Исчезновение графа Воронцова бесплатное чтение

Глава 1

В наше время, лишенное всякого воображения и веры в сверхъестественное, всякого рода истории о проклятиях, одержимостях и бесах воспринимаются как вздор древней бабушки, которая, как самовар, пылиться в самом дальнем углу комнаты и выходит на свет божий только в самых исключительных случаях. Но бывают такие истории, которые попросту сложно списать на объективные, понятные разуму причины. И в которых мы, прежде всего, можем найти поучительные ответы или же задаться вопросами, неожиданно актуальными в наши времена. Прямо как вечные народные сказки. Один такой поучительный случай произошел сто лет назад со знакомцем моего прапрадеда, с Алексеем Алексеевичем Воронцовым. Видным социалистом, которому в начале века пророчили большую славу революционера. Оглядываясь назад, я понимаю, что его причислили бы к предателям в эпоху сталинского террора, и он бы пошел той же кровавой дорогой, что и тысячи других “старых” революционеров, чьими родственниками оказывались дворяне или враги народа.

Но его ждала другая судьба. Куда более увлекательная, если так можно выразиться.

Дело в том, что в мои руки попали уникальные дневники той эпохи (и сведения о ещё более древних временах), которые я в течение двадцати лет собирал по разным частным архивам. Всё дальнейшее повествование будет исходить из содержания этих дневников, писем и документов, только в более красочной, художественной форме. Тем не менее главные события данной работы правдивы и описаны сразу несколькими источниками. Конечно, невозможно представить себе правдивый и точный рассказ об эпохе, которой нынче стукнуло сто лет. Но надеюсь, что с моим образованием и ответственным подходом к делу, я смогу описать события, касающиеся прошлого моей семьи.

Итак, нынче вера умерла. Вера в Бога, вера в коммунизм, вера в лучшее будущее и многие другие “веры” погибли под влиянием забитого до избытка холодильника и Большой Сети. Но в прошлом вера была неотъемлемой частью жизни человека и, думается мне, вера формировала окружающую действительность. Чем слабее была вера, тем меньше происходило в жизни человека загадочного и странного.

Того, что можно отнести к вещам из “потустороннего”.

Один такой случай произошел в Больнице святой Марии Магдалины, располагавшейся в одном из городов центральной России. Верстах в сорока от Москвы. Там, в палате для самых тяжелых пациентов (сейчас бы мы назвали её “реанимацией”), лежал граф Роман Порфирьевич Воронцов, превратившийся в сгусток боли, крови и гари. Мучимый ужасными болями, зловонный, весь покрытый бинтами, словно мумия, он лежал среди обычных смертных, потому что в его состоянии его попросту некуда было деть. Он был почти обуглен. На всём его теле не осталось целого места. Только его пронзительные голубые глаза всё ещё смотрели на людей, источая злость и боль. Он лежал, не двигался, не пил и не ел. Он доживал буквально последние часы своей жизни, хотя врачи считали, что он и вовсе не должен был доехать до больницы и был обречён умереть по ещё дороге.

И вот этот пациент, лежачий и беспомощный, вдруг исчезает прямо посреди ночи.

Медсестра, некая Елизавета Попова, была в тот час на дежурстве. Заполняя журнал учёта лекарств и слушая грохот приближающейся грозы, она вдруг услышала, как по длинному коридору прошелся громкий, пронзительный вопль ужаса. Девушка вскочила, но не могла сдвинуться, потому что слушала новый, куда более пугающий звук. Чей-то утробный, величественный и пронзительный голос на незнакомом языке, исходивший будто бы из-под земли. Крик при этом не утихал.

Так продолжалось с минуту. Затем, резко, будто его прервали на полуслове, голос пропал, а крик начал утихать. Медсестра, сжав кулаки, направилась к палате, где слышались стоны испуганного человека.

Она открыла дверь. Подул холодный осенний ветер. Белые занавески, словно призраки, трепетали под его дуновениями, а под ними стояла пустая кровать. На которой час назад лежал граф Воронцов. По соседству с ней лежал другой пациент, который сейчас, вжавшись в спинку кровати, бормотал себе что-то под нос. Голова его была спрятана под одеялом. Елизавета, изумлённая, испуганная, прошла к окну и посмотрела вниз, убеждённая, что граф покончил с собой. Но нет. Внизу, меж цветов и облезших берёз трупа не было. Равно как и любых следов Воронцова. Девушка подошла к пациенту и с нежностью отодвинула краешек одеяла. Пациент, лысый мужчина средних лет, больной раком, дрожал и смотрел перед собой, всё повторяя не ясные слова.

– Что случилось, Андрей Евграфыч? – спросила медсестра.

Пациент перевёл на неё бешеный взгляд и начал причитать, всё увеличивая громкость своих слов:

– Он был здесь! Он был здесь! Тот, кто внизу! Тот, кто внизу! Он был здесь! – и так до тех пор, пока Елизавета, не в силах успокоить обезумевшего мужчину, не ушла, сжимая уши.

В ту ночь она не увидела то, что увидели наутро жандармы, которых крайне заинтересовала пропажа графа. Близ его кровати, на кафельном полу лежали чёрные пятна. Судя по запаху и консистенции это была смола. И всё. На этом любые зацепки заканчивались, а загадка пропажи графа Воронцова так и осталась повисшей в воздухе. Странный громкий голос, который слышала медсестра, списали на лепет безумного пациента. Исчезновение графа же объяснили типичным самоубийством и дальнейшей кражей тела. На вопрос, кто и для чего мог украсть тело обугленного человека, жандармы давали множество объяснений – одно другого краше, но ни одну из этих версий они развивать даже не начали. В историю о том, что Елизавета слышала громкий бас пациента она тоже не поверила. Ведь крик бедного мужчины не прекращался, пока говорил тот неясный, грубый голос…

С тех пор о сгоревшем имении графа Воронцова и о нём самом нет никаких сведений. Только в одной провинциальной газете М-ой губернии нашелся один примечательный отрывок, который следует привести полностью:

«Как известно нашему обывателю, в этом году в нашей губернии произошел удивительный случай с графом Романом Порфирьевичем Воронцовым, пропавшем ночью 30 апреля 1906 г. Всё наследство графа перешло к его кузену, Алексею Алексеевичу, человеку военному и умному, хоть и вовлеченного в бунтарскую деятельность. За сим сообщаем, что вчера, 15 июня 1906 г. наследник пропал и пропал также бесследно, как и его родственник. В последний раз Воронцова видели в районе Речного вокзала, в возбужденном настроении. Те, кто говорил с ним уверяют, что Алексей Алексеевич обещался рассказать всей стране о его великом открытии и поведать всём нам историю исчезновения графа Воронцова. С тех пор о нём не было известий. Жандармы провели обыск в доме, но нашли только рассеянный по дому Алексея Алексеевича пепел и сгоревший кабинет. Поиски продолжаются»

Это последняя известная запись о потомках рода Воронцовых, из которой можно сделать один важный вывод. Алексей Алексеевич имел сведения о произошедших с его родственником событиях и пропал также бесследно. Но что именно он узнал? Какое “открытие” хотел показать миру? Из-за чего произошел пожар в его доме и куда делся Алексей Алексеевич? Мои ответы, а точнее гипотезы, будут даны позднее. Сейчас же важно углубиться в историю Романа Порфирьевича Воронцова и его старинного рода, чьи корни уходят в середину семнадцатого столетия.

