Бестселлер бесплатное чтение

– Единственное, что меня интересует, это любовь, – сказал он.

– Беда в том, – ответил дядюшка, – что без речного судоходства не может быть и любви.

~ Габриэль Гарсиа Маркес

Глава 1. Кислый собеседник

Мне здесь скучно, а без писем можно повеситься, научиться пить плохое крымское вино, сойтись с некрасивой и глупой женщиной.

~ Антон Чехов

Комбуча смотрела на меня через толстое стекло слепым медузообразным оком. Гриб плавал в пятилитровой банке, накрытой марлей, безмолвно смакуя духоту тропической ночи. Я знал, что он не ответит, но в его молчании находил больше понимания, чем во всех словах, которые здесь слышал.

Из зоны комфорта меня выбросило ударной волной. С тех пор, как шасси серебристо-фиолетового «Боинга» мэлендских авиалиний коснулось раскаленного асфальта Юпилучче, время спуталось, подобно проводам от старых наушников. Дни и ночи переплелись в липкую, апатичную полудрему, единственными ориентирами в которой пока еще оставались дешевый виски и заезженные мелодии из видавших виды колонок.

«Мне снилось, как я мыл руки яблочным мылом

У тебя дома, – только у тебя дома такое мыло –

Выпуская изо рта клубы дыма.

И все это было безумно красиво…» – строчки местного хита двадцатилетней давности настолько въелись в память, что я вряд ли когда-нибудь смогу их забыть.

Про яблочное мыло поют, вы только подумайте. Как будто не о чем больше.

– Ну что, – сказал я, тыча в банку пальцем, – опять молчишь? Или тебе тоже просто не нравится, как пахнет этот город?

Город действительно пах. Сладковатой гнилью перезрелых ананасов с рыночной площади, пылью, плавящимся битумом, амбровыми духами принцессы Камелии, которыми она щедро поливалась каждое утро, не щадя органы обоняния окружающих живых организмов, и еще чем-то звериным, пряным, намертво въевшимся в стены домов и кожу аборигенов. В Петербурге пахло сыростью, бензином и свежей выпечкой булочных. То был запах жизни. Здесь же застыл смрад томления.

Итак, меня зовут Влад. Я – казначей Королевства Мэленд. Звучит солидно, не правда ли? Как будто я хожу в камзоле, с золотыми ключами на поясе и храню в сундуках несметные богатства. На деле все мои сокровища – это кипы бумаг на мэлендском языке (который до сих пор кажется мне непроизносимым плодом греховной любви латыни, древнекитайского и старославянского) да калькулятор.

Каждое утро я выхожу из арендуемого для меня на деньги налогоплательщиков лофта и пешком направляюсь в самое сердце Юпилучче, подчиняясь неписаным законам местного социального поля.

Дворец не просто желтый, он цвета перезрелого манго. Того, что уже надкусан прожорливым тропическим червяком. Розовые крыши бесчисленных овальных башенок рвутся в выжженное солнцем бледно-голубое небо. Это не нежный розовый, а ядовито-малиновый, истерично кричащий, как скандальный попугай ара.

Весь этот мангово-зефирный кошмар обнесен массивным забором из потускневшей латуни. По замыслу ограждение должно было сиять, как золото, но вековая влажность и соленый воздух сделали свое дело: металл покрылся густой, болезненно-зеленой патиной, сквозь которую проступают грубые кованые завитки. Они напоминают то ли улиток-переростков, то ли застывшие в предсмертной агонии щупальца осьминога.

Прямо напротив, через узкую, вымощенную неровным булыжником мостовую, ютится его антипод: двухэтажный бревенчатый терем. Сюда, «на время ремонта», согнали кабинет министров. Ремонту этому, кажется, столько же лет, сколько и независимости Мэленда.

Если бы ад был не геенной огненной, а бюрократическим учреждением, он выглядел бы именно так. Терем – это позор королевства. Дерево когда-то было выкрашено в веселый голубой цвет, но теперь краска облупилась, обнажив седую, потрескавшуюся древесину. Резные ставни на окнах первого этажа покосились, а на втором и вовсе заколочены фанерой. С крыши, украшенной некогда затейливым гребнем, сейчас свисают лохмотья мха.

Между дворцом и теремом пропасть в целую цивилизацию. От одного к другому ведет узкая калитка в заборе, и каждый чиновник, проходящий этот путь под насмешливыми взглядами стражей, выглядит перебежчиком, мелким предателем, променявшим золото на плесень.

Слева от терема, если стоять лицом к дворцу, земля резко обрывается, уступая место широкой, ленивой реке Лиссе (Ками объясняла, как это переводится с мэлендского, но я, признаться, запамятовал. Вена, аорта или что-то вроде того, непосредственно связанное с системой кровотока млекопитающих). Через нее перекинут каменный, не по-здешнему аккуратный мост, выкрашенный в тот же сомнительно-желтый цвет, что и дворцовые стены.

Река с виду спокойна, неподвижна. Вода почти мультяшного цвета бирюзы с прожилками мутного нефрита. Однако говорят, что стоит зайти в нее по колено, возникает ощущение, будто тысячи невидимых рук хватают тебя и тянут вглубь, к илистому дну. Течение, невидимое глазу, сносит лодки к опасным порогам вниз по реке.

С Лиссой связана одна история. Сказка для туристов и утешение для местных. Будто бы Валентиниус, старший брат короля, отец Ками, как-то на спор переплыл ее. Верится в это с трудом. Скорее уж, его унесло течением, а красивая легенда – просто прикрытие для неудобной смерти очередного неудачливого принца.

В воздухе в любое время суток пахнет гниющими фруктами, влажной землей и тяжелыми, дурманящими цветами. Асфальт всегда раскален, и от него исходит такой жар, что кажется, подошвы обуви вот-вот расплавятся и намертво прилипнут к проклятой земле.

Мой кабинет в тереме представляет собой конурку без окон, освещаемую неживым светом люминесцентной лампы. Воздух там полностью состоит из пыли, старой бумаги и сладковатой ананасовой отдушки, долетающей из вентиляции.

Мои обязанности сводятся к перекладыванию листов с непонятными цифрами и буквами. Я подписываю ведомости на закупку канцелярии для министерств, сверяю какие-то отчеты о гипотетических доходах от туризма (который в полуразрушенном, вечно воюющем Мэленде существует лишь в воспаленном воображении местной знати) и составляю никому не нужные финансовые сводки. Ками иногда приходит, просматривает их, молча ставит королевскую печать и отправляет в архив. Такой специальный местный ритуал, призванный имитировать деятельность. В ее глазах я вижу знакомую смесь насмешки, усталости и какого-то странного товарищества по несчастью. Все мы здесь являемся разными пленниками одного бреда.

Дух политического декаданса висел в воздухе неподвижной хмарью. Король Пуннор умирает. Все это знают. Он не появляется на публике годами, а официальные источники все выпускают и выпускают новые сообщения о «затяжной простуде». Его дети, принц Бенил и принцесса Маргарита, настолько никчемны и поглощены своими мелкими дрязгами, что не вызывают ничего, кроме презрительной жалости даже у прислуги.

И пока наследники копошились в тени трона, реальное управление государством в свои маленькие, но цепкие пальцы забрала Ками. Она занимала кабинет на этаж выше моего, в котором подписывала указы – настоящие, а не муляжные, как я. Она была последним живым нервом декоративной системы, ее окислившимся, поломанным, но единственным до сих пор работающим механизмом.

Я сидел в ее кабинете, когда министр просвещения, лысеющий невысокий очкарик с едва наметившимся брюшком, принес на подпись заявление об увольнении.

Ками презрительно повертела бумажку в руках и, даже не удостоив министра взглядом, произнесла:

– Что, господин Теввор, бежите с тонущего корабля?

Очкарика затрясло, тем не менее, он, истерично заикаясь, ответил:

– В-ваше Высочество… этот к-корабль уже давно потонул!

– Да, – равнодушно отчеканила принцесса, опуская на заявление печать, – теперь это подводная лодка.

А по ту сторону латунного забора, украшенного причудливыми кованым завитками-улитками-щупальцами, медленно умирал король. И весь Мэленд затаив дыхание ждал, когда же этот асептический абсцесс наконец лопнет.

По вечерам я разговаривал с чайным грибом. «Комбуча. Напиток здоровья и долголетия». Долголетие в Юпилучче было сомнительной перспективой, однако он был единственным, кто ждал меня в моей съемной квартире. И он был из России. Ну, почти. На дне банки, с внешней стороны я обнаружил советское клеймо. Вернее, я не был уверен, что оно советское, но решил думать так – всяко приятнее иметь под боком что-то родное.

– Сегодня выступал Гегемонов, – пожаловался я, наливая себе в стакан мутноватую жидкость из-под крана. Вода здесь всегда была чуть теплой и отдавала ржавчиной, – по телевизору. Нас всех собрали в актовом зале и смотреть заставили. Вещал о «новой эре сотрудничества Хужии и Мэленда». Лицо у него страшное, жуть! Такое гладкое, неживое как будто. Ты бы видел!

Комбуча молча пустила пузырек. Я принял это за знак одобрения.

На столе лежала открытая пачка местного печенья «Королевская», от которого першило в горле. На подоконнике пылился сувенирный ананас – подарок от Ками на «день интеграции эмигрантов в мэлендское общество». Я его не ел. Боялся, что от очередного кисло-сладкого яства меня окончательно перекосит.

За панорамным окном сгущались сиреневые сумерки. Где-то вдалеке каркали поссорившиеся вороны. Включались неоновые вывески, отбрасывая на стену болезненные розово-зеленые блики. Скоро пора идти в «Роял».

Телефон весь день пролежал молча. Никто не звонил. Никто и не мог позвонить. Я был предоставлен сам себе. И Богдану.

Наше общение с Ками в последнее время сильно сократилось, несмотря на то что виделись мы практически ежедневно утром, днем, вечером и ночью.

Дело в том, что не понравившийся мне с первой встречи арфист в какой-то момент просто-напросто растворился в небытии. В целом привыкшая к неудачам на любовном фронте принцесса восприняла его исчезновение достаточно спокойно – годы не пощадили детскую наивность. Тем не менее, когда солнце заходило за горизонт, Ками частенько отправлялась в тот-самый-кабак, с претенциозным названием «Роял», место их первой встречи, где сидела до самого закрытия, безучастно глядя на дверь в надежде, что вот-прямо-сейчас она откроется, и на пороге проклятущего заведения появится обожаемый арфист.

Арфист, конечно же, не появлялся. Ни разу.

С рассветом принцесса снова возвращалась к государственным делам. Как же глупо и бессмысленно: блестяще управляет королевством, а с личной жизнью так не везет.

Ввиду того, что из-за злой шутки судьбы мы облюбовали одно и то же заведение, да еще и из всего многообразия столичных баров выбрали самое убогое, у нас появилось негласное правило: мы садились по разные стороны барной стойки и делали вид, что друг друга не знаем.

Ками сюда приходила обычно, как она сама говорила, «в гриме» – бесформенная толстовка с капюшоном, натянутым до кончика носа, за которым не представлялось возможным угадать черты лица. Скрывать длинные ноги, однако, принцессе некие личные убеждения все же не позволяли, из-за чего она порой привлекала внимание местных назойливых ловеласов. Но уходили они всегда ни с чем, проговорив с девушкой не более пяти минут. Я как-то спросил, что же такое она им отвечает, на что Ками лишь пожала плечами:

– Правду. Ничто не пугает мужчин так, как правда.

Не переставая себя жалеть и рассказывая каждой столичной пальме о безграничной светлейшей любви к арфисту, Ками в какой-то момент все же завела другого любовника. Им стал капитан Армии Независимого Полуострова Юпэр по имени Элр (русский человек язык сломает, но их это устраивает, им только это и надо поди), который в лице принцессы, вероятно, ебал всю мэлендскую, а то и мировую монархию.

Тот вечер я помню на удивление хорошо, и это одно из немногих сохранившихся у меня ночных воспоминаний того периода. Ками, уже навеселе, завалилась в «Роял», сообщив, что зашла просто поздороваться и пойдет домой вот-прямо-сейчас, но то ли из-за перебора с алкоголем, то ли от свойственной ей природной неуклюжести, плюхнулась на барный стул, растеряно повернула голову, словно заспанная сова, и встретилась глазами с неким молодым человеком.

– Ахуеть, – громко выпалила пьяная принцесса, снимая капюшон, – ты откуда здесь взялся? Неужели в наших краях такие еще бывают?

Мужчина был атлетичного телосложения, с волевым, удивительно гармоничным лицом. Осанка, прямая, уверенная, говорила о врожденной привычке к командованию, и, тем не менее, во внешности не было ничего от типичного солдафона. В «Рояле» такие были редкостью – это правда.

– Я с Юпэра, – рассмеялся мужчина, а через секунду с вызовом приподнял широкую бровь и задержал оценивающий взгляд на принцессе.

– Как тебя зовут?

– Ками, – насмешливо произнесла девушка.

– Ка-ми, – по слогам повторил он сладкой набоковской интонацией, сделав акцент на последнем слоге.

– Не-не, никаких КамИ, пожалуйста. Ударение строго на «а», Ка’ми, иначе никак, – безапелляционно поправила принцесса.

Еще с минуту они смотрели друг другу в глаза, ожидая, кто первый сдастся. Ками надоело раньше, как и ожидалось. Она вообще не любила какие-либо долгие однообразные действия, находя их бессмысленной тратой драгоценного времени.

Несколькими неуклюжими движениями девушка развернула стул вполоборота к его столу.

– Что будешь пить? – тут же понимающе спросил молодой человек.

