Бессмертные пороки бесплатное чтение

Редактор Алина Александровна Исаева

© Даниил Дмитриевич Сысоев, 2025

ISBN 978-5-0068-0308-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Дело было в губернской гимназии, в небольшом городе Тронгзунда. Построена гимназия была давно, ещё при императоре Петре Великом. Являлась она довольно большой, в три этажа, по первости даже красивой: с изящными колоннами, словно привезенными напрямик из Древней Греции, с белыми, ровными стенами внутри, с высокими потолками придающими ощущение особого величия и демонстрирующими порядочный статус, а паркет, уложенный по-французски, добавлял изыска.

Сейчас же дело иное. Краска на стенах потрескалась от времени, а штукатурка начала спадать, да настолько активно, что местный дворник, старающийся изо всех сил поддерживать порядок в стареющей, не обновляемой ремонтом гимназии, то и дело подметал, а чище будто не становилось. Тот в конце концов так устал, что и перестал, занялся другим: через некоторое время под обломками поселились жучки, а в теплые времена даже забегали крысы, коих дворник и стал гнать метлами, крайне усердно ворча, однако день сего человека была столь огромной, что одна мысль о том, сколько времени придется потратить на уборку всего этого, что ненависть к гонению крыс тут же исчезала. Колонны, поставленные пару десятков лет назад, так же давали трещину, в щелях их даже завелся вьющийся плющ, давно зеленеющий и процветающий. В кладовой на первом этаже было выбито окно – ребятня после занятий игралась окаменевшей штукатуркой. Никто и не собирался исправлять ситуацию и вставлять новое – проверка ревизоров никогда не доходила в такую глубь гимназии. Нередко оконные рамы заклеивали газетами «Санкт-Петербургские ведомости», да и те вскоре рвались от дождя или же портились руками гимназистов: если у кого из обучающихся находился уголёк, то на этих газетах мельком появлялись начертанные изощрённые непристойные словца. Поэтому-то их и закупали огромными пачками – менять испорченные на свежие. Теми же газетами были оклеены и стены, и в них со временем появились дыры до того большого размера, что, чуть присмотревшись, можно было прочитать, что в России творится, где и кого армия государя одолела, какую реформу проводят и другие подобные новости. У директора в кабинете стояла целая груда такой макулатуры. Несомненно, можно было бы давно закупить стекла, привести в порядок гимназию и раздать всем учителям отличную премию, но почти наверняка этого не делали из-за глубокой уверенности в том, что стекла снова побьют, свежий ремонт превратят в такой, будто его там вовсе никогда и не было, а деньги пропьют в кабаках, оттого начальство посчитало необходимым хранить весь бюджет у себя «до лучших времен». Высокие стены, демонстрирующие гордое величие, имели честь увековечить имена не одного поколения обучающихся, начерченных на них кусочками угля. Конечно, их смывали, но порой надписи находились в столь отдаленных местах, что, я почти уверен, существовали послания бывших гимназистов, которые сейчас могут быть ровесниками педагогов. Просторные классные комнаты по началу были наполнены новенькими партами, устойчивыми стульями и гусиными перьями – всеми прелестями для лучшей учебы гимназистов. Первыми жертвами учеников-оборванцев стали пропавшие чернильницы и перья. После начали воровать и учителя в обход всякой нравственности, которую сами же и преподавали. Дальше, по непонятной мне причине, воровали гвозди из столов и стульев. Если приглядеться в оставшиеся отверстия, то можно заметить такие обширные и грубые дыры, по которым нетрудно сделать предположение, что на получение одного такого гвоздя уходили месяцы упорной работы пальцами гимназистов. С отсутствием гвоздей закономерно стали ломаться парты. Некоторые стулья превратились сначала в табуреты, а потом и вовсе рассыпались на составные части.

В одном из кабинетов, где трещины на стенах и дырки в полу были не столь заметны, происходило то ли совещание, то ли заседание педагогов. Насчитывалось около двадцати учителей, один директор и один ревизор, приехавший сюда из Петербурга проверить работу учебного заведения. Часто можно заметить именно таких ревизоров, как этот. Они невысоки, путешествуют в дорогих каретах, запряженных вороными лошадьми, вечно цокают и хмурят брови, приподняв голову и смотря на белый свет не то что с неким неуважением, а с полнейшим пренебрежением. По обычаю рядом с ними бегал чумазый мальчик, выполнявший роль прислуги, и всякие директора и управляющие очень смехотворно смотрятся на фоне этой прислуги, сгибаясь в три погибели: лишь бы выглядели не столь высокими при низкорослом ревизоре и в конце концов получить его одобрение. Очень забавно видеть, как слуги тихо выполняют свою работу, за которую им платят, а пытающиеся прельстить более высокопоставленному гостю начальники гораздо чаще занимаются самоуничижением и пресмыкаются ради желанной выгоды и расположения, внутреннего страха быть неугодным. Быть может просто напросто мы все рабы, и чем выше мы стоим на иерархической лестнице, тем больше сдавливается на нашей шее жестокая кабала. Вот и лица у находящихся в этой комнате очевидно выражали готовность обольстить жданного гостя, приехавшего в эту глушь оценить их малопорядочную работу. Помимо предшествующего описания, можно выделить и некоторую особенность во внешности ревизора: облысевшую голову прикрывал небольшой цилиндр, на носу были очки с оправой из серебра. Неплохо сидел дорогой сюртук, отделанный ниткой цвета золота и украшавшийся медалью, а из кармашка виднелся платок, чтобы вытирать пот со лба и лысой головы. Черные штаны вместе с туфлями на каблуке явно были куплены в Петербурге, где-нибудь в центре, лишь бы само превосходство казалось на пол пяди выше. В общем, весь его облик сразу выдавал статус и излишне самолюбивый характер. Выглядел ревизор как слишком важная особа, несмотря на то, что ревизоры должны и внешне, и нравом походить на обычный люд. Глядя на этот абсурд, возникала только улыбка, и непонятно – то ли насмешливая от нелепости, то ли печальная от осознания грехов человеческой натуры.

