Проколы во времени бесплатное чтение

ПРОКОЛЫ ВРЕМЕНИ

Фернанда – смуглая, жилистая, с растрепанными прядями черных, как обсидиан, волос, прилипших к вспотевшему лбу. Ее глаза – огромные, янтарные, полные страха и упрямства – метались между валунами, но тело оставалось неподвижным, словно высеченным из той же породы. Пыль и крошечные камешки впились в щеки, кровь на ладони подсохла – царапины от падения, когда она пыталась укрыться. Дыхание сбивалось, но она заставляла себя задержать его, словно могла исчезнуть, раствориться в холодном камне.

Пальцы, дрожащие, легли на спусковой крючок тяжелого «Магнума» – револьвера старой модели, чёрного, с матовым блеском, на котором уже проступили следы времени. Стальной барабан едва слышно щелкнул, когда она провернула его большим пальцем. 7,2-миллиметровые пули – крошечные для такого зверя, но всё, что у неё было. Холод оружия вселял в неё странное спокойствие, как будто металл понимал её страх и принимал его на себя.

Перед ней, всего в двух метрах, нависал гигантозавр. Глыба живой плоти и силы. Его массивное тело переливалось фиолетовыми и серыми оттенками, кожа выглядела будто покрытой броней – каждая чешуйка напоминала металлическую пластину. Из под брюха клубился жар, как от двигателя, и в такт его дыханию дрожала земля. Узкие, ярко-жёлтые глаза двигались нервно, вынюхивая запах добычи. Из длинных ноздрей вырывался пар – резкий, влажный, пропитанный духом гниющего мяса. Шрам, пересекавший его левый бок от плеча до бедра, был старым, но грубо зарубцевавшимся – след схватки, возможно, с таким же чудовищем, как он сам.

Лес мезозойской эпохи вокруг дышал жизнью, но и угрозой. Воздух густой, тёплый, влажный, насыщенный ароматом папоротников, гнили и пыльцы. Над головами тянулись гигантские древовидные хвощи и араукарии, их кроны терялись в тумане. По стволам мелькали крошечные ящероподобные создания с перепончатыми лапками, свистели древние стрекозы размером с воробья, а вдалеке доносились глухие вопли – то ли зов, то ли предсмертные крики каких-то существ. Земля была мягкой, вязкой, местами покрытой слоем мха и влажных опавших листьев, по которым иногда с шорохом проскальзывали мелкие хищники. Здесь всё жило, двигалось, охотилось, выживало.

Гигантозавр шумно втянул воздух, шевеля кожистыми ноздрями. Его зубы – изогнутые, как сабли, по сорок сантиметров длиной – сверкнули в тусклом свете. Челюсти клацнули, как капкан, и звук разнёсся по ущелью. Он знал, что человек где-то рядом, чувствовал это, но глаза его не различали неподвижное тело – для него мир делился на движение и покой, всё остальное сливалось в серый фон. И только дыхание, только шорох могли выдать её.

Фернанда затаилась, почти теряя сознание от напряжения. Рука, вытянутая вперёд, едва заметно дрожала. Она смотрела прямо в пасть чудовища – влажную, тёмно-багровую, с капающей слюной, пахнущей разложением и кровью. От этого зловония желудок сводило судорогой, к горлу подступала рвота, язык прилип к нёбу. Она с трудом подавила спазм, стиснула зубы – только не сейчас, только не выдать себя.

И вдруг из-за валуна, чуть левее, раздался глухой рык. Низкий, тянущийся, с вибрацией, от которой дрожали камни под ногами. Второй гигантозавр вынырнул из-за деревьев, почти такой же, но крупнее, с более массивной шеей и гребнем на затылке, усеянным острыми костяными шипами. Его кожа отливала зеленовато-чёрным, глаза сверкали оранжевым пламенем. Он шагал медленно, но уверенно, мощными лапами разметая землю.

Он рычал, показывая ряды зубов, и требовал своё – территорию, охоту, жертву. Воздух между двумя чудовищами звенел от напряжения. Первый гигантозавр выгнул спину, издал злобный, трескучий рёв, который пронзил лес, словно удар грома. Птицеподобные твари с визгом взмыли из листвы, мелкие ящеры бросились в рассыпную.

Фернанда лежала между ними – крошечная, хрупкая, почти несуществующая. И если бы кто-то в тот миг взглянул на неё сверху, то увидел бы: человек, зажатый между двух эпох, между чудовищ и временем. И всё, что удерживало её от смерти, – тишина, решимость и холодная сталь револьвера.

Гигантозавр мгновенно развернулся, и мощный удар его хвоста обрушился на дерево, росшее прямо у подножия скал. Гул разнёсся по ущелью, и с ветвей посыпались крупные жёлтые плоды, внешне напоминавшие лимоны, но более вытянутые, с толстой, шершавой кожурой, испускавшей терпкий, горьковато-сладкий аромат. Один из них ударился о плечо Фернанды, оставив липкий след, другой раскололся о камень, выплеснув вязкую янтарную жидкость. Воздух наполнился приторным запахом – смесью цитруса и гниения, от которого закружилась голова.

Хищники стояли друг против друга, ревели, грозно выгибали шеи, раздувая кожистые мешки на горлах. Их крики перекатывались по воздуху, сливались в какофонию, от которой вибрировала земля и рассыпалась пыль. Но они всё ещё не атаковали – словно велись невидимые торги. Каждый пытался показать, кто из них сильнее, кто хозяин здесь, на этом куске мезозойской земли. Это было похоже на первобытную «словесную перепалку», где каждая нота, каждый рык значил больше, чем целая битва. Один делал шаг вперёд, другой отвечал низким рычанием, и оба мерили друг друга взглядом, полным ярости и жадного любопытства.

Их «язык» – хриплый, гортанный, насыщенный вибрациями и инфразвуком – был, странным образом, понятен Фернанде. Она почувствовала смысл этого противостояния: борьба не за пищу, а за власть, за территорию. Пистолет опустился в её руке, и теперь она, забыв о страхе, наблюдала за происходящим с каким-то детским восхищением.

Такого зрелища не покажут ни в одном документальном фильме. Это был живой, дикий, первозданный мир – и она, человек из XXI века, стояла в нём, будто чужеродная гостья.

Это было уже её третье «падение» в прошлое. Первые два прошли тихо, почти мирно. Тогда она оказалась у моря, среди гигантских древовидных папоротников, наблюдала, как по берегу бегут маленькие ящеры, а в небе кружат крылатые рептилии. Там она пробыла десять, а затем пятнадцать минут, не встретив ни одной опасности. Но сейчас – всё иначе. Сейчас она оказалась лицом к лицу с хищником.

Точнее, это она упала прямо к нему под ноги. К счастью, в тот момент динозавр смотрел вверх, наблюдая за пролетающей стаей птеродактилей. И только когда девушка бросилась к скалам, его внимание привлекло движение. Тогда он и развернулся, зарычал, потрясая землей.

Фернанда вспоминала наставления палеонтологов, данных тем, кто участвовал в эксперименте с временными аномалиями: не двигаться резко, не кричать, не мельтешить перед глазами. «Выживет тот, кто сможет совладать со своими инстинктами», – говорили они.

Но сказать проще, чем сделать. Когда перед тобой существо, весом в двадцать тонн, с пастью, в которую могла поместиться твоя машина, разум отступает, и остаётся лишь первобытный страх. Люди теряли самообладание, кричали, бежали – и становились добычей.

Особенно страшно было оказаться в океане. Там обитали создания пострашнее наземных хищников – зубастые морские гады, чувствующие кровь на километры вокруг. Один человек, попавший туда, не проживал и минуты – вода бурлила, превращаясь в кипящий котёл.

Фернанда всё это знала. Но не знала – почему? Почему люди вообще начали исчезать?

Полгода назад всё началось внезапно. Люди просто… пропадали. Посреди бела дня, без всяких предвестий. Такси ехало по проспекту. Водитель держал руль, говорил с пассажиром, и вдруг – пустое сиденье. Машина продолжала движение, теряя управление, пока не врезалась в столб. Пассажир, сидевший сзади, вылетал из салона, крича в ужасе.

Профессор в университете читал лекцию. Мгновение – и нет ни его, ни пары студентов, дремавших в заднем ряду. Крик, паника, камеры фиксируют лишь вспышку света – и пустоту на месте, где секунду назад были люди. Оператор банка исчезал вместе с пачкой денег, которую протягивал клиенту; продавец пива растворялся в воздухе, не успев наполнить кружку; бегун на стадионе вдруг «нырял» в пустоту, и стадион взрывался воплями.

Но страшнее всего были случаи, когда исчезали пилоты на высоте десяти километров. Самолёты падали, сотни жизней гибли. Исчезали врачи во время операций, оставляя пациента с открытой грудной клеткой. Операторы атомных станций, моряки подлодок, военные на дежурстве – никто не был в безопасности.

Иногда исчезали целые группы – как тот случай, когда весь парламент Буркина-Фасо пропал одновременно во время заседания, или когда президент Ирана растворился прямо в своём кабинете.

Мир содрогнулся. Люди боялись выходить на улицу, боялись уснуть, боялись моргнуть – ведь никто не знал, когда и кого выберет петля времени.

Учёные работали денно и нощно, но ответа не было. Ни у кого.

А теперь Фернанда, одна, стояла посреди мезозойского леса – живая часть этой тайны.

Но нельзя было сказать, что исчезавшие пропадали навсегда.

Некоторые возвращались. Иногда через минуты, иногда – через часы или даже дни. И те, кому удавалось выжить, рассказывали ужасающие истории: они побывали в мире, где по земле ходят динозавры, где небо заслоняют птерозавры, а воздух вибрирует от грохота древних существ. Судя по описаниям, это были периоды юрского или триасового времени – эпохи, когда человек ещё даже не существовал, а Земля дышала первозданной мощью.

Там человек становился добычей. Лакомым завтраком, обедом и ужином для хищных чудовищ. Каждый раз продолжительность пребывания в прошлом была разной: кому-то везло – возвращались через две-три минуты, почти не успев осознать, где оказались; другие жили там часами, сутками, боролись за выживание.

Если же кого-то съедал хищник – он не возвращался никогда. Ни кости, ни ткани, ни обрывков одежды – ничего. Пустота. Словно человек растворялся в чужом времени, исчезал не только физически, но и информационно, стираясь из самого пространства.

Большинство тех, кто всё же возвращался, находились в тяжелейшем состоянии. Их привозили окровавленными, с глубокими ранами, с обугленной кожей после солнечных ожогов под древним небом, измождёнными от жажды и голода. Многие были заражены неизвестными вирусами и бактериями, против которых медицина XXI века была бессильна – микробы мезозойской эры не знали современных антибиотиков. Некоторые лежали неделями в карантинных блоках, их тела покрывались странными пятнами, похожими на следы укусов насекомых, но с ядовитым оттенком.

А ещё страшнее было смотреть в их глаза.

Безумие, страх, потерянность. Психика многих не выдерживала. Люди кричали ночами, видели чудовищ даже с закрытыми глазами, падали в истерику при звуке грома или шелеста ветра – всё это напоминало им рёв хищников. Психиатры назвали это мезозойским синдромом – разновидностью посттравматического шока, от которого не существовало лекарства.

Долгое время их рассказам не верили. До тех пор, пока один мужчина не вернулся… не один. Он притащил с собой существо – лиценопса.

Лиценопс напоминал смесь собаки, варана и крокодила. Размером с телёнка, с мощной пастью и длинными, когтистыми лапами. Его тело было покрыто короткой чешуёй, переливающейся зелёно-бурым оттенком. Голова – приплюснутая, с глазами наискось, как у рептилий, и узкой мордой, усеянной острыми зубами. Животное било хвостом, рычало, вырывалось, пока его не усыпили. Вскрытие подтвердило невозможное: ткани, структура костей и генетический материал не совпадали ни с одним видом, известным современной науке. Это было древнее создание, существовавшее миллионы лет назад. И тогда сомнений не осталось – исчезающие люди действительно попадали в прошлое.

Учёные назвали это явление «временными проколами» – своеобразными дырами, через которые человек случайно прорывался в иные эпохи. Самих пострадавших окрестили «прокольщиками».

Что вызывало эти провалы? Мнений было множество. Одни учёные утверждали, что это естественное явление, следствие нарушений в магнитном поле планеты или в структуре времени, связанное с гравитационными колебаниями Земли. Другие настаивали на техногенной природе – будто некие секретные лаборатории, работая над проектами временных порталов, создали нестабильное поле, вышедшее из-под контроля. Третьи винили инопланетян, дескать, это их эксперименты над человечеством. Четвёртые говорили о влиянии чёрной дыры, проходящей вблизи Солнечной системы, которая искажает пространство-время. А мистики, экстрасенсы и священники видели в этом знак потусторонних сил, утверждая, что души людей «пересекают миры» по воле неведомых сущностей.

Каждый спорил, создавал теории, писал книги, но ясности не прибавлялось. По сути, наука топталась на месте, выдавая за открытия одни лишь догадки. Тем временем люди продолжали исчезать – пять, семь тысяч человек в сутки. Возвращалась лишь треть.

Причём возвращались не туда, откуда пропадали. Из-за вращения Земли и смещения временных координат, «петля» выбрасывала людей в совершенно другие точки планеты. Так, житель Парижа мог вернуться в пустыне Сахары, рабочий из Сиднея – на полярной станции, а школьница из Бразилии – в тайге под Новосибирском. Иногда смещение составляло десятки километров, иногда тысячи. Тем, кому не повезло, «петля» возвращала в океан, в бездну Марианской впадины, на ледяные вершины Эвереста или в пылающие вулканические кратеры. Таких уже не спасали – тела находили редко, чаще лишь приборы или обрывки одежды.

