Век Проклятых бесплатное чтение

Тень Молота

(«Молот» – прозвище короля Филиппа IV Красивого (Филипп le Bel), но звучит угрожающе и по-французски: Le Marteau).

Пролог

Ноябрь 1307 года. Тампль, Париж.

Смертельный холод предрассветного часа впивался в камни могучей крепости, стоявшей особняком в северо-восточной части Парижа. Тампль – не просто замок, а символ. Символ силы, недосягаемой для королей и князей церкви. За его стенами, толщиной в пятнадцать футов, хранились несметные сокровища половины христианского мира, а в его неприступных башнях вершилась судьба целых королевств. Здесь, в сердце своего могущества, Великий Магистр Ордена бедных рыцарей Христа и Храма Соломона Жак де Моле чувствовал себя в полной безопасности. Как и все его братья.

Этой ночью сон не шел к Магистру. Он стоял у узкого бойничного окна в своих покоях, всматриваясь в спящий, окутанный туманом город. Прошло всего несколько недель с того дня, когда по всему королевству были опутаны железной королевской волей его братья. Аресты, проведенные с устрашающей синхронностью, потрясли устои Европы. Но здесь, в Тампле, они все еще были под защитой Папы. Здесь они были неприкосновенны. Филипп, этот красивый, холодный король, не посмеет поднять руку на саму Церковь Христову. Так думал де Моле. Так думали они все.

Он провел рукой по лицу, ощущая грубую кожу и морщины, прорезанные годами в Святой Земле, пылью пустынь и заботами управления великим Орденом. Семьдесят лет! Он отдал Ордену всю свою жизнь, видел его славу и его постепенное угасание после потери Акры. Но никогда – никогда! – он не чувствовал такой гнетущей тревоги. Это была не страх физической угрозы, а нечто большее – предчувствие конца. Конца великой эпохи.

Внезапно снаружи, со стороны главных ворот, донесся шум. Сначала приглушенный, словно отдаленный гул, он быстро нарастал, превращаясь в оглушительный грохот. Лязг железа о дубовые створки, приглушенные крики, топот десятков ног. Де Моле нахмурился, подойдя к окну ближе. Такого наглого нарушения покоя Тампля он не припомнил.

Дверь в его покои с грохотом распахнулась. В проеме, запыхавшись, с лицом, побелевшим от ужаса, стоял молодой сержант ордена. Его плащ был наброшен наспех, а в широко раскрытых глазах читалось неподдельное, животное смятение.

– Магистр! – выдохнул он, едва переводя дух. – Ворота… Они ломают ворота!

– Кто? – голос де Моле прозвучал спокойно, но ледяная струя пробежала по его спине. – Кто смеет?

– Королевские стражники! Их сотни! Возглавляет сам Ногаре!

Жак де Моле замер. Гийом де Ногаре. Правая рука короля, его верный пес, юрист-выкрест, чья ядовитая злоба и ум были направлены на уничтожение всех врагов короны. Его появление здесь, у ворот Тампля, означало только одно – король отбросил все условности. Папская булла, неприкосновенность, закон Божий и человеческий – ничто не имело больше значения.

Магистр двинулся к выходу, его движения были резки, но полны достоинства. Он не побежал. Он пошел навстречу своей судьбе, как и подобает Великому Магистру Храма. По каменным, холодным ступеням он спустился во внутренний двор, где уже царил хаос.

Картина, открывшаяся его глазам, была surреалистична и ужасна. Ворота, которые считались одними из самых надежных в Европе, были выломаны. Через пролом хлынула темная река. Но это была не река вражеских солдат – это был поток стали и алых плащей. Стражники короля Франции.

Они действовали с чудовищной, отлаженной эффективностью. Не было яростных криков, не было осадных орудий против своих. Был тихий, методичный ужас. Отряды стражников расходились по заранее известным маршрутам, захватывая ключевые точки – арсенал, казначейство, конюшни, башни. Другие грубо хватали появляющихся на шум рыцарей и сержантов, многие из которых выбегали полуодетыми, с заспанными лицами, не понимая, что происходит.

Их уверенность была столь полной, что смятение было вдвойне горше. Эти люди, привыкшие диктовать условия императорам, не могли поверить, что их просто арестовывают, как последних преступников. Они пытались возмущаться, ссылаться на свой статус, на папскую буллу, но в ответ получали лишь тупой удар рукояткой меча в спину или грубый окрик. Цепи. Они сковывали запястья тех, чья доблесть была легендой.

И в центре этого ада, словно его дьявольский полководец, стоял он – Гийом де Ногаре. Невысокий, тщедушный, в черном одеянии клирика поверх кольчуги, он казался хищной, ядовитой птицей. Его глаза, холодные и пронзительные, выискивали в толпе лишь одну цель. И он нашел ее.

Их взгляды встретились через весь двор. Взгляд рыцаря, прошедшего крестовые походы, и взгляд законника, знающего лишь силу пергамента и королевского указа. Взгляд обреченной власти и взгляд новой, рождающейся в предательстве и жестокости.

Ногаре сделал несколько шагов вперед, его тонкие губы тронула едва заметная улыбка торжества. Он не кричал. Он говорил четко, ясно, и его голос, металлический и безжалостный, резал предрассветную тишину, как нож.

– Жак де Моле, Великий Магистр ордена Храма! – произнес он, и каждое слово падало, как отдельный приговор. – Именем его величества Филиппа, короля Франции, милостью Божьей, и по долгу моей службы, я обвиняю вас и весь ваш орден в страшных преступлениях против веры и короны! В отречении от Христа, в идолопоклонстве, в содомии и в ереси! Сложите оружие и подчинитесь правосудию короля!

Наступила мертвая тишина. Даже королевские стражники замерли. Все смотрели на старого Магистра. Казалось, сейчас он изречет слово, и стены Тампля рухнут на головы этих нечестивцев.

Де Моле выпрямился во весь свой немалый рост. Его седая борода, его властное лицо, испещренное морщинами, – в нем все еще было величие.

– Это безумие, Ногаре! – прогремел его голос, собравший в себе всю ярость и боль. – Вы совершаете величайшее кощунство! Орден Храма подвластен лишь Святому Отцу в Риме! Никакой светский правитель не имеет над нами власти! Вы и ваш король навлекаете на себя гнев Господень!

– Власть короля простирается на всех его подданных, – парировал Ногаре с ледяным спокойствием. – Даже на тех, кто забыл о своем долге и предал Бога. Цепи.

Это было последнее слово, которое он произнес в ту ночь. Четверо стражников в алых плащах двинулись к де Моле. Он не сопротивлялся. Он позволил им набросить на свои руки тяжелые, холодные, грубо сработанные железные цепи. Сквозь просмоленную кожу и мышечную память воина он ощутил ледяное прикосновение металла. Это был не просто арест. Это было низвержение. Падение всего мира, который он знал.

Его повели через двор, мимо его братьев, таких же униженных и окровавленных. Он видел их глаза – в них читался не страх, а полная, абсолютная потерянность. Как? Как самый могущественный орден христианского мира, опора тронов и алтарей, мог в одну ночь оказаться поверженным, опозоренным, закованным в цепи по воле одного человека? По воле того, кого они называли своим королем?

