Обрывки памяти. Сборник воспоминаний. Часть первая бесплатное чтение

Пристанище

Стеклянные башни недавно сданных гостиничных комплексов впивались в низкое небо Владивостока, как иглы в кожу живого города. Я стоял на смотровой площадке, но видел не этот стерильный ландшафт. Перед глазами вставал другой образ – ржавые гаражи, вонь дешёвого табака и мазута, рёв праворульных «японок» на разбитых дорогах. Город, который научил меня жить, который умирал на наших глазах в девяностые, но именно тогда он и дышал полной грудью. С хрипотцой, недельным перегаром, но – дышал.

***

Сейчас, в 2025-м, здесь все иначе. Стекло и бетон небоскребов режут небо там, где раньше торчали только телеантенны-«рогатки», у особо крутых–«спутниковые тарелки». Теперь камеры следят за каждым шагом на вылизанных тротуарах. Чистота, порядок, безопасность – декорации новой жизни. Но тогда… Тогда город вёл себя иначе. Грубо, натужно, как больной человек. Тогда были серые, как пропитанные дождем и тоской бетонные горы, панельные дома. Их деревянные окна – слепые глаза, затянутые то дефицитными тюлевыми занавесками, то старыми газетами. Дворы – пустыри с покосившимися качелями, где вместо детского смеха чаще слышалось матерное бормотание подвыпивших мужиков у скамейки. И запах… Запах был особенным. Кисловатый дух моря, прибитого к берегу водорослями, въевшаяся в стены вонь сигарет, и вездесущий, острый, колющий запах гари. Гари от костров, которые мы, пацаны, тайком разводили за гаражами, сжигая куски деревянных паллетов, столов, обрывки дерматина с разбитых отечественных машин, да и просто мусор, который некому было вывезти. Этот запах был нашим паролем, знаком принадлежности к этому миру – миру конца эпохи, где все уже разрушилось и строилось заново на наших глазах.

Осень 1996 года пришла в город резко по воспоминаниям, буквально врезалась во Владивосток, как ржавый нож в рыбий бок. Город уже не был закрытым портом, но всё жесохранял свой уникальный облик и атмосферу. Здесь активно развивалась торговля, особенно импорт товаров из стран Азиатско-Тихоокеанского региона, что делало Владивосток важным торговым центром. В то же время, многие предприятия переживали трудности, связанные с переходом к новым условиям хозяйствования. Все сопутствующие декорации 90-х не обошли его мимо, как и всю страну.

Липкий, солоноватый ветер с Амурского залива гнал по улицам спального района пожухлую листву – обрывки газет «Труд» и «Боевое знамя», целлофановые пакеты-«майки», окурки красных «Прим». Я стоял на крыльце обшарпанного подъезда одного из сотен, что были в городе, домом-крейсеров по улице Невельского, втиснув окоченевшие руки в карманы повидавшей виды куртки «аляска», и смотрел вдаль – не в пространство, а в время. Туда, где все началось. До сих пор помнится тот воздух, который был густым, от обещаний и страхов, а будущее казалось бескрайним, как Тихий океан за сопкой.

Мне было 11, почти 12 лет. Васька. Василий Петров, сын Николая Петрова – слесаря 6-го разряда судоремонтного завода «Дальзавод», и Галины Петровой – медсестры поликлиники №3. Дома – послушный мальчик, «не хулиган», как говаривала бабка Аня с первого этажа. Дома я был больше ватным, тихим, старался не привлекать внимания, особенно когда отец приходил хмурый, с запахом «Столичной» и чем-то еще, горьким и чужим.

 Я сидел за уроками, стараясь слиться с обоями, пока мама возилась у плиты.

– Вась, ну съешь хоть котлету. Опять как воробышек клевал. Расти не будешь, ветром сдует.

Я, не поднимая глаз от тарелки с пюре:

– Не хочется, мам. Уже сыт.

Дверь грохнула. Отец, тяжело ступая, скинул рюкзак с инструментом у порога.

– Сыт? – хмыкнул он, садясь и разминая плечи. – Там сил не надо, да? На заводе вот – там сытым надо быть. Там гайку сороковку сорвешь – и все, простой. Тогда и не ной, когда жрать нечего будет.

Мама быстро поставила перед ним тарелку:

– Коль, он же уроки делает. Голова занята, не до котлет. Давай уж сам поешь, устал ведь. Вась, съешь хоть половинку.

– Ладно, мам. Съем. Позже. – Голос звучал тише шепота. Главное было – не спровоцировать, не стать мишенью для отцовской усталой раздражительности.

Всё основное время я проводил на улице. Она-то и стерла этот домашний налет, выковав из тихони другого человека. Научила сжимать кулаки, когда дрожали колени. Научила прятать страх за нахальной ухмылкой. Научила понимать язык взглядов и жестов – куда важнее слов в нашем дворе. И главное – подарила братство. Наш двор в панельной «свечке» стал настоящей академией жизни.

Мы переехали как раз осенью в новый дом из панельной «свечки», через несколько улиц, в соседний «крейсер». Необходимо было влиться в новую компанию. Самое сложно в то время – найти кого-то, с кем можно не только поговорить, но и прибиться к ним, точно в стаю. Стать своим. Оглядываясь назад, понимаешь, что хорошо и что плохо закладывается голове каждого человека именно в детские годы. В возрасте 5-7 лет я видел исключительно хорошее. Или старался видеть. Далее уже последовал жестокий мир двора, где дети – каждый со своим нравом, воспитанием, еще не сформировавшиеся, но подражающие более взрослым подросткам, играющие в свою игру, свою жизнь. Тогда ты волей-неволей пытаешься жить так, чтобы тебя не осудили. Осмысление за поступки приходит уже после, в более-менее зрелом возрасте.

Сам переезд – ад кромешный. Отец, пригласивший своих знакомых, сначала нервничал и злился. Когда мама попыталась втиснуть в машину старую этажерку с огромным фикусом, он взорвался:

– Галя, ну ты даешь! Фикус этот твой – он тут же помрет в новую квартиру! И этажерка – хлам!

Мама упрямо прижимала горшок:

– Хлам?! Коля, это память! От мамы остался! И фикус живой, он… он воздух лучше делает! Ты лучше посмотри, как ты свой верстак впихиваешь – бампер погнул!

Я, таская коробку с книгами, пробормотал:

– Воздух… Хоть кто-то должен его чище делать… – Произнес тихо, но отец услышал. Резко обернулся. Я замер, ожидая взрыва. Но он лишь хмыкнул, устало провел рукой по лицу:

– Умник нашелся… Тащи коробки. Быстро!

К обеду приехали «подкрепления» – двое друзей отца с завода, дядька Миша и дядька Вова, такие же крепкие, чумазые и уставшие. С их помощью дело пошло бодрее. Книги, тумбочки, посуда – все летело в грузовик, затем они уезжали и возвращались обратно. Но после обеда, когда грузовик был почти пуст, а в старой квартире на 12-м этаже высились горы коробок, энтузиазм иссяк. Лица у всех были серые, как бетон подъезда, а пот лил ручьями.

– Ну что, братва, – крякнул дядька Миша, вытирая лоб грязной ветошью. – Самый тяжкий груз – груз прощания. Надо разрядиться!

– Точно! – подхватил дядька Вова, доставая из рюкзака запотевшую бутылку водки. – Без этого никак! Проводим старую квартиру, встретим новую! Как у моряков!

Мама забеспокоилась:

– Ребят, может, сначала все занесем? Остался диван, кресла и… матрас наш со спальни!

– Галя, не тушуйся! – махнул рукой отец, уже откручивая крышку. – Десять минут – и как огурчики! Освежимся, грусть прогоним! Васька, держи ключи – сбегай, прогуляйся пока, купи минералки! – Он сунул мне пять рублей.

Пока я бегал, «освежение» пошло полным ходом. Вернувшись, я застал картину: мужчины сидели прямо на ступеньках лестничной клетки старой квартиры. Смеялись громко, вспоминали что-то. Мама ворчала, укладывая последние пакеты с вещами.

– Ну вот, освежились! – бодро, но уже слегка заплетающимся языком объявил дядька Миша. – Теперь за матрасом! Почти финал!

Матрас был добротный, советский, пружинный, тяжеленный и габаритный. В лифт он категорически не входил. А тащить его 12 этажей по лестнице после выпитой «освежиловки» было равносильно подвигу Геракла.

– Братва, это же ….! – простонал дядька Вова, упираясь спиной в упругую громадину, застрявшую между перилами на пятом этаже. – Сил нет! Сердце выскочит!

– Так, гении! – вдруг озарился отец, у которого тоже горели уши. – А зачем тащить? Квартира-то на 12-м! Балкон как раз над двором! Скинем! Как парашютиста!

Мама ахнула:

– Коля! Ты с ума сошел?! Матрас же разобьется! Или кого-нибудь пришибет!

– Галя, не гони! – возразил дядька Миша. – Он же легкий! Парашют! Смотри-ка, двор пустой! Раз, два – и готово! Экономия времени и сил! Васька, открывай деврь на балкон!

Идея была принята единогласно (кроме мамы). Я рванул на 12-й этаж, распахнул балконную дверь новой квартиры. Внизу, во дворе, действительно ни души. Через минуту на балконе появились запыхавшиеся, но довольные своим озарением мужчины. Они с трудом протащили матрас через дверь и водрузили его на перила.

– Готовься! – скомандовал отец. – Раз! Два! Три! Мааатрас, летииии!

Они дружно толкнули. Матрас действительно оторвался легко, как перышко… и тут же попал в коварный осенний ветер, гулявший между высотками. Вместо того чтобы плавно опуститься, он закружился, закачался, как пьяный, и понесся не строго вниз, а по диагонали.

– Блин! – ахнул отец. – Его несет!

– Эй! Матрас свободного полета! – заорал дядька Вова, смеясь.

И тут, как назло, к дому откуда-то подошел мужик. Неспешный, в майке, с авоськой, туго набитой банками пива. Он направлялся прямиком под траекторию снижающегося и всё еще планирующего матраса.

– Мужик! Эй, мужик! – завопил отец, свесившись с перил. – С дороги! Уйди! Берегись!!!

– Уходи оттуда! – подхватил дядька Миша. – Летит!!!

– Чего?! – мужик остановился, поднял голову, явно ничего не понимая. Увидел махающих руками людей наверху. – Чего орете?!

– МАТРАС!!! – выдохнули все хором.

Мужик наконец-то посмотрел вверх, увидел несущуюся на него тряпично-пружинную тучу. Его лицо исказилось гримасой ужаса. Он метнулся в сторону, споткнулся, авоська с пивом грохнулась на асфальт. Раздался противный хруст банок и звонкое бульканье разливающегося пива. Матрас в это время с глухим, но не таким уж громким «бух!» шлепнулся метрах в двух от него, подняв облако пыли.

– Уффф… – облегченно выдохнул отец. – Пронесло…

– Пиво мое! – донесся снизу душераздирающий вопль. – Три банки «Балтики»! Убивцы!!!

– Извини, братан! – крикнул дядька Вова. – Нечайно! Сейчас спустимся, разберемся!

Разбирались, недолго. Мужику дали пару десяток и бутылку спирта «Рояль». Мужик был не в претензии после компенсации за пиво и «моральный ущерб». А вот матрас… Когда его притащили в квартиру, стало ясно: он больше не спальное место, а абстрактная скульптура. Пружины внутри смялись, переплелись самым причудливым образом, создав горы и впадины. Лежать на нем было все равно что пытаться уснуть на стиральной доске.

– Ну что, капитан? – усмехнулась мама отцу, глядя на жалкие остатки матраса. – Говорила – разобьется. Теперь на пружинах спать, как принцессе на горошине. Только горошины – размером с кулак.

Отец почесал затылок:

– Зато быстро! Запомнишь, Васька?