В кабинете собрались все учителя гимназии, почти каждый из которых был одет парадно, что являлось исключительной редкостью, ибо никто не хотел надевать хоть сколько-то красивую одежду, идя в это заведение: она очень быстро пачкалась и рвалась от торчащих гвоздей. По правде сказать, чрезвычайно выделялся Игорь Степанович, учитель географии. Он был в парадном черном мундире с желтыми рукавами и воротником, украшенными причудливыми узорами на манер народных. На груди блестели несколько медалей, повешенных несколько хаотично: крест слева, крест справа. Географ держал голову приподнято, сощурив широкие глаза. Человеком Игорь Степанович, с его же слов, являлся необычным – отставным ветераном крымской войны. По рассказам он решился отправиться работать в столь скверную гимназию, находящуюся где-то на краю губернии, по собственному волеизъявлению обучать юношей и девушек верности своей необъятной и отвергнутой Европой России. Быть может, он невероятно гордился своим приметным положением, а остальные же не имели никакого желания мешать ему чествовать себя – знали его недобрый характер. Даже ревизор был предупрежден о столь важной особе, как ветеран, кой не терпит всякой плохой или прерывающей некий транс славолюбия мысли. Был в комнате ещё один человек крайне приметный – молодой педагог Константин Капотько. Тот выглядел худощаво от долгого недоедания. Был он чуть выше среднего мужика ростом. Носил коротко остриженные каштановые волосы и усы-карандаш, а одет был в противоположность Игорю Степановичу: его черная шинель больше походила на церковный халат, только ещё и усеяна таким количеством самых различных заплаток, что глаза разбегались в попытке сосчитать их. Сапоги были разными, впрочем, на счастье Константина, они были очень похожи: черного цвета, с одинаковой высоты подошвой, потертые от времени – оттого их разный фасон немногим бросался в глаза. Выражение лица Константина отличалось наивным взглядом, имеющимся в этом помещении только у него: в них присутствовала капля жизни. Взгляд этот с интересом осматривал со своего дальнего места присутствующих и подмечал интересные черты, сразу же начиная размышлять о том, как надо будет общаться с окружающими: с кем стоит, а кого лучше обойти стороной. Неуставший пока взгляд обуславливается только недавним принятием на работу педагогом русского языка в эту гимназию. Капотько приехал в этот город устраиваться от безнадежности. Не в столицу же ехать – жизнь там материально слишком дорога. Косте будет недостижимой роскошью даже старая и пыльная каморка на окраине Петербурга, полная крыс и тараканов, которую обходят стороной бродяги и пьяницы, возвращающиеся по вечерам из кабаков с компанией единомышленников. Сейчас Константин проживает в подобной комнатке старого и покосившегося дома, только на окраине Тронгзунда, которую он снимает в доходном доме у купеческой семьи, что разбогатела непонятным образом то ли на облигациях, то ли на военном деле. Непонятно – ибо глава того семейства был важным подполковником в местной губернии. По обычаю солдат при таких высоких погонах, он был пренеприятнейшим человеком. Чуть слово ему не то скажешь, косо взглянешь на него – так сразу возмутится и поднимет крику: как же с ним так! С ним! С полковником такое обращение неподобающее! Оттого ещё поразительнее смотреть на жильцов его доходных домов: пьянь, да необразованная нищета. Хотя понять все это можно, ибо человек он хоть и был самолюбивым, но, как и почти любой гражданин, забывает все обиды пред лязгом монетки. И ежели ты платил исправно и хорошо, то подполковник этот был обходителен с тобой, как перепёлка со своим птенцом. А ежели как Константин, платил мало и порой не в срок, так вел он себя дерзко и борзо, аки яростный конь, и на дыбы вставал, и копытом топал, и пар из больших ноздрей пускал, и ничего Капотько сделать не мог – так и жил. Грустно, зато в комнатушке, а не на улице.

А тем временем заседание шло полном ходом. Хотя от словоблудия директора этой школы, Ежова Николая Сергеевича, учителей несколько клонило в сон. Но не то что опустить голову, а просто закрывать глаза считалось сейчас непозволительным. Такое сразу же после заседания было бы поднято на бурное обсуждение об этикете, уважению к гостю и подобному меж педагогов Ежова. А так, сам по себе директор был человеком вполне обыкновенным. Невысокий, полноватый, с каштановыми волосами, что как дерн из земли росли из его маленькой головы. Одет он зелёный сюртучок, который только подчеркивал его упитанное, как у хорошего борова, тело. Таких людей Вы можете найти в любом государственном заведении, они горят подобно солнцу. Только солнце это зимнее – гореть-то горит, но, увы, не греет. Ежов бойко жестикулировал, вновь и вновь пожимал руку ревизору, что-то громко говоря, да так, что порой его пустословия перебивали всякий поток мыслей. «Хотя, может, это хорошо: когда не думаешь о еде, есть-то и не хочется» – думал Константин.

