Темнота в тебе бесплатное чтение

Я не верю в свет

Не верю, что все травмы можно исцелить

Иногда по осени болят старые переломы или растяжения

А у некоторых людей болит душа

После смерти близкого

После пережитого насилия

Причем необязательно быть его жертвой

Всякая душа ранится о жестокость

Те, кто причиняет боль, калечат себя так же, как те, кому они делают больно

Я не верю в свет

Но верю в то, что можно жить дальше

Просто жить дальше

И дышать

Пролог

Пол только кажется чистым. На самом деле на нем рассыпаны то ли крошки, то ли мелкие камешки. Никто их не замечает, потому что все приходят сюда в уличной обуви. А он стоит голыми коленями, и камешки больно впиваются в кожу. Но это хорошо. Чем больше боли сейчас, тем лучше ему будет потом.

– Руки на бедра.

Голос Верхней звонкий и твердый, как бриллиант. Клинком иссекает ее волю на его теле, сжимает на шее петлю, оставляя лишь немного пространства, чтобы дышать. Хотя даже дышать он сегодня будет с ее позволения.

Он кладет раскрытые ладони на бедра. Глаза плотно закрыты. На них шелковая повязка и кожаная маска поверх.

Здесь у него нет имени. Он безликий и безымянный. Просто сгусток боли. Но внутренняя боль вот-вот превратится во внешнюю – и на время покинет тело.

– Протяни пальцы.

Он делает, что велено – раскрывает ладони еще больше, вслепую вытягивает пальцы, прекрасно зная, что за этим последует. Страх ползет между лопаток, стискивает сердце, обливает плечи холодом. Хочется сжать кулаки, спрятаться, убежать. Но это неверное желание. Ненастоящее. На самом деле он х о ч е т того, что сейчас произойдет.

Тонкий свист рассекает воздух. Жгучая боль лижет пальцы. Ему не надо видеть, чтобы представить, как резко краснеют кончики и набухают капельками готовой пролиться крови.

Еще. Снова. Три удара подряд – он понимает, что все это время не дышал. Только вздрагивал, пытаясь совладать с собой и не отдернуть руки.

Розга – а это, несомненно, она – жалит, как скорпионье жало. Когда воздух заканчивается, приходится рвано вдохнуть. Вместе с выдохом из горла вырывается короткий стон.

– Я не разрешала тебе голос!

Он до крови закусывает нижнюю губу, но поздно.

– Ты помнишь правило?

Сердце колотится о грудную клетку, словно хочет ее пробить. Он прекрасно помнит правило – оно вырезано на коже сотней лезвий, выжжено десятками сигарет. Его не связывают – но двигаться нельзя. Рот не затыкают – но никаких звуков ему не позволено. Он должен терпеть. Пока сможет.

– Количество ударов удваивается. Сколько ты получил?

– Пять, – его голос хриплый и совсем тихий.

– Это значит?..

– Десять, – еле слышно роняет он. И тут же в тревоге думает: он не сможет держать мел. Они же договаривались: осторожнее с руками. – Госпожа…

– Я не разрешала тебе разговаривать.

Бедро обжигает новый удар. Розга ложится неровно, Верхняя явно не примеривается. Но удары отсчитывать не забывает. Ровно десять. На последнем – он пришелся так близко к члену, что стало по-настоящему страшно – все-таки вскрикнул.

– Что я тебе говорила? Встать!

Но встать невозможно – слишком затекли ноги. Он все-таки пытается – и неловко падает набок. Съеживается в позе эмбриона, но не решается закрыться еще и руками. В бок втыкается что-то острое. Вечно анализирующий мозг подсказывает – каблук. Это тонкий металлический каблук.

– Двадцать ударов на кресте. Вставай.

Чьи-то руки тянут его, заставляя подняться, пристегивают к кресту. Запястья холодят стальные крепления, грудь прижимается к прохладной кожаной обивке. Он не успевает вдохнуть, когда первый удар – по быстрому, резкому укусу кисточки он понимает, что это кнут, – обжигает спину. После третьего способность анализировать испаряется. Меркнет в неоновых вспышках, сопровождающих каждый удар. Боль подхватывает его и качает, как мать испуганного ребенка, уносит прочь из этого места, из истерзанного тела и измученной головы – далеко, где нет людей и времени. И его тоже нет.

Кажется, он кричит. Это кричит его тело, прикованное за руки и ноги к Андреевскому кресту. Даже пытается вырваться на последних ударах, когда на спине уже не осталось живого места.

…В чиллауте с него снимают маску и повязку. Тонкие пальцы Верхней почти не касаются лица. Ему холодно, ногам зябко от кафельной плитки. Тело бьет мелкая дрожь, но он не позволяет себе ей поддаться. Нужно возвращаться с небес на землю. Но сначала…

– Ты можешь кончить.

Миниатюрная женщина с чуть раскосыми глазами сидит напротив. Она затянута в латексный костюм, обута в доходящие до бедер ботфорты. Ожившая эротическая фантазия – прекрасная и безжалостная.

Он несмело накрывает член саднящими пальцами.

– Ну! – торопит Верхняя, и он начинает несмело водить ладонью вверх и вниз.

Вверх и вниз. Прикрыть глаза и подумать о том, что с ним сделали. Позволить возбуждению разрастись, смешаться с болью, затопить сознание. Но боли все же больше. Ее всегда должно быть больше. Только так он сможет вынести собственное существование.

– Ну!

От израненных подушечек больно. А как больно будет промокать их перекисью… Тело его коротко содрогается, из груди рвется всхлип, пальцы заливает белая жидкость. Верхняя молча подает ему салфетку. А потом вдруг превращается в обычную женщину: ее взгляд смягчается, рука тянется погладить его по плечу.

– Ну ты как? – с сочувствием спрашивает она.

Он вытирает руки салфеткой и ищет глазами свои вещи. Неуклюже встает и вытаскивает из кармана брюк портмоне, оттуда – две пятитысячные купюры. Кладет их на край дивана, чтобы не отдавать женщине в руки: дурной тон.

– Хорошо.

– Сам оденешься?

– Вне всяких сомнений.

Взяв с дивана купюры, женщина уходит. Он остается в чилауте один. И тяжело, со свистом, вздыхает.

Часть 1. Беспомощность

Глава 1

Дурацкое имя Хася – сокращенно от Ханна – досталось ей от прабабки, а той наверняка от ее прабабки. Имя казалось Хасе занудным и древним и подходило скорее какой-нибудь монахине, а не девочке, которая, как ни одевалась, напоминала себе колобка. Милого, с мелированными прядями и невинно-голубыми глазами – но колобка.

Пока росла, Хася обещала себе сменить имя, как только ей исполнится восемнадцать. Но когда восемнадцать все-таки исполнилось, она была так занята поступлением в институт, что совсем об этом забыла. Сначала ЕГЭ, выпивший все силы, потом подача документов, месяц ожидания как на иголках – и вот заветное “Поздравляем, вы поступили!” высветилось на экране ноутбука.

Прижав к себе учебник французского для продолжающих, Хася почему-то заплакала. Может, это какая-то ошибка? У них столько абитуриентов. Мало ли, перепутали. Выслали по ошибке.

– Мам, – прошептала она. – А вдруг это ошибка?

Мама сидела за кухонным столом и, несмотря на утро субботы, проверяла отчеты по отгрузкам. Она подняла голову и поправила на носу очки в черной оправе.

– Так позвони да спроси, Хася. У них же есть секретарь?

Вытерев слезы, Хася кивнула. Чего она ревет, правда? Позвонить и спросить. Делов-то.

Ответили только с третьего раза – первые два было занято.

– Приемная филологического факультета, – сказал равнодушный голос.

– Здравствуйте. Извините, пожалуйста. Я хотела спросить… – Хася глубоко вздохнула, ругая себя, что не подготовила фразу заранее. – Меня зовут Ханна Фролова. Я правда поступила?

– Одну минуточку, – ответила девушка, и Хася услышала, как щелкает мышка в далеком кабинете. – Анна Фролова?

– Ханна, – привычно поправила Хася. Ее имя вечно путали. – Ханна Фролова.

– Вы зачислены на отделение французской филологии. А что такое? Передумали?

– Нет! – Хасе на секунду показалось, что мир потемнел. – Я очень хочу у вас учиться!

– Тогда ждем вас. – Судя по голосу, девушка улыбнулась. – Всего доброго.

Положив трубку, Хася дала себе волю: несколько раз порывисто вздохнула и даже всхлипнула.

– Мам, – тихо позвала она. – Я поступила.

– Конечно, поступила, Хася, – пробормотала мама, не отрываясь от отчетов. – Ты же столько готовилась.

Хася действительно поступила. И даже успела проучиться чуть меньше месяца. А потом все рухнуло.

Год спустя

Хася стояла перед зеркалом и думала о том, как ненавидит свое тело. Оно предательски напоминало обо всем, что случилось за последний год. Кожу бедер и живота испещряли розовые, еще не успевшие побелеть растяжки, груди, из которых одна была немного больше другой, казались Хасе уродливо вытянутыми. Интересно, когда переспала с тем парнем, она была в лифчике или без?

Она, наверное, никогда уже не узнает.

За последний год Хася научилась мастерски избегать свое отражение, хотя шкаф с встроенным зеркалом стоял прямо напротив ее кровати. Перед сном она разглядывала холст с «Акколадой», просыпаясь, сразу смотрела на будильник, потом в окно. Перед выходом, уже одевшись, все-таки бросала на себя беглый взгляд – проверяла, что из хвоста не торчат петухи, а худи достаточно длинное, чтобы закрыть бедра, – закидывала на плечо рюкзак и шла в прихожую.

Но сегодня обходной маневр не сработал. Хася проснулась за час до будильника и, размышляя, что надеть, незаметно для себя оказалась перед зеркалом. Белесый утренний свет гладил округлые щеки, шею со складкой и мягкий живот, разливался по рыхлым бедрам, щекотал колени с ямочками. Хася распахнула шкаф и вытащила лифчик без косточек. Первое время после операции у нее почему-то страшно болела грудь – пришлось перейти на белье, которое больше прикрывало, чем поддерживало. Боль прошла, а привычка носить топики осталась.

Хася быстро натянула джинсы, просторную толстовку и захлопнула дверцу.

– Хася, ты встала? – позвала из-за двери мама.

– Да, мам!

Год назад она вскакивала, чуть не вприпрыжку бежала умываться, первая приходила на пары, занимала ближайшее место к доске и мечтательно раскладывала перед собой ручки разных цветов: синюю – для обычного текста, зеленую – чтобы подчеркивать важное. Правда, год назад она училась на отделении французской филологии, а не русского языка, куда ее запихнули после восстановления на факультете.

Какое-то время Хася пыталась убедить себя, что дело в этом. Надо перетерпеть первый курс, дождаться, пока отчислят кого-нибудь из французов, показать идеальное знание языка – и вуаля. Она вернется к своим и займется любимыми куртуазными романами.

Но прошло уже четыре дня с начала учебы, и Хася постепенно понимала: даже французский не вернет ту радость, с которой она раньше бежала на пары.

Почистить зубы, выпить с мамой кофе без сахара, позавтракать почти безвкусным творогом – она питалась диетически скорее по привычке, чем с реальной надеждой похудеть. Перед работой мама теперь читала отчеты коллег – за год ее повысили до финансового директора. Тщательно прокрашенные каштановые локоны падали на лоб, когда она склонялась к кипе пронумерованных листов.

Хася выскользнула из-за стола.

– Наелась? – спросила мама.

Хася кивнула.

– Как учеба? – Отодвинув отчеты, мама принялась чистить банан пальцами с аккуратным розовым маникюром.

– Хорошо.

– Тебе нравится?

– Конечно! – Пришлось добавить в голос бодрости, чтобы мама не расспрашивала дальше. – Я же этого хотела!

Хася вышла в коридор и, стараясь не смотреть в зеркало над тумбочкой, влезла в растоптанные ботинки.

– Пока, мам! – Она оделась и, нащупав в кармане куртки ключи, открыла дверь.

«Я же этого хотела», – беззвучно повторила Хася и закинула на плечо тяжеленный рюкзак.

***

Первой парой в пятницу стоял удивительно бесполезный предмет под названием «Библия и культура». Он был обязательным для студентов всех направлений, и в огромную первую поточку набилось полфакультета. В прошлом году Хася уже успела прослушать введение и первые главы Библии, но решила добросовестно ходить с самого начала. Мало ли, что она упустила?

Поточка напоминала амфитеатр: от массивного преподавательского стола в самом низу к потолку тянулись ряды узких парт и жестких лавок. Долго сидеть на них было больно, но Хася точно помнила, что год назад эти лавки казались ей самыми удобными в мире.

