Врезка бесплатное чтение

Последний день детства

Тундра начиналась сразу за забором – бескрайнее, плоское царство мха, льда и камня, где выживали только, покосившиеся и надломленные, чахлые карликовые березки. Из вымотанной, как старый ковер, земли, укрытой снегом и льдом, то и дело торчало что-то ржавое. Тросы, бочки, остатки механизмов – тундра медленно переваривала артефакты цивилизации. Всюду были жесткие обледеневшие кочки, а иногда встречались чёрные, маслянистые полыньи с зыбкими краями. Болота схвачены морозом, но под ногами все еще чувствуется жидковатая грязь.

Ветер здесь главный хозяин. Постоянный, несмолкаемый гул завывал в ушах, но местные, в силу глубокой привычки, почти не замечали его. Примирились они и с колючей снежной крупой, ставшей для них частью воздуха.

Снег, небо, лёд – всё сливается в однотонное марево. На этом фоне чётко проступала лишь одна искусственная линия – магистральный нефтепровод, уходящий через тундру к морю. Огромная стальная труба на мощных опорах была ржавым шрамом на лице вечной мерзлоты, молчаливым свидетельством того, что даже здесь человек пытается выжать из земли всё до последней капли. Зимой его заметало снегом, и он превращался в гигантского заснеженного змея, замерзшего в вечном полёте.

Солнце не всходит вообще. Несколько часов в сутки на южной стороне горизонта возникает световое пятно – бледное, сиренево-серое свечение, отдаленно напоминающее гаснущий фонарь. В гражданские сумерки в ПГТ отчетливо виднеются очертания домов и силуэты, но объекты все еще не выглядят объемными.

ПГТ не стоит на открытом месте, а прячется, как рак-отшельник в раковине. Он притулился на склоне, прикрытый с севера грядой невысоких, обледеневших холмов-увалов. Дома рассыпаны по склонам. Здесь уживаются старые пятиэтажки-хрущёвки и с ярко-желтыми глазницами-окнами, и одноэтажные бревенчатые бараки, утопающие в сугробах по самые подоконники. Улицы – это протоптанные в снегу тропы между сугробами высотой в человеческий рост. Всё занесено, задуто, присыпано той самой снежной крупой.

Главным источник тепла, в каком-то смысле сердцем города, была котельная. От ее трубы в черное небо тянулся высокий, тяжёлый, жирный столб дыма. Рабочие котельной часто впускали к себе погреться. Внутри вечно стоял громкой шум.

Котельная работает на дешёвом мазуте, и не фильтрует выбросы так, как современные ТЭЦ, так что дым нависает над поселком тяжелым одеялом – В ПГТ густой, удушливый воздух.

С берега открывается вид на море – огромное, практически неподвижное ледяное поле. Лед вздыблен, торосист, покрыт грудами снежных наносов.  Серые, вмёрзшие в лёд рыбацкие сейнеры застыли в неестественных позах. Тем не менее, работа в порту кипела: крошечный ледокол-буксир таранил лед, открывая дорогу к причалу, а вода в пробитом канале была черная, маслянистая – в ней отражался полярный свет Пахнет здесь уже не так, как в поселке – в воздухе преобладал запах едкой солярки, ржавчины и едва уловимого, но въедливого запаха сырой нефти, который ветер иногда приносил со стороны нефтеналивного терминала, скрытого за портовыми складами. Люди, работающие в порту, чьи лица спрятаны под балаклавами, молча выполняли нелегкую работу – отцепляют замёрзшие тросы, перекладывают шланги, двигаясь резко и экономично. Иней на балаклавах намерзал в сплошную ледяную корку, оставляя лишь узкую прорезь для глаз.

У дальнего причала стоял сейнер «Удача» – немного чище и ухоженней других. Под слоем новой краски, проступал призрак его старого, стёртого названия. На носу, у ватерлинии, металл был вмят и поцарапан – то метка от тарана льда, небрежного и рискованного, а на его палубе, под слоем инея, угадывались очертания не рыболовных тралов, а дополнительных, усиленных лебёдок и закреплённых под странными углами мощных шлангов, слишком больших для обычной рыбы. Вокруг не было привычной портовой суеты, но рядом вечно мелькали несколько немых фигур и урчал чёрный внедорожник, из выхлопной трубы которого клубился такой же жирный, чёрный дым, как из трубы котельной.

В ПГТ была единственная школа – она располагалась почти в центре, на относительно ровном участке земли. Это было двухэтажное здание из силикатного кирпича с большими окнами и ржавой железной крышей. Внутри были длинные, пустые, слабо освещённые коридоры с шершавыми полами из советской плитки. На стенах висели пожелтевшие грамоты, фотографии выпускников, потрёпанные стенгазеты и плакаты с громкими лозунгами, как например – «Берегите электроэнергию!».

Несмотря на свой потрепанный вид, школа для большинства учеников была теплым островком. Учителей здесь можно пересчитать по пальцам – один преподаватель мог вести сразу пять-шесть предметов, но и учеников было немного. Десятый и одиннадцатый класс были объединены в один – учитель объяснял материал параллельно для восьмерых ребят, четырех одиннадцатиклассников и четырех десятиклассников.

Их классным руководителем и главным проводником в мир гуманитарных наук был Валентин Андреевич. Он вёл у старшеклассников всё: историю, обществознание, русский, английский языки и литературу. На первый взгляд он был человеком совершенно невзрачным – среднего роста, скромный, в своём вечном длинном кардигане, который он носил и в школе, и, казалось, спал в нём. Его короткие, тёмно-русые, слегка вьющиеся волосы всегда были будто бы слегка взъерошены, а на переносице лежали массивные очки в простой оправе, с толстыми линзами, которые увеличивали его глаза и скрывали взгляд, делая его нечитаемым для тех, кто не знал о его слепоте. Без очков он был практически беспомощен – мир для него расплывался в мутное, бесформенное пятно. Валентин Андреевич запоминал учеников по голосам, интонациям, скрипу стульев. Ученики звали его по кличке – Монокль. Она закрепилась за ним еще давно, и ответственные за нее ребята уже давно выпустились из школы, но кличка осталась. Тайна ее происхождения ушла вместе с выпускниками. На памяти нынешних старшеклассников, Валентин Андреевич монокль никогда не носил.

На памяти нынешних старшеклассников, Валентин Андреевич монокль никогда не носил. И всё же кличка прижилась намертво, как всё необъяснимое и меткое, что рождается в школьных стенах.

Нынешние старшеклассники, были, возможно, его тихой отдушиной. Восемь человек – это не класс, а микромир, где Валентин Андреевич знал не только голос, но и душу каждого. Конечно, у него были свои фавориты.

Нынешние старшеклассники были, возможно, его тихой отдушиной. Восемь человек – это не класс, а микромир, где Валентин Андреевич знал не только голос, но и душу каждого. Конечно, у него были свои фавориты. Четверо ребят из десятого класса: Ксемен Чадов, активный и уверенный юноша, Марьян Асташев, сообразительный и скромный мальчик, Софья Кижаева, язвительная и крайне самостоятельная, и Дарья Скалдырникова – «странненькая» девчонка, чьё отсутствие на уроках в те дни Валентин Андреевич заметил сразу и с чего-то тревожного.

Ксемен не был похож на остальных – высокий рост, смуглая кожа и упрямые чёрные кудри резко выделялись на фоне приземистых, светловолосых потомков поморов и рыбаков, населявших посёлок. Эти черты он унаследовал от деда – цыгана-рома, которого в конце 70-х годов, в рамках борьбы с «тунеядством», советская власть вывезла на «великие стройки севера» -возводить порт и посёлок при нём. Дед Ксемена стал разнорабочим, но, утопая в рутине, все же старался сохранить традиции и ни капли не стыдился своего происхождения. Отец Ксемена, родился уже здесь, в посёлке, и ненавидел всё, что связывало его с унизительной, как ему казалось, участью «цыганёнка». Он сменил звучную фамилию на фамилию жены и запивал злость дешёвым портвейном в портовых гаражах и, молился, в отличие от отца, лишь на один божественный символ – знак рубля. Мать Ксемена была местной, из старого поморского рода. От неё Ксемен унаследовал лишь пронзительный, холодно-синий взгляд – единственная северная метка на его южном лице. Этот контраст – цыганская стать и поморские глаза – сводил с ума местных девчонок и злил парней, делая его чужим для всех.

Квартира Чадовых была типичной трёшкой в панельной хрущёвке, но её пространство было поделено на два враждебных лагеря. В самой большой комнате царили отец с матерью и две младшие сестрёнки Ксемена – там пахло дешёвым парфюмом, детскими капризами и усталостью. А на закуренной кухне и в своей каморке дед – владения пахли сушёными травами, воском и старческими запахами. Постоянные ссоры на этом фоне были привычным фоном. Не так давно, отец Ксемена, вернувшись пьяным с порта, в ярости швырнул на пол дедову колоду Таро с криком: «Опять эту цыганскую хрень по всему дому развёл! Из-за вас, черномазых, мне на работе до сих пор в гляделки плюются!» Мать Ксемена вечно воевала со свекром на кухне, которую они никак не могли поделить. Бывало, скажем, что дед мог разложить на столе свои засушенные корешки, что выводило хозяйку из себя. Дед не проявлял агрессии – он, будто бы на зло, бормотал что-то на ромском языке, собирал вещи и с гордым видом уходил обратно в коморку, а потом по несколько дней игнорировал все, кроме внука.

Ксемен тайком носил ему чай и слушал его полубезумные, завораживающие истории о степях, лошадях и том, как можно шепотом остановить кровь или навести порчу на обидчика, и даже учил ромский язык. Родители злились – мать все пыталась перевоспитать его в «нормального русского парня», а отец – просто срывался. Дед, в свою очередь, видел в Ксемене единственного наследника, того, кто не стыдится своей крови.

Для деда него имя «Ксемен» не было просто набором звуков – оно было тщательно выверенным магическим актом. Отвергнутый сыном, лишённый связи с табором, он видел во внуке свое наследие. Пока родители приходили в себя после родов, старик, дрожащими от нетерпения руками, выводил на клочке бумаги заветные буквы, подбирая их по звучанию и вибрации, словно составляя заговор.

В имени не было мягкой, расплывчатой «Ё», как привыкли считать окружающие. Для посторонних людей и родителей он был просто Семёном, в лучшем случае – Ксемёном – или, что хуже всего, Сёмой – простонародным, понятным. Мать с отцом сразу стали звать его «Сёмой», пытаясь сгладить углы. Ксемен мирился с коверканьем – посторонних он поправлял, родителей игнорировал, чтобы не провоцировать очередной скандал. Для Марьяна, Софьи, Даши, и даже для Валентина Андреевича он оставался Ксеменом.

Если Ксемен был чужим по крови, то Марьян был чужим в собственном доме. Его имя, как и имя Ксемена, многие также считали специфическим. В отличие от приятеля, Марьян гордиться своим именем никак не мог – его мать принципиально не хотела сына и, узнав, что у нее будет дочка, еще до ее рождения решила назвать ее Марией. Появление сына стало для неё обманом и разочарованием. В паспортный стол она поехала в слезах, и в графе записала искажённое, вымученное «Марьян» – увековечив свою обиду на судьбу в его документах. Отец давно исчез, а новый муж матери смотрел на пасынка с откровенным раздражением, определенно считая его не частью своей семьи, а поднадоевшим интерьером, за который почему-то ещё и надо платить.