Чтобы хоть как-то контролировать процесс, инженеры NASA в срочном порядке создали цифровой индикатор перемещения во времени – маленькое устройство, похожее на наручные часы, но с полупрозрачным экраном. На нём отображались координаты, пульс человека и ярко-оранжевая шкала временной активности, которая начинала мигать, если рядом возникала аномалия. Внутри стоял микрочип с гравиметрическим сенсором и автономным маяком, передающим сигнал на спутники. Когда «прокольщик» возвращался, сигнал активировался и показывал его точные координаты. Если человек появлялся в труднодоступных местах – в пустыне, тундре, горах или на острове, – к нему направляли спасательный вертолёт. А если возвращение происходило в черте города, человеку выдавали бесплатный транспортный билет – на поезд, автобус или самолёт – чтобы он мог вернуться домой.

Так на планете появились люди из прошлого – испуганные, потрясённые, но живые свидетели того, как хрупко время и как легко мир может распахнуться назад, к своим древним, кровавым истокам.

Одновременно с паникой и хаосом, охватившими весь мир, биологи и палеонтологи в срочном порядке приступили к созданию глобальной картотеки ящеров – обширного каталога всех известных видов динозавров и других мезозойских существ.

В нём описывались повадки, размеры, скорость, сила укуса, особенности поведения и даже предпочтения в пище – чтобы каждый, кто случайно окажется в прошлом, мог распознать врага или понять, когда можно не паниковать.

На обложке этой картотеки был изображён красный треугольник с надписью: «Знай, кто перед тобой – это может спасти жизнь». Людей заставляли учить эти сведения наизусть, как когда-то таблицу умножения.

Уже с детсадовского возраста школьники знали, что трицератопс – травоядный, хоть и огромный, а раптор, наоборот, быстрый и коварный убийца; что брахиозавр безвреден, если не стоять у него под ногами, а цератозавр нападает, если почувствует страх или запах крови.

Издавались плакаты:

«Не двигайся – не заметит!»

«Фиолетовые чешуйки – смертельная опасность!»

«Пасть с гребнем – держись подальше!»

Людей учили отличать даже звук дыхания хищника и форму его следов в грязи.

Однако всё это было лишь частью решения. Понимание врага не означало победу над ним. Мир требовал активных мер защиты, но какие могли быть меры против существ, весивших двадцать тонн и живших миллионы лет назад?

Учёные и правительства всех стран пришли к единственному выводу: человек, провалившийся в прошлое, должен защищать себя сам. Так началась новая эпоха – эпоха всеобщего вооружения. Во всех государствах легализовали свободную продажу оружия. В магазинах, наряду с хлебом и молоком, продавались пистолеты, карабины, винтовки, автоматы и даже гранаты.

Каждому гражданину рекомендовалось иметь при себе хотя бы два вида оружия – на случай, если временная «дыра» поглотит его в самый неожиданный момент.

Люди спали с револьверами под подушкой, ходили с дробовиками в туалет, клали пистолеты рядом с зубной щёткой. Никто не знал, где и когда откроется новая трещина во времени: в метро, в душе, на работе – или прямо под кроватью.

Сосед Фернанды, Микаэль Додэ, был ярым противником всех этих мер. Злобный, неухоженный тип с пузом, как барабан, и вечной сигаретой в зубах, он вечно ругался на власть, на соседей и особенно на «этих придурков с пистолетами». Однажды утром, сидя на унитазе и читая потрёпанную газету, он громко возмущался новыми налогами на патроны.

И вдруг – ослепительная вспышка. Через секунду в ванной осталась лишь окровавленная сидушка и газета, прилипшая к стене. Микаэль «провалился». Назад – только следы крови и резкий запах серы.

А Гертруда Ферберт, бывшая учительница пения Фернанды, была женщиной эксцентричной: полноватая, с громким голосом и любовью к театральным позам.

В один из вечеров она решила устроить сюрприз мужу – включила музыку, обмотала шею пером боа и начала неуклюжий стриптиз в спальне. Но, сняв халат, вдруг поняла, что перед ней – не супруг, а огромный, слюнявый аллозавр, чья пасть источала смрад древней гнили.

Он ударил хвостом по стене, ревнул так, что лопнуло зеркало, и, прежде чем исчезнуть, откусил ей ногу по колено. Гертруда, в шоке, вся в крови, вернулась обратно в спальню, где её муж стоял, держа бокал вина, и только шептал:

– Боже… что это за запах?..

Подобных историй становилось всё больше. Один аквалангист всплыл посреди моря, но не на поверхности нашего океана, а среди древних ихтиозавров – гигантских морских хищников с глазами размером с блюдце. Он пытался отбиться ножом, но чудовище схватило его за ногу и потянуло вниз, туда, где темнота и кости.

А один астронавт, возвращаясь из орбиты, при входе в атмосферу попал в временной сдвиг. Его капсула приземлилась не в океан, как ожидалось, а прямо на спину бронтозавра – гиганта, который от неожиданности взревел, поднялся на дыбы и, мотнув хвостом, отправил капсулу в болото. Позже этот астронавт был найден – в шоке, но живой, весь в тине, с отпечатком древнего листа на шлеме.

Без оружия выжить было невозможно. И теперь у каждого человека на планете была своя философия: «Проснёшься – проверь обойму». Мир стал походить на осаждённую крепость, где граница между XXI веком и мезозоем могла разорваться в любую секунду.

Фернанда всегда носила с собой «Магнум», и не потому что боялась людей – теперь, в новом мире, это было так же естественно, как носить телефон или ключи. На поясе у неё висели три запасные обоймы – аккуратно закреплённые, полированные, словно часть экипировки профессионального военного. Она давно поняла: выжить может только тот, кто готов в любой момент обороняться. И оказавшись в прошлое в третий раз, девушка убедилась, что без оружия она просто обречена.

Всё произошло мгновенно, как всегда. Она шла в библиотеку, чтобы отсканировать древнюю рукопись – редкий пергамент, хранившийся под стеклом. Включила сканер, коснулась страницы, и вдруг всё вокруг содрогнулось. Звук, похожий на глухой взрыв, ослепляющая вспышка, будто мир рассыпался на пыль, и тело потянуло вниз, в бездну. Не было ни падения, ни ощущения скорости – просто вихрь света, шума, мелькание образов, как будто она пролетала сквозь чужие воспоминания. Полки библиотеки, улица, лицо прохожего, облако, зелёное сияние – всё перемешалось и исчезло.

Затем пришла тишина. Резкая, плотная, будто кто-то выключил весь звук мира. Воздух обрушился на неё тяжёлой волной, пахнущий сыростью, травой и чем-то прелым. Она стояла посреди незнакомой местности и первые секунды просто не могла поверить, что осталась цела. Ноги дрожали, сердце колотилось, но мысль была ясна: нельзя медлить. Здесь любое промедление может стать последним.

Местность оказалась предгорной. Скалы, будто обломки гигантских костей, торчали из земли, поросшие лишайником и густыми зарослями древовидных папоротников. Среди них росли высокие деревья с широкими листьями, похожими на веера, их стволы извивались, как тела гигантских змей. Между корнями струился ручей – тонкая серебристая лента, шумящая о камни. Воздух был тёплым и влажным, пахло смолой и горячей листвой.

Мелких существ вокруг хватало. По камням и траве метались небольшие динозавры – двуногие, не крупнее собаки, с вытянутыми мордами и гребнями на спинах. Они передвигались прыжками, пронзительно верещали, и их движения были быстрыми, нервными, почти птичьими. Пока на человека они не обращали внимания, занятые своими делами: кто-то ловил насекомых, кто-то рыл землю в поисках личинок. Но стоило ей повернуться – и среди деревьев, в тени скал, она заметила его. Гигантозавр со шрамом на боку – тот самый, которого видела раньше. Хищник стоял напротив сородича, напрягшись, и они рычали друг на друга, готовясь к схватке.

Фернанда взглянула на часы – встроенный в браслет персональный индикатор показывал: прошло двадцать минут с момента падения. Это был рекорд. Раньше она возвращалась через десять или пятнадцать. Теперь – дольше. Но пока всё шло неплохо: она жива, вооружена, в сознании. Хищники, не обращая на неё внимания, сцепились в ожесточённой борьбе. Один прыгнул, ударил лапой, клацнул зубами у самого горла противника. Второй отбросил его, развернулся и вцепился в шею. Воздух наполнился звуком рвущегося мяса, тяжёлым, влажным треском. Кровь хлестала из ран, падала на землю густыми каплями, расплескиваясь по камням. Гулкий рев перекрывал всё – древняя битва за территорию, за жизнь, за первенство.

Солнце палило нещадно. Оно висело низко над горизонтом, ослепительно белое, и от его жара воздух дрожал, как от пламени костра. Атмосфера была другой – насыщенной кислородом, тяжёлой и при этом странно лёгкой для дыхания. Казалось, что каждая клетка наполняется энергией, кровь течёт быстрее, сердце работает на пределе. Легко дышалось, но от избытка кислорода в груди появлялось лёгкое жжение. Мир пах по-другому – гуще, насыщеннее. Здесь всё было преувеличено: краски, звуки, запахи. Даже стрекот насекомых отдавался в голове, будто звучал внутри черепа.

Если бы не эти хищники, подумала Фернанда, это место могло бы показаться прекрасным. Горы, ручей, солнце, тёплый ветер. Здесь можно было бы жить, отдыхать, заниматься альпинизмом или фотографировать диковинные растения. Почти рай – если забыть, что за каждым кустом может скрываться смерть.

«Интересно, сколько я здесь пробуду?» – мелькнула у неё мысль. Девушка стояла неподвижно, наблюдая за схваткой. Её не покидало странное ощущение: страх, смешанный с любопытством. Хотелось остаться, досмотреть до конца, запомнить каждое движение этих чудовищ, которые человечество видело лишь в музеях и на экранах. Она даже поймала себя на том, что слегка улыбнулась.

Но через две минуты всё изменилось.

Мир вокруг вдруг словно дрогнул – лёгкая вибрация прошла по земле, воздух потяжелел, звук стал глуше. Рев динозавров стих, будто кто-то убрал громкость. Фернанда напряглась, обернулась – и то, что она увидела, заставило её сердце замереть.

Сначала взорвался гигантозавр со шрамом. Не просто упал или рухнул – именно взорвался, словно внутри него сработала мощная бомба. Раздался низкий гул, будто изнутри чудовища кто-то надувал огромный пузырь, а потом – резкий, ослепительный хлопок, и вся туша разлетелась кровавыми ошмётками. Воздух разорвал хрипящий рев, смешанный с треском костей. Внутренности, куски мяса, ребра и кожа – всё это полетело во все стороны, оседая на камнях и листве. На мгновение пространство окрасилось в густо-багровые тона, а от удара по земле пронеслась горячая волна.

Фернанду окатило мерзостью – тёплой, липкой, с резким запахом железа и гари. Она успела прикрыть лицо руками, но всё равно почувствовала, как на щеке прилип кусок чего-то мягкого, а по руке потекла алая жидкость. Одежда мгновенно пропиталась кровью. В нос ударил запах горелого мяса, будто в туше что-то обуглилось изнутри.

– Блин, что это такое? – выкрикнула она, оглядываясь, но ответа не было.

Хищник не мог погибнуть таким образом – ни его противник, ни природная сила не способны были взорвать многотонную тушу. Ни челюсти, ни хвост, ни даже когти не могли вызвать подобный эффект. Это было не похоже на биологическую смерть. В голове мелькнула мысль о молнии, но на небе не было ни облака, ни намёка на дождь.

Зато второй гигантозавр повёл себя странно. Он замер, издав тихий, дрожащий рык, словно пытался осознать, что произошло. Его кожа, похожая на броню, покрылась мелкими судорогами, мышцы ходили под плотью, будто внутри шло движение. Глаза – янтарные, с узкими зрачками – метнулись в сторону, затем вверх, и чудовище, напуганное до ужаса, бросилось прочь. Но не успело отбежать и пятнадцати метров, как раздался новый взрыв.

Он был громче, мощнее, с оглушающим хлопком и облаком буро-красного пара. Из его тела вырвался фонтан крови, перемешанный с дымом. От шеи до хвоста хлынуло яркое пламя, мгновенно погасшее, но оставившее после себя обугленные куски плоти. На этот раз до Фернанды ничего не долетело – она стояла в стороне, с широко раскрытым ртом, не в силах ни пошевелиться, ни моргнуть.

И лишь спустя несколько секунд, когда она приподнялась, всё стало ясно. Или, вернее, жутко ясно. Потому что то, что предстало её глазам, уже никак не относилось к земной истории.

На краю каменистой площадки стояли существа. Их было четверо, высокие – не меньше двух с половиной метров ростом. Отдалённо они напоминали людей, но только отдалённо. У каждого было четыре руки, длинные, гибкие, с суставами, которых было больше, чем у человека. Тела были обтянуты чёрными костюмами, похожими на живую ткань – поверхность то переливалась, то пульсировала, словно дышала. Шлемы без видимых отверстий полностью скрывали лица, но сквозь гладкую поверхность проступало слабое свечение – холодное, серебристо-синее, напоминающее глаза под водой.