И Ками сказала, что что-то да будет пить, раз такое дело, а новый знакомый лишь подзывал бармена и протягивал ему мятые мэлендские купюры каждый раз разного номинала, бесперебойно прикуривал принцессе сигареты и ручку подавал каждый раз, когда она, шатаясь, поднималась со стула.

Казалось, давно забывшая, что мужчины в принципе могут вести себя подобным образом, Ками была готова отдаться ему прямо там. Я с искренним интересом наблюдал за разворачивающимся спектаклем – хоть что-то новое.

– У тебя кто-нибудь есть? – наконец задал очевидный вопрос Элр.

– Был, теперь вроде больше нет, – невесело усмехнулась Ками.

– А как же удовлетворение сексуальных потребностей?

– Ооо, – просвистела Ками, запрокидывая голову, – мое сердце разбито вдребезги. Разумеется, заниматься сексом периодически нужно, чтобы не сойти с ума совсем. И чтобы получить хоть самое крохотное количество окситоцина, я готова на многое, да хоть здесь и сейчас, только, молю, не предлагайте мне потом руку и сердце.

Это, вероятно, были те самые слова, которые Элр из уст красивой пьяной девушки услышать даже не мечтал. Не успела она договорить, как он похлопал пустой стул, придвинутый почти вплотную к его стулу, приглашая Ками пересесть. К моему удивлению, принцесса тут же покорно перепрыгнула на указанное место и юркнула под мускулистую руку капитана.

– Расскажи о себе, – проворковал молодой человек. Прозвучала данная реплика так, словно ему правда интересно, хотя было очевидно обратное.

– Я не буду трахаться с тобой прямо сейчас, – продолжила шокировать не свойственной женщинам откровенностью Ками.

– Почему?

– Как минимум, мне нужно еще выпить.

Не желавший более отпускать ее Элр, стал упрашивать бармена подать им пару коктейлей, заверяя, что деньги отдаст позже. И вот, на столе перед Ками, словно на скатерти-самобранке, появилось сразу несколько разноцветных стаканов. Принцесса поглядела на капитана восхищенно.

– Кажется, никто еще не хотел меня вот настолько, – хихикнула она, обводя руками стол.

Даже не притронувшись к напиткам, они улизнули в коридор.

– Презервативы хоть есть? – все еще насмешливо спросила девушка.

– Нет.

– Ну на нет и суда…

– Погоди, сейчас все будет, – капитан был готов бежать в магазин, которого, по моим наблюдениям, в радиусе километра точно не было, – но сначала я хочу знать, что меня ждет.

Она обвила его шею руками, с минуту они целовались, и все еще пребывавший в шоке от собственного везения Элр, не решался опустить руки ниже ее талии. Но, напомню, принцессе быстро надоедают однообразные действия. Вскоре она мягко оттолкнула его, глазами указывая на второй выход, за которым он должен был разыскать резиновое изделие №2. Все это выглядело до одури нелепо и напоминало извращенную сказку для взрослых.

Ками вернулась за стол и пила из всех стаканов по очереди, а я со скуки пытался играть с местными за соседним столом в карточную игру по неизвестным мне правилами.

Элр вернулся спустя неопределенный промежуток времени и снова утянул принцессу в коридор.

– Я не буду трахаться в туалете, – проныла принцесса, но тут же, видимо, передумала и решила, что все-таки будет.

Капитан запер дверь просторной кабинки, притянул ее к себе и хотел было начать раздевать, но Ками прервала его, развернувшись лицом к стене и вызывающе выгнув спину:

– Можешь просто задрать юбку и ебать меня прямо так, – произнесла она холодным, ничего не выражавшим голосом.

– Ого, – только и смог вымолвить Элр.

Вернувшись за стол с трясущимися коленками и счастливой улыбкой, принцесса, как ни в чем не бывало завела беседу с моими новыми друзьями о тяготах жизни мятежников полуострова Юпэр.

Ками рассказывала потом, что пошла с ним от какой-то внезапно разбуженной выпитым алкоголем злости на объект своих воздыханий, вообразив на миг, что арфисту будет не все равно, и что он непременно узнает, как она трахалась с другим мужчиной прямо в туалете бара, где они познакомились, и будет страдать не меньше, чем она сейчас. И, возможно, ничего у них с Элром бы тогда и не произошло, будь он по природе своей более застенчивым, она – менее пьяной, а срок сексуального воздержания чуть короче. Она тогда просто не смогла убрать его руки со своего тела, потому что слишком понравилось ей ощущать давно забытые прикосновения. Ками вспоминала арфиста. Представляла его. Но, казалось, приняла свою печальную судьбу и не была готова полностью отказаться от земных наслаждений.

После принцесса периодически приезжала к Элру среди ночи, напивалась вусмерть прежде, чем лечь в постель, и уезжала сразу после секса, хотя капитан каждый раз просил ее остаться до утра.

Однажды он задал вопрос, почему она с ним спит, ожидая, вероятно, услышать признание в симпатии, на что всегда до боли прямолинейная Ками ответила: «Потому что так я чуть меньше страдаю».

Как-то раз Элр заявился в терем и умолял принцессу стать его женой. Ками качала головой и повторяла: «Глупый, ну я же тебя сломаю», а потом вдруг изменилась в лице, села на пол, обхватив голову руками, и сокрушенно произнесла: «Подумать только, до чего же мы все несчастные люди! Другие в наши годы давно уже детей родили, а мы до сих пор только и умеем, что невзаимно влюбляться». В ту же секунду Элра вывела охрана, так что развития философское наблюдение принцессы не получило.

Я достал из холодильника полпалки докторской с сыром, приобретенной за бешеные деньги в русском магазине с крайне сомнительным названием «Наташка-полторашка», и отрезал себе несколько кусков. Еда была последней, единственной связью с тем миром, где зимой выпадал снег, а обед состоял из «первого», «второго» и компота.

– Знаешь, о чем я сегодня вспоминал? – спросил я, жуя, – о нашей парадной. Там всегда пахло кошачьей мочой и старыми коврами. Я сейчас бы отдал все, чтобы вдохнуть тот воздух. Хотя бы еще один раз.

Гриб безмолвно колыхался в банке. Мой единственный друг. Мой личный психоаналитик с помойки.

Я доел и посмотрел на свои руки. Ладони здесь всегда были чуть влажными. Вечная духота, вечное лето. Я скучал по зиме. По тому, как холод щиплет щеки, по хрусту снега под подошвой поношенных ботинок, изуродованных солевыми растворами, словно шрамами. Здесь под ногами только хлюпало, плавилось или скрипело песком.

Я встал и лениво потянулся. Пора. «Роял» ждет. Там было проще. В непроглядном алкогольном тумане тонула как минимум половина мыслей о доме, о прошлом и о том, что я застрял в этой ананасовой дыре на краю света.

– Ладно, я пошел, – сказал я, нежно похлопывая по банке, – остаешься за главного. Дверь никому не открывай. И не пей без меня.

На пороге я обернулся. В сиреневом свете заката гриб выглядел как некое инопланетное существо. Аллегория моей жизни: странный, кислый, бесполезный и одинокий.

Я вышел на улицу. Воздух обжег легкие, как пар из бани. Где-то впереди, среди желто-фиолетового кошмара под названием Юпилучче, хвастал искусственным, как практически вся здешняя жизнь, кирпичом и дешевыми гипсовыми колоннами бар «Роял».

И я поплелся туда, как всегда, в надежде, что сегодняшняя ночь будет хоть чуточку менее длинной.

Глава 2. Одноклеточное счастье

Если крикнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!»

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте родину мою».

~ Сергей Есенин

– Шел бы ты домой, брат. Я все твои истории уже пересказать могу, оно мне надо, ты считаешь? – русский бармен Володя смотрел на меня из-за стойки со смесью сочувствия и раздражения, – ты всем тут надоел, тебя, кроме меня никто даже не слушает!

«И правда!» – пронеслось в голове, когда я покосился вправо. Моего предыдущего собеседника, такого же пропащего, как я, и след простыл. Я даже не заметил, когда он сбежал от моего нытья.

«Ты всем тут надоел» – страшные слова. Стать объектом чьей бы то ни было ненависти, злости, зависти – еще куда ни шло. Так или иначе, в этом случае ты вызываешь хотя и негативные, но как минимум сильные и яркие эмоции.

В ситуации с «надоел» все в разы печальнее. Ты приелся. Ты был до такой степени скучен в своем однообразии, что собеседника начало от тебя подташнивать. Такое, знаете, мерзейшее чувство, при котором весьма некомфортно, и даже проблеваться не получается.

Я совсем поник.

Володя был крепко сложенным парнем с русской периферии. Из Самары, Саратова, Салехарда, Сургута, а может быть и вовсе из Сыктывкара. Разумеется, доведись нам встретиться в России, мы бы и близко друг к другу не подошли, но здесь стали приятелями на почве беспробудной ностальгической грусти по Родине и неистребимого нежелания разговаривать на местном языке, который я, хоть и выучил немного на бытовом уровне, совершенно не был способен распознавать на письме, да и на слух воспринимал через раз.

Вообще, надо сказать, моя жизнь в эмиграции была на удивление легкой и праздной. Быть может, причина таилась в том, что рожденному в России везде легко живется. Россия – это такой повышенный уровень сложности, пройдя который, уже мало что пугает. Ну действительно, эти края, казалось, даже смерть обходит стороной.

Во время какого-то незнакомого мне, а потому абсолютно непонятного национального праздника, Ками подняла бокал и произнесла нахальный тост: «Чтобы больше никто не умер!». И, словно повинуясь воле августейшей особы, судьба действительно распорядилась так, что никто вокруг нас больше не умирал. Все, смерти нет. Чего же еще желать? Почему ты не счастлив, Влад?

Тем не менее, счастлив я не был, ибо практически сразу заболел той типичной для нашего брата беспросветной тоской по Родине, при которой всеми фибрами души ненавидишь каждый миллиметр проклятой заморской земли, но домой отчего-то не возвращаешься. Да, после жизни в России уже ничего не страшно. Но нигде и не хорошо.

Первый год на чужбине у всех, как правило, уходит на строительство ковчега в ожидании потопа. Все остальные – на осознание того факта, что ты – не Ной, и попытки тихо сойти с борта так, чтобы никто не заметил.

Как и все русские в эмиграции, я пробовал лепить пельмени, варить самогон, делать настойки, мастерить расписные дощечки и играть на ложках, но, как и все русские в эмиграции, ни в чем так и не преуспел.

Я умирал каждое утро: мысленно вскрывал вены, ломал шею, безвозвратно разлетался на атомы. Но неизменно воскресал к вечеру и сразу бежал к Володе. Володя, кажется, был не слишком рад, но мне было все равно.

За все это время я, наконец, признался сам себе, что я – шовинист, расист, ксенофоб, мизантроп, или как там это называется? Безропотно принял и научился жить с тем фактом, что подсознательно ставлю себя выше бармена просто потому, что я родом из Санкт-Петербурга, а не из другого города С. К тому же, служу казначеем, а он – всего лишь обслуживающий персонал в грязном кабаке с оплеванным-облеванным полом. Стоит ли мне принимать в расчет его желания? Ответ очевиден, отрицателен.

Наверное, я нахватался этого от Ками. Я ведь не был неприятным человеком раньше. По крайней мере, никто никогда не говорил мне, что я неприятный человек, а сейчас это постоянно кричит даже собственное отражение в стекле стакана.

Я понятия не имел, какой сегодня день недели, месяц, какое время года. Я приходил в «Роял» ежедневно и рассказывал Володе про жизнь в Петербурге, упиваясь чувством пленяющей ностальгии по событиям, которые некогда казались чудовищным кошмаром, разломавшим мне жизнь. Как работал в посольстве, как хоронили позапрошлого посла, и позапозапрошлого, а с прошлым вместе курили на балконе каждый вечер. Про три глаза, про белых хромых обезьян, про волшебную картину господина Гэша, исполняющую желания, про молодого совсем генерала, который пожелал быть красивым, продав за это независимость полуострова…

Вова, кажется, не верил ни единому слову. Сначала он просто сочувственно кивал, а потом сделался раздражительным. Вот и сейчас. Да что он о себе возомнил?!

– Да что ты о себе возомнил?! – мое лицо исказилось в гримасе праведного возмущения, я ударил уже опустевший бокал для виски о стойку и гневно уставился на бармена.

Володя нахмурил брови и угрожающе навис над барной стойкой.

– Молодые люди, вы из Хужии? – прервал наше безмолвное противостояние сладко-игривый женский голос.

Я убрал локти со стойки, опустился обратно на барный стул и засиял. Засиял и Володя. Он – от предвкушения того, что я вот-вот отстану, переключившись на нового собеседника. Я же просто потому, что услышал родную речь. Мы удовлетворенно перекинулись смягчившимися взглядами.

Я не спешил оборачиваться. Да и внешность потенциальной собеседницы не имела ни малейшего значения. Пускай она будет кривой, косой, толстой – какая вообще разница! Она говорит по-русски! Этого мне достаточно. О, как стремительно снижаются стандарты на чужбине…

– Из России, – хором отозвались мы.

– Ах, – в конфетном голосе послышались нотки разочарования, – а я надеялась земляков встретить. Мне сказали, в этом баре много иностранцев…

В безупречной русской речи я расслышал волнующие ноты заморского акцента. И тогда все-таки обернулся.

В мерцающем полумраке бара кожа девушки казалась загорелой. По плечам струились густые локоны цвета горького шоколада. Большие глаза под пушистыми ресницами переливались барным неоном. Простая льняная рубашка и темные джинсы подчеркивали уверенную, расслабленную осанку. На губах играла легкая, загадочная улыбка.

Если в прочих красивых людях, которых мне доводилось встречать в жизни, можно было, присмотревшись, нет-нет да и обнаружить какой-нибудь, пускай даже совсем мелкий изъян (за исключением, разве что, Кая), то в случае с этой девушкой подобные поиски были уже заранее обречены на провал. Передо мной стояло воплощение совершенства в женском обличии. Эссенция красоты, гротескно помещенная в самую мерзкую дыру на свете. Рядом со мной.