Глава 2

Роман Порфирьевич Воронцов родился 10 февраля 1884 г. и был единственным ребёнком в семье Порфирия Григорьевича Воронцова, полковника от инфантерии, который в этот день был за тысячи вёрст от дома, среди пустынь Бухарского ханства. Мать Романа Порфирьевича, Евдокия Дмитриевна, умерла вскоре после родов. Такой ужасный исход акушер списывал на возраст роженицы (тридцать два года) и на неестественный холод в доме, приведший к быстрому развитию пневмонии. Неестественным холод был по двум причинам: во-первых, дом усиленно и хорошо отапливался и во всех комнатах, не прилегавших к спальне графини, было тепло; во-вторых, сразу после рождения наследника, температура быстро пришла в норму. Но, к сожалению, было уже поздно. Евдокия Дмитриевна умерла через два дня, откашливая кровь и не помня себя.

Первый месяц жизни Роман Порфирьевич провел среди повитух, кухарок и нянь. Никаких родственников в поместье графа не нашлось. Нити, которые плели просторный ковёр родословной паутины рода Воронцовых во многом уже оборвались. Многие мужчины гибли в ходе бесконечных войн, а женщины меняли фамилии. Те нити, что ещё остались, дистанцировались от их, основной линии (в том числе и семья младшего брата Порфирия Григорьевича). Роман Порфирьевич таким образом продолжил ветвь старших сыновей рода Воронцовых, продолжавшуюся с середины XVII в. и никогда ещё не прерванную.

Когда граф Порфирий Григорьевич вернулся домой, в жизни его сына мало что изменилось. Он по-прежнему оставался на попечении нянек, воспитывался ими, пользовался их добротой и трепетом. По мере взросления Роман Порфирьевич становился всё эгоистичнее и наглее по отношению к няням, которые боялись перечить юному наследнику. Всякого рода капризы графа удовлетворялись, любые шалости прощались. Наиболее вопиющий случай произошел, когда графу едва исполнилось три года. Летом 1887 г. его отец снова был на манёврах, далеко и надолго. Мальчик остался на попечении старой няни, которая воспитывала ещё его отца. Однажды днём ребёнок, забавы ради, забрёл на кухню, где готовился обед. Всё вокруг кипятилось, жарилось и парилось. Каким-то образом кухарки проглядели, как Роман Порфирьевич схватил рукоятку сковороды с маслом и вознамерился плеснуть её содержимое в их старого кота, попавшийся ему на глаза. Когда наследник замахнулся, чтобы исполнить свою ужасную шалость, в кухню вбежала его старая няня. Она не успела его остановить, и поток раскалённого масла обрушился на её руки.

Когда старушка кричала от нестерпимой боли, Роман Порфирьевич смеялся звонким детским смехом.

После этого вопиющего случая Порфирий Григорьевич уже не мог оставаться в стороне и взял, наконец, воспитание сына под свой контроль. Однако, спесивость мальчика, выработанная за три года беспечной жизни, уже накрепко поселилась в нём и никаким калённым железом не могла быть выжжена. Тем не менее контроль отца, его требования, его армейская муштра возымели некоторое действие: Роман Порфирьевич стал более послушным, спокойным; но он так сильно возненавидел отца, что во снах, вплоть до самого совершеннолетия, видел, как убивает его, как мучает его разными способами и при этом смеётся также звонко, как в тот день, когда он пролил масло на руки бедной старухи.

Годы шли, молодой граф становился всё более высокомерным, всё более злобным, но при этом всерьёз увлёкся родословной (или генеалогией, если говорить на современный манер). Его интерес начался примерно в десять лет. Именно тем летом 1894 г. Роман Порфирьевич впервые покинул пределы своего огромного поместья (которое включало в себя не только огромный трёхэтажный особняк, но и сад, парк, несколько хозяйственных построек, а также пруд с золотыми карпами) и направился вдоль убогой деревни. Её жители, бывшие крепостные крестьяне, платили отцу Романа Порфирьевича за аренду земли, поскольку своей у них было мало – и двух детей-то не прокормить, – и таким образом, они по-прежнему оставались почти что в рабском положении.

Прежде всего молодого графа удивил контраст. После живописных мраморных стен и лестниц его особняка, после его позолот и неимоверных пространств, он очутился в мире, полным тесноты, грязи и простых, житейских вещей. Крестьяне смотрели на него (и на его охрану из двух солдат) с примесью интереса и ненависти. Он отвечал им взаимностью. Жалкие лачуги крестьян он проигнорировал, но зато просторы реки, примыкавшей к ней и бескрайний ковёр леса на другом берегу, так увлекли его, что солдатам пришлось охранять графа до самого рассвета, пока он не налюбовался видами.

Откуда же здесь увлечение генеалогией?

Первым обстоятельством, повлиявшим на Романа Порфирьевича, было отношение крестьян как к наследнику, так и к его отцу. Подросток с самого начала своих прогулок замечал, что вместе с ненавистью в глазах его слуг таится и нечто другое. Животный, глубоко засевший в глубине души страх. Старики, видевшие, как спесивый наследник графа идёт по улице, размахивая руками и улыбаясь наглой улыбкой, уходили с насиженных мест прочь и не возвращались покуда он не покидал деревню. Однажды, уже переступив четырнадцатый год жизни, граф увидел, как некоторые старухи при его виде крестятся и закрывают ставни древних изб. Отсюда возникал вопрос – откуда взялось такое отношение к помещикам? Постоянные розги, тяжелые поборы и гонения за беглецами делали Воронцовых объектом ненависти, но не суеверного страха, в конце концов…

Второе обстоятельство, окончательно определившее интерес графа к истории семейного древа, таилось глубоко в доме и открылось ему на заре подросткового возраста.