И всё же Фернанда сразу поняла – это разумные. В их движениях не было хаоса, только холодная точность. Они держали в руках металлические устройства, вытянутые, гладкие, с мерцающими линиями по бокам – оружие, но не из человеческого арсенала. Из него не стреляли пули, не вырывались языки пламени. Это были лучевые пушки, способные испепелять цель изнутри – именно с их помощью чудовищные ящеры превратились в кровавые облака.

Похоже, людей они не замечали. Или, что хуже, не посчитали нужным замечать. Возможно, её просто не восприняли как существо, способное причинить вред – обычная часть пейзажа, примитивная биомасса. Один из пришельцев поднял оружие и выстрелил в сторону – туда, где, на опушке, пробегали орнифосус и дицинодон.

Орнифосус – быстрый, вертлявый, размером с крупного петуха, с длинным хлыстоподобным хвостом и перьями на морде, – успел лишь вскрикнуть, прежде чем его тело вспыхнуло и рассыпалось чёрным пеплом.

Дицинодон, тяжёлый, коренастый зверь с беззубым клювом и двумя клыками, похожими на бивни, только открыл пасть, как его плоть расплавилась, будто под ультраволновым излучением. Оба превратились в нечто вроде мясного пюре, которое мгновенно испарилось, оставив на траве только обугленные пятна.

Существа не проявили ни интереса, ни эмоций. Они просто повернулись, синхронно, как механизмы, и двинулись прочь – туда, где за деревьями тянулась горная тропа. Их шаги были бесшумны, но земля под ногами дрожала. Когда они скрылись за скалами, тишина вернулась, но уже не прежняя. Воздух остался пропитан гарью и страхом, и даже солнце будто поблекло.

Фернанда стояла, не двигаясь. В голове звучал только один вопрос: кто они? И, пожалуй, ещё один – зачем они здесь?

Девушка осторожно выглянула из-за скалы, стараясь не издать ни малейшего звука, и, пригибаясь, медленно пробралась к краю каменистой площадки. Камни под ногами были горячими и шероховатыми, кое-где осыпались под пальцами, но Фернанда двигалась с той осторожностью, которую вырабатывают инстинкты выжившего. Когда она, наконец, оказалась у кромки, открывшийся вид заставил её затаить дыхание.

Перед ней раскинулась грандиозная конструкция – нечто настолько чуждое, что в голове не находилось слов, чтобы это описать. Огромный многоугольный монолит возвышался над землёй, погружённый основанием в скальную породу. Он был абсолютно чёрным, но не матовым и не глянцевым – поверхность его мерцала мягким внутренним светом, как будто в глубине металла текли медленные волны энергии. Изредка по бокам пробегали тонкие линии голубоватого сияния, напоминая живые импульсы. Казалось, что эта штука дышит, излучая мощь и непостижимое спокойствие.

Фернанда не могла понять, что это – корабль, здание или механизм, но одно было ясно: это не творение человеческих рук. От монолита исходила вибрация, едва ощутимая, но постоянная, от неё дрожала почва. Камни под ногами слегка подрагивали, где-то рядом слышался тихий, сухой треск – то лопались породы, не выдерживая давления. Конструкция словно врастала в землю, занимая своё место в структуре планеты, как будто была не просто привезена сюда, а вживлялась в неё.

Установка происходила с помощью удивительных механизмов – летающих аппаратов, чем-то напоминавших гибрид кранов и вертолётов. Их формы были плавными, почти биологическими: овальные корпуса, вытянутые опоры, мягко изогнутые манипуляторы, которые двигались с ювелирной точностью. Они парили в воздухе бесшумно, без видимых пропеллеров или реактивных струй, а их движение сопровождалось лишь слабым мерцанием полей, словно воздух вокруг дрожал от электромагнитных колебаний. Один аппарат поднимал массивную плиту монолита, другой направлял её в нужное положение, третий «спаивал» стыки тонким, ослепительно-белым лучом. Всё происходило идеально слаженно, без жестов, без команд, словно каждый из них заранее знал, что должен делать.

Инопланетяне, которых она видела ранее, продолжали работать – их фигуры скользили между аппаратами, ловкие и точные, движения напоминали хореографию. Они не издавали ни звука. Не было ни команд, ни переговоров, ни технических сигналов – полная тишина. Только вибрация земли и лёгкий гул в воздухе. Фернанда поняла: они общаются телепатически или через какой-то энергетический канал, недоступный человеческому уху. И от этого зрелища становилось ещё страшнее. Это был не просто контакт с внеземным разумом – это была встреча с цивилизацией, настолько развитой, что человек рядом с ней выглядел насекомым.

И всё же в груди девушки вспыхнуло чувство – восторг. То, о чём человечество спорило веками, теперь стояло перед ней, живое, реальное, осязаемое. Они существуют. Они – есть. Космос, звёзды, другие миры – всё это не выдумка, не догадки, а факт. Она ощутила радость, почти детскую, и странную гордость за то, что стала свидетелем этого. Ведь сколько поколений мечтали увидеть внеземную жизнь, доказать, что человек не одинок.

Но радость длилась недолго. Внутренний холод быстро сменил восторг.

Братья ли они? – мелькнула мысль, и Фернанда, резко опомнившись, отступила за густые кусты, растущие между камней. Там, в тени, она замерла, стараясь не дышать громко. Ведь никто не знал, с какими намерениями эти существа прибыли. Если они способны вот так, играючи, испепелять динозавров, что мешает им сделать то же самое с человеком? Зачем им этот монолит? Что они строят? Для чего – или для кого?

«Нет, выходить к ним не стану. Лучше посмотрю», – решила она, придвигаясь ближе, чтобы не потерять из виду происходящее. Сожаление кольнуло её – в другой ситуации она бы сняла это, передала учёным, показала всему миру. Ей бы хватило обычного телефона, пусть и со старой камерой. Но телефон остался в сумке – в той, что выскользнула из руки в момент «падения».

Фернанда стиснула губы. В голове билась одна мысль: надо запомнить всё. Каждый контур, каждый звук, свет, движение. Это может быть самым важным, что она когда-либо видела.

А впереди, над площадкой, чёрный монолит продолжал расти, словно на глазах рождался новый бог.

Было видно, что существа явно торопились. Их движения, обычно выверенные и плавные, теперь стали резче, почти нервными – они словно спешили закончить монтаж, будто каждая секунда имела значение. Огромные механизмы, зависшие в воздухе, двигались быстрее, а монолит, казалось, всё сильнее вибрировал, излучая мощные, но ровные энергетические импульсы.

От поверхности черного многогранника исходило слабое голубое свечение, похожее на дыхание гигантского организма. Свет не был равномерным – он переливался волнами, пробегая по рёбрам монолита и утекая в глубину камня, будто внутренняя энергия стекала в землю. Вокруг монолита воздух дрожал, искрился, в нём появлялись тонкие серебристые линии – словно само пространство слегка изгибалось, реагируя на присутствие этого объекта. Иногда казалось, что свечение складывается в узоры, в нечто похожее на письмена, но стоило приглядеться – линии таяли, и оставалось только ощущение тайны.

Фернанда смотрела, затаив дыхание. Она ничего не понимала – всё это выходило далеко за пределы человеческого воображения. Какая-то технология, основанная, возможно, не на химии и электричестве, а на взаимодействии материи и энергии в формах, которые наука её времени даже не могла предположить. Она мысленно усмехнулась: да что там, я ведь переводчик, не физик. Если бы здесь оказался учёный – физик-ядерщик, инженер, математик – может, он и сумел бы предположить, как это всё работает, но не она. Всё, что оставалось девушке, – наблюдать и молчать, стараясь не выдать своего присутствия.

Она понимала, что если её заметят, то, возможно, просто сотрут с лица земли – не из злобы, а потому что человек здесь – ошибка, аномалия, пылинка. Пусть думают, что они единственные разумные в этой части Солнечной системы. И ведь так и было – на Земле пока властвовали динозавры, а человек ещё не существовал, даже в проектах эволюции.

Но Фернанда ошибалась.

Потому что небо внезапно раскололось. Прямо над площадкой, где кипела работа, появились огромные зелёно-жёлтые корабли, спускавшиеся из-за облаков. Воздух завибрировал, будто кто-то растянул струну планеты. Облака разорвались ослепительным светом, и на фоне солнца показались гигантские органические машины, похожие на морских кальмаров, только парящих в атмосфере. Их длинные гибкие отростки – словно щупальца – извивались, сверкали молниями, в них пробегали электрические разряды, соединяя элементы корпуса. Корабли выглядели живыми, будто дышали, то сокращаясь, то раздуваясь, испуская клубы зеленоватого пара. Их «кожа» переливалась биолюминесцентным светом, а на отдельных участках мелькали символы или сигналы, похожие на вспышки нервных импульсов.

«Боже мой… а это ещё кто?» – прошептала Фернанда и инстинктивно пригнулась, словно её могли заметить. Сердце бешено колотилось. Новые пришельцы выглядели угрожающе, и в них не было ничего технократического – они были как живые боевые организмы, сросшиеся с броней и металлом.

Монтажники у монолита мгновенно заволновались. Их стройные ряды нарушились, механизмы замерли, лучи перестали резать воздух. Видимо, появление этих существ стало неожиданностью даже для них. На корпусах зелёно-жёлтых кораблей открылись люки, и оттуда вниз, прямо в воздух, посыпались чудовищные паукообразные создания. Они спускались стремительно, используя прозрачные нити или энергетические потоки, и уже в полёте готовились к атаке.

Началась битва. С небес хлынули лучи – голубые и красные, они рассекали пространство, словно раскалённые клинки, разрывая на части и машины, и существ. Взрывы сотрясали воздух; камни дрожали, небо темнело, затянутое дымом и гарью. Падали горящие обломки, вспыхивали деревья. Лес загорелся мгновенно, вспыхнув, будто под ним разлили бензин. Пламя поднималось стеной, воздух заполнился звуками, от которых закладывало уши – грохот, рев, визг металла и что-то похожее на крики. Всё смешалось в хаос, в апокалиптический оркестр.

Даже древние динозавры – те, что паслись неподалёку, – почуяли опасность и в панике бросились бежать. Огромные ящеры с ревом ломали деревья, давили друг друга, лишь бы уйти от огня и света. Ужас не имел вида и формы – он просто был, везде.

Фернанда припала к земле, отползла к камням и спряталась за крупным валуном. Земля дрожала, воздух стал густым, горячим, пахло гарью, озоном и чем-то горьким – расплавленным металлом. Несколько ближайших камней буквально вскипели, когда по ним скользнул луч, оставив плавленые борозды. Воздух зашипел, волосы на руках встали дыбом. Было адски жарко, словно она сидела в духовке, и в то же время душно – кислорода не хватало, дышать становилось трудно.

Над её головой продолжался бой. Пауки прыгали, цепляясь за обломки, и из их тел выстреливали алые нити – то ли оружие, то ли электрические импульсы. Четверорукие отвечали голубыми разрядами, от которых вспыхивали вспышки, как при сварке. В небе кружили корабли, сталкивались, взрывались, сыпались вниз.

Это была война богов, и человек в ней не имел права даже быть свидетелем. Но Фернанда видела всё. И знала – этот день невозможно будет забыть, даже если она выживет.

Так продолжалось около получаса. Фернанда затаила дыхание, прислонившись к холодной скале, и, наконец, решилась приподнять голову, осторожно выглянув наружу. На площадке царила необычная, тревожно тихая тишина. Всё было закончено. Инопланетяне, прибывшие на гигантских кораблях-«кальмарах», полностью расправились с противником: тела четырёхруких валялись в беспорядке, иногда дымился расплавленный металл их механизмов, а от раздавленных и обугленных частей тел исходил странный фиолетово-коричневый запах, смешанный с озоном и гарью. Повсюду оставались пятна сгоревшей органики и искореженных материалов, свидетельства ожесточённой схватки.

Паукообразные, некогда разметавшие пространство боем, теперь слаженно работали возле монолита. Щупальца пяти кораблей обвили его со всех сторон, аккуратно закрепляли конструкции, перекладывали элементы, словно проверяли целостность или восстанавливали повреждения. Голубое свечение, исходившее от монолита, постепенно тускнело и наконец полностью исчезло. Машина, как поняла Фернанда, была отключена или повреждена, больше не представляла угрозы – ни для неё, ни для обитателей мезозойской эры.

Победители оставили многогранник нетронутым. Их гигантские «кальмары» лишь втянули в себя трупы поверженных врагов и подбитые аппараты, словно поглотив доказательства сражения, после чего исчезли в синеве. Их старт был невероятным: корабли, словно живые существа, втянулись в поток энергии, потянулись вверх, расправляя щупальца и переливаясь зелёно-жёлтым светом. В воздухе возник вихрь, клубы пара, электрические разряды, и затем они исчезли, растворившись в небесной синеве, оставив лишь лёгкое дрожание воздуха и слабый металлический запах.

Фернанда осталась одна, единственной разумной свидетельницей всего происшедшего. Она смотрела им вслед, пытаясь осмыслить случившееся. В её голове возникло необъяснимое, но отчетливо ощутимое чувство: между монолитом и загадочными «проколами» во времени существует какая-то связь. Интуиция шептала, что этот объект – не просто артефакт, а ключ к процессам, приводящим людей в прошлое. Но как именно – никто не мог сказать. Девушка хотела немедленно сообщить учёным, показать всё, объяснить: «Надо рассказать миру, что я видела, какой механизм остался на Земле и, возможно, сохранился до наших дней».