Таких женщин нужно засыпать цветами. Нет, не цветами – бриллиантами. Целовать подошвы их туфелек, быть благодарным за каждый их взгляд на презренного тебя, за возможность ощущать их флюиды, улавливать шлейф их духов. Обожать, боготворить, носить на руках, не позволяя ступать по недостойной их красоты земле.

Но это знают другие. А я – обычный пьяный русский из спального района. Поэтому просто выдал:

– Ты недавно в Мэленде?

Она хитро прищурилась:

– Совсем недавно. По делам. А ты?

– Да так, – усмехнулся я, – приехал по работе, но как-то затянуло.

– Работа? Интересно, кем ты работаешь?

Я фыркнул, отпил виски и полностью развернулся к ней. Володя страдальчески закатил глаза, предвкушая очередную порцию моих баек.

– Я придворный казначей.

– Ого! – девушка искренне удивилась, – а как ты сюда попал, из России-то?

– Ну, понимаешь, в России ты никогда не знаешь, где окажешься в следующую минуту: в театре, в тюрьме или в больнице…

Копна шоколадных волос запрокинулась назад, «Роял» наполнился мелодичным смехом, похожим на пение горлицы. Я бы обрадовался, что наконец-то мои шутки кому-то нравятся, но я не шутил. О Родине не шутят.

– Что делаешь, Влад? – я обернулся. На мое плечо легла почти невесомая рука.

– Рассказываю девушке, как оказался в Мэленде…

Сбоку мелькнула знакомая зеленая пачка «Pall Mall» и так же быстро скрылась в складках балахона. Щелчок зажигалки. Короткая вспышка сине-желтого пламени. Воздух разрезал запах едкого химозного ментола.

– И как, хорошая история? – хрипловатый женский голос откровенно насмехался.

– Нет, Ками, это очень-очень плохая история, – процедил я сквозь зубы.

– Тогда не буду мешать, хватит с меня плохих историй, – фигура растворилась в толпе.

– Ками? – переспросила незнакомка, – как здешняя принцесса?

– Да не, тут всех подряд девушек так называют, – соврал я, не моргнув глазом. Врать в последнее время стало моей второй натурой, – сама посуди, разве будет принцесса торчать в такой дыре?

– Я не принцесса, но тоже к знатным дамам отношусь, можно сказать. Но я же пришла, – снова рассмеялась собеседница, – ну и как тебе работа казначеем?

– Ты хоть представляешь, чем казначей занимается? Лично я до приезда сюда даже слова такого не знал, – я был в шаге от того, чтобы зарыдать, а потому начал почти ржать в голос. Тема все-таки больная.

– Примерно, – не переставала улыбаться девушка, – я математик по образованию. Тоже могла бы быть казначеем…

– Можешь быть им вместо меня, – развел я руками, допивая виски.

– Не могу, я работаю женой посла. Кто-то же должен этим заниматься. А насчет тебя… Знаешь, иногда нужно оказаться в странном месте, чтобы понять, кто ты на самом деле. Может, в этом и есть смысл. Кстати, меня зовут Дана, – она протянула изящную ладонь.

– Влад, – бесстрастно пожал я ее своей лапищей.

В этот момент полумрак кабака разорвал грозный, пьяный рык:

– Слышь, ты, не надо мне тут указывать, что делать!

– Да кто ты такой, чтобы мне рот затыкать? – раздалось в ответ.

Голоса принадлежали двум в равной степени похожим как на орков, так и друг на друга завсегдатаям бара. Для меня – ничего нового, а вот Дана с любопытством уставилась в направлении источника шума. Ну да, наверное, «жена посла» к подобным сценам не привыкла.

Я взглянул на Володю. Тот, глубоко вздохнув, с лицом многострадального мученика пролез под стойкой и направился к скандалистам.

– Эй, парни, полегче, – произнес он спокойно, но твердо.

На мгновение воцарилась тишина, но накал страстей уже достиг предела. Один из мужчин резко оттолкнул бармена.

– Не твое дело, э! – рявкнул он.

Володя отступил, демонстративно устраняясь. Как раз в этот момент один из спорщиков схватил со стола стакан и швырнул им в оппонента. Стекло разбилось вдребезги, обратив легкую перебранку в ожесточенную драку.

Стулья опрокидывались, раздавались вопли, во все стороны брызгали кровослюни. И без того олицетворявший в моем сознании первозданный хаос кабак в один момент превратился во всепожирающий апокалипсис, минуя, по воле жестокого рока, и сотворение мира, и становление порядка, и развитие цивилизации, и золотой век, и даже, собственно, подготовку к апокалипсису. Я вскочил и инстинктивно прикрыл Дану, отступая к выходу.

– Пора уходить, – прошептал я ей на ухо.

Она кивнула, и мы, лавируя между летающими стульями и разъяренными телами, рванули к двери.

На улице прохладный ночной воздух обжег легкие после кабацкого удушья.

– Ну что ж, так я еще никогда ниоткуда не уходила, – заметила Дана, переводя дух и смеясь.

– Бывает, – тоже усмехнулся я, и вдруг, неожиданно для себя, выпалил, – как насчет продолжить разговор в более спокойном заведении?

– Отличная идея, – весело согласилась она, – но с условием.

– Каким?

– Ты должен показать мне самое тайное место в этом городе. То, которое знаешь только ты.

Я кивнул с видом заговорщика.

– Договорились. Но обещай никому не рассказывать.

– Обещаю, – ответила она, и мы шагнули в объятия южной ночи, оставив позади «Роял» и его демонов.

Мы шли по узким, запутанным улочкам, вымощенным камнем. Ночь была теплой. Как обычно пахло остывающим асфальтом, забродившими ананасами, морем и чем-то пряно-чужим, неприятным. Дана шла за мной, доверчиво положив прохладную ладонь на мою влажную от волнения руку. Кольцо холодком прижималось к коже.

После заката Юпилучче почти вымирал. Тут не было белых ночей, разводных мостов и шумных веселых баров с настойками всех цветов радуги. Рентгеновским свинцовым жилетом над столицей висело небо, одним только видом напрочь запрещающее под собой любые намеки на романтику. Но это не помешало мне подхватить новую знакомую на руки и нести босиком через лужу.

Я вел девушку по темным переулкам, чувствуя себя проводником в самые грязные тайны столь ненавистного мне спящего города. Я не шел, меня вела память, мышечная, обонятельная, выверяя путь к тому самому месту, где я когда-то нашел мимолетное утешение.

Наконец мы дошли до каменного полумесяца старого парламента, который при свете дня выглядел грязно-желтым, а сейчас представлял собой чистейший 448C по классификации Pantone[1]. Обшарпанными дворами я провел утонченнейшую из женщин к дверям моего самого первого пристанища в здешних недобрых краях.

– Самое тайное место? – Дана подняла бровь, оглядывая фасад с потрескавшейся штукатуркой.

– Абсолютно. Ни один турист не додумается сюда заглянуть, – заверил я, с усилием открывая тяжелую скрипучую дверь.

Не слишком приветливый по отношению к заморским гостям на протяжении всей своей истории Мэленд, на этот раз в лице молодого полноватого портье в накрахмаленной рубашке, превзошел сам себя. Процедура заселения оказалась гипертрофированно сложной, особенно с учетом хронической любви местного населения к интрижкам на стороне. Меня попросили предъявить все мыслимые и немыслимые документы, устроили допрос круче, чем на визовое интервью в американском консульстве. Да что там эти Штаты, даже собеседование перед трудоустройством к третьесортному ИП с физическим офисом где-нибудь в районе Обухово после такого показалось бы курортом!

Пока я пытался отвоевать право заселиться, Дана вальяжно развалилась на диване в лобби. Лишь тогда я понял, что девушка прилично пьяна. Впрочем, я сам был немногим трезвее.

После нескольких звонков непонятно куда, портье все же сдался и вручил мне тяжелый ключ от номера.

Дверь поддалась с тихим стоном. Комнатка встретила нас затхлым дыханием старых ковров и сладковатым ароматом дешевого туалетного освежителя с примесью стирального порошка.

Номер был таким же, как и во время моего проживания здесь. Тот же выцветший желтый свет от плафона на потолке, те же потертые шторы, пропускавшие сияние уличных фонарей. Тем не менее, присутствие моей спутницы превращало эту убогую комнатушку в единственное место во всей вселенной, где мне хотелось находиться. Да и после «Рояла» обстановку здесь можно было назвать почти шикарной.

Мебель была старой, добротной, напоминавшей советскую: платяной шкаф с мутным зеркалом, прикроватная тумбочка с оранжевым абажуром на ней, и широкая кровать с просевшим матрасом, застеленная простыней, отстиранной до химически-белого цвета (страшно даже представить, что на ней происходило).

– Боже, какая помойка, – выдохнула Дана, скидывая туфли, – ты часто так отдыхаешь, казначей?

– Только в особо торжественных случаях, – пробормотал я, пытаясь снять пиджак и чуть ли не падая от головокружения.

Надо сказать, бюрократические проволочки полностью развеяли мою возникшую в момент перехода лужи эрекцию и заменили опьянение настолько сильной усталостью, что, клянусь, я бы так и провалился в нежные объятия Морфея на сомнительной чистоты гостиничных простынях, но бездонные глаза Даны, обрамленные длиннющими ресницами, смотрели на меня так, словно видели не заурядного скучного чиновника-пьяницу в помятой рубашке, а кого-то другого. Того, кем я мог бы быть. Если бы не…

– Ну что, Влад из Петербурга, – прошептала она, встав на цыпочки, практически касаясь губами моего уха, – покажи мне, чем русские казначеи занимаются после работы.

Дана рассмеялась. Тот самый звонкий, птичий смех, который совсем недавно оживил воздух «Рояла». В мягком свете комнатки черты ее лица казались совсем кукольными. Шатаясь, она обвила руками мою шею. От нее пахло легким парфюмом с нотками цитруса и чего-то цветочного.

– Ты какой-то потерянный, – тихо сказала Дана.

– А здесь у нас все потерянные, – выдохнул я, наклоняясь к ней для поцелуя.

Пухлые губы были мягкими, чуть сладковатыми от гренадинового коктейля, который она пила в баре.

Мы неловко упали на продавленную кровать, застеленную дешевым постельным бельем, испещренным катышками. Дальше все происходило с медленной, пьяной усталостью.

Две пары наших нетрезвых рук с трудом справились с пуговицами на моей рубашке. Мягкий шоколадный кокон волос опустился на плечо, тонкие пальцы с безупречным маникюром зарывались в шерсть на груди, гладили кубики пресса, с любопытством ощупывали шрам от аппендицита – одно из последних в своем роде уродливых творений врачей советской школы, которым у нас в нулевых клеймили невезучих пациентов детских хирургических отделений в государственных больницах.

Пресытившись дефектной геометрией рубца, одна рука завернула на бок, обнаружив позеленевшую от времени и выпуклую из-за неумелости мастера татуировку, которую я на спор сделал в шестнадцать лет в каком-то подвале на Ржевке. Ну все, хватит. Мое тело явно выглядело для нее Кунсткамерой, и мне едва ли хотелось, чтобы она в ужасе сбежала из музея. Собрав последние на сегодня остатки энергии и сознания, я аккуратно сдвинул голову девушки на подушку и, облокотившись на локти, навис над ней сверху.

Между нами не возникло животной, разрушительной страсти, о которой рассказывала мне Ками. Не было и трагической обреченности, что в последнее время витала вокруг каждого моего вздоха. Только щемящая сердце нежность, перемешавшаяся со жгучим желанием.

Оранжевый свет абажура рисовал на потолке причудливые тени. Когда все закончилось, Дана положила голову мне на грудь. Ее волосы пахли дорогим шампунем и чужим большим городом. Я потянулся к выключателю, чтобы избавиться от уже поднадоевшего желтого света.

– Знаешь, – тихо проговорила она, – дома, в Стойной[2], у меня спальня размером с эту гостиницу. И вид из окна на весь исторический центр.

– Завидую, – честно сказал я.

– Не стоит. Там так пусто, – она вздохнула, – а здесь все как-то по-настоящему.

Я не стал спрашивать, что именно «по-настоящему», просто обнял ее крепче, чувствуя, как под моей ладонью медленно успокаивается ее сердце. За стеной кто-то ругался, слышался звук включенного телевизора.

Через некоторое время дыхание девушки стало глубоким и ровным. Она уснула. Я лежал и смотрел в потолок, слушая тихое посапывание и ощущая грудью легкую тяжесть головы. И впервые за все время, проведенное в этой проклятой стране, я почувствовал не боль и тоску, а странное, почти нереальное спокойствие.

Была еще ночь, когда Дана, особо не церемонясь, выпуталась из моих рук, встала с кровати, подошла к окну и распахнула шторы. Лунный свет залил комнату, девушка повернулась ко мне, прекрасная в этом серебристом сиянии.

Я боялся пошевелиться и ненароком спугнуть хрупкое чудо этой ночи. Я обладал женщиной из другого мира, и теперь она была здесь, в моей убогой реальности, это казалось слишком невероятным. И все же заговорил.

– Ты не спишь? – такой глупый вопрос. Очевидно, что подобная женщина не могла страдать лунатизмом.

– Знаешь, а ведь ты милый, – произнесла она задумчиво, – совсем не такой, как те пьяницы в баре. И не такой, как мой муж.

– Муж? – глупо переспросил я.

– Ага, – она подошла к мини-бару, достала оттуда в темноте не поддающуюся идентификации маленькую бутылочку, сделала глоток, закашлялась и вернула сосуд на место, – он дипломат. Старый, сухой, как вобла.