Марьян был худощавым, светленьким мальчиком с голубыми глазами. Его русые волосы, бледная, почти прозрачная, кожа, делали его похожим на заблудившегося призрака тундры, который вот-вот растает.

Жил он в той же хрущёвке, что и Ксемен, но его мир ограничивался углом за шифоньером в проходной гостиной. Его «комнатой» была щель между стенкой и старой гардеробной, отгороженная книжной полкой. У него не было своего места, чтобы спрятаться. Он часто задерживался на улице, засиживался в школе, а ночью замирал под одеялом, притворяясь спящим, чтобы не слышать за тонкой перегородкой тяжёлое дыхание, пьяный храп отчима и придушенные всхлипывания матери, в которых он давно разучился слышать что-то, кроме обыденной усталости.

С Ксеменом они дружили с ранних лет и почти всегда бродили по поселку дуэтом. Вместе они были одним целым: Ксемен – громкая, уверенная внешняя оболочка, Марьян – тихий, всё замечающий и анализирующий внутренний стержень.

Дарья Скалдырникова жила с бабкой на самой окраине посёлка. Старый барак всегда пах затхлостью, лекарственными травами и немытым телом. Бабка, Наталья Ивановна, была глубоко верующей староверкой и считала, что врачи «сожгут душу» внучки, поэтому никакого официального диагноза у Даши не было и быть не могло. Все в посёлке считали Дашу просто «странненькой» или «блаженненькой». Даша могла разговаривать с «тенями» или с «голосами из стен». Иногда она замирала на месте, уставившись в одну точку и шепча что-то невнятное, и вывести её из этого состояния было невозможно. Могла говорить, что в котельной завелся злобный дух, или смеяться или плакать без видной на то причины. Однако подобные «обострения» случались не так часто – большую часть времени она была просто тихой, замкнутой девочкой, любившей рисовать непонятные узоры на промерзших стёклах.

Внешность Даши говорила сама за себя: худощавая, высокая, угловатая. Её бледное лицо с острыми, недетскими скулами почти всегда было неподвижным, а тусклые, голубые глаза смотрели сквозь людей, как будто видя что-то позади них. Она носила старые, выцветшие платья не по размеру и стоптанные ботинки на несколько размеров больше, что делало её похожей на пугало. Длинные, белые, как лунный свет, волосы она почти никогда не расчёсывала.

Ее странности и стали мостом к дружбе с Ксеменом. Пока другие подростки сторонились её, Ксемен, воспитанный мистическими историями деда, видел в её бреде не безумие, а тайное знание. Он верил, что она не больна, а «открыта» – что она видит и слышит то, что недоступно обычным людям.

С загадочной и неопределённостью Даши контрастировала прямолинейность Софьи Кижаевой. Свои полтора метра роста она носила с вызовом, а огненно-рыжие волосы и большие, ярко-синие кукольные глаза служили лишь обманчивой мишенью, за которой скрывался острый, колючий и недоверчивый ум. Софья редко улыбалась – она будто вечно была недовольна и находилась в состоянии перманентной усталости: нахмуренные брови, плотно сжатые губы, насмешливый прищур.

Цинизм был единственным известным ей способом переварить реальность, в которой она была совершенно одна. Её мать, дальнобойщица на стареньком «Камазе», почти всегда была в рейсах, возила какие-то грузы по зимникам. Почти все время Софья проводила в пустой квартире одна, самостоятельно решая, что есть, на что тратить скудные деньги, оставленные на столе.

Ее пустая квартира стала штабом для компании. Здесь не было ссор, осуждающих взглядов взрослых. Марьян приходил к Софье чаще других – порой ему казалось, что он проводит здесь больше времени, чем у себя в углу за шифоньером.

Они Софьей часто молча сидели часами, каждый наедине со своими мыслями, и это молчание было комфортным, а не давящим. Это было их компанейское убежище.

Валентин Андреевич вёл урок литературы, и, вел его, вопреки всему, достаточно захватывающе. Одиннадцатый класс, тем временем, работал над своими заданиями, а десятый – слушал и конспектировал. Валентин Андреевич рассказывал биографию Достоевского как детектив – с интригой и язвительными комментариями. Даши не было на месте второй день – утром Монокль пробормотал, что Скалдырникова заболела.

Ксемен внезапно сунул локтем в бок Марьяна:

– Слушай, а если бы Достоевский родился тут, у нас? – прошептал он, и его глаза блеснули озорными огоньками. – Он бы тоже в азартные игры играл? На что? На валенки? На пайку хлеба в столовой?

Марьян, сначала смущённо покосившись на учителя, не удержался и фыркнул:

– Перестань, – прошипел он, но уже улыбаясь. – Он бы, наверное, про наш посёлок роман написал. «Униженные и оскорблённые полярной ночью».

Софья, сидевшая впереди, обернулась и язвительно добавила, не открывая рта:

– Главный герой – местный алкаш, который вечно проигрывает в домино свою дочённую квартиру. Очень в духе времени.

Ксемен изобразил трагическую мину, приложил руку ко лбу и закатил глаза.

– «Я мыслю, следовательно, я существую!» – пафосно прошептал он. – А тут я вышел на улицу, минус сорок, и мои мысли замёрзли насмерть. Философия хренова, ребят!

В этот момент Валентин Андреевич замолчал на полуслове, рассказывая о каторге. Он снял очки и устало протёр переносицу.

– Чадов, – раздался его спокойный, но чёткий голос. В классе воцарилась тишина. – Я, конечно, понимаю, что сибирская каторга – не самый весёлый сюжет. Но твоя версия о «замёрзших мыслях»… – он сделал театральную паузу, надевая очки, – …не лишена своеобразного северного колорита. Может, озвучишь её для всего класса? Или, может, у тебя есть идея, как сам Фёдор Михайлович обыграл бы наш местный колорит в «Записках из Мёртвого дома»?

Класс затих, с интересом наблюдая, как Ксемен попытается выкрутиться. Но вдруг прозвенел звонок на перемену и разрезал напряжённую тишину. Ксемен счастливо выдохнул, а Валентин Андреевич лишь махнул рукой, четко дав понять, что Чадов на этот раз отделался.

Перемена началась с небольшого скандала. Из учительской, приоткрыв дверь, высунулась молодая учительница математики, Анна Сергеевна – ветреная, вечно взъерошенная блондинка, – и кокетливо поманила Валентина Андреевича пальцем:

– Валентин, у меня к вам вопросик по поводу школьного спектакля! – она бросила на него томный взгляд, который мало походил на педагогический.

Ксемен тут же подхватил Марьяна и Софью за рукава.

– Вот это да! Монокль и эта дура набивная, продолжение следует! – прошипел он, загораясь идеей. – Надо послушать, про какой такой «спектакль» они там договорятся!

Троица, пригнувшись, затаились возле учительской.

– Интересно, Монокль-то хоть свободен? – шепотом поинтересовался Марьян, пока они крались. – А то она его прям в открытую ловит.

– Вдовец, – так же тихо ответила Софья. – У него дочка в младшей школе. Жена давно умерла.

– Точно… – кивнул Ксемен. – Ну тогда ему вдвойне хреново, от такой отбиться!

Из-за двери тут же донеслись визгливые завывания Анны Сергеевны о каком-то «танце дробей» и глухое, усталое ворчание Валентина Андреевича в ответ. Попытки флирта молодой учительницы были настолько неловкими, что вгоняли в краску, вероятно, всех присутствующих. Валентин Андреевич старательно делал вид, что не замечает и не понимает ее намеков.

– Бедный Монокль. – прошептал Марьян.

Вдруг визгливый голос Анны Сергеевны смолк, перекрытый хриплым, знакомым голосом уборщицы Тони:

– Анна Сергеевна, милая, у вас там мел весь разбросан, а вы про танцы. Идите-ка лучше уберите, а то я сейчас шваброй загоню, куда не надо.

Послышалось недовольное фырканье, торопливые шаги и звук захлопывающейся дальней двери. Воцарилась тишина.

Троица уже было хотела уйти, но тут из учительской вновь послышались слова уборщицы:

– Валентин Андреевич, вы не видели Дашку Скалдырникову? Бабка её, Наталья Ивановна, места себе не находит – говорит, что вчера девочка не вернулась домой.

Троица насторожилась. С удивлением переглянувшись, они продолжили слушать. Валентин Андреевич продолжил, тяжело вздохнув:

– Тоня, я знаю. Наталья Ивановна мне уже звонила. Мне не хочется поднимать панику на уроках. Вы же знаете Дашу… Она у нас своеобразная – да и к тому же, уходила уже не раз на сутки-другие. Возвращалась же. Должно быть, прячется в котельной или еще где.

Из кабинета раздался другой, хриплый мужской голос:

– Опять? С девчонкой нужно что-то делать. Это ее «своеобразие» до добра не доведет, если не принять меры. Хотя что мы можем сделать…

– Я вас прошу, никому ни слова. – ответил Валентин Андреевич. – Особенно этим… Ксемену с компанией. Я более чем уверен, что они тут же рванут её искать по всем заброшкам и переломают ноги или того хуже. Прошёл всего день. Давайте подождём до завтра.

Послышался стук чашки о блюдце.

– Девочка не в себе… – устало сказал Валентин Андреевич. – Может, где сидит, смотрит в стену, как бывало. Найдётся.

Несколько секунд они молча стояли, переваривая услышанное. Тишину нарушил Ксемен, выдыхая слова сквозь зубы с шипящей яростью:

– Что за бред? Вот уж я не ожидал такого от Монокля! «Не говорите Ксемену»! Я что, по его мнению, такой дурачок, что сразу побегу срываться с обрыва?! – Он нервно провёл рукой по волосам, и его голос стал низким, ядовитым. – А ещё и умно придумал – списать всё на её «странность». Удобно очень. «Не в себе». Значит, можно ничего не делать.

Марьян, бледнее обычного, потупил взгляд. В его голосе слышалась попытка найти логику, оправдать учителя.

– Может… Может, он не в курсе, что в этот раз она совсем не на связи? – тихо начал он. – Раньше она хоть писала… А сейчас – тишина. Полная. Монокль же этого не знает. Он думает, всё как всегда. Может, стоит просто ему сказать? Посоветоваться? – в его словах сквозил не столько вопрос, сколько надежда, что взрослый всё же окажется на их стороне.

– И что он сделает? – Ксемен фыркнул, сгорбившись. – Вызовет того же участкового, который скажет: «Подождите три дня, сами разберёмся»? Или напишет бумажку в соцзащиту, которую будут рассматривать месяц? Он не поможет, Марьян. Он просто создаст видимость, а потом скажет: «Я же предупреждал, что вы зря паникуете». «Прошёл всего день». – Ксемен выдохнул. – Для нас это не «всего день».

Софья, до этого молча наблюдавшая за ними, мрачно ткнула пальцем в грязное окно, за которым уже сгущались синие сумерки.