Но тут же она спохватилась: как указать местоположение монолита, если она сама не знает своих координат? Земля в мезозое была совсем другой. За сто-двести миллионов лет произошло серьёзное тектоническое преобразование: распад суперконтинента Пангея на северную Лавразию и южную Гондвану, формирование Атлантического океана, позднее разделение Лавразии на Северную Америку и Евразию, а Гондваны – на Южную Америку, Австралию, Африку, Антарктиду и Индийский субконтинент. Местность менялась кардинально, и, вероятно, монолит теперь мог находиться где угодно – под землёй, в океане, скрытый километрами льда в Антарктиде.

Взгляд Фернанды упал на индивидуальный индикатор, прикреплённый к её ремню. Если его зафиксировать на монолите, спутники могли бы принять сигнал, отражённый от поверхности, и определить координаты устройства. «А как быть со мной?» – мелькнула мысль. «Если окажусь на Крайнем Севере или в пустыне Сахара, как меня найдут?» Страх подступил, но девушка мгновенно подавила его. Она понимала: это шанс человечества, возможность изучить технологию инопланетян и понять её, открыть путь к другим мирам.

Будучи студенткой, она обладала максимализмом и ответственностью, присущими молодым умам, которые видят цель и готовы рискнуть ради её достижения. Каждый шаг теперь был не только для её собственной безопасности, но и для будущего человечества. Эта штука, за которую боролись две внеземные цивилизации, теперь могла стать ключом к разгадке величайшей тайны вселенной, и Фернанда знала: ради этого стоило идти на риск, даже если он был смертельно опасен.

Фернанда осторожно вышла из укрытия, прислушиваясь к каждому шороху. К счастью, крупных хищников поблизости не было, а мелкие, которые шныряли между камнями и кустами, не представляли серьёзной угрозы. Правда, пришлось пристрелить одного – полуметрового зухомима, зверька с длинным хвостом, покрытым чешуёй, с острыми когтями на лапах и узкой мордой с маленькими, но жадными глазами. Судя по размеру, это был детёныш, но уже подвижный, голодный, со всеми навыками охоты, способный схватить добычу и утащить её в кусты. Фернанда успела заметить его раньше, чем он прыгнул, и двумя выстрелами укладывает зверька на траву, чувствуя лёгкое дрожание от адреналина. После этого она продолжила осторожное движение к монолиту, минуя остатки сражения.

Вокруг всё ещё стояли горящие деревья и расплавленные камни, свидетельства недавней битвы. Инопланетяне не оставили после себя трупов – ни своих, ни врагов. Всё, что прибыло на Землю, они забрали с собой, кроме монолита. Для чего он здесь – непонятно. Фернанда шагала к конструкции, испытывая смесь страха и удивления, пытаясь осмыслить, что это за артефакт.

Когда она подошла близко и посмотрела вверх, то поняла масштаб монолита: сорок метров высотой, абсолютно черный, без единого шва, поверхность идеально гладкая. Она провела ладонью по холодному металлу, ощущая его плотность. Такой массив способен удерживать температуру значительно ниже окружающей, и чтобы монолит нагрелся до температуры воздуха, потребовались бы часы, если не дни. Материал был словно инопланетная сталь, одновременно тяжёлый и лёгкий на ощупь, плотный, почти живой в своей твердости.

Прикрепить индикатор оказалось невозможно обычным способом. Девушка вздохнула и решила действовать радикально: сняла браслет с устройства, насыпаа на его металлический корпус химическую взрывную смесь с пистолетного патрона и подожгла. Вспыхнув, смесь мгновенно расплавила металл на контактной поверхности, и индикатор впрессовался в монолит, прочно приклеившись. «Вот, теперь его найти будет несложно», – подумала она, делая три осторожных шага назад. «Главное, чтобы он не ушел под землю на сто метров или в глубины океана».

И тут всё пошло слишком быстро. Фернанда едва успела сделать шаг, как голова закружилась, мир закрутился, и тело словно упало в никуда. Прокол времени действовал не больше двух-трёх секунд, но этого оказалось достаточно, чтобы перескочить через сотни миллионов лет.

Она шлёпнулась на землю не в привычном Винтертуре, а в совершенно неизвестной местности. Перед глазами стоял человек в современной одежде: сапоги, джинсы, теплая куртка, шапка-ушанка с красной звездой. Он был крупным, бородатым, с угловатым, грубым лицом, густо покрытым тёмными волосами, слегка седыми на висках. В руках у него была самодельная трубка – он курил что-то резкое и ужасное. Его взгляд был настороженным, пронзительным, будто он чувствовал чужаков сразу.

Позади него стояли две коровы, спокойно жующие траву. Воздух был свежий, ещё пахло недавним дождём: земля мокрая, трава блестела каплями, листья деревьев отсвечивали после дождя. На поляне метрах в ста виднелся деревянный дом, с покосившейся крышей, вокруг него запах сена и влажного дерева. На стене висел плакат: Владимир Ленин на броневике, выцветший, с облупившейся краской. Вдалеке доносились голоса петухов, лай собак, смешанные с запахом сырой земли и коровьего навоза.

Фернанда ощутила лёгкий холод – около восьми градусов по Цельсию. Дышать было свежо, но ноги прилипали к мягкой влажной траве, а запахи – горькая свежесть земли, дымка сена и дымка угля – резко контрастировали с жаркой, горящей землёй мезозоя. Всё вокруг выглядело одновременно мирно и чуждо, а девушка понимала: здесь она снова оказалась в пространстве между эпохами, и теперь нужно действовать осторожно.

– Ты кто? – встревоженно спросил бородач, закашлявшись и поперхнувшись табаком. Ядреный дым хлынул из его рта, оставляя густое облако запаха жжёного листа и чего-то горького, что цеплялось за ноздри и горло.

Язык Фернанде был знаком – русский. Она знала его, хотя слова выходили с заметным акцентом.

– Я – швейцарка, прокольщица, вернулась из мезозойской эры.

Мужчина успокоился, глубоко затянулся трубкой и вновь выпустил дым колечками в холодный воздух. Фернанда встала, стряхивая с себя траву и куски земли; часть осыпалась на брюки, размазываясь по тканям в тонкие влажные пятна. Её одежда была измята, слипшаяся, но функциональна – главное, что тело оставалось целым.

– Мне нужно домой, – сказала она, продолжая оглядываться, словно опасаясь, что где-то рядом снова появятся опасности прошлого. – Где я?

– Тогда вам нужно в сельсовет, оттуда доставят в город, а дальше, наверное, в Москву, – махнул рукой мужчина. – Меня зовут Фёдор, я сельчанин, тракторист. Если хотите, могу отвезти на своём тракторе?

Он указал на ржавый «Беларусь», стоящий на краю поля. Один бортовой колесо было заменено бочкой от мазута, подложенной деревянными клиньями. Кузов скрипел, мотор урчал как старый зверь, а рычаги управления были наполовину залеплены смазкой и грязью. Запчастей здесь явно не хватало, всё держалось на импровизации и смекалке Фёдора.

– Хочу, – кивнула Фернанда. – А где я конкретно?

– На Дальнем Востоке, Верхне-Буреитский район, город Чегдомын в двадцати километрах от нас.

Похоже провинциальный город Чегдомын для тракториста был некой Венецией, центром Вселенной.

«Бог ты мой, занесло меня куда – в Россию», – вздохнула девушка. В первый раз она попадала в Венгрию, второй – в Армению. Теперь путь домой казался длиннее, и её индикатор, который обычно был паспортом, отсутствовал. Для удостоверения личности придётся давать показания местной полиции, вызывать консула и так далее, ведь «прокольщиками» бывают не только простые граждане, но и террористы, бандиты, боевики, наркотрафикеры и так далее, то есть те, кто находится в розыске.. Природа или какие-то силы времени не делали различий: всех одинаково переносило в прошлое, независимо от их роли, правонарушений или профессии.

Так оно и произошло. Фернанде по приезду в Чегдомын пришлось сочинить, что индивидуальный индикатор она потеряла в мезозойской эре, когда за ней гнался гигантозавр. Полиция продактилоскопировала её пальцы, сделала скан сетчатки глаз и отправила данные в посольство Швейцарии.

Двое полицейских, принимавших показания, выглядели мрачновато. Один – высокий, широкоплечий, с бледным лицом и серыми глазами, которые казались усталыми и чуть раздражёнными; другой – низкий, коренастый, с неприветливой бородой и холодным взглядом, словно ему неинтересно было всё происходящее. От них веяло нелюдимостью и угрюмостью, как будто жизнь на этой планете никогда не радовала их.

Вскоре из посольства поступило подтверждение: это действительно Фернанда Редольфо Диаз, гражданка Швейцарии. Были перечислены деньги для покупки билетов до Москвы. Дальше всё шло как по инструкции: машина до города, поезд до аэропорта, самолет в столицу.

В аэропорту «Шереметьево» пограничники, заметив сертификат возвращения, выданный дипломатическим ведомством, просто шмякнули печать на документ, не спрашивая визы. Для «прокольщиков» визы не требовались – их статус отличался от всех остальных, ведь они перемещались между эпохами, а законы обычного мира к ним не применялись.

По прибытию в аэропорт Цюриха Фернанда первым делом направилась к офицеру кантональной полиции. Он оказался высоким мужчиной лет сорока, с аккуратной стрижкой, строгим костюмом и серьёзными голубыми глазами, за которыми скрывалась скрупулёзность и привычка не доверять словам без доказательств. В руках у него был планшет с доступом к внутренней базе данных, а на поясе висел стандартный набор офицера: кобура с пистолетом, рация и маленький сканер для быстрой проверки документов.

– Мне нужно провести сканирование Земли на предмет поиска моего индивидуального индикатора, – сказала Фернанда, стараясь говорить спокойно. – И мне придётся рассказать вам, что я видела, когда находилась в мезозойской эре.

Офицер приподнял бровь, на мгновение будто усомнившись, но служебный долг не позволял ему отказаться. Он связался с Центром, где сразу запустили частоту её индикатора на спутник Augen, который обошёл планету сигналами, тщательно просматривая поверхность. Лучи спутника сканировали каждый уголок, сквозь леса, горы и океаны, создавая виртуальную карту на экране в реальном времени.

– Ого, нашли! – наконец сказал офицер, когда пришёл ответ. Монолит располагался в Южной Америке, в Перу, на территории археологического памятника Мачу-Пикчу – древнего города инков, затерянного среди Анд, на высоте более двух тысяч метров над уровнем моря. Каменные террасы, плавно повторяющие очертания гор, извилистые лестницы и храмы гармонично вписывались в скалистый ландшафт. Высокие стены, выложенные без единого раствора, сохраняли устойчивость веков. Дымка тумана с утренней долины придавала месту мистический вид, а вокруг тянулись глубокие ущелья и обрывистые склоны, словно город охраняли природные крепости.

Фернанда почувствовала, что теперь начинает понимать: почему это место и город считались священными для инков. Скорее всего, они знали о грандиозной сущности, пришедшей с других миров, и приходили сюда поклониться духам, совершить ритуалы. Возможно, во время дрейфа континентов многогранник ушёл под слои грунта, и именно поэтому его не обнаружили ранее.

Офицер связался с правительством кантона, и чиновники начали дипломатические каналы, привлекая внимание мирового научного сообщества и подготавливая экспедицию для раскопок монолита. Чтобы ускорить процесс, Фернанда поспешила на телевидение SF-1, где её пригласил журналист с дружелюбной улыбкой и камерой, уже настроенной на прямой эфир.

– Фернанда, расскажите нашим зрителям, что именно вы видели, – начал ведущий.

Девушка подробно объяснила сражение инопланетян, их технологию, огромный многогранник и то, как она прикрепила к нему индикатор. Камеры показывали её руки, словно возвращая зрителей в прошлое, а графика на экране визуализировала боевые сцены и масштабы монолита. В глазах Фернанды читалась смесь восторга, страха и ответственности: это был не просто рассказ – это было предупреждение и научный сигнал одновременно.

Эфир вызвал настоящую мировую сенсацию. Люди по всему миру вздрогнули от услышанного, сторонники теории палеоконтактов и НЛО радовались, как дети, скептики пытались опровергнуть услышанное, но их аргументы рушились, когда через месяц действительно раскопали монолит. Он находился в ста метрах от Мачу-Пикчу, на глубине пятидесяти метров, погружённый в землю и окружённый древними террасами, словно природа и история тщательно охраняли это чудо.

Он был цел, только иногда на его гранях появлялось мягкое голубое свечение. Оно возникало спорадически, совпадая с моментами «прокола» времени – тогда, когда случайные люди уходили в прошлое и возвращались обратно. На поверхности многогранника учёные обнаружили индивидуальный индикатор Фернанды, что ещё раз подтверждало правдивость её рассказа и позволило связывать научные наблюдения с её личными свидетельствами.

Чуть позже девушку пригласили в Перу, где с ней встретился профессор физики из Цюрихского университета Генрих Шмидт – мужчина лет пятидесяти, с аккуратной седой бородой, глубоко посаженными глазами серого цвета и неизменно строгим выражением лица. В работе он был педантичен, внимателен к деталям, при этом обладал редким умением объяснять сложные технические процессы простым и понятным языком. Генрих Шмидт возглавлял программу по изучению инопланетного объекта от швейцарского правительства и лично курировал связь науки с международными силами охраны монолита.

С его слов, охрану объекта обеспечивали армии Перу, США, Германии и Украины. Решение было принято коллективное: секреты инопланетян должны стать достоянием всего человечества, а не отдельного государства. Уже само понимание того, что в космосе происходят войны, должно было насторожить людей и подготовить их к любым возможным негативным событиям из глубин Вселенной. Это стало поводом для координации и сотрудничества между странами, включая тех, кто в обычных условиях считался противником. Так, прекратились гражданские войны в Африке, угасли партизанские движения в Латинской Америке, а Израиль с Палестиной заключили временное перемирие. Москва и Вашингтон подписали соглашение о взаимном ненападении и совместных действиях по отражению потенциальной инопланетной угрозы.