Она плюхнулась обратно на кровать. Ее настроение резко переменилось. Веселье улетучилось, сменившись внезапной, горькой откровенностью.

– А ведь когда-то я верила в сказки, представляешь? – девушка смотрела в потолок, – была у меня одна история. Сенатор Соколов, некогда главный оппонент Гегемонова. Я была молодой, глупой, думала, что мы меняем мир. Он был такой, знаешь… красивый, харизматичный. Говорил о великой Хужии, о монархии, о традициях. И я верила. Помогала ему на выборах, была его любовницей. А он… выиграл выборы и вернулся к жене. И я осталась у разбитого корыта. С позором, без будущего. Вот тогда-то мой нынешний и подвернулся…

Девушка говорила спокойно, без эмоций, как будто рассказывала не свою историю, а пересказывала сюжет сериала с телеканала «Домашний». А я лежал, слушал, и мне вдруг до дикой боли захотелось ее защитить. От этого мужа-вобла, от сенатора-предателя, от любой жестокости, несправедливости – да вообще от всего. Впервые за долгое время во мне проснулось что-то настоящее, теплое, почти забытое.

Она потянулась к моей пачке «Pall Mall», достала сигарету и ловко прикурила. Ноздри уловили знакомый тошнотный ментоловый запах, в голове в ту же секунду возник образ Ками-посла в драпированном блекло-оранжевом платье на петербургском балконе, отчего мысли в один миг спутались.

– Я не знаю, что сказать, – промямлил я, чувствуя себя последним идиотом.

– Ничего и не надо, – Дана выдохнула дым, наблюдая, как он тает под потолком, – обычно в таких случаях мужчины говорят «извини» или «это было прекрасно». И то, и другое – ложь.

– Но для меня это и правда было… – я запнулся, не решаясь произнести «прекрасно».

– Не говори лишнего, – она повернула на меня голову с искусственной, явно отрепетированной до автоматизма улыбкой фотомодели из рекламы зубной пасты, – испортишь.

Жестокое утро наступило слишком быстро. Утреннее солнце беспощадно ударило в окно, выбеливая до дыр занавески цвета увядшей ванили, подсвечивая каждый разрыв на обоях, каждый потертый участок на ковролине с геометрическим узором.

Дана уже встала и одевалась. На ее лице не осталось ни единого следа вчерашней легкости или откровенности.

– Ну что, казначей, – сказала она, поправляя прядь волос, – спасибо за компанию. Было весело.

Я приподнялся на локте.

– Может, позавтракаем? Или как насчет того, чтобы встретиться сегодня вечером?

Она посмотрела на меня в упор. Взгляд транслировал легкую, снисходительную жалость.

– Влад, – она мягко качнула головой, – это было на одну ночь. У меня другая жизнь. Муж, обязанности… Игры в любовь не для меня. Больше никогда. Да и тебе оно не надо, Боже! Я из страны, которую все ненавидят, замужем за человеком, которого все презирают, и живу жизнью, которую сама бы осудила лет десять назад!

– Почему? – выдохнул я.

– Потому что так безопаснее. И удобнее. Когда тебя однажды выставили на мороз в одном платье, ты начинаешь ценить любое, даже самое уродливое, но теплое пальто. Мой муж – очень теплое и очень уродливое пальто, – она снова улыбнулась той же рекламной улыбкой, что и накануне.

Она разговаривала со мной, как с ребенком. Снисходительно, почти ласково, но с непреодолимой дистанцией. Я молчал. Ее цинизм обжигал сильнее, чем утреннее солнце.

– А любовь? – почти прошептал я, уже заранее ненавидя себя за эту наивность.

Дана расхохоталась. Звук вышел красивым, но пугающе безрадостным.

– О, Боже! Любовь? Дорогой, любовь – это то, во что верят девочки в розовых платьицах с вишенками, пока не узнают, что принцы предпочитают спать с горничными. Любовь – это валюта, которой расплачиваются те, у кого больше нет ничего ценного. У меня есть кое-что получше.

– Что? – дежурно спросил я, зная ответ.

– Комфорт. Неприятное слово, да? Прозаичное. Но оно согревает по ночам лучше любых сказок. А теперь, казначей, будь умницей и не делай из вчерашнего ночи больше, чем было на самом деле. Это было просто захватывающее, но короткое приключение.

Она наклонилась, быстренько поцеловала меня в щеку – сухой, безразличный чмок – и направилась к двери, взялась за ручку.

– Но… вчера… – я пытался найти слова, цепляясь за обломки рухнувшего в один момент счастья.

– Вчера было вчера, – она продолжала искусственно улыбаться, – не усложняй. Так будет лучше для нас обоих. Всего доброго, казначей.

Дверь за ней закрылась с тихим щелчком. Я остался один в светлом, пустом номере дешевой гостиницы. Прямо, как в первые дни в Мэленде. Ненавижу.

Глава 3. Мудрецы держат стакан двумя руками

Вчера еще – в ногах лежал!

Равнял с Китайскою державою!

Враз обе рученьки разжал, -

Жизнь выпала – копейкой ржавою!

~ Марина Цветаева

– Да ебаный в рот, Влад, как же приторно-сладенько, но при этом бесстыдно скучно!

– Ну вот как-то так и произошло! – беспомощно пожал я плечам, – а то, извините меня, конечно, Ваше Высочество, но я уже начал забывать, что это вообще такое…

Уголки идеальных губ м-образной формы многозначительно взлетели вверх. Девушка достала из пачки тонкую сигарету и поместила в рот. Манерно откинувшись на спинку кресла, она закурила и медленно, издевательски смакуя каждый слог, произнесла:

– И что же, ночь была amazing?

Но, постойте, в прошлый раз меня ругали за нелинейное повествование. Так что давайте все-таки попробуем по порядку.

Несмотря на утреннее солнце, которое я наблюдал из окна дешевой гостиницы, день оказался петербургски-серым, пасмурным. У меня на родине это проклятие, а здесь – истинное благословение, единственный шанс хоть немного отдохнуть от неустанного солнцепека.

Настроение было иррационально хорошим, я шел и улыбался до ушей, как полный дурак, остатками мозга осознавая, что как только волшебная сила недавней эякуляции закончится, и гормональный фон вернется в норму, мне станет еще хуже, чем было все последние дни.

Каждой глиальной клеткой ощущал я, что пропал, что конец моей жизни, но проклятые гормоны заставляли улыбаться, да что там, едва ли не смеяться. Ха-ха, Влад, вот ты и покойник, пока. Влюбился в замужнюю женщину, которая скорее всего ничего подобного вообще не заслуживает.

Введя код – собственную дату рождения – я зашел в лофт. Я особо не выбирал себе жилье. Ками долго показывала страшенные дома с ремонтом из прошлого тысячелетия, которые обожала сама, а потом привела сюда, и я сразу согласился.

– Привет, Богданчик! – нежно улыбнулся я пятилитровой банке, украшавшей столешницу на студийной кухне, – прости, что не пришел ночевать сегодня, надеюсь, ты не слишком скучал.

Богдана я нашел, возвращаясь однажды утром из «Рояла» среди мусорных контейнеров, превратившихся за ночь в свалку. Я брезгливо перешагивал через разбросанные объедки и зловонные лужи, когда заметил большую прозрачную банку. Внутри плавало нечто, напоминающее то ли бледную медузу, то ли слоеный блин из слизистой кожицы.

Ни один русский человек не перепутает это ни с чем и никогда. Чайный гриб. Ноздри тут же заполнили запахи свежескошенной деревенской травы, малиновых кустов и жареных пирожков бабушки, начисто перекрывая миазмы расплавленного жарой мусора и забродивших ананасов.

Дрожащей не то от волнения, не то от выпитого алкоголя рукой, я потянулся к банке. Существо внутри выглядело едва живым и безнадежно одиноким, выброшенным, ненужным. Мне было до боли знакомо это чувство. Я сам являлся таким же грибом в банке – выдернутым из своей среды и заброшенным в чужую, враждебную, душную.

– И тебя выкинули? – хрипло спросил я, горло саднило от вчерашних сигарет, – ничего, брат. Я тебя понимаю.

Я принес банку домой, как драгоценную находку. Осторожно промыл гриб под краном, залил остуженным чаем, заваренным из каких-то прошлогодних пакетиков, насыпал сахару. Я назвал его Богданом. Просто потому, что это имя было твердым, славянским, и совершенно не подходило желеобразному, аморфному созданию. В этом я видел свой уродливый символизм.

Богдан ожил. Через несколько дней он покрылся пузырьками и приобрел легкий кисловатый запах, который напоминал о дешевом квасе из детства. Он стал моим единственным сокамерником в этой тропической тюрьме, моим другом, братом, сыном, отчимом, увлечением, психотерапевтом, домашним любимцем.

После короткого, почти ритуального общения с комбучей, я отправился в душ. Гормональный угар постепенно рассеивался, обнажая привычный экстерьер одинокой меланхолии.

Пространство лофта было огромным, довольно светлым и откровенно холостяцким. Панорамное окно во всю стену открывало вид на уродливый, приглушенный сегодня серым небом Юпилучче. Свет, лишенный обычного солнечного насилия, мягко рассеивался по графитовым стенам, отражаясь в глянцевых поверхностях и хромированных деталях. На первом уровне царил минимализм: кухня-остров с матовой металлической столешницей, белоснежный комод, низкое кресло из кожи, похожее на инопланетный кокон, и огромный телевизор, который я почти никогда не включал. Ни книг, ни безделушек, ни следов постороннего присутствия. Только я, моя тоска и моя банка с грибом.

Выйдя из ванной, по открытой металлической лестнице с тонкими периллами я поднялся на второй этаж – открытую антресоль, где располагалась спальная зона. Здесь тоже доминировали белый цвет и холодный металл. Большая низкая кровать, застеленная серым бельем, и ростовое зеркало напротив.

Я плюхнулся на край кровати, уставившись на глянцевый пол внизу. С этой точки обзора квартира казалась еще более пустынной и необитаемой, словно выставочный образец из журнала про футуристическое будущее, в которое никто не хочет верить.

Ближе к вечеру появилась еще одна проблема: я осознал, что больше не хочу идти в «Роял». Потому что подобные ночи случаются раз в десять тысяч лет, а после них все прочее в мире уже не кажется таким красочным, как раньше. Вместе со спермой, маленький рот жены хужийского дипломата высосал из меня, кажется, последнюю каплю интереса к жизни. Беда-а.

К счастью, около семи часов в дверь постучали. В ином случае я бы, вероятно, окончательно слетел с катушек.

Несколько резких, коротких ударов прозвучали уверенно, можно сказать, деспотично. Так не станет стучать сосед или курьер.

Открыв дверь, я увидел Ками. Сквозь шелковое платье цвета фуксии просвечивали стоячие соски. Впрочем, подобные картины и прежде не вызывали у меня ни малейшего желания, а сейчас и подавно. Я просто был рад видеть ее у себя на пороге.

– Привет, казначей, – босоножки из неоно-зеленого питона без приглашения процокали внутрь, – как успехи? Готов к завтрашнему приему?

Взгляд принцессы задержался на банке с Богданом.

– Холодно у тебя, – задумчиво-медленно произнесла она, не сводя глаз с банки, – сквозняк из углов… Фиолетовый такой.

– Фиолетовый сквозняк? Вы чего это, Ваше Высочество, опять орещков[3] наелись?

Ками не смотрела на меня.

– Личина, – выплюнула она непонятное слово, – на лице… трещина. Фиолетовый свет из трещины льется.

– В каком смысле? – промямлил я, ничего не понимая.

– В прямом, – Ками сделала еще один шаг внутрь и обвела квартиру взглядом, будто оценивая обстановку для предстоящей игры, – фиолетовое такое мерцание. Из всех щелей. Очень стильно. Напоминает один старый подвал, там тоже было полно интересных светящихся вещей…

Она встала прямо перед Богданом, наклонилась, прищурившись, будто разглядывая экзотического жука.

– Личина у тебя, кстати, первоклассная, прямо голливудский уровень. Но вот по краям чуть-чуть светится. Ты бы маскирующую пудру взял, что ли. С зеленым пигментом которая. Или не бери, смотрится экстравагантно.

Она выпрямилась и повернулась ко мне. В глазах плясали чертики.

– Влад, ты знал, что твой сосед – ходячий неоновый светильник? – в голосе угадывалось притворное удивление, – очень экологично, на электричестве можно сэкономить. Представляешь, сидит кое-кто в своей башне, всех достал, все его боятся. А ему, может, просто скучно. Может, он просто хочет, чтобы его в банке на кухне держали и подкармливали сладким чайком. Главный злодей на самом-то деле – всего лишь одинокий мудак, ищущий душевного тепла!

Я вопросительно уставился на нее. Принцесса выдохнула с наигранным страданием:

– Говорю, может, твоему Богдану муската добавить? Или гвоздики? Чтобы повеселее был. А то он у тебя какой-то слишком уж серьезный. Прямо, как злой дух!

– Ками! Да что ты несешь! – начал психовать я. К играм и придурям принцессы я сейчас готов уж точно не был, – и про какой прием ты спрашивала?

– Ах, да, точно… Прием… – девушка потерла затылок, зажмурившись мотнула головой и заговорила уже нормально, – ты что, забыл? Делегация из Хужии. Официальный прием. Ты же глава казначейства, твое присутствие обязательно.

Я молча разглядывал принцессу, пытаясь понять, насколько она осведомлена о моей вчерашней ночи. Парадоксальным образом в Юпилучче, превышающем Петербург и по площади, и по численности населения, все, всё, всегда друг про друга знали и вращались в одних и тех же кругах, в то время как у нас даже случайно встретить одного прохожего дважды было практически нереально.