Его затолкали в повозку, и деревянный щит захлопнулся, погрузив его в полную тьму. Снаружи доносились крики, плач, лязг оружия и торжествующие голоса стражников. Повозка тронулась с места, увозя его из его дома, его крепости, его мира.

Жак де Моле, Великий Магистр Ордена Храма, сидел в смрадной темноте, ощущая леденящий холод железа на своих запястьях. И в этот миг, сквозь гнев и humiliation, к нему пришло не чувство, а знание. Ясное и неоспоримое, как удар меча.

Это было только начало. Начало конца. Не только для него, не только для Ордена. Но и для того, кто сегодня праздновал победу. Для короля. Для его рода. Для всей Франции.

И тогда, в кромешной тьме, старый воин впервые за долгие годы прошептал молитву. Но это была не молитва о спасении. Это было обещание. Обещание мести, которое должно было пережить его самого, железо королевских темниц и даже саму смерть.

А снаружи по мокрым от ночной влаги улицам Парижа медленно полз рассвет. Кроваво-красный.

Глава 1: Король из мрамора

Октябрь 1285 года. Реймсский собор.

Воздух в соборе был густым, как церковное вино, и таким же дурманящим. Он вобрал в себя запах горящего воска от сотен свечей, сладковатый дым ладана, терпкий дух пота от теснящейся знати и влажное дыхание толпы, что гудела за резными дубовыми дверями. Под сводами, уходящими ввысь, к самому небу, плыла торжественная месса, но все взгляды, все помыслы были прикованы к одному человеку.

Филипп.

Он стоял на коленях перед алтарем, прямой и недвижимый, как колонна. На нем была парчовая мантия, шитая золотыми лилиями, столь тяжелая, что, казалось, она должна была согнуть любого смертного. Но не его. Длинные, почти белые волосы, ниспадающие на плечи, обрамляли лицо неземной, ледяной красоты. Высокий лоб, прямой нос, тонкие, плотно сжатые губы и глаза. Глаза – синие, как зимнее небо, и столь же холодные, лишенные всякого тепла или волнения. В них не читалось ни трепета перед таинством, ни гордости, ни торжества. Лишь сосредоточенная, отстраненная внимательность.

Архиепископ возложил на его голову тяжелую корону Карла Великого. Золотой обруч коснулся его кожи, и казалось, что это не символ власти лег на чело короля, а, наоборот, – сама голова Филиппа была выточена из мрамора, чтобы навеки увенчать холодное, незыблемое величие короны.

– Vivat rex in aeternum! – грянуло под сводами. «Да здравствует король во веки веков!»

Голоса сотрясали воздух, но сам Филипп, поднимаясь с колен, чтобы принять скипетр и руку правосудия, казалось, был глух к этим восторгам. Его взгляд скользнул по собравшимся вельможам – герцогам, графам, баронам, каждый из которых считал свои земли своей вотчиной, а короля – лишь первым среди равных. В его холодных глазах мелькнуло нечто, что можно было принять за презрение или… расчет.

Он обернулся к толпе, подняв руку для благословения. Лучи октябрьского солнца, пробивающиеся сквозь витражные окна, упали на него, и на мгновение он и впрямь показался изваянием – прекрасным, величественным и абсолютно бесчувственным. Король из мрамора. Филипп IV Красивый. Новый повелитель Франции.

Через несколько дней смолк колокольный звон, разъехались знатные гости, и в Лувре воцарилась напряженная, деловая тишина. Пахло свежей штукатуркой, воском для полов и влажным камнем. В личных покоях короля, в кабинете, куда допускались лишь избранные, было прохладно. На столе, заваленном свитками и учетными книгами, стоял нераспакованный кубок с вином.

Филипп сидел в резном кресле, откинувшись на спинку. С него сняли тяжелую коронационную мантию, и теперь он был одет в простой, но богатый темно-синий дублет. Его белые руки с длинными пальцами лежали на подлокотниках. Перед ним, почтительно склонив головы, стояли двое людей, столь непохожих друг на друга, что, казалось, сама судьба свела их здесь для некоей дьявольской цели.

Первый – Гийом де Ногаре. Худощавый, с живыми, пронзительными глазами южанина и острым, хищным профилем. Одетый в темное платье клирика, он источал энергию и интеллект. Юрист, выходец из Лангедока, человек без знатного рода и состояния, но с острым, как бритва, умом и амбициями, способными сжечь душу. Он был воплощением новой власти – власти закона, написанного под диктовку короля.

Второй – Ангерран де Мариньи. Молодой, широкоплечий, с умным и открытым, пока еще не ожесточенным властью лицом. Его взгляд, устремленный на короля, светился преданностью и рвением. Выходец из мелкого нормандского дворянства, он был плотью от плоти старой системы, но его таланты к управлению и финансам уже были замечены. Он был мостом между старым и новым.

– Ваше величество, – начал Ногаре, и его голос, тихий и четкий, резал тишину, как сталь. – Поздравления приняты, клятвы верности принесены. Теперь – дело. Ваш отец оставил вам корону, отягощенную долгами. Война с Арагоном истощила казну. Бароны, присягая вам на верность, уже подсчитывают, какую цену смогут выторговать за свою лояльность.

Филипп медленно перевел на него свой ледяной взгляд.

– Я не намерен торговаться с теми, кто и так должен служить короне, – произнес он. Его голос был ровным, без эмоций, как чтение указа.

– Именно так, государь, – тут же подхватил Ногаре. – Сила короля – в его праве. В праве вершить суд, чеканить монету, объявлять войну и собирать налоги. Это право… размыто. Его оспаривают папа в Риме, герцоги и графы в своих владениях. Его игнорируют.

– Игнорируют? – переспросил Филипп, и в его голосе впервые прозвучала тонкая, как лезвие, нотка.

– Да, государь. Есть сила во Франции, что считает себя выше ваших указов. Сила, что живет по своим законам, чеканит свою монету, содержит свою армию и подчиняется лишь своему гроссмейстеру и папе, да и то лишь тогда, когда это ей выгодно.

Мариньи, до этого молчавший, нахмурился.

– Вы говорите о Тампле? – спросил он, и в его голосе слышалось неподдельное удивление.

– Я говорю о государстве внутри государства, – поправил его Ногаре, не сводя глаз с короля. – Орден Храма. Их богатства не поддаются исчислению. Они – банкиры всей Европы. Они ссужают деньги императорам и… – он сделал многозначительную паузу, – …и королям Франции. Ваш отец был у них в долгу. Вы теперь – тоже.

Филипп не шелохнулся, но атмосфера в комнате стала еще более морозной.

– Они подвластны лишь папе, – произнес король, и это прозвучало не как констатация факта, а как вызов.

– Они подвластны Богу и королю, – без тени сомнения парировал Ногаре. – Или должны быть подвластны. Их arrogance не знает границ. Они забыли, что их привилегии дарованы им светскими правителями и могут быть… отозваны.

Мариньи попытался быть голосом рассудка:

– Государь, Орден – опора христианского мира. Их крепости, их финансовые сети…

– …принадлежат им, а не Франции, – закончил за него Филипп. Он медленно поднялся из-за стола и подошел к окну, выходящему в сад. Его высокая, прямая фигура заслонила свет. – Франция должна быть едина. Единая власть. Единый закон. Единая казна. Никаких иных властителей, кроме короля. Никаких иных судов. Никаких иных армий.

