Приключения бога. Книга четвертая. Бремя бессмертия бесплатное чтение

Глава 1: Божественная Скука

Тишина в его покоях была настолько идеальной, что её можно было разливать по сосудам и продавать в космопортах как «Абсолютный Покой, Версия 2.0». Сайрен стоял у панорамного окна, в позе, которую древние скульпторы назвали бы «Мыслитель», а он сам мысленно окрестил «Позой Вселенской Ипохондрии». Его тело – самое передовое, самое дорогое, самое бессмертное творение технобогов Цитадели Олимп – не требовало ни движения, ни отдыха. Оно просто было. И в этом «бытии» заключалась вся бездонная глубина его проклятия.

За стеклом, толщиной с броню легкого крейсера, кипела жизнь. Столица технобогов была ослепительным калейдоскопом, сияющим ядовито-неоновым раком. Тысячи кораблей прочерчивали неумолимые геометрические траектории в переполненном небе, словно кровяные тельца в артериях гигантского механического бога. Голографические билборды размером с астероид рекламировали последние модели нейроинтерфейсов, генетические апгрейды «для истинных ценителей эстетики» и туры в квазарные туманности. Всё двигалось, всё гудело, всё стремилось куда-то с постыдной, по мнению Сайрена, целеустремленностью. Он смотрел на этот хаотичный порядок и чувствовал лишь одно – скуку. Вселенскую, тотальную, костную скуку.

Его взгляд скользнул от живого, дышащего метрополиса к призрачным мирам, парившим в воздухе его залы. Десятки голографических окон, активированных легким движением нейронной сети, висели в полумраке, как призраки на нитях. В каждом – запись. В каждом – провал. Его личный «хит-парад величайших неудач», как язвительно назвала бы это Стелла, будь она здесь.

Вот одно из окон. Бескрайнее море раскаленного докрасна песка, усеянное осколками гигантских стеклянных сфер. «Стеклянные Пустыни». Он помнил запах этого места – запах расплавленного кремния и горячей пыли. Помнил тихий, ритмичный гул миллионов существ, катящих свои хрупкие солнца по проложенным веками маршрутам. Он хотел дать им вечный источник света, освободить от рабства ритуала. А вместо этого выпустил на волю подземного демона, «Темного Скарабея», чьи щупальца из плоти и тени принялись пожирать цивилизацию, которую он поклялся возвысить. Он стал для них богом-воителем, сражался в эпических битвах, которые сам же и спровоцировал. И победил. Оставив после себя лишь тишину, руины и вопрос: а был ли в этом хоть какой-то смысл?

Его пальцы, идеальные копии биологических, только в тысячу раз прочнее и точнее, непроизвольно сжались. Он перевел взгляд на другое окно. Замерзший город, погребенный под двуцветным пеплом двух лун. «Мир Двух Лун». Там был свой особый холод – не просто отсутствие тепла, а леденящая душу метафизическая стужа вечной вражды. Он явился к ним в момент Великого Затмения, когда их боги-соперники на небе становились равны. Объявил себя Богом Равновесия. Казалось, такая элегантная идея. Примирить, объединить. Он ожидал благодарности, ожидал, что его мудрость оценят.

Вместо этого касты, поклонявшиеся разным лунам, сочли его угрозой своему божественному порядку. Обе. Он стал самой желанной мишенью в истории их вражды. Война, которую он надеялся остановить, разгорелась с новой силой – теперь уже за право уничтожить его. Он улетел, оставив их замораживать друг друга в ледяных гробницах своих городов, так и не поняв, что их равновесие было хрупким паритетом страха, а не гармонии.

– Прекрасная работа, мессия, – тихо прошептал он сам себе, и его голос, откалиброванный для внушительных речей и божественных повелений, прозвучал непривычно хрипло. – Ты несешь свет – получаешь чудовище. Несешь мир – получаешь войну. Что же дальше? Принесешь бессмертие и получишь вымершую планету?

Третий проектор показывал «Песнь Теней». Улицы города были пусты. Не из-за войны или катастрофы, а из-за горькой, вывернутой наизнанку правды. Он нашел их священную реликвию, Кристалл Предков, и с помощью своих технологий извлек из него подлинную историю. Не божественное дарование, а банальная технологическая авария. Никто не был избран. Никто не был прав. Война, длившаяся поколения, оказалась бессмысленной.

И что же? Мир воцарился. Да. Тот самый мир, на который он рассчитывал. Но это был мир опустошенных душ, мир, лишенный фундамента. Он отнял у них их миф, их опору, их идентичность. Он дал им истину, а они, увидев свое ничтожество в ее холодном свете, просто… разошлись по домам. Перестали рожать детей. Перестали строить. Перестали верить. Мир, но мир-призрак, мир-памятник его собственному высокомерию.

– Иногда ложь, скрепляющая общество, полезнее горькой правды, – цитировал он сам себя, и в этой фразе не было ни капли удовлетворения от верного вывода. Была лишь горечь осознания, что он пришел к этой мудрости ценой уничтожения целой культуры. Дороговатое образование, даже для технобога.

Он отвернулся от проекций. Его апартаменты были стерильны, как операционная в самом дорогом госпитале Цитадели. Ни пылинки, ни лишней молекулы в воздухе. Все поверхности были идеально гладкими, линии – безупречно прямыми. Здесь не было ни картин, ни сувениров, ни безделушек. Только функциональность и пустота. Единственным его «хобби», если это можно так назвать, было коллекционирование собственных провалов. Это был не мазохизм. Скорее, попытка найти в этом хаосе последствий какую-то закономерность, алгоритм, который позволил бы предсказать результат. Пока безуспешно. Единственный алгоритм, который он вывел, звучал так: «Любое мое действие, каким бы благородным оно ни было, приводит к катастрофе».

Бессмертие. Сила, способная двигать горы одним усилием мысли. Интеллект, способный просчитывать вероятностные ветки на столетия вперед. Он мог бы править галактикой. Мог бы стать императором, божеством для самого Олимпа. Но к чему? Он уже видел, чем заканчиваются такие игры. Власть была таким же скучным и бессмысленным занятием, как и все остальное. Ему было нужно нечто большее. Нужен был вызов. Нужен был смысл.

И он нашел его в самых темных, самых отсталых уголках галактики. Спускаться к мирам, едва вышедшим из пещер, и являться им в сиянии своих технологий. Дарить им «чудеса». Становиться их богом. Это было… интересно. По крайней мере, первое время. Адреналин от того, как примитивные существа падают ниц перед твоим величием. Удовольствие от того, как ты, одним словом, меняешь ход их истории. Это была сложная, многоуровневая игра, где он был и игроком, и божеством, и создателем правил.

Но и эта игра быстро наскучила. Она свелась к одному и тому же циклу: явление, поклонение, неожиданные последствия, катастрофа, отступление. Он менял декорации – пустыни на ледники, культы скарабеев на культы лун, – но сценарий был удивительно похож. Он стал богом-неудачником, вечным странником, сеющим за собой не чудеса, а пепелища.

Он снова посмотрел на свое отражение, смутно угадывающееся в идеальной поверхности, стекла. Лицо, которое не старело тысячелетиями. Глаза, которые видели рождение и смерть звезд. Тело, которое не знало ни боли, ни усталости. Бессмертный. Всесильный. Бесцельный.

– Что будешь делать, когда достигнешь всего? – тихо спросил он у своего отражения. – Ответ прост. Будешь скучать.

И в этот момент, когда тишина достигла своей максимальной, почти физически давящей плотности, ее разорвал звук.

Резкий, пронзительный, лишенный всякой музыкальности сигнал тревоги врезался в слух, словно шип кинетического дротика. Он не был громким – его передовые аудиодатчики отфильтровали бы любой дискомфортный для органического уха звук. Но он был… чужеродным. Неправильным. Это был не сигнал входящего сообщения, не оповещение из центра управления Цитаделью, не напоминание о плановом техобслуживании.

Это был сигнал несанкционированного доступа.

Сайрен замер. Его внутренние системы, работающие на скоростях, близких к световым, уже проанализировали источник. Личный, зашифрованный на квантовом уровне портал. Его черный ход. Его единственная по-настоящему частная связь с внешней вселенной, ключ от которой был только у него. И, теоретически, у Стеллы, но он менял протоколы после каждого ее визита на всякий случай.

Мысленный приказ – и голографические окна с его провалами мгновенно погасли, растворившись в воздухе. Его поза из задумчивой мгновенно сменилась на боевую готовность. Мышцы, хоть и были синтетическими, напряглись, готовые к взрывному действию. Адреналиновые аналоги заполнили его систему, обострив восприятие до предела. Скука, еще секунду назад казавшаяся вечной и незыблемой, испарилась, как капля воды на раскаленной плите звездолета.

Кто? Рейдеры? Маловероятно – пробиться сквозь оборону Олимпа было все равно что украсть зуб у спящего дракона. Конкуренты-технобоги? Возможно. У него было достаточно врагов, позавидовавших его «телу» или его… хобби. Или, что было хуже всего, это были последствия одного из его «богохульных проектов». Может, кто-то из его разочарованных «паств» нашел способ дотянуться до него?

Он медленно повернулся от окна, его взгляд уставился на пустующую зону в центре покоев, где обычно материализовался портал. Воздух в этой зоне начал вибрировать, искриться крошечными статическими разрядами. Запах озона, редкий и диковинный в стерильной атмосфере его апартаментов, ударил в обонятельные рецепторы.

Сайрен принял решение. Он не стал активировать системы защиты покоев – это могло привлечь внимание службы безопасности Цитадели, а ему сейчас меньше всего хотелось объясняться. Он не стал вызывать оружие – пока что это было нарушением его личного пространства, а не атакой.

Он просто приготовился. Его «Хронометр», браслет на запястье, казавшийся простым украшением из матового металла, был готов к активации за доли наносекунды. Он мог замедлить время, создать голограмму, телепортировать незваного гостя в вакуум на орбите или просто разобрать его на атомы.

Тишина снова воцарилась в комнате, звенящей, как натянутая тетива. Сигнал тревоги смолк, но его эхо еще висело в воздухе. Сайрен стоял, неподвижный, как изваяние, и наблюдал. Его разум, еще секунду назад тонувший в трясине экзистенциальной тоски, теперь был чистым, острым и безжалостным инструментом.

Портал с шипением разверзся в центре комнаты – не привычным голубым сиянием санкционированного перехода, а ядовито-зеленым, тревожным проблеском взломанной системы. Из вихря света и искаженного пространства начала проступать фигура.

Скука кончилась. Началось нечто новое. И Сайрен, к своему собственному удивлению, почувствовал не страх и не гнев, а щемящее, давно забытое чувство – предвкушение.

Глава 2: Незваный Гость

Зеленоватый вихрь взломанного портала выплюнул в стерильное пространство покоев не отряд закованных в броню рейдеров и не толпу фанатиков с примитивным энергетическим оружием. Из него, с грацией усталого грузового дрона, совершающего аварийную посадку, вывалилась одна-единственная фигура. Она едва не грохнулась на идеально отполированный пол, но в последний момент нашла равновесие, отшатнулась и уперлась руками в колени, отчаянно хватая ртом воздух.

– Никогда не привыкну к этой твоей самодельной тряске, – прохрипела она, зажимая ладонью ухо.

Сайрен медленно опустил руку. «Хронометр» на его запястье с почти разочарованным шипением вернулся в пассивный режим. Напряжение, готовое выплеснуться кинетическим ураганом, рассеялось, сменившись знакомой смесью раздражения и странного облегчения.

– Стелла, – произнес он, и в его голосе прозвучала вся гамма чувств – от ярости до усталой покорности. – Мне казалось, после последнего раза я поднял шифрование до уровня, который не взломать и квантовому суперкомпу с помощью предсказателя будущего.

Женщина перед ним наконец выпрямилась, отряхнула свой потрёпанный, испещренный следами пайки и пятнами неизвестного происхождения комбинезон. На ее лице, умном и остром, с парой насмешливых глаз, которые видели, кажется, насквозь всё – от корпуса звездолета до души его владельца, – играла саркастичная ухмылка. В одной руке она сжимала прочный, видавший виды планшет, на котором мигали какие-то предупреждающие иконки.

– Ты и поднял, – парировала Стелла, делая пару шагов вперед и с преувеличенным интересом оглядывая его апартаменты. – Прямо до неприличного уровня. Потребовалось аж… целых одиннадцать минут. У меня кот справляется с банкой тунца быстрее. Что, опять пересматривал свой «Хит-парад величайших провалов»? – Она кивнула в сторону уже пустого пространства, где секунду назад висели голограммы-призраки. – Надо было тебе не технобогом становиться, а кинокритиком. Специализация – трагикомедии с элементами божественного идиотизма.

Она прошлась по периметру комнаты, ее ботинки на толстой подошве, вопреки всем законам физики, оставляли на идеальном полу едва заметные следы. Ее присутствие было таким же нарушением порядка, как пятно ржавчины на свежесобранном процессоре. Стелла была технобогом, кибернетиком и, по ее собственному определению, «специалистом по ксенопсихологии с правом проведения полевых экспериментов над друзьями». Она же была его старым, пожалуй, единственным другом. И самым большим раздражителем.

– Одиннадцать минут? – Сайрен поднял бровь. Его системы уже анализировали возможные векторы атаки, которые она использовала. Результаты были обескураживающими. – Ты использовала резонансный протокол седьмого уровня? Но он теоретически неуязвим!

– Теоретически, – Стелла щелкнула пальцами, и на ее планшете возникла сложная многослойная схема, напоминающая то ли нейронную сеть, то ли паутину сумасшедшего паука. – Но ты, как всегда, забываешь о человеческом факторе. А если точнее – о факторе «Стеллы». Ты меняешь алгоритмы, ты меняешь ключи, ты даже меняешь квантовые сигнатуры. Но ты никогда не меняешь базовую архитектуру своего кода. Она пахнет тобой. Все эти вычурные, избыточные защитные слои… они как подпись. Большой, жирный вопль в пустоту: «Посмотрите, какой я сложный и одинокий!» Мне оставалось просто… почесать за ушком этот код в нужном месте.

Она остановилась перед ним, засунув руки в карманы комбинезона. Ее запах – паленая изоляция и что-то острое, химическое – наконец перебил озон.

– И каков был повод для этого взлома, грозящего мне аневризмой и вызовом службы безопасности? – спросил Сайрен, скрестив руки на груди. Он чувствовал, как привычная апатия медленно, но верно отступает под натиском ее наглой энергии. Это было похоже на то, как если бы в тихую, застойную болотную воду швырнули кусок калия.