Когда наследнику исполнилось шестнадцать лет, отец вдруг рассказал ему о той части дома, куда не допускался ни Роман Порфирьевич, ни слуги, ни даже солнечный свет. Наследник давно разделил огромный особняк на четыре части. Первая часть, анфас дома с колоннадами на фасаде, самая крупная из всех, представляла собой парадную часть дома, куда допускались гости и где проводились балы и званые ужины. Вторая часть дома, хозяйственная, располагалась в правой части особняка (если стоять лицом к парадной части) – там жили слуги, располагалась кухня и кладовые. В третьей части, слева, жили сами хозяева: там располагались две библиотеки, покои и кабинеты. А вот четвёртая часть дома, куда никто не допускался, казалась ненужной пристройкой к левой, «хозяйской» части дома. Окна этой двухэтажной пристройки были вечно занавешены плотной тканью, стены её были заметно темнее, чем в остальном доме. Запретная часть дома казалась ненужной и заброшенной, но по какой-то причине двери, за которыми располагались комнаты пристройки, вечно охранял привратник. Как-то раз, ослеплённый любопытством одиннадцатилетний наследник приоткрыл двери пристройки, когда охранника не было рядом, и увидел только тёмные стены и уходящий вдаль пустой коридор. Отлучившийся привратник вернулся и захлопнул дверь перед мальчиком, а сам был в ужасе. С тех пор этого привратника наследник никогда не видел.

И всё бы ничего, пристройка была бы обычным, ничего не значащим строением, надобной графу по каким-то личным соображениям, но было важное обстоятельство, укреплявшее любопытство молодого графа и внушающее некий трепет перед тёмным отростком гигантского дома. Дело в том, что иногда Роман Порфирьевич просыпался по ночам, ощущая мерзкий холод и пристальный взгляд. В эти минуты бодрствования, Роман Порфирьевич слышал в глубине дома смех и шум, будто кто-то веселился и плясал на балу. Иногда смех сменялся шепотом, иногда слышался только топот ног, а иногда и вовсе слышались крики, но будто приглушенные чей-то сильной рукой. И всегда, смотря в тёмные углы своей огромной комнаты, он чувствовал на себе чей-то взгляд. Пару раз подросток даже сумел задать пустынной комнате вопрос: «кто здесь?», но всегда получал в ответ тишину. В одну такую ночь Роман Порфирьевич даже осмелился покинуть свою комнату и выйти в коридор, узнать, действительно ли отец устраивает ночные вакханалии, но в коридоре было темно, и во всех соседних комнатах, окна которых выходили на внутренний двор – тоже. Но когда молодой граф посмотрел на тёмную пристройку, окна которой также выходили во внутренний двор, он увидел нечто, отпечатавшееся в его душе навсегда, даже несмотря на последующие объяснения. Там, в крайнем окне второго этажа, стоял человек, смотревший пустым взглядом на внутренний двор, и улыбался во весь рот блистательной улыбкой. В темноте его наряд было невозможно разглядеть в полной мере, но Роман Порфирьевич отчетливо видел короткий серый парик и треуголку, бывшие в моде больше века назад. Подросток смотрел на человека и перебирал варианты – кто это? Откуда взялся? Что делает в запретной части дома? Но все мысли были прерваны, когда человек медленно перевёл на него свой пустующий взгляд. Мальчик сразу же отпрянул от окна и вернулся в покои. Той ночью наследник не спал ни секунды. На утро он рассказал об увиденном графу. Порфирий Григорьевич внимательно выслушал сына, поверил, что он не врёт и высказал идею, что подростку, издавна боявшемуся темноты, приснился кошмар или же ему причудилось. Что, мол, никакого человека в пристройке быть той ночью и никакой другой ночью не могло. Но дети – впечатлительный и тонко чувствующий народ: вот и в ту минуту Роман Порфирьевич заметил, что отец лжет, пусть и делает это искусно.

Но спустя годы те впечатления становились всё слабже, память подменяла события и факты всё больше, впечатления сгладились, и в конечном счёте сам Роман Порфирьевич поверил, что это был сон.

Ровно до той поры, пока Порфирий Григорьевич сам не открыл перед ним дверь в таинственную пристройку.

Это случилось на следующий день после торжественных именин Романа Порфирьевича. Подросток, будучи в приподнятом расположении духа, ожидал от отца нового подарка, но, когда они приближались к вечно закрытым дверям, настроение наследника резко переменилось. Он заметно оробел. Лицо его осунулось и побелело, но отец, увидевший эту оторопь, лишь рассмеялся и, открыв двери, пропустил сына вперёд, со словами «вперёд, Роман Порфирьевич, к главному открытию вашей длинной жизни». Наследник уставился в тёмный коридор и не мог сделать и шагу. Тяжелая руку отца чуть толкнула его в спину, и Роман Порфирьевич зашагал по коридору, слыша не только свой шаг, но и своё глубокое дыхание. Свет, лившийся из-за дверей, вдруг пропал. Последовал скрип петель, Роман Порфирьевич обернулся и увидел, как граф зажигает керосиновую лампу и широко улыбается.

– Идёмте же, – разлетелся по коридору его веселый голос.

И они направились дальше вдоль белых стен с позолоченными композициями барокко и высоких зеркал с тем же позолоченным пышным обрамлением. Они подошли к новой высокой двери, и граф предложил сыну открыть её. Ощущая, как дрожит его рука, вспоминая давний ночной кошмар, Роман Порфирьевич отворил дверь и… оказался в обыкновенной картинной галерее с высокими потолками.

С двух сторон вдоль стен висели картины, каждый человек на которой стоял в полный рост и выглядели так достоверно, будто живыми они влезали на холст и оставались там во веки. Роман Порфирьевич разглядывал картины с оторопью, дрожа от холода и чувствуя, буквально осязая взгляды этих картин. Вдруг граф повернул голову сына к правому ряду картин и указан на несколько свободных мест на стене.

– Здесь, дорогой мой мальчик, будут висеть и наши портреты, когда придёт время, – разносился голос по высокому залу. – Ты оказался среди наших предков. Вот этот, самый первый автопортрет, нарисовал наш далёкий предок, Иван Воронцов. – Отец указывал на портрет тучного бородатого боярина с левой стороны. Портрет идеально сохранился и казался свежим, будто бы на днях написанным. – Все наши предки продолжили традицию и каждый из наших дедов рисовал портрет незадолго до своей кончины… пойдём ка дальше. Мне есть, что ещё показать.

Наследник пошел за отцом. Остановились у очередной двери. Пока отец искал подходящий ключ в связке ключей, Роман Порфирьевич оглядывал портреты и вдруг остановил взгляд на одном, донельзя знакомом лице. Подростка поразил ужас. Он стоял, чувствуя, как тело заполняется ледяным страхом. На портрете улыбался и смотрел ему в глаза тот самый человек, его предок, что стоял в ту ночь в окне этого зала, смотрел во внутренний двор. На портрете его улыбка была такой же, как тогда, ночью. Вот только взгляд был осмысленным и выражал некую дерзкую мысль.