– Неважно, это было сто пятьдесят миллионов лет назад, или миллиард, или вчера, – произнёс герр Шмидт, сидя с Фернандой в полевом кабинете на высоте почти три тысячи метров. Кабинет был уютным, оснащённым всем необходимым для работы и жизни на вершине: стол с приборами, ноутбуки, портативные лабораторные приборы, радиостанция и небольшая мини-кухня. За окном простирался хребет Анд, а внизу течёт река Урубамба, её воды сверкают в лучах солнца. Склоны покрыты редкой растительностью – кустарники, низкорослые деревья и мхи, между которыми пробиваются камни. Воздух холодный и сухой, пахнет минералами и травами, а вокруг – изумительный вид на извилистые горные долины, террасы древних инков и облака, что медленно скользят по склонам, создавая впечатление, будто земля парит в воздухе.

Вести археологические и технические работы на такой высоте было непросто: приходилось учитывать нехватку кислорода, перепады температур, ограниченные ресурсы и труднодоступность местности. Но все затраты окупались открытиями, которые совершались ежедневно: каждый день приносил новые сведения о монолите, его конструкции и возможностях.

– Космос полон жизни, причем не всегда миролюбивой, если судить по вашему рассказу, – продолжал профессор, делая глоток кофе. – Но вы правы, обнаружив связь между монолитом и «проколами». Похоже, после миллионов лет «спячки» машина самовключилась, но работает не полностью. Некоторые механизмы повреждены или законсервированы, поэтому монолит функционирует в холостом режиме. Энергии достаточно, чтобы «дырявить» время в отдельных частях планеты, и именно в моменты всплеска происходят падения людей в прошлое и их возвращение. Пока мы не определили частоту работы и географию воздействия, иначе могли бы заранее вычислять опасные участки. Впрочем, многое уже известно, и в ближайшие недели мы сможем отключить инопланетную машину.

– А почему это происходит? – осторожно спросила Фернанда, не сводя глаз с монолита.

– Мы сейчас разрабатываем теорию, объясняющую возможность движения из настоящего в прошлое и обратно – в будущее, – ответил профессор, наклонившись над схемой на столе. – Всё укладывается в рамки Теории относительности Эйнштейна, с небольшим расширением для экстремальных энергий. Если кратко: пространство-время – это единая ткань, и сильные искривления, создаваемые массивными объектами или энергетическими потоками, способны формировать «коридоры» между разными временными координатами. Многогранник излучает энергию, которая локально искривляет пространство-время, создавая области, где временная линия размыта. Любой объект или человек, попавший в такой «коридор», может переместиться в прошлое или вернуться в будущее, при этом его физическая оболочка остаётся относительно стабильной, потому что пространство вокруг подстраивается под него. В теории, если вычислить параметры монолита – силу его поля, географические координаты и фазу работы, можно предсказать новые «проколы».

Однако профессор сделал паузу и посмотрел на Фернанду с серьезным выражением:

– Но вот что касается самого монолита, – продолжил он, – я предполагаю, что это оружие.

Фернанда удивилась:

– Что? Почему так думаете?

– Это машина, которая должна была превратить наше Солнце в «черную дыру». Можно сказать, мега-бомба, – сказал Шмидт, показывая на график, где энергия монолита концентрировалась в ядре звезды. – Появление такого космического монстра привело бы к мгновенной дестабилизации системы: гравитационные поля вокруг Солнца усилились бы, внутренние планеты начали бы колебаться, орбиты разрушались бы, а ближайшие звезды – в пределах нескольких световых лет – также подверглись бы катастрофическому воздействию. Поток радиации и гравитационные аномалии мгновенно уничтожили бы любую жизнь поблизости.

– Отсюда я делаю вывод: – продолжил профессор, – паукообразные, победившие тогда в схватке с четверорукими, жили где-то поблизости, может, у Альфа Центавра или Летающей Барнарды. Они осознавали угрозу и поэтому предприняли всё, чтобы отключить монолит. А вот откуда их враги и почему произошла война – мы этого не знаем. Впрочем, со временем, я уверен, узнаем…

– Думаете, они существуют до сих пор? – с тревогой спросила Фернанда, облизнув сухие губы. Её взгляд невольно устремился к солнцу, и в воображении возникла страшная картина: звёздный диск постепенно сжимается, центр темнеет, как будто поглощён невидимой силой, свечение меняет цвет на синий и фиолетовый, солнечные вспышки превращаются в хаотичные энергетические разряды, в итоге Солнце исчезает, оставляя после себя маленькую, но ужасно плотную точку – чёрную дыру, вокруг которой искривляется свет, орбиты планет мгновенно рушатся, а Земля и её соседи безжалостно втягиваются в это невидимое чудовище. В сердце Фернанды пронеслась дрожь: даже мысль о таком конце была кошмаром, каким реальнее не бывает.

Профессор покачал головой, оттянулся на стуле и посмотрел в окно, где над террасами Мачу‑Пикчу лениво кружились кондоры. Их полёт был величественным и бесшумным: крупные тёмные крылья, размахом семь и больше метров, плавно разрезали воздух, то опускаясь в низкий участок долины, то снова подхватываяся на тёплых восходящих потоках. Тени этих птиц, застыв на каменных плитах, казались древними рунами, приносившими благословение или предвестие – у Фернанды мелькнула мысль о том, как часто люди искали знаки в поведении природы. Кондоры, привыкшие к горным ветрам, парили кругами, то и дело подхватывая термику, и их крик – протяжный, горловой – разрезал утреннюю тишину, придавая произошедшему ощущение величественной ретроспективы: мир продолжал жить своими законами, независимо от пришельцев, монолитов и человеческих страхов.

– Маловероятно, – наконец тихо произнёс профессор. – Цивилизации не могут существовать сотни миллионов лет в том виде, в каком мы их понимаем. Им свойственны цикл развития, расцвет и упадок; звёздные системы меняются, ресурсы иссякают, катаклизмы случались и случатся. Вероятно, та раса, что устанавливала или следила за монолитом, вымерла задолго до наших дней. Но это вовсе не означает, что во Вселенной нет других разумов. Напротив, монолит – окно в иное понимание природы пространства-времени; он позволит нам изучить принципы, которые до сих пор считаются чистой теорией. Изучение его даст нам шанс разработать принципиально новые способы перемещения в пространстве.

Он сделал паузу, помешивая оставшийся кофе, и продолжил, уже более бодро: – Представьте себе: если монолит действительно формирует локальные искривления пространства – «коридоры» между временными координатами – то мы можем научиться воспроизводить аналогичные эффекты искусственно. Это откроет путь не к долгим годам полёта в межгалактических масштабах, а к переходам через подпространственные каналы – кротовые норы, если угодно – где путь между отдалёнными точками сократится от эонов до часов или суток. Не нужны будут километры топлива и вековые программы космических миссий; нужны будут новые двигатели, новые источники энергии и устройство, позволяющее стабилизировать проход. Возможность такая реальна теоретически, и монолит даст нам практические подсказки.

Он улыбнулся, но это было сдержанное, научное удовольствие, не радость ребёнка: – Я уверен, что такие технологии станут доступны со временем многим государствам, затем корпорациям, а потом – людям в целом. Космос перестанет быть уделом нескольких держав; он станет общим пространством человечества. Это невероятно воодушевляет.

Но улыбка тут же потускнела, и в голосе профессора зазвучало предупреждение: – Но!.. – Он поставил чашку на стол и вновь уставился на Фернанду серьёзным взглядом. – Следует помнить, монолит – это и оружие, и инструмент. В руках неосторожных или враждебных сил он может стать детонатором. Запустить его «в полную мощность» – значит вызвать цепочку событий, которая разрушит всю локальную систему: наше Солнце может быть сжато, и последствия этого будут катастрофическими. Нам нужно работать с предельной осторожностью, разрабатывать меры предохранения и международные механизмы контроля. Никто из нас не должен допустить, чтобы в спешке или из корыстных соображений кто‑то нажал на кнопку.

Фернанда чуть прищурилась, проследив взглядом за ещё одним кондором, который на мгновение завис над каменными ступенями и словно осмотрел долину, прежде чем удалиться: мысль о масштабах возможной угрозы была страшна, но в ней же таилось и приглашение. Она улыбнулась слабой, собранной улыбкой – улыбкой человека, который не может отказаться от вызова.

– Тогда я буду в числе первых звёздопроходцев, – сказала она, и в её голосе не было ни театральной самоуверенности, ни легкомыслия; это было спокойное решение, прозвучавшее как ответ на зов, который всплыл в ней ещё в ту минуту, когда она впервые ощутила холод монолита под ладонью. Ее слова отозвались где‑то глубоко: быть теми, кто проложит дорогу в новые миры, и в то же время – бережно охранять то знание, которое может изменить судьбу не только отдельной нации, но и всего человечества.

– Конечно, – произнёс профессор с лёгкой улыбкой, – ведь именно благодаря вам мы узнали о существовании монолита и теперь предпринимаем все меры, чтобы прекратить эти «проколы». Хотя наши историки и палеонтологи лютуют, ведь прошлое – это их хлеб. Мы лишаем их куска работы и славы, – и он засмеялся, откидываясь на спинку кресла, смех был тихий, но искренний, слегка отражался от стен кабинета.

– А ваше? – поинтересовалась Фернанда.

– А моё – будущее. – Профессор снова улыбнулся, теперь уже с оттенком азартного энтузиазма. – Я намерен на основе технологий этого монолита разработать принципы мгновенного перемещения в пространстве, так сказать, телепортации. Мои коллеги размышляют над конструкцией машины времени, чтобы путешествовать по галактическим эпохам, вплоть до Большого взрыва, породившего Вселенную.

Он продолжал рассказывать, но Фернанда уже не слушала каждое слово, её взгляд тянулся к окну, к Мачу‑Пикчу и к гигантскому многограннику, едва различимому на склоне горы. Многогранник слегка светился холодным голубым светом, мерцал в полумраке кабинета, но теперь это уже не пугало девушку. Пистолет на поясе напоминал о реальности, о необходимости быть готовой к неожиданностям – к внезапному «падению» в мезозойскую эру или к встрече с любым другим хищником. И всё же в сердце Фернанды жила уверенность: та редкая удача, что была с ней на протяжении всех её путешествий, давала шанс человечеству наконец открыть дорогу в далекий космос. Она уже представляла себя в числе экипажа нового звездолета, готового к открытиям, исследованиям и опасностям. Главное – остаться живой до этого момента.

И тут всё словно завертелось вокруг неё. Она успела увидеть испуганное и изумлённое лицо профессора: глаза расширились, брови высоко поднялись, губы слегка разжались, и на мгновение в них отразилось почти детское изумление – смесь страха и восторга, словно он только что увидел невозможное и одновременно понимал всю серьёзность происходящего.

Когда Фернанда очнулась, мир вокруг изменился. Это уже не была Земля – это был Марс. Полмиллиарда лет назад он ещё не успел стать сухим и красным, но климат уже начинал терять свои благоприятные черты. Атмосфера была плотнее, чем сегодня, но тонкой в сравнении с Землей; ветер шевелил редкие кустарники, а вдалеке виднелись выветренные каньоны и холмы, прорезанные древними потоками. Пыль переливалась в оранжево-красных тонах, а небо было бледно-розовым с лёгкой сиреневой дымкой.

На горизонте она заметила второй монолит – массивный, чёрный, почти такой же огромный, как и тот, что на Земле. Четырехрукие инопланетяне вновь были заняты его возведением: их движения были точными, слаженными, будто они действовали по давно отлаженной схеме, и с каждым шагом структура медленно поднималась, соединяясь с поверхностью планеты. Ладони, заканчивавшиеся пальцами-манипуляторами, сверкали в полумраке, а их тела обтянуты тёмными костюмами, отражавшими слабое марсианское солнце. Фернанда затаила дыхание – всё это выглядело одновременно величественно и пугающе, ведь она понимала, что ей предстоит наблюдать не просто технику или архитектуру, а проявление чужой цивилизации, способной формировать миры.

«Вернусь ли я на Землю», – пронеслась в голове мысль, короткая и остро-ледяная. На долю секунды от страха затрясло всё тело, но вместо паники пришло удивительное спокойствие: в глубине сознания Фернанда почувствовала, что её перемещение сюда было не случайностью. Монолит на Мачу‑Пикчу не просто создал «дыру» в пространственно‑временном континууме – он выбрал её. Он направил её сюда, и сделал это целенаправленно. Словно тонкая нить причинно‑следственных связей была привязана к её жизни, и каждая её судьбоносная поступь могла теперь тянуть за собой события на гигантских временных дистанциях. Она ощутила себя узлом в паутине вселенной: маленькой, хрупкой, но от неё зависело больше, чем ей казалось вчерашним утром.

Страх отступил, уступая место странной ясности. Мысли о доме, о городе и о родных растворялись – впереди была задача, и она казалась единственно реальной. Внутри всё сжалось и укрепилось; память о чёрном многограннике, о синем свечении и взрывчатых импульсах вернулась с новой остротой. Фернанда поняла: монолит не только «дырявит» время – он связывает миры, и то, что было сделано в одном уголке вселенной, отзывается в другом. Кто‑то или что‑то использовало этот механизм не только для перемещения материи, но и для смыслов, для посылов, возможно, для контроля. И если она – случайный, но заметный элемент этой сети – значит, у неё есть шанс вмешаться в ход вещей.