– Запомню, пап, – ответил я, разглядывая бугры. – На всю жизнь. Особенно лицо того мужика… и хруст пива.

– Вот! – отец довольным тоном заключил. – Жизненный опыт! Главное – никто не пострадал. А матрас… гнется железо, Галя, но не ломается! Матрас новый купим.

Самое сложное в новом месте – найти кого-то, с кем можно не только поговорить, но и прибиться к ним, точно в стаю. Стать своим. Оглядываясь назад, понимаешь: фундамент всего – и хорошего, и плохого – закладывается именно в эти годы. Мой момент истины наступил сразу после переезда. В 5-7 лет мир кажется ярким и добрым. Потом приходит жестокий мир двора – микрокосмос, где каждый пацан со своим нравом и фанерными доспехами из чужого опыта, подражает старшим, играя во взрослую жизнь по своим диким правилам. Выжить там – значит не выделяться слабостью, не дать себя осудить стае. А понимание, что ты сделал и почему, приходит потом, гораздо позже.

***

Квартира была пустая, холодная и пахла сырой штукатуркой и пылью. Посреди гостиной – два принесенных соседями стула и коробка от телевизора вместо стола. Мы сидели, ели холодную картошку с сосисками прямо из кастрюли. Усталость валила с ног. Тусклый свет фонаря за окном рисовал на голых стенах причудливые тени.

Мама, потирая поясницу, вздыхала:

– Ох, и ноги… Кажется, каждый мускул ноет. И кухня… Коль, ты видел? Узкая, как коридор на подлодке.

Отец, медленно жуя, смотрел куда-то в стену. В его глазах не было привычной хмурости, только глубокая усталость и… что-то еще.

– Зато просторно, Галя. – Голос был непривычно тихим. – Потолки высокие. Чувствуешь? Не душит. Как на палубе настоящей. Потому, наверное, и «крейсер».

Я удивленно смотрел на него. Он редко говорил что-то подобное, не связанное с работой или упреками.

– Пап, а правда, здесь лифт идет только до восьмого? – спросил я (жили мы пару этажей ниже, нежели в прошлом доме).

Он повернулся ко мне, и в уголке его губ дрогнуло подобие улыбки:

– Правда. Только смотри с лифтом не играйся – высота шуток не любит. Да и лучше пешком ходи. Он застревает постоянно – со светом то перебои. Выключат электричество – будешь сутки сидеть в этой коробке, в темноте.

Мама покачала головой, но без обычной тревоги:

– Коль, не пугай ребенка! Вась, ты лифтом аккуратно, слышишь? И во двор один пока не ходи. Там свои порядки, свои…. Никого ещё не знаешь.

Отец отложил вилку, его взгляд стал внимательным, оценивающим. Усталым, но без тяжести.

– Пацаны другие? – Он усмехнулся коротко. – Они везде свои. Главное – не лезь на рожон первым. Но если уж полезли… – Он пристально посмотрел на меня. – Не показывай, что боишься. Страх, сынок, он – гложет изнутри. Металл гнется – ладно. Главное – чтоб не сломался. Уловил?

Я кивнул, не до конца понимая глубину, но кожей чувствуя важность сказанного. "Не сломаться". Звучало как пароль, как заклинание.

– Уловил, пап.

Мама встала, зевнула:

– Армейские мудрости подождут. Давайте спать. Завтра коробки разбирать. Вась, ты на диван в свою комнату. Одеяло положила.

***

Двор у нового дома, нашего «крейсера», показался мне сразу большим и пустым. Сам дом был огромным, пятиподъездным, в девять этажей. Он стоял серой громадой, и вокруг него раскинулось простое бетонное пространство с невысокими деревьями по периметру.

Прямо возле первого подъезда торчала трансформаторная будка – довольно большая коробка с чёрной крышей. Она постоянно тихо гудела. Рядом с ней шла невысокая подпорная стенка из грубого бетона. Эта стена была главным местом для футбола. Ее поверхность вся была в черных полосах и пятнах от бесчисленных ударов мяча. Вот к этой стене и бегали местные ребята пинать свой мяч.

Чуть ниже, напротив третьего подъезда, стояла одна-единственная лавочка. Она никогда не пустовала. С утра и до самого вечера, будто по графику, на ней сидели бабушки. Они приходили сюда, как на работу: с сумками, вязанием, разговорами. Занимали свои места и подолгу сидели, наблюдая за всем, что происходит во дворе. Казалось, они дежурят по очереди.

Кроме этой лавочки и футбольной стены у трансформатора, во дворе почти ничего не было. Только три старых турника разной высоты торчали невдалеке. Высокий, пониже и совсем низенький – для малышей. Вот и все развлечения. Никаких горок, качелей или песочниц. Просто асфальт, кое-где пробивалась жухлая трава.

Играть возле турников или гонять мяч было можно, но стоило нашему футболу стать чуть шумнее, а мячу – случайно подкатиться поближе к лавочке, как все менялось. Мирные с виду бабушки мгновенно превращались в грозных стражей порядка. Они начинали кричать, ругаться, обзывать нас на чем свет стоит.

– Обормоты! Совсем совесть потеряли?! – визжала одна, стуча палкой или вязальной спицей по лавочке. – Мячом в людей! Все ноги перебиваете! Я вашим родителям пожалуюсь!

– Бездари! – подхватывала другая. – Опять шумите! Стекла побьете! Уходите отсюда!

– Позову милицию! Узнаете! – гремела третья.

Их ругань лилась нескончаемым потоком. Мы, конечно, огрызались. Пока старшие ребята делали вид, что не замечают, самые младшие или отчаянные показывали бабкам язык или средний палец. Иногда, если бабки совсем несло, а рядом не было взрослых, кто-нибудь мог швырнуть в их сторону комок земли или крикнуть что-то обидное. Но это было рискованно.

Фраза «Я вашим родителям расскажу!» действовала безотказно. Даже самые дерзкие сразу притихали. Никто не хотел проблем дома. И вот мы, сбившись в кучку, подхватив мяч, отступали под градом оскорблений. Убегали подальше от лавочки – к турникам или просто к другому подъезду. Бабушки, немного пофыркивая и ворча, успокаивались и снова садились, как будто выполнив свою работу. Их лавочка снова становилась мирным постом наблюдения до следующего нашего шума или залетевшего мяча.

Такой вот был двор. Большой, пустой, разделенный на зоны: футбольная стена у трансформатора – наша территория, лавочка напротив третьего подъезда – неприкосновенная вотчина бабушек, а посередине – три ржавых турника и асфальт, где можно было просто побегать, пока не навлечешь на себя гнев стражей лавочки. Втиснуться в этот уже сложившийся порядок казалось задачей не из легких.

***

Утром, несмотря на мамин запрет и гору коробок в комнате, меня потянуло вниз. Тяга к новому двору, к неизведанной территории пересилила все. Я вышел. Двор был огромным, бетонным, с редкими островками пожухлой травы. И он был чужой. Группа пацанов, моего возраста и чуть старше, гоняла мяч у стены. Они замерли, как по команде, когда я вышел из подъезда. Шесть пар глаз уставились на меня – оценивающе, настороженно.

– Ого, новосел! – крикнул самый рослый, коренастый, с хитрой искоркой в глазах. – Из какой «свечки» прикатил?

Я почувствовал, как ноги стали ватными. Сжал кулаки в карманах старой куртки. Вспомнил папино «не показывай страх». Вспомнил старый двор.

– Оттуда, – ответил я, махнув рукой в сторону, где был прошлый дом, стараясь, чтобы голос не дрогнул. Позволил себе легкую, привычную ухмылку. – Теперь тут.

Они переглянулись. Мой спокойный тон их слегка озадачил.

– Тут? – усмехнулся другой, вертлявый, с ехидцой. – А кто тебе сказал что здесь твоё место?

– Место там, где встал, – парировал я, чувствуя, как адреналин прогоняет дрожь. – Мяч погонять с вами можно?

Рослый парень, явно лидер, сделал пару шагов ко мне, мяч под мышкой.

– Можно. А ты кто? Новенький? Вчера ты переезжал? – Он копнул глубже.

Тут я вспомнил. В кармане лежали несколько небольших пирожков с капустой, которые мама сунула с фразой «угостишь ребят во дворе».

– Петров. Васька. Да, вчера приехали, – ответил я ровно. Достал сверток, развернул. Запах выпечки разнесся по воздуху. – Мама пирожков дала. За переезд. Кому? – Протянул рослому. Действовал инстинктивно, по старым дворовым законам гостеприимства.

Рослый замешкался. Ехидство сползло с лица. Он явно не ожидал такого.

– Ну… – неуверенно взял кусок. – Спасибо… Пирожки ничего так… – Он облизнул губы.

Вертлявый не выдержал:

– Витьк, а мне? Я тоже!

Я быстро отломил еще куски, раздавая остальным. Напряжение начало таять.

– Я Витя, – сказал рослый, уже почти доброжелательно. – А это Серый, Славка, Коля… Ты на каком?

– На девятом.

– На девятом? – оживился Серёга. – Мы все с соседних подъездов! Значит, соседи!

Витя кивнул, мяч снова оказался у его ног.

– Ладно, Вася. Раз сосед … становись типа в ворота. Для начала.

– Давай, – сказал я, и ухмылка сама расползлась по лицу. Я шагнул к нарисованным мелом воротам. Первый рубеж взят. Пусть пока в воротах, но я уже не чужак. Я был здесь. В стае. Сейчас же главным было не промахнуться мимо летящего мяча, подставить бок, не скривившись от боли, и услышать вместо насмешек: «Ладно, новичок, держится!» Это был первый шаг к тому, чтобы стать своим на палубе нового «крейсера». Папино «гнется, но не ломается» обретало первые, зыбкие очертания.

***

Моими братьями по оружию, по пыльному асфальту и гравию нашего бескрайнего королевства-двора, по этой странной, жестоко-прекрасной жизни, где каждый день проверял на прочность, а каждая подворотня хранила секреты, стали двое: Витя и Серёга. Нам по двенадцать. Двенадцать в нашем мире – это уже не детство. Это пропасть опыта, выжженная первыми сигаретами за гаражами, звоном кулаков по скулам и знанием всех потайных ходов между пятиэтажками. Мы были генералами песчаных карьеров, фельдмаршалами пустырей.

Витька высокий, как молодой дубок, но стремительный. Быстро двигался в любой стычке, уворачивался так, что удары пролетали мимо, а его короткие, точные, как молоток, встречные влетали точно в цель. Карие глаза – вечный озорной блеск, смесь дерзости и неуемной энергии. Улица была его стихией, его настоящим домом, а трехкомнатная квартира на втором этаже – базой, где можно было перевести дух, перехватить кусок хлеба с вареньем и снова ринуться вниз. Его отец, Николай Петрович, был электриком. Николай Петрович был мастером на все руки, и главной его чертой была феноменальная занятость. Он довольно части бывал в бесконечных аварийных вызовах, на дежурствах, на «сутках» на подстанции. Часто пропадал днями, и связь с ним терялась. «Батя опять на проводах повис, связи нет!» – констатировал Витя, пожимая плечами, когда отца не было дома. Но он всегда возвращался. Возвращался усталый, с чемоданчиком, полным какого-то хлама – старых выключателей, кусков провода, «на всякий случай». Возвращался – и квартира на время наполнялась его басистым смехом, запахом, рассказами про какие-то невероятные поломки и спасенные от темноты дома. А потом – он валился спать, как убитый.