– Что с тобой? – вдруг разлетелся по залу голос.

– Ничего. – Роман Порфирьевич скрыл от отца испуг и скрыл весьма удачно. Граф кинул взгляд на портрет улыбчивого родственника, вздохнул и открыл дверь.

Их взору открылась тёмная отвесная лестница, уходившая на неимоверную глубину. Порфирий Григорьевич ступил на скользкие ступени, а сын – за ним. Что произошло дальше, и что именно обнаружили граф и его наследник внизу мы узнаем уже позднее, в дневниках Алексея Алексеевича Воронцова, которому предстоял тот же путь в мрачную бездну. Роман же Порфирьевич умолчал о своём путешествии и оговорился лишь о двух важных вещах: первое – в помещении под пристройкой находится часть некой семейной тайны, в которую его посвятил граф, но только часть, а не цельная картина; второе – холод в том помещении был столь гнетущим, что изо рта наследника вырвался пар, и в то же время холод казался очень странным, поскольку в подвале молодой человек не обнаружил следов инея или льда

Роман Порфирьевич был обижен тем, что его интерес не был удовлетворён в полной мере. И по возвращению в дом молодой человек спросил отца, когда он будет достоин этой «великой» тайны (говорил он с иронией, разумеется). Граф обещал, что при достижении двадцати одного года, Роман Порфирьевич узнаёт всю правду целиком и поймёт некоторые странности, происходившие в доме. Спесивый наследник, разумеется, не хотел ждать и приступил к собственноручному изучению истории своего рода. Да, именно с той поры и берёт свое начало его активное увлечение родословной.

Глава 3

Первое прикосновение Роман Порфирьевича к древним книгам, документам и выпискам из метрических книг, хранившемся в семейной библиотеке, можно отнести к тому же году, когда наследник познакомился с картинной галереей его предков.

Одним осенним вечером он проник в большую семейную библиотеку на третьем этаже «хозяйской» части дома. Сделал он это скрытно, в тайне от всех жителей. Так, слушая, как трещат дрова в камине, как шумят деревья за высокими окнами, слыша доносившиеся до него шорохи и скрипы из других комнат, Роман Порфирьевич приступал к изучению самого древнего текста, найденного им под толстым слоем пыли. То была обширная выписка из церковной книги, датируемая примерно 1610 г. Удивительно, что ей удалось сохраниться во времена Смуты и впоследствии, но молодой наследник не нашел средь древнерусских слов и предложений сколько-нибудь значимую информацию. И только старая закладка, уложенная в середине выписки, привела его к первому упоминанию человека по фамилии Воронцов.

«Июль. Седьмого числа сего месяца в семье купца Вранцова был сын рожден Иван Михайлович…»

Чувствуя, как сердце его наполняется азартом первооткрывателя, Роман Порфирьевич вновь обратился к древним церковным книгам, а также к писцовым книгам, написанным более простым языком. Однако, в течении первой ночи, он не открыл для себя ничего нового и так, сидя за столом между стопок книг, и уснул. На следующий день Роман Порфирьевич, обнаруженный старым дворецким, Иван-Иванычем, испугался наказания за самовольный поиск разгадки семейных тайн, но узнал, что его отец снова убыл на внеочередные маневры и не вернётся в поместье по меньшей мере неделю. Оказавшись свободным от цепкого взгляда отца, наследник продолжил изучение книг с новыми силами.

Сведений о купце Воронцове и о его сыне не было ни в одной книге, написанной священниками или писцами помещиков. Второй день изысканий подходил к концу, отсутствие каких-либо сведений о дальних предках изрядно утомили слабую волю графа, и он собирался уходить, как вдруг он наткнулся на неожиданную и весьма объёмную находку. Это был текст челобитной, адресованной напрямую царю Алексею Михайловичу в 1669 г. от некоего помещика Тимофея Золотника, в которой он весьма подробно и долго излагал свои претензии к другому помещику, Ивану Михайловичу Воронцову. Тут глаза наследника полезли на лоб – он каким-то образом упустил историю награждения купца Ивана Воронцова титулом. Списав досадный промах на простейшее отсутствие подобных сведений в библиотеке, Роман Порфирьевич взялся за текст, в котором разобрал большую часть написанного.

Помещик жаловался царю, что по ночам со стороны поместья Воронцова доносятся невразумительные, громкие звуки, похожие на вопли животных. Понять их происхождение самостоятельно он не сумел, поскольку поместье находится в очень заболоченном, лесистом районе, почти в глухомани и подобраться к нему можно лишь по одной дороге, ведущей вдоль топкого болота, но и оно охраняется отрядом стрельцов-дезертиров, нанятых Воронцовым для охраны. Но больше всего его беспокоят другие странности, наводящее на кое-какие мысли. В последние полгода, пока слышатся крики, у Золотника начал пропадать скот. Сначала несколько коз, затем коровы. Утерянного скота было немного – их утрату списывали на стаи волков, бродивших по окольным лесам, но совсем недавно (то есть в мае 1669 г.) пропал бесследно целый табун его лошадей. Пропал вместе с казаками, охранявшими их. И затем, в ту же ночь, что были утеряны лошади, со стороны поместья Воронцова доносились душераздирающие вопли и ржание лошадей. Помещик считает, что Иван Воронцов использует его скот в своих целях, суть которых ему не ясна и противна. Так и написал, «противна». Золотник упрашивал царя повлиять на Воронцова и заставить последнего расплатиться за угнанный скот и объяснить происхождение чудовищных звуков.

На том текст и закончился, и Роман Порфирьевич, одолеваемый чарующим любопытством, принялся за новые поиски. Результат не заставил себя ждать. Уже через месяц заинтересованный государь решил спор: в указе, переписанным для Золотника и Воронцова, царь постановил вернуть утраченное имущество, вернуть стрельцов на государеву службу и потребовал от Воронцова объясниться – что происходит в пределах его вотчины. На том текст и кончился.

Но никакого ответа не последовало.