Он обернулся. Его мраморное лицо было спокойно, но в синих глазах горел холодный, непримиримый огонь.

– Я принял корону не для того, чтобы быть данником какого-то ордена монахов-воинов или игрушкой в руках папы. Моя власть – от Бога. И она будет абсолютной.

Ногаре склонил голову в знак согласия, и в его глазах вспыхнул огонек торжества. Мариньи смотрел на короля с чувством восхищения и тревоги.

– Ваша воля, государь, – сказал Ногаре. – Мы найдем способ… напомнить Тамплю об их месте. В рамках закона.

– Закон – это то, что я повелю, – абсолютно спокойно заявил Филипп. – Вы оба будете моими руками и моим разумом. Ногаре – ты найдешь эти рамки. Мариньи – ты подсчитаешь, во что нам обходится их гордыня. И что мы приобретем, когда эта гордыня будет… сломлена.

Он не сказал «если». Он сказал «когда».

В этот миг в дверь постучали. Вошел камергер и почтительно доложил:

– Ваше величество, к вам прибыли послы от Великого Магистра Ордена Храма. Они желают поздравить вас с восшествием на престол и… обсудить вопрос о продлении королевского долга.

В воздухе повисла тягостная пауза. Филипп обменялся с Ногаре долгим, многозначительным взглядом. Уголок его тонкого рта дрогнул на миллиметр – самое близкое к улыбке, на что было способно его мраморное лицо.

– Введите их, – приказал король и вернулся к своему креслу, чтобы принять их – не как сюзерен вассалов, и не как должник кредиторов, а как сила, готовящаяся встретиться с другой силой. Исход этой встречи был предрешен еще до того, как двери распахнулись, впуская в кабинет людей в белых плащах с алыми крестами – людей, которые еще не знали, что их могущество уже приговорено к уничтожению холодным, мраморным королем.

Глава 2: Тень над Фландрии

Июль 1302 – Август 1304 гг.

Ветер, дующий с Северного моря, не приносил облегчения. Он гнал над плоскими, изрезанными каналами полями Фландрии не запах соли и свободы, а тяжелую, сладковатую вонь смерти. Здесь, на самой окраине его королевства, Филипп Красивый впервые воочию столкнулся не с надменностью баронов или коварством папской курии, а с грубой, животной силой мятежа. И ответить на него предстояло такой же грубой силой.

Известие о «Брюггской заутрене» достигло Парижа подобно удару боевого молота. Граф Фландрский, его вассал, был изгнан, а французский гарнизон вырезан горожанами – ремесленниками, суконщиками, мясниками, поднявшими окровавленные руки против своего сюзерена. Для Филиппа, чья власть зиждилась на порядке и иерархии, это было немыслимым кощунством. Мятеж нужно было утопить в крови. Железной рукой.

Но железо требовало золота.

– Они сражаются косилами и цепами, ваше величество, – докладывал один из командиров, только что вернувшийся с позором из-под Куртре. Его лицо было бледным, голос дрожал от унижения. – Но… но это ад. Они перекрыли каналы, заманили нашу конницу на топкие поля. Рыцари тонули в грязи под ударами этих… этих мужиков. Золотые шпоры… они срывали их с убитых и вешали в своей церкви как трофеи!

Филипп слушал, не двигаясь. Он сидел за своим дубовым столом в Лувре, и перед ним лежали не карты сражений, а финансовые отчеты. Свитки, испещренные колонками цифр, которые складывались в одну ужасающую сумму: стоимость войны.

– Золотые шпоры можно отбить, – холодно произнес король, отодвигая от себя документ. – Позор – смыть только кровью. Где теперь эта армия «мужиков»?

– Укрепилась у Лилля, государь. Ими командует Ги Намюрский. Они ждут нас.

– Значит, мы не заставим их ждать долго, – сказал Филипп. Его решение было принято. Не было гнева, не было ярости. Была лишь холодная, неумолимая необходимость. – Соберите новое ополчение. Прикажите герцогам Бургундии и Бретани привести свои контингенты. Графу Артуа… – он едва заметно замолчал, – …прикажите возглавить авангард.

Советники переглянулись. Собрать новую армию после такого разгрома? Это требовало колоссальных средств. Ангерран де Мариньи, стоявший поодаль с озабоченным видом, тихо кашлянул.

– Государь, казна… Выплаты наемникам, закупка продовольствия, оружия, доспехов… Мы исчерпали резервы. Придется вводить новый налог. «Военную десятину».

– Тогда введите его, – отрезал Филипп, даже не взглянув на финансиста. Его взгляд был устремлен в пространство, туда, где на карте его воображения уже двигались армии. – С духовенства и городов. Скажите, что это воля короля.

– Святейший Престол может усмотреть в этом ущемление своих прав, – осторожно заметил кто-то из придворных.

– Со Святейшим Престолом я разберусь позже, – последовал безразличный ответ. – Сейчас есть Фландрия.

Год спустя, под стенами Лилля, железная воля короля начала воплощаться в дело. Новая армия, собранная на последние деньги и на страх вассалам, была огромна. Но фламандцы, окрыленные победой, не сдавались. Война затягивалась, превращаясь в череду осад, стычек и изнурительных маршей по враждебной земле. Каждый день стоил короне новых сумм, которые Мариньи с отчаянием вычеркивал из свитков.

И тогда Филипп сделал то, что делал всегда, когда сталкивался с препятствием: он ударил по нему с максимальной, безжалостной силой. Он лично возглавил армию. Его появление в лагере под Лиллем произвело эффект разорвавшейся бомбы. Король! Прекрасный и невозмутимый, в сияющих латах, он объезжал позиции, и его ледяное спокойствие передавалось солдатам. Не было пламенных речей, не было обещаний славы. Был лишь взгляд его холодных глаз, говоривший: победа – это необходимость. Иного не дано.

Осада Лилля была жестокой. Когда город пал, Филипп показал, что значит его месть. По его приказу были казнены зачинщики мятежа. Цехи были распущены, стены срыты, на город наложена неподъемная контрибуция. Это был calculated terror – урок для всей Фландрии и для всей Франции.

Но урок не был усвоен до конца. Остатки фламандского ополчения отошли к побережью. Сердцем сопротивления стал портовый город Зеррикзее. И именно туда, на зыбкую почву прибрежных болот, двинулась королевская армия.

11 августа 1304 года. Битва при Зеррикзее.

Это была не битва, а бойня в грязи, повторение Куртре, но на этот раз с иным финалом. Французский флот, накарябанный по всей Нормандии, атаковал фламандские корабли на рейде. На суше рыцарская конница, наученная горьким опытом, действовала осторожнее, но топилась все в той же липкой грязи.

Филипп наблюдал за сражением с небольшого холма. Он видел, как гибнут его лучшие рыцари, как тонут знамена с золотыми лилиями. Его лицо было бесстрастно. Рядом с ним Мариньи, впервые видевший такое побоище, был бледен.

– Государь, – прошептал он, – мы несем чудовищные потери. Может быть, отступить, перегруппироваться…

– Нет, – тихо, но четко произнес Филипп. – Они несут такие же потери. Но у них кончатся люди раньше, чем у нас. Продолжайте натиск.

