Василий бесплатное чтение

Зелёная комната

Когда я сажусь писать здесь, в доме с зелёной комнатой, под задымлённым небом небольшого промышленного городка, я вижу, что моё участие в этих приключениях было чисто случайным. На моём месте мог оказаться кто угодно. Я впутался в эту историю как раз тогда, когда меньше всего думал о чём-то подобном. Я приехал в Черноречье, считая его самым тихим и спокойным местом на свете. Лес, река, несколько промзон, рабочие кварталы.

«Здесь уж точно, – убеждал я себя, – я найду возможность работать и покой».

А в результате получилась вот эта история. Вот так судьба крушит все наши планы. Пожалуй, стоит упомянуть, что ещё совсем недавно дела мои были плохи: сердце разбито, вера в человечество и в самого себя основательно подорвана. Теперь же, обретя некое равновесие, я даже с лёгкой усмешкой вспоминаю случившееся, перелистываю страницы дневника и делюсь ими с тобой, мой читатель.

Признаю, я и сам был виновником своих бед. В ту пору я был молод, самонадеян и, среди прочих грехов юности, страдал не только безмерной уверенностью в своих коммерческих талантах, но, увы, и слепой верой в безоговорочный успех у женщин. Молод я и теперь, однако после пережитого стал гораздо серьёзнее, хоть вряд ли это научило меня благоразумию. Броситься в омут с головой я готов хоть сейчас.

Оставшись без дохода и в крайне подавленном состоянии, я на последние двадцать с чем-то тысяч сумел снять комнату на четыре месяца, в которой и обитаю по сей день. Разместив свои скудные пожитки и кое-какую мебель на 8 квадратных метрах, я оказался нос к носу с суровым фактом: готовить мне придётся самому. В моём распоряжении были две кружки, столовая ложка, сковорода, нож и чайник – вот и вся доступная на тот момент мне кухонная утварь. Кроме того, я запасся небольшим количеством продуктов и бутылкой вина, на случай грядущих побед, если таковые случатся. Моя стряпня привела бы мою маму в ужас, но уверяю, что готовил я вовсе недурно, а кулинарные эксперименты, проводимые из желания улучшить этот навык, пошли на пользу.

Два месяца мне не удавалось найти работу по специальности, и я смирился с неизбежным, устроился на завод. Это те самые восемь часов в сутки, которые я трачу на обеспечение своих потребностей: еду, крышу над головой и мелкие радости. Всё остальное время я решил посвятить развитию творческих наклонностей: рисованию и музыке, а с последней, надо сказать, отношения у меня сложились весьма натянутые.

Выбор Черноречья в качестве убежища себя оправдал. Дом на окраине города, тихий двор, близость леса и реки – всё радовало. Город вырос в середине прошлого века вокруг заводов, растянувшись вдоль железнодорожной ветки на три станции. Подъездные пути, корпуса цехов, трубы и унылые коробки жилых домов составляют его пейзаж. И всё же, если отойти от окраины минут на пять, то можно было забыть о тусклых бетонных видах и погрузиться в созерцание зелени лесных массивов, хоть лесные пикники и служили здесь популярным отдыхом, о чём красноречиво свидетельствовали кучи мусора на никогда не зараставших травой кострищах.

Окно моей комнаты выходит на тихую улицу. Именно из него я впервые и увидел своего будущего приятеля по странным приключениям, Василия Вдовина. Мы ещё не были знакомы, но его внешность сразу привлекла моё внимание. А странная манера выворачивать ноги при ходьбе и вовсе заставила отложить начатый рисунок и сделать с него набросок. Сложен он был диковинно: длинные руки и ноги, тощее тело в мешковатой одежде, порывистость в движениях. Лица разглядеть как следует не удалось, но я уверен, что даже после мимолётного наблюдения ни за что не спутал бы его ни с кем другим при случайной встрече. Незнакомец скрылся из виду, я отложил набросок и вернулся к прежней работе. В ту пору я коллекционировал типажи, подмечал жесты и движения людей, делал зарисовки – так я упражнялся, пытаясь осмыслить и лучше усвоить теоретические уроки рисования, коих пересмотрел великое множество.

Эта долговязая фигура так контрастировала с большинством округлых и одутловатых горожан, что я стал ждать его появления. Следующим вечером ожидания оправдались: мой угловатый невольный натурщик вновь прогуливался тем же маршрутом. Можно было бы подумать, что он возвращается с работы, но для трёхсменного графика это было слишком поздно. В тот момент я не думал об этом, карандаш оставлял штрихи на бумаге, а радость от удачной находки вытеснила все прочие мысли.