– Повод? – Стелла фыркнула. – Милый, ты сам его предоставил. Твои последние зашифрованные запросы в межзвездные базы данных. Очень специфические запросы. Культуры, практикующие ритуальную эвтаназию. Общества, где добровольный уход из жизни является краеугольным камнем их философии. Звучит знакомо?

Сайрен почувствовал, как по его спине пробежал холодок. Он действительно проводил поиск. После «Песни Теней», после того горького, опустошающего «мира», он искал нечто… противоположное. Цивилизацию, которая не цеплялась за жизнь с истеричным фанатизмом, а принимала смерть как нечто естественное, даже желанное. Где его вмешательство, его «дар» мог бы быть по-настоящему позитивным. Где он не отнимал бы иллюзии, а дарил бы избавление. Он думал, что зашифровал это достаточно хорошо.

– Я всего лишь изучал альтернативные социальные модели, – ответил он, стараясь, чтобы его голос звучал нейтрально.

– Ага, конечно, – Стелла покачала головой, ее короткие, непослушные пряди волн заколыхались. – И я просто так, ради эстетики, ношу этот комбез. Не ври мне, Сайрен. Я вижу тебя насквозь. Ты скучаешь. Твоя божественная тоска достигла критической массы. И ты нашел себе новый богохульный проект. Планета Кеос, если быть точной. Идиллическое общество, где старики, достигнув определенного возраста, торжественно выпивают кубок с чем-то вкусненьким и отправляются в саркофаг на вечный покой. Они называют это «Уходом в Забвение». И ты, я слышу уже шелест твоих крыльев, хочешь спуститься к ним и подарить им вечную жизнь. Потому что, черт побери, кому нужна благородная, осмысленная смерть, когда можно влачить вечное, бесцельное существование, верно?

Ее слова били точно в цель. Он молчал, глядя на нее, и в этом молчании было признание.

– Это не будет похоже на прошлые разы, – наконец произнес он. – Эти люди… они не воюют из-за реликвий, не поклоняются скарабеям. Их система работает. Я просто… улучшу ее. Избавлю их от необходимости умирать.

– Улучшишь? – Стелла рассмеялась, но в ее смехе не было веселья. – О, да. Ты великий улучшатель. Ты улучшил Стеклянные Пустыни, выпустив на волю всепожирающего монстра. Ты улучшил Мир Двух Лун, устроив там ад. Ты улучшил Песнь Теней, оставив после себя духовный вакуум. Я начинаю подозревать, что твое скрытое призвание – не созидание, а тотальная, филигранная деструкция под соусом благих намерений.

Она подошла к его панорамному окну и постучала костяшками пальцев по бронированному стеклу.

– Смотри. Олимп. Венец творения. Технологический рай. И что? Все эти сверхсущества в своих сверхтелах снуют туда-сюда, решая свои сверхважные проблемы. И все они так же несчастны, как и ты. Просто они лучше это скрывают, зарываясь в работу, власть или развлечения. Ты хочешь сделать целую планету таким же Олимпом? Обществом бессмертных, пресыщенных скучающих существ? Это не улучшение, Сайрен. Это проклятие. И ты несешь его с собой, как чуму.

– Они будут благодарны, – упрямо повторил Сайрен, но в его голосе уже не было прежней уверенности. – Я дам им выбор.

– Выбор? – Стелла резко обернулась. – Ты дашь им тот же «выбор», что дал тем, кого ты показывал в своих голограммах? Ты являешься в сиянии своей техномагии, ты творишь «чудеса». Ты не даешь выбора, Сайрен. Ты его отнимаешь. Ты становишься таким очевидным, таким неоспоримым фактом, что их собственная вера, их культура, их смыслы рассыпаются в прах перед твоим величием. Ты – божественный паровоз, а они – кролики на рельсах. Их «выбор» – быть раздавленными или броситься в сторону, сломав себе хребет.

Она вздохнула, и ее сарказм на мгновение сменился чем-то похожим на усталую жалость.

– Ладно. Хватит лекций. Дело сделано. Твой следующий «проект» найден. И я составлю тебе компанию.

Это заявление прозвучало так же неожиданно, как и ее появление.

– Что? – не понял Сайрен.

– Ты слышал. Я лечу с тобой. На Кеос. – Она похлопала себя по комбинезону. – Я даже форму для экскурсии одела. Самую потрёпанную. Чтобы не смущать аборигенов своим техно-блеском.

– Зачем? – Это был единственный вопрос, который он смог извлечь из охватившего его изумления. – Чтобы остановить меня?

– Остановить тебя? – Стелла снова ухмыльнулась, и ее глаза заискрились озорным, почти дьявольским огоньком. – Дорогой, нет. Ты – неудержимая сила. А я не собираюсь становиться неподвижным объектом. Нет. Я хочу получить место в первом ряду. Смотреть, как ты в очередной раз подожжешь хрупкий мир, с треском провалишься в канализацию своих благих намерений и будешь вынужден героически это расхлебывать… Это мой новый вид экстремального спорта. Называется «Божественный провал в реальном времени». Зрелище, уверяю тебя, поинтереснее гонок на антиматериальных санях будет. А еще я возьму с собой попкорн.

Сайрен смотрел на нее, пытаясь понять, серьезно ли она говорит. И понял, что да. Абсолютно. В ее словах была своя, извращенная логика. Она не пыталась его спасти или образумить. Она приняла его как стихийное бедствие и решила получить от этого удовольствие.

– Ты сумасшедшая, – констатировал он без всякого пафоса.

– Это обязательное требование для дружбы с технобогом, страдающим манией величия и экзистенциальным кризисом в одном флаконе, – парировала она. – Итак, договорились? Ты – идеалист-поджигатель, я – циничный зритель с доступом к твоим системам. Команда мечты.

Она протянула ему свой планшет. На экране уже было выведено подробное досье на планету Кеос, включая атмосферные показатели, социокультурный анализ и даже расписание церемоний «Ухода».

– Я уже забронировала нам два места на ближайшую церемонию. Не переживай, не в качестве главных действующих лиц. Пока что.

Сайрен медленно взял планшет. Он чувствовал себя абсолютно побежденным. Его тщательно спланированное, почти мессианское путешествие превращалось в нелепый цирковой тур под насмешливым взглядом этой женщины. И самое ужасное было в том, что часть его, та самая, что томилась скукой, вдруг ожила. Скучное, предсказуемое шествие к очередному «чуду» обретало новый, непредсказуемый элемент. Стеллу.

– Ты невыносима, – сказал он, но в его голосе уже не было гнева.

– Я знаю, – беззаботно ответила она, подходя к его мини-бару и наливая себе чего-то мутно-зеленого из колбы без опознавательных знаков. – Это моя основная функция. Ну что, пойдем вершить судьбы народов, о Великий Скучающий? Или дашь мне сначала допить свой коктейль? Предупреждаю, без него твои речи о вечной жизни кажутся еще более депрессивными.

Сайрен посмотрел на панораму Олимпа за окном, на этот вечный праздник жизни, который был ему так ненавистен. Потом на Стеллу, которая с гримасой отхлебывала свою зеленую жижу. И впервые за долгие месяцы уголки его губ дрогнули в подобии улыбки.

Его одиночное паломничество за смыслом превращалось в нечто совершенно иное. И, возможно, именно этого ему и не хватало. Не тихого отчаяния, а вот этого – хаоса, сарказма и чьего-то постороннего, пусть и сумасшедшего, взгляда.

– Ладно, – сдался он. – Летим. Но только давай договоримся: без попкорна на церемониях.

– О, это уже обсуждаемо, – Стелла подмигнула ему. – Начнем с малого.

Глава 3: Мир, Готовый к Концу

«Знамение» выскользнуло из гиперпространства с тихим, бархатистым толчком, который скорее ощущался как смена атмосферного давления, а не как физическое движение. Звездолет Сайрена был не просто кораблем; он был воплощением невозможного, симфонией передовых технологий, где каждая линия корпуса, каждый контур стремился к некоей недостижимой элегантности. Внутри царила тишина, нарушаемая лишь едва слышным гулом энергии, питающей системы, и саркастичным покашливанием Стеллы, изучавшей данные на своем верном планшете.

Сайрен стоял на капитанском мостике, руки за спиной, и смотрел на планету, медленно проплывавшую в поле зрения главного экрана. Кеос.

Она не была похожа ни на один из миров, которые он посещал прежде. Ни на раскаленные печи Стеклянных Пустынь, ни на ледяные гробы Мира Двух Лун, ни на переполненные жизнью джунгли Песни Теней. Кеос была… ухоженной. Идеально ухоженной, как сад, за которым столетиями ухаживает педантичный и лишенный воображения садовник.

Поверхность планеты представляла собой лоскутное одеяло из аккуратных геометрических форм – сельскохозяйственных угодий, лесов, чьи кроны были подстрижены с математической точностью, и городов, чьи улицы просматривались с орбиты, как прямые линии, проведенные по линейке. Не было видно ни шрамов глобальных войн, ни хаотичных мегаполисов, пожирающих ландшафт. Все было гармонично, продумано, сбалансировано.

Но поражала не эта порядочность. Поражала ее цветовая гамма. Вернее, почти полное ее отсутствие.

Кеос была ахроматичной. Лишенной ярких красок. Леса отливали мягкими, приглушенными оттенками серебра, оливкового и бледно-голубого. Поля были не изумрудными, а скорее цвета выцветшей хаки. Океаны, занимавшие значительную часть поверхности, казались жидким свинцом под плотным слоем облаков, тоже серых и невыразительных. Даже атмосфера, обычно придающая планетам легкий голубой или золотистый ореол, здесь была бесцветной, как слеза. Весь мир выглядел как старая, выцветшая акварель, картина, с которой начисто смыли все яркие пигменты.

– Ну что, великий реставратор, – раздался голос Стеллы позади него. – Готов вернуть этому унылому полотну былую яркость? Добавить немного алого и золотого, так, для живости?

Сайрен не обернулся.

– Они достигли стабильности. Равновесия с природой. Их эстетика – следствие их философии. Они не стремятся к яркому, бьющему в глаза. Они ценят покой и умиротворение.

– Покой и умиротворение, – протянула Стелла, подходя к нему и скрестив руки на груди. – Или тотальную эмоциональную кастрацию? Мои сенсоры фиксируют аномально низкий уровень гормонов стресса в атмосфере. И аномально высокий – окситоцина и серотонина. Но это… слишком ровно. Слишком идеально. Как будто всю планету посадили на антидепрессанты. Социальные сканеры показывают уровень гармонии в 99,8%. Знаешь, какой показатель на Олимпе? Примерно 34%. И то только потому, что кто-то недавно изобрел новый вид феромонов. Такая гармония не бывает естественной, Сайрен. Она или искусственная, или купленная ценой чего-то очень важного.

– Ценой принятия естественного цикла жизни и смерти, – парировал Сайрен. – Они не боятся конца. Они его принимают. Это и есть высшая форма гармонии.

– Или высшая форма пофигизма, – фыркнула Стелла. – Ладно, не буду портить тебе настроение перед экскурсией в рай. Куда приземляемся? В столицу, я полагаю? Хочу посмотреть на этих просветленных зомби в их естественной среде обитания.

Столица Кеоса, носившая имя Элирион, с высоты выглядела как гигантская, сложнейшая мандала. Кольцевые проспекты расходились от центрального Храма Забвения, уступами спускаясь к аккуратным жилым кварталам. Архитектура была низкой, приземистой, без стремящихся ввысь шпилей или башен. Все линии были плавными, обтекаемыми, словно обточенными водой за миллионы лет. Материалы – естественного происхождения: отполированное дерево, светлый камень, керамика. Никакого блеска металла, никаких мерцающих голографических дисплеев. Тишина и покой, воплощенные в камне.

«Знамение», замаскированный под обычный, хоть и передовой, научно-исследовательский корабль, приземлился на предназначенной для этого площадке на окраине города. Процедура была быстрой и без лишних вопросов. Таможенники, одетые в простые серые одежды, были вежливы, но не подобострастны. Их интересовало лишь отсутствие опасных патогенов и оружия. На их технологиях Стелла, осмотрев сканеры, позже язвительно заметила: «Уровень развития – где-то между паровой машиной и ранней термоядерной эрой. Мило и безобидно».

Когда они вышли из корабля, воздух ударил в лицо своим… нейтралитетом. Он был чистым, свежим, но в нем не было ни аромата цветущих растений, как на других мирах, ни едкой примеси промышленных выбросов. Он был стерильным, как воздух в системе фильтрации «Знамения». Температура – идеально комфортной. Даже свет солнца, пробивавшийся сквозь слой высоких облаков, был мягким, рассеянным, не дающим резких теней.

Город жил своей жизнью, и эта жизнь была поразительно спокойной. Люди двигались по улицам не спеша, их движения были плавными, осознанными. Не было слышно громких разговоров, смеха, криков. Лица прохожих выражали не радость и не печаль, а некое глубокое, безмятежное принятие. Они общались друг с другом тихо, с легкими, почти незаметными улыбками. Дети играли в немудреные игры, и даже их возгласы были приглушенными.

– Боже, – прошептала Стелла, оглядываясь вокруг. – Да тут даже мухи не летают и не жужжат. Я чувствую себя слоном в посудной лавке. Боюсь чихнуть – развалю весь их хрупкий карточный домик гармонии.

Сайрен же, напротив, чувствовал некое странное успокоение. Этот мир был антиподом Олимпа. Здесь не было этой вечной, изматывающей гонки, этого шума, этой суеты. Здесь был покой. И он исходил не от технологий, а от самих людей.

Их проводник, молодой человек по имени Элиан, с таким же безмятежным лицом, объяснил, что сегодня как раз проходит одна из еженедельных церемоний «Ухода в Забвение» в центральном храме, и они, как гости, могут стать ее свидетелями, если, конечно, это не нарушит их собственных представлений о приличиях.

Храм Забвения был таким же приземистым и величественным, как и весь город. Внутри пахло древесиной, воском и легким, едва уловимым ароматом успокаивающих трав. Свет лился из скрытых источников, освещая главный зал – просторное помещение без окон, в центре которого стоял единственный объект: простой каменный саркофаг с откидной крышкой. Вокруг собралось несколько десятков человек. Но это не была толпа скорбящих.

Люди стояли небольшими семейными группами. Их лица были спокойны. Не было слез, не было рыданий, не было даже намека на траурные одежды. Наоборот, многие были одеты в светлые, мягкие тона. В воздухе витала атмосфера… благодарности. Глубокой, искренней благодарности.