В течении двух лет ни одна книга или указ не упоминали о существовании помещика Воронцова. Ближе к полуночи, когда над окнами библиотеки светила яркая полная луна, Роман Порфирьевич думал оставить своё дело и уйти в свои покои, как вдруг, при описании походов восставших казаков Степана Разина неким царским писарем, он вдруг прочёл прелюбопытную заметку, сказанную вскользь, неохотно и с явным искажением правды. Заметка гласила, что небольшой отряд казаков под предводительством некоего атамана Брагаренко в количестве ста голов вышел к поместьям двух помещиков близ города Муром, «где и сгинул без следа не то в блатах ни то реках буйных, ибо никто больше нигде не видывал не слыхивал ничего об этих казаках»

Тут-то Роман Порфирьевич понял, что не сможет продвинуться дальше, пока не узнает о судьбе отряда бравых казаков, пропавших именно в тех местах, где располагались вотчины враждовавших помещиков три года спустя после истории о воплях, доносившихся со стороны поместья Ивана Воронцова. Он ухватился за эту историю ещё и потому, что о походах других отрядов казаков рассказывалось подробно и описания их поражений были полными и не лишенными красочных эпитетов. Заметка о пробравшихся мимо царских полков отряде, погибшем при невыясненных обстоятельствах, показалась молодому исследователю занятной, и он решил взяться за дело на следующий день со свежей головой.

Но к его огромному разочарованию, следующий день не принёс юному исследователю открытий. Роман Порфирьевич проштудировал весь материал, касающийся последней четверти семнадцатого столетия, но не нашел вообще никаких упоминаний о своих предках. Первая запись, сделанная неким путешественником-монахом, датировалась 1756 г., когда Россия уже успела стать империей. Эта запись заинтересовала его не меньше других, поскольку начиналась такими словами: «о сатанинских обрядах кои видели мы последнего дня апреля сего года на брегу реки Оки близ града Муром…» – прежде, чем приступать к исследованию этой плохо сохранившейся записи, потерявшей некоторые слова и целые предложения, наследник дома Воронцовых решил разузнать больше о городе, так часто упоминаемом в записях. О Муроме, расположенном не так далеко, в нескольких десятках вёрст от поместья. И он правильно понял, что историю многих окрестных городов гораздо проще изучать в больших столичных библиотеках и архивах, куда стекалась вся сама полезная и «неугодная» информация.

Гонимый исследовательским пылом и оказавшийся на пороге открытия, молодой человек приказал готовить лошадей к отъезду в столицу, находящуюся в дне пути, и строго запретил слугам хоть как-то упоминать об этой поездке. Сведения о том, что он вообще был там и на какие невероятные документы наткнулся были приведены Алексеем Алексеевичем Воронцовым, записавший их по памяти уже после исчезновения графа Воронцова из больницы…

Его поездка в Москву началась спустя день и должна была уложиться как раз до возвращения Порфирия Григорьевича с манёвров. Наследнику снарядили тройку лошадей и добрую карету. Вёз его старый ямщик, появившийся во дворе графа Воронцова почти сразу после смерти деда нынешнего наследника. Хоть ямщик был и стар, но всё ещё твёрд умом и вполне надёжен. Роман Порфирьевич отправился в дождливый сумрачный день в дальний путь, не первый и не последний в его короткой и странной жизни.

Прибыв в город, Роман Порфирьевич поселился в каморке дома госпожи Амелии Людвиговны, потомственной русской немки, чьи предки поселились в златоглавой ещё во времена Екатерины Великой. Наследник был знаком с ней, потому что с ней был знаком его отец по каким-то давним студенческим годам. Ему досталась каморка, потому что приезд его был неожиданным – в другом случае хозяйка, знавшая характер будущего графа, «обеспокоились бы о надлежащих покоях», но Романа Порфирьевича всё устраивало. Иногда его эгоизм отходил на второй план. Особенно, когда требовалось утолить нужды любопытного характера.

Первым его пунктом стала большая библиотека Румянцевского музея в доме Пашкова на Воздвиженке. Он прибыл ранним утром, когда изморось туманом покрывала столицу и окутывала макушку усадьбы мокрым туманом. Роман Порфирьевич стоял посреди улицы в полном одиночестве и смотрел в яркие, скрываемые лёгкой влажной дымкой, окна.

Его встретил хранитель музея, старенький угрюмый человек, заранее осведомлённый о прибытии наследника видного графа. Он проводил его по комнатам с высокими потолками и скользким паркетом. Но юноша ничем не заинтересовался – он пришел в музей исключительно ради огромного фонда, собираемого со всех уголков Москвы и окружных городов. Хранитель раскланялся, когда услышал нетерпеливый тон подростка и пригласил его в главный фонд. Роман Порфирьевич очутился в длинном мрачном помещении с высокими стеллажами, забитыми книгами, в котором пахло пылью. Стеллажи простирались из одного конца помещения и уходили в другой, не освещенный угол зала. Хранитель объяснил, как следует обращаться с книгами, какую ответственность за них несёт граф и проч., и проч. Выслушав его вполуха, Роман Порфирьевич направился вдоль стеллажей прямиком к тем годам, когда Россия ещё не была империей и знала лишь второго царя из новой династии Романовых.

Но к концу дня, одурманенный пыльными миазмами наследник глубоко разочаровался в своих изысканиях. Среди тысяч книг, аккуратно собранных по годам, он не нашел тех, которые бы каким-либо образом касались истории Мурома в годы восстания Степана Разина. Не было вообще никаких упоминаний о мятежниках за 1671 г., пропавших близ города, ни упоминаний о споре помещика Золотника и Воронцова, ничего, что могло бы пролить свет на историю семьи молодого человека.

Так и закончился его первый день в осенней Москве.

На второй день поиски снова не принесли никаких плодов, и Роман Порфирьевич решил, что вся его затея провалилась. Холод на улице и сырость в каморке немецкой хозяйке надоели ему, и наследник решил, что закроет второй пункт своей поездки и при любом исходе покинет бывшую столицу на следующий же день, чтобы успеть к возвращению отца.

Этим вторым пунктом стал Московский губернский архив старых дел и один из его фондов в Никольской башне Московского Кремля. Никто бы так просто не пропустил юношу к фондам, так что ему, предприимчивому спесивому человеку, пришлось обратиться к самому князю Сергею Александровичу, генерал-губернатору Москвы, знававшего его отца по общим фабричным делам. Подробности той встречи история умалчивает, поскольку, возможно, молодой человек не добрался до самого князя, но так или иначе, доступ к фонду Роман Порфирьевич всё-таки получил.

Тем же вечером он был в полуразрушенной Никольской башне. Хранитель также провёл краткий экскурс, который мало интересовал подростка, и допустил его к работе с книгами. Молодой наследник сидел в старинном зале башни, где потолки и стены были украшены в старорусском стиле, но большая часть которых была изрядна обрушена и покрывалась трещинами. Из узких-окон бойниц почти не поступал свет и потому юноша, будто монах, сидел в окружении старых книг под светом тусклой керосиновой лампы.

