Повешенный бесплатное чтение

Серия «Боевая фантастика»

Иллюстрация на обложке Бориса Аджиева

© Алексей Вязовский, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Глава 1

Дерьмовая турецкая водка встала в пищеводе колом, я закашлялся, схватил пластиковую бутылку с водой, чтобы запить ракию. Прислушался к себе… Нет, прошла и так. В горле стоял мерзкий ком, но это уже был привычный спазм, а не последствия анисовой сивухи.

Ракия почему-то лучше всего помогала давить в себе чувство вины. И безысходности. Виски, вино, коньяк не помогли, а турецкая водка смогла. Загадка… После пятой порции я уже мог с волчьей тоской смотреть на фотографии семьи в телефоне, а после восьмой отвечать на звонки и читать мессенджеры. Там творился форменный ад. Сотни людей, даже совершенно незнакомые, писали мне, спрашивали, чем помочь, перечисляли деньги на мой счет – кто-то из родственников додумался опубликовать в соцсетях мои банковские реквизиты, и теперь на карте скопилось больше пяти миллионов рублей. Даже если бы не было страховки, этих денег вполне хватило, чтобы увезти тела родных домой и похоронить их там по-человечески.

– Только тел нет! – я ударил со всей силы рукой по столу. Боль пробила сквозь опьянение и немного привела в чувство. Снова и снова вспоминал я тот страшный день…

…Лена и девочки спали после вечерней дискотеки с аниматорами и на рыбалку со мной ехать категорически отказались. Ну да… удовольствие для начала мая малоприятное. Это на суше сейчас тепло, а днем даже жарко. Но в открытом море такой ветродуй, что дочкам там точно делать нечего. Я встал, собрался по-тихому, чтобы никого не разбудить, и вышел из нашего номера. Ранним утром все лифты свободны, но я с удовольствием спустился по лестнице. Третий этаж – не бог весть какая высота, а небольшая разминка мне не помешает. Выйдя на улицу, потянулся, с хрустом расправляя плечи, и быстрым шагом направился к самому дальнему пирсу.

Там меня уже ждал катер с оплаченной экскурсией на морскую рыбалку. Зубан, золотистый спар и даже огромный трехметровый групер – чего только не обещали ушлые турки! Какой же нормальный рыбак устоит перед таким искушением? И мы уже почти погрузились на катер, когда я почувствовал под ногами сильные толчки и увидел, как вода быстро отступает в море, оголяя дно.

– Депрем, депрем![1]

Смуглолицые гиды начали разбегаться с пирса, и я увидел, как вдалеке на нас надвигается длинная, во весь пляж волна. Рванул следом за турками и вместе со всеми взбежал по лестнице на открытую террасу на крыше трехэтажной прибрежной виллы. Землю еще несколько раз сильно тряхнуло, мини-цунами хлынуло на берег, добралось до крыльца здания, но этим дело и ограничилось.

После новых толчков по стене виллы побежали трещины, обрушилась часть стеклянного ограждения на крыше, вдалеке завыла сирена. Только подумал, что все успокоилось, – ударили афтершоки. Упал электрический столб, обрывая провода, сирена заткнулась.

Ждать я уже не мог – помчался к зданию своего отеля. Так быстро в жизни не бегал! Двести метров преодолел секунд за сорок. Но вылетев на открытую площадку, с ужасом увидел, что двенадцатиэтажного здания нашего отеля больше не существует – оно сложилось, как карточный домик. В воздухе висело огромное облако пыли, вокруг кашляли и чихали люди, которым удалось спастись.

Я стоял, оглушенный увиденным, а потом бросился карабкаться по груде камней, пытаясь столкнуть вниз куски плит. Что-то кричал, требуя от турок немедленно начать разбирать завалы. Меня схватили за руки, силком стащили вниз. Так я выучил еще одно турецкое выражение, которое слышал теперь постоянно: «Техликили!» – «Опасно!»

Искать своих мне никто не дал. Да это было и невозможно… Пыль, обвалы… И руины целых девяти этажей, похоронивших наш номер на третьем. Жена и дочки сгинули под обломками современного пятизвездочного отеля «Си Бич ресорт». Двенадцать этажей дерьмовой строительной конструкции, владельцы которой сбежали из страны в тот же день.

Спасателей мы ждали три часа. А еще сутки – строительные краны. Их на побережье Сиде оказалось раз-два и обчелся, а разрушения были катастрофические. И отправляли первым делом краны туда, где шансов спасти людей было больше.

За одни сутки я полностью поседел. Стал белый, как лунь. Я и ночью бродил по развалинам, пытаясь расслышать крики о помощи. Но увы – в том крыле, где когда-то был наш номер, стояла могильная тишина. Ни стонов, ни криков, ни шепота. Вот странно все же… «Си Бич» превратился в пыль, а рядом стоящий «Мелас», куда переселили всех выживших, остался цел. Небольшие трещины по фасаду и покосившиеся опоры открытой террасы не в счет. Хоть бы что ему, а ведь оба отеля строили примерно в одно время…

Я почти сошел с ума, когда наконец-то следующим утром появились спасатели с техникой.

Потом неделю шел разбор завалов. И… ничего! Сегодня мне сообщили, что, возможно, тела моей жены и дочерей вообще не найдут. Они скорее всего дефрагментированы. В течение полугода будет сделан генетический анализ останков, которые удастся собрать. Хотите сдать слюну на ДНК?

…Сегодня до меня добралась русскоязычная дама – психолог. Пыталась убедить, что пора возвращаться домой. На мой равнодушный вопрос «зачем?» она устало вздохнула. И тогда я заметил, насколько сама она вымотана – и морально, и физически. Можно было только догадываться, сколько людского горя она увидела за эти семь дней. Милая женщина, имени которой я так и не запомнил, изо всех сил пыталась помочь, не понимая, что ничья помощь мне уже не требуется. Я всё твердо решил. И нет в мире такой силы, которая заставит меня изменить свое решение.

Но, пожалев психолога, я сделал вид, что поддался ее уговорам. Пообещал, что завтра же пойду во временный консульский центр и попрошу отправить меня в Москву. Кажется, она поверила моему вранью… а может, просто сделала вид. Потому что встрепенулась и начала убеждать меня, что жизнь, оказывается, продолжается, и я теперь должен жить ради светлой памяти о своей семье. Я равнодушно кивал ей, заранее соглашаясь со всем, что она скажет, а в душе надеялся, что меня побыстрее оставят в покое…

…Достав припрятанную недопитую бутылку, я один за другим сделал несколько жадных глотков ракии. Прямо из горла. Во-от. Теперь анестезия окончательно подействовала, значит пора. Нет, не сдавать ДНК, и уж тем более не бежать в консульство за билетами в Москву. Мне пора встретиться с моими любимыми девочками. Знаю, что они там, наверху, ждут. Зовут меня. Я ведь постоянно слышу их голоса. И не стоит заставлять их долго ждать.

Забравшись на стол, я тщательно закрепил веревку, найденную на пирсе, на крюк люстры. Выдержит? Должна вроде… Накинул петлю на шею, затянул ее, отбросил ногой недопитую бутылку. Она с шумом разбилась, упав на пол, в дверь номера тут же застучали.

– Мистер Никитин! А ю о’кей?

– Ай эм нот о’кей, – я оттолкнул стол ногами и повис в петле. – Хр… хр… Хр!!!

Мир завертелся перед глазами, как в калейдоскопе, потом резко погас свет.

…И тут же включился обратно. Клац-клац.

Я растерянно проморгался, попытался прокашляться. Но не смог. Вокруг моей шеи была по-прежнему затянута веревка, а ногами я теперь стоял на какой-то узкой скамье. Захотел ослабить веревку, но вдруг обнаружил, что руки мои крепко связаны за спиной. А вместо футболки на мне какая-то странная длинная рубаха с широкими рукавами и нагрудник, на котором что-то написано, но что именно, не разглядеть – верёвка не позволяла сильно наклонить голову. Что за хрень?!. Но самое поразительное, что я находился где-то на улице, а рядом говорили по-русски.

– …За то, что, по собственному его признанию, имел он умысел на убийство помазанника Божьего, – монотонно, без остановки бубнил чей-то нудный голос, – всяко изыскивал к тому средства, избирал и назначал лиц к совершению оного злодеяния, умышлял истребление членов императорской фамилии и с хладнокровием исчислял всех на жертву обреченных. Возбуждал к тому других преступников, учреждал и с неограниченной властию управлял тайным обществом, имевшим целью своей бунт и введение республиканского правления. При этом до конца дерзко упорствовал в своих заблуждениях и не раскаялся в содеянном…

Господи, а это что еще за бред?!.

– …Приговорить бывшего капитана лейб-гвардии Павла Стоцкого к разжалованию из всех чинов, к лишению дворянского титула и иссушению дара. А за сим приговорить оного к повешению. Казнь осуществить немедленно, сразу же после оглашения сего приговора.

Глаза наконец-то привыкли к яркому свету, и я увидел, что стою на длинной скамье не один – с двух сторон от меня еще шестеро мужчин с веревками на шее и в таких же белых рубахах. Весь спектакль происходит на высоком деревянном помосте, который находится в центре большой площади. На брусчатке лежит снег. Вдалеке, за цепью солдат, толпится народ, одетый в какую-то дурацкую, допотопную одежду. Наша семерка стоит лицом к трибуне, на которой, словно разряженные петухи на насесте, сидят военные в мундирах с регалиями и накинутых сверху плащах, подбитых мехом. Их шляпы-двууголки украшают высокие плюмажи. Некоторые из них наводят на нас лорнеты, а один не постеснялся и подзорной трубой воспользоваться. Театр, блин… только оркестра здесь не хватает. Хотя вон какие-то военные с барабанами стоят перед трибуной.

Это я уже умер, и у меня такие посмертные видения? Или так выглядит ад для грешников?

– …Поручик третьей артиллерийской бригады Петр Южинский… – бубнёж за спиной снова обрел силу, словно в занудный голос прибавили громкости, – …сей преступник сам вызвался на убийство блаженные памяти государя императора и ныне царствующего государя императора, избирал и назначал себе в помощь лиц к совершению оного…

Подул порыв ледяного ветра, и меня кинуло в дрожь – зубы помимо воли начали отбивать чечетку. Стоять в одной рубахе на пронизывающем ветру было чертовски неприятно. Голос то и дело пропадал, будто его отключали на время, а потом снова включали. А вот видел я теперь просто отлично. И это с моими-то минус два! Я поднял глаза к небу – низкие хмурые облака закрывали солнце, не удивлюсь, если сейчас еще и снег пойдет. Господи, какая же здесь холодрыга…

Осторожно повернув голову, насколько позволяла веревка, я обвел взглядом площадь, но ничего не узнал. Здания вокруг совершенно незнакомые. Хотя мне показалось, что слева я вижу шпиль Адмиралтейства, но где тогда Исаакиевский собор? На предполагаемом месте идет какая-то стройка, установлены леса и никакого парка перед ним. Скосил глаза направо – там привычного здания Сената с аркой тоже нет, лишь какой-то незнакомый дворец. Ничего не понятно… Вроде Питер, а вроде и нет.

Вернулся взглядом к трибуне. Перед глазами вдруг потемнело и начало двоиться – а потом резкость снова «включилась», я увидел среди фигур военных одного странного человека. Правильные черты лица, довольно молодой – лет тридцати, темноволосый, высокий – гораздо выше остальных ростом. Он невольно притягивал взгляд, да и сидящие рядом с ним военные с подчеркнутым почтением и даже льстивым подобострастием обращались к нему. А кому у нас испокон веков льстить привыкли? Богатеям да начальству. Значит, это какой-то большой начальник… или генерал.

Незнакомец словно почувствовал, что я на него смотрю, и встретился со мной взглядом. По тонким губам скользнула неприятная, какая-то змеиная улыбка, и все очарование этого по-настоящему красивого мужчины моментально померкло. Я равнодушно перевел взгляд с незнакомца на строй солдат в старинных мундирах, что стояли перед трибуной, потом на зевак, столпившихся на краю площади…

– …к повешению!

Звук будто опять включили, я услышал отчетливый шепот слева:

– Паша, друг, прости меня за всё, свидимся на том свете! …Если он есть.

Я повернулся, как смог, и обнаружил, что рядом на скамье стоял, покачиваясь, красивый молодой парень со щеточкой светлых усов над губой и грустными ярко-синими глазами – прямо «девичья погибель». Ветер трепал вьющиеся русые волосы, сыпал мелкой снежной крупой в лицо. Как и я, одет он в простую белую рубашку с широким воротом, руки тоже связаны за спиной, на шее такая же веревка.

– Приговор привести в исполнение незамедлительно!

В поле моего зрения наконец-то попал тот самый глашатай, что озвучивал приговор. Длинноногий, в расстегнутой шубе, высоких сапогах и двууголке. На лице – румянец, глаза бледно-голубые, во взгляде застыл лед. Нос прямой, как у древнеримской мраморной статуи. Ариец, блин… Какие-то они «неправильные» тут – все с четкими чертами лица – сплошь «алены делоны». Хотя нет… Лица у солдат перед трибуной вполне ведь обычные, это лишь офицеры здесь писаные красавцы.

По кивку «арийца» на помост взобрался толстый поп в черной рясе, пробасил: «Господу помолимся!» Тоже, кстати, нормальный человек. Одутловатое лицо, под глазами набрякли мешки – будто у священника больные почки. Хотя нет… Кое-что необычное и у него есть. Черный, почти антрацитовый крест на груди. Очень странный.

Поп начал подносить крест слева направо каждому приговоренному. Двое поцеловали, еще двое отказались. Светловолосый сосед закрыл глаза, его губы беззвучно зашевелились, словно он и правда истово молился про себя. Поп назвал его Петром, надо так понимать, это и есть Южинский.

