Глубокая печаль бесплатное чтение

Раздавленный гранат

Ынсо мыла запачканные раздавленным гранатом ноги, от которых исходил сладковатый аромат. Она с удовольствием его вдыхала, и тут в дверь постучали…

Она выключила в комнате свет и легла в кровать, рассчитывая заснуть, постоянно ворочалась с бока на бок, но вместо ожидаемого сна пришла головная боль. Ынсо встала, в темноте подошла к проигрывателю с лежащей там пластинкой, и включила. С обеда без перерыва она слушала Бетховена, сонату для фортепиано № 17 ре минор «Буря» в исполнении Альфреда Бренделя. Эта мелодия должна будет звучать завтра по радио.

Измучив себя в ожидании Вана, еще до рассвета Ынсо за короткий промежуток времени, совершенно незаметно для себя и вовсе не имея привычки делать что-то заранее, вдруг написала в раздел «Музыкальная прогулка» такую статью о сонате Бетховена «Буря»:

«История названия сонаты для фортепиано № 17 ре минор.

Антон Шиндлер, ученик Бетховена, попросил дать ему ключ к пониманию этой сонаты. И Бетховен посоветовал прочитать трагедию Шекспира ″Буря″. Этим ответом Бетховен раскрыл замысел этой сонаты. Мрачная тень крайнего напряжения от начала до конца сопровождает все три части сонаты. Первая часть с многочисленными вариациями является прекрасной гармонией фантазии и реальности. Вторая часть сонаты, хотя и исполняется в спокойных тонах, создает атмосферу напряжения перед бурей. Сегодня вы услышите третью часть. Когда будете ее слушать, обязательно заметите, что звук льется с напором не переставая. Эта часть, словно наполненная обжигающим ветром, прекрасна силой исполнения. Среди всех сонат Бетховена для фортепиано соната № 17 ре минор отличается своей особенной силой и напором. Попытайтесь прочувствовать ураганный ветер в игре фортепиано».

Завтра по радио будет передаваться третья часть сонаты – как раз та часть, которую она слушала чаще всего. Почему-то, когда Ынсо представляла себе руки пианиста, ни на мгновенье не останавливающиеся и взлетающие над клавишами, как от бури, ее душевный вихрь, поднимающийся от мысли о Ване, утихал.

Когда Ынсо слушала «Бурю» Бетховена, она соглашалась с тем, что идея катарсиса, основы теории в современной музыке, здесь как никогда уместна. В грусть нужно вложить еще большую грусть, только тогда она изольется через край и освободит душу, это как в переполненный стакан налить еще воды. Ежеминутную сердечную боль может вытеснить только боль еще мощнее, а бурю может погасить только ураган.

Ынсо встала, чтобы умыться. Ей захотелось окунуть лицо в холодную воду. В комнате без освещения было темно. Только от включенного проигрывателя лучики – красный и синий – падали на ее хлопчатобумажную пижаму. Хотя в темноте было трудно нащупать тазик с водой, она не включила освещения. Если в комнате включить свет, в зеркале появится ее отражение – по привычке она посмотрит на себя и вновь столкнется со своим взглядом, горящим в долгом ожидании.

«Порой кажется, что если бы мы только умели ждать, то смогли бы познать уже полжизни. – Ынсо усмехнулась. – Да, это так. Мы с самого рождения чего-то ждем. Чтобы получить что-то, мы готовы ждать вплоть до самой своей смерти. Когда кто-то покидает нас, мы ждем его возвращения. Сегодня ждем завтра, а когда упадем, ждем, когда встанем. А я жду тебя».

Каждый раз, когда ночью ей приходилось видеть свое отражение в зеркале, она не могла узнать себя. Сравнивая лицо в зеркале со своим истинным лицом, Ынсо словно задавалась вопросом: «Кто ты, человек?» И в такой момент ощущала острую боль, как будто ее, как ветку гранатового дерева, ломали, – эту боль она испытывала всегда в ожидании Вана. «А я не хочу!» Ынсо решительно встряхнула головой, пошатнулась и наступила на что-то. Это и был гранат.

Хотя она очень осторожно ступала в темноте, гранат все-таки попал ей под ногу. Хрясть – и раздавился. Хрустнув, он испустил свой особый нежнейший аромат. Гранатовые бусинки стали скользить, просачиваться между пальцами ног, щекотать ступни. От неожиданности Ынсо на мгновение замерла, продолжая стоять на раздавленном гранате. Жесткая кожура ягоды впивалась между пальцами, и казалось, что вот-вот пронзит до крови, но Ынсо не шевельнулась. Кисло-сладкий аромат раздавленных гранатовых бусинок мгновенно разнесся по всей комнате. Он был повсюду: за шторами, между рабочим столом и настольной лампой, на стуле и между кипой газет, в тапочках и в обувном шкафу.

Несколько дней назад Ынсо машинально взяла гранат со стола в мастерской Сэ. Она не собиралась его забирать, но все-таки принесла домой. В тот день разговор между ними никак не клеился, чтобы хоть чем-то заполнить неловкую паузу, она взяла со стола гранат. Когда Сэ увидел, что Ынсо забрала ягоду из композиции, расставленной для его учеников, он поведал, что в конце прошлой осени специально ездил домой в Исырочжи за гранатами и привез сюда. Он попросил положить ягоду на место и оставить его одного. Хотя Сэ и просил вернуть гранат, Ынсо специально, как бы выражая протест, продолжала держать его. Сэ грустно улыбнулся, словно почувствовал, что в тот момент творилось в душе Ынсо.

Грустная улыбка Сэ… Так улыбался не только он. Точно так же и Ынсо улыбалась как-то Вану.

Она не могла больше оставаться здесь, зная, что означает вот эта улыбка. Сэ еще не погасил ее, как Ынсо проговорила: «Я ухожу» – и сбежала по лестнице.

Держа в руке гранат, она села в автобус. По пути домой неотрывно, задумчиво смотрела на шершавую кожуру ягоды. Вспомнились дни ее детства, когда они играли во дворе дома Сэ под гранатовыми деревьями, которые в деревне были редкостью, не как хурма. Но у дома Сэ их было столько, сколько хурмы у других.

В те дни, когда гранатовые яблоки поспевали и начинали трескаться, Ван, Ынсо и Сэ расстилали под деревьями соломенную подстилку и играли до тех пор, пока не валились от усталости, тогда Ынсо ложилась на руку Вана, а Сэ – на ее руку. А когда начинал дуть ветер, им на лица сыпались зерна поспевших гранатов.

От внезапно нахлынувших воспоминаний Ынсо заново ощутила, как гранатовые зерна падают и щекочут лицо, и закрыла его руками.

Но, к сожалению, те дни ушли, как вода морского отлива, только воспоминания приливом настигали ее. Теперь, когда Ынсо приезжала в Исырочжи, где родилась, она не смотрела в сторону дома Сэ. Там по-прежнему густо росли гранатовые деревья. Они цвели, поспевали, затем опадали плоды, но взгляд Ынсо пробегал мимо и останавливался только на доме Вана.

Дом Вана стоял у дороги, ведущей в горы и к селу Исырочжи.

После того как семья Вана переехала в город, опустевший дом густо зарос сорняками, осыпался и слился с горами. Однажды, еще до его полного разрушения, Ынсо и Сэ пришли туда и долго стояли во дворе. Сорняки выросли в рост человека, издали было невозможно увидеть, кто там находится. Они не смогли открыть дверь в комнаты, испугавшись густой растительности, пробившейся через дыры в полу и дотянувшейся до самого потолка.

Каждый раз, когда Ынсо приезжала в Исырочжи, она садилась на корточки напротив заброшенного места, где раньше стоял дом Вана. Трогала ладонями то одно, то другое место и вспоминала. Вот здесь жили утки и кролики, которых выращивал Ван. Здесь, около родника, на полянке росли цветы портулака и мирабилиса. Здесь были бирюзовые ворота с калиткой. Она продолжала сидеть перед бесследно исчезающим домом Вана, а когда в ее памяти всплывало безрадостное прошлое его семьи, Ынсо хотелось плакать.

И в автобусе, разглядывая потерявшую блеск кожуру граната, ей захотелось плакать. Но лишь на какое-то мгновение подступившие слезы защипали глаза, лишь на миг они увлажнились, но она не заплакала. Видимо, не всякий раз, когда хочется плакать, можно это сделать.

Ынсо принесла гранат домой, положила под изголовье кровати и забыла о нем, но когда ждала Вана, когда ее душа была похожа на сломанную ветку гранатового дерева, в порыве отчаяния схватила ни в чем не повинный гранат и швырнула. Ягода покатилась по полу и закатилась, как ей показалось, под таз для умывания, там на него Ынсо и наступила.

После этого пришлось везде зажечь свет и ползать на коленях по комнате, собирая семечки. Повезло, что не все они раздавились под ее ногами и отчетливо были видны повсюду на полу. Она повытаскивала семечки, застрявшие между пальцами ног, вытерла место, где раздавила гранат, налила воду в таз для мытья ног, и в тот момент, когда она в задумчивости вдыхала аромат граната, исходящий от ног, в дверь постучали.

Ынсо прекратила мыть ноги и посмотрела на входную дверь. «Кто бы это мог быть в такое время?» Часы на стене показывали три часа утра. Проигрыватель в тот момент начинал играть третью часть «Бури». «Может, это Ван?» Не вытирая ноги, она на цыпочках подбежала к двери:

– Кто там?

– Это…

За дверью прозвучал дрожащий от неуверенности женский голос.

Ынсо сквозь глазок посмотрела на лестничную площадку, но темнота в коридоре мешала разглядеть говорившую.

– Откройте дверь, откройте дверь, пожалуйста.

– Да кто же вы?

На ее вопрос опять не последовало ответа. Казалось, стоявший за дверью человек сам не знал, что ответить, и поэтому молчал. Закрытая створка с минуту разделяла Ынсо и женщину на лестничной площадке.

Первой заговорила женщина:

– Я не буду вам мешать. Просто побуду у вас немного и уйду.

– А вы знаете, который сейчас час? Неужели вы думаете, что я открою совершенно незнакомому человеку в такое позднее время?

– Я ваша соседка… Услышала музыку… И подумала, что вы не спите… Я не буду вам мешать. Просто посижу немного и уйду.

– Но почему?

За дверью опять молчали.

Промолчали оттого, что не знали, зачем оставили свою квартиру, пришли к совершенно незнакомой соседке, не понимали, что делают и к чему вообще все это.

– Потому что не хочу оставаться одна.

Подумав, Ынсо взялась за дверную ручку и уже начала поворачивать, чтобы открыть, но остановилась. Предчувствие предостерегало: впускать гостя, полагаясь на чувства, просто глупо.

– Как я могу проверить, что вы моя соседка?

– Я вас знаю. Вы же иногда носите очки? Каштановая роговая оправа. Часто надеваете широкую юбку со складками. Сегодня вы были в голубой юбке, низ которой вышит рисунком из желтых ниток, и в синем жакете. Через плечо у вас была коричневая сумка на длинной ручке. Я даже помню ваши туфли. Они в клеточку, на низком каблуке, и сегодня вы вернулись домой с букетом китайской гвоздики.

Женщина за дверью описала все с точностью до мелочей.

В одежде, о которой рассказала гостья, Ынсо сегодня ходила на радио. На обратном пути она купила букет китайской гвоздики, поставила его в вазу на столе, для Вана, когда он придет ужинать.

– Откуда вы так хорошо меня знаете?

– Я видела вас в окно, когда вы стояли у светофора на перекрестке. Знаете парикмахерскую «У госпожи Су», которая находится под мостом напротив нашего дома? Я хозяйка этой парикмахерской, частенько вижу вас оттуда, когда вы проходите мимо. Вы все время ходите с опущенной головой, да так низко, что видна вся ваша шея. Недавно видела, как вы чуть не столкнулись с какой-то женщиной, идущей с рынка.

Ынсо промолчала, а потом спросила:

– Вам плохо, да?

Женщина за дверью дала понять, что она уйдет, если Ынсо не откроет дверь.

– Извините. Я и правда просто так зашла. Просто хотела побыть с кем-то до рассвета, даже можно и без разговоров. Хочется побыть с кем-нибудь рядом.

«С кем-нибудь рядом? Рядом?» – эхом отдалось в ушах Ынсо.

– Извините, пожалуйста. Я пойду.

– Подождите.

Почувствовав, что женщина сейчас уйдет, Ынсо торопливо открыла дверь, закрытую на ключ.

– Входите.

Яркий свет комнаты осветил женщину, стоявшую в темном коридоре. Длинные волосы с химической завивкой забраны заколкой, длинная тонкая футболка белого цвета, похожая на пижаму, надета поверх плотно облегающих джинсов. Бледное лицо.

– Входите!

Женщина, которую Ынсо не могла видеть и которая несколько минут назад так настойчиво пыталась войти в комнату, казалось, совершенно забыла о своей недавней просьбе и теперь, когда ей разрешили войти, неподвижно стояла в коридоре.

Лицо ее выражало полное недоумение. И зачем только она так хотела войти в чужой дом? Они молча стояли, разглядывая друг друга. Одна – в коридоре, другая – в квартире.

Но тут взгляд женщины упал на ноги Ынсо, и она усмехнулась. Усмешка удивила Ынсо, но, проследив за ее взглядом, хозяйка квартиры увидела семечки граната между пальцами ног, которые не успела вытащить, и улыбнулась.

– Это я на гранат наступила.

– Гранат?

Повторив слово, женщина в одно мгновение оказалась в комнате и сделала это так быстро и легко, как будто кто-то снаружи вдунул ее в комнату, словно кусочек бумаги. Это было совершенно непохоже на ту онемевшую и растерянную гостью, которая стояла в коридоре.

Ынсо поставила снятые женщиной тапочки, украшенные круглыми цветочками, на обувной шкаф и закрыла дверь на ключ.

Спросила, что гостья будет пить, и, не получив ответа, достала из холодильника молоко, разогрела, налила в чашку и подала женщине. Хотя та и смогла, как листик, легко впорхнуть к ней, свет озарил ее усталое потемневшее лицо. Было даже удивительно, как эта женщина могла так бойко и четко отвечать на все вопросы, доказывая, что живет в соседней квартире.

– Будете молоко? Оно было холодным, я разогрела.

– Не стоило вам беспокоиться.

Женщина взяла кружку, протянутую Ынсо, и стала пить молоко мелкими глотками, но каждый глоток молока давался ей с большим трудом – это было видно по судорогам в шее. Она опустила кружку, не выпив и четырех глотков.

У гостьи были очень узкие ноздри. На ее маленьком, с белыми щеками лице эти ноздри выделялись темными пятнышками. На ухоженных средней длины ногтях был сделан бесцветный маникюр, в наспех собранных волосах виднелась заколка с небольшим цветком глиняного цвета.

– Попейте еще.

Но женщина только грустно улыбнулась и потянулась. Отчего она так устала?

– Вы умеете водить машину? – словно обращаясь в пустоту, пробормотала гостья.

– Нет, не умею.

– В девять часов я закрыла парикмахерскую и поехала по скоростной дороге, и только что вернулась. Иногда хочется просто так, без всякой цели, куда-то поехать. Внезапно в один миг сорваться и поехать. И тогда кажется, что можно уехать в совершенно другой мир, непохожий на этот. Хотя это довольно странно, но все равно хочется. Разве где-то там, далеко, нельзя начать все сначала и сделать все что угодно? Не было ли у вас такого желания родиться заново где-нибудь в другом месте и попробовать начать все с чистого листа?

К такому неординарному повороту Ынсо не была готова и, заикаясь, сказала, что не знает, и растерянно поправила ставшую ненужной кружку с молоком.

Женщина обессилела, села, прислонилась спиной к кровати и замолчала. В уголках ее губ белел след от выпитого молока.

– Если вы устали, ложитесь на кровать.

Незнакомка, как только услышала предложение, улеглась на одноместную кровать, нисколько не заботясь, где будет спать хозяйка, и заговорила:

– Но я об этом только мечтаю, не больше, реальность сразу возвращается. Но я желаю не просто мечтать, хочу на самом деле выскочить из этого мира, приложив все усилия, да так, чтобы сразу свернуть с дороги, по которой шла прежде. Сегодня проезжала по мосту над рекой Ханган – и ни одной машины! Может, поэтому возникло то сильнейшее желание броситься через перила в воду, еле сдержала себя. Проезжая по мосту, я с трудом сдерживала себя от этого, поэтому невероятно устала. Честное слово, в такие минуты ни за что на свете не хочу оставаться одна.

Пока женщина излагала все это, проигрыватель закончил играть Бетховена – третью часть «Бури». Проигрыватель был старый, и рычаг звукоснимателя не встал на место, иголка скрипела о пластинку. Отключив пластинку и не зная, как себя вести, Ынсо рассеянно смотрела на бормочущую женщину. И поразилась: гостья, только что говорившая с кровати, спала, повернувшись на живот, лицом вниз. Еще несколько минут назад она была совершенно незнакомым человеком, но теперь Ынсо увидела ее спящей, прониклась жалостью и укрыла до самых плеч одеялом. Женщина, сложив вместе руки, спала на них, отбросив подушку.

«Неужели она всегда так спит?»

Гостья напоминала маленького брошенного на улице котенка. Ынсо прикоснулась к кружке с недопитым молоком: о, как приятно! Кружка все еще оставалась теплой, и это тепло в полной тишине согревало душу. «Где же сейчас Ван, что он может делать в этот момент? А другие люди?»

Посидев, Ынсо встала вымыть остывшую кружку с молоком. Женщина перевернулась. Поскольку она лежала на сцепленных руках, на лице картинкой отпечатались следы пальцев.

– А вам… – бормотала она во сне, и губы ее слабо двигались.

Держа кружку в руках, Ынсо низко наклонилась к гостье, чтобы расслышать, о чем она говорит.

– А вам… А вам иногда не хочется этого… Такого не бывает? Может быть, и не всегда… Но хотя бы время от времени… Я хотела сказать… А вы… водите машину… Этому не надо учиться… не надо.

Голос звучал тихо, пропадал совсем, снова возобновлялся и опять прерывался. Потом она вновь начала говорить и вмиг замолчала.

Как ее зовут? Ынсо поставила чашку, тихонько вынула руки женщины из-под головы и вместо них подсунула подушку, укрыла ее одеялом. Возможно, и во сне незнакомка сейчас едет по скоростному шоссе.

Был ли это лифт, а может, фуникулер? Неважно, что это было, но это поднималось между гор и внезапно остановилось. Внутри, кроме Ынсо, никого больше не было. Это и показалось странным и необычным – она была совершенно одна. В какое-то мгновение двери стали открываться, Ынсо высунула голову наружу, но двери с силой захлопнулись прежде, чем она успела убрать голову. Лицо, застрявшее в дверном проеме, сплющилось. Вокруг была полнейшая тьма. Лифт ли, фуникулер ли, но это что-то висело в воздухе. Лицо, зажатое алюминиевыми, а может и стеклянными, дверьми, еще больше искажалось и деформировалось с каждой попыткой высвободить его. Вдали стоял некто и наблюдал за ее страданиями. Он смеялся. Ынсо специально, чтобы увидеть это смеющееся лицо, старалась не закрывать глаз. А смотрящее на нее лицо только смеялось, на нем не было ни носа, ни щек – смеялся только рот. От боли, казалось, она разрывается на мелкие кусочки, а он смеялся. Но настоящую боль Ынсо испытывала не из-за зажатого дверью лица, а из-за того, что этот некто смотрел на нее и насмехался над ее страданиями.

– Вытащите меня отсюда!

Но он не двинулся с места, а только стоял и смеялся.

В сильнейшем испуге Ынсо открыла глаза. Сон? Провела ладонью по лбу, собрав на пальцах холодный пот.

Ынсо старалась успокоиться и, вдруг вспомнив об усталой женщине, посмотрела в сторону кровати. Кровать была пуста. Часы, висевшие в изголовье, показывали семь часов, она приподнялась с места.

Каждый уголок ее комнаты в девять пхёнов[2] с характерной конструкцией для однушки прекрасно просматривался с любого места. Ынсо оглядела все вокруг, не сходя с места. В комнате, за исключением входной, имелась всего одна дверь, ведущая в душ. Женщины нигде не было. Подумав, что гостья ушла умываться, Ынсо прислушалась к звуку в душе, но там было тихо.

Около кухонной раковины завяла вымытая зелень, на столе стояли ваза с гвоздикой и две закрытые крышкой пиалы для риса, рядом с которыми лежали две ложки. Оглядев нетронутые столовые приборы, расставленные для них с Ваном, Ынсо снова почувствовала прилив тоски. С горя упала на кровать, где этой ночью спала женщина, и попыталась выждать, пока не уляжется волна всепоглощающей грусти.

Она еще лежала, когда раздался телефонный звонок. Он был не очень громким, но заставил вздрогнуть все тело, а сердце усиленно забиться. Стремглав подбежав к аппарату, Ынсо остановилась, замешкалась: брать или не брать трубку. Семь, восемь, девять раз прозвонил телефон, только тогда она взяла трубку. Только успела приложить трубку к уху, как услышала звуки падающих монет.

– Сестра?

– М-м… – разочаровавшись, что это не Ван, Ынсо только промычала в ответ и села около телефона – на другом конце провода был ее младший брат Ису.

– Что у тебя с голосом? Заболела?

– Да нет… Что случилось? Что так рано?

– Я просто ошибся номером…

– Ничего. Говори, что хотел.

– Что хотел?

– Ну да, разве звонят не для того, чтобы сказать что-то?

– Сестра!

Ынсо на мгновение положила трубку на колени и перевела дыхание: «Что со мной? Да что ж это такое?» – переведя дух, Ынсо взяла трубку двумя руками, словно нежно обнимая лицо брата.

– Извини… Просто мне пришлось отлучиться. А у тебя как? Все нормально?

Предчувствуя надвигающуюся боль разочарования, она не сразу решилась поднять трубку, опасаясь, вдруг это будет звонок не Вана; нарочно, чтобы успокоиться, считала, сколько раз звонил телефон: «Семь, восемь…» – и только потом взяла трубку.

Овладев собой, она снова извинилась перед Ису, но на этот раз ответа с его стороны не последовало. Брат был поражен тоном, поражен холодными словами сестры: звонят, чтобы что-то сказать.

– Ису?

– Я тебя слушаю, сестра.

– Извини… Извини меня.

Со словами «извини» и «Ису» на нее снова навалилась болезненная тоска. Ынсо положила трубку на колени: «Все из-за Вана. Его бездушие сделало меня такой равнодушной и опустошенной».

– Сестра?