– Господа педагоги! – громко говорил Ежов, после того, как всё-таки посадил ревизора после своих долгих речей на один из стульев. – Сегодня для нашей гимназии, основанной при его милости императоре и самодержавце Петре Великом, бесспорно, важный и знаменательный день, ибо когда ещё наше заведение сможет посетить столь знатное лицо, как Псов Антон Михайлович. Мы понимаем, что профессия ревизора незаменима, и каждый сотрудник проверки должен награждаться почетом и уважением. Я же прав, Антон Михайлович?

Ревизор надменно кивнул, вальяжно развалившись на стуле, обитом красным бархатом. Он действительно выглядел, будто король, особенно на фоне остальной «черни», которая сидела на сломанных стульях, некоторые из которых уже стали табуретками. Константину не повезло – он новенький в сие сложившейся компании педагогов, потому и сидел на старом и гнилом стуле, таком, что каждое лишнее движение могло повалить молодого учителя на пол.

– Россия, наша любимая, незаменимая Россия, будет всегда благодарна таким беспристрастным служащим. И мы можем лишь аплодировать таким прекрасным людям! – Размахивая руками продолжал Ежов, в то время как остальные в поддержку действительно начали аплодировать. – В нашей гимназии царят строжайшие патриотические порядки, где каждый человек – это не просто личность, а деталька огромной и необъятной страны. А что есть народ? Народ есть веник, сложенный из сотен и тысяч прутьев, что сильны только вместе, в единстве, как говорил наш достославный император Александр Освободитель. Собственно, отчего освободитель? – он сделал небольшую паузу, – верно! От влияния Франции и Англии на наше могучее государство. А мы, в свою очередь, укрепляем Россию изнутри, пока государь укрепляет ее снаружи. А укрепляют нас наши традиции. И мы следуем им, как завещали нам наши деды и прадеды… – Ежов достал платок и вытер сухие глаза, немного всхлипнув, после чего поднял голову и указал рукой на картину какой-то старушки. – И, например, одна наша ценнейшая традиция – память, вечная память Авдотьи Петровны Капотько, нашем дорогом сотруднике, что ещё с момента основания была незаменимым винтиком в системе нашей школы. Мы скорбим и помним таких людей. Она была невероятным человеком, которого тяжело отпустить. Она навсегда останется в наших сердцах героиней – не только гимназии, но и всей России! – Ежов, сжимая ладонь у сердца, показывая тем самым свою горечь, глубоко вздохнул. Ревизор встал, подошел к директору и горячо пожал его руку.

– Я безмерно сожалею, с величайшим трауром отношусь к вашей утрате, ведь это безусловная трагедия. Так же безмерно благодарю вас за обращенное ко мне гостеприимство.

– Ах! Вы уже уходите?! Позвольте, давайте мы Вам подарим что-нибудь на память! – Ежов сразу призадумался, оглядев кабинет и кинулся сначала к одному углу, затем к другому. Наконец он достал шашку, аккуратно убранную в ножны, искусно отделанную золотом. – Понимаю, подарок простой, однако, главное ведь в подарке это душа, вложенная в него. Прошу, примите.

Ежов подал ревизору шашку, что приятно отражала от себя свет солнца. Она смотрелась, словно корона императора на фоне потрескавшихся стен и исцарапанных стульями половиц. Ревизор принял шашку, повесив на себя, учтиво распрощался со всеми и вышел из кабинета, а Ежов вместе с остальными учителями выдохнул. Поправив вечно растрепанные волосы, сел на обитый бархатом стул и достал стальную флягу, открутил крышку и отпил из неё, затем протер лоб небольшим платочком, вырванного из рук педагога, сидящего рядом.

– Жуть, какие нынче ревизоры пошли прикормленные. Раньше ведь как было: всучил ему самогонки иль пятьдесят рублей – так тот и счастлив, и проблем нет. А сейчас какой-то ужас! Самогонки не хочет, водки не надобно – драгоценностей подавайте ему! Как царь Кощей над златом чахнет… Ей Богу, —Ежов закрыл флягу, убрал ее в карман и вновь встал пред подчиненными, всмотрелся во всех презрительным взглядом, прищурив глаза. После чего сказал: – Заседание окончено, раз вопросов нет, так что открываем собрание. Итак, как вы понимаете, наша гимназия должна показывать отменные результаты и демонстрировать привлекательный образ. А у нас тут творится бардак. Да-да, бардак! Не надо отводить и закатывать глаза, Мария Петровна! Бар-дак! Вот, например, Федя Рыбаков. На него жалуются другие ученики, говорят, отвратно себя ведёт на ваших уроках. Вы учитель! Это звание вам не шутки. Сделайте что-нибудь с ним!

Мария Петровна, полная женщина лет пятидесяти, с поседевшими черными волосами, убранными в пучок, одетая в платье, которое было сшито из такого куска ткани, что хватило бы на десять рубах, давно потрепанное и выцветшее от времени, сконфуженно выдохнула.