Священник подошел ко мне, спросил равнодушным голосом:

– Раскаиваешься ли в совершенном злодеянии, раб божий Павел? Готов ли предстать перед Господом нашим?

Попытался ответить ему и подался вперед, но веревка сдавила горло, и я лишь закашлялся. Ко мне подошел «ариец» и, скорчив брезгливую мину, слегка ослабил удавку.

– Господа, тут какая-то ошибка вышла, – прохрипел я, – меня вообще-то зовут Константин.

– Павел Алексеевич, – укоризненно покачал головой поп, – грешно лгать перед встречей с Создателем. Ежели не из тайных язычников, примирись с Господом!

Самоубийцы царства Божьего не достойны. Это я знал точно. Так что в местном аду на снисхождение мне рассчитывать не стоит.

– Не то чтобы я против, только я не Павел Алексеевич, а Константин Алексеевич!

– Батюшка, заканчивайте, – красавец в шубе снова затянул веревку на моей шее и деловито произнес: – Инквизиторы ждут.

Священник вздохнул и, дав поцеловать крест последнему из приговоренных, спустился с помоста. Теперь к нам приблизились двое в черных масках с прорезями для глаз. Палачи, что ли?.. Прямо как в плохом кино. Но нет. Эти странные люди начали по очереди обходить каждого приговоренного, прикладывая к груди в распахнутом вырезе рубахи странный предмет, издалека напоминающий то ли равносторонний крест, то ли звезду.

Я слегка наклонился вперед, насколько мне позволяла веревка, чтобы рассмотреть, что там происходит. И офигел: у жертвы, прямо над левым соском мерцала восьмиконечная звезда, сантиметров семи в диаметре. Инквизитор приложил к ней свой черный «крест» – звезда запульсировала… и погасла. А мужчина тут же обмяк, чуть не свалившись со скамьи.

Я опустил глаза на «свою» грудь. Мать моя родная… И у меня на этом месте проступал едва заметный контур звезды!

Один из приговоренных начал извиваться, кричать что-то невразумительное. Но бесполезно. Инквизиторы и его звезду «выключили». Не знаю, что это действо означало, но мои товарищи по несчастью один за другим подвергались странной экзекуции, и после этого все впадали в какое-то заторможенное состояние. Короткий стон – вот уже и глаза Южинского остекленели. Наступила моя очередь.

«Крест» обжег мою грудь, но не холодом, как я ожидал, а жаром. Это было больно! Он реально был таким горячим, будто его только что вытащили из кипятка! Звезда замерцала, мигнула раз, другой, но почему-то не погасла окончательно. Только потускнела.

– Не пойму, в чем дело… – тихо проговорил инквизитор.

– Так повтори, все равно он скоро сдохнет! – приказал ему второй.

Инквизитор приложил «крест» еще раз, но теперь «ожог» уже не был таким сильным, боли я почти не почувствовал. Зато на глаза снова сумеречная пелена упала. И то ли ветер усилился, то ли резко похолодало, но меня начала бить такая дрожь, что я готов был уже сам свалиться со скамьи, сил почему-то совсем не осталось.

Дождавшись окончания странного ритуала, инквизиторы повернулись к трибуне. Оттуда последовал взмах белым платком, и сразу еще двое инквизиторов в масках дернули за канаты, привязанные к ножкам скамьи. Рывок, опора вылетела из-под наших ног, и мы все беспомощно повисли в своих петлях. Нам даже не успели надеть на головы приготовленные мешки. Хр… хр… Хр!!!

Бумц! И я лечу вниз, ударяясь со всего размаха спиной о помост. Дух из меня вышибает, и я начинаю судорожно хватать ртом воздух.

Бам! Рядом падает мой сосед Южинский, суча ногами по помосту, словно хочет сбежать отсюда. Глаза его вытаращены, он жадно ловит воздух ощерившимся ртом. Жуткое зрелище! Но еще страшнее видеть, как слева и справа от нас извиваются в предсмертных судорогах тела остальных повешенных. Никто кроме нас с Петром больше не сорвался…

Я с трудом переворачиваюсь на бок, и до меня окончательно доходит, что я все еще жив. Жив! Удушье постепенно отступает, и голова начинает работать. Поднимаю глаза к небу – вижу, что наши веревки оборвались, не выдержав веса.

– Что за страна… – хрипит рядом Южинский. – Даже повесить толком не могут!

Глава 2

– Да будет так, да свершится воля Вышеня, да воздастся всем клятвопреступникам по делам их!

Пять фигур в длинных домотканых рубахах склонились над алтарем и по очереди вонзили ритуальные ножи в тельце небольшого теленка, связанного и лежащего на камне. Короткие судороги, предсмертный хрип животного – и вот уже кровь из перерезанного горла потекла в подставленную чашу, пачкая алтарь и руки седовласого хмурого старика, державшего ее. Под ногами ощутимо дрогнула земля, а в факелах, установленных вокруг деревянного резного столба с суровыми ликами древних богов, ярко вспыхнуло пламя, подтверждая, что жертва ими принята.

– Свершилось… свершилось… свершилось… свершилось… свершилось…

Каждый из присутствующих на жертвенном ритуале склонил голову, признавая проявленную волю богов. Чаша с кровью животного перешла в руки следующего жреца, а вернее жрицы. Юная девушка успокоенно выдохнула и смело поднесла чашу к губам. Сделала маленький глоток, потом обмакнула указательный палец в еще теплую кровь и, передав чашу дальше по кругу, нанесла себе на запястье несколько древних рун. Довольно улыбнулась, наблюдая, как они впитываются, оставляя на коже едва заметный след.

Успели!.. Хотя еще час назад все казалось зыбко. Двое из жрецов чуть было не опоздали к началу ритуала. А какой ритуал, коли круг не полон? Теленка вообще пришлось нести по длинному тайному ходу, проходящему под Невой, поскольку весь центр города был оцеплен солдатами. К Адмиралтейству и к храму, под которым надежно скрыто древнее святилище истинных богов, не пробиться. Удача, что попы недавно снова затеяли там стройку. И еще большая удача, что мстительный самозванец решил казнить главных заговорщиков на том месте, где они устроили свой бунт. Повесили бы их по-тихому в Петровской крепости, и нынешний ритуал мог бы вовсе не удаться – слишком далеко она от святилища и от Гром-камня. А так жизни заговорщиков тоже стали благой жертвой древним богам…

Чаша прошла весь круг и вернулась к главному жрецу. Последний глоток сделал он сам, а остатками крови снова окропил алтарь. Двое жрецов перенесли тушу теленка в жертвенную яму, выкопанную позади столба с ликами богов. Аккуратно уложили ее, сверху присыпали землей.

– Великое дело мы сегодня сделали, братия. Теперь все во власти богов. Скоро Комоедица, свидимся в Старой Ладоге. А сейчас нам лучше разойтись. На площади вот-вот поднимется переполох, лучше всем поторопиться и оказаться отсюда подальше.

Все обнялись на прощанье, расцеловались и поспешно разошлись.

Девушка тоже пошла было к двери, за которыми скрывался проход в тайные катакомбы, но старик остановил ее:

– Василисушка, погоди… – Он уставился на жрицу пристальным взглядом, заставляя ее виновато опустить глаза. – Скажи мне без утайки: что пошло не так?

– Все так, Володар. Просто вначале Навь неожиданно быстро откликнулась на мой призыв. Призванная душа будто на пороге стояла. И пришла она чуть раньше, чем стоило. – Девушка вздохнула и успокаивающе погладила старика по сморщенной руке. – Это не плохо… Но и не хорошо. Потому что неприкаянная душа даже не успела осознать, что с ней случилось и куда она попала. Хотя… может, это и к лучшему, кто знает?

– Может, и так… – старик задумчиво уставился на огонь. – Знать бы еще, кем нас твоя богиня одарила. И в чьем теле теперь ее гостинец.

– В чьем он теле, понять легко: под кем веревка оборвется, тот и призванный, – усмехнулась Василиса. – А вот дальше уж Мокошь-матушка сама решит: Доля его поведет, или же он Недоле достанется. Всё по его заслугам. И уже не в наших с тобой силах это изменить.

– Не в наших, – согласился Володар, – будем уповать на то, что богиня негодного не явила бы.

– И ждать.

– И ждать… – эхом повторил старик ее слова. – Если уж боги не спасут многострадальную нашу землю и наш народ, тогда и не знаю, на кого нам уповать. Кругом ложь да измена…

…Через какое-то время из ворот старого заброшенного особняка на Малой Морской вышла вполне обычная молоденькая горожанка в скромном сером пальто с пелериной, отороченной меховой отделкой, и в капоре такого же цвета. Девушка с опаской оглянулась по сторонам и поспешила по пустынной заснеженной улице в сторону Мойки.

На следующем перекрестке она неожиданно столкнулась с полицейским, явно мерзнущим там не просто так. Было заметно, что пожилому мужчине с пышными усами скучно стоять без дела на опустевшей улице. Ветер с Невы задувал, да и первые хлопья снега уже начали падать с потемневшего неба, грозя вот-вот перерасти в настоящий снегопад.

– Барышня, что же вы в такое неспокойное время одна по улицам ходите? – неодобрительно покачал он головой, разглядывая юную горожанку.

– Неспокойное? – удивленно переспросила девушка и испуганно округлила глаза. – Что-то случилось?!

Ну что за глупышка… Городовой окинул снисходительным взглядом молоденькую девицу, явно из небогатых дворян, и пояснил:

– Заговорщиков сегодня казнили, да двое из них выжили.

– Двое?! – девица пораженно приложила руку в перчатке к губам, прикрывая рот. – Не может быть!

– Может, – с уверенностью умудренного жизнью человека припечатал городовой. И подумав, доверительно склонился к ее капору: – А еще на Сенатской площади Золотой всадник упал с Гром-камня. И никто не поймет, почему.

– А из-за же чего такая напасть стряслась?! – испуганная барышня с таким восхищением смотрела на пожилого полицейского, будто у того были ответы на все ее вопросы.

Мужчина заколебался: говорить или нет? Да, и как устоять против восхищенного взгляда такой миленькой наивной особы. Потом все-таки пересилил себя.

– Извиняйте, служебная тайна.

Девушка хотела еще что-то спросить, стрекоза любопытная, но тут уже полицейский проявил нужную твердость:

– А теперь, барышня, быстро бегите домой! Вас там, наверное, маменька обыскалась.

Глупышка испуганно ойкнула, видимо вспомнив, что давно должна быть дома, присела перед ним в ловком книксене и бегом припустила в сторону Мойки.

Полицейский улыбнулся в пышные усы, глядя ей вслед, и покачал головой. Стрекоза, как есть стрекоза…

…На помост взбегают солдаты, грохоча сапогами по деревянному настилу. Спустя минуту нам ослабляют удавки на шеях и помогают сесть, прислоняя спинами к опрокинутой скамье. Мой взгляд тут же натыкается на скрюченные тела в петлях. В голову лезет всякая глупость из «Бриллиантовой руки» – «на их месте должен был быть я…». Горло и легкие горят огнем.

А на площади в это время царит суматоха. Судя по отборной брани, военное начальство подозревает кого-то из подчиненных в саботаже, ищет виноватых и грозит им карами.

Двое важных господ подходят к помосту. И снова красавцы, хоть один и постарше возрастом будет… Но таким даже седина к лицу, хоть сейчас на рекламу дорогих лимузинов. Штампуют их, что ли, здесь? Очередные «Аполлоны» брезгливо разглядывают мертвецов, молча качают головами. Не сказать, что они сильно опечалены. А вот на нас с Южинским смотрят, как на восставших из ада, стараясь при этом не встречаться взглядом.

– Что прикажете делать с преступниками, ваше высокоблагородие? – спрашивает один из солдат, с испугом косясь в нашу сторону.

– Верните двух этих висельников в Петровскую крепость. До особого распоряжения государя, – помедлив, приказывает тот, что постарше. И уже отвернувшись от нас и отходя от помоста, говорит второму: – Кто мы такие, чтобы оспаривать Божий промысел? Видно, Господь не желал их смерти, и им на роду другая смерть написана.

– Ну да… – зло усмехается тот, – кому суждено утонуть, повешен не будет.

– Скажи лучше, как мне обо всем этом императору теперь докладывать? – доносятся до меня обрывки их разговора. – Государь в ярости.

– Не представляю даже, Сергей Ильич. Я не суеверен, но как-то мне не по себе от всего произошедшего…

Они снова останавливаются и долго всматриваются во что-то за нашими спинами. Южинский видит, куда они глядят, и его глаза удивленно округляются. А у меня сил нет даже повернуть голову. Все словно не со мной происходит, еще и пелена эта дурацкая перед глазами…

Не успели мы прийти в себя, как нас с Петром грубо хватают за плечи, заставляя подняться на ноги, и чуть ли не пинками и штыками сгоняют вниз с помоста по сходням. Чтобы тут же засунуть в какую-то странную черную карету с зарешеченными окошками, установленную на большие широкие полозья. От любопытных взглядов толпы нас в это время загородили несколько всадников. Увидев лоснящиеся шкуры лошадей так близко от своего лица, что почувствовал запах конского пота, исходящий от них, я впадаю в легкий ступор. За что тут же получил болезненный тычок в спину и чуть ли не кубарем влетел в карету.

– Пошевеливайся, висельник, залазь в возок…

Двое солдат сели с нами на неудобные узкие скамьи, двое вскочили на запятки кареты, еще двое забрались на козлы. Дверцы захлопнулись, отряд всадников окружил «возок», и мы тут же тронулись в путь. Нас явно торопились побыстрее увезти с площади, видимо, чтобы не смущать приличную публику.

