и протянул ладонь, – Евгений!

– Я Надежда, – быстро освободила правую руку, а мой новый знакомый быстро взял мою и поцеловал.

Не понимая, как реагировать, я отвернулась и пошла в сторону дома. За спиной под его шагами хрустел снег.

– Вы ведь из усадьбы Осипа Германовича? – раздалось за моей спиной. Я радовалась, что тропка узкая и идти по ней можно только по одному.

– Да, я… крепостная, – на всякий случай, чтобы не обманывать хоть и одетого просто, но явно не деревенского паренька.

– Это скоро исправят, – довольно радостно ответил Евгений.

– А вы? Наш сосед? – я понятия не имела, кто в соседях у моего барина. Да и гостей при Домне в доме не было.

– Почти. Мы живем в Троицке. Мой отец Фома Демидыч Рушанский, – ответил он, но мне опять нечего было сказать.

Когда мы дошли до развилки, где моя тропинка вела напрямик к усадьбе, Евгений остановился на своей дорожке и повернулся.

– Завтра вы снова придете сюда гулять? – спросил он.

– Возможно. Но это не точно. Рада была знакомству, – коротко ответила я, присела, чуть поклонившись, и поторопилась к дому. На берегу с полными ведрами на коромысле уже стояла Нюрка. А Фирс, собранный в свой огромный, клочковатый, как лешак, тулуп, пытался обойти ее.

Каждое утро Фирс долбил топором затянувшуюся за ночь прорубь. Но никогда не носил воды: шел от реки пустой. Воду хоть в дом, хоть в баню или для скотины носили женщины.

– Жениха приглядела, смотрю? А я все думала, куда ты в такую рань ходишь, – хохотнула Нюра и, покачивая бедрам, пошла передо мной к кухне.

– Еще чего! – хмыкнула я, как это делает Глаша. – Просто человек. Шел с того берега.

Пока я шла до дома, вспоминала его карие, будто две темные смородины, глаза, красивые, рельефно выточенные скулы этого «просто человека». И поняла, наконец, чего мне не доставало в знакомстве с ним. Губ! Я так и не увидела их за шарфом. А он ни разу не опустил его, хоть и видно было, что неудобно ему от сырой из-за изморози, колючей, наверное, одежины.

Барин за завтраком, да и потом в течение дня будто вспоминал случайно гостий, пришедших с «взаимовыгодным предложением» и, хмыкнув, начинал улыбаться. Сначала мне казалось, что эти предложения ему льстят, но потом поняла, что ему и правда смешно.

– Такие вот Лидии щас повалят, как мартовский снег: липкие да крупные, – не отводя от лица газеты, сказал он после обеда.

Я сидела в кресле возле окна и довязывала чулок дожидаясь момента, когда хозяин вот-вот опустит газету. Она накроет его лицо, а потом послышится привычный уже, тарахтящий звук. Нет, он не храпел. Он надувал щеки и фырчал губами, как лошадь, только тихо.

Естественно, я промолчала, потому что, как говорил мой сын, в случае, если что-то его не касалось: «не барское это дело». Мне сейчас эта поговорка подходила просто идеально.

– Ну а ты-то чего думаешь, Надежда? Пора мне женихаться, али еще не созрел? – он, наконец, опустил газету, и я увидела блестящие, со смешинкой глаза.

– Не мне вам советовать, барин, – начала я, но увидела, как уголки его глаз опускаются, и продолжила: по мне, так вы еще не нагулялись, чтобы жениться.

– Вот! И я про то же! – блеск в его глаза вернулся, а потом и губы растянулись широко, будто этого он и хотел.

– Пошто оно вам, Осип Германыч? Вы у нас еще жених хоть куда. Надо выбирать так, чтоб алмаз попался! А так с бухты-барахты только кошки женятся, – я поддала «жару», проверяя, правильно ли я его поняла, и хозяину захотелось «попетрасянить».

– О! Так и знал я, Надежда, что в тебе поболе есть, чем снаружи видно! – теперь барин уже хохотал от души. А у меня в душе словно оттаяла какая-то веревочка, отвечающая за благодарность, и захотелось, чтобы этот человек успел побыть счастливым.

Потом мы обсуждали надвигающуюся отмену крепостного права, о которой, похоже, знали даже собаки, сидящие на цепи и от этого меньше брехавшие: видать, тоже надеялись на вольную.

– На днях гости прибудут, – барин будто вспомнил о плохой новости и будто посерел лицом. – Уберитесь в закрытом крыле с Глафирой. К субботе чтоб. И стол надо накрыть, встретить.

– Да ведь там комнаты Петра Осиповича! – я подняла взгляд от вязания.

– Он и прибудет, – как отрезал барин и снова поднял газету, обрывая ту самую веревочку доверия между нами.

Был четверг. Значит, гость прибудет послезавтра. Непонятно мне было только одно: отчего же барин так не рад? Да, не приехал на похороны матери, не поклонился родительнице, не поддержал отца. Но ведь единственный сын!

Сложив вязание в корзинку, я тихо вышла из комнаты, чтобы с чёрного входа через двор направиться в кухню к Нюре. Надо было составить меню, нагреть воды, а потом с Глафирой мыть комнаты, которые казались мне музеем. Их ценность для Домны была велика. Но она так и не узнала, что ее значимость для единственного любимого ею человека оказалась нулевой.

Глава 16

Утро следующего дня никак не включало прогулки, поскольку мыть, скоблить да готовить нужно было с раннего утра. Нюра хорошо знала, что любит молодой барин, и упросила почтить память преставившейся барыни, хоть эдак.