– М-м?

Разорвавший тишину голос Ису снова зазвучал по-дружески:

– Да какая уж тут работа… Все здесь как всегда, ничего нового. Мама сегодня заговорила за столом о тебе… Я и подумал, что уже давно тебе не звонил…

– Извини.

– Ты и вправду ничем не болеешь?

– Не болею.

Ынсо так и не решилась спросить о матери. Пока раздумывала, почему не может просто поинтересоваться о ней, как будто угадав ее мысли, Ису сказал:

– У мамы все потихоньку.

В трубке было слышно, как снова упали монеты в телефонный автомат, а к звуку падения монет примешались звуки проезжающего мимо автобуса и чей-то голос, и все это вперемешку со стуком женских каблуков.

«Кажется, он звонит не из дома, а с улицы. Откуда же он в такую рань может звонить?» Она уже знала, что брат скажет дальше. Еще бы не угадать! Послышался шуршащий звук, как будто Ису перекладывал трубку из одной руки в другую. После он тихо сказал:

– Приезжай, ну хоть разок, а?

Ису вместо обычного выражения «я по тебе соскучился» на этот раз просил приехать. Просил приехать один раз, всего лишь один раз. Об этом можно было и не говорить, потому что Ынсо уже столько раз слышала это от него, но на этот раз его просьба запала глубоко в душу и зависла в ней каплей воды.

Когда Ису просил приехать хотя бы раз, она была не в силах отказать. Приезжала всякий раз туда, где бы он ни находился, даже если из другого города, – так было, когда он учился в старших классах. Говоря «только один раз», он озвучил эту просьбу, когда провалился на вступительных экзаменах в колледж. В прошедшем году он готовился к вступительным экзаменам и жил вместе с ней в Сеуле, но и тогда однажды поздней ночью с улицы позвонил, назвал место, где находится, и попросил забрать его оттуда. И так было много раз. Когда передумал поступать в колледж и возвращался домой к матери, он также сказал сестре, пытавшейся его задержать: «Ты только приезжай один раз, и все уладится».

Когда, бросив все дела, она мчалась к нему туда, куда он звал, Ису только и говорил: «Приехала?» – и больше ни слова. Хотя этим и заканчивалось, все равно Ынсо хотелось всегда приехать, чтобы стряхнуть зависшую и готовую сорваться ту каплю из слов: «Только один раз».

Догадывался ли брат, какую волну эмоций вызывали в душе сестры его слова «приезжай только один раз», которую всегда приходилось укрощать? И все же он постоянно говорил ей это с другого конца телефона.

– А где ты сейчас?

– В центре. В телефонной будке напротив почты. Как здоровье? Не болеешь, правда? А что у тебя с голосом? Помнишь почту в центре? Ты любила деревья около телефонной будки. Если была какая-то встреча, ты обязательно назначала свидание здесь. А я приехал сюда за овощами. Сегодня посмотрел на календарь, а Чхонмён[3] уже прошел. Пора посева пришла… Вчера и дождь прошел… Земля стала мягкая и рыхлая. Легко будет копать.

Внезапно с того конца провода послышалось, как Ису заволновался. Одна фраза сливалась с другой, он задавал вопросы и сам же отвечал на них. Его речь стала отрывистой, как вспыхивающие одна за другой звезды. Слушая эту болтовню, Ынсо встрепенулась. Да что же это? Она поняла, что Ису находится в депрессии. Он всегда был бодрый и радостный, и если начинал тосковать, то до полного восстановления ему требовалось время: неделя, десять дней и даже пара недель. Из-за этого он оставил идею учиться в колледже и в конце концов вернулся к матери.

«Наверное, он выехал на велосипеде. И теперь ему приходится одной рукой держать руль велосипеда, который он не поставил хорошо, а другой – держать телефонную трубку».

– Сестра!

– М-м?

– Ты забыла нас… Почему от тебя нет никаких вестей? Мы не виделись уже так…

Послышался звук падающего велосипеда. Видимо, Ису хотел подхватить велосипед, и его голос прозвучал издалека. «Мы не виделись уже так…» – одинокий и расстроенный голос все еще звенел в ее ушах. «А когда мы на самом деле виделись в последний раз? Мы виделись в Чхусок[4], и после этого прошло уже целых два сезона».

Тут Ынсо вспомнила про Вана: «Прошла зима, пришла весна с того времени, как ты меня бросил».

– Сестра!

– М-м?

– Когда ты приедешь? Похоже, что ты совсем нас забыла… Приезжай, ну хоть разок? Сейчас и цветы цветут. А? Кстати, как твой друг Сэ? Часто встречаетесь? Я часто вспоминаю гранатовые деревья во дворе его дома. Вчера я пошел к ним домой наточить серп, а там гранатовые деревья все расцвели… Так густо и так красиво! Сестра?

– М-м? – Ынсо, не отнимая от уха трубки, закрыла глаза.

– Сестра!

Только она знает, что стоит за тем, когда Ису так зовет ее. «Но почему это слово не придает мне сил, чтобы утешить брата? Если у меня не возникает желания утешить, так не лучше просто не придавать значения тому, что хочет сказать Ису?» – Мучаясь от этого еще сильнее, она снова прижала к себе трубку.

– Сестра!

– М-м?

Когда Ису было плохо, он без конца автоматически звал ее: «Сестра! Сестра». Словно все, что он хотел сказать, заключалось в этом одном слове. Ынсо прикусила губу. На этот призыв о помощи она больше ничего не могла придумать в ответ, как только промычать.

Она знала это наверняка: Ису специально взял велосипед, чтобы выехать в центр, так как для него разговор был важнее покупки овощей. Ынсо, которая могла только мычать в ответ, почувствовала такую пустоту внутри, что закрыла глаза.

Ису любил проводить время со своей старшей сестрой больше, чем с ровесниками. Он ходил за ней по пятам по огороду, на речку, на кухню, ходил и звал: «Сестра, сестра!» А она на каждый его зов отвечала: «М-м?» Иногда, когда Ису и рядом не было, ей казалось, что его голос звучит сзади. Бывали дни, когда он не звал ее, но она по привычке говорила «м-м», а потом смеялась над собой. Так и звучало в ее ушах: «Сестра!» И на улице, каждый раз, когда ее начинал преследовать этот зов, она с трепетом оборачивалась, но Ису не было рядом.

Повзрослев, Ису стал звать ее так только тогда, когда ему было очень тоскливо.

– Ису!

– М-м? А какие семена ты купил?

– Семена салата, хризантем, мальвы, лука… Сестра?

– М-м?

– Приезжай хоть разок?

– Хорошо.

– Сестра?

– М-м?

– Сестра… мы не виделись так…

Снова послышался звук падающего велосипеда.

– Мы не виделись так… – Ису хотел что-то сказать, но, видимо, велосипед начал падать, и он выпустил из рук телефон. Раздался звук упавшей трубки, разговор оборвался.

– Алло, алло? – Она несколько раз позвала Ису в беззвучную трубку, потом положила ее, еще некоторое время подождала следующего звонка. Но телефон молчал.

Весь день в ожидании

«Пятьдесят пять или пятьдесят шесть лет, но не шестьдесят же?» – подумала Ынсо.

Чуть ли не каждый день какая-то пожилая женщина, придя к западным воротам телерадиостанции, распевала там песни. На нее, скучая, смотрел вахтер с рацией на ремне. Видимо, уже никто не запрещал ей это делать.

«Может, она мечтала раньше стать певицей?» – наблюдая за ней, думала Ынсо.

С прошлой осени эта женщина начала появляться на одном и том же месте после обеда и петь: «Как развевается нежно-розовая юбка на весеннем ветру!»

Вот и сегодня женщина взяла в руки микрофон, с достоинством развернулась в сторону телерадиостанции и запела: «Сегодня по дороге в Сонхвандан, где летают горные ласточки, мы идем, держа в зубах края одежды…»

Если иногда рассерженный вахтер ее и прогонял, она спокойно отходила, а потом снова возвращалась на прежнее место и продолжала петь: «Когда расцветают цветы, мы вместе смеемся. Когда цветы опадают, мы вместе грустим».

В конце концов этой женщине удалось устроить себе сцену перед телерадиостанцией. На это раз она пела: «С этой скромной клятвой протекают весенние дни».

Единственное, что смог сделать вахтер, чтобы неожиданно возникшая сцена с поющей женщиной не приблизилась вплотную к зданию телерадиостанции, – это установить черно-желтый горизонтальный шлагбаум.

Поначалу проходящие мимо люди с удивлением останавливались, заслышав песни. А женщина, по всей видимости, принимая случайных прохожих за своих слушателей, оживлялась на своей сцене. Порой она приходила в шляпке и солнечных очках, а однажды попыталась даже сменить свой сценический наряд на разорванные на коленях джинсы. Но вскоре эти песни уже никто не слушал, и она пела их для себя: «В те весенние дни…»

– Когда же успели проклюнуться листья гинкго? – удивилась Ынсо, глядя в окно.

Листья гинкго красивы в любое время года. С момента своего появления и вплоть до самого листопада они привлекают к себе внимание. Когда они еще в желто-зеленых малюсеньких почках размером всего с ноготок, они так изящны. А когда распускаются, их густой ярко-зеленый блеск ослепляет глаза. Осенью же они приобретают прозрачно-золотистый свет, а когда опадут, лежат пушистым покрывалом.

За спиной поющей женщины буйствовала весна. Зеленью окрасились уже не только деревья гинкго в парке, но и все деревья вокруг. А женщина пела не жалея сил. Микрофон в ее руке взлетал высоко в небо и не думал опускаться.

Хотя Ынсо, попивая кофе у себя на третьем этаже, не могла слышать голоса поющей, она знала, какую песню та поет. Всю зиму напролет женщина пела хит прошедших лет: «Весь день на улице мокрый снег…» Когда настала весна, стала петь: «Тихо идет весенний дождь. На улицах зеленые листья гинкго, кружат и кружат… Что она делает сейчас?.. Дождь, дождь, дождь…» Женщина изменила слова песни.

Наблюдая за движениями поющей, Ынсо поднесла ко рту чашку кофе и усмехнулась. Казалось, что эта пожилая певица представляла себя на сцене перед тысячной толпой зрителей. Она опустила микрофон и в низком поклоне поблагодарила слушателей, но аплодисменты, видимо, не прекращались. Как будто в знак благодарности поклонникам, она повторно раскланялась. Потом встала на колени и, прикладывая руку ко рту, стала посылать воздушные поцелуи в толпу.

Мимолетная усмешка быстро сошла с лица Ынсо.

Старушку, видимо, всё не отпускали зрители – рука снова и снова взлетала к пустому весеннему небу. Никому не нужный жест.

– На что это вы так смотрите? – спросил продюсер Ким, видимо, только что спустившийся из студии, – в его руке была кассета с записью, и добавил: – Какой хороший весенний день!

– Вот, решила кофе попить.

– Вы куда-то собрались?

– Да нет, просто хотела позвонить кое-кому.

– Поторопитесь, а то я очень занят.

Ынсо улыбнулась продюсеру, прошла сквозь просторное кафе и остановилась около телефонной будки. «Нельзя все время себя так накручивать?! Если он не звонит, я сама могу это сделать. – Она набрала номер офиса Вана. – Я же не увижу его глаз, всего лишь позвоню ему по телефону», – успокаивала себя Ынсо. Но уверенность мгновенно исчезла – опять паника.

Трубку взяла женщина с властным уверенным голосом. Коллега Вана – старшая по проектному бюро.

– А он уехал в командировку.

– В командировку? Когда?

– Сегодня утром.

«Сегодня утром? Вчера, значит, он был дома». Ынсо с трудом стояла на подгибающихся от волнения коленях, но спросила:

– А когда он вернется?

– Через пару дней, вероятно. А с кем я говорю?

Внезапно Ынсо потеряла дар речи: «А кто я для него?»

– Может, вы хотите ему что-то передать? Говорите, я запишу.

Когда-то они виделись. Женщина по ту сторону трубки, видимо, узнала Ынсо, но не подала вида. Окончательно расстроившись, так ничего и не ответив, Ынсо повесила трубку и вернулась в кафе.

Продюсер Ким с удивлением посмотрел на Ынсо:

– Ходили звонить, и, кажется, что-то случилось?

– А что?

– Отчего вы так бледны?

Молчание.

– Вы белы как мел… Посмотрите-ка на себя в зеркало. Кажется, вот-вот вам понадобится скорая помощь.

Ынсо усмехнулась в ответ и, стараясь избежать взгляда продюсера, взяла свою кружку и отпила глоток остывшего кофе. Напиток застрял где-то в пищеводе и не хотел спускаться в желудок.

– Зря позвонила… – непроизвольно вырвались ее тайные мысли. – Ой! – Ынсо смутилась, а Ким, не расслышав, переспросил:

– Что вы сказали?

– Да ничего.

Почувствовав пронизывающую боль, Ынсо опустила кружку и быстро перевела взгляд на окно. Пожилая женщина сидела на ограждении, глядя на весеннее небо, отдыхала в лучах солнечного света.

– Не лучше ли вам во всем признаться?

– В чем?

– Я вижу, у вас на душе не все в порядке. Что случилось?

– У меня? На душе?

– Не из-за этого ли человека? – Ким достал из верхнего кармана записку и протянул ей. – Говорит, что обязательно хочет созвониться с вами в три часа. Я правильно записал его имя?

В записке стоял рабочий телефон школы Сэ, три часа, но имя было записано неправильно, как «Се».

«Се?» – Ынсо равнодушно посмотрела на неправильно записанное имя, задержалась на нем, исправила «Се» на «Сэ» и показала записку Киму.

– А, ну да! Когда я писал, думал, а вдруг не так, оказалось действительно с ошибкой. Кто это? Голос очень уж серьезный. Просил обязательно позвонить ему.

– Друг детства.

– И все?

Ким, шутливо улыбаясь, достал из блокнота два билета на скрипичный концерт и протянул их Ынсо. Билет согнули пополам в том месте, где был напечатан портрет японского скрипача Мидори.

– Если встретитесь с другом по имени Сэ, сходите вместе.

– Но вы же так ждали приезда Мидори, почему же теперь отдаете билеты мне?! Они же такие дорогие?!

– Да, правда, я очень хотел пойти… Но есть одно дело… Вот вы и сходите вместо меня, порадуйтесь. Неплохо, да? Ну ладно, об этом потом, а сейчас о работе. До перестановки кадров осталось всего лишь десять дней, а у нас нет ни одной новой идеи… Завтра надо будет представить план. Да такой план, чтоб у руководства глаза заблестели. У вас нет ничего новенького?

– Сколько бы ни была свежа идея, все равно скоро устареет. Более того, наша передача посвящена классической музыке, поэтому будет естественнее оставить все как есть…

– Нет! – оборвал ее на полуслове продюсер, как будто уже зная заранее, что она скажет, и замахал рукой.

Ынсо опустила голову, поправила лежащие на столе билеты на сольный концерт для скрипки. Ей стало неприятно от внезапного мимолетного раздражения Кима.

– Может, между первой и второй частью передачи прочитать стихи?

– Можно ли стихами внести новшество? В передачах – и утренней, и вечерней – уже вставлено по одной части со стихами. А мы же днем…

– Вот именно, что днем! Чтобы разделить промежутки между музыкальными частями, сделаем перерыв, словами создадим естественный переход к восприятию новой мелодии. Разве это не подходит?

– Но мы уже делали до этого так. В новом проекте от нас ждут иных предложений. Мы не можем повторять то, что уже было…

Молчание.

Продюсер хлопнул по кисти Ынсо:

– Черт возьми! О чем вы сейчас думаете?

Молчание.

– У нас сейчас серьезный рабочий разговор. Оставьте все свои мысли и давайте поговорим по делу. Вы что, не хотите со мной работать в новом проекте?

– Вовсе нет…

– Если нет, тогда предложите что-нибудь! Ну хотя бы то, что Бетховен вел книгу по бухгалтерии, вот и расскажите об этом!

«Бетховен?» – Ынсо оперлась подбородком о ладонь и спросила:

– Правда? Бетховен? Бухгалтерскую книгу?

– Ну, допустим, не бухгалтерскую книгу, и все же. Он подробно записывал в блокнот, например, на что уходят его карманные расходы, сколько стоит пророщенная фасоль, один кусок тофу, сколько ушло на угощение Моцарта чаем, сколько ушло на ужин с ним… Что-то вроде этого.

– Наверное, он очень много потратил на Моцарта?

– Это я к примеру говорю. Просто сегодня мы обсуждали проблему начала утренней музыкальной передачи. Как вы думаете, откуда узнал об этом ведущий сценарист? Но это же так свежо!

Не сдержав себя, Ынсо прыснула. Она поняла: продюсер так сказал, потому что ему не понравилось начало сегодняшней утренней передачи. «Ким только и говорит, что ему не нравится. Что же я такого написала? Написала, что только-только деревья начинают окрашиваться в изящный светло-зеленый цвет, – и это уже не ново? Да, именно так я и написала, испортив ему настроение».

– А как насчет того, чтобы выделить в нашей передаче немного времени новичкам в классической музыке? – высказала новое предложение Ынсо.

– Ну, например?

– Если примерно минут тридцать передачи выделить на коротенькую сонату или концерт и запустить? Тогда мы получим отклики и даже сможем включить в эфир телефонный разговор со знаменитыми музыкантами, которые бы рассказывали о том, как они пришли в классическую музыку.

«Знаменитости? – Ынсо потрогала уже ненужную ей кружку и посмотрела в окно. – Кто из знаменитостей в обеденное время, вместо того, чтобы пойти обедать, согласится отвечать на наши вопросы по телефону? Может быть, один раз и получится, кто знает. Но как найти знаменитостей, да еще готовых давать интервью по телефону каждый день?!»

Певица, отдыхавшая на ограждении под лучами солнца, встала и уже собирала свои вещи.

«Куда она сейчас пойдет?»

– Ынсо?

Ынсо не услышала обращения Кима. Хотя она все это время и разговаривала с ним, в ее голове неустанно звучал голос из телефонной трубки начальницы Вана: «Ван сегодня утром уехал в командировку».

– С меня хватит, я пошел!

Только когда Ким встал и взял кассету, Ынсо очнулась, перевела на него затуманенный взгляд.

– Зачем вы так? Мы же не закончили?

– О чем можно говорить с человеком, который, не замечая собеседника, думает о чем-то своем? Давайте поговорим попозже и еще раз все обдумаем.

Расстроенный продюсер развернулся и направился к выходу, понимая, что Ынсо не встанет и не пойдет с ним. А Ынсо, не находя причины следовать за уходящим продюсером, вновь задумалась.

Она всегда работала со старшими по возрасту людьми, но в настоящее время, когда команду составили из двадцатисемилетних, как и продюсер Ким, ровесников, Ынсо чувствовала себя не в своей тарелке. Всегда интереснее работать с людьми старше тебя по возрасту лет на десять или пятнадцать. У них можно спросить, без труда извиниться перед ними, если случилась неприятность. И когда готовый сценарий отдаешь продюсеру старшему по возрасту, то и ожидать, пока он все прочитает, гораздо легче. Но когда это делает продюсер Ким, по спине Ынсо бегают мурашки. В словах и не выразить, как трудно следить за выражением его лица, когда он просматривает ее сценарий строчку за строчкой.

Взгляд Ынсо пробежал по записке с неправильно написанным и исправленным именем Сэ, оставленной на столике Кимом, она порвала эту записку и билеты на концерт на мелкие кусочки. Она разорвала лицо Мидори.

Три часа, в которые обязательно просил позвонить Сэ, уже прошли. Ынсо вышла из кафе, но, прежде чем спуститься на лифте, посмотрела в сторону телефонной будки.

Может, все-таки позвонить Сэ? Но, увидев трех человек у телефона, передумала. Она знала, что Сэ будет ждать. Будет ждать звонка до самой темноты, до тех пор, пока не придется уходить с работы из школы. Возможно, он закроет на ключ двери мастерской и пойдет по темному коридору, потом остановится и, смотря в сторону стадиона, будет ждать телефонного звонка. Ынсо знала, что именно так все и произойдет. Так она тоже ждет весточки от Вана, поэтому может понять его ожидание. Сэ наверняка догадывается, что, хотя он и настойчиво просил позвонить в три часа, Ынсо не позвонит. Поэтому он будет ждать до семи.

Когда она ждет звонка Вана, то все время проверяет, хорошо ли положена трубка, и, поднимая, снова кладет ее на место. И каждый раз, услышав из поднятой трубки отчетливые гудки, разочаровывалась.

Возможно, Сэ в ожидании звонка Ынсо в конце концов позвонит в офис Вана. Так как может подумать, вдруг они решили встретиться и тогда точно не стоит ждать от нее звонка. Когда же позвонит Вану и узнает, что тот в командировке, он будет ждать. До тех пор, пока совершенно не потеряет надежду. Он тяжело вздохнет и долго-долго будет стоять в темном коридоре своей мастерской и смотреть на опустевший стадион.

«Да, может быть, так и будет», – подумала Ынсо, уже решив для себя не звонить Сэ. Она повернулась спиной к телефонной будке, как вдруг вздрогнула: «А что если и Ван сейчас хочет позвонить мне, но стоять в очереди перед телефонной будкой не собирается, поэтому отказался от возможности позвонить? Хотя если любишь, то дождешься своей очереди и все равно позвонишь. Даже если надо будет переждать не троих, а пятерых человек. О, если бы только попросил позвонить не Сэ, а Ван!»

Почувствовав себя невероятно одинокой, Ынсо торопливо вошла в лифт. Лифт был совершенно пуст. Тут она осознала, что хочет позвонить именно не Сэ, а Вану, даже когда он в командировке. Ей стало жарко, лицо раскраснелось, она обмякла и тут же осела в углу кабины. Она попыталась встать, но, снова вспомнив Вана, горько заплакала. Этажом ниже кто-то хотел войти в лифт, но, увидев Ынсо всю в слезах, не переступил порога и отправил кабинку дальше.

Ынсо вышла из лифта и прошла в парк, перед которым пела пожилая женщина. Села на скамью под глицинией и снова заплакала. Звуки песен старушки были слышны и в парке, она перестала сдерживать свой плач и зарыдала. Через некоторое время, почувствовав рядом какое-то движение, подняла голову. И увидела двух маленьких девочек, сидящих перед ней на корточках. Наблюдая, как она плачет, закрыв лицо руками, одна из девочек тоже была готова вот-вот расплакаться – в ее глазах блестели слезы. Ынсо с трудом приподняла опухшие от слез глаза и попросила их уйти. Но дети и не подумали уходить, а та девочка – со слезами на глазах – даже подошла к ней и сказала:

– Не плачьте, пожалуйста, – и после этих слов девочка уткнулась личиком в колени Ынсо и тоже заплакала навзрыд.