Через мутные зарешеченные окошки кареты мало что можно было рассмотреть, но кое-что я все-таки увидел: мы практически сразу въехали на мост и пересекли широкую реку. Если бы это был Питер, то я бы предположил, что эта река – Нева, а мост ведет с Сенатской площади на Васильевский остров. Но в «моем» прошлом моста в этом месте точно не было. Как и некой Петровской крепости, в которую нас сейчас везли. Так что я даже не уверен в том, что город, в котором сейчас нахожусь, Питер. Если это и он, то какой-то странный и мало узнаваемый. Где я? В другой реальности? Или это странный бред умирающего?

Съехав с моста, возок повернул направо и поехал по заснеженной набережной вдоль реки. И вот тут я во всей красе увидел на другой стороне реки знакомое здание Адмиралтейства, которое ни с чем не спутаешь. Значит, все-таки Питер. Вернее, Санкт-Петербург. А с Зимним тогда что? Но с неба, как назло, повалил снег, причем такой густой, что окрестные пейзажи скрылись за его пеленой. Вроде какой-то дворец на месте Зимнего стоит, только отсюда его сейчас не рассмотреть. Мы свернули еще раз, и еще раз, и еще… я быстро сбился со счета и перестал следить за дорогой…

– Не спать! – меня больно толкнули в бок, и я открыл глаза, выныривая из полудремы.

Увидел все тот же возок и носатого солдата напротив себя. Рядом с ним сидел, съежившись от холода, Петр Южинский. Из-за пара, вырывающегося изо рта, его усики покрылись белым инеем, застывший взгляд ярко-синих глаз был устремлен в пустоту и ничего не выражал. Кажется, я нечаянно задремал, но вряд ли это продолжалось долго. За решеткой мелькнули каменные стены выступающего к дороге бастиона, и вскоре мы въехали под свод крепостной стены. Громко застучали копыта лошадей, мерзко заскрежетали полозья возка по брусчатке. И вдруг мы резко остановились.

Раздались зычные голоса, отражаясь гулким эхом от низких сводов, где-то рядом затопали солдатские сапоги. Нас с Петром вытолкнули из кареты, и я, ступив на брусчатку, уткнулся взглядом в кирпичную стену.

– Не стоять! Развести арестантов по казематам!

Так и не успев оглядеться, мне пришлось тут же нырнуть в распахнутую дверь. Здесь царил сумрак, и смотреть особо было не на что – все тот же кирпич. Мы попали в длинный коридор с низкими потолком и с выступающими из стен полукруглыми арками. В небольших нишах стояли фонари, освещая неровную кладку стен. Но по сравнению с улицей здесь было хотя бы тепло. Относительно тепло.

Под конвоем из четырех солдат – но не тех, что привезли с места казни – нас повели куда-то по коридору. Южинский с трудом переставлял ноги. То ли они у него замерзли, то ли затекли после арестантского возка, то ли Петр просто сильно устал. Мы оба находились в таком подавленном состоянии, что ехали всю дорогу молча и даже не делали попыток поговорить. Да и вряд ли бы нам это позволили, судя по суровым лицам наших конвойных.

Но сейчас я замедлил шаг, чтобы дать Петру время прийти в себя. Солдаты сделали вид, что ничего не замечают, но при этом тоже пошли намного медленнее. Что было удивительно – ведь те, которые ехали с нами в карете, таким снисхождением не отличались.

В конце коридора мы свернули и попали на узкую лестницу, по которой поднялись на два пролета вверх. А я почему-то всегда считал, что казематы расположены исключительно в подвалах. Впрочем, все это я отмечал скорее на автомате. Поскольку чувствовал адскую усталость и мечтал лишь о том, чтобы упасть где-нибудь и свернуться калачиком. И вскоре моя мечта сбылась – немного пройдя по очередному коридору, мы остановились, и перед нами, наконец, открыли двери в камеры. Я зашел в ту, что была ближе, Петр в соседнюю. И мы снова не сказали друг другу ни слова, даже не обменялись взглядами на прощанье…

Моих сил хватило только на то, чтобы оглядеться. Ну, камера. Самая настоящая одиночка. Длиной метра четыре и шириной два с половиной. В одном углу стояла деревянная кровать с грубым шерстяным одеялом, а в другом – столик и чугунная печь. Свет проникал через небольшое зарешеченное окно, расположенное почти под потолком. Но поскольку нижняя часть окна была замазана известью, а выше небо заслонял нависающий козырек крепостной стены, в камере сейчас царил полумрак.

Я дошел до кровати и упал на нее, даже не сняв сапог. Все, на что меня хватило – так это завернуться с головой в колючее одеяло, отвратительно пахнущее сырой шерстью. Плевать. Сон – вот единственное, что мне нужно было сейчас. И желательно без сновидений. А еще лучше – никогда не просыпаться и больше не видеть этот мрачный мир с его хмурым зимним небом, с заговорами, непонятными звездами на груди и варварскими казнями…

– …Ваше благородие… ваше благородие… – кто-то осторожно трясет меня за плечо, и я открываю глаза. Надо мной склонилось лицо незнакомого мужчины в странной фуражке. От него дико несет луком и, кажется, чесноком. Нескольких секунд хватает, чтобы понять, где я нахожусь. Ненавистный сон даже и не думает заканчиваться.

– Слава тебе, Господи, очнулись! А то уж я за лекарем думал бежать, все спите да спите. И обед проспали, и ужин. Давайте-ка поешьте, Павел Алексеевич. Нехорошо получится, если слухи пойдут, что вы себя голодом вздумали морить. Воронье налетит, дознание начнут…

– Какое может быть дознание после казни?! – я спускаю ноги с кровати и сажусь, опираясь локтями о колени.

Только сейчас замечаю, что сапоги с меня сняты и стоят рядом с кроватью. А поверх одеяла лежит еще и серая шинель из грубого сукна. Явно не офицерская. За окном темно, в камере тоже. Лампа, стоящая на столе, дает так мало света, что мне даже лица солдата толком не рассмотреть. Ну усатый, подбородок бритый. Так здесь многие усы носят, причем разной формы и степени пышности. Некоторые с бакенбардами. Рядом с лампой стоит миска с какой-то едой, лежит ложка и стопкой несколько кусков хлеба.

– Не нужно отчаиваться, Павел Алексеевич! Бог милостив, глядишь, и все еще обойдется. – Солдат подходит к двери и выглядывает в коридор, прислушивается к чему-то. Потом с заговорщическим видом возвращается и переходит на шепот: – Слухи по городу идут, что военные сильно недовольны, как вас напоказ казнили. Негоже, мол, так с героями войны поступать! Петицию вроде как императору написали. Так что надежда еще есть.

– Надежда на что?! – усмехнулся я, растирая ладонью лицо. – На каторгу? На рудники? Или на то, чтобы остаток своих дней провести в подземных казематах?

– Господь не оставит страждущих детей своих! – убежденно произнес солдат и размашисто осенил себя крестом.

Надо же… а ведь он и правда в это верит… Смешные они здесь: в Бога верят, а казнят, как варвары – на виселице. Патронов, что ли, на семерых заговорщиков пожалели? Спасибо еще, что на плахе голову не отрубили или вообще четвертовали. Порубили бы на колоде, как мясник свинину.

– Давайте, ваше благородие, не упрямьтесь, поешьте! – уговаривает он меня, как капризного ребенка. И мне не остается ничего другого, как перебраться за стол.

В миске пшенная каша. Остывшая, конечно, и комковатая, но вполне съедобная. Только есть мне совсем не хочется. Поковырялся для вида, проглотил, сколько смог, и отставил миску в сторону. Чай в глиняной кружке тоже еле теплый. Но вот пить мне как раз хотелось, поэтому кружку я с удовольствием опустошил. Продолжать молчать было уже как-то неприлично, но о чем говорить с этим солдатом, я совершенно не представлял. Хотя он явно ждал от меня каких-то слов, переминаясь с ноги на ногу. Что ж…

– Снег уже закончился? – начал я с самой нейтральной и безопасной во все времена темы.

– Идет еще, но уже не такой сильный, как днем, – охотно вступил в беседу служивый, – а к ночи ветер поднялся, так что метет на улице. Хотя чего ж тут удивляться? В феврале оно завсегда так – как начало мести, так теперь до Масленицы.

Как-то странно он произнес название праздника. С другим ударением… Да тут все странное, непонятное. Адмиралтейство есть, а Исаакия нет. Мосты через Неву в непривычном месте. Люди странные. У некоторых лица и фигуры такие, что хоть сейчас на подиум или в фотомодели. А другие совершенно обычные… Как этот солдат.

Может, все-таки галлюцинации? На всякий случай нажал пальцем на свой левый глаз. Если это бред, то видимые реальные предметы просто раздвоятся, тогда как галлюцинации останутся слитными. Нет, увы, но солдат и камера не были галлюцинацией.

Служивый обеспокоенно на меня посмотрел, смущенно кашлянул в кулак:

– Стало быть, весна-то в этом годе изрядно запаздывает. Не торопится к нам…

Я кивнул, соглашаясь. Для себя вычленил главное – сейчас здесь у них февраль. Даже скорее вторая его половина, раз на носу Масленица. Словно в подтверждение моих выводов, солдат сочувствующе заметил:

– Вам бы пять дней продержаться. А там Масленичная неделя и Прощеное воскресенье. Ну, не басурмане же они, казнь в Большой пост устраивать! Все теперь надеются, что накануне поста о вашем помиловании и объявят.

Вот все-то у них здесь вокруг церковных праздников крутится. Наверное, поэтому и с казнью так торопились. А то потом жди, когда Пасха пройдет. Хотел спросить еще, какой сейчас год, но неожиданно зашелся в кашле. В горле першило нещадно. Подумал сначала, что простыл на площади, но нет – похоже, это всего лишь дурацкая масляная лампа так нещадно коптит. Задохнешься здесь с ними и до следующей казни так и не доживешь. Лучше уж в кромешной темноте сидеть. Поднялся из-за стола и от греха подальше снова перебрался на кровать.

– Что еще в городе говорят? – вежливо поинтересовался я, пока солдат подкидывал дрова в печку, а потом собирал в корзину грязную посуду и смахивал крошки со стола. Не так чтобы меня это сильно волновало, но почему не спросить хорошего человека?

– Да все о том же: как веревка у вас оборвалась и как Золотой всадник с Гром-камня сверзился. В народе говорят – плохой знак.

Золотой всадник? Это он про что?.. Неужели они здесь памятник Петру золотом покрыли? Тогда понятно, чего так все засуетились, и на что с таким ужасом смотрел Петр Южинский. Кстати…

– Как там поручик?

– Подавлен. Других-то ваших еще днем в Кронверк перевели. Завтра им приговор огласят. Жаль, что не довелось вам с ними проститься. А с Петром Михайловичем ночью свидитесь, я его приведу.

– Жаль… – соглашаюсь я. А про себя думаю, что с этим мне как раз повезло. Как изображать из себя Павла Стоцкого перед людьми, которые его хорошо знали? Выглядел бы я полным идиотом. Мне вон еще непростой разговор с Южинским предстоит, и это засада полная! Не могу же я признаться, что в теле его друга теперь посторонний человек? Все равно ведь не поверит. И от встречи не откажешься – обидится человек…

– Лампу погаси, пожалуйста, – прошу я солдата, который собрался уходить. – Посплю еще, пока Петр не пришел…

Глава 3

Конечно, спать я уже не стал, просто коптящая лампа меня жутко раздражала. Лежал на кровати, накрывшись шинелью, и обдумывал, что мне делать дальше. Понятно, что от меня теперь мало что зависело, но… жить пока придется под именем Павла… я напрягся, вспоминая фамилию в приговоре. Ага, Стоцкого.

Что бы эти взрослые парни ни натворили, не мне их судить. Они явно знали, на что шли, и знали, что им грозит. Рискнули и проиграли. Похож ли их заговор на восстание декабристов? Не имею понятия. Поскольку ничего о них не знаю, и влезать в их дела даже не собираюсь. Будем считать, что я вышел на минутку на чужой станции, но скоро зайду в вагон и поеду дальше – туда, где меня ждут.

Хотя не скрою: было бы интересно увидеть в зеркале Павла, в чье тело я так неожиданно попал. Только откуда в крепости зеркалам взяться? Но кое о чем можно судить и по косвенным признакам. Например, рост у него явно выше среднего – это было понятно даже по солдатам, которые нас конвоировали. Мы с Южинским выделялись среди них. Но если у Петра были светло-русые волосы, то Стоцкий, как и я сам, брюнет – в широком вороте рубахи видна темная поросль на его груди. Бедра узкие, тело поджарое и до моего 52-го размера точно не дотягивает. Да и грудная клетка поуже будет, чем моя.

Провел рукой по голове, потом ощупал лицо. Волосы довольно короткие, кажется, вьются немного. Усов, как у Южинского, нет, зато брови густые. Нос… нос чуть с горбинкой, прямой и сравнительно длинный, с моим прежним не сравнить. Про губы и рот ничего сказать не могу, видимо обычные. А вот зубы все до одного на месте и довольно ровные, если только клыки выступают чуть больше, чем у меня. Еще я успел чужие руки рассмотреть, пока ужинал. Не сказать, чтобы они у Павла холеные, но ладони заметно уже, чем мои, да и пальцы длиннее, с аккуратными ровными лунками ногтей.