На лице Ками читались отстраненность и легкое волнение по причинам, явно со мной не связанным. Что ж, стоит рассказать ей. Если подобное вдруг вскроется во время приема, хорошего будет мало. Да что уж там, на самом деле мне просто хотелось то ли похвастаться, то ли еще раз пережить события минувшей ночи, воспроизведя их вслух.

Я пригласил принцессу присесть в кресло, а себе притащил из ванной холодную металлическую трехногую табуретку, налил нам виски и начал свою очень-плохую-историю.

– Да ебаный в рот, Влад, как же приторно-сладенько, но при этом бесстыдно скучно! – выкрикнула Ками, как только я закончил повествование.

– Ну вот как-то так и произошло! – беспомощно пожал я плечам, – а то, извините меня, конечно, Ваше Высочество, но я уже начал забывать, что это вообще такое…

Уголки идеальных губ м-образной формы многозначительно взлетели вверх. Девушка достала из пачки тонкую сигарету и поместила в рот. Манерно откинувшись на спинку кресла, она закурила и медленно, издевательски смакуя каждый слог, произнесла:

– И что же, ночь была amazing? – мы синхронно заржали.

Я вспомнил достаточно-хорошую-историю, произошедшую несколько месяцев назад:

– Ну, бывает. С кем не бывает. Она всех ломает, это ее фирменный стиль, – Элр подсел ко мне в «Рояле», уже прилично подвыпивший.

Он даже не вел повествование, а просто транслировал внутренние ощущения отдельными репликами. Вроде упавшего с велосипеда ребенка, который лежал на траве, держался за ушибленную коленку и периодически завывал: «Боооольно!»

– Я не могу так с ней попрощаться, – капитан схватил меня за локоть, его пальцы сжимались с отчаянной силой, – после всего… после того, что было между нами! Она… она просто вычеркнула меня! Как будто ничего и не было… Я должен увидеть ее! Хотя бы еще раз. Все объяснить.

Я смотрел на его искреннее, измученное лицо и понимал, что он хочет не решить проблему. Он с горьким упоением мазохиста жаждал получить новую порцию боли. Очередной шприц отравы. Мне было знакомо это чувство.

Капитан еще не знал, что ему не хватит «хотя бы еще раза». Не хватит ночи, дня, ему и вечности будет мало. Наивно, нелогично ему до сих пор казалось, что пары слов достаточно, чтобы все починить. Он пока не подозревал, что словами выходит только ломать.

– Объяснить что? – фыркнул я, – что ты в нее влюбился? Так она сама об этом знает. Просто не может выносить чужую боль, ей от этого физически плохо. Твои преданные глаза для нее как укор. Лучшее, что ты можешь сделать – это исчезнуть.

– Один раз, – тупо повторял Элр, – последний.

И тут в моей голове, помойном ведре алкогольных и ностальгических отходов, что-то щелкнуло. Не план, не схема, просто жест доброй воли от одного неудачника другому. Я вспомнил, как принцесса вчера вечером зашла в «Роял», натянуто улыбнулась Володе, сделав вид, что не замечает меня. Она тоже страдала, просто ее страдание было истеричным, ядовитым, направленным внутрь себя.

– Давай я позвоню и позову ее.

– И что я ей скажу? – в потухших, мутных от алкоголя глазах Элра вспыхнула надежда.

– Ну вот что мне сказал, то ей и скажи. Вряд ли поможет, конечно, но попробуй.

О, случись все немного позже, я бы никогда не раздавал подобных советов, но тогда я искренне верил, что действую во имя всеобщего блага, поэтому произнес эту идиотскую фразу, отхлебывая виски.

Ками радостно приняла мое предложение. Никогда не имевшая толком друзей принцесса всегда искренне, почти по-детски радовалась любым приглашениям, куда бы ее ни позвали. Через полчаса она уже тянула «от себя» тяжелую металлическую дверь, материализуясь в эпицентре грязи и алкогольно-табачной разрухи. Она практически подлетела ко мне, несмотря на то что ноги прилипали к полу. Обняла, не глядя на Элра, и прошипела на ухо:

– Ну это вот еще что такое?

– Пойдем выйдем, – вздохнул я, поднимаясь со стула.

В коридоре-предбаннике я изложил ситуацию и честно признался, что позвал ее по его просьбе. Алкоголь притупил все инстинкты, включая и инстинкт самосохранения, я был готов к казни. Но принцесса лишь вздохнула и грустно развела руками:

– Понимаешь, Влад. Элр действительно довольно привлекательный, да что уж там, он даже ни капли раздражения не вызывает. Но еще предыдущие события наглядно показали нам, что не следует использовать людей в целях удовлетворения плотских потребностей, когда грезишь о другом. Тебе нормально, настоящему объекту твоих воздыханий тоже нормально, а вот используемому плохо даже, если он сам этого хотел. Ведь хотел-то он на самом деле не секса как такового, а как минимум, чтобы и на него влюбленными глазами посмотрели, чтобы спать до утра остались и борщ потом сварили.

– Понимаю, – произнес я, – но и ты его пойми.

– Да хрен с вами, пойдемте пить, – махнула рукой принцесса и, не дожидаясь моей реакции, направилась обратно к барной стойке.

Ближе к трем часам ночи, Ками с Элром под ручку направились к выходу.

На следующее утро сияющий капитан ворвался ко мне в конуру без стука:

– Я счастлив! – кричал он, – спасибо тебе! Спасибо! Большое, искреннее спасибо! Вчерашняя ночь была просто amazing!

И я был бы рад разделить его радость, но, увы, мне уже стало ясно, что Элр хотел вовсе не выебать в лице Ками всю мэлендскую монархию, как ошибочно подумалось при первой встрече. Принцесса была абсолютно права: в наши годы мало кто в принципе хочет просто секса. Надо, чтобы тебя еще после всю ночь обнимали так, как будто любят, а потом завтрак в постель принесли и в макушку поцеловали со всей нежностью, которая еще осталась в измученном годами сердце. И Ками без колебаний организовала бы все это арфисту, но не Элру.

Позже я рассказал про сей душевный порыв принцессе, мы долго смеялись (она несколько смущенно), и английское слово amazing стало у нас нарицательным, употребляющимся по поводу и без, хотя английский язык ни один из нас не любил.

«Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!»[4]

И правда, какие же все мы несчастные люди. Когда же мы перестанем романтизировать одноразовый пьяный секс после знакомства в баре?

– И что он только в тебе находит? – спросил я однажды принцессу.

– Он поклонник творчества Федерико Феллини, а я в темноте – вылитая Анита Экберг[5].

Я уставился на Ками. А ведь и правда, она была очень похожа на Аниту Экберг. Только вместо голубых шведских ледников в глазах принцессы находился ахроматический вишневый уголь, в который обращалась любая материя, хоть раз соприкоснувшаяся с без устали палящим мэлендским солнцем. В который, кажется, превратился уже и я.

– Ну да, у тебя после той таксистки никого и не было, выходит. Беда-а. Мы все тут люди не самые приличные, конечно, но потрахаться впервые за столько времени и сразу так, что на международный скандал тянет – это надо еще уметь.

– Да ладно тебе, какой скандал? Я слышал, что Левита беременна, вот это больше на скандал похоже. Как минимум, национального масштаба, – я понял, что Ками не в восторге от моей истории, поэтому решил перевести разговор в более безопасное русло: обсуждение последних столичных сплетен.

– От кого, – скучающе пробормотала принцесса.

– Да хер его знает!

– Ну да, с Левитой в Мэленде только ленивый не спал, кажется.

– Видимо, я чертовски ленивый.

Мы снова рассмеялись в голос и нежно уставились друг на друга. В темных глазах молодой женщины я видел собственное, теперь уже навеки проклятое, запертое в этой бедной стране, отражение.

Сейчас, в данный конкретный момент я обожал эти глаза, ее саму, аномально жаркое приморское государство, по воле случая ставшее мне домом, и каждого его жителя. Любил их всех такой взрослой и осознанной любовью, от которой порой хочется плакать, а порой, напротив, задыхаешься от счастья. Но это был не я, а остаточное действие окситоцина.

– Кроме шуток, я тоже хочу детей, – медленно проговорила принцесса, выдыхая в потолок тонкую струйку ментолового дыма.

– От кого? – передразнил я.

– Очень смешно, – она снова опустила голову и невесело посмотрела мне в глаза, – до сих пор не можешь смириться, что я тогда построила пускай и короткие, но все же здоровые и счастливые отношения на пепелище, и твоя теория не сработала?

– Лучше бы ты аэропорт на пепелище построила…

– Да на кой тебе сдался аэропорт?

– В Россию домой хочу!

– Давно не видел маму? – Ками тут же резко замолчала и некрасиво сжала губы.

Так она непроизвольно делала в те редкие моменты, когда понимала, что совершила роковую ошибку. Лицо принцессы в один момент налилось пунцовой краской. Она не умела выражать с помощью мимики типичные для большинства людей эмоции, но, когда речь заходила о чем-то действительно сильном, ее тело само предательски транслировало все в мир.

В случае волнения дрожали руки. Когда она злилась – верхняя губа начинала подергиваться. А сейчас – стыд. Осознание того, что случайно ляпнул лишнее, неуместное.

Будь Ками в принципе злым человеком, ей не было бы неудобно за подобную реплику, она бы лишь улыбнулась, радуясь тонкости своего изощренного черного юмора. Но она таким человеком, несмотря ни на что, все-таки не была. Да еще и сама потеряла родителя. Поэтому сквозь землю готова была провалиться из-за адресованного мне вопроса.

Я уставился в стену. На бездушном грифеле карандаша память отчетливо выводила лица матери и сестры.

– Я ведь не рассказывал тебе?

Ками, не разжимая губ, отрицательно качнула головой. Я глубоко вздохнул, понимая, что сейчас говорить должен я. Иначе чувство вины, чего доброго, сожрет принцессу заживо, не оставив даже косточки. А кроме нее в этом городе у меня никого не было.

– Все началось с Катьки, моей сестры. Ты ее, кажется, не видела. Дура была редкостная. Яркая, красивая, а в голове – перекати-поле. Ей бы в институт, учиться, или хотя бы на курсы какие, а она… Вечно бегала за какими-то мужиками. Этими, знаешь, бородатыми мажорчиками в розовых рубашках, которые по ночам гоняют на купленных родителями «Бэхах» по ЗСД, словно у них не жизнь, а долбаный «Форсаж десять-тысяч».

Я замолчал. Перед глазами кристально четко стоял последний пост сестры в социальной сети, который я потом пересматривал миллион раз. «Девочки, я в ажууууре! Мчусь навстречу приключениям!». И эта идиотская розовая повязка на голове, как у какой-нибудь поп-дивы.

– Один такой «принц» на черном BMW ее и подцепил. Пьяный, конечно, в стельку. А она, дуреха, радовалась, что на BMW. Врезались в отбойник на всей скорости. Ее выбросило через лобовое, он отделался переломом руки и парой синяков. Мама этого не пережила. Тетка потом рассказывала, что она просто сидела у окна и смотрела в одну точку, словно ждала, когда Катька вернется с этих своих «приключений». А потом начался долбаный ковид. Все им переболели, а она… – я сглотнул показавшуюся горькой на вкус слюну, – перестала дышать. Врачи сказали, осложненная пневмония. А я думаю, мама просто и не хотела жить дальше. Потому что держаться было не за что.

Принцесса, не мигая, смотрела на меня таким же пустым взглядом, какой был сейчас, наверное, и у меня самого. Третий глаз на затылке, казалось, тоже застыл открытым, проигрывая всю эту историю, как кинофильм, у нее в голове.

– А папа… – слово прозвучало противно, – папа был на похоронах, в отличие от меня. Говорят, пришел со своей новой, идеальной семьей, постоял, возложил букет бездушных желтых роз и ушел. Вернулся к своей правильной, вылизанной жизни, где нет мертвых дочерей и сломленных горем жен. А мама ведь всегда ненавидела желтые розы, говорила, что к измене… Он от нас с Катькой ушел, когда мы еще в школе учились. Сказал, что мама его достала своей вечной тревогой, а Катька – ветреная дура. А я оказался просто составной частью ненужного комода со старыми проблемами, который он с чистой совестью выбросил на помойку.

Остатки окситоцинового веселья после ночи с Даной окончательно улетучились, уступив моей верной местной сожительнице-тоске ее законное место.

– Вот и получается, что я сказал про аэропорт, а на деле мне и возвращаться-то некуда. Осталось только это, – я потянулся к пиджаку, висящему на спинке кресла позади Ками, и вытащил из внутреннего кармана потрепанную фотографию. Мы втроем: я, лохматый подросток, улыбающаяся мама с лучиками морщин вокруг глаз и Катька, щурящаяся на солнце. Дача под Псковом, смородиновые кусты на заднем плане. Кажется, это была не моя жизнь вовсе.

– И теперь иногда, понимаешь, я просыпаюсь ночью и не помню. Думаю, вот сейчас позвоню, мама скажет: «Владик, как дела? Кушаешь ли?». А потом вспоминаю. И это… это как будто тебе снова и снова вырывают кусок души наживую. Так что да, Ваше Высочество, я действительно очень давно не видел маму. И больше уже не увижу.

Я замолчал и взглянул на Ками. Она разжала губы, но исключительно для того, чтобы отпить виски из стакана, в который вцепилась двумя руками.

– Ты так забавно держишь стакан, – снисходительно произнес я, давая понять, что ее ошибка прощена, и можно перевести тему без зазрения совести.

– Как мудрец. Я всегда так держу. Я ведь тоже, в какой-то степени, мудрец, – осторожно проговорила принцесса, все еще избегая смотреть мне в глаза.

– Слушай, я тут недавно подумал, а как твоего арфиста звали? Хоть убей, не могу его имя вспомнить.