Поведение девочки тронуло Ынсо, она вытерла свои слезы, наклонилась над плачущей девочкой и, не зная, что делать, потрясла ее:

– А что ты плачешь?

– А она плакса. Плачет даже при виде собачек, – сказала сочувственно другая девочка, сидя напротив них на корточках.

Пока Ынсо раздумывала, как избавиться от плачущего ребенка, та еще глубже зарылась в складки ее юбки, продолжая всхлипывать. Другая девочка, назвав свою подругу плаксой и не придумав что бы еще такого сказать, убежала к цветочным клумбам.

Ынсо осторожно отстранила от себя плачущую девочку и, словно убегая от нее и от себя самой тоже, быстрым шагом направилась к автобусной остановке и села в первый подошедший автобус. Она не знала, куда отправиться, поэтому проехала один квартал и сошла на оживленной главной улице города, где было много разных магазинов.

Выйдя из автобуса, Ынсо сразу обратила внимание на ряд совершенно пустых телефонных будок и встрепенулась: «А если я снова позвоню и Ван возьмет трубку, что я ему скажу? – подумала Ынсо, но одернула себя. – Тебе же сказали, что он в командировке, куда ж ты собралась звонить?! Даже если мне и удастся поговорить с ним, у меня не хватит смелости спросить, почему он не сдержал обещания. Он уже, наверное, совсем забыл о своем обещании?»

«Заветная клятва» – кажется, так называется стихотворение Уильяма Йейтса. На память Ынсо пришли строки из этого стихотворения:

Почему тогда он не позвонил ей еще до того, как позвонила она? Почему тогда не пришел в назначенное место? Почему не сказал ни слова, не предупредил? Почему именно она, измученная ожиданием, первая позвонила ему и слабым голосом спросила его об этом, а он небрежно бросил, что не знает.

«Не знает?» – от этих слов Ынсо замерла. «Он говорит, что не знает потому, что забыл или что-то случилось? Если что-то случилось, то можно было сказать или предупредить. Но Ван, что бы я ни говорила ему, не слушал и лишь обрывал меня словами: ″Разве это так важно?″ – и, закурив, затягивался сигаретой. Потом я все же решилась спросить его снова, а он бросил: ″Я устал″».

«Так что же тогда важно?!» – терзалась Ынсо. Она так измучилась, что не смогла бы в тот момент поднять и чашку кофе.

Ынсо пошла дальше.

Она решила для себя, что больше не будет спрашивать, почему он так поступил. Хотя и решила, но все же ожидала звонка с объяснением, чем сильно утомила себя.

Ынсо без всякой цели ездила по эскалатору универмага, перегибаясь через перила, пыталась рассмотреть то одно, то другое. Повсюду в большом количестве были выставлены новые весенние модели одежды и обуви. Манекены были одеты в воздушные блузки, на витринах стояли блестящие белые туфли. Разглядывая отделы с одеждой и проходя мимо, она вдруг остановилась перед обувным отделом и, вспомнив о плачущей на ее коленях девочке, непроизвольно потрогала свою юбку: «Как ребенок может заплакать, видя слезы совершенно незнакомого ему человека?» Она стала рассматривать жемчужные бусы в ювелирном отделе, и они напомнили ей слезы той маленькой девочки. Она взгрустнула и вышла на улицу.

«Что бы мне сделать?» – Стоя под весенними лучами солнца, Ынсо окинула взглядом высоченные здания и, как ребенок, машинально засунув большой палец в рот, стала сосать его. На каждом здании развевались рекламные плакаты.

Как только на нее накатывали думы о Ване, становилось невыносимо больно, трудно было дышать, не хватало воздуха, и ей ничего не оставалось, как бродить по улицам, сосать свой палец, и это успокаивало.

От переутомления глаза ее слипались, чтобы не уснуть на месте, она долго стояла на улице и смотрела вверх на окна зданий. «В них, наверное, столько людей, столько окон, но почему-то нет ни единого открытого окна». – Ее безразличный взгляд остановился на каком-то плакате: «Выставка четырех американских постмодернистских художников».

Ынсо направилась к зданию, где развевался этот плакат. Картинная галерея находилась на седьмом этаже – пришлось садиться в лифт. Двери закрылись, но кабинка не трогалась с места. Мгновенно она бросилась к дверям, вспомнив свой страшный сон в фуникулере и свое деформированное лицо, рефлексивно протянула руки, чтобы застучать по створкам, но одумалась и усмехнулась. Кнопка седьмого этажа не горит. Она просто села в лифт, забыв нажать на кнопку этажа. Из-за этого мгновенного кошмара по всему телу пробежали мурашки. Ынсо нажала кнопку седьмого этажа, лампочка загорелась, лифт мягко и бесшумно стал подниматься и высадил ее как раз напротив входа в галерею.

«…Современная западная живопись несет в себе резкие черты упадничества модернистской живописи вместе с преодолением границ ее самокритичного аскетизма и примитивизма, делает всевозможные бесконечные попытки воссоединить живопись с миром быта. Одновременно с последними горячими обсуждениями постмодернизма западная живопись пытается идти в ногу со временем. И в Корее количество любителей постмодернизма постоянно растет и привлекает к себе все больше внимания…»

Купив билет, она стояла перед входом в галерею, слушая доносившееся до нее объяснение. «Ну войду я туда, а что потом? – размышляя так, она быстро охладела в своем желании и рассердилась на себя. – И что ты будешь делать, если не пойдешь на выставку?» – промелькнуло у нее в голове. Желание посетить галерею быстро испарилось, а ничего нового не появилось.

Толпа молодежи – по виду студенты художественных училищ – вышла из лифта и прошла мимо. Мужчина – студенты называли его учителем – был единственным представителем сильного пола: остальные все девочки. Учитель оказался так высок, что значительно возвышался над девчонками, смотря на них с приличной высоты. Девочки шумно переговаривались, у всех были ухоженные волосы, розовые щеки и блестящие живые глаза. Смеясь, перешептываясь, щекоча друг друга за бока, они быстро оживили вход галереи и быстро, как морской отлив, исчезли.

В этот момент Ынсо, зараженная студенческой радостью, тоже захотела пройтись вместе с ними по галерее, но тут же желание пропало, она положила билет перед кассой, снова села в лифт и вышла на улицу.

«Куда бы пойти?» – Она растерянно постояла среди машин, зданий и людской толчеи и бездумно пошла туда, где было меньше народу. Ынсо то шла, то останавливалась среди назойливого шума и сосала палец, иногда посматривая вверх, на небо.

Время на часах приближалось к девяти вечера. Разглядывая витрины какого-то магазина посуды, она решила сделать хоть что-нибудь и купила пару чайных чашек, отливающих зеленым цветом, и это было все, что она сделала за весь день.

А когда опустилась ночь и Ынсо больше не могла идти, она села на скамью под деревом, чтобы передохнуть. Ноги сильно распухли, щиколотки ломило, она сняла туфли, поставила на них ноги и какое-то время сидела, отдыхая. Ночная улица постепенно наполнилась такой плотной толпой, что люди задевали друг друга плечами. Неизвестная даль уносила за собой смеющиеся пары или тройки людей. «Где я?» – Ынсо осмотрела неизвестную улицу. Небольшая закусочная, кафе, булочная, магазин одежды, магазин пластинок и многое другое – все это пестрело желтыми, красными, синими огнями рекламы и ослепляло, но совершенно ни о чем не говорило ей. Она не знала, даже примерно, где находится.

Ынсо подняла валявшуюся у ног газету. В газетной статье прочла, что сейчас было время для выпуска молодняка лосося на волю.

«Лосось?» – повторила она про себя.

Там говорилось, что лосось покидает речку, где он родился, и уходит в море, и идет до самой Аляски, потом разворачивается и снова возвращается в родные места для продолжения рода. Читая, Ынсо продолжала сосать палец. Вдруг в молоденьком, только что пробившемся из почки, листике дерева ей почудился глаз рыбы. «Лососи возвращались из трудного путешествия, метали икру и умирали. – Ынсо продолжала читать. – Надо позаботиться о здоровье рожденных в пресных водах мальков, чтобы потом снова выпустить их на свободу… Выпуская очень маленьких мальков из пресной воды в соленую морскую, необходимо учитывать, что, развиваясь, мальки долгое время еще остаются у побережья, и, прежде чем выйти в открытое море, их число значительно уменьшается, отчасти из-за морских животных, живущих в зоне прилива и пожирающих их. Мальков лосося выпускают в морскую воду только тогда, когда их вес достигает 0,6 или 1 грамма».

Число 0,6 грамма было ново для Ынсо, и она стала вглядываться в фотографию малька лосося, только что вылупившегося из икринки, но на фото он не показался ей слишком маленьким. Лосось, выпущенный в море весом всего в 0,6 грамма, растет и в дальнейшем добирается до далекой Аляски и той же дорогой возвращается домой. «Правда ли, что лосось, будучи 0,6 грамма, покидает дом?»

Она еще немного в задумчивости посидела на скамье. Около дерева остановилось такси, и из него вышли две женщины, и оно освободилось. Чтобы успеть сесть в машину, Ынсо торопливо попыталась натянуть туфли, но ноги так распухли, что пришлось стоптать пятку.

Когда Ынсо вернулась домой, увидела, что перед дверью в ее дом стоял горшок с цветком орхидеи. Она присела на корточки возле подарка и принялась его рассматривать. В цветке лежала согнутая квадратиком записка.

«Я был в горах. Там и выкопал этот цветок. Наверное, это желтая орхидея. Каждые десять дней ставь горшок в воду, погружая его на две трети. Через десять минут вынимай, сливая лишнюю воду. Так он хорошо будет расти. Просто попробуй, вырастет без особых хлопот. Сэ».

Ынсо перевернула записку. Больше не было ни слова, ни намека на то, когда он приходил и когда ушел. Раньше Сэ писал ей из армии, если бывал в увольнительной, то обязательно ходил в горы за орхидеями. Так часто напоминал об этом, что она уже начинала думать, что Сэ раньше был продавцом орхидей – так часто поднимался в горы, чтобы выкопать орхидеи. Даже после демобилизации он часто ходил в горы и приносил цветы. Однажды вернулся укушенный змеей. Как-то раз Ынсо тоже ходила в горы вместе с ним. Это было до наступления весны – горы еще не начали зеленеть, и ей бросился в глаза зеленый листок орхидеи. Он выглядел как-то виновато, видимо оттого, что зеленел один среди умершей прошлогодней травы.

– А я раздавила твой гранат, – пробурчала себе под нос Ынсо так, словно рядом с ней был Сэ. Она совсем забыла, что сидит перед цветком и надо войти в дом.

Сэ был очень аккуратен при выкапывании орхидей. На достаточном расстоянии от цветка он сначала отгребал землю, затем, чтобы не задеть корни, выкапывал его, а вырытую ямку засыпал и еще притаптывал ногой. Видимо, Сэ чувствовал себя виноватым перед природой, поэтому на обратном пути, спускаясь с гор, собирал разбросанный по тропинке мусор.

Сидя перед цветком Сэ, Ынсо вспомнила о зеленых чашках. Наверное, она забыла их на скамье под деревом, когда поторопилась сесть в такси. Они так понравились ей, но по своей рассеянности она заметилаих отсутствие только сейчас.

Утром она открыла окна и увидела, что площадка перед домом внизу вся мокрая. Очевидно, что ее не поливали специально. По небу, сливаясь друг с другом, плыли белые облака, которых так давно не было видно весенним утром. Дул слабый ветер, в воздухе пахло свежестью, и было ясно: ночью прошел небольшой дождь.

Когда проходит ночь, наступает утро, как сейчас. За одну ночь при пожаре в горах лес превратился в пепел. За такую же ночь она раздавила гранат, и к ней приходил нежданный призрачный гость. А уже следующей у нее от слез опухли глаза, но независимо от того, что произошло, наступило утро и оно уже стоит у порога. В деревне Исырочжи таким вот утром под карнизом какого-нибудь дома в гнезде сидят ласточки, высиживая яйца. А еще цветут адамовы деревья. «Где ты сейчас в это утро? Что делаешь? Как же нам повезло, что неизменно наступает утро». Если бы утро то приходило, то не приходило, на что бы мы могли надеяться, чем смогли бы утешиться ночью?

Настал новый день, и снова надо идти на работу, но Ынсо уже опаздывала. Надо по крайней мере к одиннадцати часам передать сценарий на проверку. Сейчас уже десять. Чтобы добраться до телерадиостанции, если не будет пробок, потребуется минут сорок. Еще написать введение перед началом передачи. Еще выделить время, чтобы его прочел продюсер Ким и внес свою правку.

Ынсо посмотрела на телефон. Мысль о том, что может позвонить Ван, настойчиво задерживала выход из дома. «Ты не позвонишь, но, если вдруг ты все-таки позвонишь, насколько прекраснее станет это весеннее утро!»

Ынсо посмотрела вниз – дождевые капли падали на землю одна за другой с цветочных лепестков промокшей магнолии, которые усеяли всю площадку белым покрывалом. Она невольно закрыла глаза.

Весенние цветы так трогательны! Еще и листья не распустились, а сочные соцветия расцвели, завораживая взгляды и замедляя шаги прохожих. Такая живость, такое очарование!

Ынсо грустно улыбнулась.

Очарование магнолии с легкостью проникло сквозь сложную паутину, опутавшую ее мысли и чувства. Казалось, что это весеннее пробуждение никогда не прекратится. «Да, именно это надо взять для начала передачи». – Незаметно для себя она переключилась на работу.

Около магнолии стояли три машины: белая, серебряная и синяя.

«Какая же машина у моей соседки, которая так неожиданно постучала ко мне в дверь на рассвете?» – Ынсо стала рассматривать машины, вспоминая слова ночной незнакомки: «Проезжала по мосту над рекой Ханган – и ни одной машины! Может, поэтому возникло то сильнейшее желание броситься через перила в воду… Проезжая по мосту, я с трудом сдерживала себя от этого, поэтому невероятно устала… Честное слово, в такие минуты ни за что на свете не хочу оставаться одна…» – голос странной соседки продолжал звучать в ее ушах. Чтобы успокоиться, Ынсо погладила себя по груди.

Квартиры в доме, в котором она жила, были небольшими – по десять, по пятнадцать пхёнов, и в них жил один человек. Если ночью выглянуть вниз на площадку перед домом, она будет вся плотно заставлена машинами.

Ушла ли женщина в парикмахерскую? Даже если и ушла, она сказала, что ее салон в доме напротив моста, – вряд ли на такое малое расстояние поедет на машине. Ынсо предположила, что среди этих трех машин именно синяя принадлежит соседке, потому что этот автомобиль всегда был припаркован на одном и том же месте.

Каждый день, когда Ынсо смотрела вниз и видела синюю машину, она хотела узнать, чья она и кто так мало выезжает и постоянно держит машину на парковке. Ей было очень любопытно. Только сейчас она поняла, что это была машина той женщины.

«Пока она в парикмахерской, машина будет стоять. Но зачем же тогда она купила машину? Если работать парикмахером, то целый день надо быть там, а работа находится на таком расстоянии от дома, что можно дойти и пешком за десять минут. Неужели она и вправду купила машину для того, чтобы иногда кататься по скоростной автомагистрали?»

Ынсо перевела взгляд с машин, стоящих под магнолиями, на композицию из маленьких колокольчиков на своем окне и, дотронувшись, всколыхнула их. Раздался еле уловимый мягкий звон.

«Если бы мы жили, издавая такие тихие звуки, было бы так хорошо!»

Это был подарок Сэ в честь начала весны. Когда он дарил его, добавил, что этот звук может проникнуть до середины самого плотного кочана капусты.

Ынсо вновь притронулась к издающей слабый перезвон композиции и остановила ее звучание. Песня колокольчиков тут же прекратилась.

«Магнолия, а знаешь ли ты?»

Вперемешку с распустившимися цветами магнолии, как будто готовыми взлететь ввысь, взмахнув, словно крыльями, своими ярко-белыми лепестками, виднелись местами крупные набухшие бутоны. Белизна цветов ослепляла. Ынсо смежила веки и снова подняла: «Это вовсе не цветы, а белоснежные облака, которые плывут по небу и цепляются за ветки, а потом с порывом ветра рвутся, и их белые кусочки остаются на цветущих магнолиях». В глазах Ынсо, ослепленных белизной магнолий, блеснули слезинки.

Но это мгновение весны скоро пройдет. Чистейшие лепестки магнолий, распустившиеся весенним ясным утром, скоро пожелтеют и с легкостью опадут. Это случится потом, но сейчас они так прекрасны.

Телефон молчал.

Ынсо открыла шкаф, оделась в ту же одежду, что и вчера. Положила в сумку сценарий и другие рабочие материалы, нажав на кнопку, настроила телефонный автоответчик на запись, посмотрела на место, где был раздавлен гранат, надела туфли, сняла с гвоздя над обувным шкафом ключи и закрыла за собой дверь.

Ису, ты спишь?

– Ура! Ты приехала!

Где-то полтора часа Ынсо одна сидела в пустом доме, глядя на огород, обработанный Ису. И вот наконец-то на велосипеде во двор въехал брат. Обрадовавшись приезду сестры, он спрыгнул с транспортного средства, небрежно прислонил его к стене – тот тут же рухнул на землю.

В ограде соседнего дома – за упавшим велосипедом – опадали цветы грушевых деревьев. Они были так легки и невесомы – устремляясь вниз, долго кружились в воздухе, создавая видимость снежной метели. И во время этого кружения мама-ласточка неугомонно вылетала и прилетала, принося корм своим птенцам.

– Почему ты не позвонила и не сказала, что приедешь? Я бы тебя встретил.

– Куда ты ездил?

Весенний загар придавал Ису здоровый вид. Но тем самым утром, на рассвете, когда брат позвонил, его голос вовсе не показался ей здоровым.

– Я в последнее время занят. На огороде в горах строю домик.

– Домик?

– Ага. Вот построю, и в разгар летней жары там будет в самый раз жить. Сейчас я только площадку расчистил, там еще пусто, но мне уже нравится.

Как-то раз, возвращаясь из магазина с полными сумками, в которых она несла продукты, чтобы приготовить ужин, и весенние травы: дикий сельдерей, листья молодого дайкона[5], Ынсо подумала, что надо хотя бы разок съездить домой. Но как только она вспомнила о доме, глянув на упакованные овощи в руках, у нее неприятно запершило в горле, словно в рот попала целая ложка песка.

А сегодня ответственный ведущий передачи на четыре дня уехал на съемки в провинцию, на которые ему весьма редко приходится выезжать, вот у нее и появилось свободное время.

– А мама уехала с односельчанами в весеннее путешествие.

– Вот почему деревня такая пустая.

В опустевшей деревне опадали цветы и начинали зеленеть ивы.

– Уехала на три дня… В горы Сораксан… Когда она узнает, что ты приезжала в ее отсутствие, сильно расстроится.

Но даже если бы мама и была дома, все равно они сидели бы вдали, не прикасаясь друг к другу, как чужие, и не знали бы, как начать разговор. Ынсо посмотрела на заботливо ухоженный огород – Ису перекопал землю и выбрал все камни. Из земли только-только начали появляться молодые листики огурцов и кабачков.

Как Ынсо ни настаивала, брат твердо заявил, что сам приготовит ужин. Он нарвал листьев салата, ростков просвирника и все суетился один, не позволяя сестре даже зайти на кухню, и по ходу разговаривая:

– Что-то мне вдруг вспомнилось наше детство.

– Детство? – И хотя она с трудом выдавила, что уже все забыла, неожиданно у Ынсо что-то шевельнулось в груди, защемило в сердце и откуда-то из самой глубины спросило ее: неужели и вправду забыла?!

Их мать ушла из дома, и отцу тоже все чаще приходилось уходить, чтобы искать ее.

А Ису, суетливо готовивший ужин для сестры, продолжал вспоминать их детство.

Ынсо помнила свой страх перед заходом солнца, урчание в животе, когда были пусты кастрюли. Когда все друзья расходились по домам на зов матерей, они вдвоем с Ису, взявшись за руки, сидели на мару[6] в пустом доме, все сидели и сидели. А потом насыпали в тарелку только что собранного риса и ели. Это было задолго до того, как Ынсо научилась варить рис. Так они жевали невареный рис, из него начинала течь белая рисовая вода, когда она собиралась во рту, они начинали пить ее и пели какую-нибудь песню, и так засыпали. Снова просыпались: солнца уже не было, и было темно, но никто так и не приходил за ними, они снова садились и долго смотрели на яркую луну со слезами на глазах.

Даже сейчас, когда Ынсо вспоминала то время, ее начинало знобить, по телу начинали бегать мурашки, будто холодный ветер проникал сквозь одежду. И как только у нее повернулся язык сказать Ису, что она забыла все? По телу Ынсо неожиданно пробежал холодок, и она посмотрела на брата, который готовил ужин.

Но страх перед заходом солнца был не только из-за того, что они голодали. Этот страх остался с ней даже после того, как она сама научилась готовить рис. Даже когда она варила много риса и они ели его вместе с Ису столько, сколько хотели, ощущение не покидало. Это чувство голода можно сравнить с ледяным полом около самой печки, в которой нет огня. Дом был слишком большой, а они с братом такие маленькие. В доме имелось много комнат, но, даже если они забирались в самую маленькую среди всех и ложились, взяв друг друга за руки, все равно эта комната казалась им слишком большой, холодной и неуютной, как и все остальные. Стоило им закрыть рты, все вокруг становилось безжизненно пустым. Откуда брался этот непроходящий, знобящий холод в душе? Как бы много они ни ели риса, он не проходил, не проходил даже тогда, когда они ложились спать.

Ынсо грустными глазами наблюдала за братом, готовившим ужин. «Кто знает, может, именно это чувство не дает мне покоя до сих пор? Кто знает, может, именно оно заставило меня отвергнуть Сэ и идти за Ваном, который, как бы я ни протягивала к нему руки, был недосягаем для меня».

Когда Ису принес столик с ужином, его шея блестела от пота. Ынсо вытерла его полотенцем, брат смущенно рассмеялся и сказал, что мог бы справиться и сам.

После ужина они пошли в горы к месту, где Ису строил домик.

– Вот он! – радостно объявил Ису. – Когда дострою, серьезно начну учиться, как работать на земле. Летом звезды и ночное небо словно нависают над домом. Когда приедешь в следующий раз, не уезжай сразу, а останься на пару дней.