Это была арифметика. Холодный расчет. Он не видел людей – он видел ресурсы. И был готов потратить больше ресурсов, чем противник.

Его воля передалась командирам. Атака продолжалась с неослабевающей яростью. И фламандцы, в конце концов, не выдержали. Их ополчение, храброе, но плохо организованное, дрогнуло. Началось отступление, которое быстро превратилось в бегство.

Победа была за Филиппом. Горькая, кровавая, разорительная, но победа.

Вечером того дня король в своем шатре принимал доклады. Раненые стонали в лагере, потери исчислялись тысячами. К нему вошел Мариньи. Лицо финансиста было мрачным.

– Мы победили, государь. Фландрия сломлена. Ги Намюрский в плену.

Филипп кивнул, изучая карту. Он уже думал о будущем: об условиях мира, о смене графа, о гарантиях.

– И? – спросил он, заметив, что Мариньи не уходит.

– Казна опустошена, ваше величество, – тихо сказал Мариньи. – Мы влезли в долги к ломбардским банкирам, чтобы оплатить эту кампанию. Новый налог вызвал ропот в городах. Духовенство в Лионе отказывается платить «десятину». А фламандская контрибуция… ее будет едва ли достаточно, чтобы покрыть треть расходов.

Филипп медленно поднял глаза. В его холодном взгляде не было ни тени сомнения или раскаяния.

– Тогда найдем другие источники, – произнес он с ледяным спокойствием. – Если города ропщут – увеличьте подати с тех, кто молчит. Если духовенство забыло о своем долге перед короной – напомните им. Если ломбардцы требуют свои деньги назад… – он сделал едва заметную паузу, и его взгляд стал отстраненным, – …найдите тех, у кого денег больше, чем у них. Намного больше.

Он отвернулся и снова уставился на карту, но видел уже не Фландрию. Его взгляд скользил по землям Франции, останавливаясь на тех местах, где стояли неприступные крепости, не подвластные его налогам и его суду. На тех местах, где копились несметные богатства, которые могли бы спасти его королевство от банкротства и укрепить его власть на века.

Тень над Фландрией медленно рассеивалась, уступая место другой, гораздо более грозной и масштабной тени. Тени, что ложилась от белых плащей с алыми крестами. Тени Тампля. Победа при Зеррикзее показала Филиппу цену силы. И теперь он был готов заплатить любую цену, чтобы получить силу еще большую. Любую.

Глава 3: Папская игра

1301 – 1303 гг.

Ветер, гулявший по залам Лувра, приносил не только запах осенней листвы, но и едкий дым сожженной папской буллы. Он витал в воздухе неделями, как призрак надвигающейся бури. Булла «Ausculta Fili» – «Внемли, сын» – лежала в пепле каминного очага, но ее высокомерные, отеческие наставления продолжали звучать в ушах Филиппа Красивого. Папа Бонифаций VIII, этот вздорный старик в тиаре, осмелился указывать королю Франции? Поучать его о правах церкви и ограничениях светской власти? Это был не теологический спор. Это была декларация войны.

Филипп стоял у камина, неподвижный, как и всегда. Его пальцы сжимали резной дубовый выступ каминной полки. В камине догорали последние клочья пергамента с печатью Святого Петра.

– «Внемли, сын» … – произнес он тихо, и слова его были холоднее мрамора. – Он называет меня сыном. Как будто я мальчишка, а не помазанник Божий на троне Франции.

В тени за его спиной зашевелилась фигура. Гийом де Ногаре, его верный клинок из Лангедока, вышел на свет. Его смуглое лицо с острыми чертами светилось не возмущением, а ожидание, словно хищник, учуявший долгожданную добычу.

– Он оскорбляет не только вас, государь, – голос Ногаре был тихим, но ядовитым, словно шипение змеи. – Он оскорбляет саму Францию. Он заявляет, что его власть, духовная, простирается над вашей, светской. Что он вправе судить королей. Это ересь против самого принципа Бого установленной королевской власти.

Филипп медленно повернулся. Его синие глаза уставились на Ногаре.

– Он наложил интердикт на мое королевство. Запретил богослужения. Он думает, что, лишив мой народ таинств, он заставит меня согнуться.

– Он думает, что имеет дело с Генрихом IV в Каноссе, – отчеканил Ногаре. – Но времена изменились. И вы – не Генрих.

На губах Филиппа дрогнул подобие улыбки. Холодной и безрадостной.

– Что предлагаешь, мой верный легалист? Как бороться с тем, кто считает себя наместником Бога на земле?

– С помощью слова, государь. И клеветы, – без тени смущения ответил Ногаре. – Его тиара сидит на голове не так прочно, как ему кажется. В Риме у него много врагов. Семья Колонна ненавидит его. Ходят слухи… темные слухи о том, как он взошел на престол после отречения папы Целестина. Говорят, он советовался с демонами. Что он содомит. Что он не верит в бессмертие души.

– Слухи, – произнес Филипп с легким пренебрежением.

– Слухи, подкрепленные показаниями «свидетелей» и раздутые умелыми проповедниками по всей Франции, становятся оружием, – страстно парировал Ногаре. – Мы можем созвать Генеральные штаты. Не только духовенство и знать, но и горожан. Пусть вся Франция, все сословия услышат о злодеяниях этого лжепапы и поддержат своего короля! Мы объявим его еретиком. Преступником. Узурпатором.

Идея была дерзкой, беспрецедентной. Апеллировать не к теологии, а к народу? Превратить богословский диспут в политический процесс?

– Сделай это, – просто сказал Филипп. В его глазах вспыхнул тот самый холодный огонь, который видели лишь немногие. Огонь абсолютной, безжалостной решимости.

Началась грандиозная пропагандистская машина. По всей Франции зазвучали голоса королевских проповедников, обвиняющих Бонифация во всех смертных грехах. Ногаре, как главный инквизитор этой новой ереси, собирал, фабриковал и облекал в юридические формы любые сплетни. Был созван первый в истории Генеральные штаты с участием третьего сословия. И они поддержали короля. Франция, от знатного барона до парижского лавочника, сплотилась против римского узурпатора.

Бонифаций VIII пришел в ярость. Его ответ был сокрушительным – булла «Unam Sanctam», самый радикальный манифест папского всевластия за всю историю католической церкви. «…Заявляем, говорим, определяем и провозглашаем, что подчинение римскому первосвященнику является для всякого человеческого существа совершенно необходимым условием его спасения».

Свиток с этим текстом лег на стол Филиппа. Король прочел его, не дрогнув ни одним мускулом.

– Он объявил мне войну, – констатировал он. – Не на жизнь, а на смерть.

Ногаре склонился в почтительном поклоне.

– Тогда мы должны нанести удар первыми, государь. Пока он не отлучил вас официально и не освободил ваших подданных от присяги. Пока его гнев не обрушился на Францию с новой силой.

– Что ты предлагаешь? – спросил Филипп, хотя прекрасно знал ответ.

– Арестовать его, государь. Доставить во Францию и предать суду вселенского собора. Я готов возглавить экспедицию.