– А он и не говорил никому. Даже мне. Мол, только во время свадебной церемонии узнаю.

– Мда, что-то говорила про здоровые отношения, а сама даже не знаешь имени человека, за которого замуж собиралась…

– Ну, как есть. И все-таки полагаю, что уж поздоровее, чем у многих будут, – Ками на некоторое время драматично отвела полные грусти глаза к окну (потому что здоровыми отношениями там, на самом-то деле, даже не пахло).

Погрустив вдоволь (секунд сорок пять), принцесса возбужденно спросила:

– Так что же, у нас назревает очередной выпуск всего-этого-дерьма?

– Да, – обреченно-смущенно пробормотал я, глядя на девушку исподлобья взглядом нашкодившего котенка.

Она взяла мои руки в свои, ласково улыбнулась и сладко-сладко прошептала, поглощая зелень моих очей флюоресцентной чернотой своих:

– После всей истории с полуостровом нам нужны союзники, а не случайные скандалы в барах. Если будешь плохо себя вести, я покажу тебе Глаз.

Я выдернул руки из принцессиной хватки и отпрянул:

– Тьфу, не надо, пожалуйста!

Но Ками уже развернулась ко мне затылком и разделила желтые волосы на пробор. На меня, часто моргая, смотрел еще один угольный глаз с едва различимым багряным отливом.

– Гадость, – проныл я.

– Тсс, он же обидится! – осуждающе одернула принцесса, – сам ты гадость. Не слушай его, дорогой.

Глава 4. Лебедь хочет отведать жабьего мяса[6]

Через час отсюда в чистый переулок

Вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,

А я вам открыл столько стихов шкатулок,

Я – бесценных слов мот и транжир.

~ Владимир Маяковский

Королевский дворец сиял огнями, отражающимися в золоченых фужерах. Гигантские люстры из литого фиолетового стекла отсвечивали сотнями бликов на мраморных стенах, а с потолка, расписанного фресками на тему «Великого объединения земель Мэленда и Юпэра», на гостей с тоской взирали страшные мускулистые боги: кто с рогами, кто с пятачком, кто с копытами; да богини с рептилоидными чертами – как Ками – и кожей самых разнообразных цветов.

Я стоял у колонны, завернутой в плюш мэлендского флага, бывшего сейчас, видимо, из-за злой шутки неизвестного физика-оптика, не эталонно фиолетовым, а того самого цвета «виолан»[7], который когда-то вызывал у меня приступы мигрени, а сейчас заставлял лишь немного щуриться. Я чувствовал себя рыбаком, случайно забредшим на аукцион по продаже жемчуга, или цирковой обезьянкой, которую нарядили для увеселения публики. Мундир казначея, темно-зеленый, с тяжелыми позументами, ощущался чужой кожей.

Тихие разговоры и смех гостей гармонично вплетались в нежную музыку оркестра. «Арфы не хватает!» – усмехнулся я про себя. Мой слух, заточенный на абсурд, выхватил из общего шума обрывок фразы. Группа молодых студентов в отглаженных кителях (вероятно, отличившиеся в учебе) потерянно жалась у стола с закусками. Один из них, румяный высокий брюнет с горящими глазами, постучал себя в грудь, поучая товарищей:

– Пацаны, запомните на всю жизнь, самое главное правило! Самое главное – это через десять лет не сидеть на кухне с бутылкой водки и не рассказывать, вытирая сальные руки о майку-алкоголичку: «А вот я в молодости на приеме во дворце был!» Понимаете? Нельзя, чтобы это стало пиком вашего успеха, это должно быть только началом, точкой отсчета, а не историей для собутыльников!

Его однокашники закивали с серьезными, озаренными этой великой идеей лицами. А у меня внутри что-то оборвалось. Одна из последних струн, что еще держали меня в относительном равновесии. Я застыл, сжав в руке теплый бокал. Вот же он я, этот самый мужик на кухне. Просто моя кухня немного побольше. И водка получше. И майка, может, почище. Но суть-то та же.

Их юный, напористый максимализм был, словно пощечина. Они боялись воспоминаний, а я уже в них жил. Мое настоящее и было тем самым унылым будущим, которого они, молодые, так опасались. Я уже сидел на своей виртуальной кухне и мысленно, снова и снова, пережевывал крохи былого: а вот я в посольстве работал, а вот я с послом курил, а вот меня принцесса сделала казначеем…

Я поставил незаметно для меня самого опустевший бокал на поднос проходящего мимо лакея и взял новый. Музыка звучала уже не просто фальшиво, а злорадно. Смех вокруг был смехом надо мной, тем самым мужиком с бутылкой из негативного сценария будущего.

Я смотрел на этих пацанов. Они боялись стать мной, а я уже был ими – их гипотетическим страшным кошмаром, который пришел на бал воплоти, надел мундир и делает вид, что он все еще жив. И хуже всего было то, что я мог бы сказать им только одно: «Ребята, остановитесь, пока не поздно. А то будете, как я: неудачником не на кухне, а прямо посреди бала осознающим, что он уже давно стал именно тем, кем боялся стать».

Моя должность – казначей – для обывателя звучала гордо. На практике же это означало лишь то, что сегодня я должен стоять здесь, у этой проклятой колонны, с глупой натянутой улыбкой и кивать всякий раз, когда какой-нибудь раздутый от важности чиновник или иностранный дипломат произносил тост за «процветание и многовековую дружбу». Дружбу с кем? Со мной, Владом с питерской окраины? Или с местными протухшими ананасами?

Я ловил на себе взгляды: любопытные, оценивающие, пренебрежительные. «Смотрите, это тот самый русский, которого принцесса Камелия сделала казначеем. Говорят, раньше он был официантом на приемах в посольстве. Как мило». Они априори считали меня чужим, им было невдомек, что у нас в Питере дворцов побольше будет, да и позолота погуще.

Я почти залпом осушил очередной бокал и отправился на поиски следующего, параллельно высматривая знакомые лица.

Левита стояла в окружении мужчин и заливалась томным смехом. На ней было строгое красно-оранжевое одеянии жрицы из многослойного шифона, которое почему-то вызывало куда больше греховных мыслей, чем любое коктейльное платье. Ее взгляд, теплый, посвященный в сакральные древние тайны, прошелся по мне, не узнавая, и продолжил искать в толпе кого-то более важного.

Я перевел глаза на стоявших чуть поодаль брата и сестру – принца и принцессу, детей короля Пуннора.

Маргарита напряженно теребила колени, сидя, как приклеенная, на массивном резном стуле. Бесформенное платье скрывало фигуру от пят до самого подбородка. За кружевными манжетами прятались тонкие, как у Ками, почти детские кисти рук. Чертами лица она также немного напоминала двоюродную сестру. Видимо ей, в отличие от брата и отца, посчастливилось урвать в генетической лотерее хоть что-то от общего деда.

Густые каштановые волосы, ее главное богатство, были убраны в сложную, но безвкусно тяжелую прическу, от которой голова принцессы, казалось, накренилась вбок. Глаза, серые, как петербургское небо в ноябре, испугано смотрели в стену через толстые стекла нелепых очков.

Она не улыбалась, не кокетничала, не обмахивалась веером, как остальные девушки. Просто сидела нелепой, грустной инсталляцией в музее собственной жизни. Ей бы в библиотеке так сидеть, с книжкой, а не здесь, под вниманием сотен праздных глаз.

Рядом мельтешила полная противоположность Марго, братец Бенил. Принц, в отличие от сестры, являл собой эпицентр шумного, душного ветерка, неоправданно претендующего на звание урагана. Он постоянно двигался, жестикулировал, громко смеялся – слишком громко, срываясь на визгливое всхрюкивание. Дорогой мундир фиолетового цвета отчаянно кричал под натиском нездоровой, рыхлой полноты. Лицо принца, точная копия лица отца-короля, только лишенная даже маломальской властной стати, лоснилось от пота и самодовольства. Маленькие, заплывшие глазки-щелочки с жадностью бегали по залу, выискивая то ли одобрения, то ли повода для насмешки.

Я наблюдал, как Бенил хлопал по плечу какого-то пожилого генерала, фамильярно тыкая пальцем в грудь собеседнику, от чего в глазах военного то и дело мелькала едва сдерживаемая брезгливость. Принц вел себя не как наследник престола, а как разбалованный мальчишка, случайно забредший на взрослый праздник и решивший, что все вокруг – его игрушки. От него исходила аура глупости, перемешанной с наглостью. «Вот он, будущий король этой дыры» – с некоторой долей злорадства подумалось мне.

Брат и сестра были такими разными, – тихая, забитая мышь и развязный, глупый хряк – но их объединяло одно: оба находились абсолютно не на своем месте. Они изображали важность, как нелепые дети, натянувшие на себя одежду родителей. Наблюдая за ними сейчас, я с болезненной ясностью понимал, почему Кай, с его диким, острым, неукротимым, хоть и жестоким умом, ненавидел этот дворец и всех его обитателей, и почему безумие Ками было, возможно, единственно адекватной реакцией на этот бестолковый карнавал.

А вот и он. Создание из телевизора, президент Хужии Виталий Гегемонов. Человек, чьи портреты моя Дана в прошлой жизни, яростно рвала и жгла (эта сцена во всех красках возникла в моем воображении, я почувствовал, как член предательски напрягается в узких казначейских штанах – только этого нам здесь еще не хватало). Я тряхнул головой и во все глаза уставился на заморского диктатора. Он был выше, чем казался на экранах, но уже в плечах. Физиономия была гладкой, слишком гладкой. Кожа натянута на скулах с неестественным, восковым блеском, будто президента только что извлекли из вакуумной упаковки. Жуткая, неодушевленная маска, на которую наклеили черты лица. Маленькие, глубоко посаженные рыбьи глаза медленно, как радары, сканировали зал, оценивая, вычисляя, взвешивая.

Взгляд на него вызывал в сознании тот самый эффект из страшных статей про «зловещую долину»: когда что-то почти человеческое, но не совсем, заставляет испытывать первобытный, животный ужас. Лицо Гегемонова отчетливо напоминало куклу бунраку.

Рядом с президентом теснилась свита – мужики в темных костюмах и с очень глупыми лицами, братья-близнецы верзил, в мороз и в солнце тусовавшихся возле входа в посольство в Санкт-Петербурге, но не защитивших его в тот единственный в истории раз, когда это наконец понадобилось. Охранники, конечно, в любой стране мира выглядят одинаково, по-тупому, нелепо.

Пока я рассматривал жуткую пародию на человека, допивая уже-не-помню-какой-по-счету бокал шампанского, в дверном проеме, озаренная светом фиолетовых стеклянных люстр, появилась она. Единственный луч света, который смог прорваться в мой подвал мэлендской жизни.

Рядом с ней, выпятив грудь, увешанную орденами за заслуги на дипломатической службе, шествовал новый Посол Республики Хужия в Королевстве Мэленд. Седина на висках и умные морщины вокруг глаз кричали об опыте и влиянии, но взгляд был плоским, как три копейки. Классический взгляд человека, который давно назначил всему в мире цену. И от этого взгляда во мне проснулась пьяная, ревностная злость. Мой немолодой соперник был именно из тех уродов, что играли в экономику, пока я в ней жил; подписывали вершащие судьбы бумажки, пока моя мать считала бумажки другие – помятые, истертые рубли, чтобы хватило прокормить нас с сестрой до зарплаты.

А вот взгляд Даны был сложнее. Он метнулся по помещению, быстрый, жадный, оценивающий обстановку, как хищная птица перед маневром, и через мгновение замер, найдя свою цель.

На другом конце зала, прислонившись к такой же плюшевой колонне, как и я в начале вечера, стояло воплощение небрежной королевской мощи. Простое черное платье, в котором другая выглядела бы официанткой, ее делало идолом женственности. Все в ней – поза, жесты, холодный, отстраненный взгляд, скользивший по головам гостей – словно говорило: «Я здесь не для вас. Это вы здесь – для меня».

Дана смотрела на Ками как на уникальный артефакт, на живой символ того мира, в который она сама всю жизнь отчаянно рвалась и в который ее так и не пустили. Безупречное лицо перекосила гримаса откровенной, ничем не прикрытой зависти.

Они начали церемониальный проход через зал. Я видел, как плечи Даны расправились, подбородок приподнялся, а губы сложились в раболепную, сладкую улыбку, которую она, должно быть, заранее разучивала перед зеркалом специально для этого приема. В движениях появилась неестественная грация, словно она пыталась скопировать врожденную, королевскую «породистость», которой обладала Ками, и которой Дане так отчаянно не хватало.

Пара поравнялась с принцессой. Ками медленно перевела на них взор. Черешневые глаза, обычно насмешливые или скучающие, на секунду прищурились то ли с интересом, то ли с брезгливостью. Она посмотрела на Дану, на лице которой подобострастие боролось со скрытой мелочной ненавистью, улыбнулась едва заметной улыбкой ювелира, который с первого взгляда определяет подделку, а затем, отведя ей ровно столько внимания, сколько положено красивой безделушке при важном муже, развернулась к послу.

Вся напускная уверенность Даны испарилась под презрительным взором принцессы. Она не была здесь ни соперницей, ни угрозой, ни даже интересным собеседником – просто аксессуаром. Мебелью.

И именно в эту секунду глаза девушки метнулись в сторону и наткнулись на мое простое, глупое, вытянувшееся от всей этой картины лицо статиста в помпезном спектакле. Взгляд замер, остановился. Она меня узнала.

Я неприкрыто пялился на нее и испытывал невероятное счастье от осознания того факта, что волшебный вечер в баре не оказался игрой пьяного воображения. Сердце заколотилось с бешеной силой, отгоняя кровь подальше от мозга. Ноги сами понесли меня сквозь толпу, ловко обходя группы гостей и лакеев с подносами. Нужно было просто подойти, просто сказать «привет». Напомнить о том, что было между нами.