Похоже, Павел Стоцкий следил за собой, что для гвардейского офицера вполне нормально. И со шпагой наверняка умел обращаться, а от верховой езды офицеру никуда не деться – здесь без этого вообще никак. Поэтому мышцы на руках и ногах не дряблые – это даже через одежду чувствуется. Тело, в которое я попал, в целом тренированное, что не может не вызывать у меня уважения. Я сам со спортом с детства дружу, поэтому терпеть не могу, когда люди тела свои запускают. Особенно мужчины.

Как ни странно, о своей прошлой жизни я уже думал относительно спокойно. Хоть и был сейчас трезв как стекло. Что-то такое хрустнуло во мне после второй петли, и истерика ушла. Но желание довести дело до логического конца никуда не делось. Просто рассуждать об этом я стал более рационально.

Наконец, я добрался до самого любопытного. До звезды. Потрогал лучи, присмотрелся к слабому мерцанию. Вообще, не ощущается как посторонняя штука в теле. Никак не мешает, ничего не болит. Очень необычная штука. Надо разбираться. Как и со всей местной суетой.

Похоже, умереть мне пока не дадут, хоть я и не собираюсь отступать от своего решения. Просто не удивлюсь, если и в третий раз все сорвется. А буду сильно упорствовать, еще неизвестно, куда потом закинет. Здесь хотя бы язык родной и места более или менее знакомые. Так что можно считать, что со мной еще сравнительно гуманно обошлись. В качестве наказания за самоубийство я вполне мог бы и в гораздо худшие времена попасть, где снятие кожи в порядке вещей. Но не мешает понять, зачем же меня все-таки сюда забросило?

Не для того же, чтобы следующие лет сорок я просидел в какой-нибудь крепости за чужое участие в заговоре? Или отправился в Сибирь на каторгу? Хотя возможно и такое. Но верни меня сейчас назад в день смерти, ничего бы не изменилось. И во мне нет раскаянья. Потому что без моих девочек мне жизнь не нужна. Она просто не имеет смысла, и это вовсе не красивые слова. Главное ведь – я сам не могу себя простить за то, что меня не было с ними в последнюю минуту. И поэтому сам вынес себе заслуженный приговор…

К тому моменту, как ночную тишину нарушили чьи-то шаги и раздался скрежет ключа, поворачивающегося в замке, я уже примерно выстроил в голове линию своего общения с Петром Южинским. Мозг теперь работал на удивление адекватно – то ли из-за того, что больше не плавал в алкогольном дурмане, то ли я наконец выспался нормально, то ли вообще какая общая «перезагрузка» произошла. А Петр сейчас был единственным, кто мог рассказать мне о Павле Алексеевиче Стоцком. И этим глупо не воспользоваться.

В камеру вошел бледный Южинский. Под глазами круги, в волосах солома. Он забрал лампу из рук солдата, поставил ее на стол. Дверь закрылась, мы уставились друг на друга.

Я принял вертикальное положение и пересел к изголовью, освобождая в ногах место «другу». Подтащить к кровати стул нет возможности – его ножки намертво прикручены к полу, да и лишние уши нам не нужны. Солдат дал возможность поговорить, но где гарантия, что он не подслушивает и не напишет потом донос с обстоятельным пересказом нашего разговора?

– Выспался? Везунчик ты, Поль… – вздохнул Петр, потирая шею. – А я так и промучился в полудреме. Все какие-то кошмары снились…

Полем меня назвал. Это они так свои имена на французский манер переделывают, а я его, видимо, Пьером должен называть. Терпеть такого не могу – коверкать родной язык. И смешно будет, если он сейчас перейдет на французский. С пятого на десятое я еще что-то смогу понять, но картавить с таким прононсом, как они, – точно нет. Получается, права была моя умница жена, когда говорила, что знание французского лишним быть не может. Так ладно, пришла пора внести некоторую ясность.

– Слушай, Петр, я должен сказать тебе кое-что важное…

– Все-таки хочешь написать императору прошение о помиловании? – вскинул он на меня печальные глаза.

– С ума сошел? – опешил я.

– Ну, слава богу! – и этот ненормальный бросился ко мне, сжимая в крепких объятьях. Аж кости хрустнули. Мне даже показалось, что он тихо всхлипнул. Потом Южинский неловко отстранился и вытер глаза ладонью. Какие они тут все чувствительные, даже неловко как-то…

– Поль… если бы еще и ты сдался, то я вообще веру в людей потерял! Ты сегодня так странно вел себя после казни, что я уже подумал…

– Подожди, Петь. Вот именно об этом и хочу тебе рассказать. В общем… после казни я память потерял.

– Как это? – удивился Южинский и даже привстал.

– Откуда я знаю как? Отдышался на помосте, когда веревка оборвалась, оглянулся – и понял, что даже не знаю, где нахожусь. Вроде как места знакомые, но все непривычное и названия в голове путаются. Людей не узнаю, имена их не помню, – я расстроенно покачал головой. – Нева – Невка, ну и так далее.

– Совсем?!

– Твое помню. Что нас за заговор против императора казнили, тоже помню. Но на этом всё.

Петр вскочил с кровати, схватился за голову и заметался по камере. Но из-за того, что она скорее напоминала клетку, он практически крутился на месте – три шага вперед, поворот у стола и три шага назад к двери. Снова поворот и опять три шага. Наконец, он выдохся и с размаха снова плюхнулся на кровать.

– Твари!.. – в его сдавленном шепоте было столько ненависти, что у меня мурашки по спине побежали. – Это инквизиторы! Они когда дар гасят, иногда такое случается. Но я думаю, что они намеренно это делают, чтобы унизить приговоренного еще больше.

Дар какой-то… Это он про звезду непонятную? Я еще раз потер грудь в том месте, где она мерцала. Но тему про инквизиторов и звезду решил пока отложить, сейчас гораздо важнее было узнать, в чье тело я попал. Who is mr. Stockey? Что это вообще за личность? Была.

– Расскажи по порядку: кто мои родители, как их зовут, живы ли они? Есть ли у меня братья и сестры?

Южинский смотрел на меня, как на сумасшедшего. Думаю, я на его месте тоже усомнился бы в душевном здоровье человека, который просит рассказать ему собственную биографию. Пришлось поторопить его:

– Давай, Петя, давай! Ты же не хочешь, чтобы кто-нибудь еще узнал о моем секрете?

– Боже упаси! Лучше снова на казнь, чем попасть в застенки инквизиции.

– Почему именно туда, а не в лечебницу для умалишенных? – поинтересовался я. У меня, если честно, мелькала мысль прикинуться душевнобольным, но, видно, я погорячился.

– Обладающий даром и потерявший рассудок опасен для окружающих. Поэтому его сразу же забирают псы Синода, и страшнее участи вообразить нельзя. Говорят, в их застенках происходят жуткие вещи. По крайней мере, еще никому не удалось оттуда выбраться живым.

Нет, Петя, самое жуткое – это разом потерять всех близких. И ты даже рядом не стоял с этим вселенским ужасом.

– Ладно, убедил. Тогда не тяни – чем больше ты успеешь рассказать, тем проще мне будет изображать себя привычного. Излагай коротко, может, я и сам что-то по ходу твоего рассказа вспомню. Итак, что с моей семьей?

Южинский потер лоб, собираясь с мыслями, и неуверенно начал:

– Ну… Стоцкие – дворянский род, довольно старый, из Смоленска. У вас там родовое гнездо. Здесь, в Петрополе, у вас есть особняк на Большой Морской, правда, он заложен давно.

– Петрополе?

– Да, так новую столицу назвал Петр Достославный.

Хм… Достославный. Ну ладно. Да и Петрополь – это даже неплохое название… мне нравится. Уж все лучше, чем наш Санкт-Петербург.

– Ты граф, Павел Алексеевич, двадцати восьми лет от роду. Вернее, еще недавно был графом, как и главой рода, и капитаном лейб-гвардии, пока тебя император не лишил дворянского титула и всех чинов. Теперь главой рода стал твой младший брат Сергей – он на пару лет тебя моложе. Сестрица Анна самая младшая из вас – ей семнадцать.

– Брат тоже военный?

– Нет. Он служит чиновником в Министерстве финансов. В детстве Сергей упал с лошади, сильно повредил ногу и с тех пор немного прихрамывает. Так что военная карьера для него с детства была закрыта. Парень он башковитый, но теперь в отставку, наверное, вышел – брат мятежника как-никак. Да и делами рода кто-то должен заниматься. Они у вас в довольно плачевном состоянии, если честно.

– А с отцом что?

– Алексей Павлович погиб три года назад на дуэли, даже до пятидесяти не дожил. Лихой был генерал, в последнюю галлийскую полком командовал, ты у него при штабе начинал.

– Я тоже воевал?

– Паша, ты не просто воевал! Твой портрет в галерее героев войны в Зимнем дворце. Был. Теперь уж, наверное, убрали, – вздыхает Петя.

– А что с матерью?

– Матушка твоя, Елизавета Александрова – небесное создание! В молодости слыла первой красавицей Петрополя. Хотя она и сейчас многим нашим дамам сто очков вперед даст, несмотря на свой возраст. А уж как она изумительно поет и танцует!..

Петя восхищенно закатил глаза, но я быстро вернул его с небес на землю. С матушкой Павла все более или менее было понятно.

– Петр, не отвлекайся, пожалуйста. Что с моей сестрой?

– Ну, собственно, твоя младшая сестра Анна точная копия матушки, такая же красавица. Ей семнадцать, ты ее прошлой осенью первый раз ко двору представил. Дебют у Анны Алексеевны был оглушительный, ей даже цесаревич Николай знаки внимания оказывал. Все думали, что этой осенью вы наконец-то определитесь с выбором жениха, но ты все тянул из-за заговора, видимо, надеялся на лучшую партию для нее, если бы нам все удалось.

– Видимо… А Аня такая же прелестная… пустышка, как и наша маман? – напрямую спросил я, заставив Петре смутиться и зарумяниться, как красна девица. Хотя казалось бы: что такого я спросил? Близкие друзья обычно откровенны и в курсе семейных дел друг друга.

– Нет… Анна Алексеевна, пожалуй, все же поумнее вашей матушки будет. Репутация у нее безупречная, несмотря на количество воздыхателей. Тебя все же побаивались: кому хочется получить вызов на дуэль с одним из лучших фехтовальщиков в лейб-гвардии? Или свой лоб подставить под пулю, выпущенную твоей умелой рукой. Наши светские сплетники, может, и мечтали бы замарать ее имя, но она не Елизавета Алексеевна, чтобы…

– А с маман-то что не так?

Южинский понял, что сболтнул лишнего, окончательно смутился и начал блеять что-то невразумительное насчет злых языков, которым лишь бы…

– Петь, если ты мне друг, говори все прямо, – остановил я его оправдания. – Лучше услышу это от тебя, чем от какого-нибудь мерзавца, которого мне теперь и на дуэль не вызвать.

– Изволь. Но, Поль, только без обид, ладно? – дождавшись кивка, Южинский продолжил со вздохом: – Во-первых, сам брак твоих родителей – это был страшный скандал! Гвардейский офицер дерзко увез дочь графа Александра Ивановича Бекетова и женился на ней без одобрения главы древнего уважаемого рода. А ты уж извини, но Стоцким до Бекетовых ой как далеко! Вы же титул только при Петре Великом получили, а Бекетовы свой род чуть ли не от Рюриков ведут. Покойный император Павел Петрович сильно гневался, топал ногами, твоего родителя не спасло даже то, что он наследника назвал в его честь. Отправил в отставку без жалости. Но батюшка твой обид не спускал, так что к заговору против императора примкнул, хоть и не в первом ряду. А при его сыне – императоре Александре, он свою блестящую карьеру продолжил. Герой войны, генерал, и тут вдруг твоя ветреная матушка… учудила.

Все-таки тут история очень похожа. Петр Первый есть, «бедный» Павел тоже. Сквозь броню моего равнодушия проклюнулись ростки интереса.

– Дай угадаю: какой-нибудь молодой повеса?

– Ты вспомнил, да?! – обрадовался Петр.

– Почти. – Не объяснять же парню, что ничто не ново под луной. – Так надо понимать, на дуэли с ним отец и погиб?

– Да. Формальный повод, конечно, был другой, и не по чину боевому генералу с адъютантом стреляться. Можно было просто сослать наглеца на Кавказ, и дело с концом. Но разве твой героический батюшка мог такое спустить какому-то молодому вертопраху?!

– И где сейчас этот дурак, на Кавказе?

– Паш, ты себя недооцениваешь! Ты его тем же вечером снова на дуэль вызвал, пока арестовать не успели, и застрелил. Так что отец твой с легким сердцем отошел в мир иной. Спасти Алексея Павловича лекари не смогли – ранение было слишком серьезным. Даже дар оказался бессилен.

– А что император?

– Он твоего отца любил, шутка ли – две галлийские войны бок о бок. Да еще и тема для него самого было крайне болезненная – царь Александр тогда только что узнал об измене своей любовницы Нарышкиной и расстался с ней. Поэтому покойный император просто приказал замять эту некрасивую историю. Матушке твоей велел траур блюсти подальше от столицы, а нас с тобой тут же с важным поручением в Бессарабию отправил.

– Так надо понимать, что моим секундантом на дуэли был ты?

– Ну, кто ж еще? – искренне удивился Южинский. – Надо же было все в большом секрете держать.

– А что великосветские сплетники?

– Слухи неясные ходили, но недолго, и в основном о твоей дуэли. А поскольку дело было в самом конце весны, когда все уже начинали разъезжаться из столицы по своим имениям, то к осени все окончательно забылось.

Мне оставалось только покачать головой… Интересно живут тут люди. Заговоры плетут, на дуэлях стреляются, родовитых невест похищают, как простых пейзанок.

– Так надо понимать, что граф Бекетов ни с дочкой, ни с нами – внуками, не знается?