На сей раз его изыскания оказались куда более плодовитыми. Роман Порфирьевич довольно быстро отыскал документы, церковные книги и некоторые дневники за 1671 г. Там, среди множества не интересующих его сведений о восстаниях крестьян и внешней политике, в одном из больших сводов документов, составленных для царя, нашелся длинный пересказ письма, написанного неким голландцем, волею судьбы ставшим свидетелем событий странных и противоестественных, произошедших летом 1671 г. близ Мурома!

Роман Порфирьевич, не веря своему счастью, огляделся по сторонам. Поблизости никого не было: хранитель сидел в соседнем помещении. А за окном тем временем сгущалась вечерняя тьма… Набравшись смелости, граф взялся за изучения пересказа. Выяснилось, что письмо было изъято у голландца осенью того же года и отобрано у него для уничтожения, но перед этим, по личному поручению царя, текст следовало переписать и сохранить для его библиотеки. Переписчик, оставшийся неизвестным, в самом начале указывает, что не верил бы «немцу», поскольку он иноверец, а иноверцам ни в коем случае верить нельзя. Тем не менее автор не может пойти против воли царя, заинтересованного в произошедшем, и не может не переписать письмо (позднее Роман Порфирьевич понял, что это была, скорее, дневниковая запись для личного пользования) слово в слово. Не веря своему счастью, Роман Порфирьевич принялся за чтение, не видя, как тускнеет огонь в его лампе.

Глава 4

Письмо, переписанное Романом Порфирьевичем в тот же вечер, дано в кратком пересказе и выполнено на современный манер.

Иноземец, имя которого намеренно не упоминается у переписчика, был голландцем, обосновавшимся в Москве в ту пору, когда она была столицей и голландцы с англичанами господствовали на внутренних рынках как «Московии», так и многих других стран. Тот голландец, человек средних лет, но при этом консерватор поболе многих стариков, хорошо знал русский язык и был почитаемым гостем во всех купеческих и боярских домах столицы и окрестных городов даже несмотря на то, что зачастую эти же купцы и чиновники смеялись над голландцем, да и над всеми европейцами в целом. Голландец это замечал, но не придавал значения, считая, что это не более чем проявление комплексов провинциалов, сочетавшее в себе подхалимство, зависть и ненависть.

Но понемногу жизнь среди наших людей стала утомлять иноземца. Он хотел бы вернуться домой, однако, не мог вернуться по той простой причине, что не заработал столько, сколько ему требовалось (мимоходом говорится, что голландец мечтал о собственной галере), поэтому, будучи человеком широких интересов, способных принести прибыль, голландец посетил все ремесленные центры, прилегавшие к столице. Кроме всех прочих городов, в последнюю очередь посетил он и Муром, центр оружейного производства. Голландец, пришедший в восторг от некоторых саблей, заказал себе именную и, пока местные кузницы трудились для него, голландец решил обосноваться в городе.

Он успел обзавестись некоторыми связями, нашел себе приличное жильё у боярина П-ва и открыл на местной ярмарке лавчонку с ювелирными изделиями. Вскоре о предприимчивом голландце узнал местный воевода, который сразу же пригласил гостя к себе на ужин. Голландец пришел, был встречен хлебом-солью и приглашен за длинный, богатый стол, но вскоре он понял, что был для воеводы и его бояр чем-то по типу циркового медведя, говорившем на человечьем языке. Он делал вид, что не понимает острот и глупых шуток в свою сторону и под закат собирался было уходить, как вдруг из пустой болтовни, нить которой он давно потерял, донёсся до него один тезис, вызвавший в нём некоторый интерес.

Как-то невольно, окольными путями, речь между двумя незнакомыми голландцу боярами зашла о западном образе жизни и о том, что даже здесь, в глухомани, нашелся приверженец западных традиций и образа жизни! Голландец сразу включился в их разговор и слушал о неком барине, чьё поместье странного вида расположилось прямо посреди болот и лесов близ приграничной реки. Говорили, будто у него не дом, а настоящий замок, что живут в нём странные разноголосые люди и разносились оттуда иногда странные, невразумительные голоса, разлетающиеся по ветру на много вёрст. Заинтригованный голландец вступил в разговор, стараясь выяснить, что в том барине такого «западного». Ему объяснили, что тот много раз бывал за границей, хорошо знает немецкий язык и, кроме того, построил свой дом в «ихнем» стиле и ни единой иконы в доме не хранит. После этих слов чиновники перекрестились и зареклись не упоминать больше о странном барине. Голландец только и вызнал, где находится его поместье, после чего никто за столом не говорил о нём.

В ту ночь голландец почти не спал и думал о затерянном в лесах доме без икон, в котором властвует боярин-западник. Изрядно тосковавший по всему западному, по родному немецкому языку (его мать была немкой, отец – голландцем), он решился вдруг посетить поместье барина.

На следующий день иноземец снова явился к воеводе и попросил, чтобы тот предупредил боярина-западника о своём визите. От него же голландец узнал имя боярина. Иван Михайлович Воронцов.

(на этом месте Роман Порфирьевич сделал первую свою ремарку. “Вот оно!” – гласила радостная, дважды подчёркнутая фраза)

Прождав сутки, голландец получил разрешение боярина Воронцова на посещение его дома – тот рад был встрече с человеком западной культуры, – но потребовал, чтобы он прибыл не позднее заката. Доставивший письмо посыльный, грязный испуганный подросток лет пятнадцати, не смог объяснить просьбу боярина и убежал. Решив свои дела и закрыв лавку, вызнав о своей сабле, которую вот-вот должны были сделать, иноземец собрал небольшие пожитки для житья, вскочил на лошадь, и помчался наперегонки с заходящим солнцем к дому Воронцова.

Несмотря на то, что молодой посыльный барина дал голландцу подробную схему маршрута, иноземец быстро заблудился средь одинаковых лесов, лугов и болот. Только когда солнце уже коснулось вершин елей на далёком востоке, голландец вышел к узкой дороге меж густых тёмных елей. Он направился дальше. Лес и не проходимая топь по обеим сторонам дороги вызывали в полумраке странные образы и жуткие воспоминания о древних славянских легендах о леших, кикиморах и водяных. Казалось, эти места, с мёртвыми деревьями, тёмной водой и мерзкой тиной, были домом для древних чудовищ, затаившихся в глубине болот. Наконец, впереди показались тусклые огни, чей свет рассеивался во влажной дымке. Приблизившись к ним, голландец увидел ворота и длинный, разрезающий лес частокол, уходивший во тьму. Под воротами стояли стрельцы, бородатые неотёсанные мужики с теми же испуганными глазами, которые иноземец приметил у молодого посланника. Стрельцы остановили его, голландец показал грамоту от боярина Воронцова, и охранники, переглянувшись, открыли перед ним ворота.