«Звезды?» – Ынсо посмотрела на весеннее ночное небо над головой брата. Казалось, тепло исходило не только от земли, но и от весеннего ясного неба: там, словно малюсенькие росточки сельдерея, пробивались звездочки.

«Там, должно быть, восток. – Ынсо посмотрела в сторону Ису. – Когда на востоке взойдет созвездие Льва, говорят, что пришла весна». Ынсо помнила это из слов учительницы природоведения в пятом классе начальной школы. Шесть лет она ходила в школу одним и тем же путем длиной в десять ли[7]: выйти из переулков и до конца по прямой новой дороге.

«Созвездия Льва, Рыси… – Ынсо смотрела на небо и словно тонула в бессчетном количестве малюсеньких звезд. – А может быть, там юг? Малый Пес, Большой Пес, Единорог, Заяц… А вон там – запад: Телец, Овен, Дельфин… Север: Большая Медведица, Малая Медведица, Жираф. Надо же – небо весенней ночью стало настоящим зоопарком!»

Ынсо очень любила свою учительницу, которая с помощью маленькой лопатки раскапывала землю и высаживала цветы около школы на клумбе под тополем. И хотя маленькая Ынсо наблюдала за ней издалека, внутри начинала разливаться приятная свежесть, словно ей только что дали испить родниковой воды.

А вот это место напомнило старый платяной шкаф. Ынсо взяла руку Ису и провела ею по своему лицу. «На память приходят начисто забытые вещи – как давнишняя одежда, сейчас они кажутся такими маленькими, протертыми, даже не верится, что их когда-то носили».

В то время было решено всю школьную территорию засадить цветами. Пятому классу досталось место под тополем, которое Ынсо любила и в шестом классе. После работы учительница, с раскрасневшимся потным лицом, держа лопатку, часто спасалась от солнца под сводом виноградника, а маленькая Ынсо издалека украдкой любовалась ей, даже такой уставшей. Она всегда с любовью ухаживала за посаженными учительницей цветами. В этом и был ее большой секрет. Случалось, она тайно приносила удобрения в пустых пакетиках рамёна и рассыпала их на клумбах, а когда возвращалась домой, обязательно проверяла, все ли с цветами в порядке.

Когда Ынсо снова встретила учительницу, ей было уже двадцать три года. Это произошло на мосту, и Ынсо сразу узнала ее, но та прошла мимо.

Учительница держала за руку мальчика лет пяти, в другой руке несла корзину, а широкое платье прилипло к телу и выдавало ее круглый живот. Угольно-черные густые длинные волосы женщины, которыми всегда любовалась Ынсо, теперь были подстрижены. Ынсо долго смотрела ей вслед, пока та, неуклюжая в своей беременности, держа в одной руке мальчика, а в другой корзину, не перешла мост, а потом дорогу на светофоре. Она исчезла из виду, точно так же, как и ее образ исчез из памяти маленькой Ынсо. Больше нет того образа на лице учительницы – похожего на ежесекундно дрожащий букет из тростника, составленного из солнечного лучика и танцующих теней листьев виноградных аллей, таких спокойных и молчаливых, красивых и кажущихся немного одинокими. Провожая взглядом учительницу, переходящую мост, Ынсо почувствовала, как разрушился памятник детству в ее душе.

Почти рассвело. Ынсо, чтобы пойти в туалет, открыла дверь комнаты и вышла на мару. На дворе моросил мелкий дождь. В комнате Ису горел свет. Запах земли, смешанный с нежным ароматом цветов, кружил голову. Ынсо подошла к велосипеду Ису. Седло намокло, сверху прилипли опавшие лепестки цветов груши, которые были повсюду – и на земле, и на ограде. А на опавшие цветы падали и падали другие цветы, промокшие и отяжелевшие под моросящим дождем. Белые бутоны в это утро не кружились в воздухе, а падали вниз.

Ынсо задвинула под крышу дома мокнущий под дождем велосипед и посмотрела через опадающие цветы на свет в окне Ису. Дождь шел и шел, запах цветов смешался с запахом земли и прелых листьев.

Под карнизом дома в гнезде шуршала ласточка-мама, высиживая птенцов.

Ынсо, выйдя из туалета, открыла дверь комнаты Ису. Он лежал, но, когда сестра вошла в комнату, привстал и посмотрел на нее:

– Не спится?

– А что ты делал все это время?

– Ничего.

– Ничего? – переспросила Ынсо и посмотрела на хмурое лицо брата, освещенное флуоресцентной лампой. Во время ужина и когда они ходили в горы смотреть огород, он был весел, но после этого с ним что-то произошло.

– Дождь…

Молчание.

– Почитать тебе какую-нибудь книгу?

– Книгу?

– В детстве, когда я тебе читала книги, ты засыпал.

Молчание.

Ынсо вернулась в свою комнату, достала из сумки книгу, но снова положила и вытащила конверт. Пришла к Ису, легла рядом с ним и при нем достала из конверта сценарий.

На какую-то минуту она задумалась: «А что ты делаешь сейчас, в эту ночь? Спишь ли уже? А этой ночью нас накрыло тонким слоем грушевых цветов, опавших под мелким дождем. В эту ночь под звуки дождя под карнизом копошатся птенцы ласточки. На что бы я ни смотрела сейчас, я хотела бы созерцать все это вместе с тобой. Я только этого и желаю. Но как же это трудно…»

Ынсо придвинула к себе руку Ису, положила на нее свою голову и начала читать:

– Работа никак не клеится.

Она прочитала всего одну лишь строчку, как Ису с закрытыми глазами спросил:

– Это что, роман?

– Да как тебе сказать… – ответила Ынсо.

– Разве так отвечают? – глухо произнес Ису.

– …Только небо, равнодушное к разрывающей сердце боли, прозрачно своей синевой. Женщина по фамилии Со несколько раз то поднимала глаза, то снова отводила их от неба – настолько синего, что больно смотреть. Синее, настолько синее, что невозможно поднять глаза. Хочется излить душу. Может, если все рассказать, то станет легче…

Ису перебил ее чтение и спросил, кто автор и как называется это произведение.

– Автор? – переспросила Ынсо, подумала с минуту и ответила: – Это я написала.

– Ты?

– Ну да.

– Ты?

– Да, я.

– Ты пишешь роман?

– Да нет, не роман. Это я просто так написала.

– Как называется?

– «Ватное одеяло».

– То есть одеяло, в котором хлопок?

– Угу.

– А почему ты так назвала?

– Да потому что слово «хлопок в одеяле» только у нас в деревне используют. Если бы я назвала свое сочинение «Хлопковое одеяло», то люди бы меня не поняли.

Ису снова повторил:

– Ватное одеяло… А у нас здесь хлопок уже перестали выращивать… – Он не договорил и закрыл глаза. – Что? Больше не будешь мне читать?

– Буду. Слушай дальше: «Эта вязкая липкая жара проникает через горло в легкие, а через легкие – в более глубокую бездну. Чем сильнее импульс желания излиться, тем крепче и туже сжимается душа, словно стянутая веревкой. И работа все никак не спорится.

Сколько бы Со ни размышляла, в действительности ли у нее нет иного выхода, как отослать в Сеул сначала одну Инсук, но только этими мучительными душевными метаниями она еще больше и больше ранила свое сердце. Хлопок плавно колыхался на ветру. Но из-за того, что лицо Инсук возникало повсюду – то тут, то там среди початков хлопка, – Со замирала, протягивая руку, чтобы сорвать початки. Даже при сборе хлопка она боялась лишний раз причинить боль своей дочери, и в душе ее нарастало смятение. Она опустила руки и без сил легла прямо на землю, распрямила натруженную согнутую спину, всем телом ощутила прикосновение жесткой полевой глины, и, словно стряхивая с себя давление извне, погладила себя по груди.

– Все равно так будет лучше. Это все, что я могу сделать для нее как мать.

Дующий с холма прохладный северный ветер развевал полы ее одежды. Этот холод насквозь пронизывал ее. Сколько бы она ни гладила себя по груди, тяжесть на душе никак не проходила. Чтобы успокоиться, она достала из внутреннего кармана юбки набитую доверху пачку табака».

– Сейчас уж никто не курит табак.

– Ты что, не спишь? Я читаю не для того, чтобы ты слушал, а чтобы уснул.

Ынсо протянула руку к лицу Ису, лежащему с открытыми глазами, и одним касанием опустила ему веки.

– А как тебе будет лучше? С открытыми или закрытыми глазами?

Дожидаясь тебя, я выйду во двор и буду стоять под моросящим дождем или сидеть на корточках спиной к воротам, как было бы хорошо, чтобы, откуда ни возьмись, вдруг появился ты. – В глазах Ынсо помутнело, и слова текста стали расплываться.

О, если бы ты пришел ко мне! Как однажды ночью – в день моего первого переезда в город, на свою квартиру в семь пхёнов. Тогда я уже все упаковала и сидела перед воротами дома. Хотя ты и не обещал, но я чувствовала, что ты придешь. Я как будто видела, как ты вышел из метро, поднялся по лестнице, прошел по пустырю мимо фонаря… Ты и вправду приехал. Еще до этого я встала и вышла в переулок навстречу тебе. О, если бы ты пришел сейчас, как тогда ночью!

Ынсо перевернула страницу и продолжила читать.

«…Со снова что-то стала искать в кармане, потом достала оттуда белый листок бумаги и спички. Квадратный листок свернула пополам, края намочила слюной и разорвала, потом развернула так, чтобы разложить табак:

– Как бы ни хвалили сигареты, а самокрутки лучше всего.

– И не лень тебе каждый раз сворачивать их? – недовольно возражал муж, отец Инсук, а Со только и твердила:

– Что бы ты мне ни говорил, все равно самокрутки лучше.

Прикурив, Со затянулась с удовольствием. У подножия холма, на котором она сидела, была проложена железная дорога, и по ней, издавая протяжный гудок, стрелой мчался поезд. Со задумчиво посмотрела вслед поезду, постепенно исчезающему в собственном дыму. Она глядела на железную дорогу, удаляющуюся в бесконечно далекий горизонт, и никак не могла себе представить, что и ее дочь уедет так далеко. Она все твердила сама себе, что это единственный выход: отправить дочь одну в Сеул. Оторвав взгляд от железной дороги, Со снова посмотрела на небо. Небо было синим-синим, словно по нему разлили банку синей краски. ″Инсук тоже любит этот цвет″, – подумала она.

Когда Со предложила по приезде в Сеул сразу поехать к Сокчхолю – старшему брату Инсук, та согласилась, но при условии, если ей разрешат учиться рисовать.

– Ну, будешь ты туда ходить, а дальше что?

– Я хочу научиться рисовать.

– Даже и не думай. Пустое это занятие. Я не говорю, что твое желание плохое, но брат твой сейчас имеет свой магазин и ему нужны помощники. К тому же его жена месяца через три родить должна.

– Значит, я должна присматривать за магазином, да еще и за женой брата? Поэтому вы меня раньше и посылаете?

– Не только это. Разве плохо дружно жить всей семьей вместе?

– Мам, но я все равно хочу учиться рисовать. Мам! Неужели, даже продав весь дом, вы не позволите мне учиться в художественной мастерской? – Окончание фразы Инсук произнесла с вызовом, словно рядом с ними сидел сам Сокчхоль, и посмотрела в глаза Со так, словно дала понять, что знает все ее планы. Инсук показалось, что слова дошли до матери, но, увидев, как по ее впалой щеке, оставляя за собой дорожку, потекла крупная слеза, в мгновение примолкла. Со низко опустила голову».

– Спишь?

– Нет.

В дом через дверную щель проникал запах земли и цветов.

«…С того времени, когда Со потеряла первого мужа и переехала с двухлетней Инсук в эту деревню, прошло двадцать лет.

– Двадцать лет! – Всматриваясь в далекий горизонт, Со вспомнила прошлое.

Тело первого мужа застряло в оросительном канале. Хотя труп лежал прямо перед ней, она не могла плакать. Когда умер ее первый муж, она ощущала больше не чувство потери, а чувство освобождения от сковывающего ее со всех сторон ужаса. Потребуется немало времени, чтобы Со начала грустить по нему.

С первого же дня замужества от супруга несло крепким запахом водки, от которого ее постоянно тошнило. Только она привыкла к запаху, начались беспричинные побои. Тогда она и представить не могла, почему муж так пьет и так жестоко избивает ее.

Иногда он был и добродушен, но, когда входил в комнату, Со забивалась в дальний угол комнаты от страха и жалобно смотрела на мужа, а тот бросал ей одежду, которую купил для нее. Как ни странно, ни разу не обняв ее, он всегда покупал правильный размер. Но даже в такие дни они спали порознь.

Среди ночи муж, когда чувствовал, что Со во сне каким-то образом пододвигалась к нему, вскакивал и грубо отталкивал ее. И не только отталкивал, но, словно человек, потерявший рассудок, изрыгая ругательства, избивал ее ногами.

Не зная причины такого поведения, Со решила терпеть. И терпела восемь месяцев. Ровно столько она была в первом браке. Она терпела и запах алкоголя, и мат мужа, но ее тело как бы сморщилось от жестоких побоев и не сходивших кровоподтеков, от которых ей хотелось скорее умереть.

Обнаружив опухшего и пожелтевшего от проведенной в канаве ночи мертвого мужа, она только и подумала, что на свете есть еще нечто более ужасное.

Сельчане долго еще перешептывались по поводу его смерти. Никто не знал, откуда пошел слух, но говорили, что причиной самоубийства стала потеря способности произвести на свет ребенка. Слухи росли и выплывали подробности. Говорили, что до свадьбы он ехал на своем небольшом тракторе и скатился с дороги на обочину, это и нанесло ему серьезные неизлечимые повреждения. А побои и ругань в доме только подтверждали эти разговоры. Такие слухи еще долго ходили после его похорон.

Похоронив мужа, она два года прожила одна, и второй раз вышла замуж за будущего отца Инсук. Тогда ей был, как сейчас Инсук, двадцать один год.

Прогоняя нахлынувшие на нее воспоминания, Со встала с земли и затушила самодельную сигарету. Правая нога затекла. Растерев ногу, она отряхнула подол юбки от прилипшей земли.

– Вот ты где была! – кто-то окрикнул ее.

Оглянувшись на знакомый голос, она увидела соседку Гвагёдэк, которая незаметно подошла и стояла в меже. В глаза сразу бросилось ее морщинистое удлиненное лицо.

– А что это ты тут делаешь? – обратилась к ней Со.

– Да вот решила повыдергивать из земли кусты перца, да увидела, что осталось еще несколько недоспелых перчиков, и передумала: пусть сначала покраснеют.

Гвагёдэк села на корточки около корзины с хлопком. Со частенько встречалась с ней, но сегодня была особо ей рада, словно вернувшемуся с войны родственнику.

– Ну что? Все-таки решила?

Со понимала, что Гвагёдэк знала о решении отправить дочь одну в Сеул, но еще не была готова ответить на этот вопрос.

– У меня же еще столько работы: надо и хлопок весь собрать, и землю в порядок привести…

– Ведь эта земля скоро перейдет в другие руки, может, и не надо хлопок весь до конца собирать? Хватит тебе все дела придумывать, поезжай вместе с Инсук, а я все это соберу.

– Соберешь, говоришь?

Со сорвала стебелек хлопка и посмотрела на Гвагёдэк. Та отвела взгляд и посмотрела в сторону.

– Говорю тебе, поезжай вместе с Инсук. Я все уберу за тебя.

– Так я тебе и поверила, думаешь, я смогу оставить на тебя урожай?

– Что?! – засмеялась собеседница. – А ну, дай сигаретку.

– У меня только махорка.

– Горькая махорка для меня сладка.

Со достала из внутреннего кармана пачку табака. Гвагёдэк на глазок оторвала клочок бумаги, а пока сворачивала, задумчиво проговорила:

– Если бы в Сеуле было так хорошо, то все бы туда ринулись.

Слушая размышления гостьи, Со снова принялась дергать хлопок. Выдыхаемый Гвагёдэк дым поднимался в воздух и рассеивался.

– Впрочем, а почему бы и нет. Что тут в деревне-то делать? Противно даже и смотреть на нас, боимся уезжать отсюда и всё сидим здесь, как прижатые. Ты посмотри только, кто остался в деревне? Одни старики и остались, – выпалила Гвагёдэк и громко рассмеялась.

″И вправду, Сокчхоль уже уехал, а завтра уезжает и Инсук. Те, кто однажды уехал – сколько бы много работы во время уборки урожая ни было, – не возвращаются. Где они и чем занимаются – непонятно, даже носа не кажут. Только на Чусок и появляются, привозя узелок с парой хорошей одежды. Так приезжал и сын Сокчхоль, и дочь Гвагёдэк Хэсун. Если я останусь здесь, то и Инсук тоже так будет приезжать. Моя Инсук…″

– Если и ты уедешь, кому я буду душу изливать?

– Ну, я-то разве завтра уезжаю?!

– Но ты же все решила? Разве нет?

– Жизнь можно понять только спустя какое-то время, и все, что происходит с нами, происходит вовсе не по нашему желанию.

Гвагёдэк потушила окурок в меже и горестно вздохнула.

– А ты все-таки задумала отправить Инсук одну в Сеул?

– Задумала? Что мне еще думать-то?

– Вот я и говорю: неужели ты одна здесь останешься?

– Я-то? Я же сказала, что еще надо посмотреть.

– Вот-вот, и я о том же.

Со замолчала и принялась дальше собирать хлопок. Она начала работу еще утром, но, удрученная своими мыслями то об одном, то о другом, не собрала даже и корзинки.

– Хорошо подумай об этом. Хотя дети и предлагают свою помощь, надо принимать решения самой, если что случится, тогда некого будет винить. Вспомни, сколько ты пострадала из-за них… Дом даже продала, а вот останешься здесь одна, без дома – это ж разве жизнь?!

– Нечего критиковать неразумных детей.

– Хватит их уж защищать… А куда Инсук подевалась?

– В округ поехала… За билетами на завтра, да одежды у нее еще нет…

– Молодец! Ты даже лучше меня поступаешь.

Со помнила, как Гвагёдэк оправляла свою дочь Хэсун в Сеул. После отъезда дочери несколько дней подряд глаза ее были опухшими от слез. Со пыталась тогда, как могла, утешить ее, но Гвагёдэк только и твердила, что у нее пропал сон.

– Я тут, как только Инсук завтра уедет, собираюсь перенести в твой чулан всю мебель.

– Что, опять лесник приходил? Вроде в контракте было написано, что до зимы подождет.

– Так оно, да он говорит, что ему с детьми холодно жить в лесу среди гор. Говорит, мол, раз уж все решено, и чтоб обеим сторонам в угоду было… Я и согласилась.

Когда Со пожелала, чтобы всем было хорошо, тут же торопливо добавила, боясь придирки Гвагёдэк, что, мол, им удобно – видно, совсем осточертело в лесу, у них и дочь маленькая еще: ″А мне что? Я ж одна осталась″.

Догадываясь о ее состоянии, Гвагёдэк вздохнула и встала, отряхнулась и словно сама себе сказала, глядя на поле: ″И чей это рис так красиво поспел?″ Эти слова прозвучали для Со невнятно, как ручей. Гвагёдэк оглядела хлопок и стала выходить с поля.

Мимо по горной дороге проезжал почтальон с натянутой на глаза кепкой. Сумка, стоявшая в корзине впереди велосипеда, была такая большая, что казалось, он вот-вот перекувырнется через переднее колесо.

Поезд, делающий вираж на повороте дороги, заслонил почтальона. Какой-то мальчик в кепке, сидя на коленях женщины, высунул голову в окно вагона и махал рукой.

″Инсук тоже поедет завтра этим же поездом. Хорошо ли она доедет? Когда это было?″ Как-то в школе дали домашнее задание: нарисовать портрет матери. Инсук усадила меня перед собой, оторвав от нескончаемой домашней работы, и целый час, не давая и пошевелиться, рисовала. Рисовала, потом перерисовывала и раскрашивала портрет мелками. Нарисовала даже черную родинку на шее. Потом унесла в школу, а по возвращении с восторгом стала трясти мне руку:

– Мама! Мне сказали, что вы самая красивая!

– Кто сказал?

– Учитель! После того, как посмотрел все рисунки, он сказал: ″Мама Инсук самая красивая″.

– А ты что думаешь? – спросила дочку.

– Я тоже думаю, что вы самая красивая!

Отец, куривший сигарету, услышал их разговор и улыбнулся».

Сквозь дверные щели в комнату проникал запах дождя и прелой соломы.

Ынсо провела рукой по лицу Ису:

– Спишь?

– Нет.

«…С нижних полей подул ветер. Незаметно подкрался вечер. Поля белого хлопка под лучами вечернего солнца дружно колыхались на ветру. ″Вернулась ли Инсук?″ – Со повесила полупустую корзину на руку и вышла на межу. Навстречу ей семенила женщина с платком в руке. Это была мать Сога.

– Куда это ты направилась?

– Дома на ужин нечего приготовить, вот и решила хоть переспелых баклажанов нарвать. А у вас, слышала, дочь завтра в Сеул уезжает?

– Да, решили ее первой отправить. У сына в магазине забот больше стало… Так будет лучше, чем чужие руки нанимать…

– Уезжайте вместе, тоскливо вам в одиночестве-то будет.

– Что тут такого? Давай поторапливайся, а то к ужину запоздаешь.

Мама Сога накинула платок на голову и засеменила по дороге. Со не говорила правды, поскольку на самом деле не хотела уезжать из своего села. Но как бы ни скрывала свои чувства и ни делала вида, что справится, все равно она боялась отъезда дочери и одиночества. ″Вот дочь уедет, и как тогда пережить то тоскливое одиночество, о котором говорила мама Сога″.

За холмом, где скрылась мама Сога, на западе ярко разгорался закат. Багряный закат напомнил ей тот кровавый комок, который вышел изо рта второго мужа Со перед его смертью. Между ними была разница в пятнадцать лет, и у него было двое детей. Он не был идеальным, но Со своей теплотой и заботой скрашивала все его недостатки. От природы он был добрым человеком, но смерть обошлась с ним жестоко, в последние минуты своей жизни он стал худым и изможденным. Лицо было таким худым, что, казалось, выступавшие скулы просвечивают сквозь кожу. Глаза оставались печальны и напоминали чем-то дыру в раковине мертвой улитки. Он говорил, что не хочет умирать, что хочет сначала женить сына Сокчхоля, найти хорошую пару дочери Инсук, а потом поселиться здесь и работать на рисовых полях. Тогда до глубины души Со прочувствовала его горячее желание жить, прочувствовала его предсмертную печаль. Печаль, проникшую до самых костей.