Она глубже сжала «Магнум», его холодный металл впился в ладонь, и это прикосновение, простое и осязаемое, вернуло ей человеческую хватку реальности. Сердце забилось ровно, дыхание стало медленнее – не от усталости, а от готовности. Голос в голове, который раньше шептал о бегстве и осторожности, отступил, уступив место иному приказу: действовать. Она вспомнила все уроки выживания, все мелочи, которые вырабатывают инстинкт – не двигаться без надобности, оценивать угрозу, находить слабые точки. Но это был не просто инстинкт – это была решимость.

«Тогда мой черед начинать схватку», – сказала она вслух, тонко улыбнувшись самому себе своему вызову, и подошла к краю небольшой возвышенности. Внизу, среди марсианского песка и редких скал, двигались их фигуры: четырёхрукие инопланетяне, занятые монтажом второго монолита, ещё не обратили внимания на появление человеческой фигуры. Их тела, высокие и гибкие, были покрыты чёрными костюмами с переливчатой поверхностью; четыре длинные руки сходились в складных механизмах, пальцы‑манипуляторы нежно касались пластин конструкции. Их головы были слегка наклонены к панели, и в слабом марсианском свете пробегали индикаторы – холодные точки информации.

Фернанда двинулась вперёд тихо, почти бесшумно для человеческого уха; тонкий марсианский ветер подхватил её запах, и песчинки шуршали у её ботинок. Каждый шаг был рассчитан: не бежать, не кричать, не делать резких движений, которые выдавали бы её местоположение тем, кто мог различать мельчайшие колебания пространства. Но за её спиной теперь не было ни библиотек, ни родных улиц – только два монолита, две цивилизации и выбор, который она сделала сама. Она знала, что противники будут сильны, что технология их рук опасна, но знала и то, что если не вмешается кто‑то с человеческой сообразительностью и наглостью, миры могут стать ареной чужих войн под угрозой уничтожения.

Фигуры четырёхруких замерли, как только один из них поднял голову – в их шлемах загорелись внутренние огни, и из приборов послышался лёгкий металлический треск. Они увидели её. На мгновение пространство между ними словно натянулось: взгляд человека и взгляд чужого встретились на пустынном марсианском поле. Фернанда почувствовала, как в груди разливается холод и жара одновременно – страх и острое предчувствие действия. Она переставила револьвер в боевую стойку, вдохнула и шагнула навстречу неизведанному. Те, кого она знала лишь из легенд и разорванных хроник, уже не были «тем, кого нет»; они стояли перед ней, в буквальном смысле времени и пространства, и сражение начиналось…

(20-22 мая 2013 год, Элгг,

Переработано 19 октября 2025 года)

ЗОМБИАДА

В тот день я с группой своих товарищей, как обычно, дежурил в Ташкентском метрополитене – в этой подземной паутине мрамора, стекла и эха, где воздух пахнет озоном, железом и старым бетоном. Станции метрополитена, построенные ещё в советские годы, были не просто транспортными узлами, а своеобразными подземными дворцами: своды, украшенные резьбой и мозаиками, колонны с узорами под хивинскую керамику, прохладные тоннели, откуда веяло тяжёлой, но надёжной тишиной. В последние месяцы напряжённость в столице заметно спала – террористических угроз больше не поступало, митинги рассосались, и даже торговцы на Чорсу стали улыбаться чаще. Город словно выдохнул. Вызовы по чрезвычайным ситуациям почти прекратились, жизнь стабилизировалась, стала мирной, ритмичной, как утренний звон азана над крышами махаллей. Но мы всё равно не позволяли себе расслабиться: Ташкент, сколько его помню, всегда таил в себе способность удивлять – и не всегда приятно.

Во вторник утром я находился в оружейной и чистил автомат – старый АКС-74У, верный, с вытертой краской на прикладе и запахом машинного масла. В голове крутились всякие мысли: о дочке, которая ждёт меня дома с пирожками, о новой форме, которую обещали выдать, да и просто о том, что бы съесть на обед. В соседней комнате мои товарищи, человек пять, сидели перед телевизором, уткнувшись в унылую новостную передачу «Ахборот». Репортёр с непоколебимым выражением лица рассказывал о строительстве атомной станции в Бухарской области – мол, уже заложен фундамент реактора, и через пару лет появятся новые гигаватты энергии для кишлаков, которые до сих пор топят кизяком. На фоне – кадры: пустыня, белые каски, башенные краны, и блестящий, словно из советского плаката, министр, уверенно говорящий о «светлом будущем энергетики». Мы слушали вполуха, больше из привычки, чем из интереса.

Я уныло глядел на часы, мечтая дотянуть до обеда – вырваться наружу, вдохнуть пыльный, горячий воздух осеннего Ташкента и дойти до «Мак-Дональдса» напротив «Пушкинской». Там всегда пахло жареным маслом и чем-то американским – смесью свободы и холестерина. Я представлял, как сажусь у окна с подносом, где парит гамбургер и шуршит пакет картошки-фри, а пластмассовая крышка стакана дрожит от пузырьков колы. Мои же товарищи, истинные сыновья Востока, уже грезили другим – ошхоной, где в казане шипит плов, тёплый, жирный, с кусочками мягкого баранины, золотистым морковным блеском и горкой изюма. Они говорили о нём с почти религиозным почтением, облизываясь при одном воспоминании. Один мечтал о патырах, только что вынутых из тандыра, другой – о дымящемся зелёном чае в пиале, третий – о салате «аччик-чучук», и от этих разговоров в оружейной стало почти невыносимо голодно.

Но наши гастрономические грёзы оборвались в одиннадцать утра, когда по рации прозвенел сигнал тревоги – короткий, резкий, как удар ножом по металлу. Мы вскочили одновременно, привычно, без слов. Каждое движение было отточено годами дежурств: защёлкиваем разгрузки, проверяем магазины, надеваем каски, хватаем автоматы, аптечки, рации. Воздух в оружейной стал густым, пахнущим порохом, потом и тревогой. В коридоре уже раздавались шаги, кто-то крикнул, что дежурный бежит с перрона.

И вот показался он – Хошимбой-ака, наш старый знакомый, дежурный по станции. Худощавый хорезмиец лет пятидесяти, с острым носом, морщинистым лицом и добродушными, но сейчас округлившимися от ужаса глазами. Его маленькая чёрная тюбетейка съехала набок, лысина блестела от пота, рубашка прилипла к спине. Он размахивал руками, как мельница, и голос его сорвался до визга:

– Позвонил машинист! В вагоне – зомби! Зомби-и-и-и!

Это слово, неожиданное, абсурдное, словно из дешёвого фильма, на секунду повисло в воздухе, и будто всё вокруг застыло. Но через миг по станции прокатился гул – не от поезда, а от людских криков. Пассажиры, услышав что-то страшное, рванули в разные стороны. Женщины вопили, хватая детей, мужчины пытались прорваться к эскалатору, кто-то упал, кто-то потерял сумку. Слышались крики:

– Вай-дод! Спасите! Помогите! Ёрдам беринлар!

Грохот шагов, визг тормозов, плач, звон разбитого стекла – всё смешалось в один адский шум.

Часть наших ребят кинулась к толпе, пытаясь организовать эвакуацию. Кто-то перекрывал тоннели, чтобы ни один поезд не прошёл дальше. Сирена выла, как раненое животное, заставляя сердца биться чаще. Под ногами дрожала плитка, свет мигал, а воздух вдруг стал тяжёлым, с металлическим привкусом, будто сама подземка предчувствовала, что скоро ей придётся стать ареной чего-то, с чем никто из нас раньше не сталкивался.

И я понял: спокойные месяцы закончились. Начиналось что-то совсем другое.

На этом ментовская работа заканчивалась. Дальше начиналась наша – военизированной группы Министерства здравоохранения по уничтожению зомби. Да, именно так – здравоохранения. Когда человечество поняло, что медицина больше не лечит, а лишь утилизирует заражённых, пришлось создать новый тип санитаров – вооружённых, закалённых, морально мёртвых внутри. Мы называли себя «санбат-9». У нас были камуфляжные халаты с красными крестами, бронежилеты под медицинскими жилетами, автоматы с маркировкой «дезинфектор», ампулы с зажигательной смесью вместо антисептиков. Мы не носили значков, только номера на шлемах. Наши лица редко улыбались, глаза привыкли смотреть на трупы, которые ещё минуту назад дышали. Мы не герои и не спасатели – скорее, крематоры, чистильщики, те, кто идёт туда, куда врачи не успели. Мы были последним барьером между городом и чумой, последней линией, после которой начинался конец.

Вас, наверное, удивляет – откуда вообще они взялись, эти нелюди, как их иногда называют? Честно говоря, на этот вопрос до сих пор никто не дал ответа. Учёные всего мира – от Токио до Цюриха – копались в пробирках, в секвенированных ДНК, в распластанных телах заражённых, но толком ничего не нашли. Правительства тратили миллиарды на исследования, строили подземные лаборатории, а всё впустую. Никто не смог понять, как мёртвая плоть продолжает двигаться, зачем безмозглому телу сознание, как пустой сосуд сохраняет жажду крови. Сердце не бьётся, печень сгнила, кровь свёртывается в чёрную жижу – но эти твари двигаются, координированно, иногда даже осмысленно. И всегда с одной целью – напасть, разорвать, съесть.

Зомби нападают на живых не ради пропитания – у них ведь нет обмена веществ, нет пищеварения, нет физиологии в привычном смысле. Мы вскрывали их – внутри чёрная слизь, вместо желудка полость, забитая остатками плоти. Никаких следов переваривания, никаких испражнений. Они просто глотают мясо, разрывают ткани зубами, выдирают органы и как будто радуются этому процессу. Возможно, это древний, инстинктивный ритуал разрушения, заложенный вирусом – не насытиться, а уничтожить. Они не питаются – они продолжают умирать, пожирая живых.

Известно лишь одно: превращение происходит молниеносно. Двадцать – тридцать секунд после заражения – и человек уже не человек. Иногда это укус, иногда – просто царапина, в которую попала заражённая кровь. Бывали случаи, когда заражение происходило от поцелуя – один миг нежности, и твой партнёр уже вцепляется тебе в шею. Вирус не прощает ошибок. Он быстрее любой мысли, любого сожаления.

Сам вирус – отдельная песня ужаса. Мутировавший гибрид, по структуре напоминающий коктейль из всего, что есть в живой природе: бактериальные фрагменты, ДНК простейших, части генов насекомых, даже следы человеческих белков. Под микроскопом он выглядит как спиральная масса, переливающаяся цветами, словно живой хищный организм. Он не просто захватывает клетки – он их переписывает, делает другими. Некоторые биологи считают, что вирус не имеет земного происхождения: то ли прибыл с метеоритом, то ли был занесён из глубин космоса. Другие – что это плод лабораторного безумия, оружие, вырвавшееся на свободу. Но теперь это не имеет значения. Вирус не оставляет шанса. Нет антибиотиков, нет сывороток, нет спасения. Мёртвую ткань не вернуть к жизни – так же, как нельзя воскресить совесть.

Самое страшное – изменения не только физические. Человек, заражённый вирусом, теряет не просто тело, но и разум. Учёные утверждают, что после превращения мозг зомби работает иначе – иными импульсами, другими частотами, словно воспринимает мир в ином диапазоне. Они не слышат речь, не чувствуют страха, не реагируют на эмоции. Их мир – это мир запахов, колебаний, чужой биологической логики. Они словно рыбы, живущие в тёмной воде, реагирующие не на смысл, а на движение. Никакой контакт невозможен. Нельзя объяснить зомби, что ты не враг, нельзя договориться или остановить. Он просто идёт на звук жизни. Что им движет – непостижимо. Возможно, сама смерть. Или древняя, неугасимая жажда быть хоть как-то живым.

Но пока они – учёные, комиссии, министры и генералы – заседают в стерильных залах, перелистывая отчёты и чертежи, нам, военным санитарам, приходится решать практические задачи. Зомби-эпидемия началась два года назад и охватила весь земной шар – от Нью-Йорка до Намангана, от ледяных баз Антарктики до африканских пустынь. Миллиарды сгорели, сгнили, были сожжены в огне зачисток. С невероятным трудом удалось остановить волну – обложить заражённые территории, создать санитарные кордоны, сжечь целые города ради выживания немногих. В живых осталась едва ли четвертая часть человечества – и то благодаря военным структурам, дисциплине и безжалостности. Но полностью устранить угрозу так и не удалось. Вирус жив, он прячется, ждёт своего часа – в подвалах, в канализациях, в заражённых тканях крыс и бродячих собак. И мы – живые – уже научились с ним жить. Научились бороться. Жёстко, однобоко, но эффективно. Потому что другого способа просто нет.

Наши группы теперь повсюду. В каждом городе – мобильные санитарные посты, похожие на полевые госпитали, только вместо медикаментов в ящиках лежат гранаты и ампулы с напалмом. На вокзалах и станциях – дежурные отряды зачистки, в аэропортах – блокпосты, на крышах домов – наблюдательные дроны. Даже в сельских районах, где кажется, что жизнь возвращается в норму, за каждым плугом дремлет автомат. Мы немногочисленны, зато хорошо вооружены. Каждая группа – как нож в теле заражённого мира, всегда готовый нанести точный удар. И когда поступает сигнал, мы действуем мгновенно – без суда, без колебаний, без эмоций. Очаг заражения должен быть погашен в первые десять минут. Иначе – поздно.