В этот самый миг последний тусклый луч солнца, проглядывавший сквозь облезшие ветки елей, скрылся за горизонтом.

За воротами раскинулась деревня, окруженная светом факелов. Никакого замка голландец не разглядел. Он направился вдоль главной улицы, не замечая ни людей, ни животных. Его кобыла занервничала, замотала головой и остановилась посреди улицы. Голландец дёрнул вожжи, но лошадь не двинулась с места. Тогда иноземец слез и потянул животное за собой, но и таким образом лошадь не шевельнулась. Смущённый произошедшим, голландец бросил уздцы и пошел вдоль домов к чёрному силуэту высокого дома.

Оказалось, что все слова о странности особняка Воронцова были преуменьшены. Дом был сделан из тёмного материала, что позволяло дому скрываться в ночной мгле. Голландец разглядел только стены под дрожащим светом факелов. Дом, словно древний замок, был окружен глубоким рвом с тёмной болотной водой. Перед воротами лежал подъёмный мост. Ещё иностранец успел отметить жуткую тишину: не слышалось пение ночных птиц или треск веток. В ночи раздавался только мерный треск факелов.

Вдруг, все его размышления прервал скрежет открывающихся ворот. Они поднялись, и голландец увидел высокую тучную фигуру, стоявшую под светом восходящей луны. Стояла тишина, которую иноземец, почему-то, боялся нарушить. Фигура стояла молча и неподвижно. Тогда-то иноземец и решил сделать первый шаг:

– Доброй ночи, – говорил он с акцентом (в тексте, очевидно, он специально ставил ударения в тех местах, где делал ошибки в речи, чтобы позднее их исправить). – Мне жаль, что я не сумель выполнить вашу просбу…

Но не договорил он до конца свою мысль, как высокая фигура развернулась и направилась вглубь двора. Иноземец, оглянувшись, понял, что деваться ему некуда и зашагал вслед боярину. Оказавшись под длинным арочным тоннелем, ведущим в «замок», он услышал, как позади работают механизмы закрывающихся ворот.

Стуча каблуками по гранитному покрытию двора, голландец вышел к высокому работающему фонтану. Тёмная вода лилась с его вершины и скапливалась в бассейне. Иноземец огляделся, и под светом луны разглядел вытянутые окна-бойницы, смотревшие на него из чёрных стен. Вдруг прогремел тяжелый кашель, разнёсшийся по квадратному двору. Голландец обернулся и увидел ту же самую фигуру, но уже у дверей, ведущих в дом.

Он следовал за хозяином дома по гранитным ступеням винтовой лестницы, ведущей в одну из башен «замка» и никак не мог разглядеть лицо высокого барина.

– Вы прибыли не в самое подходящее время суток… – гремел бас Воронцова, говоривший на чистом немецком.

– Прошу меня простить, ваше сиятельство, заблудился средь лесов. – Голландец заметно нервничал и чувствовал, что жалеет о прибытии в жуткий чёрный особняк.

– Я понимаю вас…

Наконец, они оказались в просторной комнате, где стояла кровать с высоким балдахином, сделанная подстать европейскому стилю.

– Это ваши покои… – проговорил барин, подошедший к окну-бойнице. – Располагайтесь. Завтра мы обсудим с вами последние новости мятежа казака Разина…

Он глубоко и тяжело дышал, будто бы с трудом. Голландец вошел в покои и осмотрелся получше. Не находя чего бы то ни было странного и чувствуя себя почти как дома, в Европе, он в некоторой степени успокоился и отвлёкся. В тот же миг, когда он зажег лампу близ полок со старинными книгами на немецком и французских языках, двери в его покои закрылась, и голландец обнаружил, что хозяин дома сбежал.

Тут же он понял, что так и не увидел лицо барина.

Как бы иноземец не хотел уснуть в ту ночь, он не сумел этого сделать. Он лежал на кровати и слушал, как гуляет под потолком ветер, как скрепят доски на чердаке и как сквозняк производил странные звуки, гуляющие по винтовой лестнице, чертовски похожие на шаркающие шаги. Ко всему прочему, приходилось терпеть мерзкий, проникающий сквозь толстые одеяла, холод.

Но по какому-то невероятному совпадению, все звуки, и холод, и ветер, всё это прогнал первый же луч восходящего солнца. Голландец встал, подошел к окну и разглядел под ним оживающую в туманной дымке деревню. Из печных труб вырывался свежий дымок, а белую гладь тумана рассекали проснувшиеся жители, которых иноземец вчера не видел. Свою лошадь, на том месте, где она была, он не разглядел.

Раздался стук в дверь и бодрый голос, который не был иностранцем узнан.

– Дорогой мой гость, открывайте! – звучал веселый мужской голос, говоривший на немецком.

Голландец открыл дверь и увидел улыбчивого высокого барина с румяными щеками и голубыми глазами, с ухоженной щетиной и белыми прямыми зубами. На нем сидел длинный расписной подпоясанный кафтан с отворотами на рукавах и воротником, открытым на груди. Рукава же его кафтана почти доставали до тёмного холодного пола.

– Здравствуй, гость мой заграничный! – Воронцов сжал руки изумлённого голландца выше локтей. – Ну наконец-то с кем-то поговорю по душам!

– Мы вчера с вами… – начал было голландец, как вдруг барин его перебил:

– Всё знаю! Всё знаю, дорогой мой, не обращай внимание! Это моя куриная слепота и нервозность голову дурит! Злой я и желчный по ночам! Забудь и пожалуй за мной к столу!

Они спустились в главные помещения замка. Голландец, пока шел за болтливым барином, примечал высокие арочные своды коридоров, европейские картины, сделанные подражателями Босха, Рембрандта и религиозных сюжетов Рафаэля.

Когда они зашли в столовую, голландец ещё более убедился, что оказался в типичном немецком замке Богемии. Вдоль длинной столовой стояли доспехи рыцарей Тевтонского ордена, старые доспехи русских воинов и польских крылатых гусар. Стулья, камин, люстра, почти каждая мелочь в зале имели готическую роспись и острые шпили. Казалось, боярин Воронцов был даже не любителем, а ревностным фанатиком готической западной архитектуры. И, кроме всего прочего, иноземец действительно до сих пор не увидел ни одной православной иконы.

Наконец сели и заговорили.

Болтали о пустяках, связанных с восстанием Степана Разина, о бесконечных войнах в Европе, о торговле, о Новом Свете, и прочих вещах, которые Роман Порфирьевич не удостоил упоминания, поскольку его заинтересовал иной момент. Голландец писал, что был поражен, узнав, что барину не так давно исполнился шестьдесят один год. Зная, как выглядят в этом возрасте другие русские (и не только русские) люди, он спросил у моложавого барина, как ему удается поддерживать молодость. Тот, смеясь, ответил просто: лесной воздух, несметное богатство и почти полное затворничество.