Филипп смотрел на своего советника долгим, пронизывающим взглядом. Он понимал весь риск. Это было святотатство. Это могло навлечь на него гнев всей Европы. Но Бонифаций не оставил ему выбора. Либо абсолютная власть папы, либо абсолютная власть короля. Третьего не дано.

– Отправляйся, – сказал король. – И сделай все, что должно быть сделано. От моего имени.

7 сентября 1303 года. Ананьи, Италия.

Дворец папы в его родном городе был не такой неприступной крепостью, как замок Святого Ангела в Риме. Отряду Ногаре и его союзника, Шарра Колонны, заклятого врага Бонифация, удалось ворваться внутрь.

То, что произошло дальше, стало легендой, которая в ужасе облетела всю Европу. Ногаре ворвался в покои восьмидесяти шестилетнего папы. Бонифаций, уже больной и немощный, но не сломленный духом, встретил их, облаченный в папские регалии, восседая на троне со крестом в руках.

– Вот моя шея, вот моя голова! – крикнул он, по легенде. – Умру я, но умру как папа!

Его не убили. Но его унизили. Говорили, что Шарра Колонна ударил его железной перчаткой по лицу. Что его бросили в темницу, оскорбляли и собирались вывезти во Францию. Сердце старого папы не выдержало позора и потрясения. Через месяц после этого нападения он умер в Риме, сломленный и обесчещенный.

Весть о смерти Бонифация достигла Парижа быстро. Ногаре вернулся ко двору, ожидая, если не награды, то хотя бы одобрения.

Филипп принял его в том же кабинете, где все и началось.

– Он мертв, – доложил Ногаре.

Король медленно кивнул. На его мраморном лице не было ни радости, ни торжества. Лишь холодное удовлетворение от решенной задачи.

– Отлично, – произнес он. – Теперь мы обеспечим избрание нового папы. Благочестивого. И понимающего свои обязанности перед короной Франции.

Он повернулся к окну. Папская игра была выиграна. Цена оказалась высокой – дым от сожженной буллы смешался с дымом скандала, который будет преследовать его имя еще долго. Но он доказал себе и всему миру главное: нет такой силы на земле – ни духовной, ни светской, – которая могла бы безнаказанно бросить вызов «Железному королю». Никто. Даже наместник Бога.

Тень Ананьи легла на его правление, но для Филиппа это была не тень позора, а тень победы. Он переступил через последнюю священную границу. И теперь ничто не могло остановить его воля. А воля его уже была обращена к новой, куда более близкой и куда более богатой цели. К цели, что носила белый плащ с алым крестом.

Глава 4: Авиньонский пленник

1305 – 1309 гг.

Туман над По, густой и молочно-белый, скрывал не только берега реки, но и лица людей в лодке. Это была не просто предрассветная мгла; это была сама неопределенность, воплощенная в погоде. Кардинал Бертран де Го, архиепископ Бордо, кутался в дорогую, но промокшую мантию, стараясь не смотреть на воду. Конклав в Перудже зашел в тупик. Одиннадцать месяцев интриг, сплетен, взяток и закулисных сговоров не могли привести к избранию преемника Бенедикта XI, того самого папы, который столь внезапно и удобно скончался, едва успев начать расследование событий в Ананьи.

Бертран де Го был умен, осторожен и болен. Подагра терзала его суставы, превращая любое путешествие в пытку. Он не рвался в папы. Он рвался в Бордо, к своему знакомому камину и винным погребам. Но судьба, а вернее, длинная, невидимая рука, протянувшаяся из Парижа, уже коснулась его плеча.

В тумане показалась еще одна лодка. Бесшумная, как призрак. На ее носу стоял знакомый худощавый силуэт. Сердце кардинала сжалось. Гийом де Ногаре. Посланник французского короля. Призрак Ананьи.

Лодки поравнялись. Ногаре, не теряя времени на приветствия, перешагнул с борта на борт. Его лицо в предрассветных сумерках казалось высеченным из оливкового дерева – жестким и неумолимым.

– Ваше преосвященство, – его голос был тише шелеста воды о весла. – Конклав затягивается. Король проявляет беспокойство.

– Король может быть спокоен, – с трудом выдавил де Го. – Церковь ищет достойнейшего.

– Церковь ищет того, за кого проголосуют, – поправил его Ногаре с ледяной улыбкой. – А голоса… их можно направлять. Его величество считает, что достойнейший – это вы, монсеньор.

Де Го почувствовал, как под рясой выступает холодный пот.

– Я… я не стремился… Здоровье не позволяет…

– Здоровье папы – в руках Господа и лучших лекарей Франции, – парировал Ногаре. – Его величество обещает обеспечить и то, и другое. Он также помнит вашу… лояльность. И помнит тех, кто не лоялен.

В его словах не было прямой угрозы. Она витала в воздухе, гуще тумана. Де Го понимал намек. Он понимал, что отказ может означать не просто опалу. Человек, пославший Ногаре в Ананьи, не остановится ни перед чем.

– Чего хочет король? – прошептал кардинал, уже зная ответ.

– Дружбы, – просто сказал Ногаре. – Верности. И понимания, что интересы Церкви и короны Франции отныне неразделимы. Один из первых шагов к этой дружбе… аннулирование всех обвинений, связанных с Ананьи. Полное и безоговорочное.

Бертран де Го закрыл глаза. Он видел тиару. И он видел клетку. Великолепную, золотую, но клетку. Он сделал глубокий вдох, вдыхая запах речной сырости и политической сделки, от которой пахло серой.

– Передайте его величеству… – он сглотнул. – …что я ценю его доверие.

14 ноября 1305 года. Бертран де Го был избран папой и взял имя Климент V. Церемония коронации в Лионе проходила с невиданной пышностью, оплаченной из французской казны. И на ней присутствовал сам Филипп Красивый. Во время торжественного шествия обрушилась стена, под которой проезжали папа и король. Климент V был ранен, его брат убит. Филипп же остался невредимым, холодный и невозмутимый, как будто сама судьба подтверждала его избранность и его право диктовать условия тому, кого только что чудом не убило.

С этого дня независимость папства закончилась.

Климент V, запуганный, больной и вечно должный своему благодетелю, выполнял все условия. Ногаре и его сообщники были прощены. Все обвинения против них сняты. Папский двор, опасаясь враждебности римских кланов и чувствуя себя в безопасности лишь под сенью французской короны, начал свое долгое странствие по Провансу.

И наконец, обосновался в Авиньоне.

1309 год. Авиньон.

Город на Роне стал новым Ватиканом. Но это был Ватикан под присмотром. С высоких башен авиньонского дворца были видны французские земли. Здесь папство дышало воздухом, принесенным с севера, слышало французскую речь и подчинялось французской воле.

Филипп принимал доклад от Ногаре в своих покоях в Лувре. Мариньи стоял рядом со свитком в руках.

– Климент обосновался в Авиньоне, государь, – докладывал Ногаре. – Курия следует за ним. Рим в ярости, но что поделать? Папа чувствует себя там в безопасности.

– От кого? – спокойно спросил Филипп.

– От итальянских смут, государь, – с едва уловимой ухмылкой ответил Ногаре. – И… от всего остального.