Так прошла неделя. Василий с завидным постоянством совершал свои прогулки, а я – свои наброски. Меня смущало лишь одно: я ни разу не видел, чтобы он возвращался обратно той же дорогой. В ту неделю меня одолели мысли о море, которого я не видел ни тогда, ни прежде. Я ходил мрачный, подсчитывал финансы, искал попутчика среди старых знакомых. С большинством из них, к слову, я порвал все связи ещё до приезда в Черноречье. На то были свои причины, мой читатель, и в принятом решении я не сомневался ни разу. Слишком уж неразборчив я был в связях, что и стало одной из многих причин моих тогдашних неудач. Сделать выводы, оставить прошлое позади и смириться с тем, что его не изменить – таков был мой вердикт.

Часы показывали без пятнадцати девять. Василия не было, и я понял, что уже полчаса высматриваю его из окна. Из-за неожиданно тёплого и даже по-летнему жаркого дня я распахнул створки и сидел на подоконнике. Я планировал познакомиться с ним, попросить попозировать, хотя и не был уверен в успехе этой авантюры. Десять. Стрелка ползёт. Духота. Досада от собственного волнения из-за незнакомца раздражала: лучше уж смотреть на болото, пустырь или свалку, чем поддаваться такой внезапной привязанности. Но до этой недели я уже давно не встречал людей, с которыми мне бы захотелось завязать знакомство.

«Какого чёрта?» – сказал я вслух. Разговаривать с собой – моя давняя привычка, грешу этим, сколько себя помню. В такой ситуации злиться на себя было неизбежно. Василий не обрёл для меня даже имени – всего лишь безымянный прохожий, несколько набросков. Но какая досада!

«Выпить вина!» – крикнул я и, прислонив планшет с пустыми ещё сегодня листами бумаги к раме, сполз с подоконника в комнату.

Найти припрятанную бутылку труда не составило. Побед на горизонте не предвиделось, равно как и штопора в моей комнате. Обдумывая способы её вскрытия, я взгромоздился на подоконник. Отсутствие подходящей посуды вроде бокала меня нисколько не смущало. Вопросы лучше решать по мере поступления, а текущий вопрос – пробка. Горлышко у бутылки было длинное и узкое, так что протолкнуть пробку внутрь вряд ли бы вышло. Вариант раскрошить и вытащить по кусочкам я отбросил сразу. Не знаю уж почему, но показалось, что проще и легче всего воспользоваться ножом и выкрутить её. Что я знаю о вине, ничего, не разбираюсь совершенно. Бутылку эту выбрал наугад на оставшиеся от продуктов деньги. Названия не запомнил, только форму и цену 269 рублей. Пробка не поддавалась. И в этот момент мне показалось, что на меня кто-то смотрит. Повернув голову, я увидел своего долговязого незнакомца. Он стоял на тротуаре напротив и действительно смотрел прямо в моё окно на втором этаже.

Удивление сменилось интересом.

– У тебя там есть закурить? – его голос вывел меня из оцепенения.

– Я не курю.

– Я, впрочем, тоже, – он помолчал, его взгляд скользнул по моему подоконнику, планшету с бумагой, карандашам. – Вижу, ты рисуешь. Люди… получаются? —спросил он и представился. – Василий Вдовин.

Я чувствовал, что должен что-то сказать, но вместо этого лишь аккуратно поставил бутылку на подоконник, придвинулся к краю, придерживая створку, и свесил ноги на улицу. Вряд ли я отдавал себе отчёт, зачем мне это мимолётное знакомство, но у меня был план использовать Василия как натурщика, и упускать такой удобный случай знакомства не было причин.

– У меня есть вино и две кружки. Поднимешься? – спросил я и запоздало добавил. – Миша. Приглашаю в гости, поднимайся.

– Лучше я останусь тут внизу, если ты не против.

– Не против. Раз у тебя нет желания тащиться на второй этаж, я могу спуститься.

– Только из окна не прыгай, – угадав мои мысли, сказал Василий. – Я подожду.

– Вино брать?

– И куртку. Прогуляемся.

Я ещё раз взглянул на него, внешне он был спокоен. И соскользнув с подоконника в комнату, затворил окно и стал собираться. В комнате было серо. Сборы заняли пару минут, включая возню с разорванным шнурком. Сунув в карманы куртки два куска хлеба, больше из съестного ничего не нашлось, и спички, я почувствовал себя Томом Сойером, сбегающим от тётушки Полли, и заторопился ещё пуще. Вино!

– Ведите себя хорошо, – бросил я в пустоту комнаты и вышел.

Раз, два, три, четыре. Я перепрыгивал через ступеньки. Верно, карандаши и бумагу брать смысла не было, темнело быстро. Хоп-хоп, три, четыре. Хлопнула дверь подъезда.

Василий умер вчера. И всё, что я могу для него сделать теперь, это записать нашу историю, надеюсь, ты найдёшь её интересной, мой читатель. Потому что даже сегодня воспоминания о днях, проведённых вместе, о тех приключениях, что мне довелось пережить, на тот момент времени ещё предстоящих нам, наполняют меня тем же чувством тихой радости, что я испытал, сбегая вниз по лестнице.