Для холодца печь растопили с раннего утра. Парили сушеные ягоды для пирогов. Фирс даже в Троицк за кофе поехал. Квашня пузырилась из кадок, из кухни при каждом открытии двери пар валил похлеще, чем из бани.

Мы с Глашей отмыли все: от стен до пола. Кое-где подкрасили косяки и караулили, чтобы заполошные служки не вляпались в наше творчество.

– Развели смуту, будто вроде губернатора ждем. Велика честь его так встречать, – бурчал хозяин. Но суматоху наблюдал с затаённой радостью. В дом, словно после долгого отсутствия, вернулась жизнь.

Я представила эту самую жизнь молодой деятельной хозяйкой, долгое время путешествующей или учащейся где-то в большом городе, вернувшейся в комнаты с занавешенной мебелью, тонким слоем пыли и остановившимися часами. Да, именно отсутствие этого размеренного «тик-так-тик-так» лишает, на мой взгляд, жизни любое помещение.

В нашем доме все будто закружилось в вальсе: кто-то натирает окна и мурлычет под нос песенку, кто-то ползает по полу, проверяя, нет ли пятен на плинтусах, а кто-то натирает пол, да так, что в нем отражается теперь даже люстра.

– Барину приятно будет, что его ждут, Осип Германыч, – ответила я, поднося ему чашку чая в кресло. Он отложил газету, на которую я, естественно, уже имела виды, принял чашку с блюдцем, и лицо его на секунды просветлело.

– Да, Наденька, приятно, когда дома тебя ждут. Только вот… – он точно хотел что-то сказать еще, но, видимо, решил не рушить эту суету, так сильно похожую на настоящую жизнь.

Я решила, что барина гнетет безответственность сына. Но как-то выгораживала молодежь. Может, он, понимая, что так и так не успеет к похоронам, боялся приехать в дом, где всегда встречала любящая маменька. А может, горевал так, что в постели провалялся лицом к стене несколько недель. А отцу о своем состоянии не сообщал: не хотел тревожить.

Представляя на месте молодого барина моих сыновей, не верилось, что по своей охоте они не приехали бы на мои похороны. А потом вспоминала, как далеко они от родины и сколько сил и времени им понадобилось бы, чтобы выехать. Становилось больно и грустно. И я понимала старого барина и еще больше от этого жалела.

Вечером все уставшие, но чрезвычайно довольные, завалились спать, чтобы утром, еще до рассвета, начать самый важный этап приготовления – подготовку стола.

Барин спал, как всегда, часов до семи, и мы ходили на цыпочках, чтобы случайно не нарушить его отдых. Я вечером специально подала ему чай с ромашкой и мятой: представляла, как он нервничает.

И только когда он вышел к завтраку, вчерашний гомон набрал обороты.

– Фирса не видать, – барин знал, что его верный помощник самолично поедет встречать молодого барина, но так он задал вопрос: «уехал ли Фирс?».

– Фирс поехал заранее на вокзал, чтобы встретить барина прямо от вагона, – уведомила я, подавая чай. Осип отказался от завтрака, видимо, чтобы поесть с сыном.

– Я тебе доверяю, Надежда, и комнаты Петра проверять не пойду. Я не Домна, мне лишь бы чисто, гладко, да глазу приятно. Протопили там?

– Да, барин. Три дня с усердием, чтобы не чувствовалось, что нежилое. А со вчерашнего вечера двери в крыло распахнули, чтоб дух домашний там поселился.

Мне уже самой не терпелось встретить этого баловня судьбы. Надеялась, что барин повеселеет.

Карета подъехала к усадьбе почти в обед, хоть и ждали их не позднее десяти часов. У хозяина разболелась на этом фоне голова, и я, накапав ему капель, отправила полежать. Парнишку отправляли узнать, пришел ли поезд. Тот вернулся с вестями, что пришел и что молодого барина Фирс забрал.

Где их черти носили, так никто и не понял. Ровно до момента, когда Фирс, присвистывая, подогнал карету на зимнем ходу аккурат к крыльцу. Сундуков и шляпных, по всей видимости, коробок привязано было на седлах выше крыши. Внутри меня шевельнулся смешок о барине-моднике.

Сначала из открытой двери показалась нога в черных брюках и лакированном ботинке, потом и весь барин. Тонкий, высокий, в черном пальто с воротником из чернобурки, но с непокрытой головой. Темноволосый, с игриво изогнутыми усиками, темноглазый как отец. От матери он точно унаследовал нос и рыхлый подбородок. Эти детали его несколько портили, но все же красавцем его можно было назвать без условий. Он осмотрелся, и я уже приготовилась, что сейчас как раз к выходу отца сделает шаг к дому, и сердца, отягощенные горем, встретятся. Но он повернулся к карете.

И помог выйти яркой, чужеродной в этих снегах, как заморская птичка, барышне в желтой юбке. Ее короткое манто с широким капюшоном из какого-то короткошерстного белого зверька всем давало возможность оценить тонкую талию. А женщинам удивиться крою почти прямой юбки с турнюром-хвостиком. Все они привыкли видеть барышень в кринолинах.

– Петр, – голос барина я услышала позади себя. Обернулась. Хозяин вышел без пальто.

– Батюшка, – молодой человек расстегнул пальто и поднялся на крыльцо. Проходя мимо, он обдал меня таким флером чего-то безумно шипрового, что у меня защипало в горле.

– Иди скорей сюда, – голос Глаши я услышала уже после того, как она оттащила меня к углу дома, подальше от крыльца.

– Да чего ты? Я так хотела посмотреть на их встречу! – зло прошипела я и уже направилась было обратно к моему месту обзора, но Глаша вцепилась, как клещ.