Он так и умер с открытыми глазами.

Закат был похож по цвету на сгустки крови, которой харкал муж перед смертью. В глазах потемнело, свело пустой с самого утра желудок, Со с трудом подняла корзину с хлопкового поля, волнующегося вокруг. Утром она отправила дочь хлопотать о покупках в район. Дочь уехала, и у нее совсем пропал аппетит. Хотя Инсук, выходя из дома, настойчиво уговаривала мать съесть завтрак, у нее не было никакого желания даже и ложку взять в руки. Так, на голодный желудок и вышла в поле, а там забыла и про обед.

По возвращении, открыв ворота, сразу поняла, что Инсук еще не вернулась, но все равно позвала ее. Только зычное эхо пустого дома ответило Со. Она поставила корзину на мару и собралась присесть, как тут на глаза ей попался белый конверт. Это было письмо от сына Сокчхоля. Она с радостью поспешила открыть его, даже второпях немного порвала верхнюю часть. Письмо было коротким – всего на полстраницы.

″Все ли у вас в порядке? У меня благодаря вам, матушка, все постепенно стало налаживаться. Сообщаю вам, впрочем, вы уже знаете, что в следующем месяце моя жена рожает, и ей сейчас трудно передвигаться. Если Инсук приедет первой, это будет нам большой поддержкой.

Я чувствую себя очень виноватым перед вами – не могу перевезти вас к нам сейчас, поскольку у нас еще есть проблемы с жильем. Телефон остался прежним. Когда Инсук приедет в Сеул, скажите, чтоб позвонила.

Когда у нас наладится с жильем, я напишу вам.

А пока прошу вас немного подождать.

На этом закончу. Буду ждать Инсук″.

Наверное, он торопился, когда писал, в письме не было даже даты. Складывая письмо в конверт, Со чуть не разрыдалась, как при встрече с мамой Сога.

Солнце совсем село. На двор, показавшийся вдруг необычайно широким, опустилась темнота. Около колодца на пустом участке земли вперемешку росли хризантемы и космея, но этой осенью по какой-то странной причине они не цвели, только тянулись вверх их редкие запутанные зеленые стебли, терпеливо пережидая осень.

Казалось, что вот-вот откроются ворота и во двор войдет Инсук, но сейчас все вокруг, как в глубине заброшенного колодца, было странно, тихо и темно.

При жизни отец Инсук был очень заботливым человеком, даже умирая, видимо, от этих забот не успел закрыть глаза. Обращаясь к Сокчхолю и Инсук, напоследок сказал: ″Обязательно позаботьтесь о матери, она столько перенесла из-за меня, воздайте ей добром в десять раз большим, чем думали для нее сделать″. Сокчхоль несколько раз слезно клялся ему все исполнить. А отец так и умер с открытыми глазами. Со еще долго не могла смотреть на место, где он лежал перед смертью.

А теперь и Инсук покидает ее.

Поддавшись на уговоры дочери, Со без всякого желания съела на ужин пару ложек риса и убрала стол.

Несколько дней назад она тщательно, чтобы не рассыпать, завернула дочери в дорогу кунжутные семена, фасоль и красный перец.

Инсук крутилась у зеркала, разглядывая свою новую юбку, купленную в районе. Красивая голубая юбочка хорошо подходила к ее голубым глазам. Инсук долго еще рассматривала себя со всех сторон, а потом произнесла:

– Мам, а вы знаете, что брата надо поблагодарить? Он с таким трудом согласился взять наш груз, за который ему пришлось еще и заплатить.

– Ничего. Хоть и тяжело, бери с собой. Это последний наш урожай.

С первого взгляда вырастить овощи кажется не таким уж и трудным занятием – в сравнении с рисом, но на самом деле на это уходило гораздо больше сил и времени. И все-таки после того, как муж заболел, работа на овощном огороде – выдергивание сорняков, высадка рассады и прочее – стала для нее утешением. Работа на земле помогала, казалось, вытряхнуть из души все то, что засело в самой глубине. Она закончила все дела, осталось только собрать последний урожай, и их земля перейдет в чужие руки.

– В этом году из-за хлопка вырастила не так много овощей.

– А зачем вам хлопок?

– Хочу сделать тебе в приданое ватное одеяло.

– Мам, ну зачем вы! Кто в наше время готовит в приданое ватное одеяло? В магазине столько легких одеял, которые без проблем стираются…

Инсук не договорила, почувствовав себя виноватой. Голос ее прозвучал холодно, словно у продрогшего в утренней росе человека.

– Ничего ты не понимаешь. Одеяло из хлопка самое лучшее. Зимой тепло, сколько бы им ни укрывались, вата не собьется.

Инсук с жалостью посмотрела на мать, но, чувствуя этот взгляд, та продолжала, не поднимая головы, раскладывать по мешочкам кунжут и фасоль.

– Мам?

– Что?

– Ну? Посмотрите на меня!

– С чего это вдруг?

– Ну пожалуйста, посмотрите.

Со подняла глаза и встретилась с глазами Инсук – копия отцовских глаз. Хотя дочь и смутилась, она до конца выдержала взгляд матери».

– Спишь?

– Нет.

От земли, пропитанной дождем, поднимались клубы ароматного пара.

«…Когда Со впервые переступила порог дома нового мужа, его дочери Инсук было чуть больше года. К году дети уже начинают делать первые шаги, но Инсук еще даже не умела ходить. Она могла только с трудом стоять, опираясь на стенку. После трудных родов, когда удалось спасти только жизнь ребенка, Инсук так ни разу и не испробовала теплого грудного молока. Когда Со впервые обняла ребенка, та сразу же припала к ней и, нащупав ее грудь, интуитивно вытянула к ним губки. От этого Со еще больше привязалась к девочке, чем к Сокчхолю, который был на десять лет старше сестры. Пока Со качала Инсук, мальчик сидел в стороне, как чужой. Каждый раз, когда Инсук плакала, Со распахивала одежду и пыталась дать ей грудь, но, измучившись у пустой груди, ребенок вновь начинал плакать. Чтобы как-то отвлечь, она начинала учить ее ходить. Когда Со укачивала Инсук с распухшими от плача глазами, Сокчхоль подходил к сестричке и начинал трогать ее носик и ушки, заглядывал ей в глазки – она, наконец, начинала улыбаться. Со брала руку Сокчхоля и засовывала в подмышки малышки, чтобы он пощекотал ее, и она, перестав плакать, смеялась. Сокчхолю тоже было забавно от этого, и он, смотря на мачеху, тоже начинал громко смеяться. Со поворачивалась к мужу, и они втроем заливались смехом.

Инсук пристально посмотрела на мать и крепко сжала ее загоревшие руки. Тепло рук дочери мгновенно передалось Со.

– А что, если вам будет очень одиноко после моего отъезда?

″Ну, так не уезжай!″ – чуть не вырвалось у матери. Именно это она больше всего хотела сказать, но промолчала, гладя дочь по голове.

– Я все понимаю, хотя вы ничего и не говорите. Лесник попросил освободить дом. Ведь так? Вот вы и решили меня скорее отправить в Сеул. Правда?

– Нет, просто в Сеуле пришло время рожать жене Сокчхоля…

– Слышала, что районный лесник через тетушку передал свою благодарность. А Сокчхоль слишком размахнулся… Если бы его магазин был чуточку поменьше… А теперь рисовое поле, огород и даже дом уходит… Удастся ли хоть за сколько-то продать дом в деревне?

– Неужели ты не понимаешь, как ему трудно… Да и лесник не это имел в виду, он говорил про хозяйство, которое я обещала оставить ему, когда поеду в Сеул.

– Обещайте мне приехать в Сеул по весне?

– Конечно. Наряжусь в красивый ханбок[8], чтоб ты с меня портрет написала.

– Я очень переживаю, что вы меня отпускаете.

– В Сеуле слушайся брата, с женой его не спорь. А на брата слишком не налегай со своей просьбой: отправить тебя учиться рисовать. Понимаешь?

Инсук молча сжала руку матери. Стала перебирать каждый ее палец, а потом, сцепив свои и ее пальцы, потрясла. Другой рукой, свободной и шершавой, Со дотронулась до мягких волос дочери. ″И когда ты успела вырасти? Вот тебе уже и двадцать один″.

И вдруг она увидела свою дочь в новом свете, – она выглядит моложе своих лет; откинула волосы с ее лба и заправила их за уши – поднимающийся пушок отчетливо очертил чистый лоб.

Тут Со вспомнила, как спустя всего лишь семь дней после родов ее ребенок заболел корью и умер. Все тельце малыша было до неузнаваемости изъедено красными пятнами. Даже сейчас, когда она смотрит на пышно цветущий красный шалфей, она вспоминает их. Со положила младенца за спину в носилки и отправилась на местное кладбище, где его и похоронила. Без ребенка ее груди разбухали, хотя она и сцеживала молоко, груди освобождались только на время, а потом снова разбухали. Отец Инсук предложил дать грудь Инсук, – только тогда и пришло время вскармливать ее грудью. Какое-то время Инсук, думая, что опять дают пустую грудь, начала играть ею, но почувствовала молоко и крепко припала к груди Со.

– Если уже все приготовила, иди спать, – очнувшись от воспоминаний, сказала Со. Дочь кивнула и разжала руки матери.

″Хотя на лицо она не такая уж и красивая, но в нем нет ни одной грубой черты.

Перед своей кончиной отец Инсук говорил Со, заботясь о дочери: ″Как было бы хорошо, если бы она встретила подходящую пару, небедного и аккуратного человека, тогда бы я забыл все свои тревоги о ней. Не надо безупречного, но такого, чтобы сумел позаботиться о ней… найди ей такого… Прости, что, уходя, скидываю свой груз на тебя…″»

– Спишь?

– Нет.

Запах цветов. Теперь запах цветов, опадающих под утренним дождем.

«…Хотя Со и легла, сон никак не шел к ней, она лежала, глядя в потолок. Немного кружилась голова, ощущалось какое-то неудобство в желудке. Ничего не болело, просто на душе было слишком тревожно.

Похоже, Инсук тоже не спала, ворочалась под одеялом с боку на бок. Одеяло шуршало, напоминая легкое дуновение ветра. Мать взяла голову дочери и положила себе на руку, и только тогда ее дыхание выровнялось. Она стала гладить лицо дочери, и на душе разлилось тепло.

″Но что это за звук?″ – Со затаила дыхание и прислушалась. В шуме ветра, раскачивающего веревки для белья, слышался незнакомый шелестящий звук. Она долго прислушивалась и распознала шуршание опадающих листьев хурмы, растущей на заднем дворе.

Тут на нее снова нахлынула волна воспоминаний.

Стояла осень. Поздняя осень, когда только-только закончили сбор урожая и в полях стояли горы неубранной соломы. С наступлением ночи отчетливо слышался шелест листопада за домом не только хурмы, но и дубов, обычных и белых. Инсук все не появлялась, хотя она уже давно должна была вернуться из школы. Не имея особых друзей, чтобы задерживаться с ними, она приходила домой сразу после уроков.

Время было уже позднее, Со начала беспокоиться, успокаивая себя мыслью, что дочь вернется до наступления темноты. Она ждала Инсук, а кругом сгущались сумерки. Не в силах больше терпеть, приказала Сокчхолю обежать все дома в деревне, а сама пошла по новой дороге, ведущей в школу.

Сумерки сменились темнотой, мать прошла всю деревню до самого моста, ребенка нигде не было видно, она не на шутку испугалась. Прекрасно зная, что ее дочь была не из тех детей, которые заигрываются и не замечают, что смеркается, еще сильнее забеспокоилась: ″А вдруг с ней что-то случилось?″.

Переходя мост, громко прокричала в сторону пустых полей: ″Инсук!″ От того, что ее крик ни разу не повторился эхом и остался без ответа, она пришла в ужас. Со долго еще звала ее по имени и вдруг услышала слабый детский плач.

Он доносился со стороны полей, лежащих между новой и старой дорогой. Без сомнения, она узнала плач дочери и побежала. Позднее поняла, что это было чудом. Между наваленными как попало связками соломы одиноко сидела Инсук и плакала. Всматриваясь в освещенную лунным светом дочь, горько рыдающую на соломе, мать не верила своему счастью: ″Ну все, все. Хватит плакать! Это же я, твоя мама″. Она обняла Инсук за плечи, та заплакала еще громче и стала бить маленькими кулачками ее в грудь. Кое-как успокоив всхлипывающую малышку, посадила себе за спину и пошла по полям.

Прежде чем узнать причину такого поведения, ей пришлось долго успокаивать плачущую дочь. Заикаясь и всхлипывая, Инсук поведала:

– По дороге из школы ребята предложили поиграть в прятки, но я не хотела играть. Тогда они сказали, что моя мачеха никогда не будет меня искать, даже если я спрячусь в соломе. Я им сказала, что обязательно найдет. Тогда они:

– Вот насмешила! Где это видано, чтобы мачеха искала свою падчерицу?! Мать-то Патчви[9]?

Чтобы доказать, что мама обязательно придет, Инсук забралась в солому и стала ждать. Пока ждала, солнце село, и она заснула. Услышав свое имя, проснулась, открыла глаза – в кромешной тьме ничего не было видно. Не понимая, где она и что с ней, сильно напугалась и начала плакать.

– Мама, разве вы мне мачеха?

Инсук крепко обвила тоненькой ручкой шею матери и снова заплакала. Не зная, что ответить, Со долго молча смотрела на темное ночное небо. Лунный свет. И почему свет луны кажется таким холодным?

Когда она выбралась с поля, ребенок, уткнувшись лицом в спину, спокойно спал. Теплота дочери передалась ей и разлилась по всему телу, успокоив. Со как можно медленней и осторожней, стараясь не разбудить девочку, вернулась в селение.

И теперь это ровное дыхание уже взрослой дочери, спящей на ее руке, как и тогда, нежно отозвалось в ее сердце.

После смерти мужа Со часто стала просыпаться посреди ночи. После пробуждения ей казалось, что она лежит одна-одинешенька среди пустых полей.

Однажды ночью Инсук со своей подушкой пришла к ней в комнату и, влезая под одеяло, посоветовала: ″Мама, если вам не спится, попробуйте закурить, как папа раньше″.

После этого они стали делить одну постель на двоих. И если Со случалось просыпаться, почувствовав рядом дыхание Инсук, она снова спокойно засыпала. ″Что же будет теперь?″

Мать осторожно вытянула свою руку из-под головы дочери и встала. Чтобы не разбудить ее, осторожно ступая по веранде, вышла во двор. Дуновение ветра, шорох падающих листьев хурмы. Разносимые ветром широкие листья хурмы, кружась, вылетали с заднего двора и собирались перед домом.

″О!″ Подняв голову, она заметила падающую звезду, которая, оставляя за собой длинный хвост, улетела куда-то за дом в неизвестную даль. Она села на корточки и закурила табак.

– Мам? – не найдя рядом мать, позвала Инсук.

Потушив сигарету о землю, Со быстро встала и подошла к веранде.

– Что вы делаете на улице?

– Да так, хотела занести корзину с хлопком.

Целый день сдерживаемый сухой комок в горле вышел наружу. Откашлявшись, она машинально подхватила корзину с белоснежным хлопком, который в свете луны, выглянувшей из-за тучи, казался еще белее».

– Спишь?

– Нет.

«…Со услышала скрип старого велосипеда – почтальон и сегодня проехал мимо ее дома.

″Прошло-то всего пара дней со дня отъезда Инсук, разве она будет сразу писать письма?″ Каждый день она ждала почтальона, а дождавшись и получив лишь один номер местной газеты, старалась утешить себя мыслью, что вот пора и переезжать.

Со встала с места и потянулась. Она планировала перевезти все свое имущество в дом Гвагёдэк на следующий день после отъезда Инсук, но из-за головокружения и спазма в желудке ей пришлось отлеживаться дома.

В комнате был страшный беспорядок, от этого было неуютно. Чайник, стаканы, пепельница, тряпки, транзисторное радио и остальной хлам лежал вперемешку на полу, словно кто-то специально раскидал все вещи в порыве депрессии.

Несколько дней Со ни к чему не прикасалась.

Она никак не могла заставить себя что-то делать, была голодна, но не думала даже варить себе рис.

За это время на заднем дворе опали последние пожухлые листья хурмы. Деревенская детвора не стеснялась – вбегала во двор через ворота, перелезала через ограду, набирала спелой хурмы, сколько надо, и уносила с собой. Со не обращала на это внимания, – расстелив по двору бамбуковую подстилку, она сушила хлопок.

Нечастые в эти дни лучи солнца все же окрасили легкой позолотой еще недавно белоснежный хлопок. Она сложила его в мешки, оставшиеся от покупки риса, завязала – это было все, что Со сделала за несколько последних дней.

″Надо переезжать″. – Она заставляла себя хоть что-то делать, чтобы не оставаться одной со своими мыслями в этом уже чужом и пустом доме.

Со вошла в комнату Инсук. Одинокие наклейки на стене, зеркало, бордовая расческа. Подметая пол, остывший за эти дни без отопления, она реально ощутила свое одиночество.

″Только одна мама осталась″, – уезжая, бормотала себе под нос Инсук. Держа в обеих руках огромные сумки, Инсук вышла через ворота, прошла переулок, ногами взбивая напоследок белесую пыль. В ожидании автобуса на извилистой новой дороге еще раза три пробормотала: ″Только одна мама осталась″.

Со хотела проводить Инсук до вокзала, но та не позволила и решительно заявила: ″Я поеду одна. Я не хочу, чтобы вы видели, как я сажусь в поезд″.

Со сняла со стены наклейки, на которых еще оставались следы пальцев Инсук, приподняла зеркало, чтобы снять его с гвоздя, и тут на пол упала бордовая расческа, заткнутая сверху за зеркало. Со наклонилась, чтобы поднять, и заметила на ней несколько волосков Инсук, но не подняла ее. В глаза бросилась заколка с изображением цветка, и она сначала подняла заколку. Это была заколка, которую Инсук носила каждый день. ″Тебе не кажется, эта заколка делает тебя значительно старше?″ – как-то спросила Со, считая, что заколка дочери не идет. Но в ответ услышала: ″Все равно она самая красивая!″ Инсук закалывала ее и носила.

Со опустила на пол зеркало и заколола себе волосы этой заколкой. Удивленно посмотрела на себя в зеркало – заколка была явно не в ее вкусе, сняла и положила в карман.

Пока она убирала оставшиеся после Инсук вещи, прошло полдня, солнце начало садиться. Она перенесла подстилку с хлопком в заднюю комнату и стала ворошить его пальцами, тут раздался голос Гвагёдэк:

– Что это такое?

– Это хлопок. Вот только не знаю, где лучше всего делают ватные одеяла, – сидя к ней спиной, ответила она, не оглядываясь, делала вид, будто собирает хлопок.

– Я повезу твою тележку, иди за мной, – проговорила все понимающая Гвагёдэк за ее спиной. Со обернулась, давая понять, что ей не нужна помощь, но Гвагёдэк уже тянула за собой ее тележку.

Идя по переулкам, Со замерзла и засунула руки в карманы, там нащупала что-то и достала. Это были письмо Сокчхоля и заколка Инсук. Гвагёдэк тащила тележку, а Со шла за ее спиной и рассматривала на ладони то, что осталось от детей, потом остановилась перед домом с черепичной крышей, заросшей мхом.

Переулок, по которому она ходила двадцать лет, а вдалеке видны ворота их дома, – все это вдруг показалось таким чужим, словно она ни разу не бывала здесь. Со остановилась на минутку, растерянно окинула все взглядом: низкая ограда, растущая перед воротами поздно цветущая пушница, перекинувшаяся из соседнего двора, изогнутая сухая виноградная лоза, кольцо на комнатных дверях такое ветхое, что вот-вот сломается, несколько красных кирпичей с обломанными углами – не было ничего, что могло бы показаться ей новым или необычным.

Когда Со в последний раз закрывала калитку, сидящий на голых ветках хурмы воробей, испугавшись скрипа ворот, вспорхнул и улетел в сумерки, а скопившаяся сухая кучка листьев тихо прошелестела в стороне».

– Спишь?

Любовная грусть

Распустившаяся зелень деревьев покрыла густой тенью утренние улицы. Прошла нежно-зеленая весна, и наступило лето. Листочки гинкго, едва вдохнувшие в себя весну, совсем еще крошечные – всего лишь размером с ноготок, – как только наступило лето, стали прямо на глазах раздваиваться на половинки, окрашиваясь в более насыщенный зеленый цвет.

Ынсо стояла в зеленой тени гинкго и смотрела на дорогу напротив своего дома. Машина Вана должна появиться со стороны магазинчика возле перекрестка, но там пока только один молодой человек поливал насаждения из лейки. Если бы это было в другой день, то перекресток был бы заполнен машинами, но сегодня воскресенье, и поэтому вокруг все было тихо.

Ынсо отвела взгляд от перекрестка и натянула на себя шляпку, которую держала в руках, обернулась и посмотрела в сторону своей квартиры.

Когда-то так обильно цветшие деревья всего-то за одну дождливую ночь также обильно обронили свою красоту. Да так, что оставалось только поражаться – сколько же лепестков упало, чтобы так плотно покрыть все вокруг? Вся площадка перед квартирами была сплошь покрыта свежими цветочными лепестками. «Неужели они цвели так пышно для того, чтобы вот так опасть?» – подумала Ынсо, и ей захотелось сесть на эти лепестки, толстым слоем покрывавшие землю, словно на пушистую перину.

От того, что цветы так живо опали, оставшаяся на их месте зелененькая отметина зияла, словно глубокая рана.

Ынсо посмотрела на часы. Ван обещал быть в семь, но прошло уже почти десять минут с обещанного времени, и она почувствовала, как в сердце стало просачиваться беспокойство. Так, в ней начала зарождаться тревога, вызванная ожиданием. Минуло десять минут, потом двадцать, а потом и тридцать. Наконец Ынсо решила уйти.

«Но сегодня, – Ынсо мотнула головой, – он обязательно придет! – и рассмеялась. – Да, обязательно, потому что прошел только час после его звонка».

Целую весну от него не было ни единой весточки, а тут он позвонил сам час назад. Сколько раз она набирала ему до этого, но каждый раз он отвечал, что занят.

За то время, пока Ван не мог уделить ей времени на встречу, прилетели белые и серые цапли. От весенних перепадов температуры то замерзали, то снова оттаивали корни фруктовых деревьев.