В центре одной из таких групп стоял пожилой мужчина. Его лицо было изборождено морщинами, но глаза сияли тем же безмятежным светом, что и у остальных. Он не выглядел больным или изможденным. Он выглядел… готовым. Рядом с ним стояли люди разных возрастов – его дети, внуки, правнуки.

Церемония была простой и лишенной всякой театральности. Жрец, одетый так же просто, как и все, произнес несколько тихих фраз. Судя по переводу, который шепотом давала Стелла, сканируя их язык, это были не молитвы, а слова благодарности за прожитую жизнь, за оставленное наследие, за любовь. Затем старший из семьи, сын уходящего, подал отцу небольшой керамический кубок. Тот принял его с легкой, почти незаметной улыбкой.

Он окинул взглядом своих близких, кивнул, словно подтверждая какое-то соглашение, и поднес кубок к губам. Выпил медленно, одним глотком. Ни судорог, ни боли на его лице не отразилось. Он просто передал кубок обратно сыну, и его взгляд стал чуть более отрешенным.

С помощью родственников он лег в приготовленный саркофаг. Устроился поудобнее, сложив руки на груди. Его глаза были открыты, он смотрел вверх, на свод храма, но взгляд его был уже обращен внутрь себя. Через несколько мгновений его веки медленно сомкнулись. Грудь плавно поднялась и опустилась в последнем, тихом вздохе.

И все. Тишина. Никаких рыданий. Никаких причитаний. Члены семьи переглянулись, и на их лицах расцвели те самые легкие, умиротворенные улыбки. Они наклонились, поцеловали уснувшего в лоб, погладили его руки. Это было прощание, но прощание светлое, полное любви, а не горя.

Жрец мягко закрыл крышку саркофага. Церемония завершилась. Люди стали тихо, не спеша расходиться, переговариваясь между собой шепотом.

Сайрен стоял, завороженный. Он видел смерть много раз. Насильственную, мучительную, нелепую. Но никогда – такую. Такую… красивую. Такую осмысленную. Это был не конец, а финальный, совершенный аккорд в симфонии жизни. В его душе, истерзанной воспоминаниями о хаосе, который он сеял, эта сцена отозвалась щемящей, почти болезненной жаждой чего-то подобного. Не для себя – для них. Он хотел подарить им вечность, чтобы они могли откладывать этот аккорд снова и снова.

– Иллюзия, – тихо, но отчетливо произнесла Стелла рядом. Ее голос был лишен привычного сарказма. Он был холодным и аналитичным.

Сайрен обернулся к ней. – Что?

– Все это. Иллюзия. – Она не отводила взгляда от саркофага. – Социальные сканеры зафиксировали всплеск. Не окситоцина. Не серотонина. А чего-то другого. Биохимического агента, который я не могу сразу идентифицировать. Что-то, что подавляет центры страха и горя в лимбической системе и одновременно стимулирует зоны удовлетворения и покоя. Этот кубок… он не просто усыпляет. Он программирует. Он заставляет их чувствовать себя счастливыми в момент смерти. Это не принятие, Сайрен. Это химически индуцированная эйфория. Их лишают права на подлинное горе. Их лишают права на подлинные чувства.

Она наконец посмотрела на него, и в ее глазах он увидел не насмешку, а нечто похожее на научное отвращение.

– Их гармония, их умиротворение… они сфабрикованы. Это не духовное достижение. Это хорошо отлаженный биологический механизм. Ты хочешь дать вечную жизнь людям, которые даже свою смерть не могут пережить по-настоящему?

Сайрен снова посмотрел на родственников, которые теперь уходили из храма. Их улыбки казались ему уже не такими безмятежными. Они казались… запрограммированными. Стелла была права. Здесь что-то было не так. Но разве это меняло суть? Они были счастливы. Их общество было стабильным. Они не знали войн, страданий, мучительных сомнений.

– Может быть, в этом и есть их мудрость? – тихо сказал он. – Они нашли способ избежать страданий. Пусть и искусственный.

– О да, – Стелла кивнула, и ее сарказм вернулся, но на этот раз он был острым, как скальпель. – Они избежали страданий. И, похоже, заодно избежали и всего остального, что делает жизнь жизнью. Поздравляю, Сайрен. Ты нашел не общество мудрецов. Ты нашел идеальных потребителей для своего «дара». Они даже не станут возмущаться, когда ты все у них отнимешь. Они просто улыбнутся и поблагодарят тебя за беспокойство.

Она развернулась и пошла к выходу, ее ботинки гулко стучали по каменному полу, нарушая идеальную тишину храма.

Сайрен остался один в полумраке, глядя на закрытый саркофаг. Его миссия, еще несколько минут назад казавшаяся ему столь ясной и благородной, вдруг обрела тревожный, двойной донный привкус. Он собирался подарить им жизнь. Но что такое жизнь без права на подлинную смерть? И что такое смерть, которая является лишь химически индуцированным сном?

Он вышел из храма на безмятежные, ахроматичные улицы Элириона. Покой этого мира больше не казался ему умиротворяющим. Он казался зловещим. Готовый к концу мир вдруг предстал перед ним не как филиал рая, а как гигантская, безупречно функционирующая клиника, где пациентам вместо лечения предлагают вечный, счастливый покой. И он, Сайрен, собирался выписать им вечную выписку. Бессмертие.

Он не знал, было ли это спасением. Или самой изощренной формой проклятия, которую только можно было придумать.

Глава 4: Аудиенция у Хранителя

Дворец Верховного Хранителя Ториана не стремился поразить воображение. Он не был ни готическим замком, впивающимся шпилями в бледное небо Кеоса, ни хрустальной пирамидой, сияющей неземным светом. Он был продолжением города и философии его обитателей – приземистый, широкий, сложенный из того же светло-серого камня, что и все остальные здания. Его мощные стены, лишенные украшений, дышали спокойной, незыблемой силой. Это была не цитадель власти, а скорее обитель мудрости, убежище для того, кто нес бремя знания, а не меч.

Сайрен, облаченный в простые, функциональные одежды, которые его системы наноассемблеров создали по местным лекалам, чувствовал себя немного не в своей тарелке. Его тело, этот шедевр технологий Олимпа, было сжато, приглушено, чтобы не нарушать своим совершенством хрупкую гармонию этого мира. Рядом, как тень, двигалась Стелла. Ее летный комбинезон сменился на такое же серое, неприметное платье, но осанка, цепкий взгляд и легкая, насмешливая кривая губ выдавали в ней чужака с первого взгляда.

– Напоминаю, ты – ученый-антрополог, – шепотом просипела она, пока их вел через просторные, залитые мягким светом залы тот же самый Элиан. – Увлеченный исследователь культурных практик. А не мессия, не бог и не разносчик волшебных пилюль. Попробуй сыграть эту роль хоть бы пять минут.

– Я знаю свою роль, – отрезал Сайрен, но его мысли были далеко.

Он видел в этих стенах не камень, а воплощение того самого порядка, который он жаждал взломать. Тихая, размеренная жизнь этих людей, их принятие конца… это была идиллия, но идиллия, построенная на отказе от борьбы. Они смирились. Они покорились. А он ненавидел покорность. В его мире, мире технобогов, покорность была синонимом смерти. Только борьба, только стремление вперед, к новым горизонтам, к новым вершинам, давало право на существование.

Их провели в просторный кабинет. Здесь не было ни золота, ни драгоценных камней, ни голографических карт галактики. Были стеллажи с древними, бережно сохраняемыми бумажными свитками, стол из темного, отполированного до зеркального блеска дерева и у большого, но такого же ахроматичного окна, стоял человек.

Верховный Хранитель Ториан был стар. Не дряхл, а именно стар, как стары горы. Его лицо было похоже на рельефную карту его долгой жизни, каждую морщину на которой, казалось, вырезали время и мудрость. Его глаза, цвета выцветшего неба Кеоса, смотрели на мир с тем же безмятежным спокойствием, что и у его подданных, но в их глубине таилась неизмеримая глубина, которой Сайрен не видел у других. Он был одет в простые серые одежды, ничем не отличающиеся от одежд его слуг. Единственным знаком его статуса был небольшой, невзрачный каменный амулет на груди.

Элиан склонился в почтительном поклоне и удалился, оставив их одних. Тишина в кабинете была густой, насыщенной, почти осязаемой.

– Говорят, вы изучаете наши обычаи, – голос Ториана был тихим, но не слабым. Он был подобен шелесту страниц древнего фолианта – мягкому, но полному значения. – Добро пожаловать в Элирион, странники. Надеюсь, наш мир не показался вам слишком… скучным.

– Напротив, Ваше Сиятельство, – Сайрен сделал легкий, вежливый поклон, который его системы этикета сочли уместным. – Его гармония и умиротворение вызывают глубокое уважение. В галактике, полной хаоса, такие островки стабильности – большая редкость.

Ториан мягко улыбнулся, его морщины разошлись лучиками от глаз.

– Стабильность… Да, мы ценим ее. Но стабильность – это не отсутствие движения. Это равновесие. Как у древнего дерева, чьи корни уходят глубоко в землю, а ветви спокойно переносят любые бури. Вы наблюдали нашу церемонию?

– Да, – кивнул Сайрен. – Это было… впечатляюще. Глубоко.

– Многие извне видят в этом лишь смерть, – продолжил Ториан, его взгляд стал отстраненным. – Они не понимают, что это – кульминация жизни. Акт благодарности. Акт любви к тем, кто остается. Мы уходим, чтобы освободить место новым росткам. Чтобы наше бремя не легло на плечи детей. Это наш дар будущему.

Сайрен почувствовал, как Стелла за его спиной слегка напряглась. Он знал, о чем она думает. О химически индуцированном покое. О сфабрикованной гармонии. Но глядя на Ториана, на эту воплощенную мудрость, ему было трудно поверить в эту теорию. Этот человек не был запрограммированным зомби. Он был… просветленным.

– Ваша философия восхитительна, – сказал Сайрен, выбирая слова. – Но позвольте задать вопрос. А если бы был способ… обойти эту необходимость? Если бы можно было дарить не просто достойный уход, но и вечную молодость? Чтобы опыт и мудрость таких, как вы, не уходили в забвение, а служили своему народу вечно?

Тишина в кабинете стала еще глубже. Ториан не ответил сразу. Он внимательно посмотрел на Сайрена, и в его выцветших глазах мелькнула тень… не тревоги, а скорее, печального понимания.

– Вечная молодость… – произнес он наконец. – Это мечта всех детей, которые боятся темноты. Но взрослея, мы понимаем, что темнота – не враг. Она – часть целого. Что вы предлагаете, ученый-антрополог?

Это был момент истины. Сайрен понимал, что стандартные подходы здесь не сработают. Он не мог явиться в сиянии славы, не мог громыхнуть громом и молнией. Этот мир был слишком спокоен для таких методов. Ему нужен был иной, более тонкий ключ. И этот ключ лежал не в силе, а в восстановлении. В возвращении утраченного.

– Я предлагаю вернуть то, что у вас когда-то было, – мягко сказал Сайрен. – То, что у вас отняла природа, время или случайность.

Он окинул взглядом кабинет и заметил на одной из полок небольшой прозрачный ларец. Внутри, на бархатной подушке, лежала горсть блеклого, рассыпающегося праха и несколько крошечных, сморщенных крупинок – древние споры. Рядом лежала табличка с изображением невероятного цветка с лепестками, переливающимися всеми цветами радуги, которых не было на Кеосе. Подпись гласила: «Солнечный Звон – вымер в эпоху Великого Отступления».

– Что это? – спросил Сайрен, указывая на ларец.

Ториан взглянул на него, и в его глазах вспыхнула старая, давно затушенная боль.

– Память. Память о том, каким был наш мир, когда солнце пробивалось сквозь облака. «Солнечный Звон». Его лепестки пели, когда на них падал свет. Он был… последним всплеском красок в нашем мире. Мы сохранили его последние семена, но сила жизни покинула их. Теперь это лишь прах и память.

– Память – это много, – сказал Сайрен. – Но ее недостаточно.

Он подошел к ларцу. Ториан не остановил его, лишь с печальным интересом наблюдал. Сайрен взял в руки ларец. Он был тяжелым, холодным. Стелла, стоявшая сзади, прошептала: «Сайрен, что ты задумал? Не надо цирка».

Но он ее не слушал. Он сосредоточился. Его «Хронометр» на запястье, невидимый под манжетой, издал едва слышный, высокочастотный писк. Это был не просто телепорт или генератор голограмм. Это был инструмент, способный на время переписать локальные физические законы, манипулировать материей на фундаментальном уровне.

Он открыл ларец. Воздух вокруг его руки заструился, заискрился крошечными, невидимыми для обычного глаза, всполохами энергии. Это была не магия. Это была наука, столь продвинутая, что ее невозможно было отличить от чуда. Он не просто ускорил рост. Он сканировал деградировавшие ДНК в пыльце и спорах, восстанавливал поврежденные цепочки, создавал идеальные условия для мгновенного прорастания и цветения, манипулируя временем и пространством в микроскопическом объеме.

Прах и споры в его ладони вдруг зашевелились. Из них проклюнулись тончайшие, изумрудные ростки. Они извивались, тянулись вверх, на глазах у изумленного Ториана набирая силу, объем, форму. Стебли стали толще, покрылись листьями сложной формы. Затем появились бутоны – плотные, переливающиеся перламутром.

И вот, они раскрылись.

Это был взрыв цвета в монохромном мире. Лепестки «Солнечного Звона» сияли всеми оттенками заката и рассвета, которых Кеос не видел тысячелетия. Алый, золотой, сапфировый, изумрудный. И затем раздался звук. Тихий, подобный хрустальному перезвону крошечных колокольчиков. Лепестки, вибрируя в потоке воздуха, рождали мелодию – чистую, пронзительную, полную такой тоски по свету, что у Сайрена, бессмертного и всесильного, сжалось сердце.

Он протянул цветущее чудо Ториану.

Хранитель застыл. Его безмятежное лицо исказила гримаса глубочайшего потрясения. Его рука дрожала, когда он принял цветок. Он прикоснулся к лепесткам, и по его морщинистой щеке скатилась слеза. Он не плакал от горя. Он плакал от встречи с чем-то, что считал навсегда утраченным. От прикосновения к своей собственной, давно похороненной молодости.

– Вы… вы вернули ему жизнь, – прошептал он, и его голос сломался. – Вы вернули ему песню.