Позавтракав, Воронцов сообщил, что лошадь голландца оставлена в конюшне, а его вещи перенесены в башню. Иноземец поблагодарил Воронцова и сказал, что не задержится у него надолго. Воронцов сделал вид, что этот факт его расстроил, но иностранец видел, что боярин лукавит.

Оказавшись на улице, перед лицом тёмного особняка Воронцова, голландец немало удивился, увидев, что готический стиль перемешан с русским зодчеством. Высокие шпили особняка, торчащие вдоль всей крыши, словно зубцы короны, увенчивали крошечные чёрные «луковицы» и перевёрнутые кресты на них, которые голландец сразу отнёс к распятию святого Петра. Но такого рода кресты он не видывал ни в Европе, ни в Новом Свете, ни в России. Стены украшала роспись, свойственная новым русским каменным теремам, но, в отличие от других представителей русского зодчества, в особняке боярина Воронцова не нашлось никаких ярких красок. Только тёмный камень, будто бы специально покрашенный в чёрную краску.

Оставив размышления о странном доме, в котором окна-бойницы были как с внешней, так и с внутренней стороны замка (будто барин думал, что придётся держать оборону против врага, который вдруг окажется внутри его двора), голландец направился вдоль деревушки, окружавшей ров перед «замком». Люди никак не смутили иноземца. Типичные крестьяне, находившиеся в рабском положении, они работали на участках, обрабатывали землю и даже будто бы не удивлялись иноземному гостю.

Голландец вернулся в дом и посетил добротную конюшню, поднялся в свои покои в одной из двух массивных башен, расположенных в задней части дома. Там он изучил книги боярина, показавшиеся ему совершенно неинтересными и будто бы случайно собранными (например, Августин Блаженный, Вергилий и алхимик Бореллий стояли в одном ряду). Ближе к вечеру иноземец увидел на горизонте огромную чёрную тучу, приближавшуюся к тёмному дому Воронцова, и начал собираться к ужину.

В столовой он и боярин Воронцов снова радовали друг друга длительной беседой, но вдруг, когда слуги (какие-то странные узкоглазые люди с красными лицами, которых иноземец никогда не видел) зажгли свечи, боярин вдруг прервал трапезу.

– Простите меня, дорогой, но я вынужден просить вас не выходить из своих покоев до тех пор, пока не взойдёт солнце. Не удивляйтесь. Жизнь среди болот с одной стороны приятна, но с другой – имеет свои трудности. Одной такой трудностью являются болотные миазмы, выделяющиеся ночью, в пору влажную и тёмную. Миазмы заполняют первый этаж и могут проникнуть на второй, поэтому наши с вами покои расположены в верхушках двух башен.

Голландец удивился, потому что в прошлую ночь никаких миазмов не ощутил.

– Ибо не имеют они запаха, – сказал боярин с улыбкой. – Я провёл вас в покои очень быстро, вы не успели их ощутить.

Иностранец почтительно кивнул и решил поверить барину на слово.

В ту ночь он спал, не замечая ни холода, ни ветра.

И даже шорохи на лестнице и скрип дверей не потревожили его сон.

Проснувшись, голландец услышал барабанящий по холодному камню ливень. Он был такой силы, что иноземец невольно вспомнил о ливнях, заливавших луга близ Нила. Но переведя взгляд на дверь своей комнаты, голландец сразу забыл о дожде. Потому дверь была открыта нараспашку.

А он ведь запирал её на массивный засов.

Он быстро собрал свои вещи, намереваясь покинуть хозяина, не уважающего личные границы гостя. Но собрав немногочисленный скарб свой в сумку, голландец понял, что первым дело заставит Воронцова объясниться, как это подобает дворянину западного образца. Потому первым делом он направился на поиски хозяина.

Но он не нашел его. Не нашел в пустующей столовой, не нашел в пустующем кабинете. Не нашел и в огромной библиотеке, где висел чей-то портрет (какого-то то барина с седыми волосами и бородой, нижняя часть которого отсутствовала, потому как сгорела – голландец не успел задаться вопросом, зачем оставлять испорченный портрет). Наконец, он вышел на улицу, под грозный ливень.

Люди в деревне метались, бегали и роптали. В содержание их речей иноземец не вдавался. Он шел к стрельцам, охранявшим ворота.

– Где его сиятельство боярин Воронцов?! – перекрикивал он дождь.

– На дороге через болота они! – кричал в ответ молодой стрелец.

– Что там делает?!

– Пытаются дамбу сдерживать! А слуги им помочь пытаются!

– Дамбу?! Какую такую дамбу?!

– А что болоту не даёт дорогу затопить! Дорога ж ведь в низине! Её и топит постоянно! Я так тебе скажу, немец, что не получится у них даже с божьей помощью! Ишь, как небеса разверзлись!

Они посмотрели в почерневшее небо.

Барин вернулся только под вечер и встретил голландца в столовой. Иноземец изрядно устал, сидел за столом, стуча по нему пальцами и заметно нервничал. Барин, всё также смеясь и шутя, рассказал о прорыве дамбы и о том, что никто уж не сможет покинуть поместье до тех пор, пока болото не иссохнет.

Но голландца мало интересовали эти подробности. Выслушав Воронцова, он сразу обвинил его в посягательстве на личную жизнь, рассказал про открытую дверь в его покои, на что смеющийся барин ответил, что его сиятельству иноземцу показалось, что на самом деле он просто не закрыл засов надлежащим образом, и сквозняк, гуляющий по особняку, просто отворил его. Голландцу не понравились эти объяснения, и он потребовал, чтоб кого-нибудь позвали на помощь из других деревень для восстановления дамбы. Воронцов, подшучивая, рассказал, что поблизости есть только старое заброшенное поместье его конкурента и врага, давно уж погибшего.

(здесь Роман Порфирьевич поставил в пересказе восклицательные знаки)

Закончил свою речь барин тем, что перебраться можно будет только на плоту, который для его сиятельства голландца будет готов уже к завтрашнему рассвету. Иноземец фыркнул, но ничего не ответил. Так, в полной тишине, они и просидели до заката.

Оказавшись в своей комнате, голландец трижды проверил прочность засова и, убедившись, что он прочен, лёг в кровать под дрожащим светом свеч. Иноземец, несмотря на то что веки его слипались, а уставшее тело жаждало сна, решил не сомкнуть глаз, чтобы поймать наглого хозяина с поличным, если он вновь проникнет в комнату.