– Ну, сделаем чего-нибудь… Мы люди подневольные.

– И поскорее! Гимназисты понимают только если объяснить быстро! Мой совет: поставьте на горох. Игорь Степанович не понаслышке знает об эффективности подобных методов воспитания. Кстати, Игорь Степанович, вопросик к Вам появился. Между учениками была драка на Вашем уроке. Я понимаю, всякое бывает, однако, извольте объясниться.

Географ покрутил ус и, смотря в окно, в котором было видно, как по старой сосне бегает белка от снарядов рогаток учеников, ответил:

– Это я сказал им драться. Один другого чёртом назвал. Вы понимаете, дело чести, очистить запятнанное клеветой имя! Надо прививать юнцам чувство справедливости. Это я вам скажу с уверенностью, ибо не зря говорят: «Береги платье снову, а честь смолоду». Нужно быть готовым вступить в дуэль и отстоять ценой жизни своё достоинство. Я считаю необходимым ввести возможность и обязанность устраивать дуэли меж гимназистами в случае конфликта, ибо это будет воспитанием поколения решительного, сильного, готового ответить за свои слова! Мы растим, извините, кого? Специалистов и солдат или дезертиров!?

– Я Вас, разумеется, понимаю, – сказал побагровевший от злости и конфуза Ежов, – но не перегибаете палку. Мы приличное и культурное место! Какие дуэли? А ежели травма, а ежели убьет? Идея, бесспорно, хорошая, но Вы сами прекрасно понимаете, что не для нас. Ваше военное прошлое оказывает славный эффект на поведение учеников, но покорнейше прошу впредь драки не устраивать.

– Ох, изнеженные и бедные люди, эти ученики! Вы их сейчас так бережете, а потом кто выйдет? Хорошо, только из своего благородия…

– Благодарю! Теперь к нашему новому коллеге. Константин Федорович, Вам всё здесь нравится? Понимаю, внешний вид гимназии может быть действительно потрепанный, но войдите в положение, мы в самом деле далеко от столицы, рука бюджета до нас едва дотягивается. И ведь Вы человек явно цивилизованный, должны знать, что важно не то, что снаружи, а то, что внутри. Приятнейшие учителя и умные ученики – наша гордость. Вы согласны?

Константин сидел на табуретке, давно занятый своими какими-то размышлениями, смотря в точку на стене, где трещины сходились интересным рисунком, напоминающим крест. Услышав своё имя, он вздрогнул и, растерявшись, от неожиданности просто кивнул.

– Отлично! Я и не сомневался в Вас, Константин Федорович! К чему это я… Вам будет поручено ответственное задание. Проведите пересчет всего оборудования в гимназии. Ну, чернильницы, стульчики, столы, бумага. Так, по мелочи. Я просто знаю, что только именно таким людям, как Вы, можно доверить столь важное задание, тем более это поможет Вам лучше освоится в гимназии. Буду ждать отчёта послезавтра, – быстро проговорил детектор, направляясь к выходу.

Капотько сразу же удивился, ибо не ожидал подобных поручений в первый же день. И тем более это задача явно не для учителя.

– Покорнейше прошу прощения… – робко и тихо сказал Константин, – а это разве не Ваша задача?

– Понимаю, но прошу Вас великодушно, войдите в мое положение. Я и так глаз не смыкаю. И дети у меня, и жена, понимаете? Я вижу, Вы человек с широкой душой, ну так проявите каплю сострадания! – Жалостливо говорил Ежов, покидая кабинет. – Совещание окончено, всем приятнейшего продолжения дня!

Учителя встали со своих мест и направились к дверям. Поднялся гам. Каждый говорил о своих планах на день: кто на бал, кто в театр, кто в церковь. И ведь все равно все они пересекутся где-нибудь в кабаке, ибо у одних все обнаружится закрытым, иные день приглашения перепутали, и с десяток других причин разделить бутылку водки с местными пьяницами. Хотя порой именно пьяницы кажутся самыми культурными людьми: как не сядешь слушать, так такие обороты русской речи услышишь, точно Пушкин или Лермонтов сидит пред тобой. И говорить ведь пьяница может без умолка и передышки, все льется и льется из него, как из бездонного ведра, а людям и нравится.

К Константину подошла Мария Петровна и положила полную руку на его тощее плечо.

– Константин Федорович, будьте добры заменить меня завтра на первом уроке, а то у моего брата сваты, сами понимаете, важнее только крещение да поминки. Вы же беспорно понимающий человек, войдите в положение.

– Конечно, понимаю Вас, – огорченный новым наказом, ответил Константин. Завтра у него могло бы быть всего два урока: третий и пятый, потому возможность помочь несомненно имеется, оттого и отказ казался сравним с предательством и обманом.

– Спасибо Вам огромное, Константин Федорович, в вечном долгу я у Вас.

Марина Петровна ушла. Константин ещё немного посмотрел в стену, осознавая своё печальное положение, и поспешил домой.

Уже на улице он развернулся к гимназии лицом и внимательнее рассмотрел своё новое рабочее место. К удивлению, со стороны выглядело всё даже прилично. Трещины были спрятаны за кустами и кронами дубов, а старые колонны разрисованы изображениями людей и животных в стиле Древней Греции. Благодаря этому их плачевное состояние смотрелось как особый архитектурный стиль, правда, не слишком органично вписывающийся в общую классику здания. Окна были целыми, пусть и грязными, и даже битая плитка была быстро заметена за угол дворником к приезду ревизора. А небольшая лестница была будто бы выполнена из тесаного камня, хотя с неё просто-напросто сняли всю керамику.