– Я могу вернуть вашим людям то, что у них забрала природа, – повторил Сайрен, и на этот раз в его голосе зазвучали стальные, мессианские нотки. Он не мог их сдержать. Вид этого старца, плачущего над цветком, был его триумфом. Он ступил на ту грань, где ученый-антрополог уступал дорогу богу. – Я могу вернуть им молодость. Силу. Я могу освободить их от необходимости умирать. Они смогут жить вечно, наслаждаясь красотой, которую вы забыли. Они смогут творить, любить, исследовать – без страха перед концом.

Ториан долго смотрел на цветок в своих руках. Он слушал его хрустальную песню. Слезы медленно высыхали на его щеках. А потом он медленно, очень медленно поднял на Сайрена свой взгляд. И в его глазах не было ни благодарности, ни восторга. Там была все та же старая, бездонная печаль.

– Вы предлагаете вернуть песок в песочные часы, – тихо сказал он. – Но не спрашиваете, зачем он там был.

Сайрен почувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Он ожидал чего угодно – отказа, основанного на догме, страха перед новым, даже гнева. Но не этого. Не этой пронзительной, философской метафоры, которая била прямо в цель.

– Я… я предлагаю дать вам больше времени, – попытался парировать Сайрен, но его уверенность дала трещину.

– Зачем? – спросил Ториан, и его голос вновь обрел силу. – Чтобы накопить еще больше песка? Чтобы наблюдать, как он пересыпается, снова и снова? Вы вернули цветку его краски, его песню. Но вы не вернули ему его места в цикле. Он цветет здесь, в моих руках, чужеродный, одинокий. Он поет песню, которую никто, кроме нас, не услышит. Он не опылит другие цветы, не даст семян, не умрет, чтобы дать жизнь новым росткам. Вы подарили ему вечность в вакууме. Это не дар, странник. Это самая изощренная форма пытки.

Он бережно, с невероятной нежностью, положил цветок на свой стол. «Солнечный Звон» продолжал тихо звенеть, его песня теперь звучала горько и одиноко в строгом, ахроматичном кабинете.

– Наша смерть – это не пустое место, которое нужно заполнить, – продолжал Ториан. – Это пространство, которое мы оставляем для тех, кто придет после нас. Это акт любви, последний и самый важный. Вы хотите лишить наших детей их будущего, их права на свой собственный путь, свою собственную мудрость, свой собственный Уход. Вы предлагаете нам вечно сидеть за одним и тем же столом, пить одно и то же вино и слушать одни и те же истории. Даже самая прекрасная песня становится фоновым шумом, если ее повторять вечность.

Сайрен стоял, пораженный. Все его аргументы, вся его логика разбивались об эту простую, неоспоримую истину, изложенную старым Хранителем. Он смотрел на цветок, на это воплощение вернувшейся красоты, и вдруг видел в нем не триумф, а уродство. Изоляцию. Нарушение великого, космического порядка.

– Я… я принес вам чудо, – глухо произнес он, и это прозвучало как жалкая, детская отговорка.

– Вы принесли нам ностальгию, облаченную в силу, – поправил его Ториан. Его лицо снова стало безмятежным, но теперь это была безмятежность человека, видящего бурю, но знающего, что его корни уходят глубоко. – И сила эта опасна. Я благодарен вам за этот миг. За возможность в последний раз увидеть краски моего детства. Но я должен отказаться от вашего дара. Для меня. Для моего народа. Наш путь – вперед, через финальные врата, а не бег по кругу в золотой клетке.

Он повернулся к окну, к своему блеклому, спокойному миру.

– Церемония моего Ухода назначена на следующее полнолуние. Я встречу ее с миром в душе и благодарностью в сердце. И я прошу вас, уважайте наш выбор. Не пытайтесь починить то, что не сломано.

Аудиенция была окончена. Сайрен и Стелла молча вышли из кабинета. За спиной у них остался старый Хранитель, смотрящий на свой мир, и хрустальная, одинокая песня вымершего цветка, которому подарили бессмысленное бессмертие.

Стелла, выйдя на улицу, глубоко вздохнула.

– Ну что, великий садовник? Понял, наконец, что некоторые растения не нужно пересаживать? Они прекрасно себя чувствуют в своей родной почве, даже если она серая и скучная.

Сайрен не ответил. Он смотрел на свои руки, которые только что творили чудо. И впервые за долгое время он почувствовал не уверенность в своей правоте, а сомнение. Глубокое, разъедающее сомнение. Ториан был непреклонен. Но разве его народ, эти умиротворенные, улыбающиеся люди, действительно разделяли его мудрость? Или они просто следовали программе, как предполагала Стелла?

И если это так, то имел ли он, Сайрен, право нарушить эту программу и дать им то, в чем они, возможно, тайно нуждались, даже не осознавая этого?

Путь бога, как он понял, был вымощен не благими намерениями, а тяжелейшими этическими дилеммами. И он только что провалил первый же экзамен. Но сдаваться он не собирался.

Глава 5: Генетический Фундамент

Воздух в главной лаборатории «Знамения» был холодным и стерильным, пахшим озоном, антисептиком и едва уловимым ароматом перегретой кремниевой платы – запахом работы мысли, доведенной до предела. Это святилище науки представляло собой три уровня, соединенных ажурными лестницами, залитое голубоватым светом, исходящим от самих поверхностей. Повсюду мерцали голографические интерфейсы, висели объемные модели молекул и генетических спиралей, тихо гудели анализаторы, способные за секунды разобрать биологическую сущность на атомы и собрать обратно.

И в самом центре этого технологического хаоса, этого храма разума, царила Стелла. Она сидела, вернее, почти лежала в своем кресле-коконе, окруженная десятком проекционных экранов. На ее голове была надета легкая нейрошлем-гарнитура, от которой к консолям тянулись тонкие, светящиеся нити проводков. Ее пальцы порхали по голографическим клавиатурам, вызывая водопады данных, схем и биологических симуляций.

Сайрен стоял чуть поодаль, прислонившись к стойке с биологическими сенсорами. Он наблюдал за ней. После аудиенции у Ториана в нем бушевала странная, знакомая буря. Глубокое, унизительное поражение, нанесенное старым Хранителем, смешалось с упрямым, раскаленным добела желанием доказать свою правоту. Ториан был мудр, да. Но он был стар. Он был продуктом своей системы, своим собственным, идеально откалиброванным песочными часами. Он не видел дальше своего цикла. Сайрен же видел вечность. И он был убежден, что вечность – единственная достойная цель.

– Ну что, оракул? – нарушил он наконец тишину, и его голос прозвучал чуть громче, чем он планировал. – Нашла ли ты фундамент для их иллюзии?

Стелла не обернулась. Она сделала резкое движение рукой, и одна из сложных молекулярных моделей на главном экране замерцала и рассыпалась на составные части.

– Иллюзия, говоришь? – она наконец сняла гарнитуру, откинулась на спинку кресла и с силой потерла переносицу. Ее глаза были красными от напряжения. – Ох, Сайрен. Если бы. Это было бы так просто. Нет. Их «Уход в Забвение»… он имеет под собой самый что ни на есть материальный, биологический фундамент. Твой «ген Забвения» – не миф. Он существует.

Она щелкнула пальцами, и на центральном экране возникла невероятно сложная, двойная спираль ДНК. Она была помечена миллиардами светящихся маркеров.

– Смотри, – ее голос стал лекторским, сухим и точным. – Это не один ген. Это сложнейший генетический кластер, вплетенный в саму основу их генома. Он невероятно древний. И он… искусственный.

Сайрен выпрямился.

– Искусственный?

– Однозначно. Уровень сложности и интеграции указывает на целенаправленное вмешательство. Очень, очень давно. Тысячи лет назад. Какая-то высокоразвитая раса, возможно, те же Древние, что оставили после себя артефакты вроде Кристалла Предназначения, провела тотальную генетическую реконструкцию всей популяции. Они не просто добавили ген – они переписали базовые инстинкты.

Она увеличила изображение, выделив несколько участков.

– Вот здесь – блокировка центров страха смерти в миндалевидном теле. Физиологическая. Они просто не могут испытывать ужас перед небытием. Это для них так же естественно, как дышать. А вот это – самое интересное. Сверхчувствительные рецепторы к определенному биохимическому соединению. Тому самому, что находится в их ритуальном кубке.

Она вызвала формулу сложной органической молекулы.

– Я назвала его «Кейоцин». Он действует как ключ к сложнейшему замку. Попадая в организм, он связывается с этими рецепторами и запускает каскадную реакцию. Она не просто усыпляет. Она мягко, постепенно отключает высшие функции мозга, отвечающие за самоидентификацию, за привязанность к «Я». Одновременно с этим происходит мощный выброс нейромедиаторов удовольствия и покоя. Колоссальный. Оргазм, умноженный на тысячу. Человек не просто засыпает. Он растворяется. Он ощущает себя частью целого, вселенной, утрачивая границы своей личности. И это ощущение настолько блаженно, что любое эго готово ему подчиниться. Это не смерть, Сайрен. Это… трансценденция. Запрограммированная, биологическая трансценденция.

Стелла обернулась к нему, и в ее глазах горел странный огонь – смесь научного восхищения и глубокой тревоги.

– Понимаешь, в чем гениальность этой системы? Их общество не просто верит в свой Уход. Оно биологически к нему предрасположено. Их гармония, их покой… они не сфабрикованы химически в момент церемонии. Они заложены в самой их природе! Кейоцин – лишь финальный аккорд. Триггер. А инструмент – их собственное тело. Их собственная душа, если хочешь.

Сайрен слушал, и его первоначальное торжество («Я же говорил, что тут что-то не так!») медленно сменялось холодным, расчетливым интересом. Это была не просто философия. Это был код. А код можно взломать. Переписать.

– Значит, их принятие – это обман, – заключил он. – Программа, вшитая в ДНК.

– Нет! – Стелла резко встала, ее кресло отъехало с тихим шипением. – Это не обман! Это их природа! Такая же подлинная, как твое стремление к вечности! Ты что, не понимаешь? Они не жертвы. Они – продукт невероятно сложной и, черт побери, элегантной инженерии! Их общество стабильно, потому что они биологически не способны на жадность, на страх смерти, на желание узурпировать вечность для себя! Их жертва – это не жертва вовсе! Для них это высшее наслаждение, смысл существования!

– Их лишили выбора, – холодно парировал Сайрен. – Их лишили права бороться, стремиться, хотеть большего. Их сделали идеальными винтиками в их собственном механизме. Я не верю, что какая бы то ни было форма жизни добровольно согласилась бы на такое. Их предков просто… модифицировали. Сделали удобными.

– А ты сейчас собираешься сделать то же самое! – вскричала Стелла. – Только в другую сторону!

Она подошла к другому терминалу, где уже висела модель иного, гораздо более агрессивного и сложного вируса.

– Ты хочешь «исправить» их природу. И я, дура, уже сделала тебе инструмент. – Она с ненавистью ткнула пальцем в голограмму. – Нано-вирус-ретровирус. Основа – лентивирус, модифицированный для тотального заражения через гидросферу. Он несет в себе генетическую конструкцию, которая… – она сделала паузу, и ее голос стал ядовитым, – вышибает этот самый «ген Забвения». Навсегда. Блокирует рецепторы к Кейоцину. И одновременно запускает гиперпродукцию теломеразы, ускоряет клеточную регенерацию до невероятных уровней, подавляет апоптоз… Короче, один глоток зараженной воды – и вечная молодость. Звучит как дешевый трюк шарлатана с базара, а не дар богов, не находишь?

Сайрен подошел ближе, изучая модель. Это было прекрасно. Страшная, но прекрасная симметрия. Древние дали им запрограммированную смерть. Он даст им запрограммированную жизнь.

– Ты превзошла саму себя, Стелла, – сказал он, и в его голосе прозвучала неподдельная admирация.

– Не льсти, – она фыркнула. – Я просто констатирую факт. И пока не поздно, слушай меня внимательно, потому что я сейчас буду говорить как единственный здравомыслящий человек в этой комнате, и, возможно, во всей галактике.

Она взяла свою чашку с отвратительной жижей и сделала большой глоток, словно пытаясь смыть с себя горечь ответственности.

– Системные риски. Первое: экология. Что произойдет с экосистемой планеты, когда все многоклеточные организмы, пьющие из этих рек, обретут вечную молодость? Прекратится естественный оборот. Популяции взорвутся. Они сожрут всю биомассу за несколько лет. Это биологическая бомба.

– Мы можем модифицировать вирус, чтобы он воздействовал только на разумных гуманоидов, – отмахнулся Сайрен.

– Ладно, допустим. Второе: психология. Ты вырываешь у них краеугольный камень их мироздания. Их культура, их религия, их социальные связи – все завязано на этом Уходе. Что будет с обществом, когда смерть перестанет быть объединяющим фактором? Когда не нужно будет заботиться о стариках, потому что стариков не будет? Когда не будет смены поколений, передачи власти, обновления идей? Это будет общество застывшее, апатичное, погрязшее в вечных интригах и скуке. Ты сам знаешь, к чему это приводит!

– Они адаптируются, – упрямо сказал Сайрен. – Они создадут новые смыслы. Искусство. Науку. Исследование.

– С третьей попытки? После того как их общество пройдет через коллапс? – Стелла покачала головой. – Третье: самое главное. Ресурсы. Вечно молодое, бессмертное общество не перестает потреблять. Оно потребляет вечно. Их планета рассчитана на цикл. На определенное количество жизней, которые сменяют друг друга. Ты ломаешь этот цикл. Через сто лет, двести, они истощат все запасы. Начнутся войны за еду, за воду, за место под своим блеклым солнцем. Ты не даруешь им рай, Сайрен. Ты обрекаешь их на вечный голод и вечную войну. Ты создаешь общество вампиров, которые будут высасывать эту планету до дна!

Ее слова висели в воздухе, тяжелые, как свинец. Она говорила логично. Неопровержимо. Каждый ее аргумент был гвоздем в крышку гроба его плана.

Но Сайрен был ослеплен. Он видел не риски, не катастрофы. Он видел слепых, которые отказывались от дара зрения, потому что боялись ослепнуть от яркого света. Он был этим светом. Он должен был нести его, даже если придется силой разжать их веки.

– Ты преувеличиваешь, – сказал он, и его голос снова обрел стальную уверенность. – Ты всегда ищешь подвох, Стелла. Ты не веришь в добро. В этих людях есть потенциал. Они заслуживают шанса. Я не могу позволить им продолжать жить в этой… биологической иллюзии, в этом добровольном рабстве у собственной ДНК. Я дам им свободу. Свободу от смерти. А уж что они с ней сделают – их выбор.