– Нет, конечно. Как ты себе это представляешь? Он же Елизавету Александровну приданого сразу лишил и запретил ей на пороге отчего дома появляться.

Дверь в камеру отворилась, и солдат осветил нас фонарем, заставляя прищуриться и прервать разговор на самом интересном месте.

– Ваши благородия, я извиняюсь, но пора расходиться. Не приведи Господь, начальство пойдет с ночным обходом, нам всем тогда не поздоровится. Завтра еще свидитесь.

– Спасибо, Прохор! За всё тебе спасибо! – поднялся с кровати Южинский. Сжал мою руку и пошел к двери. В дверях обернулся: – Не отчаивайся сильно, Павел Алексеевич. Все, может, еще как-то образуется, божьей милостью…

Глава 4

Меня разбудили рано, но за окном уже рассвело. А поскольку день был снова пасмурным, то в камере также царил сумрак. Вот вроде только уснул после разговора с Южинским, а тут уже снова раздался лязг замка… Но сегодня в дверь вошел незнакомый военный. Судя по всему, офицер, только из младших чинов.

– Сударь, будьте добры одеться и проследовать за мной.

Пришлось вставать. Хорошо хоть офицеру хватило такта выйти из камеры, прикрыв за собой дверь, и одевался я в гордом одиночестве. Подумав, накинул еще шинель на плечи – мало ли куда меня поведут, может, через улицу идти придется. А может, и повезут куда в карете.

За дверью меня ждал не только офицер, но и двое конвойных с ружьями. Так мы клином и двинули по коридору второго этажа, по лестнице в этот раз не спускались. Меня привели к дверям какого-то кабинета, велели сесть на скамью и тут же надели мне на руки широкие железные браслеты, соединенные между собой толстой цепью. Это ручные кандалы, так надо понимать. Ну, спасибо хоть без ножных обошлись. Будто мне есть куда бежать. Мало того – потом накинули еще и полотняный мешок на голову. Видимо, для того чтобы я никого из других заключенных не смог увидеть, а они меня. Конспираторы хреновы… Так мне же и лучше. А то буду истуканом стоять перед незнакомым человеком.

Просидел так минут пятнадцать, даже успел немного подремать. Потом дверь скрипнула и чей-то скрипучий голос произнес:

– Заводите арестованного.

Мешок с головы моей сдернули, а когда я замешкался, один из солдат в плечо легонько подтолкнул, указывая глазами на открытую дверь. Я неловко поправил закованной рукой шинель на плече и, гремя цепями, пошел, куда велели.

В кабинете, который больше смахивал на допросную, если и было светлее, чем в моей камере, то ненамного. Такое же зарешеченное окно выходило на какую-то глухую кирпичную стену. У окна стоял стол, за которым спиной к свету сидел мужчина в мундире, перед столом стул для арестованных. Чуть дальше находился еще один стол, но уже гораздо меньшего размера и с зажженной лампой – за ним, уткнувшись в бумаги, сидел то ли секретарь, то ли простой писарь. Больше здесь никого не было, солдаты остались за дверью.

– Присаживайтесь, Павел Алексеевич. Я старший дознаватель Особой канцелярии Министерства полиции, статский советник Гирс Иван Никифорович.

Внешность мужчина имел ничем не примечательную, если только не в меру пышные бакенбарды украшали его бледное вытянутое лицо. Выглядело это немного смешно.

– Доброе утро, господин Гирс, – вежливо поздоровался я и выжидательно уставился на дознавателя. Но похоже, я как-то неправильно поздоровался с чиновником, потому что тот поморщился, словно я нарочно оскорбил его своим обращением «господин».

Ну, а откуда я знаю, как надо? Сказал что первое в голову пришло. Мы смотрели друг на друга, и никто из нас не спешил отводить взгляд. Пауза затянулась. Я старался выглядеть как можно равнодушнее, не произнося ни слова и не проявляя никаких эмоций, поскольку мне так никто и не удосужился объяснить, зачем меня сюда вообще вызвали.

Дознаватель первым опустил глаза и уставился в раскрытую папку, лежащую перед ним.

– Павел Алексеевич… после того, как ваша казнь закончилась совершенно неожиданным образом, у вас появилась возможность подать прошение о помиловании на имя государя Николая I. Думаю, что его императорское величество проявит свойственное ему христианское милосердие и смягчит вашу незавидную участь, сохранив жизнь.

– Не вижу в этом необходимости, – с холодным безразличием пожал я плечами, – моя участь вполне меня устраивает.

– Вы не хотите жить?! – с показным удивлением поинтересовался чиновник. – Готовы пройти еще раз через позорное для офицера и дворянина повешение?

– Готов. Почему нет. Тем более что меня уже лишили и дворянского титула, и офицерского чина.

– Уму непостижимо! Что за дикое такое упрямство, Павел Алексеевич?!

Я снова пожал плечами и замолчал. В такой непонятной ситуации мне вообще было лучше помалкивать, чтобы не ляпнуть чего-нибудь лишнего и не отправиться к инквизиторам.

Но Гирса мое молчание только подстегнуло. Он вдруг раскипятился, начал взывать к офицерской чести и совести православного человека. Добрался даже до христианского смирения. А поняв, что никакие доводы на меня не действуют, перешел к завуалированным угрозам. Из чего я сделал логичный вывод, что начальство ему приказало любой ценой получить от меня прошение о помиловании.

– Не усугубляйте своей вины неразумным отпирательством, сударь! Подумайте о своей семье, о своей несчастной матушке: каково ей будет узнать, что сын ее чудом выжил, а потом отказался от спасения из чистого упрямства?

– Ничего, семья как-нибудь переживет и мою вторую казнь. Иван Никифорович, давайте уже закончим этот пустой разговор. Я ничего писать не буду, как бы вы здесь ни старались.

Да если бы я и хотел, то все равно не смог бы, поскольку понятия не имею, как это вообще делается. Стоит мне взять перо в руки, как тут же станет ясно, что я еще тот самозванец! Или все решат, что Павел Стоцкий сошел с ума. И вот не знаешь еще, что хуже.

– Вы это все нарочно делаете?! Мечтаете прослыть несломленным героем?! Брутом русским себя возомнили?! Ну, так я вам вот что скажу, сударь: никакого героя из вас не получится! Вас похоронят в канаве, как простого каторжника. И у семейства вашего будут огромные неприятности, если вы немедленно не одумаетесь. Не будьте же неблагодарной свиньей, пожалейте хотя бы своих несчастных родных!

Ну, вот мы и перешли от уговоров к угрозам и к брани. Нашел кого пугать… Меня и лестью-то не возьмешь, я ему не наивный Южинский. «Не верь, не бойся, не проси» – это негласный девиз моего поколения, выросшего в девяностые. Так что не по адресу он со своими угрозами. Мне самому это помилование даром не нужно, и позорить честь Павла Стоцкого я тоже не стану.

А вот почему так необходимо получить мое прошение, я кажется, начал понимать. Второй раз нас вешать царь, видимо, остерегается – «общественность» требует проявить милосердие к нам с Петром. Но просто пойти на поводу у дворян император не может. Не комильфо. Это для него будет проявлением слабости. Значит, любой ценой нужно, чтобы я раскаялся и сам униженно умолял царя о помиловании, а царь-батюшка, так и быть, смягчит мне наказание. Угу… заменит петлю на пожизненную каторгу. Мне даже интересно стало, как далеко зайдет этот Гирс – неужели прикажет солдатам силой выбить из меня прошение?

Я оценивающе посмотрел на дознавателя и понял, что нет – не рискнет. Если военные вдруг узнают, что боевого офицера, героя войны, избивали солдаты, заставляя написать прошение о помиловании, то скандал поднимется страшный! А они точно узнают. Солдаты о таком молчать не станут и обязательно доложат своим офицерам, а те коменданту. Да тот же писарь, затаившийся сейчас в углу, обязательно кому-нибудь проболтается.

– Что ж, я хотел пощадить ваши чувства, Павел Алексеевич, но вынужден открыть вам глаза, дабы у вас не оставалось никаких наивных иллюзий по поводу своей героической особы! – Гирс с презрительной усмешкой протянул мне исписанный фиолетовыми чернилами лист, лежавший до этого в кожаной папке. Потом со злорадством уставился на меня, с нетерпением ожидая моей реакции.

Я вчитался в рукописный текст, продираясь сквозь идиотские завитушки, обилие твердых знаков и всяких «i». Про высокий слог, изобилующий заверениями в верноподданнических чувствах к государю, вообще молчу – нормальному человеку читать эту галиматью просто невозможно! Но хоть и с трудом, я все же осилил весь текст, уж больно содержание там было увлекательное.

Донос самый настоящий! Про то, как Стоцкий собирал друзей у себя в особняке на Большой Морской, как он шикарные обеды закатывал для заговорщиков, и про крамольные речи, которые они все там вели, открыто замышляя убийство императора и всей императорской семьи. Подписано… Стоцким Сергеем Алексеевичем. Неожиданно!

Вот же гад мстительный, этот Гирс! Решил меня добить предательством младшего брата. По мысли чиновника я с расстройства должен сейчас что-нибудь учинить над собой, а как минимум – впасть в истерику. Только Стоцкого это, может, и задело бы до глубины души, но мне-то плевать на этого Каина. Какое мне вообще дело до Сергея, если мы даже с ним не знакомы? Поэтому я лишь равнодушно пожал плечами и вернул дознавателю донос.

Кажется, мое хладнокровие потрясло Гирса. Он открыл рот, пытаясь что-то сказать, но лишь молча захлопнул его. Слова, наверное, все закончились. Потом, укоризненно покачав головой, он все-таки высказал свое возмущение:

– Да что ж вы за человек такой бездушный, Павел Алексеевич, вас вовсе ничего не трогает?!

– А вы ждали, что я зарыдаю? Или чувств лишусь, как кисейная барышня? Передайте брату, что Бог ему судья, а я его прощаю. И думаю, теперь нашей семье опала императора точно не грозит. Этим доносом себе брат индульгенцию купил.

Шах и мат тебе, дознаватель! Дальше меня шантажировать больше нечем. Единственный, кого мне по-настоящему жалко – Южинский. Хороший ведь парень, с правильным понятием о чести. Верный друг у Павла Стоцкого. Только вот оказалось, что именно Стоцкий, судя по доносу его брата, и вовлек бедного Петю в ряды заговорщиков…

– Что же, господин Стоцкий, – развел руками Гирс. – Вы сами себе вырыли могилу. Готовьтесь к казни.

– Веревки попрочнее купите! – ухмыльнулся я.

– Вас в этот раз расстреляют… – статский советник в задумчивости встал у стола, покачал головой. – Одумайтесь, Павел Алексеевич! Всего одна подпись…

– Спешу, аж падаю!

А про себя подумал, что расстрел это гораздо лучше, чем виселица, – он-то уж точно не сорвется. Главное теперь своей радости этой сволочи не показать, а то меня быстро сумасшедшим признают. Поэтому морду сделал кирпичом и демонстративно уставился в потолок.

Поняв, что дальше разводить интриги бесполезно, дознаватель вскоре потерял ко мне интерес. Скривившись, велел секретарю вызвать конвой и приказал отправить меня назад в камеру. Вот и хорошо. Лучше мне свалить отсюда побыстрее, пока не погорел на какой-нибудь ерунде.

Когда дверь камеры за моей спиной захлопнулась, я привалился к ней спиной и прикрыл глаза. Допрос прошел нормально, но я все равно устал. Не столько физически, сколько морально. А вот конвой мой ушел не далеко – загремел замок соседней камеры. Видимо, теперь пришла очередь Южинского пообщаться с Гирсом. Очень надеюсь, что и Петя пошлет дознавателя куда подальше. Хотя… мне искренне жалко, если его казнят.

Хмыкнув, я подошел к столу и только сейчас заметил, что там стоит миска с чуть остывшей кашей. Ну да… «щи, да каша – пища наша». Похоже, за время моего отсутствия приходил Прохор, потому что и в чугунной печурке весело пылал огонь, разгоняя по камере приятное тепло. Я поел, пока каша окончательно не остыла, и, стянув сапоги, снова завалился на кровать. Пригрелся под шинелью и даже не заметил, как уснул…

Впервые за долгое время мне снились жена и дочки. Снился наш загородный дом и бассейн, который я установил для девчонок прошлым летом. Визг, писк и такой родной Ленкин голос, пытающийся утихомирить дочек и прекратить бедлам. Слушал бы и слушал…

– …Абсолютно бессовестные созданья! – наконец, выносит она им суровый приговор и гордо удаляется в беседку, признавая этим свое поражение. Проходя мимо меня, обвиняюще бросает в мою сторону: – Все в тебя, между прочим, Костя!

– А то! – довольно улыбаюсь я, поглядывая на резвящихся в воде дочек. Потом потягиваясь, встаю с шезлонга. – Ленок, если бедлам нельзя остановить, то что надо сделать? Возглавить!

И через минуту уже сам бухаюсь в бассейн, поднимая кучу брызг, к огромному восторгу девчонок. Жена еще пытается делать строгое лицо, но долго не выдерживает и сама же начинает хохотать, наблюдая за тем, как резвится в воде наша развеселая компания…

…Я просыпаюсь с глупой, счастливой улыбкой на лице, все еще оставаясь в той далекой беззаботной жизни, где главным моим огорчением было поражение любимой футбольной команды или большая пробка по дороге на работу. А о чем еще можно печалиться, имея за спиной такой надежный тыл?

Из своих тридцати трех лет я больше половины прожил рядом с Леной. Даже сейчас я до мелочей помню тот момент, когда она впервые вошла в наш 10Б класс. Маленькая, худенькая – на фоне наших признанных красоток новенькая смотрелась пигалицей. Но когда она смело направилась к моей парте, я сразу понял: это судьба.