– Ксемен, очухайся. Посмотри на улицу. Через полчаса будет темно, как в жопе у черта. Мы ничего не найдём, а сами замёрзнем в сугробе, и нас тоже придётся искать.

Они машинально глядели в окно. За стеклом медленно угасали те самые синие сумерки – короткий промежуток между днём и угольной ночью, который на «большой земле» сочли бы кромешной тьмой. Но для них, рождённых в этом полумраке, этот призрачный, сиреневый свет ещё казался возможностью, подарком, «светлым временем суток».

– Она права, – тихо, но твёрдо поддержал Марьян. – Сейчас идти – это самоубийство. Даша… Даша хоть и странная, но не дура. Она бы не пошла в тундру на ночь глядя.

Ксемен сжал кулаки, но спорить было бесполезно. Логика была на их стороне.

– И что? Ждать? До понедельника? – его голос снова задрожал от бессилия.

– Завтра суббота, – напомнила Софья. – Выходной. У нас весь день. – Она посмотрела на обоих. – Сначала идём в магазин. Берём еды, батареек для фонарей, спички. Потом проверяем все её места в посёлке: котельную, чердак старой школы, тот самый заброшенный барак у порта. Если и там нет… Она замолчала, не желая договаривать мысль вслух.

– …Тогда будем думать дальше, – мрачно закончил за неё Ксемен. Он кивнул. План был простой и чёткий. – Ладно. Но ждать до завтра – это тоже не вариант. Пошли сейчас же в «Умку», купим всё, что нужно, чтобы с утра сразу рвануть.

Он упёр руки в боки и посмотрел прямо на Марьяна, в чьих глазах он уже прочитал привычную неуверенность.

– Только смотри, Марьян, никаких «передумываний». Завтра в десять тут как тут. Иначе я тебя самого в тундре закопаю.

Марьян лишь кивнул.

Софья, не дожидаясь их, уже застёгивала куртку и составляла в уме список.

– Батарейки для фонарей. Шоколад или что-то калорийное. Вода. И… – она задумалась на секунду, – может, верёвка? На всякий случай.

Марьян и Софья молча переглянулись и кивнули. Решение было принято. Не говоря больше ни слова, они побрели по темнеющему коридору к выходу. Оставалось только надеяться, что за эту ночь с Дарьей ничего не случится.

Они вышли из школы, и на них тут же обрушилась давящая тишина, нарушаемая лишь вечным завыванием ветра. Те самые синие сумерки, которые они застали в коридоре, на улице уже стремительно густели, сливаясь с землёй в одно сплошное, бархатно-фиолетовое марево. Фонари на столбах – редкие и тусклые – ещё не зажглись, и тени от заброшенных домов ложились на снег длинными, искажёнными пятнами, в которых чудилось движение. По дороге им попался навстречу только старый дед-рыбак, бредущий с пустыми руками от порта. Он что-то бубнил себе под нос, не глядя на них, полностью погружённый в свой внутренний мир, такой же тёмный и непроглядный, как и окружающая его ночь. Они прошли молча, ускорив шаг, инстинктивно чувствуя, как холодная тьма буквально пьёт тепло из их тел, и торопясь к жёлтому свету витрины «Умки», который уже виднелся впереди как единственная точка отсчёта в этом тонущем мире.

Марьян, Ксемен и Софья копошились у полки с бакалеей, выбирая себе плитку шоколада и пачку галет на завтра, как вдруг дверь распахнулась – в магазин вошёл кто-то новый. Вместе с ним внутрь вкатилась волна колючего морозного воздуха. Сквозь щель между банками с гречей они разглядели плечо посетителя – и в частности, его на вид дорогую, парку матово-чёрного цвета.

– Ян, что ли? – полушепотом спросил Марьян, хотя пока не разглядел лица вошедшего.

– Вы глядите, какая парка. – цинично произнесла Софья.

Ксемен и Софья не успели ответить – человек быстрыми, уверенными шагами, предварительно поздоровавшись с продавщицей, обошел прилавок и оказался в том же проходе, что и ребята. Высокий молодой человек, на вид лет двадцати пяти. На нём была не просто парка, а техничная, брендовая «Canada Goose». На голове – тёплая ушанка из чёрной овчины. Человек здорово контрастировал с убогим ассортиментом магазина.

У Яна были острые, резкие черты – четкая линия челюсти, небольшие, потрескавшиеся губы, нос с едва заметной горбинкой. Глаза у него были светло-зеленые, вперемешку с тепло-коричневыми оттенками. Почти белые, прямые волосы до плеч, выбивающиеся из-под ушанки. Лицо его будто бы ничего не выражало – ни дружелюбия, ни злобы.

Яна знали все. Он был местным феноменом и ходячим противоречием. Его репутация в посёлке была кристально-грязной: все знали, что он богат, и большинство недолюбливало его за это. Про него сочиняли самые неправдоподобные и шокирующие сплетни, придумывая объяснения его богатству. Сам Ян говорил, что помимо работы в порту, занимается фрилансом в IT и работает на Запад.

По поселку и до порта он ездил на черном Land Cruiser Prado, резко выбиваясь из ряда ВАЗов и джипов старичков, колесивших по поселку.

Его взгляд скользнул по подросткам, и на секунду в его глазах мелькнуло ленивое, снисходительное узнавание.

– Привет, Ян, – вежливо, чуть в сторону, бросил Марьян.

Софья лишь едва заметно кивнула, сунув руки в карманы.

– Какие люди, – негромко, без особых эмоций, бросил Ян в ответ. Его взгляд на мгновение задержался на Софье. – Сонька, как мать? В рейсе?

Он прошёл мимо них к витрине с алкоголем, не дожидаясь ответа. Продавщица за прилавком внезапно выпрямилась и перестала ковырять в зубах, приняв подобострастно-деловой вид.

– В рейсе, – коротко ответила Софья, следя за ним взглядом.

– Смотрю, у тебя обновочка, – с наигранной лёгкостью сказал Марьян, кивая на его парку.

Ян вдруг отпрянул от полки и, улыбнувшись в ответ, артистично покрутился вокруг себя, демонстрируя одежду.

– Нравится? Выглядит солидно, да? – произнёс он, но вопрос был риторическим. Он уже повернулся к витрине. – Надо же как-то поддерживать имидж нашего захолустья.

Он взял бутылку дорогого виски с полки, также небрежно обошел ребят и направился к кассе, где попросил хлеба и сигарет. Попрощавшись с одной лишь продавщицей, он вылетел из магазина, вновь потревожив колокольчик.

– Как же он выёбывается, – прошипел Ксемен, едва дверь успела закрыться. – Он как павлин на помойке, ей богу.

– Ну и ладно, он может себе позволить, – пожал плечами Марьян. – Сам заработал.

– Откуда у него деньги? – скептически хмыкнула Софья. – Он работает в порту. Там все или алкаши, или на грани.

– Начальником отдела логистики, по совместительству – специалист по IT. – выдохнул Ксемен. – Сидит в тёплом кабинете, бумажки двигает. Батя говорит, он там всех за нос водит, шефу песни поёт. Мерзкий тип. Хоть я с ним и не работаю, а издалека видно – энергетика у него та ещё, фальшивая. А еще он вроде как на американцев работает – пишет им всякие… штуки…

– Я не оправдываю, – возразил Марьян. – Просто он сам себя сделал. В тридцать лет – начальник. Это круто. У нас-то других таких нет.

– Это здесь он большой начальник, – язвительно заметила Софья. – В большом городе его бы на порог такого кабинета не пустили. Без образования.

– Зато есть опыт, – не сдавался Марьян.

– Опыт втирания очков, – окончательно закрыл тему Ксемен, хватая с полы буханку хлеба. – Пойдемте уже. Надоело тут.

Они немного поболтали, вышли из магазина и молча разошлись по домам, чтобы переждать ночь. Путь у каждого был коротким, но вёл в совершенно разные миры. Софья вставила ключ в замочную скважину, зная, что внутри ее ждет пустая, холодная прихожая и записка на холодильнике:

«Еда там же. Деньги на столе. Звони, если что».

Она бросила рюкзак и включила на фон телевизор.

Ксемен и Марьян вместе добрались до своей пятиэтажки, но каждый пошел своей дорогой. Марьян замер у двери своей квартиры, прислушиваясь. Из-за двери доносились приглушённые голоса телевизора и тяжёлые шаги отчима. Он посчитал в уме до десяти, дождался, пока шаги удалятся в кухню, и только тогда бесшумно, как мышь, вставил ключ и проскользнул внутрь, стараясь сразу же юркнуть в свою каморку за шифоньером. Марьян старался не наседать на Софью и ходить к ней гости в рамках приличия – ему иногда казалось, что он нагружает ее.

Дом Ксемена никогда не был тихим местом. Разборки деда и отца слышались с коридора. Он вздохнул, на секунду задержавшись у двери, и снова нырнул в этот шумный, душный аквариум семейных разборок.

Врезка

Ещё утром Ксемен разложил на кухонном столе Софьи, заваленном крошками, колоду карт, подаренную дедом.

– Вода и запрет, – объявил он Марьяну и Софье, которые доедали завтрак. – Значит, Старая Пристань. Точнее рядом, где граница.

– Началось. – Софья отодвинула тарелку. – Даша могла уйти куда угодно. К речке. На свалку. К котельной греться. Её и у печки ТЭЦки можно найти.

– Где граница? – переспросил Марьян. – Ты имеешь в виду зону нефтепровода? Сплюнь! Котельная – первое дело! – Там тепло, и кочегары её знают, иногда подкармливают.

Их первый маршрут лежал к котельной. Она шумела, как железный великан. Они обошли всё вокруг, заглянули в угольный бункер, спросили вечно пьяного кочегара дядю Витю – выдал, что видел Даша была в котельной этой ночью, но под утро ушла. Других наводок не нашлось.

Потом была свалка на окраине – здесь бродили собаки, а в небе спиралью кружились вороны. Выкрикивания Дашиного имени не принесли результата.

Они заглянули в подвал заброшенного детсада – место, где тусовалась местная шпана, тайком курила и пила. Пацаны из подвала пожали плечами:

– Не видели вашу дуру.

К полудню они исходили пол посёлка. Отчаяние Ксемена росло с каждой минутой. Голову не покидали мысли о предсказании. Марьян и Софья от Ксемена отмахивались, как от назойливой мухи.

– Завали уже! – грубо перебила его Софья, остановившись на промёрзшей улице.

– А где она ещё может быть? – почти крикнул Ксемен. – Мы везде были!

– Может, она уже дома? – тихо предположил Марьян. – Ушла к кому-то.

– Нет! – Ксемен был непреклонен. – Она ушла туда, куда все боятся ходить. Она же не такая, как все!

В итоге, ближе к двум часа дня, исчерпав все варианты, они смирились. Пристань была самым дальним и неприятным местом, поэтому её и оставили на потом, и вот – «потом» настало.

– Ладно, – сдалась Софья. – Пошли на пристань.

Ксемен довольно улыбнулся.

– Я сказала – на пристань! А не на границу охранной зоны!

– Да понял я!

Ксемен все же надеялся, что, если Даши не окажется на пристани, уговорить друзей отойти с тропинки, будет легче, когда они уже будут там.