– Интересная красота… Подобно осмотру старой церквушки: непримечательная, поросшая, распущенная, а всё ещё есть в ней, в этой гимназии, своя красота… – Пробормотал Константин, но его не успевшую толком начаться фразу прервала ребятня, что подбежала к нему и начала пристрастно разглядывать, подобно собакам, встречающимся тебе посреди узкой улочки. Она не сразу бежит к тебе: для начала принюхается, потом подойдет ближе, ещё поглядит. Совсем развеселившись, дети, загибая измазанные чернилами, мелом и пылью пальцы, вслух считали заплатки на шинели Константина, но остановившись на пятнадцати, бросили это дело, после чего, словно девушки на ярмарке, запели:

– Поп, поп, дай ему в лоб! – забегали они вокруг. Константин улыбнулся и пошел дальше.

– В лоб не давай, а рубль отдай! А рубль не дашь – икону продашь! – продолжали задорные дети, видимо, не отличив новоиспеченного учителя от попа.

Капотько достал из кармана маленький кусочек почти съеденного пряника, купленного по пути в школу на рынке, и отдал мальчику с частушкой. Тот сразу же убежал в сторону гимназии, уведя за собой остальную детвору.

Дорога домой была долгой – ближе жить не позволяло денежное положение. Путь лежал через еловый лес, рынок, кабаки, доходные дома и бедные районы. Питейных заведений в городе было в таком изобилии, что даже школ, больниц, библиотек и церквей вместе взятых было меньше. Единственное, что могло соревноваться с ними в количестве, так это бани. Бань было на любой вкус и цвет, которое только может себе представить простой смертный. Составлялось впечатление, что жители этого города рождаются лишь для того, чтобы выпить, помыться и помереть. Проходя через рынок, Константин старался смотреть вниз – на мощеную камнем дорогу или вовсе закрыть глаза и погрузиться в мысли – лишь бы не чувствовать аромата свежей выпечки и вяленой рыбы. Было тяжело, поэтому он поклялся себе больше не ходить через рынок. К слову, здесь торговали не только едой, а всем, чем могли: кто игрушками и посудой из дерева, кто вязаной одежей, кто исхудалым скотом. Как ни странно, проституток тут не было. Хотя неудивительно, ведь будучи хоть сколько-то привлекательной молодой особой, можно было бы своим делом накопить себе на жилье в более лучшем месте. Бедные районы были похожи на заготовки дров, нежели на ряд домов. Гнилые доски лежали друг на друге, покосились от старости заборы и продырявились крыши. Вечно отворены входные двери: нечего там воровать. Константин зашёл в один из таких домов, поднялся по трухлявым и скрипящим от старости ступенькам на второй этаж и открыл дверь в свою комнату. Та была скверная, больше напоминала кладовую, нежели жильё. Лучи заходящего солнца могли просочиться лишь из маленького окошка, что было почти под потолком, оттого света оказывалось преступно мало. Хотя и окном назвать оным можно было только отчасти – больше напоминало дверцу в чумазую от сажи печь. У этого маленького отверстия в стене имелась дверца, которая зимой должна будет защищать от низкой тмпературы, но несмотря на это Константин все же боялся наступления зимы, ибо эта дверца вряд ли справиться с сильными морозами, и в подобном жилье будет уже не просто голодно, а ещё и холодно. Потолок был низкий, всего на пядь выше самого Капотько, да и из мебели молодому учителю досталось немного: сколоченный на скорую руку каким-то неумелым мастером стол, у которого все ножки были разного размера, отчего как-то пришлось потратить целый день, чтобы найти подходящие камни, теперь подпирающие его; под этим столом стояла старая ржавая кастрюля, незаметно взятая у купца на рынке – наверняка ведь хозяину она не сильно-то и нужна, ибо кастрюля была старой, без ручки, и в принципе очень нелицеприятной; табурет подобал тем, что стоят в гимназии и имеют гордое название «стулья»; кровать тоже была не королевской: скрипела даже от малейшего шевеления грудной клетки при дыхании.

– Ужас, какой ужас. Эта нищета доведет меня до греха. Я голодаю уже четвертый день. Господи, помоги и спаси душу мою, – Капотько глубоко вздохнул: – Я шел сюда преподавать, потому хоть дети внемлют пусть словам моим.

Константин присел на табуретку и обхватил голову руками. Взгляд его пробежался по местами продырявленным половицам и внезапно наткнулся на слегка помятый лист бумаги, который, судя по всему, Капотько обронил еще с утра во время спешных сборов на совещание в гимназию. Не сразу он припомнил, что это последнее написанное им письмо, адресованное единственной родной сестре. Они старались не терять связь друг с другом, нередко обмениваясь новостями из жизни, несмотря на долгую разлуку:

«Дорогой Костя,

Пишет тебе твоя сестра Наташа. Письмо получила и была очень и очень рада. Я ужасно скучаю по тебе и долго ждала, когда ты вернёшься с каторги. Когда узнала, что ты пойдешь работать в местную гимназию, была в восторге! С твоих малых лет я знала тебя как в крайней степени смышленого мальчика. Я помню, как теплыми вечерами, при свете луны, я читала тебе книги из семейной библиотеки, пока отец спит. Я помню, как ты всегда сидел рядом со мной, когда ко мне приходили учителя и обучался грамоте вместе со мной. И вот, теперь ты сам учитель. Я не сомневаюсь в том, что ты будешь прекрасным педагогом. Вот видишь – все налаживается, глядишь, и богатым станешь, и переедешь ты в Петербург, и все у тебя будет хорошо. Я это обещаю тебе, ведь ты чудный парень, которому уготована удивительная судьба.