– Их выбор? – Стелла рассмеялась, и это был горький, надрывный звук. – Ты собираешься заразить их водопровод, Сайрен! Ты не даешь им выбора! Ты его совершаешь за них! Ты ничем не лучше тех Древних, что вшили им их «ген Забвения»! Ты такой же инженер душ, только с противоположным знаком!

Она подошла к нему вплотную, ее глаза горели.

– Одумайся. Уничтожь этот вирус. Улетим отсюда. Оставь их в их счастливом, умиротворенном аду. Он лучше того ада, который ты им готовишь.

Сайрен посмотрел на нее, и в его взгляде не было ни сомнения, ни колебаний. Была лишь непробиваемая уверенность миссионера, идущего на костер.

– Нет, – сказал он тихо. – Их ад закончится с рассветом. А твой вирус станет этим рассветом. Активируй его для массового распыления.

Он развернулся и направился к выходу из лаборатории. Он не видел, как лицо Стеллы исказилось от смеси ярости и отчаяния. Не видел, как она с силой швырнула свою чашку в стену, и брызги темной жидкости разлетелись по безупречно чистой поверхности, словно капли крови на снегу.

– Идиот! – крикнула она ему вслед. – Слепой, самовлюбленный идиот! Ты сейчас все сломаешь!

Но он уже не слышал. Он вышел в коридор, и его мысли были уже там, у истока реки, где он явится им в сиянии утра и подарит им вечность. Он игнорировал ее предостережения, отмахивался от них, как от назойливых мух. Она не понимала. Она не видела всей картины. Она была технобогом, она видела только механизмы, шестеренки, причинно-следственные связи. Она не видела души. А он… он был готов спасти эти души, даже если для этого придется разобрать их старые, ветхие храмы до основания.

В лаборатории Стелла осталась одна перед мерцающей голограммой своего творения. Нано-вирус-ретровирус. Оружие массового спасения. Или проклятия. Она смотрела на него и чувствовала тяжесть на душе, такую, словно она только что выковала меч для тирана, убежденного, что он – освободитель.

– Один глоток, – прошептала она в тишину. – И вечная молодость. Простите меня. Простите нас всех.

Глава 6: Первое «Чудо»

Предрассветный туман стлался над водами Аквила-нор, Великой реки, колыбели и кормилицы Элириона. Он висел плотными, шевелящимися клочьями, поглощая звук и свет, превращая мир в призрачное, монохромное подобие самого себя. Воздух был холодным и влажным, пахшим мокрым камнем, тиной и сладковатым дымком от далеких очагов. В этой предутренней тишине, где граница между сном и явью была стерта, и должно было случиться чудо.

Сайрен стоял на вершине небольшого утеса, нависавшего над самым истоком реки, бившим из-под гигантского валуна, испещренного древними, стершимися от времени рунами. Он не выбирал это место за его легендарность или красоту. Его датчики показали, что здесь, в точке слияния трех подземных потоков, течение было самым сильным, способным в кратчайшие сроки разнести его дар по всей столице и далеко за ее пределы.

Он больше не носил скромные одежды ученого-антрополога. Его облачением был свет. «Хронометр» на его запястье пульсировал ровным, нарастающим сиянием, и это сияние перетекало на него самого, окутывая его фигуру в ореол слепящей, бело-золотой энергии. Он парил в сантиметре от земли, его силуэт искажался и дрожал, как мираж. Он был больше не человеком, не исследователем. Он был иконой. Воплощенной силой. Явлением.

Где-то на орбите, на мостике «Знамения», Стелла, без сомнения, наблюдала за этим спектаклем через датчики корабля. Он представлял ее скептически поджатые губы и закатанные к небу глаза. Но ее цинизм сейчас был не важен. Он творил историю. Не ее убогими, механистическими методами, а так, как это и должно было быть – через откровение.

Небо на востоке начало светлеть, прожилки багрового и лилового проступили сквозь пелену облаков и тумана. Первый луч солнца, слабый, как будто нерешительный, коснулся вершины утеса. И в этот момент Сайрен поднял руки.

Энергия «Хронометра» вспыхнула с такой силой, что туман вокруг него на миг рассеялся, отброшенный невидимой ударной волной. Свет был не просто ярким; он был живым, пульсирующим, он пел тихую, высокочастотную песню, которую нельзя было услышать ухом, но можно было почувствовать кожей, костями, самой душой.

– Люди Кеоса! – его голос, усиленный и преобразованный технологиями, не гремел. Он был тихим, но проникающим, он звучал в уме каждого живого существа в радиусе десятков километров. Он был подобен шепоту собственных мыслей, но исходящему извне. – Внемлите!

Внизу, в просыпающемся городе, люди останавливались. Рыбак, готовивший свою лодку к выходу, замер с веслом в руках. Женщина, разжигавшая очаг, выронила головню. Дети, игравшие у воды, подняли головы. Они не видели его фигуры на утесе, скрытой туманом и расстоянием. Но они чувствовали присутствие. Слышали голос.

– Я пришел из-за пределов вашего неба, чтобы даровать вам свободу! – продолжал Сайрен, и его слова лились, как мед, сладкие и густые. – Свободу от оков, которые вы сами на себя надели! Свободу от тления, от упадка, от неизбежного конца!

Он медленно опустил одну руку, направив ладонь к темным, стремительным водам истока. Из «Хронометра» вырвался тонкий, почти невидимый луч. Он не нагрел воду, не вскипятил ее. Он просто коснулся, и в точке касания на мгновение вспыхнул миллиард крошечных, серебристых искр. Они не погасли, а растворились в потоке, унесенные течением.

– Ваши предки покорились круговороту, видя в нем мудрость! Но я говорю вам – это мудрость раба, довольствующегося своей клеткой! Я дарю вам силу разорвать круг! Силу жить вечно, молодо, могуче! С сегодняшнего дня сама река жизни принесет вам Освобождение! Испейте из ее вод – и обрящете бессмертие!

Он не стал затягивать речь. Чудо не нуждалось в долгих объяснениях. Оно должно было говорить само за себя. С последним словом ореол вокруг него погас, и его фигура растворилась в воздухе, будто ее и не было. Туман сомкнулся вновь, поглотив место явления. Остался лишь нарастающий гул – не физический звук, а вибрация изумления, страха и зарождающейся надежды, исходившая от тысяч горожан.

Первый час прошел в ошеломленной тишине. Люди смотрели на реку, на ее воду, которая казалась такой же, как всегда – холодной, серой, неприветливой. Рыбак так и не отплыл от берега. Он сидел в своей лодке и смотрел на воду. Потом, движимый внезапным порывом, он зачерпнул горсть и поднес к губам. Вода была обычной на вкус.

Ничего не произошло.

По городу пополз ропот разочарования. Может, это был сон? Галлюцинация?

А потом это началось.

Старый плотник по имени Энрик, чьи пальцы decades назад скрючил артрит, почувствовал странное тепло, разливающееся по его рукам. Он смотрел на свои узловатые, вечно ноющие суставы, и видел, как отек медленно, но верно спадает. Скрюченные пальцы начали распрямляться с тихим, костным хрустом, который был не больным, а освобождающим. Боль, которая была его вечным спутником, отступила. Он сжал кулак. Полный, сильный кулак. И по его лицу, впервые за много лет, не как редкий гость, а как полноправный хозяин, расплылась улыбка. Не умиротворенная улыбка принятия, а дикая, ликующая, почти животная улыбка обретенной силы.

Женщина по имени Тира, страдавшая от изнурительной болезни легких, которая не позволяла ей пройти и ста шагов без одышки, вдруг сделала глубокий, полногрудый вдох. Воздух, чистый и холодный, без единой помехи, без знакомого жжения, заполнил ее грудь. Она закашлялась, но это был не тот надрывный, горловой кашель, а кашель очищения. Она выплюнула комок темной слизи и поняла, что может дышать. Глубоко. Свободно. Она расплакалась, но это были слезы не смирения, а восторга.

По всему городу происходило то же самое. Хронические болезни, считавшиеся неизлечимыми, отступали за считанные часы. Старые раны затягивались, шрамы бледнели и исчезали. Седая прядь в волосах молодой матери вдруг темнела. Морщины на лице пожилого ремесленника разглаживались. Усталость, вечный спутник тяжелого труда, улетучивалась, сменяясь приливом неведомой энергии. Люди, десятилетиями ходившие сгорбленными, теперь распрямляли спины. Их глаза, привыкшие к покорному, безмятежному горению, теперь сверкали новым, ярким, жадным до жизни огнем.

Сначала это были единичные случаи. Потом десятки. Потом сотни. Ропот сменился изумленными возгласами, затем радостными криками, а потом и всеобщим ликованием.

– Чудо! – крикнул кто-то на рыночной площади, поднимая к небу свои гибкие, послушные пальцы. – Это чудо!

– Он сказал правду! Река исцеляет! – вторила ему женщина, прыгая и скача, как девочка, забыв о своем возрасте и болезнях.

– Освобождение! Мы свободны! – неслось из толпы, собравшейся у набережной, где люди черпали воду ведрами, кружками, просто ладонями и пили, пили жадно, с смехом и слезами.

Эйфория охватила город. Строгий, размеренный ритм жизни Элириона был сломан за одно утро. Люди обнимали незнакомцев, танцевали на улицах, песни, которые раньше пели тихо и строго, теперь гремели на весь город, полные новой, дикой силы. Даже их серый, ахроматичный мир казался ярче. Им казалось, что они прозрели. Что пелена спала с их глаз, и они впервые видят истинную красоту жизни, которая должна длиться вечно.

Сайрен, невидимый, парил высоко над городом, наблюдая за всем через датчики «Знамения». Он видел ликующие толпы, исцеленных, омолодившихся людей. Он слышал их восторженные крики. Его сердце, его бессмертное, пресыщенное сердце, билось чаще. Вот оно. Вот истинная благодарность. Вот момент, ради которого он приходил в миры. Он не сеял хаос. Он не приносил войну. Он дарил исцеление. Жизнь. Он был не богом-разрушителем, а богом-целителем.

Он видел, как группа молодых людей, ощутившая прилив сил, с гиканьем и смехом бросилась в реку, плавала, обливалась водой, словно пытаясь впитать дар каждой клеткой своего тела.

Он видел, как старик, которого еще вчера вели под руки, теперь сам нес на плечах своего смеющегося внука.

Он видел, как улыбки на лицах людей стали другими – не безмятежными и умиротворенными, а восторженными, энергичными, почти жадными.

И он был счастлив. Впервые за долгие, долгие годы он чувствовал, что его существование имеет цель. Что он не ошибся.

Он отфильтровал голос Стеллы, который пытался пробиться через комлинк.

«Сайрен, ты видишь это? Их социальные паттерны… они рушатся! Уровень окситоцина падает, дофамин и адреналин зашкаливают! Это не гармония, это массовая истерия! Останови это, пока не поздно!»

Он проигнорировал ее. Она не понимала. Она видела только графики и цифры. Она не видела счастья в глазах этих людей. Она не видела, как они заново открывают для себя радость бытия.

Он смотрел на ликующий город и улыбался. Его первое чудо удалось. Освобождение началось.

Он не видел старика, стоявшего на балконе дворца Хранителя. Ториан не ликовал. Он смотрел на беснующийся внизу город, и его лицо было печальным, как сама вечность. Он смотрел на реку, несущую его народу не жизнь, а проклятие, и в его руке он сжимал увядающий стебель «Солнечного Звона». Лепестки, еще недавно сиявшие всеми цветами радуги, теперь почернели и свернулись. Песня смолкла навсегда.

Но ее никто не услышал. Город гремел от восторга, приветствуя свое новое, вечное утро.

Глава 7: Первая Трещина

Ликование в Элирионе не утихало всю ночь и весь следующий день. Город, привыкший к тишине и размеренному ритму, превратился в гигантский, бесконечно длящийся праздник. Воздух, обычно наполненный запахом влажного камня и прелых листьев, теперь был пропах дымом костров, жареным мясом и сладковатым, хмельным напитком, который кто-то догадался изготовить из фруктов, чьи деревья тоже, казалось, воспряли духом и дали невиданный урожай. Улицы, где вчера люди двигались с плавной, почти ритуальной медлительностью, теперь были забиты толпами, певшими, танцевавшими и кричавшими до хрипоты.

Это была не просто радость. Это была разрядка. Тысячелетний гнет собственной природы, принятый за мудрость, был сброшен за одно утро. Клапан, десятилетиями сдерживавший давление жизни, сорвало, и теперь энергия била фонтаном, диким, неконтролируемым, ослепительным.

Сайрен, невидимый, перемещался по городу, наблюдая за плодами своего труда. Он видел, как матери с восторгом гладили гладкую кожу своих детей, с которой исчезли следы болезней. Видел, как влюбленные, обретшие новую силу, целовались так страстно, что казалось, вот-вот испепелят друг друга. Видел, как ремесленники с невиданной скоростью и ловкостью создавали вещи, ломая собственные многовековые рекорды. Его дар работал. Он был реальным, осязаемым, прекрасным.

Но даже в этом море эйфории его сверхчувствительное восприятие начало улавливать первые, тревожные ноты. Диссонанс, пока еще тихий, как далекий раскат грома перед бурей.

Он увидел группу молодых людей, едва вышедших из подросткового возраста. Они были пьяны – не столько от хмельного напитка, сколько от собственного бессмертия. Их тела, сильные и здоровые, были переполнены энергией, для которой у них не было выхода. Они не работали, не творили. Они искали острых ощущений.

– Я больше не боюсь! – кричал один из них, парень по имени Элиан – тот самый, что был проводником Сайрена и Стеллы. Его лицо, обычно безмятежное, теперь пылало дерзким вызовом всему миру. – Ничего не боюсь! Вы видели? Вчера я порезал руку до кости! Сегодня – ничего! Даже шрама!

– Это скучно! – огрызнулся его друг, Марик, сжимая и разжимая кулаки, как будто не в силах совладать с силой, пульсирующей в его мускулах. – Боль – это ведь чувство! А мы теперь ничего не чувствуем! Ни боли, ни страха! Как будто мы… не живем!

– Тогда найдем, что почувствовать! – воскликнул третий, Энзо. Его глаза блестели лихорадочным блеском. – Давайте проверим дар на все сто! Давайте узнаем, где его предел!