Так они направлялись на старую пристань. Когда-то, в советские времена, это был главный причал, куда швартовались рыбацкие сейнеры. Теперь же она находилась на отшибе, в двух километрах от крайних домов, между унылой стеной тундры и холодным, свинцовым морем. Сюда уже не доходили даже огни порта – того нового, нефтяного сердца посёлка, что работало в трёх километрах восточнее, за сопкой. Туда вела уже потрепанная асфальтовая дорога, по которой день и ночь ревели фуры. А сюда – лишь разбитая грунтовка, заросшая бурьяном и забытая всеми, кроме подростков, ищущих уединения, да самого отчаянного барахла.

Это было печальное зрелище – несколько сгнивших свай, торчащих из воды, и полусгнивший настил, проваливающийся в нескольких местах. Ржавые остовы бочек и обрывки сетей валялись на берегу, а под ногами уже хрустел не снег, а битое стекло и щебень

– Не люблю я это место. – брезгливо сморщился Ксемен, перепрыгивая через лужу мазутного цвета. – И кому вообще придёт в голову тут тусоваться? Только нашей Даше!

– А что, нормальное место, – пожал плечами Марьян, озираясь по сторонам с опаской. – Здесь тихо, и никто не достает. Можно остаться наедине со своими мыслями. Подумать.

– Подумать о чём? – фыркнула Софья. – О том, как бы свалить отсюда побыстрее?

В этот момент со стороны порта, за сопкой, донёсся отдалённый, но натужный рёв грузовика. Все невольно замолчали и посмотрели в ту сторону, на тёмный силуэт сопки, где кипела своя жизнь.

– Что—ж, Даши я здесь не наблюдаю. – сказал Ксемен, пожав плечами. – Ну давайте вокруг побродим.

– Скоро будет совсем темно.

– Так доставай фонарик.

Поиски у пристани ничем не закончились.

– Пойдемте глубже. – уверенно предложил Ксемен. – Ее нигде нет! Самое время довериться картам.

– Твои карты вечно говорят хуйню, – устало бросила Софья.

– Что—ж, как видишь – мы обошли все места, где она могла бы быть, и – о чудо, ее нигде нет! Мы итак возле пристани. Карты сказали – граница, запретная зона. Ориентир – пристань. Значит, двигаться нужно отсюда.

– Охренеть, – фыркнул Марьян. – Не верю, что ты всерьез. Нас же ВОХРовцы на месте пристрелят, или звери сожрут. Остоебенило уже полагаться на твое колдовство.

Ксемен серьезно нахмурился.

– Ладно! – недовольно бросил он, разведя руками. – Никакой трубы! Двести метров туда—обратно! Давайте хотя бы просто осмотрим местность – свернем с тропинки на пару шагов.

Он мигом отобрал у Марьяна фонарик и, не дождавшись ответа, сошел с тропы.

Луч фонаря, которым Ксемен в отчаянии водил по земле, выхватил из полумрака нечто необычной формы. Юноша мотнул фонарем обратно. На земле лежала пластмассовая заколка—крабик. Ксемен наклонился и поднял ее.

– Глядите! – он с улыбкой показал находку друзьям.

Софья замерла.

– Дашин крабик.– выдала она.

– Она пошла туда. К границе. Я же говорил! – голос Ксемена звенел лихорадочной, почти истеричной победой.

Марьян с ужасом смотрел в глубь тундры. Она казалась не просто пустой – она была живой, дышащей и однозначно недоброй. Бескрайнее, плоское пространство, покрытое неровным одеялом снега, из—под которого торчали чёрные, костистые кусты карликовой берёзы. Ветер гулял по нему свободно, сбивая снег в причудливые, острые заструги, похожие на окаменевшие волны. Небо и земля сливались в одно сплошное, серо-фиолетовое полотно, на котором невозможно было определить расстояние. Гражданские сумерки уступали место навигационным – самым глубоким и мрачным. Скоро наступила бы полярная ночь во всей своей утробной черноте.

– Послушай, есть другие, не такие ужасные способы убить себя… – начал Марьян, но Ксемен уже шагнул вперёд, сжимая в руке злосчастный крабик.

– Час, – бросила через плечо Софья, сворачивая за ним. – Ровно час. Потом – всё. Я сворачиваюсь.

Их маленький отряд двинулся вброд по снежной целине. Ксемен шёл первым, упрямо освещая путь жёлтым, предательски тускнеющим пятном фонарика. Сначала луч был ясным и уверенным, выхватывая из тьмы бурелом и кочки. Но с каждой минутой он слабел, желтел ещё больше и начал мерцать.

– Блядь, – вдруг выругался Ксемен, встряхнул фонарик. – Эти козлы в магазине опять нахуярили старые батарейки… – Он ещё раз стукнал по корпусу, и свет на миг вспыхнул ярче, чтобы через секунду погаснуть почти полностью, оставив лишь тусклое, агонизирующее пятнышко, которого едва хватало, чтобы не наступить на собственные ботинки.

Прошло где-то полчаса. Теперь они шли почти вслепую, ориентируясь на смутный силуэт насыпи на горизонте и на непонятное чутьё Ксемена, ведомого картами. Ветер усиливался, позёмка слепила глаза, цеплялась за одежду. Каждый шаг давался с трудом

– Чёрт! Ну надо же было ей именно сюда податься! – Марьян вжал голову в плечи, поднимая воротник так, чтобы ветер не дул за шиворот. Голос его срывался на визг, продираемый холодом. – Я не могу, Ксемен, мне страшно! Она же вообще не отдаёт отчёта! Она больная!

– Не больная, – отрезал Ксемен, продираясь сквозь позёмку, что слепила лицо как наждаком. – С приветом. Или ты предлагал её там одну оставить? Замёрзнет же.

– Да я не о том! – почти взвыл Марьян, спотыкаясь о невидимый под снегом бурелом. – Дай мне побояться и пожаловаться! Темнота, метель, минус тридцать, а мы, блять, как идиоты, ползем на край света за… за… Ну ты сам видел её дневники! Она с голосами разговаривает, Ксемен! С голосами! Я не против найти, я ЗА! Но мне жутко! От ее состояния, от обстоятельств, от ситуации в целом!

– Ничего жуткого. Трасса вот—вот должна быть, – Ксемен щурился, пытаясь разглядеть хоть что—то в сплошной молочной пелене. – Видишь, вон тень? Это насыпь. Проверим карьер – и домой, в тепло. Даша там где—то, я чувствую.

– Я нихера не вижу! – чуть ли не плакал Марьян. – И не помню я дорогу! Мы заблудимся, замёрзнем… А знаешь, как это будет!? Мы не просто уснём – сначала коченеешь, потом тебя находят через неделю… Или весной! Лица нет – обгладывают… песцы, вороны… Кожа как чёрное стекло!

– Заткнись, Марьян!

– Потом твои останки везут в посёлок, в морг… а потом в землю!… будут похороны… все придут… – он замолчал на секунду, и в его голосе вдруг прорвалась не детская тоска. – …все придут… родные… А на мои… На мои… – голос его сломался и окончательно сорвался в шёпот. – …на мои—то никто и не придёт. Мать с отчимом водкой запьют да дешевыми свечками квартиру накурят. И всё… И всё из—за её… её голосов!

– Перестань выть! – огрызнулся Ксемен, но уже без прежней уверенности. – Сам придумал – сам же и заплакал! Софья молчит, а ты верещишь! Постыдился бы хоть! Соберись. Найдём её и валим отсюда. Быстро и тихо.

Они сделали ещё несколько десятков шагов вперёд, продираясь сквозь стену метели, как вдруг земля под ногами куда—то пропала.

Перед ними зияла пустота. Огромная, чёрная, бездонная чаша, выгрызенная в теле тундры. Стенки карьера, покрытые грязными наплывами льда и ржавыми подтёками, уходили вниз, в непроглядный мрак. Снежные вихри кружили над этой пропастью, не в силах скрыть её чудовищные размеры. Сверху он казался безжизненным кратером на другой планете. Где—то внизу, на дне, угадывались очертания старой техники.

Ксемен вновь достал фонарик.

Жёлтый, слабый луч заплясал по обледенелым склонам, выхватывая из мрака то ржавую арматуру, то обрывок троса.

– Охуеть… – выдохнул Ксемен, инстинктивно отшатнувшись от края.

– Нет. Нет—нет—нет, – забормотал Марьян, отступая. – Мы не туда. Мы не сюда. Я не пойду туда…

Ксемен уже искал путь вниз глазами и заметил узкую, обледенелую тропку, ведущую по склону.

– Даша где—то там. Видите? – он ткнул пальцем в темноту. – Вон, у того ржавого экскаватора. Сидит.

– Это может быть что угодно! Камень! Тень!

– Идём. Быстро проверим – и домой.

– Если не свернём себе шеи на этом склоне, – сухо бросила Софья, с недоверием оглядывая обледенелый спуск.

Спуск был адским. Ноги скользили по обледенелым камням, снег бил в лицо, ослепляя. Они катились и сползали вниз, хватаясь за мёрзлые выступы породы.

– Вот блять, я порвала штаны! – сквозь зубы выругалась Софья, поднимаясь после очередного падения.

Воздух на дне был неподвижным, густым и морозным, как в склепе. Давящая тишина карьера, прерываемая лишь завыванием ветра наверху, обрушилась на них всей своей тяжестью. Они стояли на дне гигантской могилы, вырытой в вечной мерзлоте.

По носу вдруг ударил едкий непонятный запах.

Почти в центре этого ледяного котла, прижавшись к ржавому борту экскаватора, сидела Даша. Её куртка была покрыта коркой льда, а ресницы примерзли к щекам. Она не дрожала. Она съёжилась, обхватив колени, и неотрывно смотрела вверх, в снежную муть, скрывавшую склон бермы.

Ксемен, Марьян и Софья, едва не пропустив её силуэт, спустились вниз, поскользываясь на обледеневшем склоне.

– Дашь! Ты совсем ебанутая? – прохрипел Ксемен, подбегая к ней. Его лицо было красно от холода. – Мы тебя всем посёлком ищем! Ты решила замерзнуть насмерть!?

Даша медленно подняла на него свои огромные, пустые глаза. В них был не привычный отрешённый блеск, а живой, животный страх.

– Я… лису искала… Вроде бы… – её голос прозвучал сипло, будто сквозь лёд. – Рыжую… Честно говоря, я уже толком не помню, зачем пошла сюда… – Она мотнула головой, сбивая с волос иней, и резко ткнула пальцем в снежную пелену над собой. – Но теперь это неважно. Там, на горе, кричат.

Со стороны вала сквозь вой ветра действительно пробивался натужный, прерывивый гул – будто тяжёлое, больное животное дышало где—то совсем близко.

Она вдруг встала и, пошатываясь, потянула Ксемена за рукав. Под ногами хрустела не снежная корка, а что—то вязкое. Они подошли к краю огромной, неестественной лужи. Это была не вода. Это была густая, чёрная, маслянистая жижа, не замерзающая даже в лютый холод. Снег вокруг был запачкан чёрными, маслянистыми разводами.

– Смотрите, – прошептала Даша, её рука дрожала. – Это кровь железной трубы?