Народ, конечно, поржал над тем, что из двух свободных мест новенькая выбрала его рядом со мной, а не с красавчиком Женькой Лацисом. И все уже приготовились наблюдать, как сейчас злой Никитин отошьет дурочку, которая позарилась на место, которое он ревностно охранял от посторонних третий год. Но… я только убрал свой рюкзак со стула и переставил стопку учебников на подоконник. На что Инка Панфилова – наша королевишна – обиженно прикусила губу. Ее-то сюда я так и не пустил.

Конечно, новенькую на первой же перемене наши попробовали прессануть, она же еще и отличницей оказалась, что нам русичка тут же поставила в пример. Но пигалица все их насмешки перенесла с удивительной стойкостью и вообще была особой на редкость не конфликтной. А главное – она не посягала на мое жизненное пространство. Кличка, которая прилипла к новенькой с первого дня, полностью отражала ее характер, – «Чудо Луковое». Почему луковое? А фамилия у нее оказалась Луканина.

И вот не прошло недели, как это «чудо» умудрилось вляпаться в неприятности. Вечером иду я с тренировки, расслабленный, умиротворенный, никого не трогаю. В нашем микрорайоне меня каждая собака знает, и все желающие получить в репу перевелись тут уже давно. Так вот иду я по пустырю за гаражами, слышу громкий гогот Мишани. Ну, этому дебилу лишь бы поржать… Только рядом с ним раздается до боли знакомый голосок:

– Отстань, дурак, иди своей дорогой! Не трогай меня!

У меня аж дыхание перехватило… Спортивную сумку и куртку я сбросил еще на подходе к гаражам, потом врезался в компанию Мишаниных дружков, разбросав их в разные стороны. А добравшись до главного отморозка, с ходу засадил ему кулаком в солнечное сплетение. Без всяких слов и без предупреждений. Я вообще в то время был парнем немногословным. Пока Мишаня корчился на земле, пытаясь продохнуть, я поднял с земли Ленкин рюкзачок, отряхнул его и вручил хозяйке.

– Пойдем.

Чудо Луковое схватило мою руку и внимательно осмотрело ее.

– Костик, тебе не больно? В травмпункт не нужно?

Кто-то из парней сдавленно хрюкнул, потирая ушибленное плечо.

– Костяна в травмпункт еще никто не приглашал! Она кто вообще?

– Моя девушка, – отрезал я. – Увижу еще раз рядом – убью.

– Ну, так бы и сказала сразу! – простонал Мишаня, пытаясь подняться на ноги. – На хрена нам вообще такие разборки?!

– А я еще тогда сама не знала! – Ленка мстительно пнула ботинком обидчика в голень и взяла меня под руку. – Пойдем, Костик, нам пора.

– Ко-о-остик! – передразнил ее тоненьким голоском кто-то из парней, но под моим суровым взглядом сразу заткнулся.

Так мы с ней с того дня и пошли по жизни вместе. И мою судьбу эта пигалица изменила кардинально. Никто не мог понять, что может связывать двух таких разных людей. Да я и сам не понимал. Но стоило мне услышать ее «Ко-остик», и меня можно было брать голыми руками. А когда через пару лет она превратилась в настоящую красавицу, парни уже могли только завистливо вздыхать. Причем издалека. Ведь место в ее сердце и в ее жизни было прочно занято. Мною. И охранял я свое сокровище почище любого цербера. Даже вечером, после изнуряющей тренировки, я мчался в центр, чтобы забрать ее с курсов французского языка и доставить домой в целости и сохранности.

Моя будущая жена с детства была очень целеустремленной! Я поразился, когда узнал, что кроме английского и французского она еще шпрехает на приличном уровне, поскольку около пяти лет прожила с родителями в Германии. К своей цели – стать переводчиком со знанием нескольких европейских языков – она двигалась, как маленький танк, сметая на своем пути все преграды. После французского пришла очередь итальянского. А потом, уже в институте, еще и испанского. Но ее неуемной энергии хватало и на меня.

– А какие у тебя планы после школы? – этот вопрос она задала мне уже через неделю.

– Пока в ВДВ. Вернусь из армии, дальше посмотрю.

– Это неправильно. ВДВ от тебя никуда не денется. Сначала нужно хорошее образование получить.

– Лен, я не потяну институт, – честно признался я, – а на платное обучение у моих родителей денег нет. Да я и не взял бы у них.

– Это правильно. Мы и сами справимся! Только сначала нужно понять, кем ты хочешь стать. Я вот понаблюдала за тобой, и мне кажется, что ты скорее технарь по натуре. Надо сдать тесты, чтобы понять уровень твоих знаний, и сразу же браться за дело. Это только кажется, что два года – мало, но ты даже не представляешь, сколько можно за это время успеть, если все делать с умом и следовать плану!

– Тренировки не брошу, – насупился я, догадываясь о грядущих испытаниях, – даже если мне придется ходить на подготовительные курсы.

– Ни в коем случае! Спорт дисциплинирует человека, как ничто другое. И в вузы мы будем поступать с первого раза. Тут без вариантов.

И мы ведь действительно поступили. Оба. Учителя только диву давались, когда я из вечного троечника начал превращаться в хорошиста. И нужно было видеть, как мной гордилась Ленка, когда я закончил школу без единой тройки в аттестате. А потом так же уверенно поступил в Горный университет, благо конкурс там был вполне нормальный.

Поженились мы на четвертом курсе, чему теща с тестем были не очень рады. Они вообще меня поначалу недолюбливали, и я их даже в чем-то понимал: барышня и хулиган – вечная тема. Но они смирились ради счастья единственной дочери, а потом даже стали относиться ко мне с уважением, потому что, когда речь заходила о семье, слово «нет» для меня вообще не существовало. Я горы готов был свернуть! Сменил после вуза три компании, но все же нашел себе такую работу, где платили достойно, и на которую я сам ходил, как на праздник. А для нормального мужчины это очень важно.

Сначала мы загородный дом построили, чтобы родившиеся одна за другой дочки росли на природе. Потом пошла в школу старшая дочь Вика – и мы тут же купили отличную квартиру. Да, тесть тогда нам здорово помог. Но попробовал бы я не принять его помощь! Обиделся бы он страшно. А мне проще было ему потом деньги отдать, чем в ипотечную кабалу лезть. Так мы и жили, дружно решая проблемы по мере их поступления. У жены с работой тоже сложилось – ведь таких умниц, как она, еще поискать.

И вот в один миг все рухнуло… Превратив мою жизнь в пыль. Все, ради кого я жил, исчезли без следа. Как я мог вернуться в Москву и переступить порог нашего опустевшего дома?! С какими глазами я бы явился к родителям жены? И как объяснял бы им, почему я все еще жив, а их дочери и внучек больше нет? Я ведь и сам не мог себя простить за то, что меня не было с ними в последнюю минуту.

Глава 5

Загремел замок, прерывая мои воспоминания, и вошел Прохор с корзиной в руках.

– Ваше благородие, письмецо вам тут передали. И передачку небольшую с гостинцами.

…Письмецо в конверте погоди, не рви. Не везет нам в смерти… Две попытки и обе пока неудачные. Как там говорят – бог троицу любит?

– Прохор, а разве это не запрещено? – удивился я, опуская ноги с койки.

– Сегодня вот разрешили. Ответ писать сразу будете? Чернила с бумагой вам принести?

– Нет, погоди. Сначала мне прочесть нужно.

Думал, что Прохор мне сейчас вручит какой-нибудь конверт, но нет. Это оказался всего лишь затейливо сложенный лист плотной бумаги, даже не запечатанный сургучом. Хотя чему тут удивляться? Видимо, все письма для заключенных должны сначала пройти через местного цензора. Но бумага, на которой написано письмо, была явно не дешевой и так благоухала женскими духами, словно на нее целый флакон вылили.

Я с интересом развернул письмо и… разочарованно вздохнул. Снова французский язык! И единственное, что я смог понять из письма – фразу, с которой оно начиналось: «Mon cher Paul!» Да, еще несколько раз встретилось по тексту «mon amour». Но на этом всё. Почерк в письме был неразборчивый, можно даже сказать небрежный. А мои познания в этом языке слишком скудные. Придется просить помощи у Южинского.

– Сегодня ответа не будет, – огорошил я Прохора, – мне нужно подумать.

– Как скажете, ваше благородие. Тогда обед вам сейчас принесу.

В небольшой плетеной корзине, оставленной солдатом на стуле, я нашел булку белого хлеба, большой кусок одуряюще пахнущей буженины, завернутой в пергамент, гусиный паштет в глиняной плошке и… бутылку вина. Бутылка из темного зеленоватого стекла больше была похожа на кубышку с удлиненным узким горлом, залитым сургучом. А, судя по этикетке, в ней испанская мадера. Какая-то добрая душа точно знала, чем порадовать офицеров перед очередной казнью…

– Откуда такое богатство?! – изумился Южинский, увидев вечером разложенное на столе содержимое корзины.

– Понятия не имею! – рассмеялся я. – Благодетельница приложила к своей передаче письмо, но оно на французском. А я, как ты понимаешь, прочесть его теперь не могу. Переведешь?

Петр взял протянутое мною письмо и, поднеся его к лампе, углубился в чтение.

– Это от твоей Мими! – насмешливо фыркнул он. – Она счастлива, что ты жив, и умоляет тебя поскорее написать императору прошение о помиловании.

– А кто она, эта Мими?

– Твоя последняя пассия. Странно, что она о тебе вдруг вспомнила… последний месяц от нее не было ни строчки.

– Нас связывало что-то серьезное? – поинтересовался я.

– С актрисой?! Серьезное?! – снова фыркнул Южинский. – Не смеши меня, Поль! Думаю, она нашла себе нового покровителя уже через день после твоего ареста. Мими – прелестное, но совершенно ветреное создание. Она будет верна тебе лишь до тех пор, пока ты щедро оплачиваешь ее уютную квартирку на Мойке.

– Тогда предлагаю выпить за ее доброту – и забудем о ней.

Пока Петя разливал вино по кружкам, я отломил кусок булки и щедро намазал его паштетом. Пах он божественно! Да и вино тоже оказалось весьма неплохим. Какое-то время мы молча наслаждались едой, запивая ее мадерой. После безвкусной каши нормальная еда казалась чудом. Но время шло, и я не выдержал:

– Мы с тобой вчера прервались на самом интересном. А расскажи мне теперь о «даре» и начни по порядку. Что это такое, откуда он берется, как и зачем его гасят инквизиторы.

Прожевав и глотнув еще мадеры, Петр очень сумбурно принялся рассказывать про дар. Только, кажется, он и сам не до конца представлял историю его возникновения. Так что мне пришлось осторожными вопросами направлять Южинского в правильную сторону. В хронологии событий он оказался тоже не силен, гордо заявив, что для офицера эти знания совершенно бесполезны. Так что многое мне пришлось додумывать и сопоставлять самому. Постепенно картина начала складываться…

До самого конца шестнадцатого века здешняя история, видимо, в основном соответствовала моей. Древний Рим, Греция, христианство, появление славянских племен, приход Рюрика на Русь… Но вот Смутное время уже отличалось. Начиная с того, что в начале царствования Бориса Годунова «с неба упали сияющие звезды», – то есть, судя по описанию, планета попала в сильный метеоритный поток. Что повлекло за собой природные бедствия – землетрясения, холодное лето, неурожаи и голод.

Один из крупных небесных камней – в сотню пудов, по словам Петра – упал на поле недалеко от Костромы, расколовшись от удара о землю и образовав воронку глубиной в несколько метров. Ушлые крестьяне вскоре воронку раскопали и нашли в ней осколки голубоватого камня. Позже обнаружили, что камень имеет удивительные лечебные свойства – например, если долго держать камень в руке, раны на теле намного быстрее заживали, болезни легче протекали, у некоторых людей даже вырастали выпавшие зубы. Естественно, кто-то тут же додумался делать из него лечебные амулеты для постоянного ношения на теле и начал ими торговать.

На удивительные камни, названные «небесным даром», попытались наложить лапу бояре и князья, под страхом смерти запретив крестьянам приближаться к воронке и копаться в ней. Заодно обязали народ сдать весь ранее найденные осколки в казну. Но в условиях Смутного времени и безвластия до казны камень доходил редко – и началась настоящая кровавая охота за чудодейственными небесными «дарами», дающими людям здоровье и долголетие. Ради небольшого камушка могли ограбить, убить, безжалостно вырезать целую деревню или спалить городскую усадьбу вместе с ее владельцами и дворней. Не щадили ни родных, ни соседей, ни друзей – кровь лилась рекой. А тут еще и проклятые поляки подоспели со своими претензиями на российский царский трон. Пшеки тоже решили поучаствовать в охоте за «небесным даром».

Бориса Годунова сменил Лжедмитрий, Лжедмитрия Василий Шуйский, а Василия Шуйского следующий Лжедмитрий. Конец безумной кровавой бойне и беззаконию был положен только с воцарением на престоле Михаила Романова – первого из нынешней царской династии. И лишь при нем был наведен относительный порядок с добычей и пресечением контрабанды «небесным даром». Владение камнями законодательно закрепили за правящим родом.

И аристократией. Поскольку самые знатные и влиятельные фамилии успели к тому времени сделать неплохие запасы, а отнимать у них «дар» было чревато – так можно и трона лишиться. Те же дворяне, кто опоздал к дележу, теперь целиком зависели от царской милости – осколок «дара» можно было получить только вместе с титулом или за особые заслуги перед короной. Во всех остальных случаях небесные камни подлежали конфискации.