Преподаватель – седовласый дедулька с ястребиным взглядом из-под косматых бровей – сгорбился за столом, открыл выцветшие записи и начал лекцию еще до того, как все расселись. С третьего ряда Хасе было слышно его через слово.

– Извините, можно, пожалуйста, погромче? – донеслось сверху.

Бусины проницательных черных глаз заскользили по студентам.

– А ты садись ближе в следующий раз, – беззлобно ответил дедулька. Хася видела, как дрогнули его костлявые пальцы, сжимавшие дужки очков. – Вот и услышишь.

Лекция продолжилась. И сотворил Бог Небо и землю… и увидел Бог свет, что он хорош… Хася рисовала на краю прошлогодней тетрадки чахлый цветочек. С чего Бог взял, что свет хорош? Зачем было отделять его от тьмы?

И благословил их Бог и сказал: Плодитесь и размножайтесь.

Кончик ручки замер на недорисованном стебельке, и во рту стало кисло от привкуса алкоголя. Хася знала, что это иллюзия, она сейчас пройдет. Нужно только немного подождать.

Кислота растекается по небу, уходит в горло. Жидкость обжигает до самых легких, становится нечем дышать.

Позже Хася узнала, что это был абсент. Могла бы спросить. Могла вообще не пить – ее ведь никто не заставлял. Не обманывал.

Она сама виновата.

Ручка прижалась к мозоли на среднем пальце и уперлась в синюю точку на бумаге. Хася сглотнула и принялась конспектировать лекцию.

Заново.

***

В коридоре у седьмой поточки толпились первокурсники. Хася разглядела у одной девушки толстый том “Лингвистика. Основы”, который та прижимала к груди. Странно – в прошлом году учебник был другой. Этот – темно-синий, в супер-обложке, явно новый: в таком оформлении выходили монографии доцентов и сборники научных работ. Хася точно помнила, что год назад учебник назывался «Введение в языкознание» и едва не рассыпался в руках.

Она подошла к девушке – та была ее на голову выше, широкоплечая, в мужской белой рубашке с запонками – и спросила:

– Привет. Извини… А нам разве уже выдали список литературы?

Первокурсница опустила взгляд. Глаза у нее были ярко подведенные, черты лица – правильные, крупные, брови – густые и явно не выщипанные. Хася уже как-то видела ее на лекциях у русистов, но никак не могла вспомнить имя.

– Нет. Но у нас же Ольшевский ведет. – Девушка плотнее прижала к себе книгу. – Это его монография.

– Ольшевский?..

В прошлом году “Введение в языкознание” читал скучный дядечка лет восьмидесяти. Он кряхтел себе под нос и еле передвигался, а во время лекции открывал учебник и даже не скрывал, что попросту его пересказывает. И звали его точно по-другому.

– Он лингвист, – терпеливо ответила девушка.

– Да понятно, что не математик… – пробормотала Хася, пропуская косяк спешащих куда-то нимф в длинных платьях. Не иначе, с классического отделения. – А что про него известно вообще?

Любительница мужских рубашек любовно погладила учебник.

– Если у него не сдать итоговый на отлично, в лингвисты потом не попасть. Придется идти в литературоведы, – на последнем слове она презрительно выгнула бровь. – Он сам пишет всем рекомендации. Говорят, антирекомендации тоже.

Хася потерла переносицу. Преподаватель, который сам пишет кляузы на учеников? Ему, что, девяносто?

Дверь поточки открылась, и первокурсники повалили внутрь. Хася привычно вжалась в стену, пропуская остальных. В итоге, когда она наконец вошла, все места в центре и на галерке были уже заняты. Видимо, молва о кляузнике успела дойти до остальных, и сидеть на линии огня никто не хотел. Хася окинула взглядом узкие лавки и со вздохом опустилась с краю первого ряда.

В аудитории царил полумрак, огромные окна от пола до потолка большей частью закрывало тускло-белое полотно. Такие использовали обычно, чтобы приглушить свет во время показа слайдов. Хася с тоской глянула на уходящие под потолок ряды парт, за которыми уже расселись притихшие первокурсники. Перед некоторыми лежал синий учебник. В серединке Хася заметила пару свободных мест. Подумала было просочиться, но остановила себя. Придется для этого поднимать людей, протискиваться, извиняться… Ну его.

Хася достала из рюкзака тетрадь с прошлогодними лекциями и шлепнула на узкий стол. Не съест же он их на первой лекции, в конце концов.

В аудитории зажегся свет – так резко, что стало больно глазам. Гулко хлопнула дверь. У двери стоял мужчина в брюках и вязаной безрукавке поверх темной рубашки. Он был худой, сутулый, руки держал за спиной и оглядывал аудиторию равнодушным, но вместе с тем цепким взглядом, будто хотел навсегда запечатлеть то, что видел. Дольше всех его взгляд задержался на галерке, и Хася порадовалась, что не сунулась туда.

Ольшевский – а это, несомненно, был он – молча прошествовал к доске, взял мел и в полной тишине написал на ней большими печатными буквами: “Язык”. Когда он повернулся спиной к залу, стало видно, что волосы у него длинные и черные, собранные резинкой в тонкий хвост.

Ольшевский обернулся и, опершись на спинку ветхого преподавательского стула, без предисловий произнес:

– Что такое язык?

Голос у него был глубокий и хорошо поставленный, как у всех, кто привык вещать на большую аудиторию. Ольшевский снова вцепился взглядом в притихшие задние ряды и сказал:

– Язык – это система знаков.

«Он сам с собой разговаривает?» – подумала Хася, на глаз пытаясь определить, сколько преподавателю лет. Он точно был старше, чем все известные ей аспиранты, старше, чем парни из прошлогодней компании, но моложе маминого друга. А тому сколько – сорок? Сорок пять?

– Система знаков… – Ольшевский вернулся к доске и нарисовал четыре линии, отходящих от “языка”. – Служит для коммуникации, – он написал “коммуникация” так мелко, что Хасе пришлось сощуриться, чтобы разглядеть. – Имеет материальное выражение… Понимается и признается группой людей… Четвертый признак сообщите мне на следующем занятии. Теперь к функциям языка.

Он встал за кафедру на возвышении и принялся рассказывать про функции, которым обладал язык. Про словесный знак, знаковую природу и семантику, про структурированность и внутреннюю логику, которая должна быть понятна больше, чем одному человеку, а желательно группе, иначе освоить язык не получится… На элементах языка Хася перестала записывать и почувствовала, что ее клонит в сон. Надо будет тоже достать себе этот синий учебник. Если Ольшевский его написал, наверняка там должна быть вся информация.

В аудитории раздался звонкий щелчок. Ольшевский стоял с согнутой рукой и, судя по всему, только что щелкнул пальцами.

– Что за знак я вам сейчас подал? – спросил он, пристально оглядывая студентов.

Аудитория оживилась.

– Это знак “внимание”!

– “Посмотрите на меня”!

– Вы подзываете собаку!

Хасе показалось, что уголок рта Ольшевского дрогнул, но с ее места было толком не разглядеть.

– Еще?

– В Древней Греции щелчок пальцами использовался музыкантами и танцорами для поддержания ритма и назывался “аполекео”, происходящее от глагола “апокротео”, что дословно и значило «щёлкать пальцами», – раздался звучный голос из недр аудитории. Хася не стала крутить головой, но на говорящего обернулись все, а Ольшевский качнул подбородком, точно кивал сам себе.

– Отличный пример, – негромко сказал он. – Знает ли здесь об этом кто-то еще? – И тут же сам себе ответил: – Вряд ли. Знаю ли я об этом? Если да, то перед нами элемент хоть и тайного, но языка, который понимают минимум двое. Если нет, то молодой человек, возможно, не в себе или только что это выдумал.

Сверху возмущенно крякнули, но Ольшевский сделал неопределенный жест ладонью – дескать, помолчите.

– В древнегреческом действительно существовал глагол “апокретео”, а пальцами щелкали в основном для поддержания ритма в танце. Только в средние века жест получил дополнительную коннотацию привлечения внимания. Но нам сейчас эта информация нужна для иллюстрации основного признака языка как знаковой системы. Систему должны уметь распознавать другие люди. – Ольшевский сошел с кафедры и, заложив руки за спину, начал неспешно прохаживаться вдоль первого ряда. – Основное задание этого семестра: разбейтесь на группы и найдите, опираясь на полный перечень признаков из первой главы, новый язык в современном мире. В конце месяца будет коллоквиум, где группы представят свои выводы, – на этих словах Ольшевский, дойдя до края ряда, остановился, и Хася почувствовала едва уловимый свежий запах. Эвкалипт? Мята? Что-то похожее она вдыхала, когда подхватила гайморит.

Чтобы не смотреть на лицо преподавателя, она сосредоточилась на его руке – пальцы были тонкие, узловатые и почему-то красные, как будто обветренные.

– А можно не в группах? – спросил звонкий голос откуда-то слева, и Хася узнала девушку, прижимавшую к себе учебник Ольшевского.

Тот поднял голову, но не повернулся. Взгляд замер на выключателе у входа в поточку.

– Сколько человек в аудитории? Человек сто, полагаю, – Хася уже не удивилась, когда он ответил сам себе. – Сколько продлится коллоквиум, если каждый будет представлять свою тему в одиночку? Часов пять или шесть по самым лучшим предположениям.

– Но чисто теоретически можно? – продолжал напирать голос. – Не все же будут по-одному.

Хася вспомнила преподавателя прошлого года, древнего, как эта аудитория. Он бы наверняка выгнал наглую студентку. Или спросил фамилию, чтобы запомнить, кто посмел ему перечить. А Ольшевский вдруг сказал, не отрывая взгляда от выключателя:

– Компромисс. Группы от двух до пяти человек. Продолжим.

Хася пометила в тетради «от двух до пяти» и с облегчением выдохнула, когда преподаватель вернулся на кафедру, унося с собой запах болезни и трав.

***

После языкознания стоял семинар по литературоведению. Преподавательница пообещала разбирать в этом семестре тексты только самых современных авторов, а не всякий зашквар. Она так и сказала – “зашквар”, и Хася, чуть не задремавшая на вводной части, встрепенулась. Но потом речь пошла о предмете и методологии, и она снова погрузилась в сонное состояние. Мысли то и дело соскальзывали к заданию Ольшевского. Разве можно найти новый язык? Существует вроде какой-то искусственный – эсперанто, кажется? Но он не новый. Или им предлагается, как Толкину, создать все с нуля? Но ведь тогда единственным человеком, кто поймет эту систему знаков, будет автор. Может, поискать какой-то тайный язык? Говорят, в древних сектах был свой. А если это окажется разновидность латыни? Или народный диалект одного из древнегерманских языков? Хотя Ольшевский же сказал: найти в современном мире. Может, задание заведомо невыполнимо? Но тогда зачем давать его первокурсникам?

И отдельный вопрос – с кем его делать?

Хася сидела в углу небольшой аудитории и задумчиво разглядывала людей, которых весь учебный год должна была называть одногруппниками. Из двенадцати человек одиннадцать были девушки. Единственный парень сидел перед ней – узкоплечий, худой, в просторном полосатом свитере. За первой партой в ряд набились три подружки в модных пиджаках и стильных однотонных рубашках. Это, наверное, платницы – Хася слышала, что на русском отделении больше всего платных мест. Туда ссылали тех, кто недобрал баллы на романо-германском отделении или как Хася – вернулся из академотпуска.

За второй партой в самом центре аудитории, разложив перед собой пенал и маркеры для подчеркивания, заседала поклонница Ольшевского. Она слушала лекцию, сложив руки на груди и чуть откинув голову, точно мысленно проверяла все сказанное на верность. Хася подумала, что, пожалуй, немного завидует: она бы никогда не села в центр класса, не смотрела на преподавательницу в упор и уж точно не выкрикнула бы в поточке на сто с лишним человек, что хочет делать задание одна.

Будто почувствовав, что на нее смотрят, девушка обернулась. Хася тут же опустила глаза и принялась записывать лекцию, которую помнила с прошлого года почти наизусть.

За скучным литведом последовала скучная морфология русского языка. Бабулька с ежиком розоватых волос строгим голосом рассказывала про части речи, и на Хасю вдруг накатила тоска. Зачем она вообще вернулась на филфак? Мечтала заниматься куртуазными романами, а в итоге слушает про морфологию. Может, стоило выбрать что-то другое? Или вообще пойти работать. Даже мама сказала, что высшее образование в наши дни необязательно. Хоть в кафе иди официанткой – или одежду продавай, если хочется. Хуже ты от этого не станешь.