Софья, побледнев, опустилась на корточки. Она не стала трогать жидкость, лишь поднесла руку к лицу – едкий запах въелся в кожу мгновенно.

– Это нефть, – произнесла она стеклянным голосом. – Настоящая. Блять.

И тут её взгляд поймал деталь. Из чёрной лужи вверх, к подножию громадного вала, уходили свежие, двойные колеи, уже начинавшие запорошаться снегом. Прямо над этим местом, через гребень насыпи, был перекинут толстый чёрный шланг. Он свисал с вершины вала и терялся в темноте и снегу у основания стены. Оттуда, из мглы, доносился тот самый натужный, урчащий гул – работал насос.

– Там… вон там цистерна стоит, – тыча пальцем в непроглядную тьму в дальнем конце карьера, сипло сказала Софья. – В темноте. Они её в углу спрятали, бляди.

Эта фраза повисла тяжёлым, чугунным грузом. У всех троих в головах щёлкнула одна и та же очевидная, чудовищная мысль. Но произнести её вслух – значило признать, что точка невозврата уже пройдена.

– Нам нужно уходить. – дрожащим голосом произнес Марьян, хватая Ксемена за рукав. – Сейчас же. Прямо сейчас. Мы уже всё видели!

Ксемен молча глядел на склон.

– Мы просто взглянем. – сказал он с придыханием, и быстрыми шагами направился к валу.

– ВЗГЛЯНЕМ? – с ужасом переспросил Марьян. – Ты видел ту же самую херню, что и я? Там шланг! Там насос! Какое ещё «взглянем»?! Ксемен!

Но Ксемен уже шёл, не оборачиваясь, подчиняясь магниту страшной тайны. Он не бежал, но его шаги были быстрыми и решительными.

– Он ебанутый… – прошептал Марьян, в ужасе глядя Софье в лицо, в поисках поддержки. – Мы что, правда пойдём? Сразу было ясно, что из—за него нам конец!

Софья поджала губы. Её лицо было бледное, как снег. Она посмотрела на удаляющийся силуэт Чадова, потом в тёмную пустоту карьера, где их мог поджидать кто угодно. Остаться здесь одной ей было еще страшнее.

– Блять… – выдохнула она с ненавистью. – Пойдемте. Быстро посмотрим и быстро свалим. Даша, вставай! Не отставайте, Марьян, слышишь?

Ругаясь себе под нос, пошла вслед за Ксеменом. Марьян, оцепеневший от ужаса, вместе с Дашей волочился следом.

Ксемен первым полез по следам и склону вала вверх, к его гребню. Остальные, спотыкаясь и хватая друг друга за руки, поползли за ним. Привстав на гребне вала, они увидели нечто, что ненадолго отняло у них дар речи.

Порыв ветра на мгновение разорвал снежную пелену. Их взгляду открылась ровная, искусственная полоса, очищенная от деревьев. И прямо посреди неё, на самом верху вала, на бетонных опорах, пролегала ржавая, покрытая изоляцией, труба метра полтора диаметром.

Прямо под ней, метрах в ста, горели ослепительные прожектора. В этом резком, режущем свете, парировали три—четыре фигуры в грязных спецовках и балаклавах. Один из резко закручивал маховик массивного стального вентиля, уже приваренного к трубе. От этого вентиля и отходил тот самый толстый шланг, уходящий вниз, в карьер. Второй рабочий в это время отцеплял второй шланг от переносного насоса. В стороне, в полной темноте, стояла тёмная «буханка».

Порыв ветра стих, и снежная пелена снова сомкнулась, словно занавес, скрыв яркий свет и людей. Но урчание насоса снизу и едкий запах никуда не делись.

– Вот блять. – тихо выдохнул Ксемен.

Они лежали на ледяном гребне вала, вжимаясь в мерзлую землю. Время будто бы замерло. Рёв генератора и насоса заглушал их тяжёлое дыхание, сливаясь с воем ветра в один сплошной, оглушающий гул.

Марьян, пытаясь отползти назад, нечаянно задел плечом крупный, рыхлый обломок породы, лежавший на краю вала. Камень с глухим, тяжёлым бухом сорвался вниз, покатился по склону, снося мелкие камушки, и с пронзительным стуком ударился о металлическую опору трубы. На фоне общего грохота звук был негромкий, но он был инородным. У Марьяна замерло сердце.

Дальше, все будто произошло за мгновение: у трубы все замерли. Один из людей у трубы резко поднял голову, однако первым среагировал не он.

Недалеко от буханки нарисовался еще один силуэт. Мужчина в черной парке и черной ушанке устремил в темноту холодный и цепкий взгляд. В тот же миг, он наклонился к одному из рабочих, и тихим, интеллигентным голосом с леденящей четкостью произнес:

– Осветите, пожалуйста, тот выступ. У нас тут, кажется… смотрины.

Прожектор, стоявший на земле, резко дёрнулся. Слепящий белый луч, грязный от летящего снега, метнулся по склону, скользнул по камням – ребята тотчас нырнули вниз, и, можно сказать, кубарем покатились по валу. Луч на мгновение поймал мелькающие в темноте пятна – полоску светлой куртки, край капюшона, подошву сапога, – но не лица и не силуэты.

Они не бежали – они падали, скатывались, сползали вниз по обледенелому склону, цепляясь руками за колючий кустарник и острые камни, не чувствуя ни ссадин, ни ушибов. Слепой, животный страх безжалостно гнал их вперед.

Наверху, на мгновение, воцарилась тишина, нарушаемая только рёвом мотора.

И эту тишину прорезал не крик, а сдавленное, шипящее ругательство, вырвавшееся у Яна с такой неприкрытой злобой, что даже его люди дёрнулись:

– Блять! – он нервно стукнул кулаком по буханке. Его спокойствие дало трещину. Идиотская случайность могла погубить его. – И что вы застыли!? Езжайте за ними! А вы, – он махнул рукой людям у насоса. – Сворачиваемся! СЕЙЧАС ЖЕ! Отсоединяй шланг, глуши насос, готовь технику к выезду!

Началась беготня. Ян обошел буханку, запрыгнул на переднее сидение, и, не отрывая глаз от своих людей, мечущихся туда-обратно, снял перчатки и вытащил рацию. Другую руку он потянул ко рту и небрежно откусил заусенец на большом пальце. Зашумела рация.

– Николай Петрович. Сорвали операцию. На валу были свидетели. Четверо. Ушли в тундру, Андрей в погоне. Всё сворачиваем. Нужна встреча у вас, как только зачистим точку…

После непродолжительной паузы из рации раздался усталый голос:

– Чёрт. Доезжайте до порта. Буду ждать.

Дети неслись по дну карьера, спотыкаясь о невидимые в темноте железки и камни, задыхаясь от ледяного ветра, бьющего в лицо.

– БЛЯТЬ! БЛЯТЬ! БЛЯТЬ! – на каждом выдохе выкрикивал Марьян, и его голос срывался в истеричный визг. – ОНИ УВИДЕЛИ! ОНИ УВИДЕЛИ НАС!

– Молчи! Беги, сука! – прохрипел Ксемен, с силой толкая его в спину.

– Я видел его! – вдруг выдохнула Софья, её слова отрывисто выскакивали в такт безумному бегу. – Того… в чёрной… дорогой…

– Кого?! – взревел Ксемен, оглядываясь на темноту, откуда уже доносился рёв мотора и грубые крики.

– В парке! Дорогой! – она чуть не плакала от ужаса и нехватки воздуха, пытаясь сложить обрывки впечатлений в нечто осмысленное. – Это был Ян! Он просто стоял и смотрел!

В этот момент из темноты метнулась тень и вцепилась мёртвой хваткой в руку Ксемена.

– Не туда! – закричала Даша. Её глаза в темноте казались огромными, абсолютно чёткими и безумно спокойными на фоне всеобщей паники. – Они поедут по дороге. Они перережут всех! Надо… туда. В щель. – она дёрнула его за руку в сторону, к тёмному провалу старой штольни в стене карьера.

– Туда!? Это ловушка! – закричал Ксемен, пытаясь вырваться.

– Они знают все дороги! – её шёпот был резким, как лезвие. – А щели – нет. Бежим!

Вновь сработал инстинкт стаи – все рванули за Дашей, не думая. Сзади, метрах в ста, буханка уже выруливала на дно карьера, её фары, как глаза хищника, ползли по стенам, выискивая добычу.

В черной штольне было еще темнее. Ксемен щёлкнул фонариком, но луч был слаб и съедался мраком. Спотыкаясь, они, не останавливаясь, бежали вперед по узкому, извивающемуся туннелю. Свет фар заплясал на стенах входа, и голоса преследователей стали громче.

– Глубже! – прошипела Даша. Она двигалась уверенно, будто бы видела каждую точку в кромешной тьме.

– Куда ты нас ведёшь? – задыхаясь, выдохнула Софья. – Мы тут сдохнем!

– Там мы тоже сдохнем! – выкрикнул Марьян.

– Веду вас на волю. – бросила Даша, не сбавляя шага. – Она знает выход.

Туннель то поднимался, то опускался, был то уже, то шире. Шум погони остался позади.

Наконец, впереди забрезжил слабый серый свет. Тусклый, рассеянный свет полярной ночи. Даша ускорила шаг и вывела их в небольшой грот, заваленный старыми брёвнами и мусором. В стене была дыра, затянутая ржавой сеткой, которую кто—то давно разрезал. Они оперативно, по очереди, выползли наружу. Их встретил тот же пронизывающий ветер, та же бескрайняя, серая тундра.

– Где мы? – растерянно спросил Марьян, обводя взглядом абсолютно незнакомый, пустынный пейзаж.

– На воле. – повторила Даша, съёживаясь от холода и снова погружаясь в свою отрешённость.

– Отлично! – язвительно сказал Марьян, разведя руками. – Как теперь попасть домой!?

Никто еще не успел прийти в себя, так что обсуждать случившееся пока не пришлось.

По ухабистой грунтовой дороге, что петляла между карьером и посёлком, медленно ползла тёмная буханка. Водитель, вцепившись в баранку побелевшими пальцами, всматривался в сплошную белую пелену за стеклом. На пассажирском сиденье, сжав кулаки, сидел Ян и молча смотрел в заиндевевшее стекло. Они только что отвезли остальных с вездеходом и цистерной обратно на базу – нужно было скрыть технику. Теперь же они сами метались по тундре, пытаясь отыскать хоть какой-то след.

Фары выхватывали из мрака лишь редкие кусты карликовой берёзы, валуны да бесконечные сугробы, и тут же позёмка затягивала всё белой пеленой. Они уже второй раз объезжали район вокруг карьера и старой пристани, но видели только следы зайцев да глубокую, свежую колею от случайного трактора.

Кругом ни души.

– Ну и где вы, черти… – просипел водитель сквозь зубы, чувствуя, как липкий, непривычный для него страх подступает к горлу. Он знал, что это все было пустой тратой времени.

Ян молчал. Его молчание было страшнее любой ругани.

– Может замерзли они уже… – сказал водитель. – В какой-нибудь промоине.

В конечном итоге, развернувшись у старого указателя «Охранная зона», Андрей сдал назад, и они направились в порт.