У меня всё как обычно: муж пропадает целыми днями на работе, пока я по дому хлопотаю. Детей все никак завести не можем. К кому он нас только не водил: и к знахарке, и ко врачам – все бестолку. А это потому, что не по любви я за него вышла. Вот как оно бывает – сделаешь зло, оно и воротиться тебе.

Скоро буду поминать погибшую бабушку нашу с тобой. Помню, как она приходила к нам, как гладила меня по белокурым волосами, как целовала тебя в румяные щеки. Помню, как она рассказывала, как она во время обороны Севастополя в госпитале больных перевязывала, и как они ее любили и радовались, когда та приходила к ним. Помню, что однажды, поссорившись с нашим отцом, она пришла ко мне и шепнула, что ничего отцу она в наследство не даст, а получишь все это ты, Кость, как человек, по ее мнению, достойный этого. Перед смертью она все нажитое передала другу своему, чтобы он схоронил, а как ты к нему придёшь и попросишь свое наследство, так отдаст он его тебе. И много иных историй я от нее помню, хотя и навещала она нас крайне редко.

Напиши, как гимназия? Как люди? Как там в городе-то живётся? А то я все в селе, да в селе.

Целую тебя,

Твоя любимая сестра Наташа.»

«Вот чудеса бывают! Вот он! Вот он мой путь к счастью! Авдотья Петровна, неужто ли это Вы! Неужто ли в стенах гимназии преподавала моя бабушка. Неужто ли она оставила мне все свои пожитки! Ах, надо будет завтра же в гимназии разузнать о ней всё! Эх, моя бабушка из Севастополя, мой свет!» – Думал Константин, сияя от счастья. Он взял кусочек грифеля, который всегда носил с собой, и, сев за стол, понял, что ему не на чем писать. Тогда взглянул на письмо Наташи и небольшой кусочек чистой бумаги, на котором и решил оставить ответ.

«Любимая Наташа!

Пишу тебе уже как учитель гимназии! У меня все чудно, особенно поднялось настроение после прочтения твоего письма. Сегодня было заседание педагогов, и к нам наведывался ревизор.

Мне жаль, что так кратко, но писать, увы, больше не на чем. В гимназии заметил я портрет старушки, которую именуют Авдотьей Петровной Капотько, которая была важной персоной в этом заведении. Хотел бы узнать, не наша ли это бабушка может быть? Имя я ее, к глубочайшему стыду, запамятовал.

Прошу скорее тебя написать ответ. Уж разрывает меня нетерпение.

Твой дорогой брат».

Капотько закончил свое письмо и убрал грифель обратно. Глядя на исписанный оборот письма, Константин задумался о деньгах, необходимых на отправку. Он сунул руку в старую шинель, что все еще была на нем, но вместо того, чтобы обнаружить какой-нибудь случайно затерявшийся грош, только порвал очередную заплатку. Раздосадованный, но не отчаявшийся он полез обыскивать продырявленную молью скатерть, стол, каждую щелку между досками – быть может там затерялась какая монетка. Но, увы, ничего найти так и не удалось. Константин лишь почесал затылок: «Беда, большая беда! Даже лишних копеек на отправку письма нет. В гимназии бы у кого в долг найти… А чем же отдавать потом? Вот, как озолочусь, так и долг верну, так еще и сверху добавлю! Ах, перееду в Петербург! Обеды, ужины и танцы, квартира с видом на океан, а не на ту грязную лужу, что могу узреть я из окна ныне, а целый океан! Господь воздаст мне за страдания!». Капотько забылся настолько, что даже вечно гнетущее его чувство голода полностью пропало. По крайней мере, стало ощущаться не слишком уж сильно. В раздумьях уже мелькали балы и беседы о власти и поэзии с дворянами. Чувства и эмоции стали литься из краев, заставляя имитировать вальс в пределах своей крохотной каморки под аккомпанемент скрипящих половиц. Пытаясь не задеть стены, танцевал Константин в такт быстрой музыке, которую как-то случайно он услыхал и отложил в памяти именно для таких моментов. Дыхание сбилось, вынуждая окончить воображаемый бал. Переведя дух, Капотько свернулся калачиком на простыне в своей кровати и попытался уснуть, но яркий свет иллюзий дворца постоянно мешал ему. А вскоре голод дал о себе знать. Погружаясь в сладкую дремоту, обычно ему сразу же приходили будто живые видения теплого дома и большого кухонного стола, полного яств, к которому он постоянно тянулся, но каждый раз осознавал иллюзию и резко подскакивал на кровати. После пробуждения Константин долго бродил по своей комнатушке, порой смотря в окно, отгоняя навязчивые мысли. Иногда для этого заводил тихую песню, ибо если петь громко, то придут озлобленные соседи и, как говорят: «набьют морду этому соловью». В этот раз ему снились дворцы, дорогие одежи, прекрасные дамы, с которыми он проводил бессонные ночи в беседах о литературе, а после и об их красоте уже нежным шепотом…