Его мать, Людмила Ивановна, была очень молодой. По началу мы с Серёгой не верили, что это мама Вити. Выглядела она уж не старше 11-классницы. Как оказалось, родила сына она как раз в аккурат после школы. Дед Вити, Иван Федорович – экскаваторщик, человек с руками размером с ковш своего бывшего железного коня, теперь в основном ковырялся с удочками на балконе ворча: «Электрик-электрик, а дома свет мигает! Гуляет, скотина!». Бабушка, Анна Семеновна, всю жизнь проработавшая с документами – то ли в бухгалтерии, то ли в архиве – сохранила удивительную любовь к порядку и четкости. Она вечно наводила чистоту в бумагах на своем маленьком столике и ворчала, но при этом варила волшебный компот и пекла блины, которые таяли во рту. Людмила работала на почте, и у нее была одна любимая история про Витькино рождение, которую она рассказывала с гордостью и смешанным чувством обиды и юмора, особенно когда Николай Петрович слишком уж засиживался на работе:

–Представляешь? Январь. Метель. Чуть свет. Я его чувствую – пора. Звоню Николаю – молчит. На подстанции, ясное дело, авария, света пол-района нет. Ждать? Да я сама как на иголках тогда была, будто меня током бьёт! Папа на вахте, экскаватор замерз, ковыряется там. Мама документы какие-то досрочно сдавать рванула, боялась опоздать. Одна я! Завернулась во все, что было, и – пешком! Через весь город, по сугробам! Думала, прямо там, в сугробе, и рожу. Но доползла! Еле-еле. Приняли меня, фыркающую, обмерзшую. А через три часа – Витька орал вовсю! А Николай? Николай явился только к вечеру: «Люда! Родила? Я ж на вызове был, трансформатор горел!» – Родила, Коля, родила! – отвечала я ему. – Теперь у тебя сын есть! Ты должен быть чаще дома!.

Витя всегда не особо нравилась эта история. Дом был для него тылом, шумным, вечно движущимся, с ворчливым дедом-экс-экскаваторщиком, педантичной бабкой-бумажником и матерью. У каждого была своя комната – дед с бабушкой в спальне, Витя в детской, отец с матерью – в зале. Общей была кухня. Настоящие же подвиги совершались внизу, во дворе, где его ловкость, смекалка и умение найти выход из самой безнадежной заварухи делали его бесспорным лидером.

Серёга был полной противоположностью. Ниже ростом, даже долговязый для своих двенадцати, чуть угловатый, как подросток, который еще не вписался в свои новые габариты. Лицо – серьезное, почти взрослое. Взгляд спокойный, оценивающий, как у шахматиста перед решающим ходом. Голос громкий, в экстремальных ситуациях часто срывающийся на крик. Он говорил много, каждое слово било точно в цель, мог резануть иронией или холодным фактом так, что обидчик сразу чувствовал себя дураком. Он хотел быть нашим мозгом, стратегом. Но всегда рвался в бой на эмоциях, когда Витя уже всё просчитал.

–Стойте, идиоты! – его тихий, но властный голос останавливал нас на полпути к потенциальной драке с ребятами с соседней улицы. – Их там не трое за гаражами. Я Колю видел – он сигналит пальцем в сторону косогора…

Серёга любил драться бездумно, но, если уж ввязывался – бился молча, методично, но не всегда эффективно. Его дом – другая планета. Относительно благополучная «двушка» в том же доме, но с другим воздухом. Там пахло старыми переплетами и чаем. Книги. Их было много. На полках, на столе, даже на полу аккуратными стопками. Отец, Александр Васильевич – прапорщик. Не бог весть какое звание, да и платили тогда военным – сущие копейки. Но он был мастером армейского «ресурсосбережения».

«Папа сегодня свинину приволок!» – мог сообщить Серёга с невозмутимым видом, имея в виду банку тушенки со свиньей на этикетке. Или: «Краска для забора появилась. Чудом осталась после ремонта части». Он был человеком дела, крепким, с натруженными руками, говорил мало, больше ворчал про «армейскую дурость», но в доме чувствовалась его основательная, хозяйская рука. Мать, Татьяна Николаевна – продавец. Тихая, с добрыми глазами за очками и удивительно спокойным голосом. Она и была источником всех этих книг, этой тишины, этого ощущения какого-то разумного порядка. Но привить Серёге любовь к чтению так и не смогла.

И вот что было самым цепляющим в нашем сером мире – Серёга был не похож на нас. Совсем. Азиат. Метис. Черные, жесткие, как щетка, волосы, чуть раскосые темные глаза, скулы – все выдавало в нем другую кровь. Он сам, не стесняясь и не гордясь, просто как факт, объяснял: «Бабушка с дедушкой по маминой линии – их родители из Китая приехали. Еще давным-давно, в Уссурийск, в двадцатых. Там тогда много кто перебирался». Историю он знал смутно, но факт оставался фактом: бабушка еще говорила с легким акцентом, хранила какую-то старую шкатулку с иероглифами и умела заваривать горьковатый, ароматный чай, от которого, по словам Серёги, «мозги яснеют». Иногда у них дома ели палочками, просто так, «для бабушки». Эта его инаковость была не обузой, а скорее особенностью. Он был наш Серёга, мозг нашей банды. Кто-то мог крикнуть «Эй, косой!», но это обычно заканчивалось быстро и не в пользу крикуна: либо ледяной, уничтожающей репликой Серёги, бьющей точно в болевую точку («Лучше косой, чем больной алкаш на всю голову, как твой папаша»), либо, если дело доходило до дела, его неожиданно резким и точным ударом. Он умел постоять за себя, иногда впадая в ярость, но всегда действовал расчетливо.

Две квартиры. Два мира. Витя – дитя вечно занятого электрика и решительной почтальонши, выросший под присмотром экскаваторщика-деда с его фундаментальным ворчанием и бабушки-документоведа с ее стремлением к порядку. Его мир – это движение, громкий смех, энергия, бьющая через край. Серёга – сын прапорщика-умельца и продавца, балансирующий между дворовой жестокостью и книжной мудростью, несущий в себе отголоски далеких традиций. Его мир – расчет, тишина библиотеки и аромат бабушкиного чая. И между ними – я. И наш двор. Наше королевство из бетона, ржавого железа и вытоптанной травы. Наше поле битв, открытий и нерушимого братства. Мы были три мушкетера из спального района, где каждый глоток свободы после школы, каждая выигранная стычка за «свою» лавочку, каждая разделенная бутылка «Тархуна» скрепляли наш союз крепче любой клятвы. Жизнь была жесткой, как удар мячом в солнечное сплетение, и прекрасной, как вид на весь двор с крыши гаража на закате. И мы знали – пока мы вместе, наш двор, и нам все по плечу. Главное – чтобы Витя все высчитал, а Серёга нашел, куда бежать или как вывернуться. А я? Я был связующим звеном, свидетелем и полноправным участником этой великой эпопеи и самым младшим. Щуплым, большеглазым, вечно впитывающим всё как губка. Я тянулся за ними, как за богами. Мы были разным, особенно я с моей пока еще нерастраченной наивностью. Но улица сплавила нас в единое целое крепче, чем школьная парта или родительские нотации. Она дала нам кодекс, язык, общую кровь – кровь сбитых коленок и первых драк. Она была нашей судьбой, нашей школой, нашим полем боя. Ближайшие два года стали для нас первым настоящим экзаменом на право называться пацанами этого дворе, где правила писались кулаками и умением не смотреть вниз.

Общаться мы стали практически сразу. Я пытался прибиться к ним, и еще нескольким ребятам с нашего двора (они почему-то всегда держались вдвоем) – но по началу просто получал в ответ издёвки, якобы какого чёрта я увязался за ними. Следует отметить, что в те времена было очень много ребятни во дворе. И девчонки нашего возраста и старше, которые держались своей, «девичьей» стаей отдельно, лишь изредка присоединяясь к нам. В основном стояли напротив третьего подъезда нашего дома и играли в резиночки, плели косы, в общем занимались своими делами, до которых нам, пацанам, дела не было от слова совсем. Через пару недель я сцепился с Серёгой. Порой, он был очень невыносим. В маленькой компании он вёл себя вполне сносно. Но если к нам подключался кто-то не особо знакомый, либо, чего хуже – девчонки – его было уже не остановить. В такие моменты он напоминал мне задиристого петуха. Вот и в тот раз я был послан куда подальше, чего стерпеть не смог и прямым ударом в нос положил будущего друга на лопатки накинувшись сверху. До сих пор помню, как мы катились вниз по склону, запах травы и итоговый удар в челюсть Серёге. После чего из его глаз буквально пыхнули искрящиеся капли, и тот, развернувшись, убежал прочь от нас. На следующий день мы уже общались, как ни в чём не бывало.

В основном мы бегали возле гаражей и проходившей мимо теплотрассы. На них, за ними. Наши владения напоминали поле после бомбёжки: горы строительного мусора у гаражей, шины возле теплотрассы. Рядом возвышался настоящий артефакт эпохи – серебристый Toyota Carina года 85го с разбитой фарой, уже повидавшая жизни. «Японка» дяди Пети, который выменял её за два ящика спирта у каких-то моряков. Её мотор захлёбывался, когда он пытался завестись по утрам, а из приоткрытых окон неслось хриплое: «ах ты ж… ну, давай, ёбтить…».

***

Осеннее солнце пекло немилосердно, нагревая асфальт нашего двора до состояния раскалённой сковороды. Последние тёплые деньки, бабье лето. К вечеру должно было резко стать прохладнее. Типичное начало осени во Владивостоке. Я только что вышел из подъезда, ещё не зная, чем займусь. И тут увидел их: двое, копошащихся возле мусорных баков. Один, повыше и крепче, ловко шарил длинной палкой возле контейнера, другой, потоньше, с сосредоточенным видом сортировал добычу у его ног. Это были Серега и Витя.

Шерш-шерш-шерш! Звук лязгающего стекла. Они собирали бутылки. Не абы какие, а те, что можно сдать за деньги. Ценились особенно – с зеленоватым оттенком. Темно-коричневые брали, но давали за них меньше. Я приостановился, наблюдая. Серега вытащил очередную зелёную, смахнул с неё грязь рукавом и бросил в рваный мешок, который тащил Витя.

– Ещё одну! – бодро крикнул Серега. – Гляди, Вить, зелёная! Сейчас насобираем на шанежки!

Витька лишь кивнул, его лицо было серьезным, как у бухгалтера, ведущего важный подсчёт. И тут меня осенило. Вспомнилась куча пустых бутылок, оставшихся после недавнего новоселья у нас дома. Мама говорила их выбросить, но руки не доходили – стояли в кладовке.

– Эй! – окликнул я их, сделав шаг вперёд. Оба обернулись, настороженно оценивая меня взглядом. – Вы бутылки сдаёте?

Серега выпрямился, упер руки в бока.

– Ага. Ты чё, тоже хочешь? Места тут всем не хватит, – сказал он, но в его тоне слышалось скорее любопытство, чем недовольство.

– У меня дома… целая куча есть, – выпалил я. – Зелёных, коричневых… После праздника. Мама выкинуть хотела. Если надо…

Глаза у обоих загорелись мгновенно. Настороженность как ветром сдуло.

– Ты серьёзно?! – Витя чуть не выронил мешок. – Где? Далеко?

– Да вон, в этом подъезде, на втором этаже! – Я показал пальцем. – Сейчас сбегаю, принесу!

Не прошло и десяти минут, как я, запыхавшись, выволок во двор два больших пакета, туго набитых звонким стеклом. Серега и Витя встретили меня как героя.

– Да ты клад нашёл, Вась! – восхищённо хлопнул меня по плечу Серега. Его рука была крепкой. – Ну всё, погнали сдавать! Возле «Лабиринта» принимают!

Мы подхватили пакеты и мешок и быстрым шагом, почти бегом, двинулись в сторону знакомого всем в округе магазина «Лабиринт». Он представлял собой два больших морских контейнера, сваренных вместе бок о бок. Выкрашенные в потускневшую синеву, они стояли посреди двора, как корабли, выброшенные на асфальтовый берег. Рядом с входом в магазин, слева чуть ниже, стоял другой, ржавый контейнер – это и была «бутылочница», пункт приёма стеклотары.