Филипп кивнул. Он достиг невозможного. Он, светский правитель, приручил папство. Святой Престол стал его карманным институтом, удобным инструментом для легитимации любой его воли. Он был на пике своего могущества. Власть его простиралась от берегов Фландрии до Средиземного моря, и ни один епископ, ни один кардинал не смел и пикнуть без его одобрения.

Мариньи почтительно кашлянул.

– Поздравляю ваше величество с величайшей победой, – сказал он. – Однако…

Филипп медленно перевел на него свой ледяной взгляд.

– Однако?

– Однако казна, государь, – Мариньи развернул злополучный свиток. – Подержание папского двора, подарки кардиналам, взносы… Война во Фландрии, содержание армии… – Он сделал паузу, чтобы подобрать нужное слово, но нашел лишь простое и страшное: – Казна пуста. Совершенно пуста. Мы должны генуэзским банкирам, флорентийским банкирам, нашим же еврейским ростовщикам… Введены все возможные и невозможные налоги. Страна на грани бунта. Даже победа имеет свою цену. И эта цена… астрономическая.

В комнате повисло молчание. Ногаре смотрел на короля, ожидая вспышки гнева. Но ее не последовало.

Филипп подошел к окну и смотрел на Париж, на крыши домов своих подданных, на дымок очагов, которые он обложил непосильными поборами. Он достиг абсолютной власти. Но эта власть висела в воздухе, не имея под собой фундамента. Фундамента из золота.

Он повернулся. Его лицо было спокойно. В его голубых глазах горел тот самый холодный, расчетливый огонь, который видели лишь несколько раз – перед Фландрией, перед отправкой Ногаре в Ананьи.

– Есть сила во Франции, что богаче нас всех, вместе взятых, – произнес он тихо. – Сила, что ссужает деньги императорам и королям. Сила, что смеет жить по своим законам, не подчиняясь моим указам о налогах. Сила, что копит золото, в то время как корона нищает.

Он посмотрел на Ногаре.

– Вы подготовили материалы? Все, что нам нужно?

Ногаре кивнул, и в его глазах вспыхнул тот же огонек.

– Да, государь. Показания собраны. Обвинения составлены. Юридические основания… найдены. Осталось лишь ваше слово.

Филипп Красивый, король Франции, повелитель папы, сделал последний шаг к своей истинной цели. Он больше не нуждался в предлогах.

– Тогда начнем, – сказал: «Железный король». – Пришло время напомнить Тамплю, что во Франции есть только один король. И только одна казна.

Глава 5: Банкиры Бога

1310 год. Париж.

Владения Ордена Храма в Париже были не просто резиденцией. Это был оплот иной власти, государства в государстве, выстроенного не на крови и наследственных правах, а на золоте и вере. За высокими, неприступными стенами Тампля кипела жизнь, непохожая на суету остального города. Здесь царили порядок, дисциплина и несметное богатство.

Воздух в громадной казнохранительнице был густым и спертым, пахнущим старым камнем, пылью, воском от опечатанных свитков и сладковатым запахом благородного металла. Под сводчатыми потолками, поддерживаемыми мощными колоннами, рядами стояли дубовые сундуки, окованные железными полосами. Некоторые были распахнуты, и в свете факелов в них тускло мерцало золото – ливры, экю, флорины, марки, монеты всех христианских и не только королевств. В углах громоздились слитки серебра, свертки с жемчугом, ларец с изумрудами, присланными в дар от какого-то восточного эмира. Счетоводы, братья-тамплиеры в темных рясах, склонились над высокими конторками, их гусиные перья скрипели по пергаменту, внося в огромные фолианты приход и расход сумм, способных купить целое герцогство.

Рыцари в белых плащах с алыми крестами неспешно прохаживались между рядами сокровищ. Их лица были спокойны и надменны. Они были не просто воинами; они были стражами величайшей финансовой империи средневекового мира. Они предоставляли ссуды, переводили средства через границы, хранили ценности пап, королей и купцов. Их сеть командорств простиралась от Эдинбурга до Иерусалима, и везде их слово было весомее королевского, ибо оно было подкреплено звонкой монетой.

В личных покоях Великого Магистра Жака де Моле царила иная, но столь же уверенная атмосфера. Здесь пахло дорогим воском, старым вином и властью. Де Моле, человек уже в летах, с лицом, обветренным палестинскими ветрами, принимал высоких гостей. Кардиналы, герцоги, послы – все они говорили с ним почтительно, как с равным, а то и как с высшим по чину. Он был принцем Церкви и финансовым повелителем в одном лице.

Именно в эти покои, в этот оплот уверенности и силы, ввели короля Франции.

Филипп IV Красивый вошел не как повелитель, а как проситель. Его свита осталась у ворот. С ним были лишь Ногаре и Мариньи. Король был облачен в темно-синий, лишенный вычурности камзол, но на его мраморном, бесстрастном лице лежала печать унизительной необходимости. Он шел по коврам Тампля, и каждый его шаг отдавался в ушах глухим стуком – стуком королевской гордости, падающей на каменные плиты.

Де Моле принял его с подчеркнутой, холодной учтивостью. Не встал, а лишь указал рукой на кресло напротив. Между ними стоял массивный стол, на котором лежала не расписка, а уже составленный договор займа.

– Ваше величество, – голос де Моле был глуховатым и лишенным почтительности. – Рад видеть вас в добром здравии. Надеюсь, дела королевства процветают?

Филипп сел, выпрямив спину. Его взгляд был устремлен куда-то в пространство за спиной Магистра.

– Королевству требуются средства, – произнес он, опуская формальности. Его голос звучал ровно, но в его абсолютной ровности слышалась стальная напряженность. – Урожай был плох. Налоги собраны не полностью. Война во Фландрии потребовала новых расходов.

– Ах, война… – Де Моле сделал жест, полный сожаления, но в его глазах читалось лишь равнодушие. – Дело дорогое и, увы, редко окупаемое. Насколько именно… обременительна ваша потребность?

Мариньи, стоявший за спиной короля, тихо назвал сумму. Она была огромной. Чудовищной.

Великий Магистр медленно кивнул, его пальцы постучали по пергаменту.

– Значительная сумма. Очень значительная. Орден, конечно, всегда готов помочь набожному королю Франции в его… трудностях. Однако… – он сделал театральную паузу, наслаждаясь моментом, – …риски. Вы понимаете? Долг королевства уже велик. Обеспечение…

– Обеспечением будет будущий сбор налогов с Лангедока, – холодно отрезал Филипп.

– Который может снова оказаться неудачным, – мягко парировал де Моле. – У нас есть предложение. Командорство в Шампани. Его земли плодородны, доходы стабильны. В залог. На время, разумеется.

Это был грабеж. Филипп понимал это. Отдать под контроль Тампля одно из самых богатых командорств – значит не только лишиться доходов, но и позволить Ордену укрепить свое присутствие в самом сердце Франции.

Ногаре, наблюдавший за сценой с каменным лицом, видел, как скулы короля напряглись. Он видел, как белые, идеальные пальцы сжали подлокотник кресла до побеления костяшек. Филипп молчал несколько секунд, которые показались вечностью.

– Командорство не может быть передано, – наконец произнес он. – Это коронная земля.

– Тогда, боюсь, наши возможности ограничены, – развел руками де Моле. В его голосе звучала не озабоченность, а легкое презрение. Банкир, отказывающий несостоятельному клиенту.