Чёрный мелок

Откинувшись навзничь в пожухлую, пахнущую прелой листвой и влажной землёй траву, я упёрся взглядом в тёмный купол неба, в смутные очертания верхушек сосен, в колючие, холодные звёзды. Где-то вдалеке кричала ночная птица, и этот звук лишь подчёркивал звенящую тишину, опустившуюся на лес. Тем временем Василий, колдуя у потрескивающего костра, что-то пробурчал неразборчиво.

– Что? – переспросил я, приподнимаясь на локте. – Я тебя не расслышал.

Дорогой мы с ним перекинулись лишь парой ничего не значащих фраз, и меня это нисколько не обеспокоило. Я пребывал в том странном состоянии умиротворённой отрешённости, когда всё происходящее воспринимается как должное, а отсутствие разговора ничуть не мешает молчаливому товариществу. Василий то и дело поглядывал на меня, будто хотел о чём-то спросить, но потом отводил взгляд и молчал. Маршрут мы выбрали к старому водохранилищу, не сговариваясь, будто оба ходили одними и теми же дорогами до этого, но не встречались.

– Миша, мне нужен взгляд со стороны, – Василий встал, разминая затёкшие ноги, беспокойно потоптался на месте и снова опустился на землю, поджав под себя длинные конечности. Чем-то он мне напоминал кузнечика. – Ты ведь художник, ты должен видеть то, чего другие не замечают. По правде, я не знаю, с чего начать…

– Начни с чего-нибудь, – посоветовал я, следя, как отблески пламени играют на его лице, делая его ещё более резким и угловатым. – И лучше с самого начала.

– Я и начал. Обычно вечером, после смены, я выхожу на прогулку, брожу по улицам, так и знакомлюсь с городом. На той неделе я не стал изменять привычке и отправился на юго-запад, в ту часть, куда ещё не заходил – не было случая. По дороге я углубился в свои мысли и не заметил, как вышел к самой окраине. Поворачивать назад не захотелось, и я продолжил путь. За частным сектором начинался лес. Вглубь вела едва заметная тропинка; я свернул на неё и вскоре вышел к лесничеству. Собственно, о том, что это именно оно, мне сообщила полустёртая надпись на покосившихся воротах.

– Заброшка, – кивнул я головой и снова лёг, уставившись на звёзды.

– Да, – Василий поворошил палкой костерок. – Одно из строений, почти полностью разрушенное, почему-то привлекло моё внимание. Я решил осмотреть его поближе, хотя отдавал себе отчёт, что вряд ли найду внутри что-то, кроме мусора, битого кирпича, облупившейся краски и похабных надписей. Главный вход завален мусором, до середины двери. Но если обойти кругом, там есть небольшая, неприметная дверь с торца. Она поддалась на удивление легко. Я побрёл по тёмным коридорам, заглянул в несколько комнат, спустился в подвал – мои ожидания полностью оправдались. Весь стандартный антураж заброшенных зданий был на месте, разве что надписей оказалось подозрительно мало. Возвращаясь назад, я заметил ещё одну дверь, закрытую, и на ней висел новый, блестящий навесной замок. Это меня удивило и… зацепило. Какой-то нездоровый интерес к запертой комнате руководил мной. Слишком хорошо выглядит и новый замок. Я решил во что бы то ни стало попасть внутрь.

– И? – это невольное восклицание само собой вырвалось у меня и вывело из того полусонного состояния, в которое я начал было погружаться. Дремота как рукой сняло.

– Осмотрев замок и петли, в которые он был продет, я понял, что, вооружившись железной трубой, смогу его сорвать. Среди мусора такая нашлась. Но все мои попытки ни к чему не привели – я только сломал трубу, а замок остался на месте. В сердцах я пнул дверь – что ещё оставалось?! Ударил по ней ногой раз, другой… И откуда-то сверху, с притолоки, с лёгким металлическим звоном упал ключ. Я поднял его. Ключ подошёл.

История становилась интереснее. Василий замолчал, поворошил угольки, подкинул веток. А я представил себе клад за дверью: несметные сокровища, свёрнутые в трубочку полотна картин с потрескавшейся краской, пыльные книги, обернутые в мешковину иконы и почему-то банки с тушёнкой.

– В комнате было темно. Я чиркнул спичкой и заметил под потолком единственную лампочку. Нашёл выключатель. Комната оказалась маленькой и совершенно пустой.

Я разочарованно вздохнул.

– Может и не комната, чулан или кладовка, – продолжил Василий. – Без окон, стены, цементный пол. Пустая. Ни стеллажей, ни полок. И только одна стена резко отличалась от остальных – она была угольно-чёрной и на ощупь напоминала не штукатурку, а что-то вроде грифельной доски. Я осмотрелся ещё раз и заметил на полу, под этой самой стеной, рассыпанные мелки. Что странно – тоже чёрные. Я взял один и провёл им по поверхности. Чёрный мелок оставил на чёрной стене яркий, белый след.

– Вась, не томи, что дальше?