День был жаркий, и возле приёмного люка уже маячила знакомая фигурка бабки-приёмщицы в синем застиранном халате. Лицо у неё было сморщенное, как печёное яблоко, а взгляд – устало-бдительный.

– О, молодцы, опять с добычей! – хрипловато процедила она, видя Серегу. – Давай сюда своё богатство. – Только чистые! Вы что? Такое не приму.

Мы тут же побежали с этим добро к ближайшему, как мы его называли, роднику возле гаражей. Сомневаюсь, что вода там была пригодна для употребления, но вроде бы никто не умер. На скорую руку вымыв всё наше добро, вернулись обратно.

Мы стали выгружать бутылки. Грохот! Звон! Зелёные летели в одну глубокую ящик внутри контейнера, коричневые – в другой. Бабка ловко пересчитывала их быстрым, привычным взглядом, шевеля губами. Серега и Витя стояли рядом, затаив дыхание. Я чувствовал, как по спине у меня бегают мурашки от предвкушения. Мои бутылки! Моя первая добыча!

– Сорок три зелёных… пятнадцать коричневых… – наконец объявила бабка, доставая из кармана халата грязный бумажник. – Держи, Сереженька.

Она протянула ему несколько купюр и горсть мелочи. Серега схватил деньги, как драгоценность.

– Всем спасибо! Особенно новенькому! – Он озорно подмигнул мне. – Теперь, братва, в сам «Лабиринт»! Праздник начинается!

Мы втиснулись в узкую дверь магазина. Внутри двух сваренных контейнеров было тесно, душно и прохладно от работающего на износ холодильного оборудования. Воздух был густой, спёртый, пропитанный странной смесью запахов: дешёвый одеколон, селёдка, свежий хлеб в углу и пыль. На полках красовались товары, казавшиеся в те годы диковинкой. Рядом с привычными банками тушёнки и пачками гречки гордо стояли яркие упаковки с корейскими иероглифами.

Наше внимание магнитом притянул прилавок с чипсами. Там, среди прочего, лежали легендарные «Крабовые чипсы» и «Зяки-Зяки» от «Binggrae». Чуть дальше горой возвышались квадратные пачки лапши быстрого приготовления «Dosirak» – нашей первой экзотики (в то время с таким названием импортировался всем знакомый «Доширак»). А в морозильной витрине, за стеклом, покрытым толстым слоем инея, как сокровища, лежали брикеты «Мелонии» – мороженого из дыни, также привезённого прямиком из Кореи. Оно казалось нам верхом гастрономической роскоши.

– На чипсы хватит! – торжественно объявил Серега, разглаживая купюры на прилавке рядом с кассой. – «Зяков» берём пакет и крабовых – для разнообразия! А на напиток… «Милкис»! – Он ткнул пальцем в витрину с охлаждёнными напитками, где стояли полупрозрачные пластиковые бутылки с синей крышкой и знакомым логотипом. – На троих одну бутылку! До «Мелонии», – он с тоской посмотрел на морозильник, – сегодня не дотягиваем. В другой раз!

Мы с Витей согласно закивали. Сам факт покупки чипсов и сладкой газировки казался невероятной удачей. Сдав деньги кассирше, сжимающей в руках связку полиэтиленовых пакетов, мы вынырнули из прохладной духоты «Лабиринта» обратно в осенне-летний зной. Солнце стояло высоко, заливая светом серые стены домов.

– Сюда! – Витя махнул головой в сторону бескрайнего моря ржавых гаражей, раскинувшегося за последними домами. – Там тихо, никто не найдёт!

Мы припустили, прижимая к груди драгоценные шуршащие пакеты и бутылку холодного «Милкиса», озираясь по сторонам. Главное – не попасться на глаза кому-то из взрослых, особенно «старшакам», которые бы начали допытываться, откуда деньги, а потом и вовсе отобрали всё что было. Нашли укромный уголок между строчкой железных гаражей, зашли за них. Место было, мягко говоря, не очень, но нам приходилось по душе. Вокруг всё было завалено старыми покрышками и поросло кустами лопухов и жгучей крапивой. Сели прямо на землю, на трухлявый деревянный поддон, валявшийся у стены. Серега с громким хрустом вскрыл пакет «Зяки-Зяки». Непривычный, но манящий запах – сладковато-копчёный – ударил в нос.

– Ну, Вась, – Серега протянул мне открытый пакет, его лицо расплылось в широкой улыбке, – вот мы и познакомились по-настоящему! На чипсах и газировке! Держи!

Я взял горсть странных, ярко-оранжевых чипсов. Они хрустели громко, как сухие ветки, а вкус отдавал мясом. Я набил ими рот.

– Да уж… – прожевал я, чувствуя легкое жжение на языке. – Не думал, что бутылки из кладовки превратятся в… в это! – Я показал на пакеты.

– Ага, замутили отлично! – Витя вскрыл пакет «Крабовых». Он аккуратно отломил кусочек чипса, разглядывая его. – Только краба тут, походу, ноль целых, ноль десятых. Наверное, химия. – Он сунул чипс в рот и задумчиво прожевал. – Зато вкусно! И похоже на краба, да?

– Главное – хрустит и вкусно! – философски заметил Серега, с усилием откручивая тугую крышку «Милкиса». Газировка с громким шипением и пеной ударила в нос приторно-сладким запахом. – Кто первый? По-братски!

Мы передавали тяжелую холодную бутылку по кругу, делая по несколько больших глотков. Липкая, сладкая вата разливалась по горлу, смешиваясь со жгучим вкусом «Зяков». Сочетание мягкого сливочного вкуса молока с освежающим вкусом газировки, после жары это было невероятно.

– Ты, Вась, в какую школу? – спросил Витя, вытирая рукавом рот, на котором остался оранжевый след от приправы.

– В семнадцатую, – ответил я. – Рядом с нашим домом, вон, – я кивнул в сторону видимых за гаражами крыш дальних домов. – Там, где с английским сильным.

– Ого! – оживился Серега. – Англичанка там – зверь, да? Говорят, домашку гору задает! Витя вон в 77, – он показал большим пальцем через плечо, – за «Лабиринтом», через дорогу. У нас главное – физ-ра! – Он стукнул себя кулаком в грудь. – Футбол, бег– это наше всё! Английский у нас – так, для галочки.

– У нас да, англичанка у нас строгая, – кивнул я, глотая чипс. – Особенно этот их… present continuous. Сплошная загадка. «I am going»… Куда я иду? Во двор иду! – Мы засмеялись. – А у вас что сложного?

– У нас химичка – Петровна! – фыркнул Витя. – Она сама чуть лабораторию не спалила пару раз! Теперь за каждым как ястреб следит. Один раз Серега…

– Да ну тебя! – Серега толкнул Витию плечом, но сам ухмылялся. – Это она не ту склянку открыла! А я просто… рядом сидел. Немного фейерверк устроил.

– «Немного»! – закатил глаза Витя. – Тебя потом всем классом с мылом отмывали! От тебя еще неделю серой воняло! Весь кабинет проветривали!

Я смеялся до слёз. Их рассказы про школу звучали как захватывающие приключения из другой жизни. Мы сидели, смеялись и обсуждали нашли школы, строгих учителей, коридоры, кто

– А что, у вас кассеты какие крутые есть? – спросил я. – У меня дядя с корабля привез «Утиные истории» диснеевские. Крутые!

– О, у Вити старший брат! – оживился Серега. – У него целая коллекция! «Том и Джерри» полный! А еще у пацана со второго подъезда фильм «Черепашки-ниндзя» на английском правда. Круто дерутся, но нифига не понятно!

– А я «Мышей рокеров с Марса» люблю, – задумчиво сказал Витя, отламывая кусочек крабового чипса. – Мотоциклы крутые у них. И одежда, чисто как у байкеров. Крутяк.

Мы сидели в нашем закоулке, зажатом ржавыми стенами гаражей. Хруст чипсов, шипение «Милкиса» в бутылке, наши смех и разговоры сливались в особую, уютную музыку этого летнего дня. Крики других пацанов, гоняющих мяч или катающихся на великах по разбитому асфальту, доносились приглушённо. Солнце начало потихоньку клониться к сопкам, отбрасывая длинные тени. Воздух, всё ещё тёплый, начинал наполняться вечерней прохладой и далёким, но явственным запахом моря.

Я чувствовал себя не просто принятым, а своим. Эти два пацана, всего на год старше, но казавшиеся такими умудрёнными дворовой жизнью, делились со мной историями. Мы делили пакеты чипсов, передавали по кругу бутылку сладкой шипучки. В этом простом ритуале, в этом укромном уголке за гаражами, среди запахов крапивы, ржавчины и корейской приправы чувствовалось какое-то умиротворение.

***

Тень от многоэтажки уже накрыла половину двора, но сентябрьский зной все еще висел тяжелым маревом над выжженной травой и раскаленным асфальтом. Место действия – песочница. Вернее, ее жалкие останки: ржавый, покореженный каркас, превращенный годами и равнодушием в урну для окурков, осколков бутылочного стекла, мертво поблескивающего в косых лучах заходящего солнца, и прочего городского праха. Именно здесь, у этого символа утраченного детства, все и началось.

Пацаны из соседнего двора, самоназвавшиеся «верхами» (с улицы то ли Черняховского, то ли Нейбута, что почему-то считалось у них знаком особой крутизны), во главе со своим неформальным вожаком Клыком (Дима Соколов, 14 лет, но выглядевший на все 16 благодаря торчащему, как у кабана клыку и, тупой, звериной силе, сокрытой в его кулачищах-молотках), и двое его «шавок», решили, что наша тщательно сделанная за гаражами, среди высохших кустов, на большом пригорке, «штаб-квартира», с какой-то стати посягнула на их священные владения. К слову, у Клыка был старший брат, которого особо мы особо не видели, но нас он не трогал (а в будущем стал работать в милиции, насколько я знаю). Матери их мы никогда не видели, а отец часто устраивал запойные посиделки с друзьями на кухне. Иногда мы бывали в тех местах, я отчётливо запомнил окно их кухни на втором этаже. Вечно открытое, хрипящий приёмник и запах откровенно не очень, с доносящимися оттуда орами пьяных мужиков. Но, возвращаясь в тот день, это была первая стычка. Хотя наш район был внизу, в овраге, далеко не рядом, а их дома, «верха», находились выше, на сопках. Клык, даже не удостоив нас взглядом, с размаху решил разбить всю нашу «крепость» – выкинув и распинав ногами огромные куски жести, служившие крышей и стенами. Всё это с грохотом покатилось по утоптанной земле. Внутри звенело и перекатывалось наше сокровище: коллекция ценных пробок от «забугорных» газировок, фишки и несколько крутых «бит» (на то время местная твердая валюта) и святая святых – перочинный ножик с давно сломанным, но все еще внушающим трепет лезвием.

– Чего тут делаем, соплячье? – прохрипел Клык, намеренно становясь так, чтобы его коренастая фигура заслонила солнце, погрузив нас в тень. Его голос, ломающийся на скрипучих нотах, звучал как скрежет ржавых ворот.

Витя, наш бесстрашный заводила (или тот, кто лучше всех умел эту бесшабашность изображать), шагнул вниз вперед одним резким движением и стал собирать фишки в карман. Его заострившийся подбородок был задран с вызывающей дерзостью, глаза, узкие и светлые, сверлили Клыка без тени сомнения:

– А тебе чего? Мы у себя на районе. Идите своей дорогой, нам проблемы не нужны.

– Да ты что? – Клык фыркнул, и из его ноздрей вырвалось что-то похожее на презрительное ржание. – Весь склон – наш. От забора до теплотрассы. И ваш штаб тоже. – Он методично, с подчеркнутой жестокостью, снова пинал куски жести, отправляя ее кувыркаться в пыль и прошлогоднюю листву, смешанную с осколками.