Филипп медленно поднялся. Его рост и врожденное величие заставили де Моле на мгновение откинуться назад.

– Я – король Франции, – произнес Филипп, и его голос впервые зазвучал как сталь, обнажаемая из ножен. – Мое слово – достаточное обеспечение.

В зале повисла тягостная пауза. Де Моле выдержал взгляд. Он был банкиром, а банкиры имели дело с цифрами, а не с титулами.

– Слово короля – вещь бесценная, – сказал он наконец, выбирая слова с ядовитой вежливостью. – Но устав Ордена требует… материальных гарантий. Мы – всего лишь слуги Божьи и хранители вверенного нам достояния. Мы не можем так легкомысленно рисковать им.

Он отодвинул договор.

– Может быть, вам стоит обратиться к ломбардским ростовщикам? Хотя проценты у них, конечно, грабительские.

Это было последней каплей. Отказ, да еще и предложение пойти к презренным евреям и итальянцам. Унижение было полным.

Филипп не сказал больше ни слова. Он развернулся и вышел из покоев, не кивнув на прощание. Его спутники последовали за ним.

Они молча шли по внутреннему двору Тампля, мимо бесстрастных стражей в белых плащах, мимо сундуков с золотом, которое принадлежало не ему, королю, а этим монахам-воинам, этим банкирам Бога.

Только когда тяжелые ворота Тампля захлопнулись за их спинами, и они оказались на узкой улочке Парижа, Филипп остановился. Он обернулся и посмотрел на неприступные башни, на зубчатые стены, отбрасывавшие тень на его город. На его лице не было ни ярости, ни обиды. Лишь абсолютная, ледяная холодность.

Ногаре подошел ближе.

– Государь, это невыносимо. Их гордыня…

– Их гордыня будет сломлена, – тихо, но очень четко произнес Филипп. Он не смотрел на Ногаре, его взгляд был прикован к стенам Тампля. – Они забыли, кто в этом королевстве хозяин. Они думают, что их золото защитит их от королевской власти. Они ошибаются.

Он повернулся к Ногаре, и в его синих глазах горел новый, страшный огонь.

– Материальные гарантии, – повторил он слова де Моле с ледяным презрением. – Я дам им самую материальную гарантию. Их жизнь. Их богатство. Их орден. Все это теперь принадлежит короне. Все.

В этот миг, на пыльной парижской улице, родился план мести. Не просто взыскания долга. Не просто усмирения. Полного уничтожения. Зародыш будущего костра, на котором сгорят не только люди, но и целая эпоха.

– Готовьте все, – сказал: «Железный король», в последний раз бросая взгляд на Тампль. – Пришло время напомнить им, что есть только один Бог на небе и только один король на земле. И оба они – не в их распоряжении.

Глава 6: Шепоты в Лувре.

1311 год. Париж.

Лувр погружался в ночь. По бесконечным, холодным коридорам гуляли сквозняки, гасили факелы в железных держателях, заставляя тени плясать на стенах, словно призраки задуманного предательства. В самой дальней, глухой башне, в кабинете без окон, освещенном лишь трепетным светом очага и нескольких толстых свечей, царила атмосфера, густая от секретности и холодной решимости.

Воздух был спертым, пахнущим дымом, воском и запахом возбужденного мужского пота. На массивном дубовом столе, заваленном не картами сражений, а свитками пергамента, сидели трое людей, чья воля должна была перевернуть христианский мир.

Филипп IV, король из мрамора, откинулся в своем кресле. Его прекрасное лицо было непроницаемой маской, но в синих глазах, отражавших языки пламени, горел тот самый холодный огонь, что видели лишь немногие. Гийом де Ногаре, его тень и клинок, нервно прохаживался по комнате, его смуглое лицо с хищными чертами было оживлено почти лихорадочной энергией. Ангерран де Мариньи, обычно спокойный и рассудительный, сидел, сжав в руках кубок с не тронутым вином, его взгляд был потуплен, черты напряжены.

– Он отказал, – тихо произнес Филипп, и его голос, ровный и безэмоциональный, резал тишину, как лезвие. – Не просто отказал. Он предложил мне идти к ростовщикам. Как последнему дворянину, промотавшему состояние.

– Их надменность не знает границ, государь, – выдохнул Ногаре, останавливаясь у стола. – Они забыли, что их привилегии дарованы им светскими правителями. Они живут в своем государстве, со своими законами, своей казной, своей армией. Они – раковая опухоль на теле Франции. И ее нужно вырезать.

– Вырезать – значит объявить войну, – мрачно заметил Мариньи, не поднимая глаз. – Войну не только им, но и папе, всей Церкви, половине знати Европы, которая у них в долгу. Это… авантюра.

– Это необходимость, – парировал Ногаре, ударяя кулаком по столу. Свечи вздрогнули. – Казна пуста! Мы в долгах как в шелках! А у них? – Он указал пальцем в сторону, где в воображении стоял неприступный Тампль. – У них золото течет рекой! Золото, которое должно служить короне! Золото, которое они нажили на наших нуждах! Они – еретики и предатели!

Филипп медленно перевел взгляд на своего легалиста.

– Еретики? – переспросил он, и в его голосе прозвучала тонкая, как лезвие бритвы, нотка интереса.

Ногаре замер, поняв, что поймал нужную волну. Его глаза загорелись.

– Да, государь! Конечно! Разве может истинно верующий христианин быть столь жадным? Столь гордым? Столь… независимым от власти помазанника Божьего? Их богатство – доказательство их сговора с дьяволом! Их обряды – покрыты мраком. Ходят слухи… темные слухи.

– Слухи? – снова повторил Филипп, и на его губах появилось нечто, отдаленно напоминающее улыбку.

– Больше, чем слухи, государь! – Ногаре наклонился над столом, его голос стал шепотом, полным интимного, ядовитого ужаса. – Я вел… расследование. Нашел людей. Бывших братьев, изгнанных из Ордена. Они готовы свидетельствовать. Под присягой.

Мариньи с отвращением поднял на него глаза.

– Каких людей, Ногаре? Пьяниц? Сводников? Сломленных пытками? Твои «свидетели» будут разоблачены в первый же день!

– Мои свидетели будут говорить то, что от них потребуется, – холодно парировал Ногаре. – И их показаний будет достаточно для начала процесса. А уж дальше… – Он многозначительно умолк.

– Что дальше? – тихо спросил Филипп.

– Дальше – признания, государь. – Глаза Ногаре блестели в свете свечей. – Признания в том, что при вступлении в Орден они отрекались от Христа и плевали на крест. Что они поклонялись идолу – Бафомету, голове с тремя лицами. Что их магистры отпускали им грехи содомии и мужеложства. Что они поклонялись кошкам и заключали договор с дьяволом для обретения своих богатств.

В комнате повисло тяжелое молчание. Даже Мариньи, привыкший к цинизму двора, содрогнулся от чудовищности и гениальности этой лжи. Это было настолько чудовищно, настолько невероятно, что в это было почти невозможно не поверить – настолько это соответствовало народным суевериям и страху перед всем тайным и могущественным.

Филипп медленно кивнул. Его мозг, холодный и расчетливый, уже оценивал юридические и политические последствия.

– Папа… – произнес он. – Климент должен дать санкцию на расследование.