Утро Константин встретил с огнем в глазах, который имеется лишь у вольных орлов, стремящихся поймать свою добычу. Он встал, накинул шинель, убрал в ещё не порванный карман письмо в конверте и стремительно вышел из дома. Спускаясь по лестнице, он мельком провел пальцами по старенькой древесине поручней и пренебрежительно кинул взгляд на них. Однако настроение снова быстро поднялось. Константин искренне и широко улыбался, смотря на яркое солнце. Брызги грязи пачкали его повидавшие многое штаны, но это было такой неважной мелочью сейчас, ведь он уже был окрылен идеей найти того, кто расскажет и подтвердит догадки об Авдотье Петровне. Хоть бегать истощавшему от голода телу было трудно, вынуждая делать частые остановки для передышки, Капотько все равно быстро продвигался к гимназии. Проложив свой путь через через рынок, вопреки всем обещаниям, он представлял себя непризнанным барином, потому как не всякая чернь может позволить себе насладиться запахом. Однако он пожалел о таком решении и надолго здесь не задержался, ибо смотреть на то, что не сможешь съесть, уже даже физически становилось больно. В голове отложились самые аппетитные куски вяленой рыбы и жареного ягненка, которые он обязательно купит, получив наследство. Зайдя в лес, Капотько сбавил шаг, наслаждаясь осенним, сосновым бором, свежим воздухом, наполняющим его забитые угольной пылью и табачным дымом улиц легкие. Сам Константин, к слову, не курил. Ему было просто не по карману покупать папироски. Даже на простые спички ему не хватало денег. Более того, он не хотел становится подобным тем краснолицым от пьянства мужикам, что в кабаках, развалившись на деревянных лавках, затянут папироску и начнут обсуждать всякий вздор, а после пропустят по рюмке и вновь закурят, и так по кругу идти и будет. «А жить-то когда, коли всю жизнь пьешь, да закуриваешь? На эти деньги же сытно поесть можно, а так всё до гроша на папиросы, да на водку… Скукота» – думал Костя, идя по вытоптанной сотнями маленьких ног учеников, бегущих в гимназию каждый день, дороге. Вот и замаячила зелёная стена фасада здания, казавшаяся бледнее в ярком свете солнца. Жухлая листва и хвоя хрустели и мялись под ботинками, а свежая начинала распускать нежнейший аромат, кой был похож на тот, что свойственен императорским садам или хотя бы богатым поместьям, где за деревьями тщательно ухаживают, обрезая их ветки, придавая им причудливые формы, наполняя двор свежестью хвойного бора. Вдруг откуда-то взявшаяся ребятня снова закружила вокруг Константина и начала его расспрашивать: кто он и что здесь будет делать. Любые незнакомые лица были в городке крайней редкостью, и порой даже учителя обращали внимание на Капотько, что неудивительно – он хоть и мелькнул пред ними всего пару раз за вчерашний день, но уже оброс горой самых различных слухов, начиная от того, что он тайный ревизор из Петербурга, заканчивая тем, что он ссыльный, что вернулся с каторги, ибо как подметил Игорь Степаныч после вчерашнего заседания пред иными учителями: «уж больно этот мальчонка похож на народника какого-нибудь!». У Константина ничего не спрашивали, ибо узнав ответ на интересующие учителей вопросы, у них не останется хоть сколько-то интересной темы для обсуждения.

Юные гимназисты дергали Константина за рукава шинели:

– Дядя, а Вы кто? – спрашивал испачканный пылью после игры в догонялки мальчик.

– Ваш новый учитель великорусского языка, – Константин достал оторванную заплатку шинели и, присев, протер лицо ученика.

– А что с Ириной Игнатьевной случилось?

– Уж старенькая стала, ушла она… В монастырь. – В словах его была неоспоримая правда, только ушла она туда ненадолго. Как отпели ее, так и вынесли, положили в землю сырую и прикопали. Товарищи по работе поднесли цветы, всплакнули, да и пошли за упокой пить. А там уже и кости ей перемыли, плюнув на ее могилу не раз за то, что старушка померла не в июле, а под сентябрь, из-за чего пришлось быстро замену ей искать. Больше и сильнее всех возмущался Ежов, ибо это его работенка. По правде говоря, ничего удивительного – дело святое для некоторых: сначала помянуть, а после и судить!

– Дай бог Вам здоровья! – сказал мальчонка и побежал дальше в гимназию, оставив Константина далеко позади. А Капотько торопиться и не хотелось. Словно домой идет после кутежа длинной июньской ночью к озлобленной супруге – тебя вроде и ждут, но идешь долго и не с большим желанием. Смотря на высокие кроны вечнозеленых деревьев, в коих желтогрудые синицы щебечут из своих аккуратно сплетенных гнезд, оглашая всему лесу приход осени, Костя задумался о похоронах. «Все люди – судьи, да каждому закон свой дан. И горе тому, кто будет против этой правды идти. Ежели человек простой, то судейство его бессмысленно и бессильно пред тобой, а вот будет человек важный какой-то – буть ты хоть трижды прав, а все равно осужденным и наказанным окажешься. И ведь когда послушаешь за что, то там не то что разжалованием, там казнью обойтись будет милосердно». Капотько был склонен часто погружался в свои мысли. Временами мог часами ходить по городу, задумавшись о чем-то, что простому прохожему покажется пустяком, а для него имевшим немалое значение.