Серёга, всегда немногословный и наблюдательный, замер как истукан. Только глаза его, сначала сузились до щелочек, а затем расширились став темными и глубокими, словно у крупного кота, замершего перед смертельным прыжком на добычу. Я стоял чуть сзади, чувствуя, как подкашиваются колени, а в горле застревает ком, перекрывая дыхание. Страх. Холодный, липкий, парализующий страх. Клык в тот момент казался не пацаном, а настоящим циклопом, порождением этого грязного двора. Его клык блестел зловеще.

– Давайте все фишки что у вас есть. Деньги тоже давайте, – прозвучало тихо, но с ледяной, режущей четкостью. Голос Серёги был спокоен, но в этой тишине он прозвучал как выстрел.

Клык закатился грубым, надсадным смехом, от которого по спине пробежали мурашки. Он не стал отвечать. Ответом был резкий, мощный толчок ладонью в грудь Вити. Тот отлетел на шаг назад, спотыкаясь, но устоял, удержавшись на земле. И в его глазах, обычно озорных и веселых, вспыхнуло что-то дикое – знакомый огонек баловства, мгновенно смешавшийся с бешеной, неконтролируемой яростью. Это был сигнал. Последняя черта.

Драка вспыхнула как порох от искры. Мгновенно. Без предупреждения. Клык, рыча что-то нечленораздельное, бросился на Витю, а двое его верных «шестерок» – коренастый Манкис и долговязый Муфлоном – кинулись на Серёгу. Я замер на месте, будто корнями врос в землю. Паралич. Сознание судорожно цеплялось за мысль: «Не лезь! Спрячься!». Вите досталось первым – короткий, сильный удар кулаком под дых. Он ахнул, согнулся пополам, лицо исказила гримаса боли. Серёга, ловко увернувшись от неуклюжего замаха Манкиса, не успел среагировать на подсечку Муфлона и грохнулся на спину, подняв облако пыли. Клык, торжествующий, занес тяжелый ботинок над скрючившимся Витёй. В его глазах читалось чистое, неомраченное удовольствие от власти.

И тут внутри меня что-то гулко, с хрустом, лопнуло. Как перегоревшая струна. Холодный страх испарился, сменившись бешеной, слепой, всепоглощающей яростью. Я не помню, как сорвался с места. Не помню рывка. Помню только сжатый до боли кулак, вобравший в себя всю ярость, весь страх, всю обиду. Помню короткий замах и удар – не сильный, даже какой-то хлипкий, отчаянный – точно в бок Клыка, чуть ниже ребер. Больше в солнечное сплетение, чем в печень.

Клык не закричал. Он издал странный, захлебывающийся звук

– Ух! – больше от дикого изумления, чем от реальной боли. Он отшатнулся, пошатнулся, его свиное рыло исказилось гримасой невероятного удивления, быстро сменяющегося бешеной, животной злобой. Его взгляд, тяжелый и горячий, как расплавленный свинец, нашел меня. В этом взгляде было столько ненависти и недоумения, что кровь снова стыла в жилах.

– Ах ты, сучонок! Мелкая погань! – заорал он, и в его голосе впервые прозвучала не только злоба, но и оскорбленное самолюбие. Его репутация была задета самым страшным образом – малышом!

Этот дикий вопль, как удар хлыста, снял оцепенение со всех. Витя, стиснув зубы от боли в животе, вцепился мертвой хваткой в ноги Клыка, повалив его в грязь. Серёга, откашлявшись, вскочил с земли и со всего маху врезал кулаком Муфлону в челюсть – тот захрустел и завыл. Я метнулся в сторону, уворачиваясь от медленного, но страшного в своей силе удара Клыка, который он послал мне вслед. Мы отбивались отчаянно, яростно, как загнанные в угол крысы, знающие, что терять нечего. Кулаки, пинки, комья земли, летящие в лицо. Мир сузился до ближнего боя, запаха пота, крови и пыли. Я получил затрещину по уху – оглушительный звон заполнил череп, мир поплыл. Вите кто-то рассек бровь – алая струйка тут же смешалась с грязью на его лице. Серёга, отбиваясь, вывернул запястье Манкису – тот взвизгнул. Но мы не сдавались. Не отступали ни на шаг.

Клык, пыхтя как паровоз, отбросив Витю, окинул нас взглядом. В его свиных глазах мелькнуло не просто раздражение – замешательство. «Малыши» оказались неожиданно цепкими и больно кусались. И, возможно, до его сознания донеслись шаги или окрик бабки Ани с первого: «Чего разорались?! Тишину нарушаете!» Он плюнул густой слюной прямо перед нашими ногами, отступил на шаг.

– Ладно, щенки! Зарубите себе на носу – Вам край! – бросил он, отряхивая грязь с рукава. Его голос снова был полон ложного превосходства, но в нем уже не было прежней уверенности. – Еще раз увижу вас тут – в клочья порву! И вашего конуры чтобы здесь не видел!

Они ушли, стараясь сохранить вид победителей, но походка их была уже не такой развальцованной. Мы остались стоять посреди разрушенного «штаба». Дышали тяжело, прерывисто, как загнанные лошади, грудью вбирая пыльный, горький воздух. Кровь из рассеченной брови Вити медленно стекала по щеке, смешиваясь с грязью, образуя темные, липкие потеки. У Серёги тряслась правая рука – то ли от адреналина, то ли от удара. У меня гудело ухо, а кулак, которым я бил Клыка, ныл тупой, глубокой болью, и ссадина на костяшках горела огнем. Но внутри, сквозь боль и усталость, пробивалось что-то новое, дикое, ликующее. Что-то первобытное и гордое. Мы выстояли. Не сбежали. Не спрятались.

После той драки я прислонился к облупленной, еще теплой от солнца стене подъезда, пытаясь унять бешеную скачку сердца. Оно колотилось где-то в горле, сжимая дыхание. Рука, сжатая в кулак, все еще мелко дрожала. Во рту стоял привкус железа и пыли – я прикусил язык, и теперь он болезненно ныл. Серёга и Витя стояли рядом, оба взвинченные, потные, перемазанные в грязи, в царапинах и ссадинах. Их лица были усталыми, но глаза… В глазах горел не только огонь только что отгремевшей схватки – в них светилась какая-то дикая, первобытная гордость. Будто мы только что прошли через древний, жестокий обряд посвящения, который навсегда отделил нас от «домашних» пацанов, играющих в безопасных песочницах под присмотром мамок.

– Ты, Вась, не лыком шит, – хрипло проговорил Витя, вытирая тыльной стороной ладони струйку крови и пота, стекавшую из-под его растрепанной, темной челки на скулу. Он поправил ворот своей вечно мятощейся, потертой куртки цвета хаки, на которой уже красовалось свежее, смачное пятно неизвестного происхождения – грязь, кровь или краска.

– Думал, сдрейфишь перед этим боровом Клыком. Испугаешься его кулачищ. А ты… как скала, братан. Врезал ему по самое не балуйся! Прямо под дых! – В его голосе звучало искреннее восхищение, смешанное с братской солидарностью.

– Да уж, – согласился Серёга, потирая затылок, где уже намечалась твердая, болезненная шишка. Его голос был ровным, спокойным, как всегда, но в глубине карих, внимательных глаз читалось явное одобрение и даже уважение. – Я видел его рожу, когда ты влепил. Офигел конкретно. Думал, ты сейчас с визгом убежишь к мамке под юбку. А ты – стойкий оловянный солдатик, хоть и помятый. Молоток.

Я попытался что-то ответить – сказать спасибо за поддержку, бодро хмыкнуть, отшутиться. Но горло было пересохшим от адреналина, пыли и страха, сжатым в тугой узел. Вместо слов вырвалось лишь сдавленное кряхтенье. Внутри все еще бушевал вихрь: остатки леденящего страха перед Клыком, дикая, почти пьянящая радость от того, что выжил, что ударил, и странная, новая, еще неосознанная уверенность – в себе, в своих друзьях. Я разжал кулак, разглядывая ссадину на костяшках – свою первую, настоящую боевую отметину. Она горела, но это было горение победителя.

– Знаешь, что? – Витя придвинулся ближе, понизив голос до конспиративного шепота, хотя во дворе, кроме нас троих, ни души не было. Вечерняя мгла быстро сгущалась, поглощая качели и ржавые турники; только желтые квадраты окон, как слепые глаза домов, бросали неровные пятна света на потрескавшийся асфальт. – После этого ты свой. По-настоящему. Навсегда. Тут, во дворе, свои законы. Железные. Неписаные, но крепче бетона. И если их не знать, не чувствовать кожей… – он сделал выразительную паузу, его глаза стали серьезными, почти взрослыми, – …быстро окажешься на обочине. Или того хуже. Выбросят. Затопчут.

– Какие законы? – спросил я, старательно пытаясь скрыть дрожь в голосе и сделать вид, что мне все это давно известно. Хотя внутри все еще клокотал сумбур, а ноги слегка подрагивали. Но знать хотелось страшно. Это был входной билет в новый мир.

– Первое, – Витя поднял грязный, с ободранным ногтем палец, как учитель у доски. – Никогда. Не бояться. Старшаков. Никогда. Даже если они вот такие! – он раскинул руки, изображая нечто огромное. – Даже если они тебя на две головы выше. Страх – это слабость. Они ее чуют. Как псы. Запах страха. Унюхают – сожрут живьем. Поэтому – не бойся. Даже если кишки поджилки трясутся, а сердце вот-вот выскочит. Смотри им в глаза. Прямо. Не отводи. Надо общаться с ними на равных, но и залупаться не надо! Улыбайся, если можешь, когда совсем страшно. Пусть думают, что ты псих. Псих – это страшно. Псих – непредсказуем. Его боятся. – Он говорил с неподдельной, суровой серьезностью восьмилетнего философа улицы, познавшего ее законы на собственной шкуре.

– Второе, – плавно, методично подхватил Серёга, разминая запястье, на котором уже проступал синеватый след от чужой руки. Его голос был тихим, но каждое слово падало, как камень в воду. – Не светись. Не лезь в чужие дела без острой нужды. Не маячь лишний раз перед теми, кто постарше, посильнее, поглупее от своей силы. Они могут и пощипать, и поучить жизни просто так. От скуки. От желания потешить свое ЧСВ. А ты – не учебный манекен. Не игрушка. Ищи свои тропы, свои укромные места. Будь тенью, когда нужно. Умей раствориться. Сила – не в том, чтобы всегда быть на виду. Иногда сила – в том, чтобы тебя не заметили, пока ты не решил, что пора. – Его слова были взвешенными, продуманными, как тактический ход.

– И третье? – спросил я, уже втягиваясь в разговор, чувствуя, как внутри что-то важное, основополагающее, сдвигается, занимая свое место. Улица, этот хаотичный мир, начинала обретать структуру, законы, карту. Она становилась понятнее, а значит – чуть менее враждебной.

– Третье, – Витя ударил меня кулаком по плечу – по-дружески, но ощутимо, с мокрым звуком по грязной ткани. – Держись своих. Дружи с теми, кто проверен временем. Кто подставит спину, когда припрет. Кто не сольет в трудную минуту, не побежит спасать свою шкуру. Кто стоит горой. А мы с Серёгой… – он кивнул на притихшего Серёгу, чье молчание было красноречивее любых клятв, – …мы твои первые. Проверенные. Братья. – Он указал сначала на запекшуюся кровь на своей брови, темную корку на фоне грязи, потом на мою свежую, пылающую ссадину на костяшках. – Вот она, наша клятва. Кровью скреплена. Запомни. Это навсегда.

Я кивнул, сглотнув ком в горле. Слова были не нужны. Они бы все равно потерялись в вихре, бушевавшем внутри: остатки ужаса перед свирепой рожей Клыка, горьковатая гордость за тот отчаянный удар, который я все-таки нанес, и невероятное, теплое, все заполняющее чувство принадлежности. Я был принят. Я был своим. Не просто соседским мальчишкой, а частью этого двора, его законов, его крови и грязи.