– А три дня назад я заметил тебя. Видел, как ты рисуешь что-то у окна… Я подумал – это неспроста. Знак, что нужно действовать. Вот и решил подойти.

Что ж, болван, торчащий с листом бумаги у окна, рано или поздно должен был привлечь чьё-то внимание.

– Ты ещё раз ходил туда? – спросил я.

– Нет. А зачем? Рисовать я не умею. Разве что расковырять стену, посмотреть, что внутри… Но не стал. Всё, что я сделал, – закрыл комнату, положил ключ в карман и ушёл.

– А мелок?

– Там оставил.

Вернувшись домой под утро с так и не распечатанной бутылкой вина и рассказом Василия, я не мог успокоиться. Бродил по комнате из угла в угол, бесцельно ставил и выключал чайник, точил карандаш, снова его перетачивал, пил чай, механически жевал хлеб. Его история не выходила у меня из головы. Правда, после своего рассказа Вася больше не возвращался к теме странной комнаты. Какой смысл строить догадки, не имея никакой информации? Мы говорили о разном – о жизни, о работе.

Он рассказал, что недавно перевёлся на местный завод с другого предприятия. На мой вопрос «почему» лишь пожал плечами: «Меня ничего не держит. Мать умерла давно, друзей много не было – во всяком случае, таких, к которым хочется быть поближе. Расстояния меня не пугают, а для поддержания тех отношений, что есть, хватает и пары выходных в месяц».

В противоположность мне, сознательно отгородившемуся от прошлого и старого круга общения, Василий никогда не имел обширных связей и, похоже, не нуждался в них. Мы договорились на следующий же день встретиться и прогуляться до того самого лесничества.

Спал я скверно и мало. Проснулся злым и голодным. Овсянка и яичница, чашка чая и душ. Я нервничал. Утро меня совсем не радовало, погода, впрочем, тоже. Поганый мелкий дождичек сулил сырые ноги на весь предстоящий день. Кроссовки я окончательно разодрал прошлым вечером в лесу. Мелькнула мысль: надеть поверх носков полиэтиленовые пакеты. Куртка пропахла костром, а сейчас, на улице, она отсыреет и начнёт вонять ещё сильнее. Решив не ждать Василия в условленном месте, я двинул прямиком к нему домой. Мерзкая погода была лишь поводом, потому что мне отчаянно хотелось взглянуть, как он живёт.

Василий был дома. Он открыл дверь, я замешкался на пороге, а затем шагнул в квартиру. Вася был сер и несколько бледен в лице.

– Не разувайся, я сейчас. Только мусор захвачу.

Я присел на пуфик у зеркала и огляделся. Две закрытые двери выходили в узкий коридор, он же был прихожей. На вешалке – куртка, какое-то пальто, у зеркала валялись рабочие нитяные перчатки. На полу – две пары обуви. Стоп. Женские домашние тапочки. Я удивился.

– Василий, ты один живёшь?

– Да, а что?

– Да так… Снимаешь?

– Служебная, – Василий вынес из кухни чёрный полиэтиленовый пакет, в нём что-то глухо звякнуло. – Тарелки сегодня разбил, – пояснил он и побледнел ещё сильнее. – Я их с собой привёз, ещё мама покупала. Мыл посуду и… вот.

– Говорят, посуда бьётся к счастью.

– Может быть. Пошли?

Мы вышли из подъезда.

– Что ж ты не сказал, что дождь?

– Я думал, ты в курсе.

– Нет. Я сегодня не выходил. Постой тут, я вернусь за зонтом.

Он поставил мусорный мешок у двери и скрылся в подъезде. Дверь плавно закрылась. Я остался стоять под козырьком, смотря, как с него стекают струйки воды, как пузырятся лужи, как мокрые и почти голые деревья качаются на ветру. В кроссовках уже предательски хлюпало.

Дождь не утихал, зато мы наконец-то вышли из-под чахлых городских деревьев и ступили на размокшую лесную тропу. Воздух стал другим – густым, хвойным, отдающим прелой листвой и свободой. Я украдкой взглянул на Василия.

И не узнал его.

Тот самый угловатый человек, походка которого напоминала мне аиста на ветру, будто выпрямился и расправил плечи. Его длинные руки уже не болтались беспомощно, а двигались плавно, в такт шагу. Даже лицо его, обычно бледное и замкнутое, повеселело и ожило.

И тут до меня дошло. Это не здесь ему хорошо. Это там, в своих четырёх стенах, ему плохо. Давит его что-то. Те самые разбитые мамины тарелки, о которых он сказал с таким надрывом. Или что-то ещё, о чём он молчит.

Раньше я видел в нём лишь диковинный типаж, коллекционный экземпляр для своих набросков. Неразговорчивый натурщик с интересной пластикой. Не то чтобы застенчивый – просто вещь в себе. С таким человеком хорошо молчать. Теперь же, глядя на его спину, уверенно движущуюся сквозь мокрую пелену дождя, я с неожиданной ясностью понял: мне не всё равно. Мне интересен не его силуэт, а то, что за ним скрывается.