Кабинет тонул в табачном дыму и тяжёлом, спёртом молчании. Николай Петрович сидел за своим массивным столом, не глядя ни на кого, медленно вращая в толстых пальцах пустой стакан.

– Значит, так, – его голос прозвучал глухо, словно из-под земли. – Подытожим. Четыре фигуры. Увидели всё. И… испарились. В тундре. В метель. Это правильно я понял?

Василий, на вид скользкий, чем-то похожий на крысу, мужчина средних лет. – Мы обыскали всё вокруг, Николай Петрович. Андрей на «буханке» два круга сделал… Ни следов, ни ничего. Как сквозь землю провалились.

– Может, это и не люди вовсе были? – неуверенно пробормотал Павел, бородатый, неухоженный мужик средних лет, стоявший у двери. – Привидения, может?… мороки…

Ян резко обернулся от окна. Его лицо было бледным от злости.

– Привидения, блять? – он истерично хмыкнул, глядя на Павла. – Сука, не зли меня! Ты, Павел, в вечном делирии? По тебе видно! Наверное, эти чёртовы приведения уже треплются с духами арктических морей о том, как мы тут нефтяную речку отвели…

– А Вы чего смотрели? – перебил его Николай Петрович и внезапно ударил кулаком по столу.

– Не сломались, – холодно парировал Ян, уже глядя на «Смотрящего». – Их просто не было на том участке. Потому что кто-то – он ядовито перевёл взгляд на Василия – посчитал, что это «спокойная» зона. Зато экономия! Ну вот и сэкономили, блять… Ты сэкономил, Вась?

Василий, не отводя взгляда от окна, холодно бросил через плечо:

– Иди к черту, Ян. График патрулей утверждал ты. Я лишь деньги получал за тишину.

– Мальчик, не перекладывай ответственность! – зашипел Николай Петрович…

– Мальчик, не перекладывай ответственность! – зашипел Николай Петрович, вставая. Его лицо побагровело. – Ты понимаешь, какой это пиздец? Отличный расклад – четверо видели вас, а вы не видели их! Не какой-то там форс-мажор, а полный, абсолютный пиздец! Я тут ради… ради будущего своей семьи рискую всем, а вы… а вы… Он не нашёл слов, махнул рукой и снова плюхнулся в кресло.

– Я всё понимаю, – голос Яна внезапно стал на порядок тише и опаснее. – Но сейчас не время искать виноватых. Сейчас время искать четырёх истуканов. Быстро. Пока они не пришли в себя и не понесли эту хуйню дальше.

– И как ты найдёшь? – спросил Андрей, водитель буханки, широкоплечий и молчавший до этого мужчина. – Я уже катался. Темнота, хоть глаз выколи. Ничего не видно. К тому же, они, скорей всего, уже вернулись в посёлок.

– Вот именно, Андрей! – отрезал Ян. – У них есть дома, есть родители, есть друзья. Удивительно, не правда ли? Они где-то живут. Кто-то их видел. Василий, с утра – к участковому. Пусть поднимет все списки, всех подозрительных подростков, кто мог там оказаться. Андрей – начинаешь кататься мимо школ, дворов. Скорее всего, это были дети. Давить нужно психологически. Чтобы они себя выдали страхом.

Он сделал паузу, обводя всех ледяным взглядом.

– Мы их найдём. Иначе всем придётся выучить «Владимирский централ» наизусть.

В кабинете повисла тяжёлая, гнетущая тишина. Призрак тюрьмы стал вдруг осязаемым для каждого.

– Валите отсюда, – беззвучно выдохнул Николай Петрович, проводя рукой по лицу. – И сделайте так, чтобы я больше об этом не слышал.

Слежка

Друзьям пришлось довериться Даше – она неестественно петляла по тундре, то и дело подмечая знакомы для себя «ориентиры». Тундра ее, кажется, совсем не пугала. Марьян мысленно готовился к скорой кончине – воображение играло тенями, рисовало буханку, а стоило теням утихнуть, как перед глазами всплывали образы их синих, окоченевших, мертвых тел.

В состоянии аффекта они преодолели большое расстояние за относительное короткое время – огни поселка наконец появились на горизонте.

Они добрались до дома Софьи на последнем издыхании, промёрзшие до костей, с рваными штанами исцарапанными до крови о лёд и камни руками. Адреналин отступил, оставив после себя ватную слабость в ногах и животный, всепоглощающий ужас. Какое-то время все четверо в непонятном забвении медленно бродили по квартире, то и дело сталкиваясь в проходах. Кто-то пошел обмывать руки, кто-то – клеить пластыри.

Квартира была с иголочки чистая. В гостиной стоял старенький кожаный диван, два кресла, телевизор. Отсутствие матери чувствовалось в каждом углу, не беспорядком, а стерильной, вымороженной пустотой.

– Нас убьют. – тихо, без всяких истерик, констатировал Марьян, прислонившись лбом к холодному стеклу окна.

– Может, не убьют? – раздражено отрезал Ксемен. – А ты, Марьян, уже достал! Ты себя, кажись, еще пару часов назад мертвым объявил! Твой негатив мне уже поперек горла!

– Что? – переспросил Марьян, отвернувшись. Он слегка нахмурил брови и глядел исподлобья. – Это ты, черт возьми, во всем виноват! ТЫ потащил нас туда! ТЫ не слушал нас! ТЫ полез на вал! – он сделал несколько шагов вперед. – Ты уперся, как баран, и тебе было до пизды, что мы там говрили! «Негатив»! Мой «негатив» – это следствие наличия хоть какого-то ума, которым ты уж точно не блещишь!

– Я виноват?! – взорвался Ксемен. – Идиот, мы искали Дашу! И мы нашли ее! Сколько бы ты не ныл, мы бы все равно пошли в карьер! Хотя, ты мог бы и убежать – твое право! Но я бы Дашу не бросил, потому что я, в отличии от тебя, не эгоист, не трус, и за своих стою горой!

– Я – эгоист!?

– Да! И к твоему сведению – это ты задел камень. Ты – криворукий еблан, который, мало того, что ныл всю дорогу, как первоклассница, и портил нам и без того хуевое настроение… Так еще и.. Все из-за твоей неуклюжести!

Марьян мигом переменился в лице. Он поджал губы и ледяными глазами уставился на Ксемена.

– Моей неуклюжестью? – его голос стал тихим и опасным. – Ты не слушал меня. И всё равно полез на вал. И я, выходит, виноват?

– Да, виноват! – крикнул Ксемен, сжимая кулаки. – Если бы не ты, они бы нас не заметили!

В этот момент из угла комнаты раздался тихий, надрывный стон. Даша, до этого молча сидевшая на корточках и раскачивающаяся взад-вперёд, подняла заплаканное лицо.

– Это я… – прошептала она, и её голос сорвался на истерическую визгливую ноту. – Это я виновата… Я повела вас в щель… Я всегда всё порчу… Они теперь найдут нас и по кусочкам… по кусочкам…

Она затряслась, снова начала биться головой о стену. Её пальцы судорожно вцепились в волосы.

Софья, до этого молча наблюдавшая за разборкой, резко встала между Марьяном и Ксеменом.

– А ну заткнулись, оба! – её голос прозвучал резко, срываясь на крик от усталости и напряжения. – Совсем охуели? Оба хороши, два сапога пара!

Она резко развернулась к Даше, и её выражение лица смягчилось.

– Всё, Даш, тихо. Ты не виновата. Ты нас вытащила. Слышишь? Вытащила. Пойдём, умойся.

Она взяла её за плечо и повела в ванную, бросив через плечо взгляд на Ксемена и Марьяна:

– А вы – чтобы успокоились. Сейчас вернусь.

Дверь в ванную захлопнулась. В комнате повисла тяжёлая, давящая тишина. Марьян и Ксемен расселись по разным углам.

Ксемен тяжко дышал, сжав кулаки. Гнев ещё пылал в нём, но куда острее было обжигающее чувство стыда. Он посмотрел на Марьяна, снова отвернувшегося к окну, на его ссутулившиеся плечи. Он хотел что-то сказать, но гордость и остаточная злость сковали язык.

Марьян вспоминал обрывки диалога. Он сглотнул ком в горле, чувствуя, как предательские слёзы подступают к глазам.

Тишину разорвал глухой стук – Ксемен с силой пнул ногой ножку дивана.

– Чёрт! – выдохнул он с ненавистью.

– Да уж, – горько бросил Марьян, не оборачиваясь. – Теперь нам всем крышка. Ты это понимаешь, да? Они нас видели. А мы – почти ничего не разглядели… Мы не знаем наверняка, кто это был…

Ксемен медленно поднял голову.

– Софья говорит, что это был Ян. Я не спорю – он и вправду похож. Но мы не видели лиц. Может, это и не он.

– А ты хочешь, чтобы это был он? – спросил Марьян тихо.

Ксемен пожал плечами.

– Лучше уж знать врага в лицо. А Яна мы знаем.

– Знаем? – Марьян горько усмехнулся. – Мы знаем, что он носит дорогие шмотки и ездит на прадике. На этом все. Почему именно он? Я… я почему-то хотел верить, что можно выбиться в люди здесь честно. Без всего этого…

– Наивный, – буркнул Ксемен.

– Может, ты погадаешь? – вдруг предложил Марьян. – Узнаешь, кто это был?

Ксемен поднял брови и улыбнулся.

– Мои карты, кажется, «говорят хуйню». Я не могу. Сегодня уже слишком много гадал.

– Что будем делать? – сдавленно спросил Марьян после недолгой паузы. – Может, Моноклю рассказать?

– И что он сделает? – мрачно парировал Ксемен. – Да и чем больше людей знают – тем легче нас найти. Надо делать вид, что ничего не было. Молчать.

– Молчать? – Марьян с недоверием посмотрел на него. – И просто ждать, пока они нас найдут?

– Они не ищут тех, кто не высовывается, – упрямо сказал Ксемен. – Мы ведь не дебилы! Просто не выделятся. Это не сложно.

В зал вернулась Софья. Она вытерла мокрые руки о джинсы и зыркнула на обоих по очереди.

– Вы всё? – строго спросила она.

– Как Даша? – спросили они хором.

– В порядке. Она в ванной.

Воцарилась тишина. Стратегия была принята, но облегчения не наступало. Воздух был по-прежнему густым от страха.

Ксемен тяжко вздохнул, поднялся и потянулся за курткой.

– Ладно. Сидим тихо. Я пойду. Мне тоже надо… дома появиться.

Он посмотрел на Марьяна, который всё ещё сидел, ссутулившись, и на Софью, стоявшую у порога. На мгновение в его глазах мелькнула тень старой, досмертельной иронии.

– Ну, удачи вам тут. Не скучайте. – Он головой в сторону спальни.

Марьян покраснел и что-то пробормотал себе под нос, глядя в пол. Софья посмотрела на Ксемена укоризненно и ответила:

– Дашку-то забери. Она одна домой не пойдет. – Софья наигранно улыбнулась. – Удачи и вам.

Ксемен улыбнулся:

– Жалкая была попытка. Ну сейчас, дождусь ее.

Когда Даша собралась, они вдвоем вышли, оставив Марьяна и Софью неловком молчании. Марьян стоял посреди комнаты, чувствуя себя совершенно неуместным и потерянным. Он все ждал, когда Софья его выгонит.