Сайрен наблюдал, как они, смеясь и подталкивая друг друга, направились к самой высокой точке города – к древней Башне Ветров, что стояла на центральном холме. Когда-то она использовалась для астрономических наблюдений, но сейчас была почти заброшена, символ ушедшей эпохи, когда люди еще смотрели в небо с надеждой, а не с готовностью к уходу.

Предчувствие, острое и холодное, кольнуло Сайрена. Он хотел было вмешаться, остановить их, но вовремя удержался. Он – бог, даритель. Он не может ходить за ними по пятам и оберегать от их же собственной глупости. Они должны научиться сами. Они должны понять цену дара через его использование. Через ошибки.

Он продолжил наблюдать, но часть его внимания теперь была прикована к группе на башне.

Они взбежали по витой лестнице, их смех эхом разносился в каменном горле башни. Выбравшись на самый верх, на открытую площадку, огороженную невысокой, по колено, балюстрадой, они застыли, очарованные открывшимся видом. Весь Элирион лежал у их ног, серый, но теперь оживленный тысячами огней и движущихся точек-людей.

– Великолепно! – прошептал Элиан, и ветер трепал его волосы. – Мы как боги! Мы выше всего этого!

– Боги должны летать! – провозгласил Марик, забираясь на саму балюстраду. Он стоял там, раскачиваясь на ветру, его руки были раскинуты в стороны. – Мы бессмертны! Что нам сделается?

– Подожди! – Энзо схватил его за руку. – Это безумие! Наш дар – это жизнь, а не… не это!

– А что такое жизнь, если не полет? – отмахнулся Марик, сбрасывая его руку. Его глаза были полны той самой экзистенциальной жажды, того голода по ощущениям, который Сайрен знал так хорошо. – Мы не умрем! Мы просто… проверим себя! Узнаем, что такое настоящая свобода!

Сайрен сжал кулаки. Он видел это сотни раз на Олимпе. Пресыщенные бессмертные, ищущие острых ощущений в экстремальных видах спорта, в опасных путешествиях, в искусственно вызванных рисках. Но у них были технологии, спасавшие их от последствий. У этих же детей был лишь грубый, биологический дар. Вирус, дарующий жизнь, но не защищающий от законов физики.

Элиан, поддавшись всеобщему настроению, тоже забрался на балюстраду.

– Да! Летишь первым, Марик? Или я?

– Вместе! – засмеялся Марик. – Как настоящие боги!

И прежде, чем Энзо или кто-либо еще успели отреагировать, они, переглянувшись, с дикими, ликующими криками прыгнули вниз.

Толпа на улицах внизу сначала не поняла. Крики сверху утонули в общем гуле. Потом кто-то указал вверх, на две падающие фигуры. Возникла пауза, недоумение. А потом раздался оглушительный, кошмарный звук.

Это не был звук падения тел на камень. Это был тупой, влажный, отвратительный хруст. Звук ломающихся костей и рвущихся связок, который не мог заглушить даже шум города.

Два тела, два молодых, полных жизни тела, ударились о мощеную площадь перед башней. Они не разбились вдребезги. Бессмертный вирус сделал свое дело – клетки отказались умирать. Но они не могли мгновенно восстановить то, что было превращено в груду переломанных костей и размозженных тканей.

Элиан приземлился чуть удачнее. Он лежал на спине, его ноги были вывернуты под немыслимыми углами, ребра вдавлены в грудь. Из его горла вырывался не крик, а тихий, пузырящийся клекот, потому что легкие были пробиты осколками ребер. Его глаза, еще секунду назад сиявшие безумной радостью, были широко раскрыты и полны непонимания. Он был жив. Он чувствовал все. Но боли не было. Его нервная система, также измененная вирусом, не посылала сигналов боли. Он просто лежал и ощущал, как его тело представляет собой бесформенную, неподвластную ему массу.

Марику повезло меньше. Он упал на голову. Его шея сломалась с той же четкостью, с какой ломается сухая ветка. Он не умер. Его мозг, лишенный связи с телом, был в полном порядке. Он мог видеть, слышать, думать. Он видел перекошенное лицо Элиана, слышал нарастающие крики ужаса из толпы, чувствовал, как его собственное тело лежит неподвижным грузом, парализованное навсегда. Он был заперт в собственной плоти, как в саркофаге, который нельзя было открыть.

Тишина, которая на несколько секунд воцарилась на площади, была страшнее любого звука. Ее нарушил вопль женщины, которая узнала в одном из искалеченных парней своего сына. Потом поднялся всеобщий гвалт – уже не радостный, а полный ужаса и смятения.

Люди столпились вокруг двух тел, не решаясь подойти ближе. Они смотрели на это месиво из плоти и костей, которое все еще дышало, на глаза, в которых отражался нарождающийся кошмар вечного заточения. Их бессмертие, еще вчера бывшее синонимом освобождения, вдруг предстало перед ними в новом, чудовищном свете.

– Они… они живы? – кто-то прошептал.

– Но… как?..

– Он смотрит на меня! Боги, он все понимает!

Сайрен стоял на краю площади, его невидимость внезапно стала не защитой, а проклятием. Он хотел отвернуться, но не мог. Он был вынужден смотреть на последствия своего «чуда». Это не была смерть, которую можно было оплакать и принять. Это была жизнь. Длительная, мучительная, бессмысленная жизнь в оболочке, не пригодной для существования.

Кто-то из бывших целителей, чьи навыки оказались ненужными после всеобщего исцеления, попытался подойти, чтобы помочь. Но что он мог сделать? Наложить шины на десятки сложных переломов? Вернуть мозгу связь с разорванным спинным мозгом? Их медицина была рассчитана на болезни, на старение, на облегчение перехода. Она не была готова к таким травмам. Бессмертное тело не умирало, но и не исцелялось быстро от таких катастрофических повреждений. На это могли потребоваться годы. Десятилетия. А может, и вечность.

Энзо, оставшийся на башне, смотрел вниз на своих друзей. Его лицо было белым как мел. Его собственная эйфория испарилась, сменясь леденящим душу ужасом. Он медленно сполз с балюстрады и его вырвало.

Праздник в Элирионе был окончен. Музыка смолкла. Танцы прекратились. Ликующие крики сменились шепотом, полным страха и первых, робких вопросов.

«Что мы натворили?»

«Что он нам дал?»

«Это и есть свобода?»

Сайрен наконец отвернулся. Он больше не мог смотреть на это. Он телепортировался обратно на «Знамение», в свою тихую, стерильную каюту. Но он не мог убежать от картины, врезавшейся в его память: два молодых тела, обреченных на вечную немощность, и глаза Элиана, полные не боли, а самого страшного – полного, безутешного понимания.

Первая трещина прошла не по стеклянным сферам пустыни и не по льду двух лун. Она прошла по его собственной, божественной уверенности. И была она тонкой, как волос, и глубокой, как сама вечность.

Глава 8: Голос Разлома

Воздух в катакомбах под Элирионом был иным – не стерильным, как в лаборатории «Знамения», и не умиротворенно-прохладным, как в залах дворца Ториана. Он был спертым, тяжелым, пропахшим сыростью векового камня, пылью и потом. Это был воздух подполья, сопротивления, воздух тех, кого загнали в угол.

В огромном зале, вырубленном в скале, мерцал огонь факелов, вбитых в трещины камня. Их колеблющийся свет бросал дрожащие тени на сотни собравшихся людей. Это были не фанатики с горящими глазами, а люди с суровыми, изможденными лицами, но не сломленными. Их молчание было тяжким, полным скорби, витавшей в воздухе.

В центре зала, на невысоком естественном возвышении, стоял Канэл. Он не был высоким или могучим. Его фигура в простом сером балахоне казалась хрупкой. Но когда он начинал говорить, эта хрупкость исчезала, растворяясь в силе его убежденности.

– Мы собрались здесь не для того, чтобы клясться в мести, – начал он, и его низкий ровный голос заполнил пространство зала. – Месть – эмоция тех, кто хочет разрушить. Мы же здесь, чтобы вспомнить. Вспомнить, кто мы такие.

Он сделал паузу, его взгляд скользнул по лицам в толпе. Он видел стариков, чьи годы вдруг стали проклятием, молодых, в чьих глазах поселился ужас от бесконечности, родителей, прижимавших к себе детей – детей, для которых они больше не могли освободить место своим уходом.

– Они называют нас «Сторонниками Цикла», – продолжил Канэл, и в его голосе прозвучала легкая, горькая ирония. – Как будто мы выступаем за что-то абстрактное. Но цикл – это не абстракция. Это наша жизнь. Это хлеб, который мы едим, выращенный на почве, удобренной прахом наших предков. Это дети, которые приходят на смену нам, чтобы нести факел дальше.

Он поднял руку, и его худые пальцы сомкнулись в воздухе, будто ловя невидимую нить.

– Они явились к нам в сиянии. Они сказали, что несут свободу. Свободу от чего? – Канэл посмотрел на толпу, и в его глазах была лишь бесконечная скорбь. – Они сказали – от смерти. Но они лгали. Они не украли нашу смерть. Они украли наш выбор. Наше право на тихий, достойный уход. Наше право на финальный акт любви к тем, кто остается.

Шепот прошел по залу. Кто-то кивнул, кто-то смахнул слезу.

– Помните церемонию? – голос Канэла стал тише, обращенным к каждому лично. – Помните лица своих родителей, дедов? Они уходили не со страхом. Они уходили с миром. С благодарностью. Они знали, что освобождают для нас место. Что их жертва – это наше будущее.

Он умолк, давая воспоминаниям наполнить зал. Воспоминаниям о свете, а не о тьме.

– А что теперь? – его вопрос прозвучал как удар колокола. – Что теперь мы можем оставить своим детям? Вечную опеку? Вечное бремя своего присутствия? Мы станем вечными детьми, не желающими уступать место собственным потомкам! Разве это не высшая форма эгоизма?

Ропот стал громче. В нем звучало согласие, боль, осознание.

– Посмотрите на себя, – Канэл простер руку. – Посмотрите на улицы. Мы не стали сильнее. Мы стали… ненасытными. Мы пьем жизнь, как опьяняющий напиток, не задумываясь о завтрашнем дне. Завтрашнего дня нет! Есть только вечное, ненасытное сегодня! Мы требуем все больше еды, больше вещей, чтобы заглушить скуку этого бесконечного дня! Мы превращаем наш мир в пустыню, чтобы насытить свой вечный голод!

Он говорил не об абстракциях, а о самом простом, самом страшном – о голоде, который теперь будет длиться вечно.

– А они… – Канэл поднял взгляд, будто видя сквозь каменные своды того, кто на орбите. – Они не боги. Они – живые монументы нашему эгоизму. Они – воплощение той самой жадности, той самой трусости, против которой наши предки построили всю свою философию! Они пришли и сказали: «Бойтесь смерти! Цепляйтесь за жизнь любой ценой!» И мы… мы поверили.

В зале воцарилась мертвая тишина. Его слова висели в воздухе, тяжелые и неоспоримые.

– Я не призываю вас к насилию, – сказал Канэл, и его голос вновь обрел твердость. – Насилие – инструмент тех, кто не видит иного пути. Наш путь – иной. Мы должны помнить. Мы должны говорить. Мы должны показать нашим братьям и сестрам, опьяненным этим ложным даром, что они потеряли. Мы должны быть голосом разлома. Голосом, который напоминает о тишине уходящего на закате. О любви, которая сильнее страха.

Он посмотрел на молодую женщину в первом ряду, которая держала на руках младенца.

– Мы должны сделать это для них. Для наших детей. Чтобы у них было будущее. Чтобы у них была своя жизнь. Свои победы. Свои церемонии Ухода. Мы не можем позволить себе вечно загораживать им солнце.

Он закончил. Он не требовал клятв. Не призывал к оружию. Он просто стоял там, хрупкий и несгибаемый.

Люди медленно начали расходиться. Они уходили, как люди, несущие тяжелый, но необходимый груз. Их лица были серьезны, но в глазах горела решимость.

Канэл остался один в почти пустом зале. Он подошел к одной из ниш, где лежали кости давно ушедшего предка. Он положил ладонь на холодный камень.

– Прости нас, – прошептал он. – Мы забыли. Но мы постараемся вспомнить.

Где-то наверху гремела музыка, слышались смех и крики. Но здесь, в глубине, под тяжестью камня и веков, зрела тихая, непоколебимая сила. Сила тех, кто предпочел бы достойный конец бессмысленной вечности.

Глава 9: Спор Богов

Капитанский мостик «Знамения» был полной противоположностью катакомбам. Здесь царила безупречная чистота. Воздух был кристально прозрачным, обогащенным озоном. Мягкий свет лился из панелей, подсвечивая голографические дисплеи с пульсом планеты. Тишину нарушал лишь ровный гул энергетических сердечников.

В центре этого технологического рая, лицом к лицу, стояли два божества. Один – в плену своей мессианской ярости. Другая – с холодным, неумолимым отчетом в руках.

Сайрен стоял у главного экрана, на котором был выведен вид на Элирион с орбиты. Город сиял огнями, но это было уже не спокойное свечение, а беспорядочные клубки ярких огней, следы летающих транспортов. Слышны были, даже через внешние микрофоны, приглушенные взрывы смеха, музыки, порой – гневные крики.

– Смотри, – его голос был напряженным, оборонительным. – Они живут! По-настоящему! Они не готовятся к уходу, как стадо послушных овец! Они дышат полной грудью!

Стелла, прислонившись к стойке с тактическими датчиками, смотрела на него с выражением, в котором смешались усталость, отвращение и жалость. В ее руках мерцал планшет.

– Радость бытия, говоришь? – она фыркнула. – Интересная формулировка для терминального состояния. Позволь я проиллюстрирую твой триумф.

Она провела пальцем по планшету, и на проекторе возникла серия графиков в тревожных алых тонах.

– График первый. Рождаемость. – Она ткнула в диаграмму, которая представляла собой горизонтальную линию у нуля. – За последнюю неделю – ноль зарегистрированных беременностей. Ноль, Сайрен. Их репродуктивная система просто… отключилась. За ненадобностью. Ты не просто подарил им личное бессмертие. Ты стерилизовал весь их вид.

Сайрен молча смотрел на зловещую прямую. Его челюсть напряглась.

– Они адаптируются, – пробормотал он.