Мысли о том, чтобы использовать его как натурщика, отошли на второй план, вспыхнули и сгорели, словно сухая спичка, их прежняя важность померкла. И в тот момент появилось новое, тёплое и твёрдое чувство – желание быть ему другом. Не соседом по странному приключению, а именно другом.

– Вася, долго ещё идти?

– Почти пришли. А что ты рисуешь?

– Всякую глупость. И портреты, людей с натуры иногда. Хочешь, нарисую тебя?

– Хм, – Василий усмехнулся, но промолчал.

Заброшенное здание лесничества выглядело точно так, как описывал Василий: потрёпанное снаружи, но, похоже, редко посещаемое вандалами. На земле у чёрного хода я заметил свежий след ботинка и указал на него Василию. Тот лишь пожал плечами.

– Кто его знает, кто тут ходит и зачем.

След был свежий. Глубоко промятая рельефной подошвой сырая земля. Я оглянулся: мы оставляли за собой такие же.

– Вася, у тебя есть женщина?

– Ты про тапочки?

– Ну да.

– Мамины. Так… мне легче.

Внутри здания было грязно, сыро и тоскливо-серо. Но что удивительно, почти все стёкла на первом этаже остались целы. Стало понятно, почему Василий не влез через окно, а искал другую дверь. Я чуть не врезался ему в спину, когда он вдруг резко остановился.

– Смотри!

Цепочка грязных следов вела от входной двери прямиком к единственной запертой комнате.

– Кто бы это мог быть?

– Наверное, тот, кто замок повесил.

Мы переглянулись, на мгновение замолчали, снова разглядывая следы. Похоже, кто-то один потоптался у двери и ушёл.

– Знаешь, Миша, это ничего не меняет. Мы уже здесь. И ключ у нас.

– Тогда открывай.

Красное яблоко

А потом я, Миша, на странной стене не менее странной кладовки под замком нарисовал яблоко. Лампочка мигнула. Свет погас и тут же зажёгся снова. Яблоко с глухим стуком упало на пол. Красное и кособокое. Пластмассовое.

– Что это?

– Плод моего воображения, – от растерянности и невероятности происходящего я выдавил слова сквозь нервный смех.

– Почему оно красное?! – возмутился Василий.

– Откуда я знаю, почему оно красное! Всё, конец. Из этого мирка не доехать даже до ада.

– Ты что-нибудь понимаешь?

– Кажется, да.

– Миша, откуда взялось яблоко? Я не пойму, в чём дело.

– Я его нарисовал, и оно каким-то образом материализовалось.

– Но ты же рисовал его белым по чёрному! А оно красное.

– Увы, не знаю. Не знаю, что и думать.

– Нарисуй ещё.

– Ещё яблок?

– Ну, хотя бы яблок. Только, пожалуйста, не пластмассовых.

– Василий, ну прямо зануда со своими яблоками!

Мысли неслись в голове галопом, и я начал истерить вслух:

– Что вообще происходит? Что это за стена? Грёбаный планшет! Кому она тут сдалась? Кто её оставил? Нет, Вась, ты не зануда – ты просто растерян, как и я. Здесь же ничего нет! Только эта стена, мелки и моргающая лампочка! Откуда тут чему-то взяться? Каким яблокам?!

– Миша, прекрати. Пошли на воздух.

– Подожди, я только напихаю этих чёрных мелков в карманы… изрисую все дома тенистыми садами, спортивными автомобилями, женщинами!

– Пластмассовыми. Хм.

– Счастье всем даром!

И мы стояли там, в пыльной заброшенной комнате. Василий с красным пластмассовым яблоком в руке и я с чёрным мелком в дрожащих пальцах. Два взрослых человека, внезапно столкнувшихся с чем-то, во что невозможно поверить. А за стенами этого странного места по-прежнему моросил противный дождь, и мир оставался прежним – скучным, предсказуемым и тоскливым. Но теперь мы знали, что где-то в этой обыденности есть дыра. И сквозь неё просачивается нечто совершенно иное.

За дверью здания холодный сырой воздух ударил в лицо. Дождь не утихал, а лишь набирал силу, превращая дорогу в грязную, хлюпающую кашу. Я молчал, сжимая в кармане кулак с несколькими чёрными мелками. И уже не смотрел под ноги, как прежде, выбирая места посуше, – теперь я просто шлёпал по лужам, с тупой злостью наблюдая, как вода заливает мои и без того убитые кроссовки.

Василий шёл рядом, уткнувшись взглядом в землю, и я понимал, что его молчание – не отсутствие мыслей, а их оглушительный переизбыток.

– Лампочка мигнула… Почему она мигнула? – его голос прозвучал глухо, словно сквозь вату.