К тому времени чей-то изощренный ум додумался вживлять осколки «дара» прямо под кожу, поближе к сердцу. Во-первых, так достигался наилучший лечебный эффект, а во-вторых, изымать потом такой осколок из тела было уже бесполезно – вторичному использованию он не подлежал и тут же угасал. Так что охотиться за владельцами «дара» стало тоже совершенно бесполезно, а запасы камня, находящиеся в сокровищницах древних боярских и княжеских родов, охранялись настолько тщательно, что к ним теперь было не подобраться.

– А почему все вживленные осколки в форме звезды? – поинтересовался я у Петра. – И зачем тогда инквизиторам их гасить, если они не подлежат повторному использованию?

Оказалось, что при осторожном раскалывании камень сам распадается на куски небольшого размера звездообразной формы. Как профессиональный геолог, я это могу объяснить только необычной кристаллической структурой данного минерала. Другой версии у меня нет.

Вживление «дара» привело еще к одному важному изменению. Кроме общих особенностей – здоровья, регенерации и красоты – у «одаренных» стали проявляться чисто индивидуальные призвания. Например, скорость или особо тонкий слух, феноменальная физическая сила, и даже владение родовыми ядами. Как действовали последние – Южинский не знал. О таком никто не скажет. Но в свете ходил слух, что князь Куракин отравил своего врага дыханием.

А что касается инквизиторов с их «черными крестами», то тут тоже все оказалось непросто. Структура «небесного странника» была неоднородной. Поверхность камня, раскалившись при соприкосновении с верхними слоями земной атмосферы, превратилась в подобие толстой мертвой скорлупы черного цвета и потеряла все свои лечебные свойства. Но зато приобрела другие – в сплаве с обычным железом черный камень вытягивал все полезные свойства из «небесного дара», нейтрализуя его, заставляя тускнеть и трескаться. Вот так на деле и выглядело «иссушение дара», к которому приговаривали особо опасных преступников и через которое прошли мы с Петром. Для всех черный камень оказался бесполезен, зато ушлые церковники быстро нашли ему «ценное» применение.

– Хорошо… А в каком возрасте вообще вживляют «небесный дар»? Я так понимаю, что взрослым людям практически в любом. А детям?

– В каждой семье по разному… – задумался Южинский. – Мальчику-наследнику могут и в пять лет «дар» вживить, поскольку его жизнь для рода слишком важна. А остальным детям, как правило, лет в десять. Если, конечно, есть что вживить. Ведь молодым дворянским родам приходится иногда как милостыню вымаливать у императора «звезды» для своих детей. И хорошо еще, если наследник доживет до этого знаменательного события. Конечно, дети в дворянских семьях в любом случае намного крепче здоровьем и не умирают так часто, как, скажем, в купеческих и крестьянских семьях. Но бывает ведь, погибают и они.

– И девочкам тоже звезды вживляют?

– Почему нет, если семья может себе это позволить? Такие жены среди аристократов на вес золота. Хотя они и без «дара» самые желанные невесты, ведь приданое за ними тоже дают очень приличное. – Южинский лукаво усмехнулся, покосившись на меня. – Правда, твоей матушке, Паш, о приданом пришлось забыть, но хотя бы оба родителя у тебя с даром.

– Какая теперь разница, если меня его все равно лишили?

– Да, теперь мы с тобой, Паш, простые «обычники», – согласился Петя и тяжело вздохнул, потерев ладонью грудь в том месте, где располагалась «звезда». – И восстановится ли когда-нибудь наш «дар», неизвестно…

Южинский замолчал, печально уставившись в темное окно под потолком. Мне стало так жалко этого молодого славного парня, что даже сердце защемило. Ну в чем он виноват? В том, что поверил старшему другу и очертя голову бросился за ним в водоворот заговора? А ведь они, наверное, мечтали о справедливости, о том, чтобы не зависеть от милости царя, спасая своих детей. Хотя вряд ли думали о детях из других сословий – о тех, в ком не течет «голубая кровь».

Кстати, это выражение, пришедшее из Европы, наверняка приобрело здесь совершенно новый смысл в свете появления голубых «небесных камней». Звезда под человеческой кожей действительно пульсирует голубоватым светом. Не удивлюсь, если и «белая кость» здесь далеко не идиома, доставшаяся нам от монголов. Два века целенаправленной селекции превратили аристократов в людей со значительно улучшенной породой, и сейчас это видно с первого взгляда.

– Но говорят, что языческим жрецам под силу пробудить даже угасшую звезду, пока она еще находится в теле, – шепотом произнес Петя, оглядываясь на дверь. – В народе молва идет, что у волхвов в их главном капище в костромских лесах тоже есть небесный камень. Только никто не знает, какой именно. Они как разругались с царем и с Церковью, нарушившими Великий Тройственный Договор, о них вообще мало что слышно.

– А поподробнее можно, что за Договор такой с язычниками? – удивился я. В моей-то истории такого точно не было. Хотя кто его знает…

Оказалось, что Романовы без помощи язычников российский трон вряд ли бы получили. Их претензии на наследие Рюриковичей были весьма сомнительны, а многие древние боярские и княжеские рода вообще были уничтожены под корень и прекратили свое существование. Я об этом тоже читал, хотя справедливости ради надо признать, что уничтожать бояр начал еще Иван Грозный во времена своей опричнины. А Смутное время и кровавая бойня за обладание «небесным даром» только завершили начатое им. Так что пришлось всем заинтересованным лицам между собой как-то договариваться, поскольку ни один из родов больше не являлся прямым наследником прежней правящей династии.

Переговоры шли крайне туго, само русское царство находилось в полном раздрае, войне с поляками конца-края не было видно – пшеки рвались в Кострому, чтобы завладеть местом, где добывали голубой камень. Даже патриарх Московский Филарет – а в миру боярин Федор Никитич Романов – находился в то время в плену у польского короля. И Великий Новгород был оккупирован шведами, которые тоже поглядывали в сторону Костромы. Казалось, на этом древнем русском городе сошлись все взгляды завистливых соседей.

И тут неожиданно в события вмешались языческие жрецы, выйдя из многолетней тени. За время Смуты они снова вошли в силу, поддерживая народное ополчение, и, в отличие от Церкви, не запятнали себя присягой Лжедмитрию II. Поскольку Церковь со своей ролью объединителя явно не справлялась, волхвами было предложено провести Земский собор представителей разных земель и сословий Русского царства. Ими же была предложена компромиссная фигура 16-летнего Михаила Романова, который вместе со своей матерью монахиней тогда прятался в Ипатьевском монастыре рядом с Костромой.

Но волхвами был выдвинут ряд требований, которые Романовы, аристократия и Церковь обязаны были выполнить, а их потомки неукоснительно соблюдать. Как-то: русским царям впредь не брать в жены иноземных принцесс. Церкви прекратить гонения на язычников. Боярам вернуть Юрьев день – право крестьян на «выход» с помещичьих земель. Правда, последнее лишь после восстановления царства от разрухи. Взамен царь и аристократия навечно получали «небесный дар» во владение для себя и своих потомков.

Скрепя сердце все стороны были вынуждены согласиться, поскольку на стороне волхвов было не только народное ополчение, но еще и казацкое воинство. Тройственный Договор скрепили Соборной клятвой и направили делегацию в Кострому к будущему царю Михаилу Романову.

При Михаиле Романове Договор неукоснительно соблюдался. Правда, вернувшийся из польского плена и ставший соправителем сына патриарх Филарет хотел наложить лапу на «небесные камни». Но вспыхнувшей вражде между отцом и сыном не дали разгореться… И в этот раз аристократия показала себя с лучшей стороны, встав на сторону царя. Но попытки вернуть Церкви былое величие и власть не прекратились и после смерти Филарета.

Шли годы, русское царство постепенно вернулось к нормальной жизни. После Михаила Романова на трон взошел его сын – Алексей Михайлович по прозвищу Тишайший. И в нем аристократия увидела шанс избежать своего обязательства дать вольную крестьянам. Путем интриг юного неопытного царя, обладавшего к тому же мягким характером, уговорили созвать Земский собор, который издал Соборное уложение. И этот новый свод законов окончательно закрепил крепостное право, лишив крестьян последней надежды на свободу.

«А чем мы хуже?» – подумали церковники. И после посвящения в патриархи митрополита Новгородского Никона Церковь возобновила свое преследование язычников. А вот никакого раскола Церкви при Никоне, к моему большому удивлению, не случилось. Видимо, патриарху просто некогда было заниматься церковными реформами типа обновления религиозных книг и ритуалов. То есть, если какие-то изменения в богослужении и были, то для обычных людей они прошли практически незаметно.

Вся энергия патриарха была направлена исключительно на устранение «конкурентов» из языческой среды. А чтобы царь и аристократия не вмешивались в религиозные дела, Никон втравил их в долгосрочные военные авантюры под предлогом освобождения исконных русских земель от поляков и защиты православного населения от католичества. Благо бояре и дворяне, даже раненные, быстро выздоравливали благодаря «дару» и снова возвращались в строй, продолжая воевать…

На этом интересном месте заскрипела дверь, и в проеме показалась голова встревоженного Прохора.

– Ваши благородия, начальство приехало. Петр Михайлович, пожалуйте в свою камеру, не губите меня…

Глава 6

Весь следующий день меня никто не беспокоил и прошение о помиловании подписать больше не уговаривал. По словам Прохора, в крепости царит суета, и начальству сильно не до нас. Вчера оставшимся заговорщикам наконец-то объявили приговор, и сейчас бедняг срочно отправляют на каторгу в Сибирь, выполняя приказ императора: поспеть до Масленицы.

Похоже, царь торопится побыстрее разделаться с последствиями заговора, чтобы забыть его, как страшный сон. Впереди Николая ждет коронация, так что к лету от заговорщиков в столице и духу не должно остаться. Что ж, подозреваю, и с нами долго валандаться не будут – в ближайшие дни и до нас с Петром руки дойдут. Скорей бы уже…

А пока я валяюсь на койке, отсыпаюсь и от нечего делать перебираю в голове рассказанное Южинским. Странным человеком был все-таки Павел Стоцкий… Дела семьи расстроены, а он ввязался в сомнительный заговор. Пиры для друзей закатывал, любовниц содержал и жил на всю катушку. То ли он и правда безбашенным авантюристом был, то ли не в меру циничным. В романтичную натуру старшего Стоцкого я тоже, кстати, не очень поверил. Там скорее трезвым расчетом попахивает, чем страстной любовью, – с любимыми женщинами так не поступают.

Вот, может, этим и довели они младшего Сергея до ручки. В том смысле, что он донос написал, пытаясь спасти то немногое, что еще уцелело после смерти отца и мотовства старшего брата. Что старший Стоцкий, что его наследник – в теле которого пребываю теперь я – оба они были с авантюрным складом характера. Легко ставили на карту и собственную жизнь, и благополучие близких. Может, все их поколение такое – живут одним днем и ни в чем себе не отказывают? Я бы так точно не смог, родные и близкие для меня – это святое.

А еще мне было любопытно дослушать рассказ Петра об истории этого мира. Удивительно, как падение метеорита изменило его. До других стран Южинский в своем рассказе не дошел, но понятно же, что если метеоритный поток был таким мощным, то «небесные камни» падали по всей планете. Да и в русском царстве Кострома могла быть не единственным местом, где грохнулся метеорит. Просто там он был огромным, и поэтому его нашли. А сколько еще по лесам и болотам таких камней разбросано, не известно.

Или кому-то известно, но те, кто в теме, помалкивают в тряпочку. Быть такого не может, чтобы кто-нибудь из местных астрономов не додумался изучить направление метеоритного потока и рассчитать траекторию полета уже известных метеоритов, чтобы по ней узнать места возможного падения других камней…

…Вечером я уже сам ждал, когда Прохор приведет Петра. Любопытство просто распирало – так хотелось дослушать, чем здесь все закончилось. Жаль только, что мадеры была всего одна бутылка, и ее мы благополучно прикончили прошлой ночью. Под винишко слушать рассказ Южинского о его мире было бы еще интереснее.

– Прохор! – взмолился Петя. – Ну, принеси нам хотя бы чаю, а? Голова болит, сил нет.

– Что ж с вами делать, Петр Михайлович, сейчас принесу.

– Спасибо, голубчик! Вовек не забуду твою доброту и замолвлю словечко за тебя на том свете. Тем более жить мне осталось совсем недолго.

– Так торопишься умереть? – усмехнулся я, дождавшись, пока солдат выйдет из камеры. – Не страшно по второму кругу?

– А тебе? Ты такой спокойный, что я диву даюсь!

– Ну не плакать же. Нас с тобой недавно уже казнили – еще пару раз, и совсем привыкнем. А расстрел, который мне пообещал Гирс, гораздо приятнее, чем виселица, согласись.

– Типун тебе на язык! – Южинский перекрестился и, достав из ворота крестик на шнурке, поцеловал его. Потом с укором в голосе сказал: – Поль, как ты можешь еще шутить?!

– А кто тебе сказал, что я шучу? Умирать не страшно, поверь. Если знаешь, во имя чего.

Петр кивнул, но былой уверенности в нем не было. И мне даже стыдно стало, что над ним подтруниваю. Поэтому я поспешил сменить тему:

– Ты обещал рассказать, что было дальше, после царя Алексея Михайловича.

– Что было? Ну… – задумался Петр. – У него родилось двое сыновей от разных жен, которые после его смерти стали соправителями. Иван и Петр.

– Всего двое?! – удивился я, поскольку точно помнил, что детей у Тишайшего было больше десятка только от первой жены. И еще несколько от второй. Собственно, из-за этого потом и началась чехарда на российском троне. – А дочерей сколько?