– Они его уже осознали! – парировала Стелла, переключая график. – Потребление ресурсов. Продукты питания. Вода. Энергия. Все кривые уходят вверх с углом, близким к девяноста градусам. Это вертикальный взлет. Они сжигают свои запасы, как рак на последней стадии. По самым оптимистичным прогнозам, разведанных запасов им хватит на двадцать лет. Потом – коллапс. Голод. Война. Ты не дал им жизнь, Сайрен! – ее голос сорвался на крик. – Ты дал им вечный голод! Ты создал колонию вампиров, которые будут высасывать эту планету до дна!

– ХВАТИТ! – грохот Сайрена был подобен удару молота. Звуковые датчики зашкалили. Он шагнул к ней, его тело вдруг показалось огромным и опасным. – Хватит твоих прогнозов Судного дня! Твоих графиков и цифр! Ты смотришь на них, как на муравьев в колбе! А я вижу их души! Они свободны! Свободны от рабства перед временем! Я дал им свободу от смерти! А что они сделают с этой свободой – их право!

– Их право? – Стелла не отступила. – Какое право? Ты заразил их водопровод! Ты не спрашивал их! Ты пришел, сверкнул своими игрушками, и все! Ты – диктатор, который силой навязывает свое представление о счастье! И что ты видишь? Свободу? А я вижу первых жертв! Тех двух мальчишек, которые сейчас гниют заживо! Я вижу панику! Ты не освободитель! Ты – чума! А чуму не убеждают! Ее останавливают!

Она отшатнулась от него, грудь тяжело вздымалась. Она была не просто зла. Она была напугана.

– Ты слышал их? – спросил Сайрен, и его голос внезапно стал тихим, отчего слова прозвучали еще страшнее. – Ты слышала, как они кричат «Чудо!»? Ты видела их лица, когда уходила боль? Это – реальность, Стелла! А твои графики… это лишь тень на стене. Призрак, которого ты боишься.

– Их боль ушла, да, – Стелла кивнула, и в ее глазах стояли слезы бессильной ярости. – Но что пришло на ее место? Всепоглощающая, ненасытная жажда стимулов! Они не чувствуют боли, и поэтому не знают границ! Они как дети, которым подарили огнемет в песочнице! Они сожгут все, включая себя! И ты стоишь и аплодируешь, потому что пламя такое красивое!

Она отвернулась от него, ее голос стал плоским, лишенным эмоций.

– Я не буду больше с тобой спорить. Это бесполезно. Ты не видишь, потому что не хочешь. Ты выбрал свою веру. Веру в то, что ты – благодетель. Если они начнут убивать друг друга за кусок хлеба, ты скажешь, что это – горькая цена свободы. Ты непогрешим, Сайрен. И в этом твое самое страшное проклятие.

Она послала мысленный приказ, и графики исчезли, сменившись видом на планету. Тишина на мостике стала тяжелой, враждебной.

Сайрен смотрел на ее спину, сжав кулаки. Его ярость не утихла, но к ней добавилась холодная уверенность. Она не понимала. Она никогда не поймет. Она была частью системы, частью мира, который он презирал.

Он повернулся и ушел с мостика, оставив ее одну с ее правдой.

Он шел по безупречным коридорам, но не видел их. Он видел лица людей Элириона. Их восторг. Их благодарность. Это был его выбор. Его вера.

А если Стелла и была права… если под этим восторгом зрела катастрофа… то что же? Признать свою ошибку? Вернуть их в их серый, смиренный рай?

Нет. Никогда.

Он предпочел бы быть богом, несущим ад, чем признать, что он был всего лишь слепцом с опасной игрушкой в руках.

Его спор с Стеллой был закончен. Но настоящая битва за душу целого мира только начиналась.

Глава 10. Разрушенный Ритуал

Воздух в Храме Забвения всегда был особенным. Прохладным, сухим и неподвижным, словно его тоже готовили к вечному покою. Он пах старым камнем, воском от бесчисленных свечей и едва уловимыми нотами успокаивающих благовоний – смесью ладана и местных трав, чьи названия забылись, но чей аромат прочно ассоциировался с миром и завершенностью. Этот воздух не был мертвым. Он был насыщенным – насыщенным тишиной, принятием и своего рода торжественной радостью. Он был воздухом финального, совершенного аккорда.

Сегодня этот аккорд должен был прозвучать для Айлин.

Она стояла в центре зала у знакомого каменного саркофага, и ее лицо, обрамленное седыми прядями, которые она не пыталась скрыть, было спокойно. В глазах горел тот самый ровный, безмятежный свет, который Сайрен когда-то принял за просветление, а Стелла – за химически индуцированную покорность. Для Айлин же это было ни тем, ни другим. Это была глубокая, выстраданная уверенность. Она прожила долгую, наполненную трудом и любовью жизнь. Вырастила сына, помогла вырастить внуков. Видела, как ее род продолжается. И теперь, когда тело начинало уставать, а разум все чаще обращался к воспоминаниям, а не к планам, она чувствовала, что пришло ее время. Время освободить место. Время передать эстафету.

Ее семья стояла рядом – дочь, зять, внуки. Их лица тоже были спокойны, хоть и печальны. Это была светлая печаль, смешанная с благодарностью. Они держались за руки, образуя живой круг вокруг нее. Жрец, старый, как и сам храм, с лицом, испещренным морщинами-иероглифами, готовил ритуальный кубок. Все шло так, как должно. Так, как шло тысячелетиями.

Айлин позволила себе на мгновение закрыть глаза. Она вспомнила Уход своей собственной матери. Та улыбалась ей, держала ее за руку, и в ее взгляде не было ни капли страха. Была лишь любовь и надежда. Надежда на то, что ее дочь проживет свою жизнь так же достойно. Айлин надеялась, что ее дочь видит то же самое в ее глазах сейчас.

Жрец протянул ей кубок. Небольшой, керамический, простой. Внутри плескалась прозрачная жидкость, неотличимая от воды. Но Айлин знала – это был Ключ. Врата. Она взяла кубок своими уже немного дрожащими руками. Они были теплыми. Она поднесла его к губам, готовая сделать последний, самый важный глоток в своей жизни.

И в этот момент дверь в храм с грохотом распахнулась.

Ворвавшийся поток уличного шума – криков, смеха, грохота какого-то мотора – был таким же грубым и чуждым, как удар топора по стволу векового дерева. На пороге, очерченный против света, стоял человек. Высокий, сильный, грудь тяжело вздымалась. Это был Лишан, ее сын.

– Мать! Стой! – Его голос, обычно такой мягкий и рассудительный, теперь был хриплым от бега и отчаяния.

Айлин замерла с кубком у губ. Глаза широко раскрылись от изумления. Такого не должно было происходить. Никогда. Ритуал был священным. Его не прерывали.

– Лишан? – прошептала она, медленно опуская кубок. – Что ты делаешь?

Он бросился вперед, расталкивая застывших, как изваяния, родственников. Его лицо было искажено гримасой, которую Айлин не могла опознать. Позже она поняла, что это был ужас. Чистый, животный ужас.

– Не пей! – Он схватил ее за руку, в которой был кубок. Его пальцы, сильные и цепкие, сжали ее хрупкое запястье так больно, что она чуть не вскрикнула. – Ты не должна! Теперь это не нужно!

Жрец попытался вмешаться, его лицо выражало ледяное, безмолвное неодобрение.

– Сын мой, церемония…

– Какая еще церемония?! – рявкнул Лишан, оборачиваясь к нему. Глаза метали искры. – Вы все еще играете в эти глупые игры? Смотрите! – Он отпустил руку матери и широко раскинул руки, обращаясь ко всем присутствующим. – Смотрите на меня! Я был болен. У меня болели легкие, как и у половины города! А теперь? – Он ударил себя кулаком в грудь. – Я здоров! Я силен! Я буду жить вечно! И она будет! – Он снова указал на Айлин. – Зачем ей уходить? Зачем лишать нас ее мудрости? Ее любви? Это безумие!

В храме повисла гнетущая тишина. Слова Лишана, такие чуждые, такие еретические, ударили по устоям, казавшимся незыблемыми. Люди переглядывались. В их безмятежных глазах впервые за долгое время появилось смятение.

– Лишан, милый, – тихо сказала Айлин, пытаясь высвободить свою руку. – Это наш путь. Это наш долг. Чтобы вы, молодые, могли…

– Какие молодые?! – перебил он, и в его голосе зазвенела истерика. – Я теперь тоже вечно молод! Мы все вечно молоды! Ты понимаешь? Ты мне больше не нужна как… как жертва! Ты можешь остаться со мной! Навсегда!

В его словах не было злого умысла. В них была страшная, эгоистичная, слепая любовь. Любовь ребенка, который не хочет отпускать мать. Но подаренное бессмертие превратило эту детскую привязанность в монстра.

Дочь Айлин, Алиса, шагнула вперед, ее лицо было бледным.

– Брат, одумайся. Ты оскверняешь Храм. Ты оскверняешь ее Уход.

– Оскверняю? – Лишан засмеялся, и этот смех прозвучал кощунственно под сводами храма. – Я спасаю ее! От вас! От вашего варварского обычая умирать, когда в этом нет нужды! Мать, послушай меня! – Он снова обернулся к ней, его глаза молили. – Ты можешь все начать заново! Мы можем быть вместе! Всегда!

Айлин смотрела на своего сына. Она видела его силу, его здоровье. И видела его глаза – полные не мудрости, приобретенной за долгую жизнь, а того же самого страстного, нетерпеливого огня, что горел в нем двадцать лет назад. Он не повзрослел. Он застрял. Его бессмертие было не движением вперед, а бегом на месте.

И впервые за всю свою жизнь, готовясь к самому важному шагу, Айлин почувствовала сомнение. Острый, как нож, вопрос: а зачем? Если ее уход ничего не освобождает, если ее жертва бессмысленна, то в чем тогда смысл?

– Я… я не знаю, – прошептала она, и ее голос дрогнул. Слезы, которых не должно было быть на этой церемонии, выступили на ее глазах. Слезы смятения, а не умиротворения.

– Видишь? – торжествующе крикнул Лишан, обращаясь к жрецу и родственникам. – Она сама не хочет! Она сомневается! Это не ее выбор! Это ваше промывание мозгов!

Жрец стоял неподвижно, его лицо стало каменным. Ритуал был разрушен. Возвышенное таинство превратилось в грязную, приземленную семейную склоку. В воздухе витали уже не благовония, а запах пота, страха и человеческого отчаяния.

В этот момент Айлин подняла взгляд на балкон, опоясывающий зал. Там, в тени колоннады, стоял Канэл. Он не спускал с нее глаз. И на его лице не было торжества. Не было «я же говорил». Была лишь бесконечная, вселенская скорбь. Скорбь о разрушенной гармонии. О поруганной святыне. О матери, разрывающейся между долгом, который ей внушали всю жизнь, и живым, дышащим сыном, который умолял ее нарушить этот долг во имя новой, пугающей вечности.

Их взгляды встретились. И в глазах Канэла Айлин прочла не осуждение, а понимание. Он видел ее боль. Ее разорванность надвое. Он скорбел не о том, что ритуал прерван, а о том, что сам выбор между ритуалом и жизнью стал возможен. О том, что бессмертие не объединило, а раскололо самую крепкую связь – связь между матерью и сыном.

– Мама, пойдем, – умоляюще сказал Лишан, снова беря ее за руку, но на этот раз мягко. – Пойдем домой. Все будет хорошо. Мы будем вместе. Всегда.

Айлин посмотрела на кубок в своей руке. Он вдруг показался ей не Вратами, а просто чашей с водой. Пустой и бессмысленной. Потом она посмотрела на искаженное страданием лицо сына. И на лица своих родных, в чьих глазах она видела уже не благодарность, а растерянность и страх.

Она медленно, почти невесомо, поставила кубок на край саркофага. Звук керамики о камень прозвучал оглушительно громко в тишине храма.

– Хорошо, – прошептала она. – Я пойду с тобой.

Лишан улыбнулся, схватил ее в объятия, смеясь и плача одновременно. Он победил. Жизнь победила смерть. Он уводил ее из храма, из этого места покоя, в шумный, безумный, вечно юный мир.

Айлин шла, почти не чувствуя ног. Она оглянулась лишь раз, на пороге. Она увидела опустевший зал, жреца, который молча поднимал с пола опрокинутый в суматохе кубок, и свою дочь, которая смотрела на нее с выражением, которого Айлин не могла понять – то ли с облегчением, то ли с предательством.

И она увидела Канэла на балконе. Он все еще стоял там, не двигаясь. Его фигура была воплощением скорби по утраченному миру. Миру, где у каждого было свое место и свое время. Миру, где сын провожал мать в ее последний путь с любовью и благодарностью, а не врывался в храм, чтобы силой удержать ее навсегда.

Дверь храма закрылась, отсекая прощающий полумрак. Айлин вышла на ослепительно яркую, шумную улицу, залитую неестественно веселым солнцем. Ее сын, счастливый, вел ее под руку, что-то быстро и возбужденно говоря о планах на будущее. О вечном будущем.

Айлин молчала. Она чувствовала себя не спасенной. Она чувствовала себя потерянной. Она сделала шаг не в новую жизнь, а из одного ритуала в другой, бесконечный и лишенный смысла. Ритуал жизни без смерти. И первый урок этого ритуала был жестоким: иногда быть спасенным – хуже, чем быть отпущенным с миром.

А в храме, в тишине, пахнущей теперь слезами и горем, Канэл медленно повернулся и ушел вглубь катакомб. Битва за души только что проиграла еще одно сражение. И проиграла его не силой, а любовью. И от этого было еще горше.

Глава 11. Искра Войны

Центральный резервуар Элириона, носивший имя «Сердце Аквилы», был не просто инженерным сооружением. Это был символ. Огромная, вырубленная в скальном основании цистерна, куда по древним акведукам стекалась вода с горных ледников. Отсюда, проходя через систему каменных фильтров и очистных колодцев, она распределялась по всему городу. Вода здесь была всегда холодной, кристально чистой и, как верили кеосийцы, живой – несущей в себе не только влагу, но и саму душу их мира, его цикл, его неспешный, вечный ритм.

Теперь она несла в себе вечность. И для одних это было благословением, для других – ядом, который нужно было изгнать любой ценой.

Ночь была безлунной, небо затянуто плотной пеленой облаков, сквозь которые не пробивалось ни единой звезды. Такую ночь Канэл и его «Сторонники Цикла» выбрали не случайно. Их было не так много – два десятка человек, одетых в темные, не стесняющие движения одежды. Их лица были серьезны, а в руках они сжимали не оружие, а инструменты: прорезиненные мешки с неизвестным содержимым, свертки, шланги, наполненные едким химикатом, который Стелла позже, анализируя следы, идентифицировала как мощный окислитель, способный денатурировать сложные белковые структуры нано-вируса.