Прибыв в гимназию и взбежав по каменным ступеням внутрь, он устремился в кабинет Марии Петровны. Дорогу ему преградили ученики, толпящиеся в и без того узеньких коридорах. Под их ногами поднимался такой стозвон от половиц, что без умолку скрипели и гудели под ногами учеников. Больший гам поднимали только сами дети со своими многоголосными разговорами, пытаясь перекричать друг друга, да так, что всего пару минут нахождения в этом чудовищном шуме, заставили голову Константина, привыкшего из шума только к пьяным вскрикам его соседей, раскалываться, словно его череп был ударником в церковном колоколе, и каждый очередной восклик был словно новый звон, что подбивал молодого учителя шустро выбираться из этого ужаса звуков в кабинет. Капотько пригрозил ученикам, чтобы те не заходили до звонка, и запер дверь. С облегчением выдохнув, Константин прошел внутрь, повесил шинель на учительский стул и принялся осматривать кабинет. Прискорбное, однако, зрелище: пожелтевшие от старости стекла, что кое-как стояли в прогнившей древесине и могли выпасть при одном неловком толчке, отчего детям строго-настрого воспрещалось приближаться к ним под угрозой исключения; покосившиеся парты; половицы, как и везде – старенькие, а одной в конце кабинета и не было вовсе, но это было не столь видно, ибо была она спрятана под большим шкафом с отваливающейся дверкой. В оном лежали книги, на многих из которых обложки были почти оторваны или испачканы чернилами. Открыв и пролистав старенькие учебники, Константин обнаружил преогромное количество «заметок», оставленных учениками: начиная от простых клякс, заканчивая разнообразными рисунками грифелем.

– Таким усам даже сам император может позавидовать! Несчастный Пифагор… – бубнил под нос Константин, листая страницы. Сколько поколений держали учебник в руках, можно понять по именам на полях: Костя, Петя, Вася, Федя, Ваня. Каждый считал своим долгом обозначиться на строчке под ненавистным уравнением и дописать, что он делал в этот момент. Иногда попадались переписки, в которых строчки отделялись уникальным почерком, что свидетельствовало о разных участниках этакой беседы:

«Привет как дела?»

«Харашо что делаешь?»

«Сижу, на птиц смотрю»

«Што за птицы?»

«Какие птицы, ирод, зима на улицэ!» – читал про себя Константин, но все-таки отложив занимательное чтиво обратно в шкафчик, подошел к учительскому столу.

– Да уж, вот ведь межпоколенные беседы… – Константин посмотрел на часы: – С минуты на минуту звонок будет.

Капотько пролистал журнал, стараясь запомнить фамилии учеников. На оценки он не смотрел – и желания не было, и времени. И вот, из коридора послышался звон большого колокольчика директора, объявляющий перемену и уроки каждый день. Размахивал колоколом Ежов с такой силой, что слышно было на всех этажах и в каждом коридоре. Дети гурьбой забежали в класс и расселись за парты: а тут уже наблюдалась закономерность. Высокие дети со злобной мордой, как у голодной дворовой собаки, будто ее еще нарочно раззадорили костью какого-нибудь теленка, сели за хорошие парты в конце кабинета. Не прошло и минуты со звонка, а они начали выдергивать гвозди своими руками, грубыми грязными от опилок и чернил ногтями. Мальчики, что были поспокойнее или послабее, садились за шаткие парты и стулья с отваливающейся спинкой. А совсем кроткие и хилые садились вперед, за покосившиеся, точно старый клён, парты, некоторые из которых придерживались поленом или, как говорят в гимназии – «Божьим словом и волей». Очень много чего на этой фразе держалось в этом заведении. Невольно даже еретик, завидев бы это, поверил в Творца, ибо без помощи свыше всё давно бы рухнуло.

Константин осмотрел вошедших ребят и, открыв учебник, обратился к мальчику, что сидел пред ним:

– Чему вас обучали?

– Уравнения, неизвестное… – Очень робко пробормотал невысокий мальчик с пухлыми щеками и растрепанными волосами.

– Ну, давайте решать уравнения. – Константин взял мел и начал писать на плохо вымытой доске несложную задачку для учеников. Закончив, положил маленький белый мел на стол и пролистал пожелтевшие от времени листы журнала. Подперев подбородок рукой, Константин устремил взгляд на середину списка и, выцепив первое попавшееся имя, поднял голову.

– Николай тут? – спокойной сказал Капотько.

– Какой? – Тут резко с места поднялись и хором спросили три парня. Константин немного опешил от неожиданности, но не стал всматриваться в каждого ученика и выбрал самого дальнего. Это был мальчишка, лицо которого было грязным от пыли и чернил, что поразительно, ибо чернил тут не видели, по крайней мере, уже месяц. Его растрепанные, короткие, каштановые волосы стояли дыбом, а на лбу красовалась большая ссадина.

– Давайте Вы, – Константин указал карандашом на этот мальчика.

– «Вы»!? – вскинул брови ученик, – я Вам что, милостивый государь?