По телевизору она видела, как из-за весенней засухи горели поля и горы. Сначала огонь бушевал в горах, а потом спускался и переходил на поля. Людям ничего не оставалось делать, как только наблюдать за бегущим пламенем, похожим на море буйно цветущей красной пушницы. Пламя распространялось гигантскими скачками по горным хребтам и вершинам, по полям и равнинам.

Взлетали вертолеты. С экрана телевизора день за днем к ней рвался жар бушующего огня.

Прошли и дни песчаных бурь, в которые нельзя было даже открыть глаз, а Ван все не мог найти время для нее.

Так невозвратно прошла весна.

И вот час назад позвонил Ван и, словно они встречались только вчера, неожиданно произнес:

– Я сейчас еду в Кёнчжу, хочешь поехать со мной?

Это было ранним воскресным утром.

Полусонная Ынсо притянула трубку к уху и даже не успела сказать «алло», как Ван выпалил все это.

Только спустя какое-то время она поняла, что говоривший в трубку человек – Ван, и у нее само собой вырвалось удивленное:

«Ах! – какое-то мгновение она сомневалась: – А может, это вовсе не он?» – но тут же улетел куда-то окутавший ее сон, и испарилась депрессия, месяцами томившая душу.

– Я не отдыхать еду, а по работе. Поедешь?

Хотя Ынсо хорошо помнила, что обещала Сэ встретиться в десять часов, чтобы вместе поехать на свадьбу друга детства Юнсу из Исырочжи, не задумываясь, произнесла:

– Еду. Что мне нужно делать?

– Через час выходи из дома. Я подъеду.

«Через час? – Ынсо положила трубку и посмотрела на настенные часы. Было шесть часов. – Не сон ли это? – подумала она и тут же вскочила. – Что же делать, ведь я обещала Сэ? Может, ему позвонить и предупредить, что не могу поехать на свадьбу и чтобы он ехал один? А ничего, что в такую рань? Ну и что, что так рано, зато он не будет меня ждать, это будет гораздо лучше».

Она на минуту замешкалась, думая, что бы сказать Сэ, но тут же бросилась к умывальнику. И пока доставала полотенце с полки, намазывала белую зубную пасту на щетку, забыла про Сэ.

Приняла душ, вымыла голову, под теплым воздухом фена высушила волосы, круглой расческой, не торопясь, уложила с загибом внутрь волосы – надо создать приятное впечатление.

Одевалась и красилась, а изнутри поднималось и переполняло ее теплое радостное чувство. Лицо горело от прилива крови так, что приходилось его остужать, делая примочки ваткой с лосьоном.

Ынсо открыла шкаф и стала прикладывать к себе то одно, то другое платье, и тут ее сердце екнуло. «Боже мой!»

Пристально посмотрела на женщину в зеркале с пылающими щеками. Еще вечером, да-да, до вчерашнего вечера ее лицо было без единой капельки жизни, и вдруг – от одного-единственного телефонного звонка оно так преобразилось.

«Неужели тебе так хорошо?» – поразилась Ынсо. Прослезилась, испытав к себе жалость, и отвернулась.

Вчера ночью, чтобы заставить себя заснуть, словно заклиная, она твердила, что Ван ей не пара, что нельзя больше так близко принимать все к сердцу и терзать душу. А если он и позвонит, надо сказать, что больше не хочет его видеть. А сейчас? Что с ней происходит?

Прошло уже полтора часа.

Не сводя глаз с теней деревьев, от дуновения ветра плавно меняющих свою форму, она сняла шляпку, посмотрела на часы.

Когда прошло десять минут после назначенного времени, она явно ощутила растущее беспокойство. Прекрасно понимая, что, сколько бы она сейчас ни ждала, он не придет, она продолжала растерянно стоять в тени, но, может, это и к лучшему.

Душа увядала, а воздух вокруг оказался напоен запахом зелени, с которым смешивался запах шампуня от ее вымытых волос.

Первые тридцать минут Ынсо успокаивала себя, что он все равно приедет. По прошествии тридцати минут… начала сомневаться: «Может быть, что-то случилось?».

Стоило так подумать, как она почувствовала себя крайне несчастной.

Она еще немного постояла и тут спохватилась: «А может, что-то случилось, и он оставил сообщение, что опаздывает?».

Пробежала между домами к городскому телефону и набрала свой домашний номер. Автоответчик, если набрать пароль, позволял прослушивать оставленные сообщения. Чтобы лучше расслышать, плотно прижала трубку к уху.

Ван действительно звонил: «Это я. Неожиданно изменились обстоятельства. Не жди».

Известие поразило.

Оставив шляпку, которую положила на телефон, Ынсо вышла из будки, без сил опустилась на скамью под деревом на площадке, закрыв лицо руками, забылась…

Через какое-то время вдруг кто-то тронул ее за плечо. Подняла голову – это была та самая женщина, которая как-то прошедшей весной на рассвете постучалась к ней в дверь. В руке она держала прозрачную пляжную сумку с вишневым полотенцем и мылом – по всей видимости, она шла в сауну.

– Что это вы тут делаете?

Ынсо не сразу узнала эту женщину – она сменила длинную химическую завивку на короткую прямую стрижку и выглядела гораздо моложе: лицо светилось и не было таким изможденным, как той ночью, а из-под белой блузки с короткими рукавами выступали упругие гладкие руки, которые так и хотелось потрогать.

Ынсо ничего не ответила, женщина опустила свою сумку на землю и села рядом, обхватила Ынсо за плечи и прижала к своей груди.

– Ну вот, сегодня пришла ваша очередь грустить.

Ынсо почувствовала теплоту только что вставшей с постели женщины. Ей вовсе не хотелось плакать, но, как только она прикоснулась к груди знакомой, из глаз хлынули слезы.

Женщина, сочувствуя, ждала.

Когда Ынсо утерла слезы и подняла голову, собеседница убрала намокшие от слез волосы с ее лица.

Дрожащая тень деревьев, под которыми они сидели, пробежала по их лицам.

– Ну что вы, успокойтесь. – Женщина дотронулась ладонью до щеки Ынсо, словно пытаясь стереть упавшую на нее тень. – Я хочу помочь вам. Что бы вы хотели?

Молчание.

– Есть три вещи, которые надо сделать прямо сейчас: во-первых, надо пойти со мной в сауну, во-вторых, поехать далеко-далеко на моей машине, а в-третьих, сделать прическу. Да-да, это будет лучше всего. Пойдемте со мной в мою парикмахерскую. Сегодня выходной, она закрыта, и никого не будет. Я подровняю вам волосы и сделаю красивую укладку.

Молчание.

– Ну, как? Не хочется?

Молча Ынсо отняла от своего лица ее руку, положила на колени и посмотрела на женщину:

«Кто она? Почему она так добра ко мне?»

Женщина была само спокойствие. Ынсо не верила своим глазам, так она разительно отличалась от той замученной и потерянной незнакомки, постучавшей однажды на рассвете, в тот самый день, когда Ынсо раздавила гранат.

Ынсо, опустив голову, спросила:

– Вы не спросите, почему я плачу?

Женщина расхохоталась:

– А разве у людей не бывает минут, когда хочется плакать? Это хорошо, что люди могут плакать, когда им хочется. Вот я не могу, а бывает столько моментов, когда хочется разреветься. Но слезы бывают разные. Когда я вижу красиво подстриженного мною клиента, это трогает до слез, но в тот момент только увлажняются края глаз, не больше. А сейчас гляжу на вас и даже не припомню, когда я в последний раз плакала так, чтобы слезы катились вот так, как у вас.

Молчание.

– Ах да! Мы же даже не познакомились. Как вас зовут?

– Ынсо. О Ынсо.

– А я Хваён. Ли Хваён. – Назвав имя, женщина опустила голову.

Вслед за ней Ынсо тоже опустила голову.

– Спасибо вам за ту ночь. Когда я проснулась и увидела вас спящей на полу, подумала, уходя, что обязательно, когда подвернется случай, отблагодарю вас. И вот, только спустя долгое время, снова встретила вас, хотя несколько раз видела. Когда вы ходите, держите голову выше. Как-то мы столкнулись почти вплотную, а вы прошли мимо.

Хваён внезапно замолчала и слегка похлопала по спине Ынсо:

– Вы знаете того человека? Смотрите, к вам кто-то идет.

– Ах! – от удивления глаза Ынсо округлились, она поспешно соскочила со скамьи.

Это был Ван.

«Не может быть! Он же сказал, что изменились обстоятельства!» – вне себя от радости бросилась к Вану, забыв о женщине.

Ван шел, держа руки в карманах, но остановился, заметив бегущую навстречу Ынсо.

– Как же тебе удалось?

– Что?

– Ты же мне позвонил и сказал, что у тебя изменились обстоятельства?

– Так получилось. Можешь сейчас ехать?

Ынсо обернулась. Хваён все еще сидела на скамье под деревом и смотрела на Вана и Ынсо.

– Минутку.

Попросив Вана подождать, хотела подойти к Хваён и попрощаться, но та первая помахала ей рукой.

– Ничего. Идите. В следующий раз я подстригу вас обязательно.

В ответ Ынсо тоже помахала рукой радостно улыбающейся Хваён.

– Кто это?

– Соседка.

– Соседка?

– Она парикмахер. – Ынсо хотелось рассказать про Хваён еще что-нибудь, но у нее только вырвалось: – Красивая?

Она плакала у нее на груди, но не знала о женщине ничего.

– Где ты припарковался?

– У ворот.

– А что за дела такие, что за один час все меняется?

– Почему ты не вернулась домой, когда я не пришел? Мне было бы легче дозвониться. И что только женщины с раннего утра делают на скамейках, в конце концов?! А я должен подниматься к тебе, стучать… Знаешь, сколько времени уже прошло? Заставила меня туда-сюда бегать.

Ынсо остановилась. Ван ушел вперед один, пройдя несколько шагов, обернулся и проворчал:

– Пошли скорее! Опаздываем!

Ынсо застыла в изумлении, а недовольный Ван шел один, всем видом показывая свое возмущение: он не мог простить, что она незамедлительно не взяла трубку. Хотя ему было совершенно все равно, что Ынсо прождала его полтора часа, стоя у дороги.

Он прошел еще немного, оглянулся и сделал жест рукой, как бы поторапливая: «Ну и что ты стоишь? Пошли скорей!» Этот жест был неприятен, и она оглянулась: Хваён все так же сидела под деревом, словно забыв, что еще недавно собиралась в сауну. Почувствовав взгляд, словно опомнилась и коротко махнула рукой, мол: «Иди-иди за ним».

Ынсо отвернулась, но Вана уже и след простыл. Она бросилась вдогонку. Ван сидел в машине и даже выкурил полсигареты. Примостилась на переднее сиденье рядом с ним, крепко сжав колени. С сигаретой во рту он завел мотор и небрежно бросил:

– Если не хочешь, можешь не ехать.

«И почему он так высокомерен со мной?» Ынсо посмотрела в окно машины, дорогу заполонили автомобили, этой веренице не было видно конца и края.

– Я предвидел пробки и специально хотел выехать пораньше. Но ты-то что копаешься?

Ынсо молча холодно посмотрела на возбужденного Вана.

Как только их машина выехала на скоростное шоссе, Ван бросил:

– Пристегни ремень.

Ынсо не шелохнулась. Немного проехав, Ван снова сердито напомнил:

– Не пристегнешься?

– Ты пристегни, – сказала Ынсо и осталась неподвижной.

– Издеваешься? Пристегнись, тебе говорю!

– Я не шучу. Пристегни сам.

Молчание.

Одной рукой держась за руль, Ван наклонился к Ынсо. Та крепко сжав губы, выдержала гневный взгляд Вана, говорящий: «Ну, ты и даешь!» – он нащупал ремень, пристегнул ее и чуть смягчился:

– Ну что ты как малый ребенок?!

Горные склоны вдоль скоростного шоссе заросли густой зеленью. Зеленый цвет при беглом взгляде казался повсюду одинаковым, но, присмотревшись, можно было заметить разницу. Всевозможные оттенки зелени, гармонично сливаясь друг с другом, трепеща от малейшего дуновения ветра, бежали вслед за их машиной.

«О, если бы мое отношение к Вану так же могло легко меняться, как эти виды за окном! Если бы только это стало возможным!»

– А ты ничего, когда сердишься. Что это у тебя глаза распухли?

От этих слов Ынсо и вправду почувствовала боль в глазах и потерла их.

«Если можешь плакать, когда хочется плакать, это уже хорошо», – вспомнила она мягкое прикосновение и слова Хваён.

– Ее зовут Хваён, – Ынсо машинально прошептала вслух ее имя.

– Что ты там бормочешь?

Молчание.

– Что?

– Ее зовут Хваён.

– Кого?

– Соседку. Ну, ту самую женщину, что ты видел утром.

– И что? – безразлично спросил Ван, холодно посмотрев на Ынсо.

Она потупилась и посмотрела на часы:

«Десять часов. В десять я обещала встретиться с Сэ. Он наверняка также долго будет ждать меня. – Размышления на минуту переключились на Сэ. – Надо было ему позвонить». Подумав так, горько усмехнулась, понимая, что причиной равнодушного отношения к Сэ было холодное отношение Вана к ней.

– По дороге останови около телефонной будки.

– Зачем?

– Надо позвонить.

– Кому?

Молчание.

– Сэ… – Ван нажал на газ и рассмеялся. – И что это за такие тайные дела, чтобы так срочно звонить?

– Тайна?

– Ты прямо сейчас хочешь ему позвонить без всякого повода?

– Мы хотели вместе пойти на свадьбу к Юнсу, а из-за твоего звонка вот так вышло. Мы договорились встретиться с ним в десять, а я без предупреждения взяла и уехала. Он же будет меня ждать, поэтому мне надо позвонить.

– Ты говоришь, Юнсу?! Тот самый Юнсу из нашей деревни? – Ван сменил тему разговора.

– Ну да.

– Он женится? Это сын-то большеголового?

Услышав прозвище отца Юнсу, она хотела усмехнуться, но проснувшаяся жалость к Юнсу остановила ее.

Юнсу был сыном могильщика, присматривающего за семейными могилами, в том числе и семьи Сэ. Отца Юнсу дети и старики деревни между собой прозвали большеголовым, это прозвище дали из-за его головы – она была в два раза больше обычной. Может, из-за этого он ходил, откинув голову назад, или наклонял ее вперед, да так, что в тот момент казалось, что она вот-вот его опрокинет.

Сердце Ынсо екнуло еще и оттого, что со стыдом вспомнила, как за отцом Юнсу бегала деревенская детвора и передразнивала его походку.

«Неужели и я делала так же?»

Дети, составляющие ту толпу, были ровесниками Юнсу или даже младше. Юнсу был всегда молчалив, видимо потому, что дразнили отца, всегда ходил один или сидел где-нибудь в одиночестве. Дети обычно звали друг друга по имени, но только Юнсу, чуждавшегося их, звали по фамилии – Хан Юнсу. Для него это было неприятно, и как-то раз при встрече с Ынсо и Сэ он сказал:

– Каждый раз, когда вы называли меня не Юнсу, а Хан Юнсу, мне вспоминались ваши насмешки над походкой моего отца, и мне казалось, что вы смеетесь не над ним, а надо мной. Особенно когда называла меня так ты, Ынсо, – сказал он и усмехнулся.

Один только Сэ называл Юнсу по имени и тесно общался с ним среди всех его сверстников, а Ынсо знала о нем только из рассказов Сэ.

– Семья Юнсу живет все там же? – спросил Ван.

– А ты что, не помнишь? После смерти его отца вся семья куда-то уехала. Это произошло еще до того, как ваша семья уехала.

– А-а, ну да. А чем он занимается в Сеуле?

– Содержит ресторан.

– Ресторан?

– Говорят, что они с матерью готовят камчжатхан[10] прямо около Сеульского вокзала.

– Сын могильщика приехал в Сеул и открыл ресторан?!

Ынсо посмотрела на Вана.

– Что ты так смотришь? – удивился Ван.

– Ты не замечаешь?

– Чего?

– Как только речь заходит о нашей деревне, у тебя изменяется голос?

– У меня? Как это?

Ынсо хотела что-то добавить, но остановилась: «Ну да, как же ему не меняться-то». Хотя у Ынсо сохранились хорошие воспоминания о родной деревне, Вану же одно только слово «Исырочжи» бередило все те раны и позор, которые он пережил и хотел навсегда стереть из памяти.

Стоило Ынсо замолчать, Ван тоже прекратил расспросы. Одной рукой он приоткрыл окно, достал сигарету, закурил, задумчиво выдохнул дым в окно, глубоко вздохнул и внезапно прокричал, словно приказывая:

– Сэ не звони!

– Он ведь будет ждать, – растерянно произнесла Ынсо, на что Ван, как бы пресекая всякие возражения, набрал скорость и, обгоняя впереди едущую машину, повторил:

– Не звони!

Какие бы доводы ни приводила Ынсо, ничто не могло остановить Вана. Он нигде не затормозил, ни на одной станции – ехал до конца.

За всю дорогу Ван только на одно мгновение прикоснулся к крайне напряженной руке Ынсо, пожал и отпустил. За эту секунду все обидное, что накопилось у Ынсо и что заставило ее рыдать на плече незнакомой женщины еще утром, мгновенно куда-то улеглось и успокоилось.

При въезде в Кёнчжу стоял памятник Хварану[11]. Это был летящий на коне всадник, натягивающий тетиву. Подъехав к памятнику, Ван остановил машину, достал фотоаппарат и сделал несколько снимков.

– Зачем тебе фотографии?

– Мне поручили сделать журнал для одной туристической компании, тема как раз Кёнчжу. Получили статью от одного профессора, а фотографий нет.

– Поэтому ты сам решил сделать все фотографии?

– А ты думаешь, что фотографии обязательно должен сделать профессионал? И любительские сойдут. Черт! В настоящее время надо крутиться, иначе не проживешь. Требуют все новые и только новые идеи. Как будто придумать новое так просто! До воскресенья сделаю несколько десятков фотографий, может, и отделаюсь от них.

– А ты знаешь, ну хотя бы немного, как надо фотографировать?

– Умею ли я фотографировать? – Ван завел машину, прибавил газу и рассмеялся. – Нажал на кнопку, и готово! Разве нужно этому учиться? Ты что, учишься всему, что делаешь? Достаточно все делать по-своему, в наше время самое важное – это свой стиль.

«Свой стиль? – в голове Ынсо промелькнуло лицо Сэ. – Что бы на это сказал Сэ?»

Машина проехала мимо зеленых газонов, разбитых вокруг памятника, и понеслась дальше. Слева вдоль дороги протекал небольшой ручей, около него толпились люди и делали фотографии на память.

Приехав в Кёнчжу, Ван сразу приступил к фотосъемкам. Он спешил, и Ынсо не успевала следовать за ним, – он мелькал то тут, то там. Ынсо сильно проголодалась, так как не завтракала и не обедала, а Ван был так занят делом, что ей было неудобно начинать разговор о еде.

Голодная Ынсо ходила за Ваном, разглядывая холмы мавзолеев, хранящие вековое молчание. «Что в них можно будет найти, если их раскопать?»

– Устала? Хочешь, посиди здесь. Я быстро сделаю еще пару снимков и вернусь.

– Не хочу.

– Почему?

– Не хочу оставаться одна в незнакомом месте.

– Надо будет еще подняться на вершину Куксабон, а чтобы ты потом не жаловалась на усталость, лучше отдохни немного здесь. Или посмотри одна пещеру Чхонмачхон. Там внутри нельзя фотографировать, поэтому я не пойду туда. Увидимся через час на этом месте.

Не дожидаясь ответа, Ван оставил ее перед пещерой и ушел. Ынсо смотрела ему вслед до тех пор, пока фигура с перекинутой через плечо сумкой для фотоаппарата не исчезла в глубине зелени, еще немного потопталась и вошла в зияющую дыру пещеры.

«А правда ли, что это могила?»

Хотя она вошла туда не одна, перед ней и за ней было много людей, по коже побежал холодок, – ее будто кто-то втянул туда, куда вход был запрещен, – в мир, в который нельзя заглядывать. Шагая по лабиринтам подземелья Чхонмачхона, она как бы узнавала эти места: могильные камни, наложенные друг на друга глыбы.

«Неужели я тут была когда-то?»

Она осмотрелась вокруг: золотая корона, серьги, стеклянные бусы, золотые и серебряные колокольчики. Казалось, что все это она где-то или когда-то видела. Даже стеклянные витрины, вставленные вместо разрушенных стен.

«Я когда-то сюда приезжала».

На какое-то время, пытаясь вспомнить, Ынсо погрузилась в прошлое и вдруг улыбнулась: воспоминания оказались такими далекими и детскими.

Сначала она думала, что, возможно, приезжала сюда по какому-то важному делу, но это была всего лишь школьная экскурсия, когда она училась в средних классах.

В школьном возрасте, впервые увидев величественные возвышения тут, а там королевские мавзолеи, словно горы, хранящие молчание, и все, как один, покрытые ровным зеленым ковром газонов, Ынсо обомлела. Ей так захотелось прилечь к одному из зеленых мавзолеев и отдохнуть немного. Эта пришедшая из тысячелетий зеленая высь была настолько грандиозна и величава, что нельзя было не довериться ей. Королевские могилы служили доказательством чего-то вечного, незыблемого, неповторимого. Это хорошо запомнила Ынсо.

Неожиданно нахлынувшие воспоминания о школьной экскурсии растревожили ее душу. В детстве, когда учитель, указав на земляной вход, сказал, что это вход в могилу, она испугалась невероятно. Теперь же она прошла через этот вход без всякого испуга, когда-то заставившего замереть сердце, и этот факт показался некой загадкой.

Она восхищалась всем: легендой о летающем коне Чонма, золотой короной и золотыми серьгами, золотыми кольцами для каждого пальца руки хозяина могилы, положенного головой на восток.

Ынсо замерла перед тарелкой с необычными яйцами, которые на протяжении более тысячи лет оставались целыми. Они были немногим меньше современных яиц, но больше ничем не отличались. Это казалось забавным, и Ынсо рассмеялась: «Тысячу лет назад курица тоже несла яйца!» – засмеялась еще громче, когда подумала, что в мире все-таки есть нечто вечное.

«Сохранились ли до сих пор эти яйца?» – Ынсо с интересом оглянулась вокруг.

«Кто сложил здесь все эти надгробия?» – Проходя мимо витрины с роскошной короной в виде птицы, витрины с седлом для коня с изумительными украшениями, она всматривалась в нерушимую стену многочисленных каменных глыб, водруженных друг на друга. Какая незыблемость и надежность! Эти стены хранят множество тайн и могут о многом рассказать.