Они двигались как тени, используя для прикрытия шум переполненного, бессонного города, доносившийся с центральных улиц. Где-то там все еще гуляли, пели и спорили те, кого они теперь мысленно называли «Одержимыми» или «Новыми Жаждущими». Здесь же, у резервуара, царила мертвая тишина, нарушаемая лишь тихим плеском воды и шепотом ветра в вентиляционных шахтах.

Канэл шел впереди. Его аскетичное лицо в темноте казалось высеченным из обсидиана. Он не испытывал ненависти к тем, кто пировал, пока их мир медленно умирал от их же ненасытности. Он чувствовал лишь тяжелую, холодную ответственность. Они должны были остановить это. Вернуть реке ее первоначальную чистоту. Вернуть своему народу право на выбор. Даже если этот выбор будет сделан не ими лично, а за них, во имя будущего, которое они пытались спасти.

– Быстро, – его тихий голос прозвучал как щелчок. – У нас мало времени. Заливаем реагент в основные фильтры. Он должен распределиться по системе до утра.

Его люди, словно отлаженный механизм, приступили к работе. Они двигались бесшумно, годы жизни в размеренном ритме научили их эффективности без суеты. Мешки были вскрыты, длинные шланги погружены в воду. Воздух возле резервуара заполнился резким, кисловатым запахом.

Именно этот запах их и выдал.

Откуда ни возьмись, на краю площадки перед резервуаром вспыхнули ослепительные прожектора. Не городские фонари, а портативные, мощные огни, выхватившие из темноты фигуры «Сторонников Цикла», как актеров на сцене. Они замерли, ослепленные, прикрывая лица руками.

Из-за света на них надвигалась вторая группа людей. Они шли не крадучись, а уверенно, почти небрежно. Их было человек тридцать. И они были другими.

Эти люди не пытались скрыть свою силу. Они шли, расправив плечи, их движения были немного замедленными, полными сознания собственного превосходства. Их глаза, привыкшие к яркому свету вечного дня, без труда выносили ослепительные лучи. Они не носили темных одежд. Напротив, некоторые щеголяли в ярких, безвкусных нарядах, сшитых из новых, синтетических тканей, которые кто-то начал производить в кустарных мастерских. Они упивались своей новообретенной жизнью, и это было написано на их лицах – дерзких, надменных, голодных до всего, включая конфликт.

Во главе их стоял Малкор.

Он был высок, широк в плечах. Его лицо, которое когда-то, вероятно, было приятным, теперь искажала постоянная, полупрезрительная усмешка. Его волосы были неестественно черными, а глаза горели тем самым лихорадочным огнем, что Стелла называла «синдромом победителя» – состоянием, когда человек, получив неограниченную силу, первым делом стремится доказать свое превосходство над другими. В его руке был не инструмент, а оружие – тяжелый монтировочный лом, который он перекидывал с ладони на ладонь, как игрушку.

– Ну, ну, ну, – его голос был громким, насмешливым, он резал тишину, как его лом резал бы плоть. – Крысы выползли из своих норок. Решили испортить нам праздник?

Канэл, щурясь от света, шагнул вперед, заслонив собой своих людей.

– Мы не портим праздник, Малкор. Мы пытаемся остановить безумие. Эта вода… она несет гибель нашему миру.

– Гибель? – Малкор рассмеялся, и его смех неприятно отозвался эхом от каменных стен резервуара. – Старик, ты выжил из ума! Она несет жизнь! Вечную жизнь! Силу! А ты хочешь отнять ее у нас? У меня? – Он ударил себя кулаком в грудь. – Ты знаешь, что я чувствовал до этого? Я был тенью! Я болел, я старел, я готовился лечь в землю, как послушный щенок! А теперь я – бог! И я не позволю таким, как ты, отобрать у меня это!

– Ты не бог, – холодно парировал Канэл. – Ты – первый и самый жадный из новых рабов. Рабов собственного аппетита. Ты не видишь, что твой «дар» ведет к войне и голоду.

– Войне? – Малкор ухмыльнулся. – А что, разве она уже не началась?

Он сделал едва заметный знак рукой. Несколько его людей, такие же большие и сильные, шагнули вперед. В их руках тоже было импровизированное оружие – обрезки труб, тяжелые гаечные ключи, самодельные дубинки.

– У нас нет к вам вражды, – попытался вразумить их Канэл, понимая, что ситуация выходит из-под контроля. – Мы хотим лишь спасти наших детей. Ваших детей!

– Мои дети будут такими же, как я! – проревел Малкор. – Сильными и вечными! А твои… – он презрительно осмотрел худощавых, невооруженных людей Канэла, – твои дети, если ты их вообще заведешь, будут такими же слабаками, как и ты. Им здесь не место в новом мире.

Это было последней каплей. Фраза «им здесь не место» прозвучала как приговор. Как объявление войны не просто за ресурсы, а за право на существование.

Один из «Сторонников Цикла», молодой парень, не выдержал. С криком ярости и отчаяния он бросил в Малкора свой мешок с реагентом. Мешок разорвался в воздухе, и едкая жидкость брызнула на руку Малкора и на грудь одного из его головорезов.

Ничего не произошло. Кожа на руке Малкора лишь слегка покраснела. Он смотрел на это с любопытством, потом облизал палец и сплюнул.

– Остро. Но для бога – как щекотка.

Затем он двинулся вперед. Это не было стремительной атакой. Это было неумолимое, тяжелое наступление. Его люди, с ревом, ринулись за ним.

То, что последовало, нельзя было назвать битвой. Это было избиение.

«Сторонники Цикла» пытались сопротивляться. Они использовали свои инструменты, кидались камнями. Но что могли сделать их обычные, пусть и здоровые тела, против существ, которые не чувствовали боли, чьи мышцы работали на пределе, чьи переломы заживали за считанные минуты?

Удар монтировкой Канэл парировал металлическим стержнем. Стержень вылетел у него из рук, отбрасывая онемевшие пальцы. В следующее мгновение кулак Малкора врезался ему в грудь. Канэл услышал, как с хрустом ломается его ребро. Боль была острой, оглушающей, но знакомой. Человеческой. Он рухнул на колени, пытаясь отдышаться.

Его люди были окружены. Их били дубинками, ломали им кости, швыряли о каменный пол. Крики боли – настоящей, не приглушенной вирусом боли – смешались с издевательским хохотом «Бессмертных».

– Смотрите! – орал Малкор, пиная лежащего человека. – Они все еще чувствуют! Как это смешно! Как это жалко!

Один из головорезов схватил молодого «Сторонника» и с силой бросил его в резервуар. Тот ударился о воду и начал тонуть, его тело, отягощенное травмами, не могло бороться с течением, увлекавшим его к фильтрам.

Канэл, сквозь пелену боли, увидел это. Он попытался встать, но Малкор поставил ему ногу на плечо, придавив к земле.

– Ничего, старик, – прошипел он, наклоняясь к его лицу. – Мы скоро научим их не чувствовать. Как нас. А твоего яда… – он плюнул в сторону разлитого реагента, – нам не нужно бояться. Мы найдем того, кто его сделал. И заставим сделать для нас. Только лучше. Сильнее.

Избиение длилось недолго. Вскоре все «Сторонники Цикла» лежали на камнях – избитые, искалеченные, но живые. Их «бессмертные» противники не убили никого. Зачем? Смерть была теперь неинтересна. Унижение, демонстрация силы, утверждение власти – вот что имело значение.

Малкор в последний раз пнул лежащего Канэла.

– Уберите этот мусор с нашего пути. И передайте всем, кто еще думает, как вы: новый мир принадлежит нам. Сильным. Вечным. А тем, кто хочет умирать… – он широко улыбнулся, – мы найдем способ помочь. Не такой быстрый и приятный, как раньше.

Его люди, смеясь и перекликаясь, подобрали свои дубинки и ушли, оставив за собой темные пятна крови и едкий запах химиката, смешанный с запахом страха.

Канэл лежал на холодном камне, чувствуя, как его сломанное ребро медленно, мучительно начинает срастаться. Он смотрел в темное, беззвездное небо. Он не думал о боли. Он думал о том, что только что увидел.

Искра войны была заронена. И это была не война идей или философий. Это была война за выживание между двумя видами, которые еще вчера были одним народом. Между теми, кто хотел жить в ритме цикла, и теми, кто хотел вечно пировать на его руинах.

И он, Канэл, только что проиграл первое сражение. Но он знал – это была лишь первая битва. И следующая будет уже не с монтировками и дубинками. Она будет гораздо, гораздо страшнее.

Глава 12. Рождение Тирана

Улицы Элириона, еще недавно бывшие ареной безумного ликования, теперь напоминали поле боя после странной, асимметричной битвы. Воздух, пропитанный сладковатым дымком пиршеств, теперь горчил едкой смесью страха, крови и чего-то нового – агрессивной, нетерпеливой уверенности, исходившей от победителей. «Бессмертные», ведомые Малкором, не просто разогнали «Сторонников Цикла» у резервуара. Они повели их по городу, как трофеи, как живое доказательство своей власти.

Это было шествие нового порядка. Малкор шел впереди, его могучая фигура, забрызганная чужой кровью, казалась еще больше. Он нес свой лом на плече, как скипетр. За ним волокли нескольких захваченных в плен людей Канэла. Они были избиты, некоторые с явно сломанными конечностями, которые уже начинали срастаться, но криво, причиняя им адскую, непрекращающуюся боль – ту самую боль, от которой «бессмертные» были избавлены. Их лица были искажены страданием и унижением. Они были живым укором старому миру и его хрупкости.

Толпа, собравшаяся на улицах, была пестрой. Здесь были и те, кто все еще пребывал в эйфории, смотря на шествие с любопытством и возбуждением; и те, кто уже начал сомневаться, чьи лица выражали страх и отвращение; и просто растерянные люди, не знавшие, как реагировать. Прежние социальные структуры рушились на глазах, и на их месте возникала простая, варварская дихотомия: сильный и слабый.

Малкор остановился на центральной площади, у подножия все той же Башни Ветров, откуда несколько дней назад прыгнули несчастные Элиан и Марик. Теперь их искалеченные тела стали мрачным памятником, предупреждением, которое никто не услышал. Площадь была заполнена людьми. На многих лицах читался вопрос: что теперь?

Малкор взобрался на основание какого-то разрушенного фонтана и обвел толпу властным взглядом.

– Смотрите! – Его голос, грубый и громкий, легко перекрыл гул толпы. – Смотрите на этих жалких существ! Они хотели отравить нашу воду! Лишить нас дара! Вашего дара! Моего дара!

Он указал ломом на пленных. Толпа загудела. Кто-то выкрикнул ругательство, кто-то, наоборот, смотрел с сочувствием.

– Они боятся! – продолжал Малкор. – Боятся силы! Боятся будущего! Они хотят, чтобы мы остались такими же слабыми и трусливыми, как они! Хотят, чтобы мы продолжили ползать перед лицом небытия, как ползали наши предки! Но мы – не они! Мы – новые! Мы – сильные! Мы – избранные!

Он спрыгнул с постамента и подошел к одному из пленных. Это был немолодой уже мужчина, один из самых ярых последователей Канэла. Он смотрел на Малкора без страха, лишь с холодной ненавистью.

– Ты видишь в нас угрозу своему убогому миропорядку? – Малкор наклонился к нему. – Ты прав. Мы – угроза. Мы – уничтожение всего старого, больного, гнилого. И мы начнем с тебя.

Он не стал его бить. Это было бы слишком милосердно и, что важнее, незрелищно. Вместо этого Малкор медленно, почти нежно, положил свою огромную ладонь на голову мужчины. Тот попытался вырваться, но двое «бессмертных» держали его.

– Наш благодетель, явившийся с небес, даровал нам жизнь, – провозгласил Малкор, обращаясь к толпе. – Но он не сказал, как ею распорядиться. Он оставил это нам. И я скажу вам как! Сильный правляет! Сильный решает! Сильный очищает мир от слабых, чтобы ему не мешали строить новую эру!

И затем он начал давить.

Это было ужасающе медленно. Мужчина закричал – пронзительно, по-человечески, не так, как кричали «бессмертные» от восторга. Его череп, крепкий, но все же обычный, не был рассчитан на такую нагрузку. Раздался отвратительный, влажный хруст. Крик оборвался, сменившись булькающим стоном. Глаза пленника вылезли из орбит, полные невыразимого ужаса и боли. Из его носа и ушей хлынула кровь.

Малкор не останавливался. Он давил, пока череп не сплющился в его руке с тем самым звуком, с которым раздавливают спелый фрукт. Он отпустил руку, и безжизненное тело рухнуло на камни. Кровь и мозговая масса растеклись по брусчатке.

В толпе воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Малкора и тихими всхлипываниями некоторых женщин. Даже его собственные головорезы смотрели на это с некоторым ошеломлением. Они избивали, калечили, но это… это было нечто иное. Это был ритуал. Акт основания новой власти на костях и крови.

– Видите? – Малкор вытер окровавленную руку о свою одежду. Его лицо сияло. Он был в экстазе. – Они умирают! Они все еще умирают! А мы – нет! Мы – вечны! И я… – он ударил себя в грудь, – я первый понял это! Я первый принял дар не как подарок, а как право! Право сильного!

Он подошел ко второму пленному, молодому парню, который плакал, глядя на размозженную голову товарища.

– Не плачь, – почти ласково сказал Малкор. – Ты скоро присоединишься к нему. А мы… мы будем жить вечно.

На этот раз он действовал быстрее. Он схватил парня за голову и с силой, нечеловеческой силой, провернул ее на 180 градусов. Хруст позвонков прозвучал, как выстрел. Тело затрепетало и обмякло.

Толпа замерла в параличе ужаса. Никто не шевельнулся. Никто не попытался остановить. Страх, настоящий, животный страх, сковал их. Они видели, что сила «бессмертных» – это не просто здоровье. Это оружие. И это оружие было обращено против них.

Малкор отшвырнул второе тело и снова взошел на импровизированный помост. Его грудь вздымалась, глаза горели триумфом. Кровь на его руке и одежде была теперь не пятном позора, а знаком отличия.

– Они называют нас «Бессмертными»! – крикнул он. – И это верно! Но я – больше! Я – первый среди вас! Я – тот, кто не испугался силы! Кто понял ее истинную цену! Я – Первый Сын нового бога! Его пророк и его меч на этой планете!