Чаще всего заражения происходят на транспорте, особенно в метрополитене. Там, в этих подземных кишках, вирус чувствует себя как дома: теснота, духота, отсутствие выхода. Люди скучены, паника мгновенна, сопротивление – нулевое. Мы давно подозреваем, что главными переносчиками заразы стали крысы – серые, юркие, неуловимые. Их миллионы. Сжигали метро, травили газом, заливали химикатами – бесполезно. Где погибали сотни, выживала одна, и этой одной хватало, чтобы снова породить чуму. Стоит твари вцепиться в ногу случайному пассажиру, и процесс идёт в геометрической прогрессии. Тридцать секунд – и первый заражённый теряет сознание, двадцать – и он уже поднимается, рычит, бросается на ближнего. Дальше цепная реакция: второй, третий, десятый… Люди вопят, бьются в дверях, стучат по окнам, кусаются, плачут, зовут на помощь, но никто не приходит. Крики ужаса, треск костей, хлюпанье рвущейся плоти, визг металла, глухие удары тел о пол. Через три минуты всё кончено. Когда вагон подходит к станции, двери открываются, и изнутри вываливаются уже не пассажиры – а безмозглая стая. Внутри – ни одного живого. Только мёртвые, всё ещё дёргающиеся, будто не могут поверить, что умерли.

Вот и сейчас всё повторялось по знакомому сценарию. Мы бежали к поезду, ко второму вагону, где затаились заражённые. Платформа «Пушкинской» сияла, как праздничный зал: белые мраморные стены, свет из-под потолка, плафоны и декоративные лампы, отражающиеся в плитке пола. Всё это великолепие вдруг обернулось кошмаром. В этом ярком свете каждый человек был виден, как на ладони, и страх его был почти осязаем. Милиционеры – бедолаги, трясущиеся от ужаса, но всё же исполняющие приказы, – спешно выводили живых пассажиров из первого, третьего и четвёртого вагонов. Люди, дрожа, бежали к эскалатору, кто-то плакал, кто-то молился, кто-то просто молча глядел себе под ноги, чтобы не видеть того, что творится рядом.

А мы, окружив заражённый вагон, выставили оружие. Стволы дрожали в напряжении, будто сами чувствовали опасность. Изнутри доносилось глухое шевеление, хрип, скрежет зубов, приглушённое стонание – как будто кто-то грыз железо. Перед нами стоял пузатый машинист – в помятой синей форме, с выпуклыми глазами и лицом, залитым потом. Шапка на затылке, подбородок дрожит, из-под губ выбиваются обрывки слов:

– Они… они там… я видел… кусали друг друга… я… я еле двери закрыл…

На груди у него – грязный значок «ТМ-47», на щеках – сажа, а на руках – кровь, чужая, но, кажется, ещё тёплая.

К счастью, эвакуация прошла быстро. Через две минуты платформа опустела. Остались только мы – группа зачистки, сирена, пульсирующий красный свет аварийной лампы и мёртвые, запертые за металлическими дверями. Они уже чувствовали нас. Мы – живые – чувствовали их. И этот момент тишины, когда всё замирает перед бурей, всегда был самым страшным.

Я видел их внутри вагона как через окно в перевёрнутый мир: плафоны ровно и беспощадно выхватывали каждую морщинку, каждый вздёрнутый обрывок одежды, и стекла не давали бликов, так что видимость была превосходной – как при рассвете над выжигаемым полем. Их лица были какого-то противоестественного зелёно-жёлтого оттенка, словно кожа пожелтела от гнили и желчи одновременно; глаза – впавшие, покрытые матовой плёнкой, – светились тусклым болезненным светом; губы стянуты в трещинах и оторваны в нескольких местах, обнажая кривые, почерневшие зубы; носы частично сгнили, из ноздрей тянулись коричневатые потёки; в одном лице сквозила желтизна желчных отложений, в другом – сине-чёрные прожилки бывших вен, будто под кожей прошла буря. Волосы у большинства были спутаны в масляных клочьях, у некоторых висела соломенная щетина, у детей – липкие пряди, прилипшие к скуле. Лица то и дело меняли выражения – не человеческие эмоции, а какие-то корявые искры древней агрессии: наморщенный лоб, вытянутые губы, челюсти, работающие как у пресмыкающихся.

Звуки, доносившиеся из вагона, были не похожи ни на что живое: это были хриплые, влажные щёлканья зубов, как будто кто-то разгрызали целлофан, приглушённые хлюпающие стоны, похожие на скрежет старой машины, и редкие визгливые свисты – то ли от порванных голосовых связок, то ли от последнего тика нервов. Иногда раздавался звук, похожий на трение когтей о металл; иногда – как будто кто-то сжёвывал губами ткань. Из вентиляционных желобов рванул удушливый, тошнотворный запах гнили; он пронзал ноздри и казался влажным, как если бы воздух был пропитан тухлой кровью. Вирус работал быстро: белые налёты на языке, серые пятна на щеках, мясо, будто подогретое и размягчённое изнутри. Я натянул маску – фильтр щёлкнул у меня возле уха, и через синтетическую ткань я будто стал слышать мир иначе: дыхание товарищей, невнятный шелест пластика аптечек, и быстрый стук сердца в виске.

Мои коллеги сделали то же самое не торжественно, а механически: кто-то с хладнокровной скоростью проверил, правильно ли сел клапан, кто-то подтянул резинку маски за затылок, один смазал уплотнение вокруг лица пальцем, как будто перекладывал последний замок; другой, более старый, привычно вытащил запасной фильтр и шепнул: «На поддув… смотри, не дыши через открытую щель». Мы все одновременно смолкли – обмен взглядов заменил слова: короткие, напряжённые, как электронный импульс. Кто-то поправил бронежилет поверх халата, кто-то щёлкнул затвором, проверяя боёкомплект, маленький свет от приборов мигнул, ритм наших движений стал единым. Дыхание уплотнилось в масках, из-за них с капельками влаги на внутренней поверхности образовывался тусклый пар; в нём отражались лица и свет, и это было похоже на молитву перед тем, как опустить заслон.

Судя по виду, заражённых было около семидесяти – мужчины и женщины, старики и молодёжь, дети – но кто они были при жизни, определить уже было невозможно: одежда порвана, сумки разорваны, документы разлетелись по полу и были растоптаны; даже кольца и часы порой отваливались при первой же попытке взять труп за руку. Позже милиция, махаллинские комитеты и опорные пункты разведут список по уцелевшим свидетельствам, по звонкам от родственников, по пустым квартирам и докам хокимиятов – но сейчас это было делом будущего. Наша задача была проще и ужаснее: взять заражённых в кольцо, не допустить выхода за пределы платформы и ждать формального разрешения.

Министр здравоохранения – второе после президента лицо во власти! – обязан получить от нас сведения и принять решение, что делать дальше. Но решение всегда было одно – уничтожить. Но в любом случае, все законные формальности следует выдержать, иначе нашу акцию назовут фашизмом или геноцидом, и тогда нам светит уголовный трибунал.

– Держать всем кольцо! – приказал я коротко, и мои люди, как одно живое полукольцо, заняли позиции: плечи касались друг друга, прикрывая проходы, автоматы были подняты чуть ниже плеча, пальцы лежали на предохранителях, голова в шлеме чуть опущена, чтобы не дать себя ослепить. Зомби внутри вагона не рвались наружу, и это настораживало. Обычно они стремились вырваться, наполнив пространство своей трескучей, хаотичной энергией, бросаясь на живых, как на добычу; здесь же они подёргивались, копошились в углах купе, перетирали друг другу руки, словно пауки в банке, которые не сходят с места, а переминаются, выжидая – выжидают ли они команду, сигнал, или сами подстраивают какую-то свою логику. Их движения были скоординированы до безумия: один судорожно сгибал шею, другой замахивался в точном ритме, третий – внезапно прекращал движение, словно прислушиваясь. Это не походило на случайную биологию.

Неужели они знали, что против них приготовлены автоматы и огонь? Но что значит «знать» для существа, чей мозг больше похож на разрозненный пульт управления? Я набрал номер Минздрава, и в трубке зашуршали стандартные инструкции, диктовка формулировок; одновременно я отправил фотографии – кадры вагона с выстроенной обречённостью. Ответ должен был прийти через несколько минут: подпись первого врача республики – формальность, без которой нам нельзя было нажать на курки. Без этой подписи все наши действия могли быть растолкованы иначе, и мы не могли позволить себе ошибиться – не в том мире, где одна бумажка способна превратить спасение в обвинение.

Но мой сотовый зазвенел раньше, чем я успел ожидать решения – короткий, назойливый трель, как предвестник плохих вестей. Я машинально потянулся за аппаратом, а перед глазами на секунду промелькнул знакомый образ министра: высокий, худощавый мужчина средних лет с седыми висками, выточенными чертами лица и пристальным, почти хирургическим взглядом; он всегда был в идеально сидящем синем костюме, с аккуратным платком в кармане пиджака и с тонким очерченным голосом, в котором слышались годы бюрократии и попытки казаться добрым, – голос, способный одновременно утешить и придавить.

– Я слушаю, Нодир Хафизович, – отчеканил я.

Однако в трубке раздался совершенно другой голос: женственный, хрипловатый от волнения, но узнаваемый в одно мгновение – голос моей супруги.

– Милый, это ты? – произнесла она, и в этой простой фразе было столько испуга, столько обрывков дыхания, что я на секунду ощутил, как под ногами уходит сталь. Беспомощная злость – «не вовремя, блин!» – вмиг растворилась в другом: холодеющей лавине подозрительного, предчувствующего ужаса.

«Дорогая, позвони попозже, я занят!» – сорвалось у меня, автоматический, как при учениях. Я хотел хлопнуть кнопку «откл.», но она заговорила дальше быстрее стрелы:

– Постой, я не могу попозже!

Словно кто-то выключил свет в комнате, я застыл. В голове застучали тысячи мыслей, все одновременно и ни одна внятно.

– Почему? – выдавил я через сжатые зубы.

– Потому что ты наставил на нас оружие! – последовало в ответ, и в этих словах была правда, которой я не хотел верить.

Мир вокруг тут же потерял прежние пропорции: воздух в коридоре как будто стал гуще, маска придавила лицо, затянула дыхание, а под шлемом волосы встали дыбом. Спина мгновенно вспотела, тонкая плёнка холода пробежала по позвоночнику; ноги подкосились, и только рука товарища, вцепившаяся в ремень моего бронежилета, удержала меня от падения. В глазах всё побежало – вспышки детских лиц, дом, хлеб на столе, взгляд жены, который я видел десятки раз, и теперь он – в месте, куда я был направлен.

Такого «сюрприза» я не ожидал. Сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди и побежать по платформе к её вагону; мысли метались – служебная дисциплина, приказ, подпись врача, ответственность перед городом – и одновременно – её голос, её дыхание в трубке, её страх, который теперь исходил изнутри купе, где гниющая стая кружила вокруг тел. В меня будто одновременно вонзились лед и пламя: лед – от понимания неизбежности приказа и того, что я могу быть обязан нажать на курок; пламя – от первобытной потребности броситься, обнять, прикрыть, спасти.

– Как ты? Неужели ты… там? – вырвалось из груди, в голосе трепет и мольба, и сама формулировка растаяла в его конце, потому что слова уже не могли вместить всего того, что было внутри. Я слышал собственный голос чужим и тонким, как отголосок, и мне показалось, что даже бронежилет не защищает от этой внутренней раны. В горле пересохло; ладони побелели от силы сжатия телефона; в глазах – прозрачная тяжесть, словно кто-то поднёс зеркало к лицу и оно вдруг запотело от слёз.

Я стал всматриваться в вагон. За мутными, заляпанными кровью и слизью окнами клубилась неразличимая масса – тела двигались медленно, вздрагивая, как в вязком киселе. Кто-то упирался лбом в стекло, оставляя на нём жирные следы, кто-то поднимал руки, пытаясь дотянуться до света, кто-то ронял на пол то, что недавно ещё было человеком. Всё происходило в гнетущей тишине, прерываемой лишь влажным хлюпаньем и скрежетом костей. Я искал взглядом знакомое лицо, хоть намёк, хоть тень, но среди этой распадающейся плоти не видел никого. Только медленно пульсирующее движение, тошнотворное и безысходное.

– Дорогая, не шути, – выдавил я из себя, ощущая, как слова липнут к нёбу. Сердце билось в ушах, и каждая клетка тела противилась мысли, что это может быть правдой. Не хотелось верить в эту ужасную весть. У нас и без того половина родни обратилась – двоюродные, троюродные, соседи, коллеги, кто-то из стариков. Мы хоронили их, если оставалось хоть что-то хоронить. Но жена… самая близкая, та, что варила мне кофе по утрам, подшивала форму, гладила воротник перед дежурством… нет, такого быть не могло. Я чувствовал, как холод медленно расползается от груди к конечностям.

И вдруг в окне, затянутом мутью, возникло движение. Сначала я подумал, что это просто очередной зомби ткнулся лицом в стекло, но потом – узнал. Узнал по линии подбородка, по изгибу шеи, по знакомой форме губ. Лицо её изменилось до неузнаваемости: кожа приобрела серо-зеленый оттенок, губы потрескались, глаза почернели, будто в них вылили чернила, волосы сбились в слипшиеся пряди, но это была она. Моя жена. Та, с которой я прожил почти двадцать лет. Почти – потому что в июне собирались мы отмечать юбилей. Купили уже бокалы, торт заказали в кондитерской у метро… И теперь всему этому не суждено быть.