Хозяин усыпальницы, положенный головой на восток, лежал в золотой короне, золотых серьгах, в бусах из многочисленных стеклянных шариков, был перетянут поясом, украшенным колокольчиками из золота и серебра и с пристегнутыми к нему золотыми пластинами в количестве сорока четырех. Мог ли он представить, воздвигая для себя из каменных глыб это неприкосновенное укрытие, что именно его гроб будет открыт для свободного осмотра всеми желающими?

Осматривающие экспонаты люди шли по двое или по трое, было так тихо и пустынно, что слышались их собственные шаги, и казалось, что ветер, спавший в этом месте целое тысячелетие, проснулся и, обтекая каждый камень этого подземелья, начинает танцевать в завихрениях. Обведя взглядом пещерные камни, Ынсо непроизвольно одернула свою юбку.

Яйца на месте. Не разбились и всё так же лежат в посудине.

– Мама, мама! – позвал какой-то ребенок, догнал идущую впереди мать, схватил ее руку и потянул к витрине. – Мама, смотри!

Раскрасневшись и задыхаясь от восторга, мальчик радостно показывал на яйца. Но тут он встретился с глазами Ынсо, сразу надулся, показал ей язык, моментально отпустил руку матери и ухмыльнулся. Ынсо в ответ тоже скорчила гримасу, показала язык и рассмеялась. Мать мальчика, заметив эту сцену, улыбнулась.

– Ничего не могу поделать, ребенок просит меня купить ему это.

– Что? Яйца?

– Да нет, вон там посмотрите.

Ынсо посмотрела в сторону, куда показывала женщина. Там, на витрине, лежал пояс с золотыми украшениями. Пояс был украшен золотыми цепочками, а на них – рыбка, птичка, коробочка для лекарств и маленький сосудик для лечебных игл.

«И это просит купить ребенок?» Ынсо обеими руками обняла личико малыша и спросила:

– А зачем тебе все это?

– Играть в больницу.

Ынсо улыбнулась женщине и снова посмотрела на пояс, который так просил ребенок. Внезапно и ей в голову пришла очень странная мысль. Вспыхнув, как огонь, Ынсо отвернулась от них и поспешно вышла наружу.

После подземелья Чхонмачхона яркий солнечный свет ослепил, она глубоко вдохнула свежий и чистый воздух. Дошла до места, где договорились через час встретиться с Ваном, и громко, отвернувшись в сторону леса, рассмеялась. Если ребенок размечтался поиграть в больницу ценнейшими драгоценностями, то Ынсо, заразившись мечтой мальчика, вдруг представила, как она коронует Вана золотым венцом из королевской усыпальницы, надевает на его пальцы десятки колец, затем бусы и в заключение опоясывает поясом с золотыми украшениями.

Обещанный час прошел, потом еще час, и только тогда появился Ван. Он не извинился, что заставил Ынсо так долго ждать, и с первых же слов заявил: «Пойдем есть». С изможденным видом он устремился вперед, низко опустив голову. Идя следом, Ынсо заметила, что его затылок, покрытый крупными каплями пота и дорожной пылью, представлял неприятное зрелище. Она достала из кармана носовой платок и прикоснулась к голове Вана. Погруженный в себя, он не замечал идущую за ним Ынсо, но от неожиданного прикосновения к затылку обернулся и, увидев белоснежный платочек, отстранил протянутую к нему руку, натянуто улыбнулся:

– Сильно проголодалась?

– Ты уже сделал все фото?

– Осталось только сфотографировать скалу Санса на горе Куксабон. Об этой скале у меня много материала. Пойдем, съедим что-нибудь вкусненькое. Что хочешь?

Проходя мимо двух заросших травой заброшенных могил, они почувствовали сладкий запах дынь. Подняв голову, заметили за королевскими могилами девушку лет двадцати, которая стояла у открытого крана с водой, нарезала дыньку дольками и ела. Рядом стоял юноша, по-видимому ее ровесник, и тоже держал в руке желтую спелую дыню.

– Может, купим и съедим по одной дыньке?

«Ван и дыни?» – удивленно усмехнулась Ынсо и отвернулась, обозревая широкую даль зеленых газонов вокруг ровных кругов могил и квадраты газонов с низкорослыми цветами.

Повсюду делали снимки мужчины и женщины, мамы и дети. Примерно столько же, человек двадцать, работали, подстригая у подножия могил газоны. Большинство из них – женщины в соломенных шляпах, поверх которых было положено полотенце, на которое и падали солнечные лучи. Ван равнодушно поддал ногой кем-то неряшливо брошенную пустую банку из-под колы.

– Обычный день, который ничего особенного не обещает.

Ынсо легко прочитала скуку на лице Вана и, печально задумавшись, опустила голову.

«Тот ли это человек? Тот ли, который тосковал по мне, желал меня? Чтобы подарить мне целую банку стрекоз, Сэ долго плавал и бродил по речке, а Ван отнимал банку стрекоз, столкнув Сэ в воду, и приносил их мне. Тот ли это человек, который прибежал в день своего отъезда из Исырочжи, запыхавшись, прикоснулся своими губами к моим губам. Он ли это? Тот ли это Ван, который говорил, что забудет Исырочжи, но никогда не забудет меня? Тот ли это человек, который, держа в руках мое лицо, говорил, что мы втроем будем всегда дорожить нашей дружбой. Тот ли это человек, который обещал спасти меня из беды?»

Увидев переполненную дынями тележку, Ван вопросительно посмотрел на Ынсо. Она позабыла уже о том сладком и ароматном запахе, но утвердительно кивнула.

Ынсо посмотрела вверх. Казалось, что плывущие по небу облака вот-вот зацепятся за горный хребет. Они напоминали почему-то могилы, может, оттого, что она слишком долго рассматривала надгробья.

Ынсо глубоко вздохнула и перевела взгляд на самые дальние вершины, за которые тоже цеплялись летние облака – цеплялись и плыли дальше, задерживались на какое-то время и снова плыли дальше.

Ван уже ушел на достаточное расстояние от нее. Семенящий шаг просто не позволял Ынсо поспевать за ним, и теперь она и вовсе отстала. Сожалея, что расстояние становится все больше и больше, Ынсо попыталась идти быстрее, но так и не смогла сократить расстояние между ними.

– Настоящий музей под открытым небом! – сказал Ван, осматривая изображения Будды, вырезанные на скалах ущелья на площади древних храмов, и обернулся. Он думал, что Ынсо где-то рядом или за его спиной, но ее нигде не было видно. Он вытянул шею, чтобы посмотреть, далеко ли она, но увидел только незнакомые лица. Ынсо не было. «Видимо, сильно отстала», – подумал Ван, чтобы не мешать другим людям, отошел в сторону и закурил. Вдалеке показалась Ынсо, она спешно поднималась в толпе народа.

«Она ли?» – Ынсо показалась Вану такой несчастной, что поначалу он даже захотел спуститься к ней навстречу, но остался на месте. Еще с детства, неизвестно почему, думая об Ынсо, он смягчался. И по какой-то неизвестной причине, если рядом с Сэ была Ынсо, ни в коем случае не хотел в чем-либо проиграть ему.

«Да-да, та самая засуха. В Исырочжи, где никогда не было засухи, в тот год высох даже родник. Если бы не та засуха! – Ван выпустил изо рта кольцо дыма. – Если бы не засуха, то мать и сестры никогда бы не покинули нашей деревни, она не стала бы местом, в которое больше никогда нельзя вернуться. Если бы не та засуха, никогда бы не было ссоры из-за водного канала на рисовом поле, не было бы драки лопатами, а драка лопатами не перешла бы в поножовщину».

Ван потушил о землю выкуренную сигарету и закурил новую.

В ту самую засуху матери неожиданно пришлось похоронить отца, а потом с сильно опухшим от слез лицом под палящим солнцем увести за собой из деревни всю семью. Отец и умер со словами: «Лучше самому умереть, чем убивать других». Мать, понимая, что им после этого не пережить лета, увела детей из деревни навсегда.

Все произошло так быстро, как во сне. Когда Ван услышал от матери, что надо срочно уезжать из Исырочжи, он вовсе не из-за отца вернулся, а из-за Ынсо, которая оставалась там с Сэ, – он сожалел, что приходится уезжать одному.

В ту ночь сильно лаяла собака. Каждый раз, вспоминая о прошлом, ему слышится этот лай. Говоря, что не хочет встречаться с жителями Исырочжи, мать решила уйти из деревни не в разгар дня, а ночью, в кромешной тьме. Ван тоже следовал за ней, когда они уже перешли мост, он попросил всех подождать немного, а сам побежал к Ынсо. Вызвав ее на улицу, еще до того, как она успела спросить, кто это, и узнать его в темноте, еще до того, как спросила, что случилось, он, пятнадцатилетний мальчишка с обритой головой притянул ее к себе и поцеловал. И, кажется, сказал: «Обязательно увидимся когда-нибудь! – а потом, кажется, добавил:

– Я буду думать только о тебе одной».

Сигарета погасла в руке Вана и сама по себе опала пеплом на горную тропинку.

Уехав из Исырочжи, как будто сбежав, он долгое время думал о ней, и это помогло ему пережить трудности. У людей, переехавших с окраины в город, ежедневно стоял вопрос о выживании. На рассвете Ван развозил по домам газеты, а по вечерам – связки капусты из маминого магазинчика, который она открыла на рынке. Помогая маме торговать, он то и дело вспоминал Ынсо и поворачивал голову в сторону Исырочжи. Хотя мать и поклялась, что ни за что на свете не вернется туда, он всегда скучал, потому что там оставалась Ынсо.

Ван тяжело вздохнул:

«Не знаю, как бы я перенес тот неожиданный переезд из родных мест, если бы не писал писем ей в Исырочжи? Она всегда неожиданно заглядывает в мою душу, как бы ни была загружена моя жизнь, и когда кажется, что уже все позабыто, она вдруг напоминает об этом. Такая уж она…

И на самом деле часто бывало так: я представлял, что она где-то рядом и смотрит на меня, тогда, даже сморкаясь, приглушал этот звук, а когда, по привычке шумно всасывая, ел лапшу, – внезапно приостанавливался…

Казалось, я мог все бросить, когда снова встретился с ней в Сеуле. Если бы только захотел заполучить ее снова…

Но почему же я так страстно желал этого? Неужели потому, что рядом с ней всегда был Сэ? Может быть, и поэтому…»

Ван горько усмехнулся.

«Если бы только не было Сэ, то, возможно, мысли об этой женщине заполнили бы все мое существо, да с такой страстью, что я не смог бы больше ничего делать. Может быть, тогда все окружающие меня женщины не казались бы ею одной… Если бы только было возможно обратить мои чувства к ней, кто знает, может быть, я бросил бы все, и меня не постигла бы такая тоска!»

Ынсо дошла до Вана и встала рядом. По ее всегда бледным, но сейчас раскрасневшимся щекам было видно, что ей тяжело подниматься в гору. Казалось, Ван только что грустил об Ынсо, но, увидев ее рядом с собой, только и смог сухо произнести:

– Отдохнем немного и пойдем дальше.

Ынсо, о чем-то думая, вытерла пот и присела около Вана, который держал сигарету в руках. Ван впервые за столь долгие годы внимательно посмотрел на лицо Ынсо: четко очерченные брови, черные волосы, скрывающие длинную шею, узкие ноздри, порозовевшие щеки, узкие губы. Исчезло детское выражение, теперь перед ним предстала зрелая женщина. Это лицо, казалось, говорило ему: в этом мире есть нечто огромное и необъяснимое, до чего нельзя просто так дотронуться и через что нельзя просто так перешагнуть.

Но как-то само собой получилось, что скромное доверчивое лицо Ынсо сменилось непоколебимым уверенным лицом старшей коллеги по работе Пак Хёсон.

Если раньше Пак Хёсон только подолгу разглядывала Вана, то теперь, непонятно отчего, стала обращаться к нему не официально, а нежно называть на «вы» и все больше сближаться с ним, прекрасно зная, что у Вана есть Ынсо. И вот однажды Хёсон, живо улыбаясь, сказала:

– Ну зачем тебе она? Что она может дать тебе? Она не подходит тебе.

Но когда Ван ответил, что об Ынсо нельзя так просто говорить, Хёсон рассмеялась:

– Знаю! Но я хочу, чтобы ты знал, что и я тоже не такая женщина, о которой так просто можно говорить!

Ван сказал Ынсо, что надо передохнуть немного, но от чего-то – не прошло и трех минут – он потушил о землю сигарету и встал.

«Пак Хёсон. Да, она тоже из тех женщин, о которых нельзя говорить, не подумав».

Сегодня утром Вану позвонила Пак Хёсон. Это произошло уже после того, как Ван пригласил Ынсо поехать вместе с ним в Кёнчжу. Ван растерялся, не зная, как поступить. Было воскресенье, но пришлось ехать на работу, ведь ему никак нельзя было ослушаться приказа начальницы. Он позвонил Ынсо и оставил на автоответчике сообщение, что ситуация изменилась и он не может поехать с ней в Кёнчжу, и поехал к месту, назначенному Пак Хёсон. Но та… не приехала.

– Пойдем.

Молчание.

Ынсо бросила сердитый взгляд на Вана. На ее лбу даже не высохли капельки пота. Она хотела попросить посидеть еще чуть-чуть, но Ван уже развернулся к ней спиной. Ей надоело все время смотреть в его спину, она быстро вскочила и догнала спутника:

– Почему ты так себя ведешь? Что я тебе такого сделала?

– А что это ты так со мной разговариваешь?

– Как я с тобой говорю?

– Говоришь же: «Что я тебе такого сделала?»

– Потому что мне кажется, ты сердишься на что-то.

– Даже если я и рассердился, ты-то тут при чем?

– Тогда из-за кого ты сердишься? Кроме нас двоих, никого ведь больше нет.

Ван замедлил шаг и посмотрел на Ынсо. Слезы стали застилать глаза, и она быстро отвела от него взгляд: «Да, с тех пор как я начала взращивать этого человека в своей душе, я все время чувствую себя виноватой. Чем я рассердила тебя? В чем я виновата перед тобой? Раньше такого не было, но с тех пор, как моя душа стала стремиться к тебе, ты всегда поступал так, и мне невольно приходилось спрашивать об этом».

«Разве я сильно рассердился на эту женщину?» – подумал Ван и снова зашагал впереди.

Чем они выше поднимались в горы, тем насыщеннее становился запах леса и тем крупнее становились капли пота.

– Я еще ни разу не сердился на тебя, – наконец произнес Ван.

Молчание.

«Он всегда так. Даже когда пришла весна, он словно обиделся, что не расцвели камелии, так и не позвонил ни разу за всю весну. Наконец все-таки позвонил, но все время ворчит, жалуется, что он очень занят и нет времени на встречи. А теперь и вовсе заявил, что никогда не сердился на меня?!»

Ван одной рукой поправил на плече сумку с фотоаппаратом, а другой нащупал руку Ынсо и крепко сжал своей.

– Это правда, что я никогда не сердился на тебя. Даже если бы и рассердился, то рассердился бы на самого себя, – сказал Ван, но почувствовал, что его слова так и зависли в воздухе, и вдруг грустно улыбнулся.

«Что означают эти слова – он и не отпускает, и не подпускает меня к себе?»

«Хотя я и сказал правду и не обманул, что никогда не сердился на нее, но что же тогда отодвигает эту женщину на задний план моей жизни? Может, потому, что так мне удобнее? Может быть.

Потому что я уверен – она всегда ждет меня, что бы я ни сделал, когда бы ни пришел, она будет ждать.

Откуда же эти эгоистичные мысли? Когда она всего три-четыре часа не брала трубку, даже тогда мне уже казалось, что она не принадлежит мне, и тогда меня начинало терзать беспокойство: а вдруг она ушла к Сэ? У меня все валилось из рук…

И тогда я откладывал дела, находил время и приезжал к ней. – Ван посмотрел на Ынсо. – А вдруг и впрямь душа ее уже с Сэ? – Когда подобные мысли приходили ему на ум, он испытывал страшные мучения. – А сейчас, когда без сомнения видно, что она может принадлежать мне, как это ни парадоксально, я все же отодвигаю ее на задний план. Именно сейчас – в присутствии Ынсо, какая ерунда получается, все равно передо мной всплывает лицо Хёсон. Как же несовершенна душа, – подумал Ван и сконфузился. – Когда тебе кажется, что вот-вот достанешь и обретешь что-то необходимое, ты счастлив. Но как только обретаешь, даже с большим трудом, как вдруг теряешь интерес к этому».

Ван начал насвистывать какой-то романс. Ынсо посмотрела на него и открыто улыбнулась. Раньше, когда он насвистывал романсы, эти непринужденные звуки нравились ей, и, зная об этом, где бы Ван ни был, он непрестанно насвистывал что-то тихонько себе под нос.

Ван, пытаясь прогнать снова возникший перед ним образ Пак Хёсон, еще крепче сжал руку Ынсо: «Даже когда я сжимаю руку, ее милое спокойное лицо не может затмить лица Хёсон».

С какого-то времени Ван понял, что отношение Хёсон к нему стало особым, но это была лишь догадка, в действительности это никак не выражалось на деле. Один-единственный раз, когда вместе собрались старшие и младшие коллеги, Хёсон неожиданно перед всеми заявила Вану: «Знаешь, а ты так свежо выглядишь!» На какое-то время этот случай стал предметом для обсуждения. В компании стали говорить, что Хёсон положила глаз на Вана. Но дело не пошло дальше. Ни после того, как Ван окончил школу, ни после того, как поступил на работу к ней и проработал у нее около года – вплоть до того момента, когда подал заявление об увольнении, – Хёсон не выказывала по отношению к нему каких-либо других чувств, только деловые отношения между начальником и подчиненным. А он? Его лишь поражали слухи, ходящие о Хёсон.

Согласно многочисленным сплетням, которые долетали до Вана, Хёсон, дочь зажиточных родителей, имела немало знакомств и не просто с кем-либо, а со знаменитостями, но в итоге она первая ото всех отворачивалась.

Когда Ван оказался безработным, Хёсон спросила, нет ли у него желания вместе с ней управлять ее агентством. Не ожидая такого поворота событий, Ван задумался: с чего вдруг Хёсон, обеспеченная и самоуверенная, заинтересовалась его персоной.

– Все у тебя хорошо? – заметив, что Ван находится сейчас где-то далеко от нее, хотя и продолжает сжимать ее руку, наконец-то заговорила Ынсо. – Ты слышишь меня?

– Особенных проблем нет.

«Да, именно так. Особенных проблем нет», – подумал Ван и выпустил руку Ынсо.

Хёсон назвала свою компанию «Солнце и луна» – именно так, как придумал Ван. Приняла на работу двух служащих – дизайнера и редактора, прибавив:

– Хотя сначала и не будет ничего особенного, ты должен будешь придать нашей компании соответствующий вид. Занимайся не только редактированием, но и изданием книг и рекламой. Я знаю, что ты хотел заниматься такого рода работой. А капитал предоставлю я – сколько захочешь.

Хёсон не торопила события. Только отношения старшего к младшему переросли в отношения начальницы к подчиненному. Она не торопила события, только иногда говорила об Ынсо: «Что может дать тебе эта женщина? Она не подходит тебе».

Вана и Ынсо обогнала приятная на вид пара. Женщина что-то все время шептала мужчине на ухо. Время от времени они тихо смеялись, и женщина продолжала тихо рассказывать своему спутнику:

– Знаешь, почему скала Санса так называется? Один старик полюбил молодую девушку.

– Он что, не принимал в расчет разницу в возрасте?

– Хо-хо! Да разве любовь разбирается?

Ынсо заметила, как женщина похлопала по спине мужчину, а он сразу же положил на ее плечо руку и спросил:

– И что же было дальше?

– Старик очень страдал из-за этого и под конец повесился на дереве.

– Фу ты, какая ерунда.

– Ерунда, говоришь? Повеситься на дереве – ерунда?!

– А зачем умирать? Если уж начал любить, надо жить!

– Так или иначе, на месте его смерти выросла скала. С того времени девушка потеряла сон и все слабела и слабела. Мучаясь от неразделенной любви, дух старика в виде змея тоски – чтобы разделить с ней ложе – посещал девушку каждую ночь. И вот однажды девушка пошла на то место и взобралась на ту самую скалу: «Раз уж возраст помешал любви осуществиться, я стану вечной, никогда не стареющей скалой и прекращу это страдание!» – сказав так, девушка сбросилась со скалы. После этого рядом со скалой старика выросла еще одна скала.

– Настоящая чепуха!

– Да нет же! Говорят, что эти скалы охраняют всех влюбленных. Так и мы с тобой пойдем и перед ними поклянемся в нашей любви.

Мужчина еще сильнее обнял женщину за плечи:

– Да ты только подумай, кто может защитить любовь, если не сами влюбленные?

– Все равно пойдем и поклянемся.

– Ну, как хочешь.

Ынсо посмотрела на Вана. Видимо, он тоже слушал рассказ женщины – когда Ынсо посмотрела на него, он усмехнулся. «Клятва». Слова, произнесенные женщиной, отозвались в Ынсо эхом: «Ван тоже когда-то клялся мне. Говорил, что хочет жить только для меня. Как приятно, когда есть человек, который хочет жить ради тебя. Как огромно было значение тех слов, так огромно, что они оставили глубокий след в моей душе и навсегда врезались в память».

Поднявшись на скалу Санса, они увидели, что склоны обеих скал были уставлены свечами. Казалось, что скалы горят. Ван попросил подождать его на этом месте и начал удаляться ровно настолько, сколько делал снимков.

«И здесь столько людей, ищущих настоящей любви».

Ынсо тихонько присела на выступ скалы и в задумчивости стала наблюдать за подрагивающим пламенем свечей.

Они встретили ночь у обсерватории Чхомсондэ. День выдался ясным, и ночное небо было густо усыпано сверкающими звездами. Они оба сидели на траве, созерцая башню Чхомсондэ.

Ван сразу, как дошел до нее, устало уселся на траву и как будто вовсе не собирался вставать, словно давно искал это место. Он продолжал сидеть, казалось, что он хотел начать какой-то разговор, – доставал и доставал сигареты, курил и тушил их об землю, и это было все, что он мог делать.

Сначала Ынсо в одиночестве обошла башню, осмотрев все вокруг и ожидая, что Ван что-нибудь скажет, начала кидать камушки, но это надоело, она села около Вана и стала смотреть, как зажигаются звезды.

Прямо над башней Чхомсондэ сверкала и смотрела на них одинокая звезда. Может быть, тысячу лет назад кто-то тоже сидел на этом же месте и наблюдал за этой звездой, а если это и так, о чем же он мог думать, видя ее сверкание?