– Напряжение скачет. Старая проводка, – пробормотал я в ответ, пожимая плечами, хотя он этого не видел. Я боялся, что злость на промокшие ноги и абсурд происходящего вырвется наружу нескончаемым потоком слов.Мы дошли до окраины леса, где деревья расступались, открывая вид на унылые коробки домов и заводские трубы. Город казался чужим, плоской декорацией скучного сна. Дождь усилился, перейдя в сплошную стену ливня.

– Что будем делать? – крикнул я, останавливаясь и вытирая рукавом воду с лица.

– Почему там вообще есть электричество? В заброшенном здании? – в голосе Василия прозвучала нота сомнения, и это было куда лучше, чем его прежнее ошеломлённое спокойствие.

На перекрёстке мы молча разошлись в разные стороны, каждый в с сторону своего дома. Я добежал до спасительного навеса над входом в продуктовый магазин и обернулся. Василий медленно шёл сквозь стену дождя, не ускоряя шаг, сгорбившись и уставившись в землю. За пеленой воды он казался бесплотной тенью, готовой раствориться в этом сером мокром мире.

Всё на мне промокло до нитки: куртка тяжело обвисла, штаны прилипли к ногам, а кроссовки с каждым шагом издавали противное хлюпанье. Взглянув на сплошь покрытые пузырями лужи, я понял, что пережидать тут бессмысленно. Если этот ливень и стихнет, то явно не скоро.

«Что можно сделать?» – эта мысль стучала в висках в такт падающим каплям, и ответа не было. Я сорвался с места и побежал, не разбирая дороги.

«Что можно сделать? Что можно сделать?»– откликались лужи на каждый мой шлёпающий шаг. Вода заливалась за воротник, леденя кожу, а кроссовки, промокшие насквозь, отяжелели и грозили развалиться прямо на бегу.

Дома, скинув с себя мокрую одежду, я с тоской осознал очевидное: завтра идти на работу не в чем. Обувь до утра не высохнет, даже если набить её газетами. Куртка тоже. Ждать милостей от природы – теплого, сухого дня – не приходилось. Лето давно кончилось, а последние золотые деньки бабьего лета остались где-то позади, уступив место промозглой, неуютной осени.

Я стоял посреди комнаты в мокрых носках. Смотрел на груду промокшей одежды и чувствовал себя в ловушке. Ловушке из долгов, скучной работы и теперь ещё вот этого – мокрых штанов и разваливающихся кроссовок.

«Что можно сделать?» – эта мысль билась в голове, как мотылёк о стекло. Я посмотрел на чёрный мелок в своей руке. Он лежал на ладони, непримечательный цилиндр рисовального угля. Таких у меня была коробка.

Сначала я попробовал рисовать им на обычной бумаге – простые линии, штриховка. Получались обычные рисунки углём. Яблоко, кружка – всё это оставалось лишь простыми рисунками. Ничего не происходило. Никаких материализаций. Я провёл им по обоям – осталась жирная чёрная полоса, за которую мне бы точно влетело от хозяйки. Никакого чуда. Я даже вышел на лестничную клетку и провёл мелком сначала по стене, потом по ступенькам, след был тот же – чёрная жирная полоса.

В отчаянии я сжал мелок в кулаке. Хрупкий стержень с хрустом раскрошился, превратившись в мелкую пыль. Я растёр её между пальцами, и они стали чёрными, будто я только что возился в саже. Я посмотрел на свои испачканные руки, медленно провёл испачканными пальцами по побелке. Получилась не линия, а размазанное пятно, след от пальцев.

Мелок здесь не работал. Где-то там, на окраине, в заброшенном здании, была комната, в которой он работал иначе.

«Что ты нарисуешь в следующий раз?» – задал я вопрос вслух, хотя уже знал. Это будут кроссовки. Сухие, целые, не разваливающиеся на ходу. А пока мне нужно было вымыть руки.

– Молодой человек! – скрипучий голос прозвучал прямо у меня за спиной, заставив вздрогнуть. – Что вы тут хулиганите? Стены пачкаете опять чёрным?

Я обернулся. В дверном проёме своей квартиры стояла бабка Морозова. Та самая подъездная бабка, которую все стараются обходить стороной за её ядовитый язык и привычку жаловаться на всех и вся. На её лице застыла маска привычного недовольства, но сегодня сквозь неё проступала какая-то особая, копившаяся годами усталость. Тени под глазами были глубже обычного. Она увидела меня: я стоял в одних трусах, с грязными чёрными руками. А потом её взгляд упал на чёрную полосу, размазанную по побелке стены.

Мозг лихорадочно соображал, что делать. Сказать, что это не я? Бесполезно. Я был пойман с поличным, с грязными руками.

– Извините, – пробормотал я. – Я… это случайно.

– Случайно! – её голос сорвался на знакомый, ядовитый визг, но в нём слышалась какая-то механическая, отработанная нота. – Все вы случайно! А кто потом оттирать будет? Я? На мои деньги побелку делать? У меня, знаешь, пенсия-то какая? Я участковому пожалуюсь! Пускай с вашей хозяйкой разговаривает!