Я посмотрел вокруг. Вечерний двор уже не казался просто местом для догонялок, пряток и покатушек на великах. Он превращался в огромный, сложный, опасный и безумно притягательный организм – школу жизни под открытым небом, где каждый день, каждый час был новым экзаменом на выживание, на смекалку, на верность себе и своим. Экзаменом без учебников, но с жесткой проверкой на прочность. И я только что сдал свой первый, самый страшный зачет. С грехом пополам, с кровью и синяками, но сдал. И этот первый глоток взрослости, добытый в пыльной драке у ржавой песочницы, горел во рту острее и слаще любого лимонада. Это была первая кровь настоящей, дворовой жизни.

***

Здание школы №17 стояло, как застывший во времени монумент. Не просто здание – дышащий историей, бедностью и мелом гигант. Еще не такая старая, но позднесоветская постройка, возможно, уже требовавшая капитального ремонта, со стенами, впитавшими и ощутившими все последующие годы упадка на себе. Краска на подоконниках отслаивалась лохмотьями, обнажая древесину, почерневшую от сырости. Парты, изъеденные несколькими поколениями учеников, скрипели под каждым движением, храня в своих недрах выцарапанные признания, ругательства и формулы. Над спортзалом вечно плакала крыша, оставляя на полу темные, зловещие озера, которые мы обходили с суеверным страхом. Воздух был густым коктейлем: духи женщин-учительниц, дешевые и навязчивые, как и их требования; приторно-сладкий запах школьной выпечки, смешанный с вечной пылью, висевшей в лучах осеннего солнца; и главный ингредиент – страх. Страх перед внезапной контрольной, перед гневом физрука, чей свисток резал слух хуже сирены (и его связка ключей – летевшая в тебя, чуть что), перед незримой иерархией старшеклассников, безраздельно владевших туалетами и задворками школьного двора в короткие минуты перемен.

Наш с Витьком и Серёгой оплот, наш маленький форпост в этой империи детства и страха, располагался у бокового входа. Рядом зиял заколоченный досками пожарный выход – немой свидетель забытых инструкций. Здесь же, в полутемной нише, образованной выступающей стеной и неуклюжей пристройкой котельной, собирался священный круг – парни из седьмых-восьмых. Они курили. Для нас, второклашек-третьеклашек, едва освоивших азы умножения, эта ниша была порталом в запретный, дымный, невероятно манящий мир взрослости и бунта. Запах сигарет «Ява», едкий и терпкий, смешивался с запахом осенней сырости, прелых листьев и влажного кирпича. Этот коктейль казался нам эликсиром свободы, вызовом всему правильному и школьному. Мы наблюдали за старшими украдкой, из-за угла, с благоговейным ужасом и тайным восхищением, ловя обрывки их грубоватого, полного непонятного нам сленга разговора.

Однажды на большой перемене, когда шум в коридорах достиг апогея, Витя схватил меня за руку с такой силой, что чуть не вывихнул запястье. В его глазах, всегда живых и озорных, горел знакомый, опасный азарт – огонек, предвещавший либо грандиозную шалость, либо неминуемые проблемы.

***

Если бы школа №17 была живым существом, то она, несомненно, была бы старым, ворчливым, но в глубине души добрым псом. Она была нашим вторым домом, полем для игр, ареной для подвигов и провалов. Её стены были целой вселенной, которую мы исследовали с семи утра до вечера. Воздух здесь был густым коктейлем из запахов: дешевый одеколон учителей, сладковатый дух столовской выпечки, вечная пыль, вьющаяся в лучах осеннего солнца, и главный ингредиент – легкий, но постоянный страх. Страх перед внезапной контрольной, перед гневом физрука и перед незримой иерархией старшеклассников.

Нашим оплотом был уголок у бокового входа, рядом с зиявшим заколоченным досками пожарным выходом. Но настоящие приключения ждали нас внутри. Однажды на большой перемене, когда коридоры оглушали диким гамом, воплями и топотом сотен ног, Витя схватил меня за руку. Его глаза блестели с удвоенной силой.

– Вась, Серег, быстро за мной! – прошипел он, едва перекрывая шум. – Смотрите, что я у брата спер!

Мы, не раздумывая, рванули за ним, ловко лавируя между стайками шепчущихся девчонок и важными старшеклассниками, курившими у расписания. Серега, наш голос разума, на мгновение замялся, окинув взглядом коридор на предмет дежурных учителей, но азарт взял верх, и он помчался следом.

Витя затянул нас в наш тайный штаб – узкий, полутемный проход около кабинетов труда. Здесь пахло райским коктейлем из стружки, машинного масла, старой краски и чего-то еще, особенного – духом мужской работы. Он огляделся по-шпионски и вытащил из кармана заветный мешочек, сшитый, по-видимому, из старой занавески его бабушки.

– Глядите! – с гордостью фокусника, достающего из шляпы не кролика, а целого слона, сказал он.

В мешочке лежало нечто, от чего у нас перехватило дыхание. Это была настоящая роскошь, сокровище: толстенные, матовые, увесистые фишки – с изображение героев фильмов и мультфильмов.

– Кто-то забыл на лестнице либо потерял, – без тени раскаяния признался Витя. – Не повезло какому-то лоху!. Давайте сыграем, пока перемена! На кону – всё!

Мы присели на корточки, и фишки с громким, солидным стуком рассыпались по грязному полу. Правила были святы и просты: бить по очереди, стараясь своей фишкой перевернуть или задеть фишку противника. Выигранные трофеи безоговорочно переходили в собственность победителя. Азарт затмевал всё. Мы так увлеклись, что провалились в иное измерение, где не существовало времени.

Первым спохватился Серега, всегда чуткий к изменениям вокруг.

– Ребята! – его голос дрогнул. – Тишина. Гробовая! Все уже на химии! Мы опоздали!

Витя, не отрывая взгляда от заветной «Ламборджини», лишь махнул рукой:

– Ничего, скажем, что в туалете задержались. У Анны Сергеевны и так сопли текут, она ничего не заметит. Еще одна партия! Я должен отыграться!

Но в этот самый момент из-за угла послышались мерные, властные, неумолимые шаги. Знакомый цокот каблуков, от которого замирали сердца. Мы замерли, как кролики перед удавом. Это могла быть только она – Зоя Петровна, наш завуч, женщина с лицом, не знавшим улыбки, и стальным взглядом из-под густых бровей.

– Мальчики! – ее голос прозвучал тихо, но в этой тишине он показался нам раскатом грома. – Объясните, чем вы занимаетесь в учебное время в неположенном месте?

Мы вскочили, вытянувшись в струнку. Витя, растерявшись, выпалил первую пришедшую в голову отмазку:

– Мы… журнал… мелочь потеряли… ищем…

Зоя Петровна медленно обвела нас своим пронзительным взглядом. Он упал на мешочек с фишками, который Витя судорожно сжимал в руке.

– Мелочь? – она сделала многозначительную паузу. – Очень странные у вас деньги. На урок опоздали. Играли, я смотрю. На перемене. В азартные игры. Фамилии!

Мы покорно, по слогам, продиктовали свои фамилии. Серега был бледен, Витя пунсово краснел, а я чувствовал, как подкашиваются ноги. Приговор был суров и озвучен без эмоций: «Завтра к первому уроку привести родителей. Обсудим ваше поведение». Мне было строго-настрого велено привести отца.

Остаток дня прошел в тумане стыда и страха перед неминуемой расплатой. Химия, которую я и так ненавидел всеми фибрами души, показалась еще скучнее и невыносимее. Кабинет был пропитан едким запахом сероводорода и всеобщей тоской. Анна Сергеевна, учительница в вечно сером халате, монотонным, усыпляющим голосом бубнила у доски что-то о валентности. Я смотрел в окно, на желтеющие кроны берез за школьным забором, и думал о том, что дома меня ждет серьезный разговор. Естественно, она заметила мое отсутствующее выражение лица и вызвала к доске решать уравнение, с которым я, разумеется, не справился. В дневнике появилась жирная, безобразная двойка. Теперь меня ждал двойной разнос.

Спасением после химии всегда была литература. Наша учительница, Маргарита Ивановна, была из другой, светлой вселенной. Молодая, с умными, добрыми глазами, она не читала нам скучные биографии из учебника. Она рассказывала истории. Про Пушкина – как о живом, вспыльчивом и гениальном человеке. Про Гоголя – как о загадочном мистике. Сегодня мы проходили «Героя нашего времени». Маргарита Ивановна так живо и проникновенно рассказывала о Печорине, о его внутренних терзаниях и скуке, что мне, хоть я и не все до конца понимал, стало его почему-то искренне жалко. Казалось, она говорит не о книжном персонаже, а о ком-то реальном, о нашем знакомом. На ее уроках время летело незаметно, и даже Витя переставал рисовать в тетради танки и самолеты, задумчиво глядя в окно.

Но настоящим приключением, настоящей школой выживания были уроки труда. Нашим «трудовиком» был Якимыч – человек-легенда. Щуплый мужичок с закрученными усами, как у ковбоя из вестерна, и вечно засаленным халатом, из карманов которого вечно торчали какие-то стамески и обломки наждачки. Он был невероятно рукастым: мог починить любой станок, выточить что угодно и одной левой собрать табуретку. Но была у него одна особенность – он жутко шепелявил. Фразу «Возьмите рубанок, дети» он произносил как «Возьмите лубанок, дети», что неизменно вызывало у нас подкатывающий смех, который мы давили, уткнувшись лица в рукава.

И вторая, более серьезная особенность – Якимыч иногда любил «принять» за своим верстаком. Спирт он хранил в склянке с надписью «Очиститель», но мы-то всё знали. После таких «очисток» наш обычно спокойный Якимыч превращался в грозного тирана. Его глаза наливались кровью, он начинал агрессивно кричать на класс, размахивая напильником или каким-нибудь другим опасным инструментом:

– Што вы как козлы тупите?! Все по периметру! До конца урока пишите технику безопасности! Пятьдесят лаз!

«Пятьдесят лаз» – это означало, что мы должны были 50 раз переписать правила работы на токарном станке. Мы рассаживались по периметру мастерской, доставали тетради и начинали писать. Воздух становился густым от напряжения и запаха дешевого спирта, доносящегося от учителя. Якимыч садился на свой стул посередине мастерской, положив перед собой длинную, идеально выточенную палку – свой главный инструмент поддержания дисциплины. Он начинал диктовать, медленно и с той самой шепелявостью:

– Плавила техники безопафноти… – и после каждого абзаца он делал паузу и спрашивал, глядя на нас поверх очков: – Поняль да?

Если кто-то отвлекался, не слушал или начинал хихикать, Якимыч, не вставая со стула, точным движением руки легонько, но очень чувствительно стучал той самой палкой по спине провинившегося. Палки, кстати, периодически ломались о особенно твердые спины наших одноклассников, и тогда Якимыч с издевательским прищуром говорил: «Ничего, выточу новую. У меня делефа много». Иногда он засыпал прямо во время диктовки, и тогда мы осторожно прекращали писать и начинали тихо общаться, пока кто-нибудь из самых отчаянных не дернул его за усы.

Из-за этих «очисток» 75% времени на труды мы занимались именно переписыванием техники безопасности. Когда же Якимыч был в норме, мы работали за станками. И делали мы, как вы думаете? Правильно. Скалки. Только скалки. Из года в год. Я до сих пор не знаю, зачем школе нужно было такое количество скалок. Возможно, их сбрасывали в подвал, как ядерные отходы. К концу школы у каждой матери в нашем районе было по крайней мере 5-6 скалок, сделанных нашими руками.