В глазах Даны застыл почти панический испуг. Она резко отвернулась к мужу и что-то зашептала ему на ухо. Старый дипломат повернул голову в мою сторону.

Я замер в двух шагах от них. Во рту пересохло.

– Дана… – выдавил я, – привет.

– Здравствуйте, – вежливый, непроницаемый, ледяной голос. Словно я был одним из сотни незнакомых лиц в этом зале.

– Я… мы… в «Рояле»… – бессвязно бормотал я, чувствуя, как щеки наливаются жаром позора.

Посол сухо, предостерегающе кашлянул.

– Боюсь, вы меня с кем-то перепутали, – как ни в чем не бывало произнесла Дана, бесподобно отыграв брезгливое недоумение, – я не привыкла посещать… заведения подобного рода.

Она сделала легкий акцент на слове «заведения», и оно прозвучало как приговор. Как позорное клеймо. Ты из тех, с кем знакомятся в барах. А я – жена дипломата.

– Но… – начал было я.

– Моя супруга сказала, что не знает вас, молодой человек, – с предельно вежливой, но все же категоричностью произнес мужчина. Он взял Дану под руку и сделал едва заметное движение вперед, защищая, отгораживая, – простите, нам нужно идти.

Глаза Даны заполнило неприкрытое насмешливое презрение. Ко мне, к моей тесной форме, к моему неумению держаться в приличном обществе, к моей очевидной ненужности здесь. Я оказался тем, на ком она могла выместить всю ту злобу, которую не посмела проявить по отношению к Ками. Она резко отвернулась, вцепилась в руку мужа и потащила его прочь.

Я вернулся к своей колонне. Мне казалось, что на меня смотрят десятки, сотни глаз. Даже Гегемонов, вроде бы, посмотрел прямо на меня, а потом отвел глаза в сторону, как от чего-то незначительного и досадного.

Мир сузился до точки. Гул голосов, оркестровая музыка, перезвон бокалов, тосты за дружбу ушли далеко на задний план. Я видел перед собой только Дану, ее идеальную, отрепетированную улыбку, обращенную ко всем, кроме меня. Видел, как ее пальцы сжимают руку пожилого мужа, как она намеренно, демонстративно не смотрит в мою сторону.

Я развернулся и пошел. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда, от них от всех. Я натыкался на людей, не произнося извинений. Чей-то бокал с вином полетел на пол, хрустнув под ногой, но я не остановился. Алые брызги кровью растеклись по отполированному дворцовому мрамору.

Выбравшись, наконец, в пустую боковую галерею, я прислонился лбом к холодному стеклу огромного окна, за которым простирался ночной Юпилучче – уродливый, чужой, ненавистный. Где-то там был мой бар. Чуть дальше – мой Санкт-Петербург.

«С кем-то перепутали». Эти слова фторсурьмяной кислотой выжигали все доброе и хорошее, что еще оставалось у меня внутри к этому моменту. Та ночь, ее откровения, ее тепло… Все это ничего не значило, было ошибкой, случайной оплошностью, которую следовало поскорее забыть.

Я сжал кулаки, чувствуя, как дрожь бессильной ярости проходит по всему телу. Здесь, в этом дворце, как и во всей этой стране, я всегда буду оставаться официантом, случайно надевшим чужой костюм. А она… она-то сама выбирала свою судьбу. Выбрала безопасность, статус, вместо непредсказуемости чувств и дешевых кабаков.

Я представил, как она сейчас смеется надо мной вместе с мужем. «Представляешь, какой ужас? Какой-то русский пьяница принял меня за кого-то… Наверное, спутал с одной из своих дешевых подружек».

Я выпрямил спину. Тупая злость сменилась чем-то другим, еще более опасным. Я посмотрел на отражение в стекле: бледное, осунувшееся, возмущенное лицо чужака в нелепом костюме.

– Хорошо, – произнес я с горькой усмешкой, – ладно. Вы не знаете меня. Вы все тут меня не знаете.

Я оттолкнулся от окна и пошел обратно в зал. Шаги стали тверже. Я плыл сквозь толпу, инстинктивно расступавшихся передо мной людей, улавливавших в моей осанке нечто новое, чужеродное, угрожающее.

Взгляд нашел Гегемонова. Тот беседовал с кем-то из мэлендских министров, держа в руке бокал с темным вином.

Я больше не видел никого вокруг, только этого гуманоида, ставшего почему-то символом всего, что отняла у меня эта страна. Да-да, в тот момент мне действительно показалось, что именно президент маленького второсортного государства виновен во всех моих бедах.

Я смотрел на него, чувствуя, как по телу разливается волна отвращения. Это был не человек, а шаблонное, дышащее ничто. И ведь это ничто управляло судьбами миллионов. Этот продукт какого-то жуткого аморального эксперимента, нарушавшего все нормы биоэтики, принимал решения, которые ломали жизни.

Я смотрел на это воплощение чистейшего, беспримесного зла и понимал, что все: и дворец, и прием, и моя должность, и жалкая игра в государственность – просто пыль у ног вот этого существа, которое даже не удостоило бы меня взглядом, встреться мы в иных обстоятельствах.

– Товарищ-президент, – мой голос, казалось, перекрыл гул зала.

Гегемонов плавно повернулся ко мне.

– Я смотрел недавно документалку о ваших «подвигах» в Хужии, – я продолжал, не давая никому из гостей опомниться. Слова лились сами, подогретые болью и игристым, выпитым ранее, – как вы боролись с инакомыслием. Как выиграли последние выборы. И первые тоже. Очень «чистая» победа, скажу я вам! Прямо образец демократии! – я подошел к старику почти вплотную и наиграно захлопал в ладоши на уровне его лица.

В зале повисла мертвая тишина. Даже музыка смолкла. Дана смотрела на меня с диким ужасом, крепко сжимая рукав мужа. Ками замерла с поднесенным к губам бокалом, правый уголок рта взлетел к уху в хитрой улыбке.

Гегемонов не моргнул, только губы слегка скривились в едва уловимой презрительной усмешке.

– Молодой человек, – тихо произнес он, – вы, кажется, не в себе. И не в своем окружении.

– О, я в себе, как никогда! – парировал я, чувствуя, как меня захлестывает волна саморазрушительной смелости, – и я именно в том окружении, которое вы заслуживаете, среди воров, подлецов и продажных тварей! Вы все тут одного поля ягоды!

Я обвел глазами зал, бросая вызов всем сразу. В тот момент я не боялся ничего, меня пьянило собственное унижение.

Охрана Гегемонова сделала шаг вперед, но президент едва заметным жестом остановил их.

– Я учту ваши слова, – мягко сказал он, – спасибо за столь искреннее мнение.

Это было страшнее, чем крик или угрозы. Равнодушная, безоговорочная уверенность в своей силе. До меня вдруг стало доходить, что только что я совершил не подвиг, как мне казалось, а очередную глупость. Внезапно осознав всю глубину пропасти, в которую только что прыгнул, не говоря больше ни слова, я сделал шаг назад, развернулся и побрел к выходу. Спиной я чувствовал впившиеся в меня взгляды. Восхищение Ками, ужас Даны, холодную ненависть Гегемонова, любопытство придворных.

Влажный воздух Юпилучче ударил в лицо. Где-то вдали опять бранились вороны. Я сделал несколько шагов по дворцовой плитке, и меня резко замутило. Я наклонился над идеально подстриженным кустом с ярко-розовыми цветами, которые Дана наверняка назвала бы прекрасными, и меня вырвало.

Итак, я стоял, согнувшись, опираясь руками о колени, и смотрел на лужу собственной блевотины. В ней отражались фиолетовые огни дворца. Я был полностью, абсолютно один. И перспектив, что что-либо изменится, не предвиделось.

Глава 5. Недатский сказочник

Они не имеют морального права бунтовать.

~ Натан Дубовицкий

Я не помнил, сколько дней прошло. Даже навскидку. Во время приема во дворце я, казалось, умер, и теперь бесплотным духом валялся в квартире, лишь изредка вылезая из кровати за тем, чтобы испить воды или, наоборот, отлить.

Лицо поросло грубой темной щетиной, веки опухли то ли от переизбытка, то ли от недостатка сна: я сам уже не понимал, когда сплю, а когда бодрствую, да и особой разницы между этими двумя состояниями все равно не было.

Большую часть мыслей занимала Дана и ее слова, разбившие вдребезги наивное, не знавшее прежде любви сердце.

И, казалось, теперь она сделалась для меня еще желаннее. Мне хотелось проводить вместе с ней каждую отведенную мне секунду, разговаривать про все на свете, слушать, задавать вопросы. Я хотел знать, на кого она больше похожа: на маму или на папу, как прошло ее детство, как звали домашнего питомца, какой у нее любимый цвет, что она обычно ест на ужин…

Но одновременно с этим я ненавидел ее. Для меня она была самым прекрасным ангелом и самым злобным из демонов одновременно. Сколько раз я в бреду, безутешный в горе своего одиночества, орал в темноту: «Шлюха!», мысленно представляя ее образ.

И все же в моем разодранном мире оставалось место для кое-кого еще: Богдан. Я взял на себя ответственность за этот микроорганизм и должен был заботится о нем. Не будет меня – умрет и он, этого я позволить не мог.

За панорамным окном стоял непроглядный, несвойственный для Юпилучче туман, создающий окончательно ломающее реальность ощущение, что я парю в облаках, как в сказке про Джека и волшебные бобы. Тем не менее, было довольно светло. Я попытался угадать время суток. Часов пять вечера?

Я взял телефон. Ну да, ошибся всего-то на двенадцать часов. Конечно же, было раннее утро. Кое-как переплетая отвыкшие ходить ноги, хватаясь за перила, чтобы ненароком не упасть и не сломать шею (было бы прозаично!), я спустился вниз, поднял банку с Богданом, налил в стакан живительный ферментированный напиток, а затем включил чайник, чтобы приготовить для гриба новый раствор.

После я направился в ванную комнату и, стараясь не смотреть в зеркало, спешно умылся, костяным помазком с золотой гравировкой ананаса (подарок от коллег на еще какой-то местный праздник) нанес на лицо мыльную субстанцию и принялся водить бритвой, часто стряхивая шерсть в раковину.

Под душем я простоял приличное количество времени, словно пытаясь компенсировать горячей водой отсутствие тепла человеческого. Завернувшись в полотенце, я вышел обратно в гостиную. Дальше передо мной встал выбор: вернуться в постель и лежать еще неопределенное количество времени, или все-таки собраться и пойти хотя бы на работу.

И, повинуясь генетической памяти, шепчущей мне, как и доброй половине русских, о том, что жизнь – череда страданий, и что, что бы ни случилось, ты должен ходить на работу, пока не сдохнешь, я наскоро оделся, вышел и направился в сторону терема.

Очертания места моей персональной каторги уже маячили впереди мерзко-сизой кляксой на правильно-голубом небе, когда в животе предательски заурчало. Черт, я даже не смог вспомнить, когда последний раз ел. Кажется, на проклятом приеме?

Напуганный перспективой всем на потеху грохнуться в голодный обморок прямо посреди дворцовой площади, я свернул в ближайшую кофейню, расположившуюся в здании, отстроенном в колониальном стиле.

Заведение под названием «Чайный дворец» занимало первый этаж бывшего торгового дома, огромные окна которого выходили на дворцовую площадь. Внутри пахло дорогим кофе, свежей выпечкой и деньгами. Очень-много-денег. Вдоль стен расположились стеллажи из темного дерева, уставленные книгами в одинаковых кожаных переплетах. Прямо, как в Доме Книги на Невском, только вместо родимого советского пафоса здесь господствовала душащая аура колониального шика.

Я плюхнулся за столик у окна и уставился в меню. Цены заставили меня похолодеть. Полноценный завтрак казначея обошелся бы мне здесь в треть месячного жалования.

Я заказал самое простое, что было в меню: круассан, яичницу-глазунью и маленький капучино. Не потому, что хотел именно это, а потому, что даже спустя столько времени до сих пор не осмелел настолько, чтобы позволить себе тратить на прием пищи большие суммы.

Еду принесли быстро. Я жевал круассан, наблюдая через окно за редкими туристами, и снова чувствовал себя последним нищим на пиру у богачей.

Я уже допивал кофе, ковыряя вилкой остатки желтка, когда заметил, что в дальнем углу за книжными стеллажами сидит принцесса Маргарита.

Перед ней на стеклянном столике стояли изящный фарфоровый чайничек и тарелка с недоеденным эклером. Девушка читала огромный фолиант, и ее лицо, обычно бледное и испуганное, сейчас светилось сосредоточенным, почти живым интересом.

Я не планировал подходить. Совсем. Но что-то заставило меня подняться с дивана с чашкой почти допитого кофе в руке. Может, скука. А может, моя неистребимая подсознательная потребность плюнуть в чужой идеальный, сытый мирок. Или просто нежелание оставаться наедине с собой.

Я с грохотом опустил чашку на столик.

– Места свободного нет? А то мне тут скучно одному проедать свои казначейские копейки.

Принцесса подняла на меня глаза. Первосекундный испуг почти сразу сменился легким смущением не привыкшей к обществу мужчин старой девы. Она кивком указала на стул напротив:

– Влад? Я не ожидала вас здесь увидеть.

– А я не ожидал, что смогу позволить себе здесь хоть что-то, – невесело усмехнулся я, – но голод – не тетка. Пришлось разориться на яичницу. А что вы читаете? – я бесцеремонно ткнул пальцем в ее книгу.

Маргарита прикрыла ладонью корешок, защищая ценный увраж от неотесанного меня.

– Это французский трактат по садоводству XVIII века о разведении орхидей в условиях северного климата.