Она подошла ближе и от неё пахнуло лекарствами, мазью и тем самым затхлым запахом одиночества, который не выветривается из квартир, где старики годами живут одни.

– И в каком виде вы тут рассекаете? – она ткнула в меня костлявым пальцем. – Бельё исподнее на всеобщее обозрение выставляете! Бесстыдник!

Я почувствовал, как краснею. Глупая, нелепая ситуация. И уже приготовился к новой порции ругани. Но её взгляд, скользнув по мне с головы до ног, вдруг задержался на моих промокших носках на кафельном полу. Черты лица дрогнули, сменив недовольство на мгновение чем-то другим – усталостью? Пониманием? Собственным, давно забытым чувством промозглого холода и беспомощности? Всё её напряжение, вся накопленная злость куда-то ушли, сползли с плеч, обнажив просто очень старую, очень уставшую женщину.

– Промочили ноги-то, – констатировала она уже совсем другим каким-то обыденным тоном. В нём не было ни капли прежней ядовитости. – Осень. Совсем дурак молодой? Простудитесь, потом с температурой валяться будете. Надо переодеться в сухое и чай попить горячий, – она запнулась, отмахнувшись рукой от собственной внезапной мягкости. – А за стену… ладно, отмоешь. Стой тут. Сейчас тряпку принесу.

Морозова развернулась и, что-то негромко ворча только себе самой, скрылась в своей квартире. Я стоял, не в силах пошевелиться от неожиданности. Через минуту она вышла, протянула мне тряпку и пластиковое ведёрко с пенной водой.

– На, оттирай. Чтобы ни пятнышка больше. Хватит с нас одной истории.

Я молча принялся тереть свою же чёрную отметину на стене. Бабка Морозова стояла над душой, скрестив руки на груди.

– Молодость… – вдруг вздохнула она, и её голос стал почти задумчивым. – Всё кажется, что всё можно потрогать, изменить, а потом… потом уже и не можешь ничего. Остается только смотреть, как всё крошится и разваливается. И пытаешься хоть что-то подмести, подлатать на своём крохотном пятачке, чтобы не заметили, как всё летит в тартарары. А они всегда замечают. Всегда. А вы, мальчишки… Всё вокруг себя без разбора лупите палкой, как крапиву. А некоторые вещи тронешь, а они такие пустые внутри оказываются, что туда провалиться можно. Как под лёд. И вся жизнь, ух… – Морозова всплеснула рукой. – Как и не было. И не только своя.

Не дождавшись финала, она повернулась и ушла к себе, хлопнув дверью. Я остался один с тряпкой в руках и чувством полнейшей нелепости происходящего. Этот день состоял из сплошных абсурдов. Чёрная комната, материализующая яблоки. Бабка-мегера, внезапно проявившая жалость. И я, стоящий в подъезде в трусах и оттирающий стену.

Белые кроссовки

Я сидел и смотрел на три оставшихся чёрных мелка, аккуратно разложенных на столе. Слова в голове тянулись как телефонные гудки: «Вернёмся. Нарисуем что-нибудь ещё.» Наконец, на том конце подняли трубку.

– Алё? – голос Василия показался мне приглушённым, усталым.

– Вась, слушай, мне надо туда. Завтра. Идёшь? – я выпалил сразу, без предисловий.

В трубке повисло короткое молчание.

– Завтра не смогу. Я… занят. Весь день.

– Чем занят?

– Работой.

– Вечером. После. Закончишь в пять и всё, свободен.

– Ни в пять, а в шесть. И у меня дела. Личные.

Я чувствовал, как нарастает раздражение. Эта странная комната, это яблоко – они не давали мне покоя. Они были реальнее, чем мокрые кроссовки и скучная работа.

– Ладно, тогда дай ключ. Я схожу один. Посижу, порисую что-нибудь ещё.

– Нет! – его ответ прозвучал резко и неожиданно твёрдо.

– Почему?! – не сдержался я. – Мы же нашли её вместе! Ты сам ко мне подошёл! Ты же показал!

– Я тебе показал. И мы ходили вместе. Верно. Но одному там делать нечего.

– Вась, да что такое? Ты чего боишься?

– Я не боюсь, – он помолчал. Послышался неразборчиво другой голос и звук посуды. – Если пойдём, то только вдвоём. Послезавтра. Вечером.

В его голосе сквозь привычную отрешённость пробивалась какая-то стальная нота, которую я раньше не слышал. Не просьба, а условие. Ультиматум. И похоже Василий был не один дома. Или не дома.

– Послезавтра? – переспросил я, чувствуя, как азарт и нетерпение начинают сменяться холодком недоумения. – А что такого важного у тебя завтра?

– Я сказал – дела, – он резко кашлянул. – Миш, мне пора. Послезавтра, на том же перекрёстке, в семь. Договорились?

– Договорились, – буркнул я, хотя внутри всё кипело от нетерпения.

– Жди. И… не делай ничего глупого.

Он бросил трубку, не попрощавшись.