– Иди хоть переоденься. – сказала она. – По-моему, ты оставлял у меня какие-то вещи.

– А? – удивился Марьян. – Что?

– Говорю вещи твои у меня. В прошлый раз, когда оставался, оставил.

Марьян поморгал глазами и неловко переместился в комнату, пробормотав себе под нос отчаянное «спасибо». Софья ушла на кухню, а Марьян, переодевшись, вернулся в зал, не зная, куда себя деть.

Он зажался в углу дивана, нервно перебирая пальцы. Марьян поджал коленки и глядел вниз, будто бы сквозь постель, видя там лишь тот роковой камень, что с грохотом покатился вниз. Софья шумела на кухне – кипятился чайник. Очень скоро она выглянула из двери в гостиную.

– Пойдём пить чай. – спокойно, почти материнским голосом сказала она.

Марьян вздрогнул и с лёгким испугом взглянул на Софью – она слишком резко выдернула его из водоворота собственных мыслей.

– Да, да… – беспокойно ответил он. – Сейчас…

Софья вздохнула и вошла в гостиную. Она окинула Марьяна сопереживающим взглядом и встряхнула руками.

– Ну что ты? – мягко спросила она, присаживаясь на край дивана.

– Это и вправду я виноват. Я действительно криворукий, неуклюжий бездарь. Ксемен прошёл убогую тропу, облазил пристань, двинул в кромешную тьму, спустился в карьер и забрался на вал. Я столько кричал, что он нас погубит, но в итоге – на его счету ни единого промаха. А я один раз шевельнулся – и всё, приехали. Все из-за меня.

– Боже, Марьян. – Софья пододвинулась ближе и ласково, чуть неуверенно, приобняла его за плечи. Он напрягся, затем медленно расслабился и осторожно склонил голову ей на плечо. – Ты бы не задел камень, если бы Ксемен туда не полез. Ксемен бы туда не полез, если бы Даша не ушла. А я вполне могла остановить нас, но промолчала… Мы все напартачили.

– И всё же последний штрих за мной, – прошептал он дрожащим голосом.

Софья вздохнула. Она нежно провела рукой по его взъерошенным волосам.

– Что теперь будет? – продолжил Марьян. – Мне страшно представить, что теперь будет…

– Знаешь, что я думаю? – тихо сказала она. —Все же у нас есть небольшое преимущество – мы видели Яна, а он – не видел нас. Мы знаем, кого остерегаться.

Марьян протер глаза и неуверенно ответил:

– Если это действительно он.

– Ты не веришь мне? – настороженно спросила Софья.

– Верю, разумеется. Просто сам я лиц не разглядел – я же слепой бездарь.

– Перестань. Идём пить чай, а то он остынет. И… – она запнулась, глядя куда-то мимо него. – Оставайся на диване. Думаю, нам обоим одним будет… страшно.

Он кивнул, не в силах сказать ни слова.

Ксемен довел Дашу до дома и остался один – ему предстояла одинокая дорога домой. Он шёл по темным, пустынным улицам посёлка, вжимая голову в плечи, стараясь слиться с тенями. Каждый скрип отдавался в его ушах громом выстрела. Свет в случайных окнах казался пристальным, обвиняющим взглядом. Он ждал, что из-за любого угла вывернет знакомая буханка, и тогда всё кончится.

Вернувшись, он, как всегда, постоял у двери – в это раз чуть дольше, чем обычно.

Дом встретил его привычной обстановкой. Он скинул с себя грязную куртку, сунул её под кровать и повалился на простецкое ложе, уставившись в потолок. Все те же мысли не отпускали его. Это он настоял на поисках. Это он повёл их к карьеру. Это он полез на чёртов вал. А вдобавок ко всему – обвинил Марьяна.

Стыд перемешался со страхом. Ксемен закрыл глаза, но и под веками увидел свет прожектора. Чувство вины сдавило горло тяжёлым, жирным комом.

Ян вернулся домой раньше них. Совещание у Николая Петровича вымотало его донельзя. Его подкинули на «буханке» до самого подъезда – он вышел, не попрощавшись, и молча хлопнул дверью машины.

Его шикарная квартира, обычно радовавшая его своим стерильным порядком и дорогим уютом, сегодня показалась ему огромной, пустой и зловещей. Он с силой швырнул ключи на полированную тумбу, сорвал с себя дорогую парку и бросил её на пол – ему мерещился на ней тот запах нефти, которого на самом деле не было. Ян дышал тяжело и прерывисто. Его пальцы непроизвольно дёргались.

Из спальни донеслось тихое «мяу». На пороге стояла его британка, выгнув спину дугой и недоуменно глядя на хозяина. Увидев её, Ян выдохнул. Он рухнул на колени и протянул к ней руки.

– Ты же моя красавица. – его голос стал неестественно высоким, певучим, слащавым, но в нём проскальзывала лёгкая дрожь. – Папа дома.

Кошка, фыркнув, подошла и терлась мордой о его холодные руки. Он схватил её, прижал к груди, зарывшись лицом в её густую, плюшевую шерсть, и замер, сидя на полу в прихожей. Он просто дрожал от сдавленной ярости, страха и полнейшей, унизительной беспомощности.

Он поднялся, прошёл на кухню, а кошка бросилась за ним.

– Сейчас, малыш, сейчас…

Выгнув хвост трубой, кошка стала тереться об его ноги, безмолвно требуя своего. Ян достал из холодильника заранее размороженное куриное филе. Слегка трясущимися руками он принялся лихорадочно шинковать мясо на идеально ровные, мелкие кусочки.

– Всё хорошо, – бормотал он, обращаясь скорее к себе, чем к животному. – Всё хорошо. Никто ничего не узнает. Просто случайность. Глупая, идиотская случайность. Да, котёнок? Сейчас-сейчас, я уже почти…

Он поставил перед кошкой дощечку, на которой и резал мясо. Она довольно мяукнула.

Ян подошел к барной стойке, достал бутылку, налил себе полстакана виски и выпил залпом. Он весь сощурился, а алкоголь обжёг ему горло.

Раз в 10–14 дней, под прикрытием штормового предупреждения или «плановых работ» на трубопроводе, о которых сообщал Василий, запускался чёткий механизм. Сергей на фуре с цистерной и Павел с оборудованием выдвигались к месту врезки – старому, заброшенному карьеру. Ян координировал всё по зашифрованному каналу связи, оставаясь в своём кабинете в порту. Андрей дежурил на «буханке» на подъезде, играя роль дозорного.

За час-полтора они сливали 20–25 тонн – каплю в море общего потока.

Магистральный нефтепровод – это не просто труба. Умная система, опутанная датчиками, которые в реальном времени отслеживала давление, расход и температуру нефти. Любая врезка и отбор нефти вызывали микроскопический скачок давления на конкретном участке.

Ян не маскировал скачок, а имитировал его. Он знал, что оборудование стареет. Периодические сбои были нормальным явлением. С помощью доступа к серверам он точечно, в нужное время и в нужном месте, вносил в данные крошечную аномалию, которая выглядела как случайный глюк датчика или временное падение давления из-за работы насосов на соседней станции. Позже он «обнаруживал» и «исправлял» этот сбой, создавая идеальное цифровое алиби. Украденные тонны списывались на «погрешность измерения» и «естественную убыль».

Далее фура везла улов не в порт, а на Старую Пристань. Там его уже ждал сейнер «Удача» с усиленными лебёдками и шлангами. Команда Николая Петровича перекачивала нефть в танки судна. «Удача» официально выходила в море на «рыбный промысел». Её документы показывали «техническую воду» или «дополнительный топливный запас». В море она встречалась с небольшим теневым танкером-челноком, продавала ему нефть по цене ниже рыночной и получала деньги наличными. Те шли в общак и распределялись по долям.

Те шли в общак и распределялись по долям. Доля Яна и Николая Петровича была самой крупной – по сорок процентов на каждого, ведь именно их ресурсы – ум и власть – делали всю схему возможной. Остальные двадцать процентов делили между собой Василий, Андрей, Сергей и Павел, исходя из их вклада и молчаливости.

Марьян и Софья уснули, касаясь друг друга спинами. Они погрузились в сон почти мгновенно -тело взяло своё, отключив перегруженное сознание.

Наступившее тёмное утро ощущалось, как тяжёлое похмелье. Проснувшись, они упорно пытались делать вид, что ничего не произошло: приводили себя в порядок, собирали разбросанные вещи, натянуто обсуждали домашнее задание. Каждое движение давалось с трудом. Марьян с тоской понимал, что сегодня ему придётся вернуться домой – завтра все-таки в школу. Одна только о выходе на улицу заставляла сердце биться чаще.

Ксемен, ещё вчера бродивший по поселку в одиночестве, уже был подкован. Его тягучий страх сменила обострённая чуткость. Он слышал каждый скрип за окном, каждый отдалённый звук мотора заставлял и едва заметно вздрагивал. С утра он добрался до дома Даши. Ему казалось, будто вчерашний день так и не кончился – та же давящая тьма, те же обледеневшие пейзажи, и тот же горький, металлический привкус тревоги на языке. Привычная тишина после вчерашней бури казалась зловещей и обманчивой, как затишье перед боем.

Он предложил Даше сходить в магазин – нельзя было идти к Софье с пустыми руками. Даша молча кивнула. Её глаза были пустыми и отрешёнными, будто часть её сознания всё ещё блуждала в лабиринтах вчерашней тундры.

На улице они не разговаривали.

В магазине Ксемен испытал тошнотворное чувство дежавю. Тот же тусклый свет, те же полки с консервами, тот же звон колокольчика.

Даша вдруг замерла, уставившись в окно широко раскрытыми, безумными глазами.

– Они ищут… – прошептала она, и её голос был похож на скрип льда. – Они смотрят сквозь стены… всё видят…

Ксемен тут же глянул в окно.

Но за окном, кроме парочки снежных вихрей, никого не было. Продавщица лениво переставляла банки. Метель на улице заметала следы. Ксемен выдохнул, чувствуя, как бешено колотится сердце, и с сожалением посмотрел на Дашу.

– Нет там никого. И не говори ничего такого вслух.

Они вышли из магазина, кулаки Ксемена сжимали ручки пластиковых пакетов. Он нервно озирался по сторонам Даша шла рядом, бормоча что-то себе под нос, её плечи были напряжены.

И вот тогда, из-за поворота, медленно выползла знакомая грязно-бежевая «буханка». Она не спешила, не сворачивала – она просто двигалась по прямой, как по невидимым рельсам.

Земля будто бы ушла из-под ног. Ксемен инстинктивно оттолкнул Дашу в подворотню, и сам прижался к холодной кирпичной стене. Даша замерла, прикрыв рот руками – она вжалась в стенку, готовая заплакать.

В тот миг Ксемен понял главное: их тактика молчания обречена на провал. Он сам едва выдерживал давление – а речь шла только о проехавшей мимо буханке, которая, возможно, и не имела к Яну никакого отношения. Даша всхлипнула, явно собираясь разрыдаться. Ксемен закрыл ее собой и, осторожно взяв за руку, тепло произнес:

– Не плачь, только не плачь. Это же и не они вовсе. Это может быть кто угодно. Не плачь, ты чего… Мы же вместе, и мы друг друга не бросим.