– Дочерей?.. – задумался Петр. – Тоже две, насколько я знаю. Софья от первого брака, а Наталья от второго. А чего ты так удивился? У мужчин с даром много детей не бывает. Хотя ты же этого не помнишь, извини, Поль!

А вот и первые минусы от дара. Значит, он работает по принципу – лучше меньше детей, но более здоровых. Так что не было в этой истории болезненного Федора III, Иван V не родился слабоумным, да и сам Тишайший прожил на несколько лет дольше. Что, впрочем, не отменило борьбы Милославских и Нарышкиных после его смерти. И далее история этого мира опять стала похожа на мою.

Как компромисс между царской родней, Иван и Петр стали соправителями. Софья рвалась к власти, задвигая младших братьев, а молодой Петр положил этому конец, жестоко подавив стрелецкий бунт. Потом он также рано женился по воле матери, родил наследника, названного Алексеем, и также отправился покорять Европу в составе Великого посольства, оставив царство на старшего брата. А вернувшись, также поставил Россию на дыбы своими реформами и репрессиями.

Первое, что сделал Петр I, сев на трон, – ввел полную монополию на владение небесными камнями. Отныне никто не смел ни самостоятельно искать их, ни вживлять – такое было возможно только по прямому распоряжению императора и при участии особых монахов. Но патриаршество он отменил и назначил себя главой Церкви, а созданный им Синод, по сути, стал обычным министерством. Петр I продолжил гонение не только на Церковь, но и на язычников, видя в них угрозу своей власти. Но при этом разрешил открывать протестантские храмы – лютеранские и кальвинистские. Да, еще и принял императорский титул – что язычники и часть консервативных церковников восприняли как впадение в католическую ересь.

Окончательным разрывом Тройственного Договора стал приказ царя своему наследнику жениться на иноземной принцессе. А потом и сам император женился на обозной шлюхе и короновал ее. Тут уж возмутились даже самые терпеливые! Но очередной заговор с целью свержения Петра I и возведения на трон его наследника Алексея провалился. Зачинщиков, включая царевича, казнили. И, судя по всему, история снова вернулась в привычную колею – после смерти Петра I настала эпоха дворцовых переворотов и бабьих царств. И кроме Анны Иоанновны, все последующие правители России были уже носителями немецкой крови.

Так все и продолжалось. За тем лишь исключением, что аристократия планомерно улучшала свою породу путем селекции с помощью «небесного дара», а детей в их семьях становилось все меньше. Включая и императорскую семью. Так что не зря император Павел I подозревал свою супругу Марию Федоровну в том, что она родила часть их детей от любовника. Сам император, обладая даром, по определению не мог иметь больше трех-четырех детей. Два его первых сына – Александр и Константин – были родными. А вот последние – Николай и Михаил – уж точно имели другого отца, а значит, и по крови Романовыми не были.

И это стало одной из важных причин мятежа, поднятого сподвижниками Павла Стоцкого и Петра Южинского. Одно дело – присягнуть на верность законному наследнику Константину Романову, и совсем другое – цесаревичу Николаю, рожденному непонятно от кого. Нет, судя по эффектной внешности Николая, любовником Марии Федоровны тоже был кто-то из родовитых аристократов. Но… не покойный император Павел I. Хоть он и признал своими всех детей во избежание позора. Кто же тогда знал, что у Александра наследников не будет, а Константин Романов сам откажется от трона?

Так что оказалось, у заговора были и вполне объективные причины, а не только желание дворян поправить свое материальное положение и получить доступ к «звездам»…

За нами пришли на четвертый день. Велели собрать личные вещи и повели куда-то длинными подземными переходами. Оказалось, нас перевели из крепости в Кронверк и даже поселили вдвоем в одну камеру. Место было жутковатое, хотя поняли мы это далеко не сразу. Сначала нам бросились в глаза грязь и сырость, дышать здесь было совершенно нечем – от испарений по стенам камеры сочилась влага и стекала на пол. А судя по мусору в углах, тут еще совсем недавно кто-то жил. Подозреваю, что те из заговорщиков, которым уже огласили приговор и отправили на каторгу или в другие крепости.

Единственная радость – вечером принесли кусок серого мыла на двоих, корыто и пару ведер теплой воды, чтобы мы могли помыться. Было не до стеснения, спасибо, как говорится, и на этом. После помывки нам стало немного легче… Кстати, я убедился в своих предположениях – тела и у Южинского, и у Стоцкого действительно стройные и подтянутые, хоть обоих сейчас на подиум. Но вот в отличие от меня, настроение у Петра испортилось окончательно.

– Паш, ты не понимаешь, к чему эта их «доброта»? Похоже, нас завтра все-таки казнят…

Я промолчал и не подал вида, но про себя испытал огромное облегчение. Ну, вот и хорошо! Давно пора. Сколько мне здесь еще мучиться?

– Ой, а у тебя «дар» мерцает! – Петр кивнул на мою грудь. – Правда, совсем-совсем слабенько…

– Сам вижу, – буркнул я, вытираясь льняным полотенцем. – Но дара я больше не чувствую.

– Что же у инквизиторов пошло не так?

Риторический вопрос. И не по адресу. Да и какая теперь в общем-то разница?

– Кстати, а какой родовой дар у Стоцких? – поинтересовался я, натягивая рубаху.

– Скорость, – мгновенно ответил Южинский. – У твоего батюшки был даже девиз, дарованный императором. «Быстрота и натиск». Ах, какой рывок ты совершил к галльским флешам под Смоленском! Я и моргнуть не успел, а ты уже возле третьей батареи, рубишься с канонирами.

– И надолго я так мог… ускоряться? – прислушался к себе, но ничего в теле Стоцкого не отозвалось.

– Пару минут. Это родар…

– Прости, что?!

Мне показалось, что я ослышался. Чем дальше, тем больше с этим их даром странностей.

– Родовой Дар. Родар, если сокращенно. – Южинский ополоснулся чистой водой и тоже начал одеваться. – Его, кстати, можно развивать всю жизнь.

– А у тебя он какой? – Мне просто стало любопытно, в чем особенность Пети и его рода. Красивый парень, но не сказать, чтобы качок. Явно не силач. Голос тоже вполне обычный.

Южинский покраснел, как девица.

– Я… хорошо чувствую животных. Мне послушны собаки, лошади, другие домашние животные. А из диких только небольшие – если они меньше лисы.

– А медведя позвать можешь?

– Что ты! – рассмеялся Петя. – Управлять таким крупным и диким животным – это нужно быть главой рода! И много лет упражняться, развивая в себе дар. Ах, какая у нас псарня! – и вдруг осекшись, посмурнел. – Была…

– Почему была?!

– После моего ареста отцу было велено немедленно отправиться в подмосковное имение. Вроде и нет официальной ссылки, но с императором не поспоришь. И он был вынужден продать свору наших гончих. А ведь столько сил на них было положено…

Воцарилось молчание. Петя, тяжело вздохнув, сел на свою койку и уставился невидящим взглядом в темное окно, замазанное краской.

В этот вечер мы больше практически не разговаривали. Петру, судя по тяжелым вздохам, доносящимся с его койки, было плохо, но он крепился, не желая показывать передо мной свою слабость. А я его больше и не дергал своими расспросами, понимая, что ему сейчас совершенно не до них. Так незаметно и уснул, мечтая снова увидеть во сне жену и дочерей. Но, видно, не судьба…

…Железный засов загромыхал, прерывая тревожный сон, и ранним воскресным утром нас с Южинским наконец-то повели на казнь.

Утро было на удивление солнечным, видимо, Прохор маленько ошибся со своим прогнозом. Мы пришли на какой-то клочок земли внутри крепостной стены, заметенный снегом. Впрочем, сейчас снег здесь был грязным, потому что смешался с комьями земли. Нас с Петром поставили спиной к стене, перед двумя свежевырытыми могилами. Так надо понимать, они нас здесь заодно и закопают, как безымянных зэков – без крестов и гробов, просто землицы поверх савана присыплют и к лету следа от наших могил не останется.

Напротив нас, в шагах тридцати, выстроилась шеренга из восьми солдат под командованием молодого белобрысого офицера. Было что-то знакомое во всем этом показном антураже, что-то такое крутилось в моей памяти, я о подобном читал, но давно, еще в школе… Мою попытку вспомнить прервало появление Гирса. Сегодня он был в шубе и треуголке, с ним пришел какой-то высокий армейский чин – видимо, комендант крепости. Нам с Петром он едва заметно кивнул и тут же отвернулся. Еще двое офицеров в светло-синей форме встали чуть в стороне. Жандармы это, что ли?

Гирс, достав из папки лист плотной бумаги, откашлялся и начал зачитывать приговор, затянув уже знакомое мне: «…Бывшего капитана лейб-гвардии Павла Стоцкого…» Все обвинения один в один повторяли прежние. Разница была только в последнем абзаце – казнь через повешение нам заменили расстрелом. Дочитав до конца, Гирс внимательно уставился на нас.

– Павел Алексеевич, Петр Михайлович, не желаете ли подписать прошение государю о помиловании? Это ваш последний шанс…

Он попробовал надавить на нас голосом. От него прямо пришла какая-то тяжелая волна. И ее почувствовал не только я – все присутствующие непроизвольно покачнулись.

Мы с Петром переглянулись и дружно покачали головами. Вот уж точно не дождутся! Но настроение у меня перед смертью было хорошее, и я решил покуражиться напоследок.

– Ну что, Петр Михайлович? – подмигнул я Южинскому. – Может, подпишем?!

– Никогда! Это позор для офицера и предательство наших товарищей!

– Вот и я так думаю. Незачем нам с тобой позориться, лучше с честью умереть.

Гирс скривился и махнул рукой, чтобы солдаты начали связывать нам руки веревкой и натянули на головы полотняные мешки.

– Что, даже причаститься нам не предложите?! – не удержался я от ехидства.

– Вас на днях причащали.

– А мы уже успели снова нагрешить! Мадера, с которой мы предавались пьянству, была чудо как хороша! А гусиный паштет и буженина толкнули нас на смертный грех чревоугодия.

– Не юродствуйте, Стоцкий! Все бесстрашного героя из себя корчите? Не получится у вас красиво умереть! Позор один.

От мощного, тягучего баса Гирса солдаты встряхнулись и перестали смотреть на нас с жалостью.

– Завязать глаза приговоренным!

– Не надо, – отказался я, – хочу эту дрянную пьеску до конца досмотреть.

– Я тоже! – присоединился ко мне Южинский. И вдруг обратился к солдатам: – Уважьте, братцы, наше последнее желание, богом вас прошу! Не поминайте нас лихом и простите, Христа ради, если мы чем вас нечаянно обидели.

– Бог простит, ваше благородие! И вы простите, не держите на нас зла! – вразнобой донеслось со стороны солдат, и все они дружно перекрестились. Комендант тоже осенил себя крестным знамением, повернувшись в нашу сторону, но стараясь не встречаться взглядом.

– Отставить разговоры! Нашли время, болваны!

– Так ведь Прощеное воскресенье сегодня, ваше высокоблагородие! Как не простить-то? Не по-христиански это…

Солдаты смешались, уставились на Гирса. Но тот лишь брезгливо поморщился и махнул рукой офицеру, веля приступать к расстрелу.

– Готовьсь! – раздалась первая команда, и солдаты вскинули ружья к плечу. – Цельсь!

– Пли! – громко крикнул я.

Глава 7

Петя тихо ахнул, когда раздался грохот выстрелов и солдат окутали клубы дыма. А я даже не шелохнулся. Наоборот, с нетерпением ждал, когда пули оборвут мою подзатянувшуюся жизнь. Но в нас ничего не прилетело – увы, выстрелы были холостыми. Как будто знал, что это все постановка!.. Потому что плохой из Гирса актер, не умеет он притворяться. Слишком спесив, самонадеян и держит окружающих за дураков.

И кстати: я вспомнил… Это же над петрашевцами так «пошутят» через четверть века. И тоже при Николае I. Осудят, приговорят их к смертной казни, но убивать не станут. Зачитают им приговор, наденут мешки на головы и поставят к стенке. А под ногами точно так же выроют могилы. Все, как взаправду. Правда, там солдаты вроде бы знали, что стреляют холостыми и что расстрел – это всего лишь инсценировка. Но какое хитроумное иезуитство – символическая казнь петрашевцев вроде бы и состоялась, но руки царя при этом не запачканы кровью! Интересно, кто же это все придумал? Не удивлюсь, если сам царь. С этого мерзавца станется – свести счеты с ненавистным врагом таким изощренным способом!

Дым рассеялся, я увидел растерянные лица солдат. А вот этим служивым, похоже, ничего не сказали, просто вручили заряженные ружья, и вперед! Я подмигнул Южинскому. Тот сейчас выглядел еще бледнее, чем «вампир» Гирс, и кажется, пребывал в прострации. Ведь каким бы ни был храбрым человек, к смерти все равно нельзя быть стопроцентно готовым. Как же там было у Достоевского, которого тоже «расстреляли» вместе с Петрашевским: «…десять ужасных минут ожидания смерти»? Кажется, как-то так. Это ведь только я сам смерть ищу – ну, так у меня и случай особый. Подбодрить, что ли, ненавязчиво Петра, чтобы он пришел в себя?

Вспоминаю анекдот про казнь заключенного в концлагере и с издевкой перекраиваю его, сообразно моменту:

– Ну, господа хорошие, сколько можно-то, а?! Вчера нас вешали, сегодня расстреливают… Голова болит уже от ваших забав!

Гирса аж перекосило от моего тюремного юмора! А что ты со мной сделаешь – шпагой своей заколешь? Кишка тонка. Вон и солдаты по-тихому хмыкают в усы. И их симпатии сейчас явно на нашей стороне.