Однажды, когда мы все стояли у своих токарных станков по дереву, я слишком увлекся. Мне нужно было обточить заготовку для своей скалки. Якимыч показывал, как правильно держать напильник, как аккуратно снимать стружку. Но мне показалось, что я все делаю слишком медленно. Я решил ускорить процесс и сильнее надавил на резец. Раздался неприятный, трескучий звук. Заготовка, не выдержав напора, сорвалась со шпинделя и, словно снаряд, со свистом полетела через всю мастерскую. Она пролетела в сантиметре от лба трудовика и с грохотом ударилась о металлический шкаф, оставив на нем приличную вмятину.

В мастерской воцарилась мертвая тишина. Все замерли. Якимыч, который секунду назад что-то объяснял у другого станка, медленно повернулся ко мне. Его лицо изменилось. Шепелявость куда-то исчезла, голос стал низким и страшным.

– Ты… что же ты делаешь, балда?! – он не кричал. Он говорил тихо, но от этого было еще страшнее. – Ты же мог глаз лишить товарища! Или себя! Или меня, в конце концов!

Он быстрыми шагами подошел ко мне и, недолго думая, отвесил мне здоровенный подзатыльник. Не со злости, а скорее от испуга и осознания, чем могла закончиться эта история.

– Всё! – рявкнул он на весь класс. – Все по периметру! Сто раз пишите: «Нельзя сильно давить на резец при обработке вращающейся детали!» И чтобы к следующему уроку все выучили наизусть!

Этот подзатыльник и последующие сто раз техники безопасности я запомнил на всю жизнь. Лично я сделал за школьные годы скалок штук 30..

Перед последним уроком нас ждал долгожданный ритуал – поход в столовую. Это было не просто принятие пищи, это было священнодействие, кульминация школьного дня. Очередь в буфет была отдельным социумом, битвой за выживание. Здесь можно было узнать все последние новости: у кого появились новые кассеты с музыкой, кто кого «побил» за гаражами, обменяться вкладышами от жвачек. Воздух был густым и вкусным: сладкий запах компота из сухофруктов, душистый, дрожжевой аромат только что вынутых из духовки булок и вечный, ни с чем не сравнимый запах школьной котлеты.

Мы, отстояв очередь и сдав талоны, получили свои подносы с макаронами, котлетой и стаканом мутного компота. Мы уселись за наш привычный стол, заляпанный кашами и исчерченный перочинными ножами. И тут Витя, к нашему удивлению, снова достал из кармана смятые, засаленные рубли.

– Сегодня я богат! – объявил он и гордо направился к буфету.

Через минуту он вернулся с тремя румяными, дымящимися сосисками в тесте. Они стоили по три рубля пятьдесят копеек за штуку и были для нас недостижимой роскошью, желаннее любого пирожного. Мы ели их, обжигая пальцы и языки, смакуя каждый кусочек соленой сосиски и мягкого теста. Это был настоящий пир! Заедая эту роскошь макаронами, мы строили планы, как выкрутимся с родителями.

После столовки нас часто ждала физра. Но нашим физруком был не обычный учитель. Его звали Степан, и он был бывшим боксером. Он не был похож на других преподавателей. Крепкий, молчаливый, с разбитым носом и спокойным, но очень внимательным взглядом, он никогда не кричал. Но его уважали и побаивались все – от второклашек до десятиклассников. Он говорил мало, но его слова имели вес. Тренировки у него были жесткими, но честными. Он не заставлял нас просто бегать круги. Он учил нас правильно двигаться, дышать, держать удар – и не только в спорте.

Как-то раз после особенно напряженной тренировки по волейболу, когда мы, вспотевшие и красные, возились в раздевалке, к нам подошел Степан.

– Эй, бойцы, – сказал он своим низким, хриповатым голосом. – Вам что, дома делать нечего? Энергии – через край. Вижу, по стенам лезете. Хотите по-настоящему победить? Научиться себя контролировать?

Мы переглянулись, не понимая, к чему он ведет.

– Мы… не знаем, – пробормотал я от лица всей троицы.

– Боксом будете заниматься, – заявил Степан просто и четко. – После уроков. Три раза в неделю. Бесплатно. Приходите завтра в малый зал. Без опозданий.

Мы пришли. На первой тренировке в маленьком зальчике за главным спортзалом нам показалось, что мы умрем. Пахло потом, кожей перчаток и пылью. Степан показывал нам базовую стойку, как правильно сжимать кулаки, бинтовать руки, как бить по потрескавшейся от времени груше, как двигаться ногами. Он был строгим и требовательным тренером. Если кто-то ленился или делал вид, что устал, Степан молча подходил, поправлял стойку и говорил: «Еще раз. Сильнее. Ты можешь. Не ной». Мы уставали так, что еле волочили ноги, но через пару недель стали замечать изменения. Мы стали сильнее, выносливее, увереннее в себе. Эти тренировки стали для нас настоящим мужским братством, школой характера. Мы были не просто школьными друзьями, мы были командой, сплоченной общим делом.

Именно там, в душном малом зале, мы иногда видели ее. Юльку из десятого «А». Она была самой красивой и загадочной девчонкой в школе: длинные светлые волосы, собранные в высокий хвост, модные облегающие джинсы и смелый, уверенный взгляд. Она иногда заходила в зал, якобы чтобы передать Степану какую-то бумажку от завуча или учительницы. Она обращалась к нему не «Степан Игнатьевич», как мы, а просто «Степан», и улыбалась ему особой, взрослой и понимающей улыбкой. А он в эти моменты менялся. Суровое лицо его смягчалось, в глазах появлялась какая-то непонятная нам, тогдашним мальчишкам, грусть и теплота. Он становился другим человеком.

Мы, пацаны, конечно, все чувствовали и понимали на своем уровне, но вслух это никогда не обсуждали. Это была одна из тех взрослых, сложных тайн, которые витают в воздухе, но не произносятся вслух. Потом, уже ближе к концу учебного года, по школе поползли шепотом странные слухи. Что Юлька бросает школу и уезжает к тетке в другой город. Говорили, что у нее были «проблемы», «серьезные проблемы». И мы, проходя мимо Степана в коридоре или на тренировке, стали замечать в его глазах какую-то новую, глубокую усталость и отрешенность. Он стал еще молчаливее и строже. Но на тренировках он оставался все тем же собранным и требовательным тренером, выжимавшим из нас все соки. Эту историю мы больше никогда не вспоминали вслух, но она навсегда осталась в памяти как темный, взрослый штрих к портрету нашего детства, как часть той сложной и уже ушедшей эпохи.

После последнего урока мы высыпали на улицу, на свободу. Осенний воздух был холодным, свежим и невероятно вкусным после спертой школьной атмосферы. Мы шли через наш привычный пустырь – царство битого кирпича, ржавых банок и бурьяна.

– Ничего, – сказал Витя, пытаясь пнуть пустую банку из-под «Пепси» так, чтобы она улетела подальше. – Скажем родителям, что Зоя Петровна сама нас задержала помочь журналы донести, а потом забыла нас отпустить. Сработает. Проверено.

Серега лишь скептически хмыкнул, зная, что его мать, учительница в другой школе, в такую легенду никогда не поверит. Я молчал, думая о завтрашнем разговоре с отцом, представляя его строгое, разочарованное лицо. Но сейчас, шагая с друзьями по пустырю, чувствуя приятную усталость в натруженных мышцах после вчерашней боксерской тренировки и вспоминая сегодняшний полет скалки, я понимал, что мы справимся. Завтра будет новый школьный день, новые уроки, новые двойки, новые скалки и новые приключения. Но мы были вместе, а значит, все было не так уж и страшно. Мы были командой. И пока мы были вместе, никакая Зоя Петровна, никакая химия, никакие двадцатые скалки и даже сорвавшиеся со станка заготовки не могли сломить наш дух.

***

– Вась, идем! Сейчас или никогда! – прошептал он, пригибаясь, будто под огнем. – Череп сегодня добрый. Видел? Кивнул мне. Знак дает!

Череп. Слава Толстой. Четырнадцать лет, но казался нам здоровым и всесильным. Две густые, неопрятные черные космы, падавшие на лоб, вечно мутный, словно не просыхавший взгляд и главное – репутация «сидевшего». Ходили легенды, что он провел две недели в спецприемнике для несовершеннолетних. Для нас он был не просто старшеклассником – полубогом, хранителем огня в этой нише. Мы, как тени, протиснулись сквозь толпу младших, замерших в почтительном отдалении, к самой группе. Череп небрежно прислонился к закопченной стене, выпуская из тонких, бледных губ идеальные, медленно тающие в сыром воздухе колечки дыма.

– Чего, мелюзга? – хрипло процедил он, не меняя позы, лишь скосив на нас узкие, как щелки, глаза. В его голосе не было интереса, только привычное презрение. – Место занято. Давайте нахер отсюда.

Сердце ушло в пятки. Но Витя, наш бесстрашный дипломат, не дрогнул.

– Дай пацанам попробовать, Череп, – бойко, с напускной уверенностью произнес он, выдвигаясь на полшага вперед. – Они свои. С нашего двора. Крепкие. Васька вот Клыку вчера врезал! Прямо под глазом фингал поставил!

Череп медленно, с театральной неохотой, перевел взгляд с Вити на меня. Его глаза, темные и нечитаемые, будто буравчики, впились в меня.

– Клык? – переспросил он хрипло. – Это который, с торчащим вперед зубом, как у хряка?

– Он самый! – с гордостью подтвердил Витя, толкнув меня локтем в бок.

Череп усмехнулся. Улыбка обнажила ряд неровных, желтых от никотина зубов. Выглядело это скорее пугающе, чем дружелюбно.

– Ну, раз герой местного разлива… – Он протянул руку. В пальцах дымился почти догоревший окурок. – На, новобранец. Глотни настоящей свободы. Только смотри, – он прищурился, – не глотай, дурачок. Дым – он не для живота.

Рука моя предательски задрожала. Где-то в самой глубине сознания, как грозное предупреждение, всплыло лицо отца – хмурое, усталое, с глубокими складками у рта. И отчетливая картина: тяжелый, темно-коричневый ремень, висевший на гвозде в прихожей, как символ неминуемого возмездия. Но здесь, под пристальными взглядами Вити, молчаливого Серёги и этих кумиров-старшеклассников, чей мир я так отчаянно хотел хоть краешком затронуть, отступать было смерти подобно. Позора не перенести. Я протянул руку. Пальцы коснулись фильтра – он был неожиданно горячим и влажным от чужой слюны. Отвратительно. Сделал робкую, поверхностную затяжку. Горький, едкий, невероятно плотный дым ударил в горло, словно раскаленным напильником. Он обжег, скреб, рвал слизистую. Мир внезапно качнулся, закружился в вихре. Глоток воздуха превратился в неудержимый, надрывный кашель. Слезы ручьем хлынули из глаз, скрючило живот, спазм свел диафрагму. Я задыхался, чувствуя, как лицо пылает от стыда.

Хохот, громкий, издевательский, прокатился по нише, отразившись от кирпичных стен.

– Лошара! Молоко на губах не обсохло!

– Гляньте, давится, как щенок!

– Ха! Настоящий мужик!

Витя стремительно выхватил тлеющий окурок у меня из пальцев.

– Дурачье вы! – рявкнул он на смеющихся, но в его голосе не было злобы, скорее вызов и азартная бравада. – У всех первый раз так! Самый-самый первый! – Он демонстративно, с видом знатока, сделал глубокую, шумную затяжку. Грудь его расширилась. Потом он выпустил ровную, плотную струю дыма себе под ноги, мастерски управляя ею языком.

Серёга, не говоря ни слова, взял сигарету у Вити. Его лицо, обычно непроницаемое, оставалось каменным. Он поднес окурок ко рту, затянулся аккуратно, почти беззвучно, лишь легкие струйки дыма вырвались из его ноздрей, как дымок от потухшего фитиля. Ни одного кашля. Ни одной слезы.