Даша, крепко сжав его руку, закивала. Машина проехала мимо, не сбавляя и не прибавляя хода. Но в воздухе повисло ощущение тяжёлого, прицельного внимания.

Они выскочили из подворотни и рванули к дому Софьи короткими, грязными переулками, прижимаясь к стенам и оглядываясь через плечо, словно за каждым углом их уже поджидали.

В доме Софьи все висела тяжёлая, уставшая тишина. Тикали настенные часы.

Марьян сидел за столом на кухне и смотрел в никуда. Его пальцы барабанили по холодному подоконнику. Софья разогревала на плите забытую в холодильнике лапшу.

– Чем-то помочь? – спросил Марьян.

– Нет.

Её движения были медленными, автоматическими. Она украдкой поглядывала на Марьяна, на его ссутулившуюся спину, но ничего не говорила – говорить было не о чем. В надежде увидеть приближающихся Ксемена и Дашу, она посмотрела в окно. Взгляд её, скользя по улице, зацепился за что-то и замер.

По просёлочной дороге напротив, с той же неспешной, хищной уверенностью, ехала все та же буханка.

Ложка, которую Софья держала в руке, со звоном упала в раковину.

– Марьян, смотри.

Он обернулся, встревоженный её тоном.

Они оба замерли у окна, как статуй, наблюдая, как машина совершает свой неспешны объезд. Она не останавливалась, не сворачивала к дому.

– Твою мать. – бросил Марьян и подогнул колени.

– Это точно она. – без колебаний ответила Софья.

Они молча следили, как «буханка», добравшись до конца улицы, развернулась и поползла обратно, завершая свой круг. Это был не намёк, а демонстрация.

– Я больше никогда не выйду на улицу. – заявил Марьян. – Что там Ксемен говорил про «делать вид, будто мы не при делах»? Он уже забыл, что я трус? Меня даже сейчас в дрожь бросает.

Софья не спорила.

– Сейчас они придут, и мы поговорим. – констатировала она глухо.

Спустя минут десять зазвонил домофон. Даша и Ксемен предварительно написали, что подходят. Раздался глухой, торопливый стук в дверь, словно стучали замёрзшим кулаком. Софья, спросив «кто там?», открыла. Ребята ввалились в прихожую, запорошенные снегом, с лицами, распаренными от мороза и страха. Даша что-то бессвязно бубнила себе под нос, а Ксемен, небрежно скинув куртку на пол, грузно опустился рядом и стал дёргано расшнуровывать ботинки, будто шнурки были ему врагами.

Марьян застыл в дверном проёме, бледный, с поджатыми губами. Он молча смотрел на Ксемена, взгляд его был тяжёлым и полным немого укора.

Ксемен, чувствуя этот взгляд на себе, наконец поднял голову. Его глаза были усталыми, с красными прожилками.

– Что ты уставился? – его голос прозвучал хрипло, скорее замученно, чем агрессивно.

Марьян сделал шаг вперёд. Руки его слегка дрожали, и он сжал их в кулаки, чтобы скрыть дрожь.

– Твоя стратегия… – он начал и замолкал, сглатывая ком в горле. – Твоя стратегия – полное, беспросветное, ебаное говно!

Он будто бы ожидал ответа, но ответа не последовало. Ксемен лишь устало смотрел на него, и это молчание ещё больше разозлило Марьяна.

– Ты был абсолютно прав! – он почти выкрикнул эти слова, разводя руками в театральном, отчаянном жесте. – Да, я ебаное ссыкло! Я обреку нас на гибель, потому что, даже увидев эту чёртову буханку за окном, я чуть не двинул кони! Я чуть не обосрался от страха, просто стоя у тёплого окна! А что будет, когда я столкнусь с ними лицом к лицу? Поэтому твой план – говно! Ты не учёл главного! Ты не учёл, что я – законченный, бесполезный трус!

Повисло гнетущее молчание. Даже Даша утихла, оно отошла в зал и зарылась лицом в подушку дивана.

Ксемен медленно поднялся с пола. Он смотрел Марьяну в глаза.

– Заметь, – тихо сказал он. – Я сейчас вообще ни слова не сказал.

– Я решил обозначить это сразу! – Марьян всё ещё не мог успокоиться, его колотила нервная дрожь. – Чтобы ты потом не говорил, что это я всё испортил своим нытьём!

Ксемен вздохнул, провёл рукой по лицу. Когда он заговорил снова, в его голосе не было ни злости, ни упрёка – одна лишь смертельная усталость.

– К твоему сведению, мы с Дашей… – он кивнул в сторону дивана, – …тоже только что её видели. Ту самую. И мы оба… мы едва ноги унесли. Так что да, ты прав, стратегия – говно. – Он сделал паузу и, наконец, посмотрел на Марьяна. – И перед тобой… я хотел извиниться ещё со вчера. Прости. Я говорил тогда, не думая. Я был неправ.

Повисла короткая, тяжёлая пауза. Признание Ксемена, казалось, не облегчило, а лишь подчеркнуло всю безнадёжность их положения.

– Значит… дела плохи, – тихо констатировала Софья, ломая молчание. Она облокотилась о дверной косяк, скрестив руки на груди. – Жду от вас идей.

– Я предлагаю пойти к Моноклю, – неожиданно твёрдо сказал Марьян. Все взгляды удивлённо устремились на него. Он сам, казалось, был удивлён собственной решимостью, но продолжал, с трудом подбирая слова: – Он… он единственный взрослый, который не посмотрит на нас как на идиотов или на проблему. Он выслушает. Даже если не сможет помочь… нам просто нужно кому-то рассказать… Иначе мы сойдём с ума…

– Черт, – сказал Ксемен. – Я боюсь, что мы его подставим.

– Монокль придумает что-нибудь! Он ведь умный…

– Умный-то умный, – практично вступила Софья. – И почти слепой… – она вдруг замолчала, обдумывая. – Но он знает почти всех в поселке. И он точно знает Яна. Может, он что-то подскажет. Куда бежать, кому верить.

Все смотрели на Ксемена. Он напряженно молчал, глядя в пол. Наконец, он тяжело вздохнул и поднял голову.

– Ладно, – он выдохнул, будто сдаваясь. – Ладно, чёрт возьми. Идём к Моноклю. Только… – его взгляд стал острым, – только чтобы посоветоваться. Потом никаких участковых. Понятно? Мы просто рассказываем ему и слушаем, что он скажет.

– Это лучше, чем ничего, – тихо сказал Марьян.

– Тогда приходите в себя и собираемся, – бросила Софья.

– Опять на улицу идти… – пробормотал краснолицей Ксемен.

Воздух был колючим, а багровые полосы заката таяли на горизонте. Четверо фигур замерли у подъезда серой пятиэтажки.

Ксемен ритмично бился плечом о холодную железную балку. Софья впилась взглядом в ледяной, покрытый, намертво вмерзший в дверь, потрепанный домофон. Её пальцы сами собой скручивали край рукава в тугой, мокрый жгут. Марьян то хватал себя за шею, то запускал пальцы в волосы, выдёргивая отдельные пряди с тупыми, щелкающими корнями. Даша молча стояла, глядя в пол.

– Квартира точно та? – сипло, сквозь зубы, выдохнул Ксемен – его палец замер в сантиметре кнопок.

– Да, сорок четвертая. – ответила Софья. – Она развернулась и, наклонив голову, глядела на улицу из-за плеча.

Ксемен, резко кивнув, всё же вжал кнопку. Домофон залился разухабистой, дешёвой восьмибитной мелодией. В ответ – лишь треск и давящая тишина.

– Может, его нет? – сказал Марьян полушепотом. Он не мог перестать теребить молнию на куртке. – Может, зря мы…

– Должен быть, – буркнул Ксемен и снова, с какой-то отчаянной злостью, твердо стал тыкать по кнопкам.

Тяжёлая подъездная дверь с лязгом и скрипом неожиданно распахнулась изнутри. Ледяная корочка и снег посыпались вниз порошком.

На пороге стоял Валентин Андреевич – он, вероятно, направлялся в магазин.

Сквозь очки он в недоумении глядел на них невидимым взглядом. На его лице мелькнула лёгкая усталая улыбка.

– Ребята? – его голос прозвучал спокойно и приветливо. Но почти сразу он переменился в лице – брови его дрогнули, улыбка сползла с лица. Он услышал их – сбивчивое, частое дыхание, скрип ботинок по снегу, нервные подергивания.

Марьян сделал шаг вперёд, его голос дрожал, слова путались и наезжали друг на друга:

– Валентин Андреевич, мы вчера… мы видели… там, у трубы, это…

Софья резко, почти грубо, дёрнула его за рукав, заставив замолчать. Марьян с перепугу дернулся, как кошка, которую застали врасплох. Синие глаза Софьи, остекленевший от чистого страха, был прикован к концу улицы. Ксемен замер, как вкопанный – он все еще жался к холодному железу.

Из-за угла, метров за сто, медленно, выплыла знакомая «буханка» грязно-бежевого цвета. Она плавно катилась по ухабистой дороге с неестественной гладкостью и медленностью. Свет в салоне был выключен, но за грязными, заиндевевшими стёклами угадывалось лишь смутное, расплывчатое пятно лица водителя – бледная маска без черт.

Машина поравнялась с ними. Напряжение висело в воздухе, а когда буханка замедлила ход ещё сильнее и стала ползти по скрипучему снегу, ребята совсем застыли.

Лицо водителя повернулось в их сторону. Не было ни злобы, ни интереса – его сонный взгляд не выражал ничего. Тяжелыми, замученными глазами он скользнул по подросткам и на мгновение задержался на фигуре учителя. Буханка медленно покатались дальше.

– На нас смотрит… – еле слышно прошептала Даша. – не поднимая глаз от земли. Её голос был безжизненным и плоским, как будто она констатировала погоду. – Он смотрит на нас сквозь стекло. Он думает… куда бы нас спрятать.

Для Ксемена, Софьи, Марьяна и Даши этого было более, чем достаточно.

Ксемен оттолкнулся от столба, мотнул головой в сторону Софьи, подхватил под руки Марьяна и Дашу, и, засуетившись, потащил их от подъезда.

– Все! – прошипел он громко. – Мы уходим!

– Простите! – выдохнула Софья и пихнула Марьяна с Дашей в спины.

Марьян издал непроизвольный, задыхающийся звук.

Они помчались прочь, не оглядываясь, их ноги вязли в снегу, дыхание рвалось из груди клубами пара. Звук их бега – тяжёлый, панический, беспорядочный – разорвал вечернюю тишину.

Буханка, так и не остановившись, даже не прибавив ходу, плавно тронулась с места и через мгновение растворилась в сгущающихся синих сумерках, как будто её и не было.

Валентин Андреевич остался стоять на пороге в легкой расстеряности. Тогда он видел лишь очертания машины, но сейчас чутко слышал отчаянный топот бегущих ног детей. Он почувствовал вихрь паники, смешашившийся с холодным воздухом. Валентин Андреевич медленно поднёс руку к переносице, поправив очки.

– Что же вы такое наделали… – тихо, одними губами, прошептал он себе под нос.