– Звучит смертельно скучно, – честно прокомментировал я, – у вас тут, я смотрю, свой клуб по интересам, – я кивнул на полки, – все книги в одинаковых переплетах. Для красоты?

– Это личная библиотека владельца, – проговорила Маргарита с легким упреком в голосе, – он коллекционирует первые издания мэлендских поэтов. И еще, здесь нельзя шуметь.

– А я и не шумлю! Я ем! – я отломил кусок от ее эклера, который она явно не собиралась доедать. Принцесса уставилась на мою руку с таким ужасом, будто я тащил в рот землю с могилы ее дяди, – вкусно! В столовке в нашем тереме такого не делают! Но они там, наверное, тоже трактаты по орхидеям читают вместо кулинарных книг!

– Что вы хотите, Влад? – спросила она, осторожно отодвигая от меня тарелку.

Я закончил с эклером, выпил остатки кофе со дна своей чашки и посмотрел на нее:

– Да так. Соскучился по интеллигентному обществу. А вы у нас – самое интеллигентное во всем Юпилучче. Скажите, а в ваших книжках про орхидеи есть глава о том, как цветок, который все считают сорняком, вдруг прорастает сквозь асфальт и начинает душить все эти прекрасные, ухоженные розы?

Принцесса сдвинула брови на лоб. На ее архетипическом ахматовском лице подобная эмоция смотрелась до такой степени комично, что я чуть не расхохотаслся.

– Я не уверена, что понимаю вашу метафору.

– А я про вашу кузину, Маргарита. Камелию. А может, и про себя самого, черт меня знает… Нет, наверное, все-таки про Камелию. Слышал, она мешает расти всяким прекрасным цветочкам.

Огромные, немного испуганные глаза уставились на меня сквозь толстые стекла очков:

– Да, я слышала, вы часто видитесь с моей кузиной, – принцесса опустила глаза в книгу, но было ясно, что она не видит ни буквы. Пальцы нервно теребили страницу.

– Работа такая, – пожал я плечами, – казначей – он же, как дворник у подъезда. Хочешь-не хочешь, а в курсе всего, что вокруг происходит. Впрочем, Ваше Высочество, наверное, и подъездов-то вблизи никогда не видели. Снова не поймете метафору, эх!

– Она… – Маргарита запнулась, подбирая слова, которые не осквернили бы уши, – она причинила много боли Каю.

Вот так всегда. Не «ей было больно», не «они причинили боль друг другу», а именно «она причинила боль ему». Ее Каю. Недосягаемому, идеальному, страдающему божеству.

– Знаете, Ваше Высочество, – я облокотился руками на стеклянный стол, чувствуя, как холод проникает сквозь рубашку, – я в этом всем, как слепой котенок. Но мне иногда кажется, что они просто были зеркалами, поставленными друг напротив друга, и бесконечно отражали все самое худшее, что в них было. Пока одно не треснуло.

– Кай не мог сделать ничего плохого! – выпалила Маргарита. Робость в голосе впервые заместила горячая, слепая убежденность, – он был… светлый! А она его обманула! Использовала! Она всегда ему завидовала! И когда не смогла его заполучить, то… то…

Да что она несет-то?

Принцесса не смогла договорить, сдавленно всхлипнув. Наверняка она сейчас представляла себе что-то ужасное, романтично-трагическое, как в своих книжках.

– Она не хотела его «заполучить», Маргарита, – тихо сказал я, – а он ее… – я замолчал, понимая, что все, что я скажу, разобьется о ее веру.

– Что? Что он? – она подняла на меня влажные глаза, в которых читалась немая мольба не разрушать ее мир.

– Он просто был рядом, – соврал я, – некоторые люди, как сквозняк. Сами не замечают, как проходят сквозь чужую жизнь, оставляя после себя холод. Иногда еще и простуду.

Она хлопала глазами, не понимая. Для нее любовь была либо рыцарским романом, либо трагедией, никак не сквозняком в захламленной коммуналке.

– Она и вас использует, Влад, – вдруг выпалила принцесса с неподдельной жалостью, – я вижу, как вы выглядите. Вы несчастны. Она выпивает из людей все, как эти орхидеи-паразиты. А потом бросает. Пожалейте себя, уйдите.

Я смотрел на эту наивную, испуганную девочку, запертую в золотой клетке. Она искренне жалела меня. И в ее словах было куда больше правды, чем она сама понимала.

– А куда уйти-то, Ваше Высочество? – горько усмехнулся я, – у меня с ней, можно сказать, договоренность. Я ее грехи считаю, а она мне за это… – я махнул рукой, – копейки платит. В Питере это называется «работа». В Москве – «жизнь». А здесь… Я еще не разобрался.

Тем не менее, делая вид, что хоть сколь-нибудь серьезно отношусь к ее совету, я поднялся из-за стола и направился к двери, оставляя Маргариту в королевстве дурно пахнущих бумажных цветов.

В конуре без окон за время моего отсутствия ничего не изменилось. Разве что бумаг стало на порядок больше. Их количество по началу даже вызвало панику, но уже к обеду от внушительной стопки осталось штук пять жалких листков. После обеда ко мне зашел новый бухгалтер – Соллордюк.

Имя это или фамилия, я понятия не имел. Наверное, все-таки имя. По крайней мере, я ни разу не слышал, чтобы в Мэленде у кого-то в принципе была фамилия. Моей тоже никто не интересовался. Но это мы, здешние экспаты, легко отделались. Читал я как-то на одном форуме в интернете откровения иностранцев в Китае, вот где совсем тайга:

«У большинства из нас тут даже имен не осталось: так, два каких-то иероглифа. Например, «Ли-Я». Огрызок слова, которым когда-то в прошлой жизни тебя называли на родине. Унифицированный, как и все в условиях победившего социализма. Тут каждую третью иностранку зовут Лия, будь то Алия, Валерия, Юлия, Лилия, Офелия или Виктория. Впрочем, Виктории повезло чуть больше, она еще могла называться Шенли[8].

«Имя, которое может быть названо – не есть истинное имя» – пишет в «Дао дэ цзин» Лао-цзы[9]. Любой иностранец в Китае знает об этом не понаслышке. Или почти любой, есть же всякие Маши и Даши, имена которых легко записать иероглифами без искажения фонетики. Смысл получается сомнительный[10] правда, но Машам и Дашам до этого дела обычно нет, они сюда приехали не в значениях местных закорючек разбираться, а нелегально работать, чтобы, вернувшись в родное село, взять ипотеку на тридцать лет».

После прочтения этого поста, в моей страдающей голове промелькнула редкая мысль, что мне все-таки хоть и немного, но повезло. Здесь, в ананасовом аду, мне хотя бы позволили сохранить собственное имя, а не обозвали каким-нибудь уродливым слогом, вырванным из данных в паспорте, словно двадцать девятый зуб.

Возможно, мое имя звучит для местных ушей дико, непривычно. Некоторые коверкают его, произносят с придыханием или с насмешкой. Но все равно произносят. И в нем я слышу себя. Право на собственное имя – это крошечная, ничтожная победа, но в мире, где у людей отнимают даже его, она кажется огромной. Я – Влад. Одинокий, несчастный Влад в проклятом королевстве. Но все еще Влад. И пока я могу слышать комбинацию этих четырех букв, где-то там, в глубине, еще жив парень, который когда-то думал, что из него выйдет толк. Он просто очень, очень далеко спрятался.

Соллордюка прислали из мэрии какого-то соседнего города «для обмена опытом». Опыта у него было на несколько жизней вперед, а взгляд – потухший, как у селедки на овощебазе.

Он притащил и переводил для меня новые бумажки, среди которых были отчет о гипотетических доходах от продажи сувенирных ананасов, смета на позолоту унитазов в дворцовых туалетах и циркуляр о ежемесячной проверке наличия чернил в ручках сотрудников министерства по туризму.

Соллордюк вздохнул, поправляя изношенный до блеска на локтях пиджак.

– Объем работ колоссальный, – сказал он без всякой надежды, – но при должном усердии и слаженности коллектива мы обязательно… как бы это сказать по-русски… внесем свой вклад в общее дело!

Я с сомнением посмотрел на кипу бесполезных бумаг на столе. Затем на Соллордюка. Почти облысевший, ничего толком не добившийся сотрудник госаппарата средних лет. У него даже хуй скорее всего уже не стоит от постоянного стресса на работе. И вот чего ради он так напрягается? Ладно бы речь шла о его личном бизнесе или хоть о каких-то перспективах. Но ведь нет же. Передо мной сидел ходячий собирательный образ типичного трудоголика, который каждый день упахивается на работе просто потому, что кто-то когда-то, скорее всего еще в детстве, внушил ему, что жить нужно именно так, и да будет тебе счастье. Только вот его не будет.

Будут лысина, морщины, импотенция, возможно, еще алкоголизм. Инфаркты и инсульты, если совсем не повезет. Будет жена, толстая, некрасивая, и та скорее всего в определенный момент заведет молодого любовника. Будут дети, ненавидящие твою работу, а заодно и лично тебя за то, что ты проводишь с ними слишком мало времени, и попробуй им растолкуй, что именно благодаря этой самой работе они накормлены и одеты.

И хрен с ним, казалось бы, с Соллордюком, но лично я подобной судьбы уж точно не желал. Перспектива сидеть здесь до ночи в компании несостоявшегося бухгалтера и чужих бумажек не прельщала от слова совсем. Какое, к черту, у нас с ним может быть «общее дело»? И на кой мне туда «вносить свой вклад»?

– Товарищ-Соллордюк, скажите, а вы в детстве сказки читали?

Он удивленно поднял на меня глаза.

– Конечно, Влад… то есть, господин казначей. Было дело.

– А про голого короля помните?

Бухгалтер смущенно заерзал, словно я спросил что-то неприличное.

– Ну помню, конечно. Такая… аллегорическая история.

– Вот видите, – я вальяжно откинулся на стуле, – а мне вот кажется, что это не сказка вовсе, а методическое пособие. Прямое руководство к действию. Или, точнее, к бездействию.

Соллордюк молчал, пока еще не понимая, к чему я клоню.

– Вся эта наша деятельность, – я провел рукой над бумагами, – это как раз та самая процессия. Мы все, придворные, министры, советники, все видим, что на троне сидит… ну, вы поняли. Что вся эта система гнилая и пустая. Что король-то голый. Но делаем вид, что не замечаем и только восхищаемся его несуществующими нарядами. Пишем отчеты о фасоне его мнимых кружев, составляем сметы на ткань, которой нет, и боимся признаться даже самим себе в очевидном. Продолжаем шить воздух!

Я замолчал, запыхавшись. Соллордюк смотрел на меня с немым ужасом. Его рука задрожала настолько, что он пролил чай из граненого стакана на ведомость о закупке скрепок.

– Господин казначей… – прошептал он, – это же… как оно по-вашему… крамола. Так нельзя.

– Почему нельзя? – не унимался я, – потому что все так делают? Потому что так принято? Мы живем в огромной, красивой, желто-фиолетовой лжи, товарищ Соллордюк! И мы все в ней участвуем: я, вы, принцессы… даже умирающий король, наверное, сам уже поверил, что на нем надет шитый золотом камзол, а не больничный халат.

Дверь в кабинет приоткрылась, из проема на нас с Соллордюком насмешливо глядела Ками.

– Продолжайте, казначей. Вы так красноречивы в последнее время. Прямо, как тот философ, что мог победить в любом споре, и нелепо умер от укусов древесных блох. Или поэт, который захлебнулся в собственных стихах…

Я обернулся к ней.

– А что? Я неправ? Мы же все здесь притворяемся! Все! Ты – что управляешь этой затонувшей «подводной лодкой». Они – что их мнение что-то значит. А я… что я казначей, а не клоун!

Ками прошла в кабинет, Соллордюк чуть не упал со стула, пытаясь встать и вытянуться по стойке «смирно». Не глядя на него, она села на край моего стола, неловко задев бедром бумаги, которые с методичным шелестом осенней листвы полетели на вздутый линолеум.

– Правда, Влад, – задумчиво проговорила принцесса, – она, конечно, вещь полезная, но больно уж травмоопасная. Особенно для тех, кто кричит ее посреди улицы. Толпа редко когда хочет услышать правду. В большинстве случаев она просто закидает правдоискателя камнями. Или, того хуже, проигнорирует.

– Так и что делать? – выдохнул я, – молчать?

– Я не говорю, что молчать, – она покачала ногой. Каблук стучал по дереву стола, отбивая такт нашему безумию, – я говорю, что надо правильно выбирать момент и аудиторию. Жизнь-то – не сказка. Тут бы скорее как получилось: один мальчик порадовался бы, что всех осек, а процессия просто пошла бы дальше, как ни в чем не бывало. И мальчик остался бы стоять на пустой площади с ощущением собственной гениальности и абсолютной ненужности.

Принцесса спрыгнула со стола и подошла к Соллордюку.

– Вы ничего не слышали, – ласково произнесла она, – ни про каких голых королей.

– Так точно! То есть… конечно, Ваше Высочество! – просипел он.

– Идите и принесите нам кофе. Крепкого.

Когда дверь за бухгалтером закрылась, Ками повернулась ко мне.

– Ну что, разоблачитель, доволен? Вскрыл язвы общества?

– А король-то голый, Ками, – упрямо повторил я, – и ты это знаешь лучше меня.

– Знаю, – кивнула она, – но я не ношусь с этим знанием, как с писаной торбой. Я это использую. Они хотят зрелищ? Они их получат. Они хотят, чтобы я шила им наряды из воздуха? Я сошью. Но я буду тем, кто держит иглу, а не тем, кого закидают камнями за правду-матку. Запомни, настоящая сила не в том, чтобы крикнуть: «А он голый!», а в том, чтобы подороже продать невидимый наряд.