– Климент даст все, что мы прикажем, – уверенно сказал Ногаре. – Он наш пленник в Авиньоне. Он обязан вам своим престолом. Он боится вас. Достаточно намекнуть, что эти ереси угрожают всей Церкви, и что только вы, как ревностный защиник веры, можете спасти положение. Он издаст буллу. Postremo, может быть. Он даст нам карт-бланш.

Филипп повернулся к Мариньи.

– Ангерран? Твое молчание красноречиво.

Мариньи вздохнул. Он был финансистом, а не инквизитором. Он видел в Тампле не еретиков, а могущественный финансовый институт, крах которого может вызвать хаос. Но он также видел пустую казну и непоколебимую волю короля.

– Это опасно, государь. Если мы потерпим неудачу… последствия будут ужасны. Но… – он сглотнул, – …их богатства покроют все долги. Вдесятеро. Их земли перейдут короне. Их могущество будет сломлено. С точки зрения казны… это безупречно.

Решение было принято. Без лишних слов. Филипп поднялся. Его тень, огромная и уродливая, взметнулась на стену, затмив собой карту Франции.

– Хорошо, – сказал он. Его голос был тихим, но он заполнил собой всю комнату. – Гийом, собери свои… доказательства. Подготовь обвинения. Я хочу видеть их на своем столе через неделю. Ангерран, подсчитай все. Каждую монету, каждое имение, каждую кружку зерна, что принадлежит им во Франции.

Он подошел к камину и протянул руки к огню, но, казалось, не чувствовал его тепла.

– Действуйте в строжайшей тайне. Ни одного слова. Ни одного намека. Пусть они и дальше почивают на своих мешках с золотом. Их уверенность – наше главное оружие.

Ногаре склонился в низком, почтительном поклоне. В его глазах горел торжествующий огонь фанатика и прагматика одновременно. Мариньи лишь кивнул, его лицо было мрачным.

Король стоял у огня, неподвижный, как изваяние. За стенами этой комнаты, за стенами Лувра, Париж спал. Спал и Тампль, могучий и самоуверенный. Но в этой комнате, в свете догорающих свечей, только что был вынесен смертный приговор целому ордену. Рождался заговор, беспрецедентный по своему масштабу и коварству.

И лишь шепоты в Лувре, приглушенные толстыми стенами, были его свидетелями. Шепоты и холодная, неумолимая воля «Железного короля».

Глава 7: Исповедь отступника

Сентябрь 1307 года. Тюрьма Шатле, Париж.

Воздух в подземелье Шатле был не просто спертым и сырым. Он был густым, как бульон, сваренный из столетий страха, боли и отчаяния. Он впивался в одежду, въедался в кожу, лез в легкие тяжелыми, гнилостными запахами плесени, нечистот и страха. Сюда, в самое чрево парижской юстиции, не проникал ни один луч солнца. Единственным источником света здесь были чадящие факелы в железных кольцах, отбрасывающие прыгающие, уродливые тени на стены, испещренные прощальными надписями тех, кого уже не было в живых.

В одной из таких камер, более походившей на каменный мешок, чем на помещение для людей, сидел человек. Когда-то он был широкоплечим и статным, о чем говорили его кости, резко выпиравшие под серой, грязной кожей. Теперь же он сгорбился, обхватив колени руками, и мелко дрожал от холода и унижения. На нем висели лохмотья, в которых лишь угадывался некогда дорогой материал. Это был Эскиу де Флуаран, бывший рыцарь Ордена Храма.

Его карьера в Ордене оборвалась стремительно и позорно. Небольшая растрата из казны командорства, раскрытая ревизором. Не пытки и не героическое противостояние, а жалкая, мелкая кража. Позорное изгнание, белый плащ с алым крестом, сорванный с него при всем собрании. С тех пор он скитался по тавернам и ночлежкам, пропивая остатки былой гордости и с каждым днем все сильнее ненавидя тех, кто вышвырнул его из своего идеального, богатого мира.

Шагнув снаружи в его камеру, Гийом де Ногаре поморщился, но не от вони – он давно привык к запахам тюрем, – а от вида человеческого падения. Он был одет в темное, дорогое платье, и его чисто выбритое лицо, острый нос и живые глаза казались здесь пришельцами из иного, чистого мира.

– Эскиу де Флуаран? – его голос, тихий и четкий, гулко отозвался в каменных стенах.

Бывший тамплиер медленно поднял голову. Его глаза, запавшие и лихорадочно блестящие, с трудом сфокусировались на фигуре в дверях.

– Кто…? Убирайтесь. Мне нечего сказать следователям. Я все уже рассказал.

– Я не следователь, – Ногаре сделал несколько шагов вперед, стараясь не наступать на грязь. – Я – возможность. Возможность выйти отсюда. Возможность снова стать кем-то. Возможность отомстить.

При слове «отомстить» во взгляде де Флуарана мелькнула искра. Слабый, угасающий огонек ненависти.

– Отомстить? Им? – он хрипло рассмеялся. – Вы не знаете, кто они. Вы просто не знаете.

– Я знаю, что они отняли у тебя все, – мягко сказал Ногаре, присаживаясь на краешек единственной табуретки в камере. Его движения были плавными и уверенными, как у хищника, который знает, что добыча уже в капкане. – Честь. Достоинство. Будущее. Они осудили тебя за малую провинность, тогда как сами погрязли в грехах, перед которыми твоя проступок – детская шалость.

Де Флуаран смотрел на него с немым непониманием.

– Каких грехах?

Ногаре наклонился ближе. Его лицо осветилось снизу вверх светом факела, делая его похожим на демона, явившегося для заключения сделки.

– Я говорю об истинной причине твоего изгнания. Ты был слишком честен. Ты видел то, что не должен был видеть. Ты отказался участвовать в их мерзких ритуалах, и потому они оклеветали тебя, вышвырнули, чтобы ты молчал.

– Я… я не понимаю, – прошептал де Флуаран, но в его глазах уже читался не просто интерес, а жажда. Жажда поверить в то, что он не мелкий вор, а жертва, не изгой, а хранитель страшной тайны.

– Они отрекаются от Христа при вступлении в Орден, – заговорил Ногаре, и его слова падали, как капли яда, в сознание сломленного человека. – Плюют на крест. Целуются в губы в знак презрения к уставам. Поклоняются идолу – голове с тремя лицами, Бафомету. Предаются содомскому греху. Твои командиры, твои братья… они служат не Богу, а дьяволу. И их богатства – плата за их души.

Де Флуаран слушал, и его глаза постепенно расширялись от ужаса. Это было чудовищно. Невероятно. Но… разве их гордыня, их замкнутость, их таинственность не были тому подтверждением? Разве его, Эскиу, не выбросили за малейшую провинность, словно он был им не нужен? Да. Да! Это была не просто жадность. Это было нечто большее. Это было служение злу.

– Они… они… – он не мог вымолвить слова.

– Они еретики, – закончил за него Ногаре. – И ты можешь помочь Церкви и королю очистить мир от этой скверны. Ты можешь стать орудием Господа. Ты будешь не обвиняемым, а главным свидетелем. Ты будешь жить в достатке, под защитой короны. Твое прошлое будет забыто. Ты будешь героем.