– Видишь? – тихо, только для меня, прошептал он, возвращая истлевшую сигарету Черепу, который наблюдал за всей сценой с кривой, загадочной усмешкой в уголках губ. – Не глотай. Держи во рту. Согрей. Потом выпускай. И не вдыхай глубоко. Это не воздух, это дым. Он не для легких, а для вида.

Череп бросил косой взгляд на нас.

– Мы ещё побазарим. Когда время придёт – я вас найду. Может еще и подсобите мне…

Я лишь кивнул, стиснув зубы, с трудом подавляя новый приступ першения в горле. Голова кружилась, во рту стоял мерзкий, горько-металлический привкус. Но внутри… внутри бушевала странная, противоречивая буря. Стыд – огненный, всепоглощающий – за мой жалкий кашель, за мою очевидную слабость. Отвращение – глубокое, физиологическое – к этому едкому зелью, обманувшему ожидания. Но и… гордость. Крошечная искорка. Я попробовал. Я не сбежал. Я выстоял под взглядами. Я был допущен к таинству, пусть и в роли шута. Я был, пусть на минуту, своим в этом узком, дымном кругу у закопченной стены старой школы. Это был еще один суровый урок улицы, усвоенный на уровне инстинкта: иногда надо сделать что-то противное, страшное или откровенно глупое, чтобы доказать свою принадлежность к стае. Чтобы купить крупицу уважения ценой собственного достоинства. Или просто чтобы выжить в жестокой иерархии песочницы, растянувшейся на целую жизнь.

***

Прошедшее лето, оно ведь не просто время года, как теперь, а состояние души, особенно когда тебе двенадцать, и весь мир умещается между морем, палатками и пыльным двором Владивостока. Вспоминаются, первые два года в спортивном лагере, которые слились в смутное пятно детских впечатлений – песок, соленая вода, сбитые коленки, драки и разборки с местными… И тот третий год, на берегу моря в Хасанском районе Приморья, когда я уже перерос статус «малявки»… Тогда тоже можно вспомнить что-то интересное. Но сейчас речь не об этом. О том другом воспоминании, аналоговом, пискельном…

Уже ближе к настоящей осени, а сентябрь, как это бывает в Приморье – само, что ни на есть, продолжение лета. Конец сентября, школа, время, когда владивостокская реальность сжималась, как проржавевший трос на холодном причале, в нашем дворе случилось чудо. Ослепительное для наших мозгов. У Коли, одного сына вечно озабоченного и потного школьного завхоза, материализовалась Sega Mega Drive. Не просто коробочка с кнопками – космический корабль! Черный, угловатый, с двумя джойстиками-штурвалами, похожими на приборы из кабины истребителя. И подключался он не к какому-то там «Рубину» или «Чайке», а к самой что ни на есть крутой на тот момент видеодвойке «Сони» у Витька! Это был прорыв сквозь бетонную скорлупу будней в иную вселенную, где цвета горели ядовито-ярко, а справедливость была не абстрактным понятием, а вполне осязаемой вещью, добываемой ударами пиксельных кулаков.

Было такое ощущение, что черная коробка, появилась у Витьки словно по мановению джина из лампы. Ходили упорные слухи, что ее появление не обошлось без рискованной «находки» на рынке или мелкой, но отчаянной аферы у ларька рядом с домом.

Первые дни мы толпились в его крохотной комнатушке, задыхаясь от восторга, тесноты и запаха немытых носков, завороженно следя, как по экрану мчались Черепашки-ниндзя – наши новые, цифровые кумиры. Они крушили нунчаками и мечами тех, кто сильнее, защищали слабых и были… нами. Только лучше. Бесстрашными, сплоченными, вечно побеждающими.

–Смотри, смотри! – захлебываясь, орал Серёга, тыча грязным пальцем в экран, где Микеланджело лихо орудовал нунчаками. – Вот так бы Клыка!

–Тише ты, дурень! – шипел Витька, нервно поглядывая на дверь, откуда мог донестись голос его вечно подозрительно пьяного отца, – Сейчас батя придет, заберёт провода и выгонит на улицу! А ты, Микеланджело, не зевай!»

Предыдущие попытки пробить брешь в серой реальности нашего детства с помощью электронных привратников неизменно терпели крах. Те приставки – хлипкие, многообещающие коробочки с псевдояпонскими иероглифами – жили недолго и погибали ярко. То ли виной тому была плохого качества проводка, гудящая в стенах, то ли сами эти «чудо-аппараты» были собраны где-то в подпольных цехах Поднебесной из пластика, рассчитанного ровно на пару недель яростного нажимания кнопок. Они вспыхивали, дымились и уходили в небытие, оставляя после себя лишь горьковатый запах горелой платы и глубокое разочарование, оседающее на душе тяжелее свинца.

И вот – она. «Сега». Не просто приставка. Артефакт. Спасение. Родители, наблюдая мою постепенную трансформацию в существо, проводящее дни в созерцании трещинки на обоях и излучающее ауру глубочайшей экзистенциальной тоски (усугубляемой ежевечерними слухами о том, что у пацанов уже есть), сдались. В день рождения белая коробка с синими логотипами, тяжелая оказалась в моих дрожащих руках. И словно эпидемия чистейшей, неразбавленной крутизны, пронеслась по нашему захолустью: вскоре заветный агрегат гудел, как маленький реактор, в углу моей комнаты. Его свет, мерцающий экранный луч, пробивавший полумрак, стал маяком. Его запах – специфический, терпкий аромат нагревающегося пластика запомнился навсегда. Правда жизнь её была не долгой. Сгорела она через 2-3 месяца.

И Всё же она распахнула перед нами не просто экран, а врата в нирвану. Стала единственной, по-настоящему работающей отдушиной в мире, где героизм был уделом книжных персонажей или самоубийц, где зло носило не абстрактные маски, а вполне конкретные лица Лёхи-Клыка или вечно пьяного дядьки из соседнего подъезда, и где победа никогда не была гарантирована. Здесь же, в этой электронной вселенной, зло было условным, глупым, лишенным подлости реального мира, и его можно было победить. Нажать кнопку – и враг падал. Самые неразрешимые проблемы – гигантский босс, лабиринт-убийца – решались ловкостью пальцев, яростью нажатия на кнопку «Старт» и братской взаимовыручкой у экрана. Мы проваливались в эти миры с головой, как в теплый, спасительный люк, ведущий прочь от уличных склок, от страха перед «старшаками», от вечного чувства несправедливости бытия. Это был наш бункер.

Пески. Бескрайние, желтые, как зубная боль под палящим солнцем, дюны раскинулись на экране. Здесь мы добывали спайс – не пыльцу, а саму суть власти, пиксельный эквивалент золота или уважения во дворе. Мы строили базы – нелепые, угловатые сооружения, напоминавшие скорее наши дворовые «хаты» из старых досок и ржавых листов железа, только вооруженные до зубов. И посылали в атаку орды фанатичных воинов, управляемых нашей волей. Серёга, наш непризнанный Наполеон с вечно черными от дворовой пыли и школьного мела ногтями, мог просиживать часами, выстраивая многослойную оборону, бормоча сквозь зубы, зажатые в кулак, будто сигарету стратега:

«Так… Эту группу – сюда. Засадный отряд – за скалу. Ждать…» Его палец тыкал в экран, оставляя жирный отпечаток. «Вот так надо было вчера у гаража, когда Клык полез с разборками! А вы, балбесы, – разбежались как тараканы от фонаря!» Его виртуальные стратегии, в отличие от наших спонтанных уличных тактик, приносили победы. Что давало ему неоспоримое право командовать и здесь: «Витька! Куда прешь, как танк слепой? Там же засада! Обходи слева, через ущелье! Слева, тебе русским языком!.. Ну ты и… стратег!» – срывался он на крик, когда Витя, игнорируя указания, героически гибал под шквалом вражеского огня.

Тьма и сталь. Другая вселенная втягивала нас в свои мрачные объятия – постапокалиптические руины, дышащие порохом, потом и отчаянием. Хлюпающие шаги чего-то в темных, заплесневелых коридорах заставляли вздрагивать даже днем. Резкие вспышки выстрелов, на мгновение освещавшие пиксельные кровавые брызги на стенах. Жестокость игры, ее беспощадность, странным и пугающим образом резонировала с нашей собственной реальностью за окном – такой же серой, разбитой, где опасность подстерегала за углом. Витька бил по джойстику с такой первобытной яростью, что пластик трещал под его пальцами, угрожая разлететься на куски. Каждый выстрел был выплеском накопившейся злобы после очередной «встречи» с Лёхой, после отобранной мелочи, после несправедливого окрика взрослого. Экранный ад был понятнее и честнее: враг был виден. Его можно было пристрелить. В отличие от взрослых с их каменными лицами, невнятными правилами и вечным «отстань, занят».

–Ага! Попался, тварь! – рычал Витя, яростно долбя по кнопке огня, его лицо было искажено гримасой настоящей ненависти. – «Вот тебе за прошлый четверг! И за Санькину куртку! И… за всё!» Пиксельный монстр корчился в агонии.

–Вить, ты его уже в фарш превратил! Он же десять минут как труп!» – умолял я, с ужасом глядя, как он методично расстреливает уже неподвижную груду пикселей.

–Мало! – был лаконичный, полный ледяной ярости ответ. Пусть знает. Навсегда запомнит.

Ловкость и бездна. Была игра про монетку, где жизнь висела на волоске удачи и рефлексов, где каждый шаг по скользкому, предательскому полу мог стать последним. Прямо как в наших уличных играх на «слабо», когда вызов «Прыгни с гаража!» или «Спустись с подпорной стены по этой гнилой трубе!» висел в воздухе, густом от бравады и страха. Только здесь финал был не синяком под глазом, насмешками или, в худшем случае, гипсом, а беспощадным, безэмоциональным пиксельным «Game Over». Никаких оправданий.

–Нифига не можешь! – Серёга нервно сжимал джойстик, его обычно спокойное лицо было напряжено. Он наблюдал, как Витя в сотый раз падает в ту же самую пропасть. – Элементарно же! Прыжок после платформы, а не до! Учись играть, тормоз!»

–Да я тебе сейчас покажу тормоз! – огрызался Витя, не отрывая взгляда от экрана, его пальцы судорожно дёргали крестовину. – Васька, слышишь? Давай с тобой на двоих! Этот стратег только языком чесать!

Серёга лишь фыркал с презрением. Витя же, стиснув зубы, сосредоточенно долбил по кнопкам: «Сам дурак. Вот я щас этого… босса сделаю как миленького…»

А потом были Они. Наша пиксельная библия! Наш священный джихад против всей несправедливости мироздания! Борьба с инопланетным мозгом в баке и его стальным приспешником в острых латах была не просто игрой. Это был ритуал. Крик «Кова-банга!», вырывавшийся из наших глоток в унисон с пиксельной черепашкой-обжорой, на секунду стирал границы. Мы были непобедимы. Мы были едины. Братьями по панцирю, нунчакам и общей ненависти к Шреддеру, в котором видели сборище всех наших дворовых обидчиков. Этот клич был нашим гимном свободы, нашей дубиной по башке серости.

«НИНДЗЯ! КО-ВА-БАН-ГА-А-А!» – орали мы втроем, заглушая гудение приставки, и на душе становилось светло и яростно.

Были и другие миры. Миры смертельных поединков, где победа доставалась через кровавый «фаталити». Миры супергероев в облегающих трико, сражающихся с безумием. Миры призраков и монстров, пугающих до мурашек. Миры гонок на запредельных скоростях. Перечислять можно было бесконечно. Казалось, круче этого нет и быть не может во всей Вселенной. Но была одна вещь, одна маленькая, блестящая деталь, которая обладала магической силой вытягивать нас даже из этого электронного рая обратно на улицы, в пыльные подъезды. Она была разменной монетой, ключом, входным билетом в игру. Фишки.