Но Хася знала, что станет. И дело было не в одежде, да и вообще не в работе. Просто она так хотела этого. Специально учила французский. Сдавала ЕГЭ, хотя ЕГЭ по французскому сдать почти нереально. С таким трудом поступала на ромгерм, чтобы в результате оказаться в аудитории, где им говорят, что кроме существительного и глагола в русском языке есть прилагательное, числительное и местоимение.

Хася сидела на ступенях лестничного пролета и крутила в руках браслет из блестящего черного бисера – один из первых, который сделала прошлой зимой, пытаясь вернуть себя к жизни. Надпись из золотых бусин гласила “Tu peux tout faire” (“Ты все сможешь” (фр)).

Сможешь, как же. В последние полгода она только и делает, что не может. Сначала хоть немного сбросить вес. Потом восстановиться на французском отделении. Теперь вот – заставить себя встать с проклятой ступеньки, чтобы дойти до лифта, спуститься на первый этаж к гардеробной и наконец-то поехать домой.

Хася спрятала браслет в карман и встала. Пешком поднялась на десятый этаж к кафедре зарубежной литературы, проверила прибитый к двери список спецкурсов и постучалась.

Никто не ответил – тогда Хася, набравшись смелости, толкнула дверь. На кафедре пахло старыми книгами и пылью – как, впрочем, почти в любом уголке филфака. За дальним, спрятанным за стеллажами столом сидела молодая девушка в длинном вязаном платье. Она подняла на Хасю глаза и миролюбиво улыбнулась:

– Вы к кому?

“Аспирантка”, – подумала Хася и снова расстроилась. Аспиранты на курсы не записывали. Но она все-таки попыталась:

– Я на спецкурс хотела записаться. По средневековым романам. Но, видимо…

– Подождите. – Аспирантка поднялась, и Хася почувствовала, как в груди затеплилась надежда. Как будто кто-то пообещал ей новогодний подарок, хотя до Нового Года было еще далеко. – “Образ Прекрасной Дамы во французском рыцарском романе”? – Девушка достала папку с полки одного из шкафов.

– Да. Но я хотела спросить, можно ли, если я на русском отделении…

Аспирантка смерила ее задумчивым взглядом, точно прикидывала, могут ли русисты что-то понимать в рыцарских романах.

– А язык вы знаете? – уточнила она.

Хася горячо закивала.

– Я в прошлом году на французское поступила. Точнее, во французскую группу. Но потом ушла в академ, и сейчас я на русском… – Она говорила сбивчиво, с каждым словом все больше убеждаясь, что ничего не получится.

Но девушка вдруг взяла ручку и спросила:

– Как вас зовут?

– Хася. Ханна Фролова.

– Тут есть одно место. Я впишу вас. По вторникам в четыре часа, соседняя аудитория. Только если не сможете читать по-французски…

– Смогу! – воскликнула Хася и сама испугалась, что повысила голос.

***

Вечером Хася рано пошла спать. Точнее, сказала маме, что идет, а сама закрылась в комнате, зажгла ночник и уселась за стол – свое любимое место. Угловой стол с надстроенными полочками, напоминающий секретер, хранил в себе ее увлечения: по ящичкам были распиханы склянки с дорогим чешским бисером, на пробковой доске висел список оплаченных заказов с браслетами, под ней лежали кассеты с древнеирландскими балладами. Рядом стояли учебники французского и гордость ее коллекции – «Роман о Тристане и Изольде Белокурой, королеве Корнуэльской» на старофранцузском. Папа привез его из Парижа, когда она не то, что по-французски, а даже по-русски читала с трудом. В детстве Хася часто рассматривала картинки с Изольдой в серебристо-белом платье и глазами синими, как морская вода. Она мечтала вырасти и стать похожей на нее.

Но выросла и стала собой.

Хася вытащила книгу с темноватыми газетными страницами – вместе с ней в руки выпало сложенное письмо. Взгляд выхватил строчки из середины:

«Я всегда считала филологию скучной, но ты описываешь интересно. Про романы я бы послушала».

По почерку было видно, что рука у пишущего дрожала: буквы прыгали, строчки кренились набок. Год назад, поступив на филфак, Хася увидела на стенде объявление о социальном проекте: пенсионеры переписываются с молодежью. Там было что-то про наведение мостов и новых друзей – Хася особенно не вчитывалась. Она готова была участвовать не раздумывая во всем, и с готовностью вписала свое имя и адрес. По жеребьевке ей выпала некая Наталья Леонидовна из Нижнего Новгорода. Они начали было переписываться, но потом случилось то, что случилось, и переписка заглохла. Хася не могла заставить себя рассказать правду. А как иначе объяснить паузу в учебе, не знала.

Последнее письмо пришло полгода назад. В нем проницательная Наталья Леонидовна спрашивала, куда пропала ее “девочка-филолог”.

Хася тихонько постучала по столешнице длинными ногтями. Девочка-филолог вернулась. Разве нет? Теперь все будет, как раньше. Как она и хотела.

Она взяла чистый лист бумаги и застрочила:

Дорогая Наталья Леонидовна!

Простите, что пропала. Столько всего случилось за последнее время. Если начну все пересказывать, просижу полночи.

После перерыва я снова вернулась на факультет. Сегодня даже записалась на спецкурс по средневековым рыцарским романам. Вы упоминали, что послушали бы от меня про филологию. Может, начнем как раз с них? Их писали в XII–XIII веках, а главными героями чаще всего становились странствующие рыцари и прекрасные дамы. Конечно, рыцари влюблялись в дам, стремились заслужить их благосклонность и ради этого совершали подвиги. Например, Парцифаль из одноимённого романа пять долгих лет искал Святой Грааль. А Зигфрид, хотя он, строго говоря, герой эпоса, а не романа, победил дракона. Тристан прикинулся нищим и перенес Изольду через ручей, чтобы потом перед лицом Господа она поклялась: "Никто кроме моего мужа и этого нищего не держал меня в объятиях!" и таким образом избежала казни за измену…

Если хотите, я обязательно расскажу вам подробнее.

Надеюсь, у вас все хорошо. Жду письма!

С уважением,

Хася.

Глава 2

В субботу утром позвонили. Номер был незнакомый, на незнакомые Хася обычно не отвечала. Но спросонья зачем-то схватила трубку – и тут же об этом пожалела. До тошноты вежливый женский голос напомнил, что нужно пройти осмотр, который был назначен еще на июль, но почему-то не состоялся.

– Какой осмотр? – спросила Хася, моментально проснувшись.

На самом деле она прекрасно поняла, о чем речь – но прикидывала, можно ли просто бросить трубку.

– Контрольный осмотр у гинеколога, – вежливо уточнила трубка.

– Я… Я сейчас не могу. У меня менструация.

Хася вспомнила, как постоянно врала об этом на школьных диспансеризациях. Там почти всегда прокатывало. А сейчас ее заинтересованно спросили:

– Когда началась?

– Вчера, – быстро ответила Хася, а сама судорожно соображала.

Прошел почти год с операции. Есть же у этого предел? Полгода? Год? Даже преступников не держат в тюрьме вечно.

– Прекрасно! – обрадовались на том конце. – Запишу вас на послезавтра. Подходит?

Точно пора бросать трубку. Но что они подумают? Наверняка начнут перезванивать, как полоумные… Раньше она просто не подходила к телефону. Думала сменить номер, но звонки прекратились.

А ведь рано или поздно наверняка узнает мама. Она же тоже туда ходит.

– Разве не надо подождать? – спросила Хася. Ей показалось, что потолок над головой зашатался. У нее вспотела не только спина, но и под грудью, и даже ладони.

– Не надо, доктор все увидит, – проворковала трубка. – Тем более он потом уйдет в отпуск на две недели, а так успеет вас принять. Надо же убедиться, что все в порядке!

Хася мысленно прокляла мамину привычку ходить только в частные клиники. В государственной всем было бы наплевать, в порядке у нее что-то или нет.

– В десять утра в понедельник вам подходит? – ласково осведомилась трубка.

“Старослав”, – пронеслось в голове у Хаси. В десять утра в понедельник стояла пара по старославянскому, такому же бесполезному, как все предметы на русском отделении. Но она вцепилась в это, как утопающий за соломинку – причем зубами.

– Я не могу! У меня учеба.

– А вечером?

– Учеба до шести!

– Приходите в семь.

Хася с ужасом поняла, что у нее закончились аргументы.

– Хася, ты встала? – Мама осторожно стукнула в дверь.

– Я… Ладно! – выпалила Хася. – Давайте в десять!

– Чудесно, Анна Иммануиловна! Записываю вас на десять.

– Ханна, – на автомате поправила Хася и нажала “отбой”. – Нет еще, мам! Встаю!

***

Лет в шестнадцать вечная отмазка про месячные дала осечку. Какой-то чересчур добросовестный терапевт, просматривая карту Хаси, вдруг обнаружил, что она ни разу в жизни не была у гинеколога, и позвонил маме. Случился скандал, какого дом Фроловых еще не видел. Точнее, не слышал: Хася истерила практически на ультразвуке.

– Я никуда не пойду! – кричала она, обливаясь горячими злыми слезами. – Никогда! Не пойду! Никуда!

– Хасенька, милая… – Папа, только вернувшийся с работы, растерянно переступал с ноги на ногу в коридоре. Все, что он успел понять о возникшей проблеме – проблема была женская. А значит, помочь он никак не мог.

Включилась мама.

– Хася, а ну выключай истерику. Пойдем поговорим.

Мама оттеснила ее из коридора в гостиную и плотно прикрыла дверь. Хася тут же начала озираться, ища пути к отступлению. Но единственный путь из гостиной был на балкон.

– Ну успокойся, – мама пыталась говорить ровно, хотя сама обеспокоенно разглядывала Хасю. – Что ты как маленькая. Если ты уже с кем-то спала, это не страшно. Можешь сказать, я не стану ругаться. Главное – предохраняться, помнишь? – Последние слова потонули в безутешном реве. – Ну тихо! Тихо. – Мама села на диван и положила руки на колени, сверкнув своим идеальным бледно-розовым маникюром. – Ты можешь объяснить, в чем дело? Словами через рот, как взрослый человек. Который, между прочим, через полтора года закончит школу и начнет самостоятельную жизнь.

Прием сработал – рев немного поутих. Хася заключительно вздрогнула всем телом и вытерла слезы.

– Ну что? – Мама с сочувствием посмотрела ей в глаза. – Давай поговорим. В чем проблема?

– Я не хочу, – всхлипнула Хася.

– Чего не хочешь?

– Туда, – Хася смахнула вновь набежавшие слезы с по-детски круглых щек. Она всегда была упитанной, и оттого даже в шестнадцать выглядела ребенком. – К врачу. Не хочу.

– Ну милая моя, никто не хочет, – философски заметила мама. – Но все женщины ходят. Раз в год обязательно. А если проблемы, то и почаще.

Хася снова вскипела.

– Вот именно! Женщины!

От одноклассниц она знала, что гинеколог заставляет всех залезать на высокую, неудобную кушетку и делает больно. Как именно больно, она толком не поняла. Одна девочка сказала, что «по-настоящему» проверить врач сможет только тех, у кого был секс, и Хася мысленно вычеркнула это из списка важного. Никакого секса до института она не планировала. А может, и потом.

– А ты мальчик? – уголок накрашенной губы у мамы дернулся.

– Я… Я просто еще… – она заходила вдоль книжных стеллажей, уперев руки в бока. Хася всегда так делала, когда нервничала. – Короче, этот врач мне пока не нужен.

– У тебя еще не было секса, – резюмировала мама, и Хася услышала в ее голосе облегчение. – Ничего страшного, тебя посмотрят, как всех девочек.

Хася остановилась напротив стеллажа с зарубежной классикой.

– Это как?

– Через задний проход, – спокойно сказала мама.

Хася стала пунцовая.

– Через… Чего?

– На все про все ровно три минуты, вместе с переодеванием пять. Хася! Хася, ты куда?

Но Хаси уже и след простыл – она рванула дверь, чуть не заехав самой себе по лицу, и ринулась в коридор, а оттуда – в свою комнату.

…Никакие уговоры не помогали. Ни красочные описания заболеваний органов малого таза, ни обещания купить новые романы на французском, ни даже планшет, который Хася давно и трепетно желала.

Мама рассказала, что когда рожала Хасю, в зале кроме двух рожениц было еще с десяток практикантов, и ни о какой приватности речи быть не могло – Хася пообещала никогда не заводить детей. Папа вскользь упомянул, что слышал, будто у некоторых девушек такая прочная перегородка, что они потом не могут спать с мужчинами. Хася искренне заверила его, что ни с кем и никогда спать не будет.

Пришлось действовать старым проверенным методом. Взяв Хасю за руку, мама отвела ее к своему гинекологу – и осталась в кабинете во время осмотра.

Хася мало что запомнила из этого посещения. Забираясь на громоздкое кресло – она все пыталась сначала залезть, а потом уже развернуться, – Хася чувствовала себя Жанной Д’арк, которая добровольно восходит на костер. Врач долго уговаривал ее развести колени, которые Хася упорно держала сомкнутыми, потом – расслабить попку. Напару с мамой они доказывали Хасе, что это совсем не больно, и наконец она, багровая и измученная, сдалась. Когда палец врача проник внутрь, Хася из Жанны Д’арк превратилась в нашпигованную утку и горько и обиженно заплакала.

– Ну что за плакса, – мягко пожурил врач. – Второй рукой он принялся мять Хасе живот – хотя живот в ее представлении был в районе пупка, а то, куда настойчиво давила ладонь врача, находилось куда ниже. – Потерпи одну минуточку… Яичники в порядке. Маточка тоже. Патологий не наблюдаю.

Ужасно хотелось в туалет. Хотелось слезть уже с этого треклятого стула – Хася не могла взять в толк, почему это орудие пыток называют “креслом”. Избавиться от того, что растягивало ее изнутри. Исчезнуть. Стереть себя с лица земли. Стереть себе память.

– Вот умница какая! – Стоило врачу вытащить палец, как Хася соскользнула с кресла и пулей бросилась к кушетке, где оставила одежду.

Все, что врач говорил после, она не слышала. Хася чувствовала себя преданной и долго после этого случая засыпала в слезах, прижимая к себе томик Дюма про Жанну Д'арк.

С мамой она не разговаривала почти месяц.

***

После операции Хася была у гинеколога дважды. Первый раз через две недели, второй – через три месяца. Еще через три, в июне, Хася набралась смелости и сама позвонила в клинику, чтобы отменить заранее назначенный прием. Точнее, перенести на июль. Потом на август. А потом началась учеба.

Хася полулежала в кресле и изо всех сил старалась не думать о том, как она выглядит. Интересно, перед тем парнем она тоже была в этой ужасной позе? Хотя он наверное нависал над ней – и значит не мог в подробностях рассмотреть все там.

– Сейчас будет немножко холодно, – предупредила Галина Сергеевна, большая добрая женщина, двадцать лет проработавшая в роддоме. Хася отвернула голову, чтобы не смотреть на инструмент, напоминающий ей клюв хищной птицы, и уткнулась взглядом в огромный плакат «Внутренние половые органы женщины».

Когда инструмент скользнул в нее, растянув то, что не должна видеть ни одна живая душа, Хася возмущенно ойкнула.

– Прости, золотце. – Галина Сергеевна была неумолима: створки внутри пунцовеющей Хаси разошлись еще шире. – Мне же надо посмотреть.

Чувствуя себя нанизанной на шампур и пыхтя от возмущения, Хася терпела. Зачем она вообще приехала? Старослав был в тысячу раз привлекательнее того, чтобы изображать распятую лягушку.

Что угодно было в тысячу раз привлекательнее.

Но Хася знала, почему она здесь. Она боялась, что в конце концов позвонят маме. А если мама еще хоть раз в жизни отведет ее к врачу и останется в кабинете, она… Хася никогда не интересовалась, как люди кончают с собой, но сейчас поняла: ей нужно запастись парочкой проверенных способов.

– Ай! – Боли уже не было, но Хасе важно было обозначить свое присутствие. Показать, что она живая, из плоти и крови, а не предмет, который изучают под микроскопом.

– Ну девочка моя, я же ничего не делаю.

“Я живая!” – хотелось крикнуть Хасе, но она молчала.

Хася не знала, кого ненавидела в тот момент больше: себя, не решавшуюся прекратить это, или сердобольную тетушку, которая продолжала свои отвратительные манипуляции.

Когда прием закончился, и Галина Сергеевна, сияя, сообщила Хасе, что все отлично, она быстро оделась и, не попрощавшись, вышла из кабинета.

Хася поклялась себе, что никогда больше по доброй воле сюда не придет.

***

В институт она приехала к полудню. Внутри у Хаси было противно и скользко – она пыталась вытереть смазку в туалете клиники, но она натекала снова. Можно было заехать домой и принять душ, но Хася не хотела пропускать семинар по лингвистике. Она сломала себе голову в попытках понять, как делать дурацкое задание Ольшевского, и надеялась, что там что-нибудь подскажут. К тому же, сегодня мама работала из дома, а видеться с ней лишний раз не хотелось.

Поезд как назло застрял в тоннеле и простоял минут двадцать. В итоге Хася опоздала так сильно, что идти на пару смысла уже не было. Волоча за собой тяжеленный рюкзак, она побрела в столовую. Там было почти пусто: только пара бородатых аспирантов о чем-то тихо переговаривались в углу.

Хася плюхнулась за ближайший стол и уронила голову на руки.

– Что, жизнь боль? – насмешливо произнес кто-то рядом.

Хася подняла голову. В проходе с подносом в руках стояла поклонница Ольшевского. Сегодня она была в красном свитере с закатанными рукавами. Русые волосы убраны в пучок, серебристые тени на веках оттеняли белую кожу.

Она опустила поднос на стол и села напротив.

– Ага, – Хася была так расстроена, что следующую фразу ляпнула, не подумав: – Впору вешаться. Или как люди обычно кончают с собой?

Девушка задумалась, подперев подбородок кулаком, и Хася увидела, что вдоль ее запястья тянулась татуировка с изображением бородатого старика, висящего на дереве.

– В древнем Риме резали вены, – наконец негромко проговорила девушка. – Это считался самый благородный способ уйти из жизни. А что?

Хася сгорбила плечи.

– Ничего. Извини, я просто…

– Закончилась? – Девушка невесело усмехнулась. – Рановато. Вторая неделя только пошла. Кофе будешь?

Один кофе Хася с утра уже выпила, но день выдался таким поганым, что второй бы не помешал.

– Можно, – она потянулась достать кошелек, но девушка молча поставила перед ней исходящую паром чашку со своего подноса. – Ой!

– Ай, – передразнила та и сделала то, чего с Хасей никто никогда не делал – крепко, по-мужски пожала ей через стол руку. – Меня Аня зовут. В народе Хаги.

– Почему Хаги? – тупо переспросила Хася, размышляя, можно ли в такой ситуации принять кофе. Как-то неудобно…

– Сокращенно от Хагалаз. – Губы у Ани были полные и красиво очерченные: насмешливая улыбка вышла невозможно чувственной. – Знаешь, что это?

– Нет.

– Ну и хорошо, что не знаешь. – Аня дождалась, пока Хася глотнет кофе – молока в нем было совсем мало, зато достаточно сахара, – и спросила: – А тебя как величать?

– А! Прости! – Хася чуть не хлопнула себя по лбу. – Ханна. Хася.

– Забавно.

– Что забавно? – спросила Хася и снова засомневалась: может, купить ей кофе в ответ? Или в другой раз? Или это вообще ерунда?

В столовую вошли трое студентов, и Хася поняла, что пара вот-вот закончится.

– Слушай, ты не знаешь, как делать то задание к коллоквиуму по лингвистике? – скороговоркой выпалила она.

Аня снова усмехнулась.

– Мне на какой вопрос отвечать?

У прилавка со сладостями образовалась небольшая очередь. Стали подтягиваться другие студенты.

– Про задание, – быстро добавила Хася. – Если можно.

Аня поправила массивные часы на запястье – по виду мужские.

– Сейчас вот как раз семинар заканчивается. Там наверняка объясняли, как делать задание. – Глаза у Ани были серые и прозрачные, как вода в неглубоком озере. В них, как юркие золотистые рыбки, мелькали задорные искорки.

– Я на него не успела, – буркнула Хася, уже жалея, что спросила.

Конечно, Аня ничего не скажет. Она же не хотела быть ни с кем в группе. Зачем ей делиться?..

У прилавка открыли кассу, застучали чашками, зазвенели мелочью, и столовая наполнилась обычным студенческим шумом: сплетнями, философскими разговорами и ленивой послеобеденной суетой. Из кухни потек сдобный запах теста.

– Ясно, – Аня поднялась, подтянула рукава еще выше, к самым локтям. – Я знаю, как делать задание. Но тебе не понравится.

Хася тоже поднялась – и чуть не выругалась, почувствовав, как из нее вытекли остатки смазки.

– Почему не понравится?

– Это за рамками, – коротко сообщила Аня.

– Отлично. В пень рамки! – с готовностью выпалила Хася. – Если не нужно будет выдумывать новый язык, я вообще на все согласна.

Аня окинула ее оценивающим взглядом.

– Прямо на все?

Хася энергично закивала. Аня, явно что-то про себя решив, вытащила из заднего кармана джинсов телефон.

– Как тебя найти в востапе?.. – Она опустила глаза, а когда снова подняла, чертики в них так и плясали. – …тёзка?

***

Вечером Аня изложила свой план. Прочитав сообщение, Хася представила себе строгое лицо Ольшевского, его тонкую вязаную жилетку, красные пальцы, сжимающие мел, и покачала головой. Он их выгонит. Напишет кляузу. Напишет декану. Позвонит родителям.

Хотя нет. В институте же не звонят.

Значит, просто искупает в презрении. И не допустит к экзаменам.

«Можешь не участвовать, – написала Аня. – Проблем ноль».

На аватарке у нее стоял знак, напоминающий латинскую N. Ник был написан латиницей: Hagi. Вместо того, чтобы загуглить те четыре буквы, что Аня назвала, Хася вбила в поисковик «Хагалаз» и принялась читать. Руна старшего футарка… В переводе с древнегерманского означает «град»… Символизирует разрушение, уничтожение старого ради нового, избавление от застоя и стереотипов.

Хася постучала по столешнице длинными ногтями. Так можно не только от стереотипов, но и от места на факультете избавиться. А во второй раз ее точно не примут обратно.

– Хася, на ужин картошка! – донеслось из кухни. – Сделать пюре? Или будешь так?

Хася на автомате прикинула количество калорий: в пюре кроме масла будет молоко. Сто калорий на сто грамм… Лучше обычную.

– Сделаю пюре! – крикнула мама.

Хасе стало не по себе. Ощущение напоминало то, что накрыло с утра у гинеколога. Беспомощность и какая-то детская обида. Хотя на что обижаться? Мама же о ней заботится.

«Там действительно свой язык?» – напечатала Хася – и не отправила. Глупый вопрос. Аня не производила впечатление человека, который возьмется за дело без уверенности в результате. Она попробовала иначе:

«Ты знаешь этот язык?»

«Да. Но для чистоты эксперимента предлагаю тебе пойти в клуб и поработать «в поле».

– В поле, – повторила Хася одними губами, разглядывая орнамент внутри выгравированной на дереве руны – фото какого-то амулета.

– Хася, иди есть! – позвала мама.

Ощущение беспомощности вернулось. Хася низко опустила голову и почти уперлась подбородком в грудь. Крепко зажмурилась, пытаясь избавиться от навязчивой картинки: она на проклятом кресле, растерянная, растянутая и жалкая.

Срочно нужно было принять хотя бы одно самостоятельное решение.

– Иду! – крикнула она и напечатала: «Давай».

В конце концов, там, где предыдущий преподаватель прервал бы дискуссию, Ольшевский предложил Ане компромисс. Может, не такой уж он и занудный?..

***

С того вечера Хася думала только об этом. Засыпала, отсчитывая дни до заветного похода «в поле». Просыпалась, спрашивая себя – она правда это сделает? Закрывшись по вечерам в комнате, перебирала блестящий чешский бисер и гадала, как оно будет. Аня заверила, что они пойдут в так называемый «свободный день», когда можно просто смотреть, и пообещала, что все будет безопасно. Даже, можно сказать, обыденно.

Так и сказала – «обыденно».

Приближалась пятница – день икс. А еще день очередной лекции по лингвистике. На этот раз Хася пришла пораньше, чтобы занять неприметное место в пятом ряду. Она рассудила, что раз Ольшевский привык мониторить галерку, лучше сесть поближе к центру. Аня, как обычно, заняла место в первом ряду.

Галерка гудела, поточка полнилась ароматом пирожков с капустой и горьковатым запахом кофе. Хася пролистывала первую главу учебника по языкознанию и размышляла, какую сумочку взять с собой в клуб. Или лучше рюкзак? Ей понадобится делать записи или хватит заметок в телефоне? А если она не успеет записывать? Хотя уж печатает-то она точно быстрее, чем пишет…

– Да наверняка женат, – со знанием дела сказал кто-то почти над ухом.

Говорили, видимо, на ряд выше.

– Думаешь? Кольца вроде нет… – задумчиво протянул другой голос. Хася узнала одну из платниц с русского отделения. – Да и кому такой сдался?

– А кто еще ему такие жилеточки вяжет?

– Мама?

Девушки прыснули.

– Ставлю сотку, что он гей, – уверенно заявил третий голос.

– Надо в соцсетях почекать…

– А его нигде нет, я искала. Вконтакте нет, в инсте тоже. В Интернете только научные статьи и монография.

Дверь в поточку хлопнула – на пороге появился Ольшевский. Сегодня он был не в жилетке, а в вязаном кардигане поверх темной клетчатой рубашки. В одной руке держал кожаную папку, в другой почему-то мел, хотя к доске еще не подходил. Ольшевский окинул ряды цепким взглядом и начал без предисловий:

– Итак. В прошлый раз мы говорили о природе языка. Сегодня опишем его как социокультурное явление. Можно ли сказать, что язык представляет собой чисто биологический феномен, подобный, например, способности ходить и принимать пищу? – Дверь снова открылась, и в поточку просочилась опоздавшая студентка. Ольшевский рассеянно мазнул по ней взглядом, заложил руки за спину и начал неторопливо прохаживаться вдоль доски. – Согласно данной концепции, способность общаться с окружающими людьми передается детям по наследству. Однако такая точка зрения на природу языка представляется необоснованной…

Хася пыталась представить, как он будет смотреть на них с Аней во время коллоквиума.

– Я же говорю, гей, – донесся хриплый шепот со спины. – Смотри, у него две дырки в ухе. Я сфотала…

Ужасно захотелось повернуть голову и тоже глянуть на фото – но Хася, конечно, не пошевелилась. Вслушивалась в хорошо поставленный голос, всматривалась в бледный профиль на фоне темно-зеленой доски – прямой нос, высокие скулы, чуть скошенный подбородок без следов растительности, – и размышляла, почему всем так важно, какая у преподавателя ориентация. Ее вот интересовала исключительно степень его консерватизма.

Ольшевский вдруг замолчал. Хася не сразу поняла, что он смотрит на нее в упор, а за ним, как по цепочке, поворачивают головы остальные. Сердце подскочило к горлу и замерло, уши накрыла глухая тишина. Кто-то пихнул ее ручкой в плечо, и тот же голос, что ставил на гея, шикнул:

– Перестань стучать!

Оказалось, она задумалась и по привычке принялась постукивать ногтями по ветхой столешнице – звук, усиленный акустикой аудитории-амфитеатра, разносился по всей поточке.

– Извините, пожалуйста, – промямлила Хася и спрятала руки под себя. Щеки превратились в два раскаленных шара, в груди стало больно от недостатка воздуха.

Ольшевский отвел глаза и продолжил лекцию, а она так и сидела, чувствуя на лбу печать его немигающего взгляда.

Репетиция коллоквиума явно была провалена.

***

Вход в БДСМ клуб “Спейс” представлял собой массивную железную дверь, которая выглядела как угодно, только не гостеприимно. Не было ни вывески, ни домофона – одна продавленная кнопка на уровне глаз.

Хася топталась позади Ани, придерживая на плече лямку рюкзака – он был почти пустой и постоянно соскальзывал. Под черным пальто к спине и подмышкам липла такая же черная кофта. В Москву неожиданно вернулось тепло, и вечер ощущался по-летнему теплым. Казалось, в воздухе вот-вот поплывет аромат сирени.

По дороге от метро они с Аней договорились, что Хася будет записывать слова, которые покажутся ей непонятными – желательно в контексте, но тут уж как получится.

«Аудио запрещены, – прокомментировала Аня. – Видео тоже. Телефон лучше вообще лишний раз не доставай. Конфиденциальность, все дела».

Хася кивнула, чувствуя, что потеет еще больше. Она расстегнула пальто и сильно оттянула ворот, впуская под кофту свежий воздух.

Аня вжала кнопку в основание. Подождала пару секунд – дверь с тихим писком открылась.

– Не передумала? – обернувшись, Аня изучающе глянула на Хасю. Мартинсы на внушительной платформе добавляли ей добрых пять сантиметров, и смотреть получалось исключительно сверху вниз.

Хася мотнула головой и накрыла ладонью плотный трикотаж на груди. Сердце молотом стучало о грудную клетку.

– Ну пошли. – Аня потянула на себя дверь, и им открылся вход на темную лестницу. – Спускайся осторожно, – предупредила она.

Хася представила, что бы ей сейчас сказала мама. «Ну тебя и занесло, Хася». Или «Зачем ты это делаешь?»

Но Аня уже спускалась по каменным ступеням. И Хася последовала за ней.

Когда лестница закончилась, они оказались в тускло освещенном помещении. Если бы не подвальная сырость, можно было предположить, что они в школьной раздевалке: вдоль одной стены тянулись длинные шкафы с вешалками, другую подпирали такие же длинные лавки. С краю одной из них, откинув голову, сидела миниатюрная девушка в коротком черном платье. Перед ней склонился щуплый, похожий на студента парень и с благоговением расстегивал молнию ее высоких сапог.

Хася на мгновение застыла. Она, конечно, читала о людях, которых называют БДСМщиками. Прошерстила все, до чего смогла дотянуться, даже нашла их основной сайт для общения. Рабы и госпожи, садисты и мазохисты – все это звучало, как описание из книг, но никак не реальная жизнь. И не реальные люди, один из которых, разобравшись с сапогами, стал застегивать на изящных ножках девушки ремешки лаковых туфель.

Аня наблюдала за Хасей с привычной усмешкой. В кожаных штанах и свободной рубашке с рюшами, которую мог бы носить Джек Воробей, она идеально вписывалась в местный антураж.

– Ты ведь сюда и раньше ходила? – спросила Хася.

– Конечно, – Аня кивнула кому-то поверх ее головы и вернула Хасе спокойный и чуть насмешливый взгляд. – Записывай все слова, которые будут непонятны. Я уже не различаю, которые из них наши, а какие общие. Кстати, сами БДСМщики называют себя тематиками. Думаю, пошло от вопроса “Ты в теме?”. Можно с этого начать.

Хася достала из заднего кармана блокнот размером с ладонь и записала на чистой странице «тематики».

– Вот, кстати, – Аня протянула Хасе желтый резиновый браслет. – Чтобы лишний раз не приставали. Маркер, что ты не в поиске.

Мимо Хаси прошествовала недавняя пара: деловито цокая каблуками, девушка вела своего брюнета на поводке, который крепился к кожаному ошейнику. Руки его были прижаты к груди, голова опущена – ни дать ни взять узник, которого ведут на казнь.

Аня глянула на свои мужские часы. Рядом с ними болтался резиновый браслет – такой же, как у Хаси, только зеленый.

– Пойдем, скоро начнется.

Зал, куда их вывел коридор, был холодный и полутемный. Все в нем казалось Хасе заимствованным из фильмов ужасов: кольца под потолком, пара сбитых крест накрест досок, образующих огромные, в человеческий рост, буквы “Х”. Вдоль голых стен жались разномастные диваны: кожаные с дутыми подлокотниками и строгие на деревянных ножках, кушетки, похожие на те, что стоят в коридорах поликлиник, и даже пошло-розовое ложе со спинкой в виде сердца. Парочка с ошейником устроилась именно там: девушка восседала в позе царицы, парень примостился у ее ног на полу.

В самом темном углу высилась приоткрытая клетка, словно приготовленная для огромного кролика, в другом раскачивалось подвесное кресло с красной подушкой. Размышляя, зачем они здесь, Хася обошла пустой зал по периметру и в итоге устроилась за небольшой барной стойкой.

Барменша – угловатая девушка с закрученными на затылке пучками-рожками – улыбнулась ей уголками губ, скользнула взглядом по браслету и спросила, что она будет пить.

– Не знаю. Кофе?

– Может, чего-нибудь покрепче? – игриво уточнила барменша.

Присмотревшись, Хася поняла, что на девушке фиолетовые линзы. Нижнюю губу ее обхватывало серебряное колечко, одежда была полностью черная, единственным украшением служил массивный ошейник.

– Я не пью, – неожиданно жестко для себя ответила Хася. – Если кофе нет, ничего не надо.

Отвернувшись, она принялась дальше разглядывать зал. Кроме входа, откуда они с Аней пришли, в зале было еще три двери. У каждой на крючках висело то, что Хася про себя окрестила “плетьми”, а у одной стоял самый настоящий кованый сундук.

В зал, покачивая бедрами, вошла Аня. Села на высокий круглый стул рядом с Хасей. Кивнула барменше.

– А что значит зеленый браслет? – спросила Хася, когда барменша поставила перед ней маленькую чашку с эспрессо.

Аня накрутила на палец кончик пышного хвоста.

– Это значит, что я сегодня Верхняя, – объяснила она и шутливо отдала честь худому мужчине в черном, в этот момент вошедшему в зал. – Запиши, если новое слово.

Глава 3

Чиллаут – это маленькая комнатка. В ней нет ничего, кроме стола, на котором обычно раскладывают девайсы, и дивана, куда не хочется садиться лишний раз. Впрочем, свою брезгливость он оставляет за дверью клуба. Здесь он не тот, кто может высказывать претензии, проверять поверхности на чистоту и рассуждать, куда стоит садиться, а куда нет. Переступая порог, он становится сторонним наблюдателем, прежде всего – за самим собой. Ему важно одно: чтобы никто не узнал его. И чтобы тяжесть на душе к концу вечера стала хотя бы на несколько грамм легче.

В общий зал он никогда не заходит без маски. Почти ни с кем не разговаривает – могут узнать по голосу. В чиллаут всегда попадает окольным путем через коридор, которым пользуются хозяева клуба. Стены коридора увиты плющом толстых канализационных труб, от бетонного пола тянет влажным холодом. В самом чилауте не намного лучше: если присмотреться, можно заметить те же самые трубы под потолком.

Он проверяет, что дверь в общий зал заперта. От монотонного говора за ней становится тревожно. Обычно он выбирает время, когда клуб закрыт для посетителей. Приходить, когда полно народу, глупо, да и попросту опасно. Именно поэтому он предпочитает платить женщинам, которые его мучают. С ними он сам решает, как и когда. Настоящие Верхние такого не потерпят.

Женщину, которая вот-вот придет, деньги не интересуют. Она хочет его – мазохиста, который выдержит ее новый эксперимент. Одна мысль об этом заставляет его внутренне сжаться. Проглотить слюну, провести ладонью по волосам. Она попросила их распустить. Хотя нет – она п р и к а з а л а их распустить.

Он смотрит на полоску узкого циферблата на запястье – без десяти восемь. Часы он снимает. Снимает черную толстовку, джинсы и носки. Белье ему разрешили оставить – значит, кончить будет нельзя. Тем лучше – он чувствует, что не заслужил.

Он встает на колени. Место выбирает так, чтобы видеть обе двери одновременно – все-таки та, что ведет в общий зал, не дает ему покоя. Время тянется мучительно, оседает песком на пальцах. Они по-прежнему немного саднят после последней сессии, хотя прошло уже больше двух недель.

Дверь открывается. Краем глаза – голову ему поднимать запрещено – улавливает тонкий силуэт на фоне мрачно серых стен. В сознание вонзается контраст: черный шелковый корсет и белая кожа. Туго стянутая шнуровкой грудь, остроугольная сумочка на сгибе локтя.

Верхняя не здоровается. Молча подходит к нему, пробегает пальцами по подбородку, заставляя поднять на себя глаза. Короткий зрительный контакт. Улыбка трогает губы под бежевой помадой.

– Страшно? – Голос ее легкий, даже нежный, будто они на песчаном берегу, а не в камере пыток.

– Да. – Его голос звучит хрипло. Это “да” дрожью прокатывается по телу, заставляет кровь стучать в ушах, а сердце – у самого горла.

– Это хорошо. Завязать тебе глаза?

– Как скажете, – так же хрипло отвечает он.

Улыбка Верхней становится шире.

– Тогда просто закрой. – Она наклоняется к нему, окутывая облаком горьковато-терпких духов. – Увижу, что открыл – накажу.

Пока глаза закрыты – зажмурены, что есть сил, – он прислушивается. Шорох ткани, стук по столешнице, звук рвущейся бумаги, щелчок зажигалки. Он прекрасно знает, что она делает. Хочется открыть глаза, но он себе не позволяет.

По чилауту разносится резкий запах спирта. Можно было обойтись без него – перекись, например, совсем не пахнет. Раз она принесла спирт, значит, хочет дополнительно напугать…

– Помнишь, о чем мы договаривались? – Бархатный голос гладит озябшую кожу.

– Да.

– Повтори.

– Когда мне больно, я не должен сдерживаться.

Облако парфюма вторгается в его личное пространство, от разгоряченного тела рядом становится теплее.

– А тебе будет очень больно, – шепчет она, и он чувствует, как в трусах дергается член.

Парфюм сменяется спиртом, и груди касается что-то влажно-холодное. Он почти уверен, что это всего лишь ватка, но все равно вздрагивает.

Верхняя довольно хмыкает.

– Можешь посмотреть.

Он моргает – перед глазами сияет толстая игла. И хоть он ее уже видел в онлайн-магазине, когда заказывал, тело предает его: ледяной шар ныряет в легкие, проникает под ребра и теряется где-то в паху. Ему снова холодно и мерзко от самого себя.

Скорее бы боль. Она все смоет.

– Пожалуйста.

В горящих глазах с искусно нарисованными стрелками мелькает восторг. Она медлит, наслаждаясь моментом.

– Ты же знаешь, что это не все?

Все это время она сидит напротив него на корточках. Наверное, ей неудобно – он успел заметить шпильки. Но улыбка и хищное выражение лица говорят сами за себя.

– Знаю, – очень тихо отвечает он.

– Стоп-слово?

– У меня его нет.

– Котик, – почти мурлычет Верхняя. – Закрывай глазки.

Он подчиняется. Снова легкий мазок по груди, на этот раз – прицельно по соскам.

– Первую, так и быть, сделаю без нагрева.

Хлестко щелкает латекс – видимо, она надевает перчатки. Пальцами сильно оттягивает кожу. Дальше – резкая боль. Жгучая и досадная, как внезапный поцелуй крапивы. Он дышит ртом, часто и рвано, язык и небо мгновенно становятся сухими. Там, где только что прошлась прохладная ватка, горит свежий прокол.

– Даже не вскрикнул, ты смотри… – с сожалением тянет Верхняя. – Видимо, все-таки придется накалить.

***

Хася не помнила, как прошли суббота и воскресенье. Не помнила, как с утра в понедельник собиралась в институт, как на автомате вытащила из шкафа черную водолазку и рубашку в мелко-серую клетку. На вопросы мамы она отвечала невпопад, в институте ни с кем не поздоровалась, на парах сидела за самой последней партой и все смотрела в список слов, переписанных из маленького блокнота.

“Верхняя, Нижний, Свитч, Тематики, Фемдом, Мейлдом, Ваниль, Вязать, Крест, Девайс, Чилаут, Сессия”

Напротив «креста» стоял вопросительный знак – Хася была не уверена, что слово можно причислить к особенным. Уже только оно мгновенно вталкивало в воспоминание, ставшее для Хаси самым ярким за вечер. Барменша оказалась нижней высокого худого мужчины, который выглядел, как скромный автомеханик в отпуске и был раза в два ее старше. Но больше всего Хасю поразило не это. И даже не то, как безжалостно кнут Верхнего хлестал доверчиво подставленную спину. Нет, больше всего Хасю поразила перемена, произошедшая в подвижной бойкой девушке, стоило Верхнему к ней приблизиться. Огонек за фиолетовыми линзами потух, сменившись такой отчаянной, безрассудной преданностью, что Хасе стало не по себе.

А когда Катюша – так звали барменшу, – повинуясь быстрому кивку Верхнего, стянула с себя футболку, всем открылась ее абсолютно плоская, прооперированная грудь с двумя длинными шрамами. Хася беспомощно озиралась, пока Верхний – кто-то назвал его Кощеем – вел Катюшу к Андреевскому кресту. Хотелось спросить: разве этой девушке не нужна помощь? Психолог там или врач?

Исхлестав Катюшу до алых полос на коже, Кощей отстегнул ее от креста и, обернув своей рубахой, понес к одной из четырех дверей, что-то успокаивающе нашептывая по дороге. Катюша льнула к его груди и тихонько плакала – и почему-то выглядела умиротворенной и счастливой, какими бывают только дети в объятиях родителей.

По дороге к метро Хася набралась смелости и спросила Аню, что случилось с Катюшей. Аня пожала плечами и ответила, что никогда не интересовалась – личное.

Хася подрисовала к слову “крест” две палочки с завитушками и принялась пририсовывать к следующему ("девайс") хвостик кнута.

То есть раздеваться при всех, демонстрируя шрамы – не личное. А сказать, что случилось, нельзя.

Не понять ей этих тематиков.

Перед общей лекцией по философии ее нашла Аня. Закинула на парту тяжеленный рюкзак и с размаху плюхнулась рядом.

– Новость! – без предисловий объявила она. – Коллоквиум перенесли.

– Куда? – бестолково спросила Хася, а внутренне порадовалась. Кажется, позор – а она была почти уверена, что они опозорятся, – откладывался.

– На неделю раньше! – Аня принялась выкладывать из своего объемного рюкзака толстый блок с тетрадными листами, ручки, маркеры для подчеркивания и синий термос. – У Ольшевского командировка образовалась. Сейчас в чате написали.

– Ого, – выдала Хася, обещая себе достать чат «Русисты ван лав» из архива. Больше, к счастью, ничего говорить не пришлось – в аудиторию вкатилась круглая преподавательница с кудряшками, как у Долорес Амбридж, и разговор пришлось отложить.

Остаток дня Хася прокручивала в голове двенадцать слов, которые никак не тянули на язык, и в итоге решила после пар поговорить с Аней. Но Аня как назло пропала. Ее не было ни на старославе, ни на семинаре по лингвистике.

Хася уныло побрела в столовую. Есть хотелось до чертиков, но все салаты и борщ уже съели. Пирожки Хася не признавала. Она взяла кофе и, раскрыв учебник по языкознанию на первой главе, слепо уставилась в текст. Вместо букв на нее смотрели воспоминания – дышащие, яркие, как выкрученные на максимум по контрасту фотографии.

Зачем эти люди ходят в "Спейс"? Зачем та девочка, Катюша, позволяет себя хлестать? Почему парень в ошейнике не пригласит девушку, которую он назвал хозяйкой, на свидание? Почему эти тематики, с виду обыкновенные люди, стали такими? Хася не могла бы описать, что между ними общего, но что-то точно было. Она вспомнила мягкие улыбки, быстрые взгляды, брошенные на ее желтый браслет, и выражение… понимания? Как будто каждый из них однажды был на ее месте. Хасе хотелось крикнуть: «Нет, вы не так поняли, я просто ищу новый язык!» Но она, конечно, промолчала.

За соседним столиком щебетала стайка девушек в модных свитерах и узких джинсах. Они показались Хасе знакомыми. Приглядевшись, Хася поняла, что это ее бывшие одногруппницы с французского отделения. Девушки обсуждали какого-то парня с вечеринки, потом перешли на зачет по френчу, на которым Екатерина Витольдовна, гроза кафедры, обещала всех «драть». Хася подумала подойти, но вдруг почувствовала между ними такую пропасть, что стало тошно. Она ведь тоже могла бы сейчас обсуждать зачет по французскому, странного парня и бог знает, что еще, если бы год назад не поперлась на ту злополучную вечеринку.

Хася осторожно поднялась из-за стола, тихонько закрыла учебник, поставила чашку с недопитым кофе на общий поднос и вышла из столовой, до последнего почему-то надеясь, что ее окликнут.

Не окликнули.

***

Библиотека филфака располагалась в полуподвальном помещении. Внутри было такое впечатление, что сперва его хотели отдать под склад, но потом передумали и отдали под книги. Хася топталась в очереди – хотя дело близилось к шести вечера, перед ней было еще человек пять. Видимо, филологи жаждали знаний круглосуточно.

Хася решила взять учебник по языкознанию прошлого года и прочесть первую главу там – может, тогда станет понятнее, что делать с выписанными словами?

Она спустила с плеча рюкзак, достала из кармана телефон и, чтобы не терять времени, загуглила «как отличить новый язык». Ссылок было немного, описывали они в основном эсперанто, который придумали аж в девятнадцатом веке. Еще одна ссылка вела на статью про отличие диалекта от языка: диалект по мнению автора статьи превращался в язык, получив зафиксированную в словарях норму. Вроде бы не существует БДСМ-словарей? Или она чего-то не знает?

Остальные ссылки вели на рекламы языковых школ. Хася тяжело вздохнула. В интернете не было ничего, что могло бы ей пригодиться. Вся надежда на учебник.

Очередь постепенно двигалась, библиотекарша, шурша юбкой, сновала между рядов, доставляя к стойке, отделяющей ее от остального мира, драгоценные книги.

– А я-то предполагал, что хорошо объясняю материал, – скептически произнес кто-то за спиной.

От неожиданности Хася вздрогнула и, вместо того, чтобы шагнуть подальше от голоса – и врезаться во впереди стоящую девушку, – шагнула назад – и врезалась аккурат в Ольшевского. Тот втянул в себя воздух, на мгновение прикрыл глаза и выставил книги, которые держал в руках, щитом между собой и Хасей.

– Простите! Извините, пожалуйста! – Хася покраснела так стремительно, точно ее, как Иванушку в сказке, засунули в печку.

По лицу Ольшевского невозможно было понять, он сердится или насмехается. Даже глаза ничего не выражали – сплошная маска. Знакомый запах эвкалипта защекотал Хасе ноздри.

– Это вы меня извините, – серьезно сказал Ольшевский, и стоящие впереди девушки как по команде обернулись. – Не стоило заглядывать вам через плечо. Однако не могу не заметить: если у вас есть вопросы, вы всегда можете задать их на лекции. Или подойти после, и я еще раз объясню материал.

– Я как раз хотела… – подняв глаза, Хася увидела, что Ольшевский сверлит ее своим немигающим взглядом, и резко опустила голову. Захотелось провалиться сквозь лестницу. А лучше сразу в ад. – Хорошо. Спасибо.

Хася взвалила на плечо рюкзак и, скомкано попрощавшись, поспешила по ступеням к выходу. Учебник по языкознанию она так и не взяла.

***

Ночью Хася долго не могла заснуть. Одна картинка не выходила у нее из головы, расцветая черно-красным цветком перед глазами. Снова и снова Хася мысленно возвращалась в клуб, сидела в углу большого зала с низкими потолками, разглядывала тематиков и слушала, как из-за ближайшей к ней двери доносятся болезненные стоны, а обманчиво мягкий голос просит кого-то пострадать еще немного. От этого голоса у Хаси под свитером ползли мурашки, хотя она сама не понимала, нравится он ей или вызывает желание помыться. Воображение рисовало закованного в цепи горного тролля из «Гарри Поттера», которого поймала и терзает прекрасная злая волшебница. Но сколько Хася ни прислушивалась, так и не смогла понять, что именно она с ним делает. Голос ничего не объяснял, только приговаривал: «Я знаю, тебе больно, сейчас… Вот, теперь еще больнее. Покричи для меня, котик, не сдерживайся».

Хася перевернулась на бок, спрятала руки между коленей, скрючилась в позе эмбриона и представила себя моллюском, укрытым со всех сторон прочным панцирем – обычно это помогало заснуть. Но воспоминания продолжали будоражить сознание, и тело никак не хотело расслабляться.

В какой-то момент тот сладкий голос за дверью умолк, стоны прекратились. Тролль молчал, видимо, зализывая раны, а волшебница – что она делала? Собирала свои страшные инструменты, смывая с них кровь? Или как Кощей, только что унесший Катюшу, утешала своего монстра, нашептывая, какой он молодец?

Дверь рядом с Хасей неслышно открылась – оттуда появилась женщина в черном шелковом корсете, высокая и статная, как валькирия. Она окинула зал зорким взглядом, заправила за ухо выбившуюся из пучка прядь и, видимо, не найдя, кого искала, вышла в коридор.

– Мира, – шепнула ей на ухо Аня, когда женщина скрылась из виду. – Они с Кощеем владеют клубом. Семейная пара.

Хася обернулась.

– Семейная?..

Девушка в черном платье подвела к освободившемуся кресту притихшего парня и пристегнула – остаток разговора прошел под его короткие вскрики. Аня сказала, что они оба – и Кощей, и Мира – Верхние, у каждого свои нижние. Катюша под ошейником – Хася пыталась сообразить, нужно ли выписывать в блокнот «под ошейником», – а у Миры партнеры сессионные.

– Что значит сессионные? – отчаявшись выстроить в голове хоть сколько-нибудь связную картинку, переспросила Хася.

– Непостоянные, – невозмутимо ответила Аня и растворилась в наплывающей со всех сторон темноте.

Хася наконец заснула.

Ей снилась операционная. Как будто она снова на том страшном кресле, укрытая стерильными пеленками, с разведенными в стороны ногами. Хася знала, что вот-вот придет анестезиолог, и она заснет, хотя больше всего боялась этого, боялась заснуть и не проснуться. Но вместо анестезиолога явилась белоснежная Мира в туго затянутом корсете, улыбнулась Хасе своей сладко-хищной улыбкой, погладила по взмокшему лбу и пообещала, что ей будет очень больно. Потом достала откуда-то скальпель и, несмотря на протестующее Хасино мычание, сделала первый надрез на животе. Хася дернулась, больше инстинктивно – боли она не почувствовала, – и проснулась.

Комнату заливала чернота. Сквозь плотные шторы просачивался свет умирающего месяца. Хася приподнялась над мокрой от пота простыней и попыталась отдышаться. Она ненавидела такие ночи: после кошмаров почти невозможно было снова заснуть. Стоило закрыть глаза, как ее слепили жерла белых ламп, волоски на коже поднимал холод операционной, неумолимо приближалась жуткая беспомощность наркоза.

Замотавшись в одеяло, как в кокон, Хася выскользнула из кровати, прошлепала к компьютерному креслу, забралась в него с ногами и включила ноут. Ввела в поисковик «популярные имена для мальчиков» и принялась листать, перепрыгивая с банальной “А”, где числились Александры, Алексеи и Артемы, на немногочисленную “Б”, состоящую всего лишь из Богданов и Борисов, потом на “В”, зависла на Вениамине, сравнила с Владленом, хмыкнула: кому вообще дают такие имена? – и двинулась дальше. Где-то на “Д” Хасю начало отпускать, а на “Е” – Емельяне – она даже улыбнулась.

Хася никогда не задумывалась, как мог бы выглядеть ребенок, которого из нее достали. Он и ребенком-то не был: просто темно-бордовые сгустки, которые по чудовищной случайности появились в ней после вечеринки, а через пять недель завяли. Хася не чувствовала боль от потери – или думала, что не чувствовала. Не представляла, каким стал бы эмбрион, если бы вырос в ее животе в настоящего человека. Она не успела даже примерно понять, каково это: быть матерью, думать о ком-то еще, кроме себя. Все произошло слишком быстро: во вторник – Хася точно помнила, что был вторник, сдвоенная пара по французскому с утра, – она скандалила с мамой на тему, кто должен принимать решения в ее жизни, а в среду у нее резко поднялась температура и задергало внизу живота. В четверг поставили диагноз: внутриутробная смерть плода. На субботу назначили операцию.

Иван, Игорь, Илья…

Хася пролистывала имена, нашептывая их одними губами, прикидывая длину слогов и звучность согласных. Если бы кто-то спросил, почему она решила, что умерший плод был мальчиком, Хася наверняка бы ответила, что не знает. Никому, даже себе, она бы не призналась: ей так было спокойнее. С мальчиком не могло случиться то, что случилось с ней.

Капитон, Кирилл, Константин…

Палец замер над колесиком мышки. Перед глазами возник холодный взгляд в упор, высокий лоб, узкое бледное лицо. Мысли развернули направление, образ призрачного мальчика потух, и пальцы снова забегали над клавиатурой. “Ольшевский Константин Львович” – искать. Родился 1.09.1985… Преподаватель, доцент кафедры теоретического языкознания, кандидат филологических наук… Кандидатская посвящена теме эмоционального интеллекта… Является членом методической комиссии и жюри заключительного этапа Всероссийской олимпиады школьников по русскому языку… Работал над созданием голосового помощника в качестве консультанта… Дальше шел длинный перечень научных статей.

Хася посидела еще с полчаса, открывая одну ссылку за другой, но узнала только, что он родился в Калининграде, закончил местный университет по специальности “филология” и уехал в аспирантуру в Москву. Соцсетей Ольшевский не вел, фотографироваться явно не любил и кроме как в научных статьях, нигде больше не высказывался.

Хася выключила компьютер и без особой надежды снова заснуть улеглась в кровать. Часы показывали половину четвертого.

***

Во вторник Ани не было. Хася собиралась написать ей, но отвлеклась: сначала на лекцию по истории России, потом на семинар по философии, потом – на пару по немецкому. Немецкий был единственным доступным русскому отделению иностранным и после французского казался Хасе варварским и бездушным. Его вел аспирант с кафедры германистики, скучный и сухой, как трухлявая веточка. К каждому уроку он готовил списки новых слов и был живым воплощением самой занудной фразы, которую Хася слышала в своей жизни. Ordnung muss sein (нем. "Порядок превыше всего"). Безапелляционно, как приговор в суде.

После немецкого Хасю так клонило в сон, что она уже почти готова была поехать домой – но в четыре стоял спецкурс по куртуазным романам. Нужно было где-то переждать “окно”. Убедившись, что в библиотеке кроме пары студентов никого и никакой преподаватель не прячется у нее за спиной, Хася наконец взяла прошлогодний учебник по лингвистике, устроилась у окна в читальном зале, прочла все про черты и функции языка, но так и не поняла, подходит ли под него сленг БДСМщиков. Зато увидела, что не она одна готовится к коллоквиуму: в центре зала за овальным столом, низко склонив головы и шепотом переговариваясь, сидели единственный парень из ее группы – Аркаша Финтельман, – и неразлучные “платницы”, напоминающие золотой состав группы «Виа Гра»: одна была крашеная блондинка, вторая ярко-рыжая, а третья темноволосая и смуглая, с искусно нарисованными стрелками. Встав по разные стороны от стола, девушки писали что-то на развернутом ватмане, а Аркаша неслышно перемещался вокруг и что-то подписывал.

Понаблюдав за этим минут десять, Хася подошла к ним и шепотом спросила:

– Привет! Это для коллоквиума?

Брюнетка кивнула.

– А в чем суть?

Аркаша поднял белобрысую голову.

– Перевожу с женского на мужской. Сразу два языка охватим. Кстати, Оксан, “мне все это надоело” – это что? Типа «хочу подарок»?

Хасе хотелось спросить “Вы серьезно?”, но она и так видела, что серьезно. Под каждой строчкой карандашом был подписан перевод.

– Англичане вообще смайлики анализируют, – блондинка с романтичным именем Милана хмыкнула, глянув Хасе в лицо. – У нас еще нормально.

Хася потопталась у их стола и ушла. Ей срочно нужен был кофе – или холодная вода в лицо. В столовой наконец наткнулась на Аню – та сидела, прислонившись спиной к стене, и жевала пирожок, задумчиво уставившись в пространство перед собой. Пышный хвост растрепался, светлый пух волос нимбом обрамлял макушку.

– Ты что тут делаешь? – Хася подошла и плюхнула рюкзак рядом. Прикинув, что кроме учебников и бутылки с водой там ничего нет, приземлилась сверху. Запоздало подумала, что вопрос прозвучал, как наезд – но Аня, кажется, не заметила.

– Ем, – дожевывая пирожок, равнодушно отозвалась она.

– А где ты была весь день?

– На введении в матанализ. Это соседний корпус. Потом на спецкурсе по истории кино.

Хася хотела спросить, какое отношение матанализ и история кино имеют к филфаку, но не стала.

–А как же немецкий?

Аня пожала плечом.

– Сдался он мне. Я говорю немного – для зачета хватит.

Хася уперлась в стену лопатками.

– А что тебе вообще тут сдалось?

– Языкоз, – спокойно сообщила Аня. – Хочу настроить штуку… типа навигатора, только чтобы на вопросы сам отвечал. Понимаешь?

Хася неопределенно кивнула.

– Еще в экспедицию лингвистическую хочу, – со вздохом добавила Аня, глотнув из бумажного стаканчика. – А они только у русистов. Диалект бы найти новый. Описать. Но это еще когда будет…

– Когда?

– Все экспедиции летом. Хотя записываться все равно надо заранее. Зимой наверное.

Хася помолчала.

– Что? – спросила ее Аня.

– А что?

– У тебя все на лице написано.

Буфетчица выключила здоровую кофемашину на подставке, и надежда на кофе угасла окончательно.

– Ты думаешь, эти БДСМ-слова могут быть тем, что имел в виду Ольшевский? – с сомнением спросила Хася, хотя на языке вертелось «думаешь, он нас не выгонит?» – У меня их только двенадцать. Этого же мало.

Аня фыркнула.

– Ну давай сходим еще раз.

Хася задумалась. Возникло желание нырнуть в кровать и накрыться тяжелым плотным одеялом. Лучше бы они и правда придумали какой-нибудь язык типа эльфийского.

– Может, ты сама мне что-нибудь расскажешь?

Аня выгнула подведенную коричневым карандашом густую бровь.

– А как же чистота эксперимента?

Хасе захотелось что-нибудь разбить. Захотелось крикнуть: “К черту чистоту эксперимента! Мы же опозоримся!” Но она только мучительно медленно изрекла:

– Коллоквиум же в пятницу.

Аня достала телефон и что-то проверила.

– А семинар по шибари в четверг.

– Шибари?

– Связывание, – пояснила Аня. – Там точно много новых слов будет.

Глава 4

Дождь за окном лил с такой силой, словно пытался отомстить за слишком сухое лето и мягкий сентябрь. Под яростную дробь капель Хася размышляла, что ей надеть в клуб. В прошлый раз на ней был черный свитер, и повторяться не хотелось. К тому же, в прошлый раз она нацепила на себя желтый браслет – свидетельство того, что не заинтересована в знакомствах – и могла быть в чем угодно. Сейчас же придется делать вид, что она опытная Верхняя: новичков на семинар по шибари не пускали, к тому же, каждый должен был прийти со своей моделью. Аня предложила Хасе прикинуться моделью, но Хася эту идею решительно отмела.

– Боишься? – спросила Аня, странно улыбнувшись.

Хася помотала головой. Она знала, что скорее умрет, чем позволит кому-то связать себя, но Аня бы на такую пафосную формулировку только хмыкнула. Поэтому Хася помотала головой снова и промолчала. А Аня сделала то, что делала всегда, когда ей было лень дискутировать – пожала плечами.

– Тогда я буду моделью, – просто сказала она, точно решала, чья очередь мыть посуду. – Ноль проблем.

Хася выгребла из шкафа все черное, что у нее было: школьные брюки со стрелками, школьную жилетку, просторный свитер, рубашку в серо-черную клетку и тонкую водолазку, которая обтягивала все складочки на животе. Тяжело вздохнув, кинула быстрый взгляд на зеркальную дверцу шкафа. Выдохшиеся пряди у лица висели, как макаронины. По-хорошему ей бы отказаться, пойти в другой раз, а до того подготовиться, посмотреть в ютубе, как делать смоки айз…

Но коллоквиум завтра. А в копилке у них по-прежнему только двенадцать слов.

– Мам! – позвала Хася, на ходу пытаясь придумать правдоподобную версию, куда она собралась. – Помнишь свою черную шифоновую блузку? Полупрозрачную такую? Ты еще жаловалась, что она тебе велика…

***

Во второй раз клуб показался Хасе маленьким и даже странно уютным. Дождь так и лил – по дороге все промочили ноги, и под единственной батареей у бара сохли расстегнутые сапоги, расшнурованные ботинки, размокшие туфли и мокасины. Те, кто приехал на машине, разулись из солидарности, и в итоге на расстеленном в центре ковре оказалась группа взрослых людей в махровых носочках.

Носочки выдавали на входе.

Мастер-класс по связыванию вел спокойный и собранный мужчина с остатками черных волос на висках и затылке. Все звали его Мастер Лис. Он сперва долго рассказывал о технике безопасности, объяснял, как можно и как нельзя затягивать узлы, показал на своей модели, тонкой и прозрачной девушке в черном, как не стоит выкручивать суставы при обвязке. Вскользь упомянул, что если вовремя не среагировать на посиневшие конечности, может начаться отмирание тканей, и Хася пообещала себе, что никогда не станет практиковать подобное. Из новых слов она услышала только “обвязка” – мастер как назло общался нарочито просто, как со школьниками, – и поняла, что завтра они точно опозорятся.

Хася бы поделилась своим открытием с Аней, но та болтала с парнем, который сегодня заменял Катюшу. В обычной белой рубашке и джинсах он выглядел неподобающе нормальным для этого места, приносил посетителям кофе в маленьких белых чашечках, следил, чтобы пустые чашки долго не стояли на ковре, выдавал веревки тем, кто не принес свои, и походил бы на обычного официанта, если бы не одно “но”: тонкая полоска кожи в вороте расстегнутой рубашки.

Хася наблюдала, как седовласый Верхний напротив ловко управляется с веревками, затягивая на груди у девушки в неглиже один узел за другим. Девушка походила одновременно на растекшееся желе и на томную эльфийку – только остроконечных ушей не хватало под платиновыми локонами. До Хаси доносились тихие вздохи, перерастающие в стоны. Колени в белых чулках призывно раскрылись, то и дело мелькала алая полоска трусиков. Верхний накрыл эту полоску ладонью, слегка сжал. Указательный палец нырнул под алую ткань, и Хасе захотелось отвернуться. Мамина блузка сделалась тесной в груди, и то ли от этого, то ли из-за спертого воздуха в подвале стало трудно дышать.

Хася пыталась прислушиваться к речи мастера, но внимание постоянно ускользало к вздыхающей девушке. Чтобы хоть как-то сосредоточиться, она принялась разглядывать парня в белой рубашке. Когда он наклонялся, чтобы поставить на поднос очередную чашку или бокал, ткань рубашки натягивалась на бицепсах, и непослушные пряди падали на лоб. Волосы у него были светлые, а глаза темные, задумчивые.

Видно, парень заметил, что она на него смотрит, потому что в очередной раз, наклонившись за чашкой, спросил, как ее зовут. “Эльфийка” в этот момент так протяжно-сладостно вздохнула, что Хася невольно покраснела.

– Ханна, – она нехотя отдала парню свой остывший кофе.

– А я Грег.

Хася не знала, что сказать, и просто кивнула.

– Не на ком практиковаться? – с участием спросил Грег. И прежде, чем Хася ответила, предложил: – Хочешь потом на мне?

В этот момент левое ухо, которым Хася продолжала на автомате прислушиваться к словам мастера, уловило непривычное:

– Чтобы не обжечь веревкой, когда будете развязывать…

Хася обернулась. В голове неоновой лампочкой зажегся вопрос: «обжечь веревкой» – это сленг или так говорят?

Она действительно произнесет перед кандидатом филологических наук «обжечь веревкой»? «Я вчера была в БДСМ клубе, и там говорили «обжечь веревкой».

Застрелиться.

– Хася, у тебя очень сложное лицо, – Аня, которую все здесь звали Хаги, по-турецки уселась рядом на ковер. – Как будто сейчас в обморок грохнешься.

Хася поняла, что на секунду зажмурилась. Потом открыла глаза и наклонилась к Ане.

– Нам нельзя это завтра представлять, – тихо заговорила она. – Тринадцать слов – даже близко не язык. Никак.

Грег завис с сахарницей в руках.

– Какие тринадцать слов?

Аня похлопала его по штанине.

– Иди, куда шел, солнце.

Грег молча подчинился.

– Даже три слова – язык, – спокойно сказала Аня, подперев подбородок кулаком. – Ты дорогу переходишь, там три знака, и все их понимают. Каждый знак имеет свое значение. Это тоже язык.

– Так чего ж мы его не представляем? – зашипела Хася. – Зачем это все? – она еле заметно кивнула в сторону девушки в неглиже. Та завалилась набок, сжала бедрами руку Верхнего, и по виду готова была свалиться в обморок. Или в оргазм.

Аня отмахнулась.

– Это на поверхности. Слишком просто. Плюс наверняка уже кто-то взял.

Хася судорожно перебирала в голове варианты. Заболеть? Вот она ноги промочила, вполне может подхватить гайморит или простуду. Прогулять? Еще лучше… И Аню подставлять не хочется.

В итоге сказала, как есть:

– Я думаю, Ольшевский просто выгонит нас с пары.

– Ольшевский? – Аня чуть не рассмеялась. Приглушенный свет скользнул по ярко накрашенным губам, и на секунду показалось, что на лице остались только они. – Он адекватный.

– Откуда ты знаешь?

– Я к нему весь прошлый год на спецкурс ходила. С мехмата. Потом перепоступила на филфак, – она усмехнулась, наблюдая за Хасей. – Я тебе разве не рассказывала?

***

Обрабатывать проколы нужно было дней пять, но он упрямо продолжал вжимать в соски ватку с перекисью всю неделю. С каждым днем пощипывало все меньше, и от этого было почти по-детски обидно. Боль служила отличным якорем – каждый раз, когда кожу прошивали огненные иголочки, в груди на мгновение растекался холодок облегчения. Но к пятнице от него осталось одно воспоминание.

Раньше эффект держался дольше – одной сессии хватало примерно на месяц. Сейчас срок сократился до недели.

Ему приходилось выдумывать себе все новые истязания. Искать новых исполнительниц. Мира не всегда была в настроении. После его отказа быть ее постоянным нижним она заметно охладела. Брала его изредка, только когда больше было некого – или чтобы опробовать фантазии, на которые никто не больше соглашался. Раскаленные иглы ее заинтересовали. Но что дальше – клеймо? Иглы под ногти?

Нет, под ногти нельзя – увидят на работе.

Он выбросил ватные диски в мусорку под раковиной. Взглянул на себя в зеркало. Ощущение, от которого он просыпался по ночам после смерти мамы, вернулось. Ощущение неотвратимости. Надвигающегося конца.

Он не может врать вечно. Как говорила мама – все тайное рано или поздно становится явным. И что тогда?

Он сжал пальцами ноющий сосок. Оттянул. Никакого эффекта. Когда он делал это сам, не работало. А тяжесть в груди все наливалась и крепла, обрастая липким ожиданием катастрофы.

На полке под зеркалом лежала потускневшая серьга-колечко с подвеской в виде перышка. В памяти всплыл серебристо-бархатный голос:

“Какой ты нежный”.

Ему было семнадцать. В тусовке байкеров, которую приходилось тщательно скрывать от матери, девушка на пару лет старше предложила пробить ему ухо. У всех было по серьге, а у него нет.

Он помнил, как бешено колотилось сердце, когда он подставил голову под ее руки. От них пахло ладаном: в свободное время Катаржина помогала матери в храме. Помнил, какие холодные несмотря на лето у нее были пальцы, когда она сильно оттянула ему мочку уха.

– Готов? – шепнула она, и не успел он ответить, как что-то кольнуло, потом стало резко больно – он с силой сжал себе колено.

Катаржина наклонилась, касаясь его бедром, и под запахом ладана расцвел ее собственный – яблоки с кислинкой и хлопок футболки. Когда она проталкивала колечко в свежую ранку, он не удержался и отрывисто вздохнул.

– Какой ты нежный…

По голосу было не понять, это похвала или разочарование. Он решил, что разочарование, и в тот же момент от затылка до поясницы прокатилось знакомое онемение. Он знал, что это такое, знал, что у него считанные секунды до момента, когда член нальется кровью и сосредоточит на себе все мысли.

С трудом поднявшись, он выкатился на балкон. Закурил, пытаясь отвлечься, но отвлечься не получилось. Дома, запершись в ванной и включив воду, чтобы мама не слышала, кончил почти мгновенно – и кончал потом еще много раз, оттягивая ноющую мочку и прокручивая в голове это укоризненно-тихое «какой ты нежный».

Он провел жестким гребнем по волосам, собрал в хвост. Пятница. По пятницам у него в последнее время сессии. Написать Мире? В прошлый раз она сказала, что ей скучно мучить его в чиллауте одного, без зрителей.

“Публичность – табу”, – устало повторил он.

“Как знаешь”.

Можно спросить ту платную Домину. Тина ее, кажется, звали? Или Анастасия. Он провел пальцами под глазами, пытаясь разгладить круги. Скорее всего сегодня вечером он просто ляжет пораньше и попытается заснуть.

Провести коллоквиум. Проверить работу аспирантки. Вот и все.

Да и убраться не помешает перед отъездом.

Спала Хася отвратительно. Пару раз проваливалась в грезы с веревками, перетягивающими грудь, женскими ножками, которые мяли умелые мужские пальцы, воском, который все капал и капал – конечно, на нее, в ложбинку между ключицами, и стекал вниз по горлу, пока она висела, подвешенная вниз головой, как Один на руке у Ани. Потом она откуда-то вырывалась – из мягкого кокона или болота, в котором с каждым движением вязнешь все больше. Долго кричала, визжала до одури, но никто ее не слышал.

Хася проснулась в слезах и сама не поняла, отчего плакала. Она залпом выпила воду из стакана рядом с кроватью и попыталась снова занырнуть в сон, но не тут-то было. Страх вперемешку с мыслями о предстоящем коллоквиуме сдавливал грудную клетку. В голове роились слова из доклада, хотя говорить должна была только Аня – Хася до часу ночи собирала презентацию.

В шесть Хася вытряхнула себя из пижамы и поплелась умываться. На кухне припала к кофе, нарочно включив телевизор погромче – ей казалось, в тишине она заснет.

– Хася, ты не заболела? Будешь сырники? – Мама поставила на стол тарелку с пышными, похожими на булки, сырниками.

Хася встрепенулась.

– Ты их с утра пожарила?

Мама глотнула кофе – она пила какой-то специальный, без кофеина, – и сдержанно улыбнулась.

– Конечно нет. Вчера вечером, когда ты уже спала. Так ты не болеешь, дочка?

«Вот оно», – мелькнула предательская мысль. Аня точно справится сама. А Хасе даже врать не придется – вот уже и в горле першит, и голова начинает болеть. Хотя это наверное потому, что она толком не спала.

– Не болею, – Хася взяла сырник и даже макнула в сметану, прежде чем надкусить. – Вкусно.

Мама улыбнулась.

– Тебе нравится учеба?

– Угу.

– А с однокурсниками как? Кто-то есть с прошлого года?

– Да нет… – Зернистый творог таял на языке. Хася даже прикрыла глаза от удовольствия: и правда очень вкусно. – Хотя одна девочка в прошлом году, оказывается, училась на мехмате. Представляешь?

– А тот парень был не c…

– Нет, – Хася проглотила творог и быстро добавила: – Я спросила. Они с разных потоков.

Какое-то время в кухне слышался только равнодушный голос ведущей утренних новостей. Хася спросила:

– Сергей придет на выходных?

Мама заправила за ухо идеально гладкую прядь.

– Он заболел, Хасенька. Не придет.

***

Поточка взволнованно гудела. Гул голосов витал под потолком, отражался от стен и оконных стекол, скатывался к самому сердцу зала, где Константин Львович Ольшевский, сидя в середине центрального десятого ряда, загружал на ноутбук готовые презентации.

Хася сидела двумя рядами ниже и с ненавистью мяла в руке пустой стаканчик из-под кофе. Почему она просто не уйдет? Только и делает, что подчиняется. Тогда перед операцией она тоже просто подчинилась. Послушно напялила на себя эту голубоватую ночнушку с завязочками, послушно забралась на кресло, позволив развести ноги так, что казалось, еще чуть-чуть, и окажется в шпагате. Послушно вытянула руку, чтобы в нее воткнули иглу.

Тряпка, какая же тряпка. Тебе говорят, ты подчиняешься. Ничего не решаешь в своей жизни. Даже прогулять нормально не осмелилась. Та девушка, которую связали и удовлетворили пальцем, хоть стоп слово сказать может.

А ты нет.

– Мы предпоследние, – Аня шлепнула на парту тетрадь и сама опустилась рядом. – Преза – огонь.

Хася вынырнула из своих мыслей.

– Он уже видел?

– А? – Аня на секунду зависла. – Нет, но я сейчас еще раз посмотрела с планшета. Красиво вышло. Аккуратненько.

«Аккуратненько» было тонкими белыми буквами на черном фоне. Хася убила несколько часов, пытаясь придумать, как представить их тему без пошлости. В итоге решила вывести на первом слайде перечень новых слов, а дальше развить про функции языка.

И дать Ольшевскому возможность выгнать их с пары сразу.

– Угу, – Хася разжала побелевшие пальцы. Стаканчик был похож на шарик смятой бумаги, а она – на только что выстиранную простынь. – А что будет, если не сдать?

– В смысле не сдать?

– Ну в смысле он не засчитает. Что тогда?

– Недопуск к зачету. – Аня разложила пенал, ручки и тетрадь так, что последняя оказалась у Хаси прямо под носом. – Слушай, не парься. Все будет окей. Я вообще иногда думаю, что он из наших.

Хася чуть не подпрыгнула. Но переспросить не вышло: гул голосов достиг апогея и внезапно стих.

– Начинаем, господа, – донеслось сверху.

Хася почувствовала, как выпитый кофе подкатил к горлу.

Коллоквиум начался.

…Англичане и правда рассказывали про смайлики. Когда они начали, Хася услышала разочарованные вздохи по левую руку и смешки – по правую. Сперва шел долгий рассказ о том, кто придумал смайлики и ввел их в обиход, как они из Японии попали в Европу, потом – что смайлики далеко не первая попытка человека выразить свои эмоции через картинку…

– А в прошлом году в Турции нашли сосуд с нарисованной рожицей, – добавил Ольшевский, и Хасе послышалась улыбка в его голосе. – Обратите, пожалуйста, внимание: у вас осталось пять минут.

Когда “смайлики” отстрелялись, Ольшевский спросил, есть ли у коллег комментарии. Хася не поняла, чьих коллег он имел в виду, но поразмыслить об этом не удалось: слово взял юноша с первого ряда.