Я отложил телефон и уставился на мелки. «Занят. Личные дела.» А говорил, никого нет. Что-то было не так в его рассказах о себе.

Тишина в комнате снова стала давящей. Я взял один из мелков, перекатывая его в пальцах. Он был холодным и оставлял на коже лёгкие чёрные следы. «Если пойдём, то только вдвоём». Почему? Из-за чего он не хочет отпускать меня туда одного? Или он боится, что я что-то узнаю или увижу там без него. Или что исчезну вместе с ключём? Стало немного неприятно. Я посмотрел на свои промокшие, разваливающиеся кроссовки, стоящие у порога. До послезавтра ждать было невозможно, но я уже обещал, да и тон не предвещал ничего хорошего.

Я подошёл к окну и отодвинул занавеску. На улице уже стемнело, фонари отражались в мокром асфальте длинными размазанными полосами. С обувью нужно было что-то делать.

Мысль о том, чтобы идти к бабке Морозовой, была хуже, чем мысль о мокрых кроссовках. Но инстинкт самосохранения и страх опоздания на смену, которое грозило штрафом, оказались сильнее гордости.

Я стоял у её двери, чувствуя себя абсолютным идиотом. В руках я зажал пачку дешёвого чая – как последний штрих к карикатурному образу несчастного сироты. Сделав глубокий вдох, я постучал.

Сначала была тишина, затем послышались медленные, шаркающие шаги. Щёлкнул замок, дверь приоткрылась на цепочку. В щели показался подозрительно прищуренный глаз.

– Кто там? А, это вы, хулиган… – её голос прозвучал как скрип ржавой двери. – Время на часах видели?

– Здравствуйте, Марья Ивановна… – начал я подобострастным тоном, который сам же возненавидел в ту же секунду. – Это я, Миша…

– Вижу я, что Миша. Чего надо? Стену, слава богу, отмыл.

– Да я… я к вам за помощью, – я постарался сделать максимально несчастное лицо и показал на свои замотанные в полиэтиленовые пакеты ноги. – Беда у меня. Видите ли, обувь моя совсем развалилась, промочил всё насквозь. А утром на смену, на завод… Не в чем идти. Думал, может, у вас случайно… ну, ненужной… или, может, старой какой обуви мужской одолжить? Хоть на время.

Она молча разглядывала меня через щель, и мне казалось, что её взгляд просверливает меня насквозь, видя все фальшивые нотки и этот дурацкий чай в руках.

– Ишь ты… – наконец проскрипела она. – Раззява. Молодой, а ног своих сберечь не можешь. Подожди тут.

Дверь захлопнулась. Я остался стоять на лестничной площадке, чувствуя, как по спине бегут мурашки от унижения. Через пару минут дверь снова открылась, уже без цепочки. В руках она держала старые, но крепкие на вид кирзовые сапоги.

– На, – протянула она их мне. – Мужа моего, царство ему небесное. Только не помню, какого размера. Носи, раз уж такая жалость. И чай свой забери, мне не надо. У меня свой есть.

Я взял тяжёлые, пахнущие нафталином сапоги. Они были на два размера больше моего, но это было настоящим сокровищем.

– Спасибо вам огромное, Марья Ивановна, я вам так благодарен… – залепетал я.

– Ладно, ладно, не растекайся, – отрезала она. – Только, верни сухими и подошвы отмой. А то обратно не приму.

– Обязательно! Я их беречь буду!

– Ноги свои сбереги сначала, – фыркнула она и, повернувшись, захлопнула дверь, оставив меня одного в коридоре с парой кирзачей в руках и смешанным чувством стыда и невероятного облегчения.

Вернувшись в комнату, я примерил сапоги. «Эх, голодрань!» – задорно выкрикнул я. Сапоги болтались на ногах, пришлось надеть все носки, что были сухими. Я похаживал по своим восьми метрам, и громкий топот подошв по голому полу звучал как победный марш. Проблема была решена. Пусть и ценой небольшого унижения.

Я посмотрел на чёрные мелки на столе. Взял один, ещё раз провёл по бумаге. Мел крошился, оставляя жирные чёрные полосы, которые словно впитывались реальностью вокруг – слишком быстрой, слишком правильной. Там же, в комнате с чёрной стеной, реальность была какой-то другой, «рыхлой», готовой принять искажение. Ирония ситуации была очевидна. Я обладал артефактом, способным, вероятно, создать любую обувь в мире, но в итоге выпросил старые кирзачи у ворчливой старухи.

«Не делай ничего глупого», – сказал Василий.

Пока что я прислушался к его совету. Но до послезавтра было ещё очень долго.

Я вышел сегодня раньше обычного, чтобы успеть переодеться до того, как в душевые на заводе хлынет основной поток. Тяжёлый топот по лестничной клетке отдавался гулким эхом, нарушая утреннюю сонную тишину подъезда. Бабка Морозова, должно быть, слышала это и одобрительно кивала – её сапоги шли на благое дело, на работу.