– Бог ты мой… как ты туда попала? – выдохнул я, не веря, что произношу эти слова. Рука машинально поднялась, показывая коллегам: не стрелять. Они слышали разговор – и поняли всё. Наступила странная тишина, только капала вода где-то под платформой, и дрожал воздух.

– Ехала на поезде… в сторону Чиланзара, – ответила она тихо, с каким-то глухим эхом, будто звук шёл не из динамика, а из самой преисподней.

– Зачем? – почти выкрикнул я. – Ты же собиралась отдохнуть сегодня дома!

– Неважно зачем… – её голос дрогнул, стал металлическим, будто где-то застревал между человеческим и нечеловеческим. – Важно, что я теперь… одна из них.

Я не верил своим глазам. И ушам – тоже. Зомби никогда не разговаривали. Никогда! Мы знали это как аксиому. После трансформации исчезала человеческая речь, исчезало мышление, исчезала сама суть. Они были просто телами, движимыми чем-то иным, чуждым. Но сейчас со мной, с живым человеком, говорила мертвая жена. Её губы едва шевелились, но слова звучали ясно, точно, по-человечески. Это ломало все законы, все протоколы, всё, во что мы верили.

Я смотрел на неё – на мою Галину, теперь мертвую, с серой кожей и пустыми глазами – и чувствовал, как внутри рушится весь мой мир. Любовь, долг, дисциплина – всё сплавилось в одно бесформенное чувство, похожее на тупую боль. Мне казалось, что где-то глубоко, под этой гниющей оболочкой, она всё ещё там. Что она слышит меня. Что хочет, чтобы я понял. И это было страшнее, чем сама смерть.

– Ты что собираешься делать? – спросил я, всмотревшись в её размытое лицо и облизывая пересохшие губы, будто ища в этом жесте опору для разума.

– Всё зависит от тебя, – прозвучал ответ, и по стеклу вагона её рука машущей, медленной, как прощальный жест, прошла по воздуху.

Я прошептал, потому что весь мир вдруг стал слишком громким для слов:

– Я не могу вас выпустить. И ты это знаешь.

– Почему? Ты меня убьёшь? – голос её был почти детским, а в нём – издевка и какая‑то ледяная насмешка.

Ответить я не мог. Как убить жену? Как нажать на курок против того, с кем делил утренний кофе, с кем спорил по пустякам – и мирно мирился? Мы жили почти двадцать лет; её смех был частью моих костей, её привычки – моими утренними картами. Но тут были ещё распоряжения, приказ, та железная логика, что держит город от гибели. Мы все знали цену малейшей халатности. Мои мысли путались, словно в мутной воде; разум работал через вату. Пот лилcя по спине, сердце стучало так, будто молотило в грудную клетку пневматическим прессом; руки дрожали, ноги чуть подвели – и не было выхода, который не ранил бы. Я знал это и она знала. Взгляд её подёрнулся мельтешением – и в нём вдруг промелькнуло что‑то подлое и человеческое, что я вдруг не в силах был игнорировать.

Естественно, мой ответ не пришёлся супруге по душе. Она громко рассмеялась – не просто смех, а рёв, похожий на заряд стройного презрения:

– Ха‑ха‑ха! Тогда знай! Я ехала к Борису!

– К кому? – сорвалось у меня.

– К Борису Бабаеву, твоему однокласснику и моему старому любовнику! – полился из трубки голос, полный триумфа.

Я оцепенел; воздух будто вырвался из лёгких. Словно кто‑то схватил меня за шею и сжал настолько, что в голове взошла белая туманная вспышка. Всё вокруг сколыхнулось: свет на станции, лица товарищей, их рты, шёпот радио – и в каждом звуке теперь звучала эта измена. Мозг тупо отказывался верить, а тело уже ощущало яд ревности, горячий и вязкий.

– Чего‑чего? – вырвалось у меня между зубами, голос не слушался, был чужой и тонкий.

– То, что слышишь! Пока ты занят своей дурацкой службой, я занимаюсь любовными утехами с ним! Нам очень хорошо! Ха‑ха‑ха! – и в этом смехе было столько цинизма, что он разрезал меня глубже, чем вид её окаменевшего лица.

Удар был жестче прежнего – сильнее, чем та акустическая и физическая боль от встречи с мёртвой. Смерть хотя и губительна, но не предательска; измена же – режет живую плоть, оставляет нарыв, который гноится изнутри. Первый шок от её гибели был как ледяное оцепенение; это – как горячий нож, прорезающий память, превращая каждое воспоминание в жгучую рану. Я переживал не только потери, но и предательство, одновременно – и то и другое жгло в груди.

Я задыхался от смятения и ярости. Машинально откинул крышки рюкзака, оттянул предохранитель: в руках у меня оказался «Шмель» – переносной реактивный огнемёт, тяжёлая трубчатая машина с цилиндром топливного настоя, прикреплённым к плечевому ремню; короткая, но мощная форсунка, механизм поджига и рычаг, что отдаёт октаву пламени. Один его выстрел – хорошо направленный – прожигает железо, мясо и бетон; один патрон выдаёт поток огня, похожий на тонну раскалённой стали, что всасывается в любую щель и оставляет только угли и дым. Это не игрушка – это контракт с огнём, и я держал его как суд.

– Но разрешение ещё не поступило! – кричал товарищ, хватаясь за руку и волоча взглядом к радиостанции, к пустому протоколу, к формальностям, что могли бы нас оправдать. – Министр ведь не звонил!

– Я сам принял решение – и за него отвечу! – прорезал я воздух и утопил рычаг до упора.

«Шмель» взорвался в моих руках, и вырвавшийся языковой пламя заорал громко, словно живая машина. Вагон вздрогнул от термического удара, будто его внезапно обняли гигантские солнца; первый столб огня сорвался вверх, затем второй, затем волна огня ударила по внутренностям вагона. Пламя вцепилось в сиденья, в головы, в остатки одежды, раздуваясь и становясь белым, а дальше – красным, черным, и жгучим. Воздух наполнился треском плавящегося пластика и визгом металла, паром от кипящей крови. Волна взрыва подхватила вагон – корпус скрипнул, рельсы вздохнули, и весь состав, словно невесомая кукла, с грохотом, скрипом и взрывами опрокинулся на платформу. Металл погнулся, стекла лопнули, а кривые дверцы вырвались из петель.

Огонь пожрал трупы в считанные секунды; это было быстро, как очищение, но и безжалостно, как казнь. Другого способа уничтожить их не существовало – баллистические пули не дали бы стопроцентного результата, и они могли бы ползти дальше, врезаться в толпу, унести новую волну беды. Так что огонь – прямое и единственное решение.

Пламя перепрыгнуло на соседний вагон; искры бросались на плитку платформы, и вскоре к месту ринулись пожарные, стягивая шланги, разворачивая стволы, готовые тушить. Они рвались остановить пожар, спасти то, что ещё можно спасти, и в их движениях было человеческое стремление бороться с разрухой.

– Стойте! Иначе я пристрелю всех! – крикнул я, наведя автомат на них так, что пальцы судорожно сжали рукоять. Голос мой был ровен и пуст; в нём – окончательное решение, и в нём – угроза, которую я не мог отменить.

Они в нерешительности замерли, шланги с визгом затоптались на месте; мужики в спецкостюмах глядели то на огонь, то на меня, и в их глазах читалось: «Чёрт возьми, как далеко этот человек зашёл?»

Я отвернулся от них и снова посмотрел на вагон. Пламя пожирало всё и всех: лица, которые когда‑то были знакомы, образы, что жили в моих снах, детские ручки, старческие губы – и уже ничего не оставалось, кроме дыма и дыбом встающих волос. И вместе с ними, вместе с их горящими телами, в моей груди горело сердце – не от облегчения, а от чего‑то древнего и страшного: любви, вины и необратимости – всё сплавилось в одно неугасимое пламя, которое жгло меня изнутри.

(10 апреля 2013, Элгг,

Переработано 19 октября 2025 года, Винтертур)

ОТЧАЯННЫЙ РЫБОЛОВ

Многие считают рыбалку несерьёзным делом, и что даже к спорту отнести её никак нельзя. Мне жаль тех людей, кто так рассуждает, а ещё жаль, что они никогда не испытают те чувства, которые охватывают рыбака в тот миг, когда он впервые закидывает удочку. Хотя, надо признать, ныне это удовольствие не всем по карману – более того, это опасное и рискованное занятие. Адреналина вырабатывается столько, что им можно было бы потопить в страхе целый город. Ведь я говорю не о простой рыбалке – о космической.

Именно той, где ловить приходится, облачившись в бронескафандр, герметичный, как гробница фараона, с системой подкачки кислорода, фильтрацией радиации и встроенным стабилизатором давления. Удочка здесь – не хлипкий бамбуковый прутик, а инженерное чудо длиной в пять метров, оснащённое магнитно-плазменным катушечным ускорителем, дистанционным гарпуном, дезинтеграторным крючком и автоматическим автоподсечником, чтобы не умереть от внезапного рывка добычи. На конце лески – не мононить, а сверхпрочный поток нейтринной энергии, сверкающий в вакууме, как струя жидкого света. Да и сам процесс заброса требует навыков не меньше, чем у морского пехотинца из Звёздной Гвардии США: промахнулся – можешь пробить обшивку челнока и закончить свой день в виде замороженного комка белка, парящего среди метеоритов.

Получить лицензию на такую рыбалку – целая эпопея. Надо пройти тесты астронавтов, подводников, штурманов и биохимиков, выдержать перегрузки, научиться работать в вакууме и водной бездне одновременно, набрать не меньше девяноста шести баллов из ста и выучить всю Солнечную систему – не по картинкам из учебника, а наизусть, с указанием траекторий спутников, температурных колебаний и состава атмосферы. Только тогда тебя допустят к экзамену на "право рыбалки вне орбиты Земли", и только тогда, если повезёт, ты получишь тот самый заветный документ, отпечатанный на прозрачном полимере и светящийся логотипом Косморесурса.

Я – один из тех немногих счастливчиков, кому досталась эта бумажка. С тех пор передо мной открыты не только моря и океаны Земли (да кто сейчас там ловит? скукотища, планета выловлена вдоль и поперёк!), но и бескрайние просторы газовых гигантов – Юпитера, Сатурна, Урана и Нептуна. А ещё – их спутники, где обитают такие мерзкие и восхитительные создания, что даже старые хроники Лавкрафта кажутся детским журналом о природе. Мы зовём их «рыбой» – хотя, по сути, никакой рыбой они не являются. Это могут быть амёбоподобные твари размером с дирижабль, переливчатые плазмоиды, тянущиеся щупальцами к твоему шлему, или полупрозрачные жгуты, вибрирующие от собственного свечения и звука, как струнный инструмент без музыканта.

Разумны ли они? Это не вопрос для рыбака. Хотя, признаюсь, иной раз встречаются такие, что начинаешь сомневаться – кто здесь добыча, а кто охотник. Когда перед тобой появляется тварь с зубами, как алмазные пилы, и взглядом, в котором читается расчёт, презрение и насмешка одновременно, ты вдруг ощущаешь, что весь твой интеллект – ничто. Тогда страх накатывает, густой, липкий, как вязкая нефть, и единственное, что удерживает тебя от паники – сила воли и маниакальное желание не отпустить снасть.

И если выдержишь, если не дрогнешь и не дашь леске уйти вразнос – удача всё-таки приходит. Сначала – лёгкий толчок, будто космос сам кивнул тебе. Потом напряжение в руках, дрожь металла, и вот уже катушка визжит, бронескафандр скрипит, а ты стоишь, уцепившись за удилище, будто за собственную жизнь. Мириады искр пробегают по струне, от перегрева плавятся стабилизаторы, и вдруг – тварь всплывает. Мгновение тишины. Перед тобой – чудовище, несущееся в вакууме, шевеля плавниками из тьмы и света, и ты понимаешь, что стоишь на грани невозможного, между ужасом и восторгом. Это – она. Твоя первая космическая рыба.

Так оно и было со мной, когда я год назад ловил Прямокишечного Лямбобуса в атмосфере Юпитера. Планета сложная – сплошной водород, гелий и какая-то чертова смесь всего остального, что только можно найти в таблице Менделеева. Здесь не бывает тишины: ураганы, вихри, штормы, разрывы давления и грохочущие разряды молний непрерывно перекатываются через горизонт, как стадо ослепших чудовищ. Радиоактивный фон бешеный, температура – минус сто тридцать по Цельсию, давление – десятки мегабар, и все это вместе создает такую мясорубку, что любой другой биомир давно бы вымер. Но именно здесь, в этих кошмарных условиях, и обитают Лямбобусы – десятиметровые твари со множеством ртов, мускулистыми плавниками и повадками настоящей ведьмы.

Лямбобусы подстать планете – их ловить сложно, почти самоубийственно. Я был тогда, как всегда, в бронескафандре с тройной защитой, на своём ракетном катере «Гидра-9», спроектированном специально для рыбалки в экстремальных атмосферах. Этот красавец весил триста тонн, оснащён шестью гравитонными турбинами, стабилизаторами вихревого потока и генератором магнитного купола, способного выдержать удар молнии силой в миллион ампер. Кабина открытая – иначе не почуешь настоящего вкуса охоты, но защищена полупрозрачным силовым полем, которое гудит низким басом, когда по нему скользят плазменные разряды. Внутри – приборная панель, больше похожая на оркестр света: индикаторы давления, газовой плотности, температуры, нейтринного излучения, а посреди всего – старомодная катушка для удочки, с которой и начиналась моя личная безумная война.