Звезда сияла невинным светом, а башня обсерватории почудилась Ынсо голодным зверем – люди входили в нее, и от них не оставалось и следа.

Ынсо поежилась. Ей показалось, что Чхомсондэ гигантскими шагами вот-вот настигнет и поглотит ее и Вана. Вокруг было так тихо, что было прекрасно слышно, как шелестят травинки от ветра. Каждый раз, когда Ынсо что-то воображала, то начинала бояться. Погруженная в свои мысли, она уткнулась лицом в грудь все еще недоступного Вана.

– Мне страшно.

Ван очнулся от прикосновения – Ынсо пыталась спрятаться у него на груди – и положил руку ей на голову.

– А чего ты боишься?

– Всего.

На глазах Ынсо выступили слезы: «Просто страшно. Страшит все то, что было раньше. Страшусь самой себя, потому что без памяти влюбилась в тебя. Боюсь вон той звезды, детства, которое надо помнить, и одиночества, которое наполняет меня, даже когда нахожусь рядом с тобой. Когда ты сидишь тут, словно один на всем белом свете, я чувствую себя так, будто у меня нет ни рук, ни ног. Поэтому и страшно».

Ван прижал голову Ынсо к своей груди, и она глубже уткнулась в нее.

– Не бойся.

Молчание.

– Не бойся.

«Она что, плачет?» – он почувствовал, как намокло место, куда уткнулась Ынсо.

– А что плачешь-то?

Молчание.

– Ынсо?

«Я плачу, потому что не знаю, кто ты. Плачу, потому что не знаю, что мне делать рядом с тобой, когда ты вот так одиноко сидишь. Мы провели столько времени вместе, а что же мы делали? Не могу даже вспомнить, поэтому плачу. Почему ты так поступаешь? Почему до сего дня я так и не узнала, кто ты такой?»

Через какое-то время Ынсо подняла голову с груди Вана и посмотрела на небо: легкое прозрачное облако чуть прикрыло звезду. Ван достал сигарету и закурил. Летний ночной ветерок доносил до нее запах шиповника, но запах сигареты поглотил его.

Ынсо отодвинулась от Вана и, обхватив колени, посмотрела на небо: раннее лето, ночь, прозрачные облака все плывут и плывут, заслоняя звезду. Ынсо постаралась проследить путь одинокого облака.

«До каких же пор будет болеть душа?»

Когда облако исчезло, она оторвала свой взгляд от неба и перевела на Вана: «А куда смотрит он?» Но на что смотрит он, ей не узнать никогда. Даже сидя рядом с ней, Ван оставался один во всем мире.

Глядя на него, поняла, что ничего не понимает.

– Скажи что-нибудь…

На такую скромно отчаянную просьбу, Ван промычал:

– Угу… А что сказать? – и посмотрел на замолчавшую Ынсо.

Какое-то время они посидели, Ынсо попыталась вновь заговорить, но Ван опередил:

– Что?

Молчание.

– Что тебе рассказать?

Она сидела, обняв колени, и в ответ на этот вопрос, что же ей рассказать, Ынсо расхохоталась.

– А что ты смеешься?

– Ты любишь меня?

Молчание.

– Ну?

Молчание.

«А я люблю тебя, Ван. Твою непредсказуемость. Твою осторожность. Твою неуверенность. В моих глазах теперь нет ничего прекраснее тебя. Но это я не могу тебе сказать. Если я так скажу, ты еще больше удалишься от меня. Чтобы удержать тебя около себя, мне нужно говорить, что я тебя не люблю, а люблю Сэ, – это единственный способ удержать тебя около себя. Это не ново вовсе. Ты был таким еще в детстве. Только когда я была рядом с Сэ, ты был добр ко мне. Когда Сэ срывал две кукурузы, ты срывал три. Именно таким ты был всегда. Но это же было в детстве. Теперь мы другие».

– Ну, скажи! – не унималась Ынсо.

Молчание.

– До каких пор это будет продолжаться?

Молчание.

– Если ответишь – до каких пор, я больше ничего не буду спрашивать.

– Ынсо… – начал Ван и хотел притянуть ее к себе за плечи, но она оттолкнула его руку, а Ван как сидел, так и улегся на траву:

«Она права. Даже сейчас мне становится неприятно, когда я думаю: а что, если бы она стала женщиной Сэ? Но…»

«Ты и твоя тоска. А я? Куда я должна деться со своими чувствами?

Не знаю. Мне больше нельзя ничего говорить… Нельзя больше спрашивать, любишь ли ты меня… Когда я думаю о тебе, меня то пронизывает холод от страха, то начинает бросать в жар…

Забраться бы мне куда-нибудь на небо или зарыться в землю и исчезнуть… Только этого и хочется…

Хотя говорят, что можно было бы найти другой выход… Все так говорят… Если есть любовь, любящие души дополняют друг друга и им не скучно… Друг друга взращивать… Придавать друг другу желание жить…

Я сказала, что люблю тебя, ради всего этого… Но почему же ты все время отталкиваешь меня? Почему ты даже не даешь приблизиться к себе? Что я делаю не так?»

«Пусть будет так, Ынсо, но это еще не все. Даже если не брать во внимание Сэ, я всегда скучаю по тебе: и когда расцветают цветы, и когда отцветают. Каждый раз, когда думаю: ″Как же мне жить без тебя?″ – мне становится ужасно холодно».

«Любую проблему, большую или маленькую, можно решить. Но в нашей ситуации, судя по тому, что выхода не видно, начинает казаться, что ты все-таки не любишь меня. И в то же время я прекрасно помню, как ты, Ван, любил меня. А теперь ты приходишь и отрицаешь, что любил меня, слишком жестоко… Ну, скажи же, ты любишь меня?»

«Порой ты, Ынсо, кажешься мне тяжелой ношей, которую хочется скорее сбросить, потому что, когда позволяю тебе быть рядом, я держу рядом с собой нашу деревню Исырочжи. Когда смотрю на тебя, чувствую себя так, как будто сел в современный сверкающий чистотой лифт, а на ногах у меня запачканные коричневой глиной ботинки. Надо бы почистить их и натереть до блеска, а ты, Ынсо, не даешь сделать этого. И все же…»

«Неужели вина в том, что моя душа так стремится к тебе? Неужели я виновата в том, что призналась в любви? После этого чувствую, что ты как будто похоронил меня где-то подальше от себя. Как будто я стала пустым местом для тебя. И все равно, если не будет даже такого тебя, я не знаю, что случится со мной».

Ван не говорил ни слова. Он прекрасно понимал, что его молчание тревожит Ынсо, и все же продолжал молчать:

«А что надо говорить? Ты – это мое детство. Кто может жить без детства? Я такой, потому что ты есть на этом свете. Все время куда-то бегу сломя голову, кажется, что если еще пожить в таком темпе, то упаду, и тут в памяти возникает твое лицо, дарующее мне силы. Если это все рассказать тебе, разве ты сможешь понять меня?»

Душа ее кричала: «Ну, скажи же ему, хоть заикнись!» – но, видя равнодушие Вана, промолчала.

«Ну, скажи же, – опять вторила она. – Но вдруг Ван скажет, что и вправду не любит меня», – никак не решалась заговорить Ынсо, как вдруг Ван сказал:

– Неужели я тебя так сильно мучаю?

Молчание.

– Что тебя так мучает?

– А ты сходи в обувную лавку и спроси, продают ли они ботинки. А потом сходи в парикмахерскую и спроси, подстригают ли они?

– Что ты такое говоришь?!

Ынсо потухшим взглядом пыталась в темноте разглядеть темную башню Чхомсондэ – большого черного зверя: «Неужели ты не понимаешь, что без тебя все абсолютно пусто и бессмысленно, что у меня только одно желание: быть с тобой рядом?! Потому что, кроме твоих звонков и твоих приездов ко мне, нет больше ничего, что было бы для меня важным!»

– Каждый раз, когда ты отталкиваешь меня, мне становится трудно даже разговаривать с людьми. Я слышу голоса, но что именно хотели мне сказать, не могу понять. Все время какая-то рассеянность. Если так будет продолжаться и дальше, кажется, я не смогу больше ничем заниматься. Слушаю ли музыку, перехожу ли дорогу на светофоре, стираю ли… Кажется, я все перезабыла, как надо это делать. Да, пусть так. Но если ты будешь и дальше так обращаться со мной, то в один прекрасный день я забуду и как ездить на поезде, и как ходить в магазин – просто потеряю себя.

«Неужели эта женщина так сильно любит меня?» – удивился Ван и растерянно посмотрел на небо.

С виду казавшаяся спокойной – Ван это прекрасно знал, – она укрылась в труднодоступном месте души, известном только ей одной, которое никто не может потревожить. В какой-то момент ему показалось, что ее душа так похолодела, что от нее отскакивают осколки льда: «И все же, неужели она так любит? Если она скажет, что хочет выйти за меня замуж, что сказать в ответ?»

После того как в кромешной ночной тьме, вслед за матерью, пришлось бежать из Исырочжи, письма для Ынсо, отправленные Ваном из города, получал ее отец и прятал от нее. И вот однажды все эти письма, спрятанные когда-то отцом, мать Ынсо достала и как есть отдала дочери. А когда отдавала, сказала:

«Тот, кто получил много ран, мстит тому, кто находится непосредственно рядом с ним, – а потом еще добавила: – Хватит уже писать письма».

Когда Ван узнал об этом от Ынсо, то удивился, что это сказал не отец, а ее мать. Ван хорошо помнил мать Ынсо. Это была женщина, которую время от времени бил муж; он начал ее бить после того, как она ушла из дому, а потом вернулась.

Это была женщина, которую даже Ынсо не называла матерью, хотя бы и невзначай. Именно поэтому Вану показалось странным и он был удивлен, что эти слова сказал не кто иной, а эта женщина. После этого он решил писать письма не на домашний адрес Ынсо, а ее знакомой. Даже переписка доставалась им с такими трудностями. Неужели и теперь Ынсо скажет, что хочет выйти за него замуж?

Душа Вана похолодела: «Не хочу, чтобы мое имя, в какой бы то ни было ситуации, жители Исырочжи произносили с оскорблением, хотя бы даже устами матери Ынсо». Раздумывая то над одним, то над другим, Ван начал раздражаться и быстро закрыл глаза.

Казалось, Ван только и делал, что лежал на траве, но через некоторое время неожиданно взял Ынсо за руку.

– Что мне нужно сделать для тебя?

Молчание.

– Ты мне скажи. Что мне нужно сделать, чтобы тебе было хорошо?

Молчание.

– Опять будешь молчать?

– Если сказал, что будешь звонить, звони.

– Что?

В темноте Ынсо повернула голову к Вану. Он не знал, что ответить, и усмехнулся:

«Всего лишь и надо-то позвонить?»

– Сказал, что позвонишь, а сам не звонишь, время идет, и мне так тяжело ждать твоего звонка, что кажется, что я вот-вот умру. Понимаешь ли ты это? А я-то проверяю, вдруг неправильно положила трубку, поднимаю и снова кладу ее, боюсь, что не услышу твоего звонка, и не делаю ничего, что бы могло его заглушить.

Думаешь, только один раз тебя так ждала? Однажды, пока ждала звонка – только одного-единственного звонка, – услышала, как работает холодильник, и тогда выдернула провод холодильника из розетки. Пока жду тебя, не могу делать ничего другого.

А когда раздавался телефонный звонок, но это был не ты, рушились все мои надежды, до такой степени, что мне хотелось презирать того, кто в тот момент позвонил мне.

– Ынсо!

– Да, я стала такой. – И подумала: «Я стала такой. Из-за тебя хочу умереть, из-за тебя мне не хочется жить. – Ынсо прикусила губу. – Если ты скажешь, что позвонишь через пару дней, я уже с того момента ничего не могу делать, потому что жду твоего звонка. А все остальное только раздражает меня.

Ты даже не обещал со мной встретиться, только всего лишь и сказал, что позвонишь, а я начинаю думать, что бы мне надеть, не подстричься ли мне, не подровнять ли ногти, так и провожу время в этой суете.

Кое-что даже произошло со мной однажды. Как-то я шла по улице и увидела наклеенную на стене афишу. Там было написано:

″Любовь – это когда не жалеют времени друг для друга″.

Я сразу же вспомнила о тебе. Ведь с какого-то момента ты перестал уделять мне время. И, стоя перед этой хорошо приклеенной клеем афишей, поняла, что ты меня не любишь. Тогда все и рухнуло в моей жизни – это по сей день продолжается. Да, я стала такой».

Чувства – страшная вещь, слишком уж они мучительны.

Ынсо до боли сжала пальцы рук. Иногда задумывалась, а не получает ли она наслаждение от своего такого мучительного положения? Когда смотрела журналы и видела там стройные ноги иностранных моделей, она смотрела на них глазами Вана. Кроме того, и когда смотрела телевизор – ведь где-то сейчас он тоже смотрит на эту модель, и какие мысли возникают у него в этот момент? Как только ловила себя за этими мыслями, и журналы, и телевизор становились мучением.

«Да, я стала такой. – Ынсо посмотрела на мерцающие над ней звезды. – И вот с такой истерзанной душой, знаешь, что произошло дальше?

Однажды, совершенно случайно, когда я увидела свои глаза в зеркале, я вспомнила, как ты раньше сосчитал мои ресницы и сказал: ″Сорок две!″

Каждый раз, вспоминая это, всего лишь от одной этой мысли мне кажется, что я обрела весь мир, и я жила этим. Если уж ты сосчитал ресницы, то ты, без сомнения, любишь меня. Я боялась, что в мое отсутствие ты можешь позвонить, и я уходила от друзей, не посидев с ними и часа, даже выходила из кинотеатра на середине фильма».

– Не понимаю, зачем ты хочешь сломать свою жизнь? – произнес Ван.

Ынсо, недоумевая, посмотрела на Вана: «Что это он такое говорит?»

– Я не сломать хочу, а найти.

– Я не могу стать таким, каким ты придумала меня, и быть достойным твоей заботы.

Молчание.

– Помнишь, ты мне рассказывала о ночном полете?

Молчание.

– Ты рассказала, что когда-то ночью один самолет упал в пустыне. И пилоту, потерпевшему крушение, пришлось ночевать в самом сердце пустыни. Рев шакалов. Холод. Небо ли это или песок, песок ли это или небо, было не различить. И в этом безнадежном положении – в той холодной ночной пустыне – пилота спасло воспоминание о детстве. Ты мне сама об этом рассказывала.

Не зная, куда двигаться дальше, пилот лег спать на песок головой в ту сторону, где, он предполагал, должна находиться его родина. Он лежал и ночь напролет вспоминал кваканье лягушек в болоте за домом, где он родился и вырос, голос матери, закат солнца, вспоминал и вспоминал, чтобы выжить.

Начиная засыпать, он думал, что в этот момент его домашние всем сердцем верят, что он жив. Только думая об этом, он выдержал.

Ынсо молчала.

– А в какой стороне Исырочжи отсюда? – пытался завести разговор Ван.

Молчание.

– Если я вот так лягу, моя голова направлена в сторону Исырочжи? Сейчас уже смутно помню, но, кажется, летними ночами Большая Медведица в Исырочжи располагалась прямо у изголовья.

Лежа на траве, Ван перевернулся на бок и посмотрел в сторону, где, по его мнению, находится его родная деревня Исырочжи. Потом потянул Ынсо к себе поближе и подложил свою руку ей под голову. Черные волосы Ынсо упали на руку Вана, и звездное небо тут же закружилось в глазах Ынсо.

– Отец, наверное, тоже там наверху.

Молчание.

Пытаясь унять щемящую тоску в душе, Ынсо дотронулась своей ладонью до лица Вана – лицо было холодным.

– Я ничего не чувствую. На что бы ни смотрел, ничто не впечатляет. Что бы ни говорил, кажется, что это не мои слова и не мои чувства, что я это уже где-то от кого-то слышал. Когда начинаю вспоминать, то вдруг ловлю себя на том, что это уже или видел по телевизору, или слышал во время выпивки. Я истощился из-за своего дурного отца, все силы на него потратил. И все же, если уж говорить о живых чувствах, то именно ты дала возможность мне их пережить. Хотя и в прошлом, но это было.

Молчание.

– Ты хотела, чтобы я ответил?

Молчание.

– Люблю ли я тебя? А я не знаю, любовь ли это или нет. Говорят, что у любви нет середины. Если это любовь, то это любовь. А если нет, то нет. И я согласен. Я слишком занят, слишком много работаю. Если ты считаешь любовью уделенное тебе время, то мне нечего сказать в оправдание. Если так, значит, у меня ничего не получилось. Потому что я не могу на это ответить даже за три-четыре часа, которые в моем распоряжении. То неожиданно надо ехать в командировку, то допоздна надо работать, то в любой момент появляются клиенты, которых тоже надо уважить. Я не жалуюсь на это, буду стараться до конца. Я на самом деле хочу преуспеть. И что поделаешь, если я не могу сейчас иначе?

Молчание.

– Я уже забыл, когда в последний раз видел такое небо.

Какая-то птица вспорхнула из зарослей травы и, шумно размахивая крыльями, пролетела над их головами.

– Я все забыл. Забыл, как выглядит Исырочжи. Забыл, что происходило там. Если бы я был на месте пилота в пустыне, даже не знал бы в какую сторону лечь головой, так как у меня не осталось ни одного воспоминания о родном селе. Я все забыл. Единственное, что помню, – там была ты. И в темной ночи мне помогали мысли о тебе. Да, именно так. Потому что для меня Исырочжи – это ты. Это все, что я могу тебе сказать.

Ынсо протянула руку и провела по лицу Вана – нащупала лоб, брови, нос, губы, подбородок: «Когда лицо этого мужчины становится таким скучным и безразличным, так сильно хочется вернуть то время, когда не было никакого желания еще раз его увидеть, – время без тоски по нему. А изменилось бы от этого его лицо? Наверняка оно осталось бы прежним. И что ж это такое зацепило мою душу в этом лице?»

– Мне не трудно сказать, что я люблю тебя, но…

Молчание.

– Извини, что я так сильно разочаровал тебя.

Рука Ынсо, бродившая по лицу Вана, упала без сил: «Он чем-то напоминает мою мать». И на место неизменных отношений к этому мужчине, на место страстного желания увидеть его где угодно, на место ностальгии о нем вдруг проникли мысли из различных страшных снов, которые вызвали горькое желание заплакать.

«Мама», – Ынсо почувствовала, как сжалась все в груди. Она подняла глаза к нависшим над нею звездам, закрыла глаза и снова открыла их. Хотя мать и была дома, Ынсо всегда казалось, что она куда-то может уйти. Даже слыша шаги матери во дворе, непонятно отчего, она чувствовала себя одиноко.

Вспомнилось детство. Как-то раз маленькая Ынсо проснулась на закате солнца от дневного сна. Это было тогда, когда мать вернулась после своего двухлетнего отсутствия и решила снова жить в их доме.

Солнце уже садилось, когда Ынсо открыла глаза, в комнате уже начало смеркаться, сквозь оконное стекло пробивались тускнеющие солнечные лучи. И тогда, в этом полумраке, Ынсо заплакала. Мать тогда поставила вариться рис, и комната постепенно наполнилась запахом чего-то жареного. Было слышно, как она набрала в кладовке ячмень и рассыпала его по двору, созывая куриц, а потом ходила то на кухню, то на родник.

Все эти признаки присутствия в доме матери показались тогда Ынсо коротким сном, который снится перед самым пробуждением. Когда же мать открыла дверь ее комнаты – на внезапный плач, – Ынсо бросила в нее свою подушку. На самом же деле ей так хотелось броситься в ее объятия!

Ван нащупал упавшую без сил руку Ынсо и снова положил себе на лицо.

«Млечный Путь».

Ван поцеловал Ынсо в глаза, в то время как она с грустью разглядывала звезды, разбрызганные, словно слезы.

«Вега»[12].

Ван скользнул губами по лбу Ынсо, закрывая глаза, она отметила:

«Лира».

Ван перешел к бровям, Ынсо быстро обняла его:

«Давай никогда не будем расставаться. Что бы ни случилось, давай советоваться друг с другом, – эти слова чуть было не сорвались с ее уст, но вместо слов она просунула руки под рубашку Вана и погладила его теплую спину. – Скорпион».

Ван уткнулся лицом в горячую грудь Ынсо и прошептал:

– Очнись.

«Почему эти звезды, эти драгоценные камни в таком прекрасном созвездии, назвали Скорпион? Не бросай меня. Я тоже хочу быть драгоценной для тебя. Давай всегда будем близки. Очень близки. Вот так, как сейчас. Все ближе и ближе. – Ынсо приподнялась и сильнее прильнула к Вану, смотря в небо. – Лебедь… Еще ближе, как трава! Как созвездие Лебедя на этом ночном небе».

Звезды поблекли. Ван до самого горла застегнул все пуговицы на блузке Ынсо, рукой поправил растрепанные прекрасные черные волосы: «Твои черные волосы словно ночная журчащая вода», – Ван обнял ее за плечи, прижался лицом к затылку Ынсо.

– Когда я с тобой, мне так хорошо. В тебе я могу увидеть самого себя. Кажется, что все встает на свои места – ниточка по ниточке. А когда с тобой расстаюсь, кажется, что ты была просто сном. Я абсолютно ничего не могу дать тебе и боюсь даже подать на это надежду. Вот так незаметно я стал тем, кто так искусно причиняет боль… Сейчас я могу сказать тебе только это…

Скучно… Поехали.

Воспоминания

«Музыкальная тема. Сергей Рахманинов.

Сергей Рахманинов родился в России и хорошо известен как дирижер и композитор. Говорят, что сейчас про его жизнь снимают документальный фильм. С пяти лет он начал заниматься фортепиано под руководством своей матери. Уже тогда он проявил свои неординарные музыкальные способности. Он оставил после себя три великолепные симфонии и три симфонические поэмы для оркестра и фортепиано, но его особая заслуга – открытие возможностей исполнения уникальных мелодий на фортепиано – синтез классической техники исполнения с романтичной мелодией.

Сергей Рахманинов был несколько мрачен по своей натуре, но в нем всегда сочетались и простота, и искренность, и серьезность…»

Ынсо прекратила писать и подняла голову. Большая капля крови упала на ее записи. Только она попыталась достать из кармана платок, как сидящая рядом женщина, с которой Ынсо частенько сталкивалась в архиве и знала ее только в лицо, но не знала, чем та занимается и как зовут, быстро приложила бумажную салфетку к носу Ынсо: