Я пришёл дать вам победу бесплатное чтение

КНИГА ПЕРВАЯ. ВЕТРА ВРЕМЁН И ПЕРЕМЕН.

Глава 1. "ЧУДЕСА ПРИХОДЯТ ВНЕЗАПНО"

Предупреждение

Представленное вашему вниманию творчество не относится к документальному, исторически достоверному. Всё, здесь написанное, является авторским вымыслом, от первой до последней буквы. Упомянутые в тексте исторические личности никогда ничем подобным не занимались и заниматься не могли. Названия населённых пунктов, учреждений, адреса – суть совпадения и выдумки и упомянуты исключительно в рамках художественного вымысла. Никаких вторых смыслов в произведение заложено не было. Автор с глубоким уважением относится к чувствам возможных родственников упомянутых в книге личностей и никоим образом не имеет умысла на оскорбление этих чувств. Автор с глубоким уважением относится к представителям любых рас, религий и приверженцам любых политических и философских воззрений.

Эпизод первый. Год 1998.

Василия хватились, когда бригаду косарей "почтил"своим «царственным» присутствием сержант Зуев. Блуждающим взглядом, неверным от влитого в себя непомерного до неприличия количества спиртного, он обвёл неровную шеренгу своих подчинённых. Что-то в этом небольшом строю его неприятно смутило, и он, заторможено соображая, кто должен перед ним стоять, процарапал глазами каждого в отдельности.

– Ни-и по-я-ял!? Алё-о! А де Шилов, ы? – мотнул он головой, стряхивая похмельную пелену с глаз.

Все недоумённо переглянулись друг с другом, огляделись туда-сюда, в начало шеренги, в конец её и тупо уставились на сержанта.

– Алё! Не слышу ответа, военные! Цыпа, де Иваныч?

Цыплаков пожал плечами.

– А я знаю? На деляне вроде работал. Цифра, скажи!

– Точно. Работал, товарищ сержант, – встрепенулся Анцифиров. – Сам видел.

– И ка-ада это было? – трезвея и более осмысленным взглядом окидывая округу покоса, протянул Зуев.

– Када ты его видел?

– С обеда сразу. Часа в два. Потом я внимания не обращал. Меня Слащёв загонял. Вон – пузыри на ладонях.

– Уроды, а щас семь, – взбеленился сержант, посмотрев на часы.

– Куда он мог деться? В деревню ушёл? Может, баба у него там? Ду-умайте, бакланы. Замок [1] приедет, он нам жопы розочками распишет.

– Шилов не дебил. Он же, считай, бумажный дед [2]. Резону вставать на лыжи [3] у него нет. В самоход он тоже не дёрнет. Не такой он, – высказывая своё мнение, вступил в разговор подошедший, на вид более трезвый, чем Зуев, жёсткий по своей сути, но справедливый по отношению к подчинённым, сержант Огнёв.

– Забей, Федя! Иваныч давит на массу где-нибудь в сене, а мы о жопе своей бойся, – закуривая, сквозь зубы сплюнул Цыплаков.

– Я тебе, блять, разрешал курить? А ну, олени, мухой все копны, всё, что рядом с ними, – протрясите. Каждую соломинку – продуйте! Каждый куст по веткам разложите. И не дай вам Бог не найти Шилова.

Увы и ах. Это – залёт, воин! Федя, Федя. Такие вот ватрушки, сержант Зуев. По ускоренной на дембель намылился? Ну-ну… Накось! Во всю морду. Крепким кулаком капитана. Или уже звёздочка слетела и теперь старлея? Разбор полётов ожидается знатный. И до каких погон он дотянется, пока и комбриг этого не знает…

А Шилова так и не нашли. Литовка в кусах валялась, а самого Василия нигде не было…

––

[1] Замок-заместитель командира взвода.

[2] Бумажный дед – то есть ненастоящий. После окончания высшего учебного заведения, «вышки». Солдат призванный на год и уже после шести месяцев службы становящийся бумажным дедом.

[3] Встать на лыжи- совершить побег, самовольно оставить военную часть, дезертировать.

––

Эпизод второй. Год 1998.

.. Голова гудела. Казалось, что в затылок вбит стержень и по нему размеренно долбят молотом. Что-то качало его, ноздри терзал непонятный запах.

Василий осторожно, боясь выплеснуть боль из затылка на всю голову, с трудом приоткрыл глаза. Перед носом колыхался мокрый от пота коричневый бок лошади, а внизу, казалось где-то далеко и недоступно, проплывала густая трава. Смотреть было больно, и Василий закрыл глаза. Он смутно помнил, что же произошло…

… Задание было простое, и всем очень понравилось. Когда капитан Мищенко объявил, что требуются добровольцы для оказания помощи сельскохозяйственному кооперативу на сенокосе, взвод дружно шагнул вперёд. Офицеры отлично знали, что председатель кооператива является другом детства командира части, и, дабы не ударить в грязь лицом, отобрали десять человек из числа тех, кто деревенский труд знает не по книжкам, и которые худо-бедно привычны к литовке.

От Алейска до Еланды, где армейцам предстояло героически защищать Родину с косой наперевес, на Уазике – таблетке шесть часов пути.

– Кормить вас будет местная кухня. Так что отожрётесь на дармовщинку, – павлином прошёлся капитан, словно это он благодетель-кормилец.

Кормили и вправду, как на убой. Смущало одно. Алтайка Тана, которая при косарях состояла кухаркой, после окончания школы в Чемале, выйдя во взрослую жизнь, как-то играючи напрочь забыла о правилах гигиены и об элементарной чистоте в столовой.

Пообедав, Шилов уже через полчаса почувствовал нехорошие позывы своего пищеварительного тракта. В кусты он отошёл не далеко – метров на десять. Василий видел, как Слащёв, кило под сто парняга, без устали швырял сено вверх на стог, навильник за навильником, а щупленький Анцифиров едва поспевал за ним укладывать. Цифра просил Кислого подавать пореже, так как у него уже лопаются мозоли на ладонях, ему больно, но Слащёв ехидно посмеивался и темп работы не снижал. Василий слышал, как храпит под телегой пьяный сержант Зуев, а его дружок, тоже «дедушка», Огнёв – блюёт под берёзой. А потом…

Потом – тупой удар и нудная пчела вонзилась в ухо. Он попытался ковырнуть её ногтём, но гудение не прекращалось. Вдобавок ко всему перед глазами полетели искры невидимого костра. Пчела улетела и наступила тихая ночь.

Пробуждение было болезненным. Василий опять приоткрыл глаза. Крутой бок лошади размеренно колыхался в такт движения и дыхания. Руки были связаны не взатяг, таким образом, чтобы не нарушать кровообращение, но и выдернуть руку из узла тоже было не возможно. Сам же Василий перекинут через мягкое седло и приторочен к подпруге верёвкой, чтобы, не дай Бог, не свалился на ходу. Он осторожно попытался приподнять голову и оглядеться, что ему на удивление удалось.

Впереди, метрах в двух, маячила широкая спина в мокрой от пота рубахе. Мужик дышал устало, с какой-то хрипотцой, но не останавливался, а даже вымученно выталкивал слова некоего подобия песни.

– Ох ты, Ва…нюшка, фух… Ваню-юша… кхм…

– Евсей, никак болезный очухался, – раздалось сзади, и Шилов, забыв про тягучую боль в голове, резко обернулся. На него совсем не злыми, а какими-то выцветшими – то ли от солнца, то ли от возраста – глазами смотрел бородатый детина.

– Тр-р! – остановил лошадь шедший впереди Евсей и подошёл к пленнику.

– Как голова-то? Небось гудит? – сочувственно, но без ехидства, спросил Евсей у Василия.

– Ну-кась, Маркел, пособи маненько.

Мужики вдвоём приподняли Василию плечи над седлом и бережно сняли его с лошади.

– Сам-то иттить горазд, али так кулем и поедешь дале? – без злобы поинтересовался Евсей.

По всему было видно, что он был за старшего, да и по годам он был явно постарше второго. Особо не приглядываясь, ему можно было определить лет семьдесят. Но телом Евсей был крепок не по годам.

Василий похрустел затёкшей шеей и, послушав своё состояние, утвердительно кивнул. "Смогу".

– Ну что ж, прохлаждаться нам – сроку нет. Путь не близкай, чада. Тронемся, однако, помолясь.

Евсей высвободил Шилову от узла руки и, сунув сыромять в наплечную суму, размеренно зашагал вдоль небольшой, но гремучей, бурной речушки.

–ТикАть не советую. От людей мы отмахали вёрст двадцать. Кругом горы, лес, сам видишь. Зверья полно, да и ночь вот-вот обвалится, – ведя рядом под уздцы лошадь, сказал Маркел.

Василий и без пояснений Маркела прекрасно понимал, что пытаться выбраться из этой тайги ему самому бесполезно. Ну, пойдёт он вдоль речухи, все малые воды бегут к большим. Ну выйдет он к большой реке, скорее всего к Катуни, а там, рядом с Катунью, всегда трасса лежит. Ну возрадуется он этой дороге… О чём мыслить, когда и похитители его догонять, искать будут тоже вдоль речки? Путь-то один. Другого Вася не знает и, уйди он чуть в сторону от этой «громатухи», так сразу же и заблудится.

– Не убегу, – впервые за всю дорогу разлепил губы Шилов.

– На что я вам?

Мужики, степенно переставляя кривоватые ноги, молча шли дальше. Не получив ответа, Василий решил больше не беспокоить своим любопытством бородачей.

Эпизод третий. Год 1998.

… Дремота вроде бы и ласкала рассудок, пеленой укутывала глаза, но надёжно, так, чтобы думы не дёргали струны извилин, Полянов уснуть не мог. Он настойчиво гнал прочь нудную мысль о том, что нынешний его срок на посту мэра, увы, – последний. Можно, конечно, поднатужиться и придумать какой-нибудь ход, чтобы вновь выставить свою кандидатуру, но, положа руку на сердце, хлопоты о благополучной жизни его огромного города ему порядком поднадоели. Устал Гурий Митрофанович. Появилось необузданное желание отдыха. Обняла расслабленность. И умственная, и физическая. Хотя порулить, быть обласканным почётом и вниманием, всё же хотелось.

Информация из Горного Алтая была достойна его терзаний. Он резко встал с кровати и прошёл в кабинет. Номер телефона Зубова призывно чернел на листе перекидного настольного календаря.

– Извини за столь ранний звонок, Иван Семёнович! – радостно воскликнул Полянов, когда после десятого гудка на том конце провода заспанный голос прохрипел: «Зубов. Слушаю».

– Гурий Митрофанович, это Вы? – с нескрываемым подобострастием мгновенно прогнал сон Зубов.

– Я это, я. Мне нужно с тобой переговорить по очень важному делу. Когда сможешь прилететь?

Зубов на секунду замешкался с ответом, вспоминая свой рабочий график. Зовёт на беседу такой человек, какие уж тут могут быть графики.

– Гурий Митрофанович, на первый рейс в Барнаул не успеваю. Прилечу следующим. В обед буду.

– Встречу в аэропорту.

Зубов держал пикавшую отбой телефонную трубку и напряжённо думал: «Какая причина заставила Полянова звонить ни свет ни заря, звать к себе, да ещё обещать встретить в аэропорту? Что же надобно столичному заправиле от главы маленькой республики?»

Эпизод четвёртый. Год 1998.

… Толпа пассажиров единым, дружным потоком вынесла Зубова в зал для встречающих. Полянова не было.

«Да и понятно. Вероятно, в машине ждёт», – подумал Иван Семёнович и направился к выходу.

– Иван Семёнович, – раздалось рядом. Зубов остановился. Средних лет представительный мужчина приветливо улыбнулся и, приглашая рукой пройти в Вип-зал, произнёс:

– Гурий Митрофанович ждёт Вас в кафе.

Действительно, повесив пиджак на спинку стула, в одной белоснежной рубахе, Полянов растёкся тушкой по мягким подушкам дивана и потягивал холодный сок. Стоявший рядом стол был сервирован без каких-либо изысков, но всё необходимое, и даже, может быть, чуть больше того, имелось. Заметив входившего Зубова, Гурий неожиданно легко вскочил на ноги и встретил гостя перед столом.

– Иван Семёнович, присаживайся. Откушай с дороги, а я потихоньку введу тебя в курс вопроса.

«Во, попёр галопом. Ни тебе как здоровье, как семья, работа. Сразу за горло. Эх, столица!», – поморщился в душе Зубов, но внешне виду не подал.

Есть, правда, хотелось. В самолёте поднесли так, что бы зубы помарать, только кишку растравили.

– Слыхал я, что у вас не только природа знатная, но и земли богатые, – завёл разговор Полянов. – И золотишко моют, и гора, будто очень ценного камня стоит, а, Иван Семёнович? Нам бы с тобой общими потугами жизнь свою безбедную обеспечить. Как мыслишь? Найду я здесь ребят с кошельком, а ты карту рудоносных мест добудешь. Они пусть там копошатся, роются, а нам с тобой процентики неплохие дадут, и голова не боли. Есть возражения?

Гурий цепким взглядом впился в переносицу алтайца. А тот, решив выиграть минуту-другую, маскируясь под простачка, наполнил рюмки водкой и потянулся своей к рюмке Полянова.

– Вопрос, как бы деньги сулящий, но для меня неожиданный. Давайте, Гурий Митрофанович, с прибытием пригубим.

Москвич был уверен в быстром утвердительном ответе и удивился выдержке гостя.

– Выпить оно, конечно, можно. Только за результат пить как-то приятнее, Иван Семёнович.

Зубов поскоблил за ухом.

– Карты получить я, вероятно, смогу. Есть у меня безопасный выход на нужный комитет, да и на министра тоже. Сами понимаете, светиться не охота самому. Товар щепетильный.

– Никто не говорит, чтобы ты сам шёл и решал этот вопрос. Упаси Бог! – замахал пухленькими ручками Гурий. – Нам важен конечный результат. А результат для нас – карта или информация.

– Дела, как я мыслю, с большими нулями? – вопросительно посмотрел на москвича гость. – На берегу бы определиться, чтобы потом не портить отношения.

– Я считаю, что по пятаку процентов мы с тобой вправе иметь.

– Да, этого вполне будет достаточно. Наглость и жадность многих сгубили. Ну, за успех!

Домой Зубов улетел тем же вечером.

Эпизод пятый. Год 1998.

Владимир Николаевич Сысоев официально числился заместителем генерального директора филиала Газпрома, но в среде местных братков ходил в авторитетах под именем Сысой. Было Сысою от роду сорок лет и, несмотря на небольшой рост и некий излишек в весе, силушку борцовскую с годами он не подрастерял. Собеседники, видя его вывернутые из орбит огромные глаза, с отвращением отводили взгляд в сторону. «Пучеглазика» боялись.

Зубов пригласил Сысоева к себе сразу по прилёту из столицы.

Владимир Николаевич млел под ловкими руками массажистки в «подшефной» сауне, когда Колобок протянул ему телефонную трубку.

– Тебя! Ваня – три процента.

Сысой взмахом руки отправил массажистку прочь и, вытирая лицо простынёй, поднёс трубку к уху.

– Слушаю внимательно, Иван Семёнович. Трудности или радости Вас ко мне привели?

– Вопрос не местного масштаба. Жду тебя через час в «Прибрежном».

Давно таким хозяйским тоном Зубов не разговаривал. Даже интересно стало. Знать, действительно, чувствует масть козырную. Подъехать в кафе Сысою не западло.

Встреча прошла под хороший шашлык и настоящее «Киндзмараули». Владимир Николаевич сразу понял, чего хочет от него Ваня – «три процента». И свою выгоду он почувствовал тоже сразу. Он не знал ещё, в какие цифры выльются его хлопоты, но прекрасно понимал, что кошельки набиты будут туго.

Эпизод шестой. Год 1998.

… Воробей целенаправленно, упрямо и с каким-то непонятным остервенением теребил своим маленьким клювиком бусинку на брошенной кем-то сандалии. Но блестящий шарик не желал отрываться от материи. Подлетела чёрная, как уголь, ворона. Воробей обиженно или возмущённо чирикнул и, вспомнив об увиденной ранее у автостанции горбушке хлеба, стремительно упорхнул прочь. Ворона опасливо обошла сандалию вокруг, попробовала осторожно толкнуть лапой и, только убедившись, что ловить её этот предмет не имеет ни малейшего желания, вцепилась клювом в бусинку.

Сысоев отбросил догоравший окурок «Парламента» и вошёл в здание правительства.

Кабинет министра природных богатств и полезных ископаемых Багучакова располагался в конце коридора на третьем этаже. Приятельски кивнув охраннику, Сысоев не спеша преодолел надраенные до блеска ступеньки.

Владимир Николаевич, не обращая внимания на возмущённого секретаря в приёмной, без стука распа́хнул дверь в кабинет министра. Багучаков, изучая очередное прошение на разработку месторождения, думал, какую сумму объявить просителю за положительную резолюцию, и наказал секретарю, чтобы его не беспокоили, и поэтому очень удивился, увидев перед собой вытаращенные глаза Сысоева.

– Вы, вы кто? Как… Вы?… Нина-а!..

– Спокойно, Семён Геннадьевич, спокойно. Для возмущений повода нет. Я – Сысоев. Слыхали, я думаю?

Багучаков вышел на верхи власти из комсомольского актива, и о Сысоеве слышал лишь краем уха, а потому уставился на него с немым вопросом.

– Предложение у меня существенное и порядком денежное, – спокойно продолжил Владимир Николаевич, – но такие обсуждения положено проводить совершенно в другой обстановке. Вы же понимаете?

Сысоев многозначительно, подтрясывая тремя подбородками в сторону углов кабинета, показал пухленьким пальцем на уши.

– Если Вы не против, то мы можем прокатиться в «Киви-Лодж»? Там неплохая кухня и никто не помешает нашей беседе.

Был Багучаков по комсомольски молод душой и по-юношески же дерзок. Благополучная жизнь к тридцати восьми годам обмотала его, некогда спортивную, талию в несколько слоёв жира, и пивное брюшко наползло поверх брючного ремня. Семён в бешенном ритме прокручивал варианты «подставы». Соглашаться или нет?! Обед с человеком ещё не преступление, почему бы и не съездить на базу отдыха, тем более, что «Киви-Лодж» действительно хорошая база. Выслушать этого пучеглазика стоит.

– Ну, извольте, и когда же? – нарочито растянуто, усердно ровняя листы служебных бумаг на столе, спросил министр.

– А моя машина у крыльца. Стол на базе накрыт. Вы не очень заняты на сей момент?

– Поедемте, – Семён Геннадьевич убрал документы в ящик стола и встал.

По дороге он напряжённо молчал, ждал, что неожиданный посетитель заведёт разговор о сути вопроса, но тот упорно болтал о пустяках. Высказался о погоде нынешним летом, помянул некоторые любимые места отдыха на Катуни, в Чемале, и вот показался корпус базы. Но и пройдя в зал ресторана, разместившись за богато накрытым изысканными блюдами столом, Владимир Николаевич к теме беседы так и не подступился. И только тогда, когда уже выпили на «ты», когда графин наполнили водкой «Алтай» по второму разу, мусоля потухший «Парламент», Сысоев выложил:

– Есть вариант. Люди путёвые… Не простые… Предлагают тебе не хилый куш, Семён. Пять минут трудов, и гуляй – не чешись.

Багучаков пьяненько тряхнул головой, но совершенно трезво осознавал, что от него требуется что-то недешёвое. Куши за пятиминутки не раздают так просто.

– О чём речь?

– Карта нужна. О золоте. Так вроде.

Семён облапил пятернёй взмокшее вдруг лицо. Мысль теребила струну совести. Поставлен на должность, чтобы охранять эти самые сведения, а тут приходят и "здрасьте, пожалуйста. Карту им!".

Крохотные остатки совести потянули из глубин порядочности невод упрёков, но "мотня"зацепилась за разлапистую корягу безудержной наживы, порвалась, и на ячее остались, застряли лишь мерзкие сопли угрызений. Но они смывались без труда, и поэтому совесть обречена была на молчание.

– Не могу я. Это служебное преступление.

– Да и то, – неожиданно легко согласился с единственным возражением министра Сысоев, – закон преступать мы не будем. Нельзя, значит – нельзя. Выпьем, Семён. Хороший ты мужик, но… взрывоопасный какой-то.

Багучаков обрадовался, что не придётся ругаться с Владимиром и застолье можно продолжить. Секунду поковырялась в голове заноза: «какой я взрывоопасный» и затухла где-то в глубине сознания.

Выползла она из кладовых памяти через три дня, когда взлетела на воздух «Тойота» министра, стоявшая у крыльца Дома правительства. Семён бегал рядом с гудящим факелом, подталкивал приехавших пожарников: «Тушите, ради Бога», и неожиданно понял, что звонит его сотовый.

– Семён Геннадьевич, что там у тебя стряслось? Машина взорвалась, что ли? Какая беда, Семё-он Геннадьевич!

– Кто это? – заорал Багучаков и осёкся. Он понял, кто звонил. Он понял, что это было предупреждение. Он понял, что озадачились вопросом люди и впрямь не простые…

Эпизод седьмой. Год 1998.

… Багучаков сразу сообразил, что бритоголовые мальчики на «Крузере» прибыли по его душу.

Перевернув стол со всей богатой закусью на сидевшую напротив Катерину, Семён ринулся через центр кафе на кухню. Он судорожно перебирал в голове все варианты возможного отхода.

Служебный выход из кухни упирался в скалу, и от него к стоянке автомобилей вела узенькая тропинка. Больно ударившись плечом о неподатливую дверь с тугой пружиной, Багучаков выскочил на улицу. Не соображая, что он делает, даже не поняв, что в лоб ему пахнуло холодное дыхание ствола «Макарова», Семён пнул братка ниже пояса, оттолкнул моментально скорчившуюся от боли фигуру в сторону и припустил в гору. Пуля вырвала небольшой фонтанчик пыли прямо около ноги, но Семён не остановился. Выстрела слышно не было, однако второй фонтан взвился чуть впереди Бугачакова. «Не уйти», – стукнуло в мозгу, и Семён, загнанно дыша, опустился на камень.

– Не порядочно ведёшь себя, Семён Геннадьевич! – вылезая из джипа, встретил беглеца упрёком Сысой.

– Дерёшься, бегаешь. Не дети ведь мы с тобой. Солидные люди. Давай и дела по-солидному решать.

– Не могу я тебе отдать эту карту. Ни карту, ни какие-то сведения, понимаешь? – утирая потную шею, произнёс Семён. – Да и на кой тебе это надо? Добыча принесёт мизерный доход. У нас разведанных запасов по рудному золоту тонн пятьдесят всего и тонны три рассыпного. – он попытался использовать последний козырь, чтобы выскользнуть из дела с криминальным авторитетом.

– Не твоя забота. И кто тебе сказал, что я прошу отдать? Я предлагаю тебе её продать мне. Про-о-дать! И не дёшево, заметь! – дружелюбно хлопнул Сысой по плечу Семёна.

– Ну, что ты язык в гландах спрятал? Не дрейфь! Ты сфотографируй её, и вся нервотрёпка. И бумага твоя на месте, никто её никуда не выносил, и у меня всё, что мне нужно, – на руках. И овцы целы и бабок – полные штаны! Ха-ха-ха!

Багучаков упирался. Ещё бы. Портфель министра республики по полезным ископаемым достался ему не дёшево. Почти вся деревня, все родственники собирали в одну отару овец. Двадцать отличных маралов, [1] которые ежегодно приносили изумительного качества панты под два кило каждый, пришлось отдать немалым довеском к мелкой баранине. Естественно, что Семён рассчитывал покормиться у доходного корыта вдоволь. Причём кормиться как можно дольше и как можно слаще. Не ограничиваться одним хапком. И тут приходит какой-то Сысой и предлагает по-панибратски предоставить материалы о месторождениях золота и других драгметаллов.

Как бы не так.

– Ты пойми, Владимир Николаевич, я ведь не торгаш какой, не знаю я цен на такой товар, – рассматривая на солнце очки, скривил в улыбке рот Багучаков.

– Доверься мне, не обману и цену дам порядочную. Честную.

– Знаешь, ты уж лучше бы дал мне процент в своём деле, на том бы и порешили, – простовато, поглядывая на Сысоя, сказал министр. Сысой поперхнулся дымом.

– Ты то ли больной, Семён? Пуля на тебя мне дешевле обойдётся, а твоего сменщика я уж как-нибудь да и за денежку уболтаю.

Багучаков понял, что планку терпения Сысоя он, кажется, перевалил, и последнее предложение было чересчур наглым.

–Да шучу я, Сысой, шучу. Ясен вопрос, что разойдёмся разовой суммой. Надо бы взбрызнуть наш проект, а?

–Ну, бумаги нам с тобой не подписывать, так что можно и полакомиться, – довольно потирая свисавшую над ремнём требуху, пропел авторитет…

––

[1] – Марал (благородный олень) – крупный олень из отряда парнокопытных.

––

Эпизод восьмой. Год 1998.

…Подходил к закату четвертый день пути. Солнце неуверенно зацепилось за верхушку благодатного кедра, укололось о смолянистые иголки и, обиженное, упало в горную, тёмную лощину. Округу укутали серые сумерки.

Маркел, насвистывая что-то весёленькое себе под нос, мастерил костровище. Евсей заботливо обтирал мягкой травой мокрые бока лошади. Каурый устало и лениво ворошил губами содержимое надвинутого на морду суконного мешка. Василий свои обязанности определил себе сам. Его никто не заставлял, но ему совестно было смотреть, как мужики жгут костёр, готовят пищу, устраивают лежанку на ночь, а он словно барин какой жрёт да спит и только.

– Валежник на костёр и воду принести, котелки и посуду помыть. Давайте уж это будет моей проблемой, – предложил Шилов, и Маркел, пожав плечами, молча протянул Василию топор.

За всё их не короткое путешествие поговорить с похитителями по душам так и не удалось. Василий задавал вопросы, рассказывал о себе, о своей жизни, а попутчики только хмыкали в ответ да пожимали плечами, мол, чего пристал, репей.

– Хоть скажите, долго ещё по этим камням лазить? – не надеясь получить ответ, спросил Шилов.

Евсей подвёл коня на водопой.

– Даст Бог – в день уложимся, – пробасил он, и вошёл в бурлящий поток.

Василий драил травой с песком жирный от пищи котелок и не сразу заметил, как Евсей неловко оступился на скользких камнях, упал в воду, и его потащило, переворачивая, ударяя о валуны, ревущее течение. Конь заржал, и Шилов, подняв голову, увидел мелькнувшую в пенном водовороте руку Евсея.

Загремел по камням отброшенный в сторону котелок, а Василий припустил вдоль берега вдогонку за удалявшейся фигурой бородача. Действуя, как запрограммированный автомат, он схватил на ходу с земли колечко скрученной верёвки, добежал до склонившегося над водой ствола ветлы, [1]захлестнул один конец верёвки за дерево, другим обвязал себя и ринулся в горный, холодный поток. Он поспел вовремя. Евсея проносило как раз мимо. Боясь пропустить и не ухватить мужика, Василий бросился на него, как будто нырнул с обрыва.

Мощное течение потащило тела двух людей вниз, вырывало Евсея из рук Василия, хлестало мелкими камешками по пальцам спасателя, но надёжная верёвка не давала утащить барахтавшихся мужиков дальше своей длины. Постепенно, не обращая внимания на боль в разбитых в кровь босых ногах, Шилов подтянул Евсея к берегу. Сапоги уплыли. Голова Евсея была в крови, левая рука беспомощно телепалась на воде, но сам он был жив. Подбежал Маркел и вытащил обоих на берег. Василий замёрз, зуб не попадал на другой, всё тело трясло мелкой дрожью.

– Дядько, дядько, – с нежностью в голосе звал Маркел.

Евсей приоткрыл глаза.

– Ничё, паря, ни чё! Поживём ишшо, – натянуто, через боль, произнёс Евсей.

Василий помог Маркелу взвалить дядю на плечи, и осторожно, мелкими шагами, они тронулись к костру.

– Надо шину наложить, – разложив у огня на бревне мокрую одежду, кивком указал на сломанную руку бородача Шилов.

Маркел и сам это понимал и уже начал на место перелома мастерить лубок из коры. Василий оторвал широкую полосу от нательной рубахи, чтобы использовать её как бинт для фиксации руки на груди Евсея.

Через час дядька слегка оправился, пришёл в себя и благодарно посмотрел на Василия.

– Да хранит тя Бог, паря! Спаси Христос!

Небо перемигивалось звёздами с летящими из костра искорками. Гудела по валунам недовольная, оставшаяся без жертвы голодной река.

Закончился четвёртый день пути.

––

[1] Ветла – так в России чаще всего называют иву белую, или серебристую. Произрастает: на плавнях, по берегам рек, арыков, прудов и водоёмов, на плотинах, насыпях, откосах, вдоль дорог и около жилья в населённых пунктах.

––

Эпизод девятый. Год 1998.

… Их ждали.

Удивительно, но стоило им перевалить через гряду, [1]как они увидели, что за рекой, более широкой и не такой свирепой, чем та, по берегам которой эти дни шли путники, стоят человек пять мужиков и смотрят в их сторону. Стояли не просто из праздности, а именно ждали.

Евсей приветливо помахал здоровой рукой, и ему ответили. Четверо резво подбежали к двум берёзам, стоявшим на берегу как одна большая рогатина, и дружно стали что-то тянуть. С левого берега, на котором находились Василий с попутчиками, огромной змеёй, вздрагивая между двух берёз этой стороны, поднялся подвесной деревянный мост. Спуск с гряды занял минут двадцать. Когда подошли к переправе, Шилов заметил, что на другом берегу их дожидается только один человек. Остальные дружненько отступили в неизвестном направлении.

– Нельзя им с тобой беседовать, – увидев в глазах Василия немой вопрос, пояснил Евсей.

На слова благодарности Евсей был скуп, но отношение к спасителю после происшествия стало братским. Обратив внимание на то, что течением у Василия сорвало и унесло кирзачи, он попросил Маркела соорудить из перемётной кожаной сумы подошвы и подвязать их сыромятью к стопам. Не любитель пустых разговоров, он с охотой беседовал с Василием и только на щепетильные вопросы: «Зачем он похищен? Куда его ведут?» – ответа Василий не получил.

– Придёт срок, всё узнаешь. Не для лихого дела мы посланы. Благое свершили.

– А вы – это кто? Вот кто… вы… такие? – допытывался Шилов, но Евсей лишь прятал в густой бороде беззлобную ухмылку.

– Чада божьи. Люди…

… Белая борода старца развевалась на уровне опоясавшего худую фигуру узкого ремешка. Она была даже не седая, а бесцветная от возраста. Изрезанное глубокими морщинами лицо, с крючковатым, тонким носом, отталкивало взгляд, но бездонные, голубые глаза притягивали своей колкостью и загадочностью. Облачён старик был по старинному. Такую одежду Василий видел только в кино и на картинах. Белое длинное до пят платье. В избитых красными пятнами и буграми вен руках, старец держал отполированный, с набалдажником в виде головы марала, посох. Духовник Тихон оценивающе рассматривал доставленного в общину Шилова.

– Веруешь ли ты в Господа Исуса нашаго, чадо? – голос у старца был низкий, но подсевший с годами до скрипа.

– Крест ношу.

– И крест кладёшь щепотью Никоновой? – подслеповато прищурился старец.

Василий, недоумевая, оглянулся на Маркела. Тот, с поклоном, шагнул к Тихону.

– Дозволь, отче честный, молвить? Кукишем крестится, отче. Сам видел един раз.

Тихон огладил бороду и улыбнулся.

– Ништо, чадо. Ништо. Мы научим тя блюсти святость старой веры!

– А – а, – понял Шилов, – вы раскольники! Старообрядцы?! Ни хрена, попал в замес!

Все стоявшие отринулись от Василия, как от вспыхнувшего факела, и замотали руками, осеняя себя крестным знамением.

– Свят, свят. Не можно так говорить, чадо. Ну, ништо, образуется всё, – милостиво перекрестил Василия духовник, – Есть в ём благость, благоверные! Есть.

Старец отвернулся и гордо вскинув лысеющую голову, посеменил к стоявшей невдалеке добротной избе. Маркел облегчённо выдохнул из себя страх за Василия и придвинулся к нему.

– Принял святый отче нашу работу, паря. По душе ты ему пришёлся, знать и нам повинностей лишних не будет ни каких. Слава те, Исусе!

– Я что-то не до конца въехал, – провожая недоумённым взглядом Тихона, протянул Шилов.

– Белица Анисия у батюшки Тихона подросла. Муж ей надобен. Община наша небольшая, все возрастные оженились. Кровь мешать не можно. Вот тебя в наречённые и выкрали мы.

– Ни шиша себе, – присвистнул Василий, взъерошив короткие волосы, – Без меня меня женили! Отлично! И сколько ж лет той белице? Судя по батюшке, то лет пятьдесят, как минимум.

– Два десятка. – буркнул Маркел и пошагал к избам.

– Как это? – догнал его солдат.

– Придёт час, она сама тебе расскажет, а может и отче откроется.

Маркел отёр о камышовую половицу сапоги и, перекрестившись, шагнул в темноту дверного проёма. Василий спешно шаркнул пару раз по камышу самодельной обувкой, и намерился пройти следом, но упёрся в ладонь Маркела:

– Погодь. Тебе времянку соорудили эвон под берёзами. – указал в сторону берега подвижник. – Не нашей ты веры, нельзя нам под одним кровом. Поживи, покамест, один. Не боись, то не надолго.

Шилов стоял, как оплёванный, у крыльца Маркеловой избы и беспомощно крутил головой по сторонам, ища поддержки. Но с помощью никто не спешил. Он медленно побрёл к времянке, на которую ему указал Маркел. К небольшим окнам избушек прильнули жители общины. Любопытными взглядами они провожали Василия, словно хотели понять: «Каким ты будешь товарищем? Уживёмся ли?»

В хибару Шилов заходить не стал, что там рассматривать? Он присел на бревно, лежавшее у стены, и оценивающе огляделся. Место для поселения апостолом было выбрано изумительное.

Второй час вертел башкой Василий и всё не мог налюбоваться красотами природы.

Покрывшись густой растительностью, лиственными и хвойными деревьями, могучими кедрами, лощина раздвинула горы по сторонам на добрый километр. Речку пустила не по центру, а сместила по течению к левобережным скалам, тем самым ровную местность подставив под длительный солнечный прогрев. Небольшие полянки, которые община облюбовала под огороды и пасеку, природа мудро прикрыла со всех сторон стройным кедрачом. Не ограничивая при этом доступ солнечным лучам. Жильё строили под пахучими серёжками берёз. Сторонний глаз поселение мог бы заметить, только если бы нарочито пригляделся. Десяток добротных домов подвижников, срубленных венцами из брёвен диаметром около сорока сантиметров, блестел глазницами окон.

В течение всего времени, прошедшего с момента появления Василия на земле общины, за пределы спасительных стен домов не показалась ни одна живая душа. Он ходил по тропинкам мимо жилищ, всматривался во мрак оконных проёмов, и ухмылка не покидала его лицо. Как малые дети, заметив, что он глядит в их сторону, жители отскакивали от окон в глубь комнат. Наконец, из избы старца Тихона, смущённо прикрывая платком половину лица, вышла молодая девушка.

Видя лишь одни глаза, Василий понял, что Бог наделил девицу приятной красотой. Нет, не картинной, обструганной, а именно живой, чистой.

– Добрый день, – поправляя под ремнём гимнастёрку, склонил в приветствии голову солдат.

Девушка быстро перекрестилась и юркнула назад в сени.

«Дубизм какой-то», – хлопнул ладонью с досады по колену Василий. – Я что, так и буду сам с собой беседы вести? Одни прячутся, другие молчат. На улице никого, и "трухлявый"куда-то подевался".

Скрипнули дверные петли, и на крыльце, словно услышав мысли Василия, забелела худая фигура старца.

– Осмотрелся чуток, воин?

Шилов отрешённо махнул рукой.

– Да ты не машись, чай не мельница, – положив скрюченную ладонь на плечо иноверца, сказал Тихон.

– Пойдём, пройдёмся и поговорим.

Интонации в речи духовника изменились, в них появилось что-то от человеческого языка.

– Сложно тебе внимать наши слова?

– ЧуднО! – согласился Шилов. – Я уж думал, что вам подобных нет давным-давно. Ну, Агафья Лыкова, это понятно, и вдруг – вы. Здесь, в какой-то сотне–другой кэмэ от райцентра. ЧуднО.

– От грязи мирской уходят люди. Строят, кирпичик за кирпичиком, свою… Святую Русь, внутри обезумевшего от бездуховности общества. Против порчи мира люд идёт… А вера… Что ж, поспорить можно по всякому. Давай, присядем. Тяжко мне ноги таскать.

Они опустились на вырубленное сиденьями бревно, устроенное рядом с бурлящим потоком.

Старец мял пальцами вытянутые ноги, приклеившись взглядом к бегущим пенным бурунам, и молчал.

– Тебе привычна современная, поповская церковь. Ты её видишь ежедённо, и не мыслишь, что другая вера – более истинна. А ить это нечестивый патриарх Никон совратил церковь с пути праведного. Попрал нашаго Аввакума – великомученика. Спасителя Исуса Иисусом зовут; кукишем, щепотью крестятся. Аллилуйю во храме Божьем поют три раза, а не два, как по старой вере.

– Да какая разница, как Христа назвать? Сколько пальцев держать? Сколько раз хвалу петь? Ну, стоит ли из-за этого волками друг на друга глядеть и по тайге прятаться?!

– Э–э, чадо, не разумен ты. Ведь щепотью соль Иуда брал.

Василий в бессловесном бешенстве воздел к небу руки.

– Боже… И что с того? Что эти два пальца? Тут – три вверху, там – три внизу. Один хрен.

Недовольно дёрнулась борода старца.

– Кто хранит уста свои, тот бережёт душу свою. Не сквернословь.

Он степенно перекрестился и осенил крестом губы Василия.

– Большой палец, безымянный и мизинец соединяются, символизируя Святую Троицу, а указательный и великосредний, своим сложением, символизируют два естества Исуса Христа – Божественное и человеческое. Символ соединения во Христе Божества и Человечества.

Старец Тихон почертил посохом на песке, подождал, когда парень успокоится.

– Хошь, али не хошь, а веру нашу тебе принять нужно. Немощь меня грызёт, да и годов я уже на девятый десяток разменял, а белицу мою замуж выдать должен успеть. И хозяином у неё быть тебе Богом положено.

– Ну, при чём здесь вера? Не хочу я тут от скуки дохнуть, в тайге вашей. Я цивильно жить хочу, в городе. Хату, машину, деньги, работу любимую иметь хочу… Хотел… Поймите, меня и так жизнь по тыковке шибанула кувалдой.

Я всю жизнь мечтал стать офицером. Защитником… Поступил в Новосибирское высшее военное командное училище. Учился отлично… Но… Однажды, … дебил, заметил, что денежное довольствие мы стали получать какое-то усечённое. И случайно из коридора услышал телефонный разговор нашего начфина с девицей…

Обсуждал он с ней поездку в Сочи. А потом он поспешил к машине и не заметил, как обронил красивый блокнотик, а в нём я увидел «плюсики» напротив фамилий курсантов, у которых удержаны деньги из довольствия. И мне, дураку, нет чтобы к начальству сходить и всё выложить, так нет же, я принёс блокнот начфину и спросил, на каком основании он удерживает молчком у нас деньги. Слово за слово, хреном по столу, и на крик народ сбежался. А я не выдержал и обложил урода по матушке. Крыса, говорю, ты, майор… В итоге, выперли меня с четвёртого курса… Аттестацию, естественно, я не получил и офицером не стал. Отправили в армию. Не знаю уж, как так получилось, но к комдиву Иванову попали мои документы, и он, изучив их, вызвал к себе, выслушал и сказал: «Печальный случай. Вот что, боец, раскидываться людьми с башкой – преступно, поэтому начнём-ка мы с тобой движение по лестнице с отделения. А там поглядим». И сержанта мне почти сразу присвоил. И у меня ведь могло всё сложиться, но теперь, из-за вас, я – дезертир. Понятно?

Василий в запале вскочил с бревна и во время рассказа бил тыльной стороной ладони о другую ладонь, считая, что с этими шлепками его аргументы будут восприниматься весомее.

– Не злись, смирись, человече! Желаешь славы земная, зато не наследишь небесная. Гордыня тебя крутит, чадо. От лукавого всё это, от бесов.

– Какие на хрен бесы?.. Бесы… Всё равно, уйду я отсюда. Не убьёшь же ты меня? Чем удержишь?

Пар быстро вышел и Василий уже тихо закончил:

– Хрыч старый!

– Что Бог дасть! Как Бог дасть! Поживём…

С лёгким стоном старец поднялся с бревна и, сгорбившись, побрёл в поселение. Шилов царапал колючим взглядом сутулую спину духовника, словно пытался выдернуть из-под рубахи согласие старца на свой уход. Спохватился, догнал Тихона.

– А народу в селении много? Что-то, не вижу я никого…

– Душ сорок, ежели малые чада брать. А нет никого в деревне потому, что повинности справляют. Скот пасут, сено готовят, ягоды – травы сбирают. На огороде порядок ведут. У нас всяк трудом охвачен. Потому как семьёй единой живём. Праздность не хвалим. Дитё малое эвон, рыбу добывают. А Стрига, беглый, знать, инженер умный, тот станцию на быстрине правит. Свет у нас, что в твоём городу. Лектрический, хе – хе.

На берегу реки, укрытая от чужого глаза густыми кронами берёз, стояла избёнка венцов в пять. Стрига приладил водоливное колесо, пристегнул ременной привод и бурный поток погнал по проводам электрическую энергию в жильё.

Старец неожиданно остановился и упёрся кривым пальцем в грудь Василия.

– Примешь ли крепость старой веры?

– Да какая у вас вера? – усмехнулся Шилов, – мешанина одна.

– Не кощунствуй. Бога ты не ведал, а под Богом ходишь. Не искушён, это – благодать. Приму я тя в общину. Возлюбил я тя.

Шилов хлопнул ладонью по ноге.

– Вот радости – полные штаны. Говорю же Вам, не желаю гробить здесь свою молодость. Я жить хочу!

Старец замахал руками, будто останавливая слова Василия перед собой, не давая им достичь тела:

– Жить по-разному можно. Можно хвально, а можно по-бесовски.

Василий попытался вставить слово о своём видении жизни, но Тихон ткнул его посохом в плечо:

– Молчай! Хочешь почтен быть – почитай другова.

– Дедушка, – взмолился Шилов, – отпустите Вы меня, Христа ради. Не по мне это затворничество, понимаете. Мне свобода нужна. Я пользу людям приносить хочу.

За кустами послышался переклик весёлой ребятни. Общинники возвращались с работ.

– Алчущего – накорми, жаждущего – напои, нагого – одень. По нашей вере так. Богатому – поклонись в пояс, а нищему – до земли. То… есть… Божья любовь! А что есть твоя польза?

Василий молчал, соображая, как сформулировать ответ.

– Здесь тоже люди. Вот и неси им пользу.

Шилов обречённо вздохнул и устало отмахнулся. «Не хотят его услышать».

– Аль белица тебе не по нраву пришлась? – проскрипел старец. – Любовь – это не понятие. Любовь – это явление. Оно доводит человеческое отношение до уровня абсолютного Добра и Истины. Пойми, человече, не бес меня толкает с белицей моей тебя обвенчать. Народу у нас мало. Живём мы замкнуто, а браки у нас запрещены помеж родственников до восьмого колена. Внемлишь ли?

Ответа не было.

– Ну и быть по сему. Пять дён кладу тебе на просветление. Очищайся! Молитвам тебя Евсей сподобит. Растолкует смысл таинств и их необходимость для спасения души. Таково оглашаю я. На субботнем тайном молении с апостолами выведу я тебя из еретиков. Быть тебе в нашей вере!

… Пять дней тянулись нудно и тоскливо. Перемещаться по территории поселения Василию не запрещали и, за прошедшие пять дней, он успел ознакомиться с каждым уголком общины. Он понял, что здесь все равны. Достаток одной семьи не отличался от достатка другой. Дома были построены одинаковые, как под копирку. Выпадали из общего ряда близнецов лишь два строения.

Одни хоромы принадлежали духовнику общины старцу Тихону, а другое вместительное помещение, с крестом на маковке, служило пустынникам молельней.

Как будто с одной мануфактуры сошли и наряды общинников. Женщины ходили в одинаковых летниках. Одежда эта едва не доходила до пят. Вдоль одежды на передней стороне сделан разрез, который застёгивался до самого горла. Как понял Василий, приличие требовало, чтобы грудь женщины была застёгнута как можно плотнее. На голове все носили белые платки, подвязанные под подбородком. О том, чтобы платье сидело хорошо, никто не думал. Талии не было: это были мешки.

Мужики ходили в рубахах-косоворотках на выпуск, подпоясавшись узенькими поясками. Рубахи были короткие и широкие. Штаны были без разрезов, с узлом, так что посредством его можно было делать их шире и уже. Однако с приходом прохладного вечера всё население общины облачалось в современные кожаные куртки. Для удобства передвижения в горах обували кроссовки. Укутанные в одинаковые платки женщины и одетые в одинаковые, лохматые бороды мужики казались Василию одноклеточными братьями и сёстрами.

Ни с кем из общинников так ни разу ему и не удалось заговорить. Едва завидев чужака, поселенцы старались скрыться в ближайшем доме или быстрыми шагами уходили в сторону. Безмолвие нарушал лишь Евсей, руку которого лекарь упаковал в настоящий гипс.

– Не пойму я вас, дядька, – рассуждал за кружкой чая Василий. – Речь у всех разная, насколько удалось мне подслушать издали. Что-то говорят напыщенно на тарабарщине старинной, и тут же начинают по-человечески изъясняться.

Апостол с лукавой улыбкой чесал деревянным гребнем кудрявую бороду.

– Люди ведь разные. Пришлые. Кто от закона бежал. Кто от забот мирских уединения искал. Никто из наших пустынников за веру не страдал. Да и не ведали многие про эту веру. Все во Христе мы братья. Кто с чем прибился. Но, как говорят, с волками жить – по-волчьи выть. Духовник Тихон нас приютил, мы и несём его веру. А прошлая жизнь, образование, с языка срывается.

– Крамолу говоришь, – испугался Василий.

Евсей захохотал.

– Бес попутал. Но ты ведь меня не выдашь на судный огонь?

– Какой ещё огонь? – не понял Шилов.

– Раньше отступников, еретиков и грешников, всех, кто с дьяволом знался, жгли судным огнём. Привязывали к дереву, обкладывали хворостом, сеном и палили. Но у нас этого нет.

– Дурдом.

День за днём, вечер за вечером из откровенных бесед с Евсеем Василий постепенно знакомился с укладом жизни и нравами общины. Мысль о побеге упорно щекотала расшатанные нервы. Он скрупулёзно изучал возможности ухода из поселения, что на самом деле было самым лёгким в его плане. Сложнее было просчитать маршрут движения. С ориентированием в горной местности у Василия были проблемы. Десяток раз он сокрушался: «Учиться надо было, а не по соревнованиям раскатывать. Олимпиец!» Бежать сейчас – неразумно. Отношения с Евсеем, да и с Маркелом тоже, помогут постепенно понять, как удобнее добраться до цивилизации. Эти мужики настоящие таёжники, которые без карт и компасов не блукают по тайге, а уверенно шагают в нужном направлении, словно перед ними лежит невидимая трасса. «Со временем они и меня научат читать тайгу», – подумал Шилов, и это, внезапно пришедшее решение, сбросило с плеч пудовые гири проблем.

– Таинство Крещения тебе предстоит, Василий, – прожигая изучающим взглядом Василия, произнёс Евсей. – С этого начнётся твоя новая жизнь. Жизнь по законам Христа. Это – духовное рождение нового человека, которое происходит по вере крещаемого. Понять тебе надо, что человек, который принимает крещение формально, напрасно приходит к таинству. Он омывается только наружно… То есть, тело погрузилось в воду и вышло из воды, а душа не спогреблась со Христом и не воскресла с Ним, и вода для таковых остаётся водою. Ты уж, Василий, прими истинно веру. Отче зла не пожелает.

… Само Таинство Крещения прошло для Василия, как в тумане. Приготовили ему загодя нательный крест на гайтане [2], белую крестильную сорочку с рукавами, пояс, простыню. В крестильню допустили лишь участников крещения. Крёстным был один Евсей. Чин крещения отец Тихон вычитал в молельне, а погружение совершили в реке. Для этого принесли сколоченные деревянные мостки, поставили их на воду в устроенной небольшой заводи, которую стремнина обходила стороной и вода в которой прогревалась дневным солнышком. На мостках отец Тихон встал на колени и Василия трижды окунул с головой в водоём. По святцам Василию дали христианское имя Василий. Наказали не снимать крестильную рубашку в течение восьми дней и на том отпустили во времянку.

Его приняли… На следующий день после крестин к Василию пришёл Евсей.

– Отче благословил постройку избы тебе. Какое место пожелаешь?

– Так, а чего думать. Здесь и поставлю. – ответил Василий. – На месте времянки можно?

– Ну от чего же нельзя… Здесь так здесь.

И закрутилось…

Листвяк[3]был заготовлен впрок ещё зимой. По зиме же сплавили его по реке, забагрили лесины на берег и разложили на поляне, которая с весны нежилась больше всего под солнышком.

Старший зодчих кликнул Устинью, жену Елизара.

– Сестра во Христе, Устинья! Ну что, сговорились мы с хозяином? – ухмыльнулся он. – «Заручную» надо испить, а не то не пойдёт стройка. С четверга и почнём.

Против примет выступить никто не смел, и в качестве хмельного откушали квас. Осушив чарки, принялись тяпать с ранней утренней зари до самой поздней вечерней. По округе разносилась дробь ударов десятка топоров, звон пил. Отче не тревожил, ни на какие другие повинности плотников и подручных мальцов не снимал. Избу надо было поставить как можно быстрее.

Когда положили два нижних бревна – два первых венца так, что где лежало бревно комлем, там навалили другое вершиной, пришёл сам Тихон и принёс квас:

– Пейте, праведники, «закладочные».

Под передним, святым углом, не спрашивая согласия Василия, Евсей заложил кусочек ладана.

– Так надо. Для святости, – пояснил он.

Василий на работе выкладывался полностью, уставал. Времянку снесли, и теперь он жил у Евсея. Приходили со стройки мужики, молились на красный угол, вечеряли и падали на лежанки без задних ног. Ни разговаривать, ни бродить по поселению даже не возникало желание. Лишь однажды, когда перед сном сидели с Евсеем на завалинке и любовались кудлатыми облаками, которые вплывали в оранжево-лиловые оттенки зари, Евсей завёл не совсем понятный разговор. Вернее сказать, это был даже не разговор, а какое-то странствие в непонятные для Василия староверские предания, что ли.

– Всуе ты трудишься, Василий. Ведаю, что молишься, а истинно ли веруешь? Спасёт ли душу твою моление? Но святый отче знает, как достичь собора избранных, в коем в радости живут праведники Божии. Будь сердцем открыт и душою чист, батюшка откроет тебе тот путь в райские светлицы ангелов земных.

– Вот как есть, ей-ей, просто сгораю от нетерпения узнать тот путь и хоть на минуту войти в эти светлицы райские.

Евсей промолчал.

С Анисией нос к носу Василий столкнулся лишь однажды. Обед плотникам готовила и приносила обычно Устинья, но в стаде захворала корова Снежка, хорошая, удоистая корова, а единственным умельцем – ветеринаром была именно Устинья. Поставив Анисью к печи, Устинья устроилась на телеге, и Ерофей повёз её на выпаса.

С кормлением плотников в этот раз Анисья чуть припозднилась. Когда мастеровые, привыкшие к тому, что Устинья накрывает на стол в одиннадцать, дружно стеклись под навес, то обнаружили «столовую» пустой. Недоумённо загалдев, они закрутили головами в поисках своей кормилицы и увидели, согнувшуюся под тяжестью туесов, Анисью.

Ярыга и Тимофей побежали к ней на встречу, приняли из её рук туеса и, весело болтая с ней о чём-то, подошли к столу.

Василий подтащил от штабеля ещё одно бревно и, придерживая рукой поясницу, распрямился. Смахнув ладонью со лба капли пота, он направился к «столовой». И вот тут, выходя из-за угла сруба, Василий и столкнулся с Анисьей.

Девушка, смутившись, шагнула в сторону, уступая дорогу.

– День добрый, Анисья, – улыбнулся Василий.

– Здравствуй, – еле слышно прошептала Анисья.

– Почитай месяц здесь живу, а поговорить с тобой всё не досуг, – сокрушённо произнёс парень. – Ведь я тебя совершенно не знаю, а жить, выходит, нам вместе предстоит.

Анисье парень понравился ещё при первой встрече. Открытое славянское лицо, глубокие, чистые, как горное озеро голубые глаза, и мощная, крупная фигура. В армии не даром Василию прицепили позывной – Плечо. Плечи у него и впрямь были широкие. Веяло от него покоряющей естественностью, добротой, уверенностью и покоем.

– Батюшка Тихон позволит – наговоримся.

Анисья смущённо прикрыла рот ладошкой и потихоньку побежала домой.

– Анисья, посуда?! – крикнул вслед Елисей.

– Потом, – не оборачиваясь и не останавливаясь, отозвалась девушка.

––

[1] – Гряда – вытянутая в длину возвышенность, ряд, цепь небольших гор, холмов.

[2] – Гайтан- Шнурок, используемый христианами для ношения нательного крестика

[3] – Листвяк – лиственничные брёвна

––

Снежка

… Вот и пришёл Снежкин день. Ночью снился ей странный, красивый сон. Гуляла она на таких лугах, каких не видела ни разу. Трава высокая, сочная-сочная и зелёная-зелёная. А в траве нестройным оркестром настраивались к концерту кузнечики. Где-то там, вверху, куда было тяжело задрать голову даже при призывном мычании, плескались в манящей синеве кучерявые барашки облаков. Нежные лучики солнца бережно гладили наполненную вкуснотищей травку.

Давно, ещё тогда, когда Снежка была малой несмышлёной тёлочкой, помнится, мчалась она вприпрыжку по заливному лугу, очень похожему на эти – нынешние. Как же ей было весело и беззаботно. Мать лениво отмахивалась хвостом от надоедливых слепней и задумчиво жевала сочную траву. А Снежка носилась вокруг, бодала слабеньким лобиком объёмный бок матери и радостно пела. Какое счастье – эта жизнь! Как здорово, как замечательно, что мама взяла её жить здесь, в этих травах, а Буянчика не взяла. Он так и остался маленький и мокрый лежать в яслях. А когда Снежка проснулась, Буянчика не было. Наверное, мама не захотела, чтобы он жил с ними и прогнала его. Какое-то неизвестное двуногое существо руками, приятно пахнущими маминым молоком, погладило тогда Снежку и сказало:

– Хушь ты, милушка, одыбайся. Скоро уж травка поспеет. Нарезвишьси вдосталь. Ладной коровушкой станешь.

Не понимала Снежка, что за непривычные звуки выталкивало из себя существо, но чувствовала, что не злое исходило от существа и ласково ткнула мокрым носом в ладонь.

Давно это было.

А сейчас она, размеренно покачивая крутым выменем, шла по заливному лугу к манящему свету.

Свет был тёплым, не слепящим и не обжигающим. Был он добрым. А там, в этой атмосфере любви и покоя, аппетитную траву жевали коровы. Мелодично перекликались колокольчики на шеях.

Вдруг из белизны навстречу Снежке выбежал Буянчик. Он остался таким же маленьким, но крепко стоял на ножках и был весел.Он не обиделся на Снежку за то, что мама взяла её жить с собой, а его – нет. Он радостный подскочил к Снежке, заулыбался:

– Здравствуй, сестрёнка! Долго ты не шла к нам.

– Здравствуй, Буянчик! – оглядываясь вокруг, произнесла Снежка.

Со всех сторон, приветливо мыча, сходились коровы и телята. Они светились от счастья. Снежка не понимала, радовались ли они тому, что она пришла к ним, или им просто было так хорошо, что грусть им была неведома.

Назойливые слепни и мошка летали вокруг, но не досаждали укусами, а казалось, тоже приветствовали Снежку.

Буянчик и коровы окружили Снежку и нежно стали лизать ей глаза, нос. Тёплые струи слюней потекли по горлу. Дыхание спёрло. Что-то железное полоснуло по гортани, и слюни стали ещё горячее.

«Не бойся», – сказал Буянчик. – Мы рядом, мы с тобой. Здесь тебе будет хорошо.

Сознание замутилось. Снежка услышала ещё, как знакомый голос хозяйки произнёс:

– Благодарю тебя, голубушка, за всё, – и полетела Снежка, полетела.

Не смогла излечить Устинья Снежку.

Эпизод десятый. Тихон и Демид.

… Кто не знал Тихона, тот ни за что бы не угадал в нём сына Демида. Это были два совершенно не похожих друг на друга человека.

Вероятно, Тихон взял больше от внешности матушки Агапии. Женщина она была дородная, пухленькая, росточка невеликого, и голос имела нежный, обволакивающий. Добрая была родительница. Воспитание сыну Агапия дать не успела, преставилась при вторых родах, когда мальцу шёл пятый год. Брат Тихона народился мёртвым, и, отнеся матушку Агапию на погост, зажили Тихон с Демидом одни.

Поселения, как такового ещё не было. Стоял один небольшой дом, в котором жили Демид с Тишей, да малая сараюха, где кудахтали десятка три несушек. Хорошие стояли времена. Хоть и приходилось Тихону с раннего утра копаться по хозяйству, ходить на охоту с отцом, удить рыбу, готовить дрова – жизнь отшельников мальца не угнетала.

В те годы отцу по голове солнечный удар ещё не примерился, и бредни насчёт попранной веры великомученика Аввакума его не посещали. Это потом, когда суровой зимней ночью тридцать первого года постучался в избу беглый душегуб Фёдор, и, отогревшись, попросил предоставить возможность остаться жить на этих землях, вот тогда и объявил Демид, которому в тот год стукнуло сорок лет, что веры они с сыном старинной, и ежели нехристь Фёдор готов принять их устои, то пусть остаётся.

Четырнадцатилетний Тихон от удивления разинул рот и, идиотски лупая глазами, слушал отца. За длинную, бессонную ночь Тихон открыл для себя много странного.

Человеческая речь у отца неожиданно куда-то пропала, а заговорил он на какой-то тарабарщине. Оказалось, что семья Демида, гонимая поповской властью, бежала в тайгу, чтобы сохранить ростки истинной веры. Сам Демид величается – честный отче, святый отче. Он духовник, лекарь заблудших душ.

Тихон вдруг вспомнил, что видел как-то в сундуке потрёпанную старую книгу. Книга была большая, толстенная, в потемневшем деревянном переплёте, который был обтянут протёршейся местами тканью, а закрывалась книга медными застёжками на ремешках. Страницы, к которым казалось, стоит только прикоснуться, и они рассыпятся от старости, были обтрёпаны по краям.

Тихон пытался было почитать её, но слова текста кувыркались во рту на языке, а стройной мысли выдать не могли. Промучился Тиша минут десять с незнакомой писаниной, да и забросил книгу назад в сундук. Сейчас он понял, что речь отца льётся прямо со страниц той самой книги. Были там такие слова, и мысли похожие тоже были.

Сказку врёт Демид или правду говорит – Тихона волновало слабо. Вот когда пришлось и самому начать жить по батюшкиному уставу, тут Тихон взроптал. Но противиться родителю не мог и справно нёс повинности. И никто уже теперь и не помянет лихим словом Демида – душегуба, порешившего собственноручно отца его милой Агапии, не желавшего давать благословения дочери и «пришлому самоходу из Расеи», потому и пустившегося после убийства в бега со своей суженой. От карающего меча власти и от возмездия родных Агапии.

А вот от совести куда бежать?

А Фёдор веру принял. Окрестился с именем Фрол. Неизвестно, искренне ли он клал крест двумя пальцами или для видимости, только чтобы не прогнали, но года через полтора, когда привёл из тайги и разместил временно, с позволения духовника, в нарушение устоев веры, в своём доме измождённых мужика и женщину с двумя ребятишками годов по четырёх, он уже сам занялся наставничеством и склонял молодую пару к принятию истинной веры. А в сорок первом, отвесив поклоны всему честному люду, Фрол ушёл на войну. «Прости, отче! Чрез веру преступлю, но ворога бить пойду. Благослови! Не стерплю, штоб чужак землю нашу топтал».

Там и сгинул…

– Бог вам судья, чада. Пред ним за жизнь свою мирскую ответ держать будете, – произнёс Демид, накормив в тот день скитальцев, спустя час после их появления в поселении. – Но здесь мы открыты друг другу, потому секретов у нас нет. Знать мы должны, какая причина погнала вас прочь от глаз людских.

И стал Михаил Дружбин Мефодием, а жена его Алёна – Милицей. Одного мальца – Степана крестили именем Евсей, а другого – Ваньшу – Елизаром. Община пополнилась новыми людьми, надо было строить дополнительное жильё.

Лес заготавливали километрах в тридцати от поселения. Лиственницы стояли ровненькие, звонкие. Двумя лошадёнками брёвна стащили к месту застройки за месяц. Месяц ставили дом и к октябрю супружескую пару с детьми заселили. Оказалось, что Дружбины имели от роду годов чуть более двадцати, и жили окольцованными второй год.

Эпизод одиннадцатый. Год 1933.

– Хучь ты мне и сродственник! Хучь и кровь от крови мы с тобой, но обчественное замать не дам!

Слюни летели во все стороны. Бунин оправдывал свою фамилию. Он метался по тесной избёнке, сотрясая над головой сухонькими кулачками.

– Ишь, чё удумал. Дурней себя ищешь, Минька?

Михаил с досады хрястнул сапогом об пол. Корил он теперь себя за то, что не дождался ухода дядьки.

Когда радостный Михаил втиснулся в свою хибарку, Бунин, по-хозяйски облокотившись о печку, восседал за столом. Алёна, накинув чистую тряпицу на выскобленные доски стола, выставила всё, что было в доме. Как иначе то, дядька родной, мужнин, как-никак, пришёл в гости. Отдавая пряным рассолом, стояла квашеная капуста, парила только что вынутая из чугунка картошка. Блестели твердыми боками огурцы. Заначенная для великого события бутылка самогона так же потела холодным стеклом на столе.

– Дядько, здоров были, – приветливо воскликнул Михаил.

– Здоров, здоров, Минька! – вальяжно протянул Бунин. – Вот, заглянул на огонёк. Дай, думаю, проведаю племяша. Погляжу, как живёт. Чем дышит.

– Дак, чего уж. Живём помаленьку, – неуверенно обведя взглядом стенки дома, произнёс Дружбин.

– Жировать – не жируем. Братовья малые вот только всё на подножном корме. Голодно немного.

Дядька глянул на Стёпку с Ванькой, бритые головёшки которых торчали на печи.

– Ни чё, живодристики, выдюжим. Все голодуют, не тока вы одни. Все на подножном корме. Иде ж другое чё взять? Вот уборошную загуторим, там, глядишь, чё и отломится. Небось, государство не забудет.

Михаил задумчиво сидел у двери на скамейке и, почему-то, не проходил к столу.

–Чё не садисси? Сидай. Давай по стопарику дерябнем, – махнул призывно рукой Бунин.

– Да мне ещё на ток сегодня. Зерно пошло.

– И чё? Ты не за баранкой, поди ж. Па-а – думаешь, запах! – наливая в стаканы самогон, протянул Семён.

– Подсаживайся, паря. Эй, стригунки, а ну-у, …чё вам дядька дасть, – задрал голову к пацанам Бунин и щедрой рукой подал две горячие картофелины.

– Шамайте! Ни чё-о, выдюжим. Не дадим с голоду сгинуть. Не чужие чай. Подмогнём роднёй. Нешто мы не понимаем, как оно тянуть обузу родительску. Да-а, досталось тебе, Минька. Сеструха моя, царствие ей небесное, настругала голопузых, а тебе – маета.

– Да нет, я ни чё. Братовья же, – стараясь, как можно спокойнее, ответил Михаил.

– А чё, хлеба-то нет? – не слушая его, обернулся к Алёне Семён.

Женщина нервно теребила передник.

– Мука кончилась. Вот, думала к тётке Дарье сбегать, попросить в займы.

– Тю-ю! Да у нас то откуль мушица? Сами толокно промышляем, – отмахнулся дядька, опрокидывая стакан.

Задержал дыхание, провожая горячительную влагу по нутру, дождался, когда упадёт, зычно выдохнул, сунул в рот щепотку квашеной капусты.

– Зернишка бы чуток в колхозе получить. Хушь на пару лепёшек. Обещают, ныне отоварить. Чё на току то бают? Дадут?

Михаил хмыкнул. Подтянул к себе под ноги пустой мешок из-под муки, поскоблил пятернёй слипшиеся от мякины волосы и, махнув рукой, стал стягивать сапоги.

– Как же, дадут. Пока сам не возьмёшь, шишь чего дождёшься.

Из сапог посыпалось на мешковину зерно.

– Вот, зашёл в гурт. Зерно в сапоги насыпалось, – довольный своей выдумкой хвастался Михаил.

– На пару лепёшек наберётся. Столчём, пацанов накормим, – стягивая второй сапог, рассуждал Дружбин.

Дядька молча двигал кадыком. Гнев спёр его дыхание.

– Во – о – руе – ешь?.. У колхозу?.. У государства?.. Да ты как?.. Да ты…

– Дядь Семён, ты чего? – растерянно посмотрел на Бунина племянник.

– Жрать то малым надо чего-то. Я ж не для себя. На себя и на Алёнку уж давно рукой махнул. У них вон брюхо к хребту прилипло. Они-то за что одну крапиву да пузики [1] трескают?

Михаил распалился. Крупные желваки загуляли по скуле. Он резко рубанул рукой, рассекая воздух.

– Ворую? Да, ворую! Что, обеднел твой колхоз от горстки зерна? Нартов вон харю нажрал такую, что лошадь его жопу еле тянет. Суставы у неё трещат. Этот член партии брюхом ноздри чешет, а Неплюевы, эвон, уже шестые в деревне, кто дитёв своих от голодухи хоронют. Ты хошь, чтоб и наших на луговину снесли? Это ж племяши твои. Кровь от крови…

– Хучь ты мне и сродственник ! Хучь и кровь от крови мы с тобой …

Бунин спешно плеснул в стакан самогон, закинул спиртное в глотку и, сграбастав куцый картуз со скамейки, выскочил из избы. Михаил обречённо опустил опухшие от косовицы руки…

Алёна мелко вздрагивала плечами, глотая слёзы. Пацаны, проглотив картофелины, сладко посапывали на печи. Михаил нервно курил у двери.

… В сенях жалобно заскрипели половицы. Запах свежего гуталина ворвался в жильё, опережая хозяев надраенных сапог. Михаил слышал, что Васюнин был вообще -то не зверствующим сотрудником доблестных органов. Мужики, опасливо озираясь, судачили на перекурах, что в день, когда постучат в твою дверь, лучше было бы, если стучащим оказался бы Васюнин. Сергея Ерофеевича выдвинули в кресло начальника районного ОГПУ по прибытии на родные земли, после того, как он упросил Блюхера отпустить его из армии на покой. Стали сказываться старые раны Гражданской. Временами конвульсивно дёргало порванное осколками плечо.

– Обидно, Сергей Ерофеевич! Такого начальника погранотряда мне на твоё место подобрать будет сложно. Может, потянешь ещё годик – другой. В погранучилище приметил я мужика смышлёного. Видно, что не из-за формы лямку армейскую тянет. Не пустоголовый. Чернышёв [2] приглашал меня на учения погранцов своего округа и там я наблюдал за этим мужиком. За дело радеет, и о бойцах думает. Он готовый начальник отряда. Его учить – только портить. Как выпустится, к себе планирую забрать. С ГПУ, думаю, вопрос утрясу. Вот ему и твоих ребят доверить не боязно. Дождись его, а?

– Василий Константинович, ты меня знаешь. Не припёрло бы, не просил. Сам за себя боюсь. И голова клинит. Контузия, наверное, проснулась. И плечо так рвёт, что готов зубами руку оторвать. В глушь уйду. Старики у нас на Алтае – знатные травники. Авось подлечат.

Блюхер задумчиво посмотрел на дернувшееся в непроизвольной конвульсии плечо Васюнина и твёрдой ладонью обхватил израненную руку комэска.

– Ну что ж! Давай, обустраивайся в лесах сибирских. Не ровён час и мне приткнуться надо будет, – криво усмехнулся и добавил. – На лечение.

Васюнин прибыл в Барнаул аккурат к Октябрьским праздникам. Город готовился к демонстрации.

На центральном проспекте крепили транспаранты, прославлявшие величие народной революции.

Радостные, разгорячённые предпраздничной суматохой люди воодушевлённо развешивали на дома красные флаги. Казалось, что всё население города высыпало на улицы и занималось украшением фасадов. Работать было некому.

– Да-ро-го-ой! – раскинул в объятиях руки секретарь горкома, встречая Васюнина у двери своего кабинета.

– Доложили, доложили! Такого человека в наши края… Это… Это – большая удача… Пограничник с боевым опытом. Чекист с чистыми руками и горячим сердцем. Да это мы, можно сказать, как будто тайменя захлестнули… Ха-ха!

Складки на переносице секретаря собрались в узкую линию.

– Ты даже сам не знаешь, каков подарок ты мне сделал. Ты же… Эх, Сергей Ерофеевич! У меня ж ГПУ без головы. Данилова в Запсибкрайком отозвали, а вместо него Филина оставили.

Кубасов обречённо махнул рукой.

– Филин этот… Ни сова, ни ястреб… Ни город не тянет, ни районам помощи от него.

Борис Васильевич резво подскочил к Васюнину, схватил его за изувеченную руку и потащил к карте. Сергей поморщился от боли, но секретарь не обратил внимания.

– Ты посмотри, какие просторы… А сколько врагов на этих просторах ошивается, в курсе?.. Вон, недавно на овчинзаводе беляки производство развалили. Взяли субчиков. Камягин, Твердохлебов, Пестерев. А как маскировались? Чуешь?

Васюнин пожал плечами.

– Вот то-то и оно… Жуть!.. Короче, что я тебя убалтываю, как девку красную на греховные действия. Назначение твоё я согласую без проволочек. Сейчас Хабаров придёт. Это Пред. Горсовета. Он тоже будет за тебя. Можешь хоть сегодня кабинет занимать. Всё здание ОГПУ в твоём распоряжении.

Васюнин изумлённо посмотрел на секретаря.

– Вообще-то, я зашёл на учёт встать. Из рядов Рабоче-Крестьянской Красной Армии списан по состоянию здоровья. Направляюсь в Шипуновский район. Лечиться буду.

– Ты – лечиться. Данилов – на повышение. Остальные – из рабочего набора. Ни образования. Ни… А – а! – бросил обессилено руку Кубасов. – Ну не Филина же мне на ГПУ ставить, право дело.

Секретарь внимательно посмотрел на Сергея, тяжело вздохнул и, как-то устало, прошептал:

– У меня же от края людей не останется… Он же всех без разбора пересажает ради ромбика в петлице… Войди в положение… Прошу…

Васюнин молча достал папиросу, помял её пальцами, постучал гильзой об ноготь и, решительно засунув обратно в пачку, сказал:

– Хорошо! Оговорюсь сразу. Произвола сотрудников, фабрикацию расстрельных дел на «вредителей» и «белогвардейских заговоров» ради выполнения плана и очередной «галочки» в отчётах, извращение законов, фальсификацию и повальные аресты я не допущу. Буду служить честно. По совести, а не по заказу. По-другому не умею. Если Вас устраивает такой подход, я, конечно, до конца не уверен, что у меня получится, но давайте попробуем.

– Мне нравится Ваша позиция, товарищ Васюнин, – раздалось от двери, которую широкой спиной подпирал тихо вошедший мужчина в сером пиджаке.

На вид ему было лет тридцать пять-сорок. Открытое лицо, прямой взгляд широко раскрытых глаз, формирующаяся, но ещё не отросшая борода и аккуратные усы.

– Хабаров,– представился он и протянул руку.

Васюнин ощутил крепость рукопожатия.

– Так вот, повторюсь, Сергей Ерофеевич. Мне нравится Ваша позиция. Но если по совести, то давайте по совести. Вы не боитесь, что в таком случае и сами попадёте в жернова?

Васюнин посмотрел на Кубасова, затем на Хабарова. Они напряжённо ждали его ответа.

– Отчего же не боюсь? Я ведь не дурак. Всё прекрасно осознаю. И даже уверен, что доносы на меня полетят в верха после первого же моего разбирательства с особо ретивыми сотрудниками, которые признания из арестованных выбивают ногами. Боюсь, конечно… Но вы знаете, товарищи, я думаю, что если мне удастся оградить хотя бы десяток простых колхозников, граждан, от произвола, я буду готов пойти под эти жернова.

– А ты не допускаешь, что твои труды будут напрасны? Вот ты выпустишь человека, а после твоего ареста его опять закроют, – прищурился Кубасов.

– И такое вполне возможно, – спокойно ответил Сергей Ерофеевич. – Но я буду знать одно точно. Я хотя бы попытался, а не закрыл на беспредел глаза.

– Ну что же, – потёр подбородок Кубасов, кинул взгляд на Хабарова и продолжил:

– Могу сказать однозначно, Сергей Ерофеевич, что ты можешь быть уверен в том, что с нашей стороны… – он опять посмотрел на Хабарова и, увидев его кивок в знак согласия, закончил: – получишь полную нашу поддержку. Пока это будет в наших возможностях. Мы ведь тоже ходим по лезвию.

… Дружбин протёр впалые от усталости и недоедания глаза и откинул дверной засов. Васюнин приехал с Филиным. Сергей Ерофеевич пытался отвертеться от сопровождающего, искал причину отправить помощника куда-нибудь в район, но не смог ничего придумать и вынужден был взять Филина с собой.

Филин сразу же по-хозяйски прошмыгнул в избу, откинул занавеску на печи, перешевелил ручищей головёнки спавших ребятишек и дёрнул кольцо подполья. Васюнин грустно вздохнул и устало опустился на скамью у входа.

– Вот, гражданин Дружбин, поступило на Вас донесение!

Из погреба высунулась фуражка Филина. Он нервно срывал с лица прилипшую паутину.

– Нету тут ни шута. Ветер празднует победу.

Васюнин обвёл взглядом скудную обстановку жилища.

– Зерно куда спрятали?

Михаил обречённо посмотрел на Алёну и достал с полки у печи миску с пшеницей.

– Вот. Сушить поставил.

Филин тупо уставился на жёлтые зернышки.

– Ты чё, издеваешься? Это всё?

Михаил дёрнул плечом.

– Всё. Я и принёс-то только то, что в сапог насыпалось. Не вру. Ей богу! – и осёкся.

Уловили… Филин вскинулся, как наскипидареный.

– Ей бо-огу? Комсомолец? Богом кроешься?

Васюнин поморщился. Опёрся руками в колени и рывком встал.

– Собирайтесь. Поедем!

Алёна заломила в молчаливой истерике руки. Кинулась к Михаилу. Он растерянно смотрел по сторонам, не соображая, что нужно сделать. Он понимал, что его забирают, но не мог сосредоточиться и построить очередность своих действий.

«Собирайтесь. А что брать-то?»

Что могла собрать Алёна, когда в доме и так нет ничего? Положила пяток картофелин, одно яйцо варёное, исподнее чистое, портянки сухие. Васюнин толкнул дверь и вышел в сенки. Противна была ему процедура увода людей из их насиженных мест.

Он стоял у крыльца и нервно курил, мелко затягиваясь и с силой, со свистом выталкивая сизый дым из ноздрей. Со стороны колхозной конторы по улице, спотыкаясь, спешил секретарь парткома. Шаг его мог бы быть расторопнее, но мешала подбитая колчаковцами нога.

Рядом с ним, пытаясь на ходу пожаловаться на кого-то, семенила Марчиха. Женщина она была дородная, невысокая, и юбка у неё была объёмная. Пылил подол Марчихи прилично, издалека можно было принять за шлейф от двуколки председателя. Васюнин понял, что спешат по его душу и, дабы облегчить страдания инвалида, шагнул на встречу Юдину.

– Товарищ Васюнин! Товарищ Васюнин! – ещё на подходе заголосил секретарь запыхавшимся голосом. – Звонят… Вам… Звонят… Из городУ… Быстрее…

Сергей Ерофеевич оглянулся на избу Дружбина. Филин ещё не вывел Михаила.

– Садись в машину. Сейчас поедем.

В дверном проёме показался Дружбин с небольшим дорожным узелком в руках. За ним, зычно сморкаясь, вынырнул на ступеньки Филин. Следом, прижав к глазам платок, появилась Алёна.

– Так! Быстро все в машину. Город на проводе, – объяснил Васюнин Филину.

Звонил Горлов, старый знакомый Васюнина. Они не были друзьями, но Горлов, как и Васюнин, прошёл армейскую школу и в органы попал так же по приглашению секретаря горкома партии.

– Слушай внимательно и не перебивай.

Голос звучал взволнованно и зажато. Телефон трещал. Напряжённость терялась частично по пути, но испуг чувствовался в каждом слове.

– Дома тебе появляться не стоит. Твоя лояльность кое-кому не по нраву. Дополнительно поклонись Филину. Ты меня понял?

Сергей не стал благодарить Горлова. Он понимал, что Горлову это ни к чему. И ещё он понимал: то, что сейчас сделал для него Горлов, нельзя измерить никакими словами благодарности. Горлов дарил Васюнину жизнь.

– Тэк…тэк! – задумчиво протянул Сергей, протирая ладонью мокрую от пота трубку телефона. Решение сформировалось в голове и он кивнул сам себе, словно соглашаясь с вариантом.

– Т-э-эк! Филин! Придётся тебе, брат, баранку сегодня покрутить, – выглядывая в окно конторы обратился Сергей Ерофеевич к своему заму, курившему на крыльце.

– Савчук! – крикнул он водителю.

Савчук с трудом вынул своё тело из машины и притрусил к окну конторы.

– Я! – вскинул он руку к козырьку.

– Остаёшься в деревне. Скоро должен прибыть отряд. В Войково кулачьё вздыбилось. Приведёшь отряд туда.

– Сергей Ерофеевич, – подошёл Филин, – какое там кулачьё в Чупино? Мирошниченко рази чё, Никола. Дак и то, он свою хату под контору колхозную добром отписал. Сам пришёл и отдал. А больше никого и нет.

– Не знаю. Может залётные нагрянули. Нам задание дали – значит надо выполнять.

– Ну, эт конечно. Это само собой. А мы то куда? И с этим чё делать? – мотнул головой в сторону Дружбина.

– Отряд идёт из Ильинки. Пока дойдут, мы с тобой арестанта доставим в райцентр, возьмём пулеметы в машину и сюда вернёмся. – на ходу изворачивался Васюнин.

– Понято! – вытянулся Филин, поддёрнул локтями галифе и втиснулся на место водителя.

Озёра Чаячьего блестели зеркальными блюдцами. Поросль мелкого кустарника тянулась вдоль дороги.

– Тормозни! – тронул Филина за рукав Сергей Ерофеевич.

– Припёрло, – пояснил он, увидев в глазах водителя немой вопрос.

– А-а! – заулыбался Филин и свернул на край дороги.

Он не успел заглушить машину, как раздался выстрел. Жгучая молния вонзилась Филину куда-то под вздох, он хватанул ртом воздух, но воздух не пошёл в лёгкие. Филин испуганно хлопнул глазами и ещё раз разинул рот. Нет. Это всё!

– Дружбин! – позвал прижухшего на заднем сидении Михаила Васюнин.

– Вот что, брат, Дружбин! Жизнь так повернулась… Сейчас мы с тобой вернёмся в деревню. Машину бросим под горой. Ты… очень… – размеренно, с паузами, чтобы пассажир успевал воспринимать смысл слов, произнёс Сергей Ерофеевич.

–Ты меня слышишь? – неожиданно рявкнул он, и Дружбин подскочил на сиденье.

– Д-да! Я слышу!

– Прекрасно, – выталкивая Филина из машины под откос, продолжал Васюнин.

– Ты очень осторожно проберёшься домой. Соберёшь своих, необходимую мелочь и выйдешь так же осторожно к Чёрной забоке.[3] Так, чтобы никто не видел. Я вас ждать буду.

Машина дребезжала на кочках, слова Васюнина прерывались, но Михаил понял, что ему дали свободу. Не такую, о какой он мечтал, обнимая Алёну на свадьбе, но эта нынешняя свобода была много дороже. Это была свобода жизни. Он понял, что будет его семья теперь беглой. Беглой, но живой. И рядом с ними будет этот человек. Спаситель… Васюнин…

… Ночь подмигивала звёздами, когда путники подошли к реке. Чарыш тихо шумел тёмными волнами. Где-то, на другом берегу, незлобливо тявкнула собачонка, ей лениво откликнулась другая, и это всё, что нарушило беспокойную тишину. Под обрывом неожиданно раздался всплеск воды и звякнули уключины. Не торопясь, проблёскивая металлом вёсел, лунную дорожку на реке преодолевала небольшая лодка.

– Ждите здесь, – прошептал Васюнин и осторожно стал спускаться с крутояра к воде.

Он ступил на омытую волной прибрежную глину как раз, когда днище плоскодонки зашуршало о мелководье.

– Доброй ночи, хозяин! – окликнул Васюнин гребца.

– Кого тут черти носят? – недовольно вскинулся мужик. – А ну, отыди дале, не искушай, человече! Не ровён час, зашибу!

– Да ты не кипятись, уважаемый, – как можно спокойнее сказал Сергей. – Я из органов. Помощь твоя требуется.

– Эт чего-жь надать? – раздалось из лодки и сверкнул огонёк спички.

Луна, полужирным месяцем, не успевшем ещё нагулять бока, вырвалась из небольшой тучки и, обрадовавшись простору, заиграла лучами на волнах. Васюнин увидел, что в лодке стоял мужик годами за шестьдесят. Нечёсаная борода клинышком торчала из-под капюшона дождевика.

– На ту сторону нам срочно надо переправиться, отец! Время не терпит.

– Хм! – взлохматил бородёнку мужик и осветил папироской крупный нос.

– Эт можно, конечно, коль надать! Дык чёжь свету не дождатси? По ночи блукать, чай не с руки?

– Дело важное, сам понимать должен! Нельзя до утра тянуть, отец! Выручай!

Мужик тяжело засопел. Бросил окурок в воду, сел на доску.

– Добро! Полезай! Надать, так надать. По темени мотыляться туды-сюды, – забурчал он себе под нос.

– Не один я. Сейчас остальных кликну.

– Ишшо не лучче! – хлопнул ладонью себя по коленке мужик.

– И сколь там вас?

– Дак – пятеро.

– Ишь как. Пятеро. И куды я вас сажать буду? Потопнем. Не паром у мне, чай.

– А если в два захода? Грести и мы сможем, чтоб тебя не утруждать. А, отец? Выручай.

– Та не хай! Волна вроде не велика. Авось пронесёт. Кличь своих.

– Тю, так вы с малятами, – пропуская Михаила с ребятишками, протянул мужик.

– И носят вас черти. Видать и впрямь дело важное, коль с детьми прётесь в ночь. Ну, расселись, чё ли? С Богом, тронемся,– и осекся было, но поняв, что сотрудник из органов не зацепился за фразу, спокойно выдохнул.

Вёсла глубоко ушли в волну и лодка, дрогнув, отчалила от берега. Борта практически сравнялись с водой и мужик грёб аккуратно, без рывков. Плыли молча. Пацанята прижухли на корме, уткнувшись в плечи Михаила. Колени немели, но Дружбин боялся пошевелиться, чтобы не опрокинуть лодку.

– Тут пристать то трудно, – нарушил тишину мужик. – Берег пологий. Отмель большая. Брести вам придётся. Хотя, погодь-ка. Тут плёс серпом изогнутый идёт.

– Ничего. Чай не сахарные, не растаем, – откликнулся Васюнин.

– Ну, ну, – буркнул мужик и осторожно затабанил веслом, выруливая в заводь, образованную вклинившимся в реку песчанным плёсом.

– Тут ловчее будет. Тихонько прыгай. Вишь, до берега чуток. Глядишь и не намокнете.

Стараниями гребца, действительно, как он только увидел в темноте, удалось подплыть к небольшому плёсу. До сухого песка лодку отделяла полоска воды с полметра шириной.

Васюнин допрыгнул без труда. Лодка отчалила по инерции назад, и мужик подгрёб вновь.

– Давай ребятишек, – сказал Сергей и протянул руки.

Даже Алёне удалось выбраться на берег, не замочив ноги.

– Спасибо, отец! Нет у нас ничего, чем отблагодарить тебя, – сокрушённо произнёс Васюнин и похлопал себя по карманам.

– Вот, возьми, – протянул он начатую пачку папирос.

– Не обессудь. Ей-ей, больше ничего нет.

– А я чё, за награды твои вас вёз, чё ли? – обиженно вскинулся мужик, но папиросы принял.

– Прощевайте.

Звякнули вёсла в уключинах, и лодка, оставляя небольшие буруны за кормой, заплескала в темноту.

Ныло плечо, затылок долбил нудный дятел, но Васюнин, усадив на загривок одного из братьев, уверенно пошёл в сторону гор. Мужик, что переправил их через Чарыш, человек, может быть, и хороший, но искушать судьбу не следует. Лучше убраться от этих мест подальше. Отдыхать некогда.

Доверчивость прошлого раза, когда они попросили у бабки в Красноярке картошки, едва не обернулась их арестом. Бабулька была услужливо-сердобольной. Сочувственно всплеснула руками, подскочила к ребятишкам, прижала их к подолу. Подол пах парным молоком, и голод усердно потянул струнки желудка.

– Да чёй-то вам картошечку голую исти? К присидателю нашему давайте вас сведу. Он в колхозной столовой накормит, как подобат.

– Нет у нас часу – расхаживать, мать. В Пристань торопиться надо.

– А чегой-то пёхом?

– Лошадь копыто сбила. У Чарышского кинули. Вы, бабушка, не волнуйтесь. Мы картошки немного возьмём и тронемся дале.

Хозяйка согласно закивала головой.

– Да–да–да! Картоху, это можно. Картохи-то чё ж не дать? Вот, в сенках, ведёрко стоит набратое. Оттуль и нагребите сколь.

Алёна стянула с головы платок и протянула Михаилу. Он сноровисто стал выкладывать картофелины из ведра. Бабулька нежно гладила головёнки братишек.

Уходили озираясь. Хозяйка стояла у плетня и провожала подслеповатым взглядом из-под ладони.

Удалившись метров на двести от деревни и укрывшись за невысоким курганом, беглецы торопливо развели костерок и бросили в угли клубни. Дожидаться, когда картошка пропечётся, не хватило терпения. Михаил палкой выкатил картофелины из костра и, подув на них, поперекидывав с ладони на ладонь, немного остудив, протянул младшим. Молодые зубы вонзились в грязную, хрустящую кожуру клубней. Васюнин улыбнулся.

– Что, вкусно?

Ребятишки утвердительно мотнули головой.

– Сергей, посмотрите туда, – протянула руку в сторону деревни Алёна.

Васюнин резво вскочил на ноги. Вдоль ветхих плетней цепочкой растекались тёмные фигурки.

– Уходим. Это за нами.

Все вытянулись в струнку и уставились в сторону деревни.

– Быстро, быстро, – подгонял Васюнин, запихивая в платок оставшуюся картошку.

– Вот, старая! Сдала, стерва!

Они успели уйти.

Сейчас Сергей решил подстраховаться и, не греша на переправившего их через реку мужика, поспешил поскорее покинуть прибрежную зону. Путники медленно углублялись в предгорье.

– Надо двигаться в сторону Чемала.

– Чемал? – переспросил Михаил.

– Да. Это в Ойротии. Мне один арестант рассказывал про это место. Благодатное, говорил. Климат там мягкий.

Васюнин устало опустился на поваленное дерево. Бережно снял с плеч уснувшего Стёпку и, бросив на траву мягкий узел с одеждой, уложил мальца.

– Название чуднОе какое-то, – хмыкнул Михаил.– Как будто вопрос задаёшь: «Чё мал?» Ну, вроде, чё не вырос?

Сергей, осторожно помяв пальцами плечи, в блаженстве вытянул гудевшие ноги.

– Чемал, если перевести с алтайского, это – муравейник. Понимаешь, на месте села паслись огромные стада овец и коз. Сверху они казались муравьями. Вот отсюда и пошло название. Там есть миссионерский стан. И храм на острове Патмоса. Надеюсь, что нас приютят на время и не сдадут.

Алёна устало клевала носом. Сон разморил всех, но Васюнин безжалостно толкнул женщину сапогом в ботинок.

– Пора. Встаём. Ещё с часок пройти надо, потом отдохнём подольше.

Михаил разбудил братьев. Ребятишки закуксились, но, посмотрев на усталые лица старших, умолкли и медленно пошли вслед за Сергеем.

Горы упорно не хотели приближаться. Казалось, протяни руку – и вот они. Но тонули в вечности минуты, оставались позади цветочные ковры, а первые взгорки с неумолимым постоянством почему-то убегали прочь.

Всадников заметили поздно, когда они вынырнули из ложбины и в галоп припустили в сторону путников. До спасительной рощи беглецов отделяла широкая луговина плачущего седого ковыля. Спотыкаясь о кочки, путаясь в белёсых метелках травы, бежали люди под защиту густых зарослей дикой облепихи.

– Михаил! Дуйте в горы, не останавливаясь. Я их задержу, – бросив узелок с вещами на землю, крикнул Васюнин.

– Да как же? – остановился Дружбин.

– Твою… Не время цацу из себя строить. Сказал – спасай шибздиков, – и, увидев, насколько испуганные и печальные глаза у Алёны, добавил:

– Я догоню вас… Ну, правда!..

Дружбины стояли. Было уже слышно, как хрякали под седлом взмыленные лошади.

– Я постараюсь. Бегите!

Выстрел хлестко шибанул по перепонкам Михаила. Заорали, спешиваясь, всадники. Ответно забухали карабины.

Васюнин стрелял прицельно, не торопливо, размеренно. Прятаться было бессмысленно и негде. Он перекатывался в шёлковых нитях ковыля, стараясь как можно чаще менять месторасположение. Главное – не предоставить удовольствия стрелкам поймать себя в прицел.

С каждым шагом дышать становилось всё труднее и труднее. Наконец-то пошёл предгорный подъём. Рот хватал разреженный воздух. Кислорода не хватало. Сердца бешено колотились.

Дружбины бежали через боль. Звук выстрелов резко оборвался и наступила гнетущая тишина. Михаил остановился. Где-то внизу и уже далеко тревожно ржали лошади. Людей слышно не было.

Ребятишки загнанно повалились на траву. Михаил понимал, что надо встать и идти дальше. Он мысленно поднимал себя на ноги, подгонял в горы, но побороть усталость не мог.

«Надо дождаться Васюнина», – убеждал он себя, оправдывая свою задержку. Он прекрасно осознавал, что Сергей не придёт. Он понимал, что это свинство по отношению к Сергею со стороны Дружбиных, если они не поднимутся сейчас и не двинутся дальше. Гибель Васюнина станет бессмысленной жертвой.

Пересилив томную сонливость, которая незаметно подкралась и повесила пудовые гири на веки, Михаил поднялся. Присел два раза, разминая ноги, подпрыгнул, размахивая руками и тихонько потрепал за плечи братишек.

– Степан! Иван!

Дружбин – старший старался показать братьям, что считает их взрослыми и значит вести себя они должны тоже по-взрослому.

– Вставайте. Идти надо. Отдохнём попозже.

Пацанята нехотя, но молча, поднялись и ухватились вдвоём за узелок с вещами.

Горы медленно вплывали в сумеречный туман. Казалось, будто солнце зацепилось игривым лучиком ненадолго за краешек горы, потрепало им на прощание замшелые камни, и усталое, обессиленное рухнуло на ночлег в невидимые отсюда покои.

Ночь упала сразу. В недалёкой вышине заморгали, просыпаясь, звезды. Ещё намедни луна была крутобокая, а вот теперь, погляди ж ты, продрал глаза остророгий месяц и лениво озарил, отдававшую небесам тепло, землю. Где-то в горных трущобах глухо протрубил рогач – марал. Может, зазывал на бой соперника, а может – искал убежавшую маралиху.

Испуганно вспорхнула из кустов пичуга, и к костру, раздвинув ветки, вывалился бородатый мужик.

Искорки костра, словно стремясь познакомиться, потянулись к слипшейся бороде незнакомца.

– Вот ишшо. – недовольно буркнул тот, отмахнувшись, ловко скинул заплечный мешок, взбил его слегка и сел на него.

– Судьба погнала, али люди спровадили? – обратился мужик к Михаилу.

– Да вы не тушуйтесь. Не тушуйтесь, – успокаивающе произнёс он, и достал из-за пазухи листок бумаги.

Разгладил его на колене и, водя грязным пальцем по строчкам, зашевелил губами.

– Вот грамотку по деревням расклеили. За убийство сотрудника госорганов разыскиваются Дружбины.

Алёна испуганно зажала рот ладонью.

– Сказал же – не тушуйтесь, – успокоил мужик, увидев реакцию женщины.

– Зовут меня Фрол. И, думаю, вам я буду полезен, чада.

––

[1] Пузики – растение называется ластовень сибирский, полевые огурчики.

[2]Чернышев Василий Васильевич – 1930—1937 г.г. -Командующий войсками Дальневосточного пограничного округа.

[3] Забока – Лесок, роща по берегам рек или озера.

Эпизод двенадцатый. Год 1998.

… Соловьёв откупорил вторую бутылку водки, наполнил стаканы и посмотрел на Стёпу.

Степан отрешённым взглядом уставился в банку с огурцами и не видел ничего вокруг.

– Главное, что сам живой, – вставляя стакан в руку Глумову, произнёс Соловьёв.

Кинолента событий последней недели прокручивалась в сознании Степана.

Начиналось всё, как нельзя лучше. Искусственные цветы в Новосибе он купил с изумительным дисконтом. Прибыль вырисовывалась солидная, даже при условии, что часть товара ему придётся скинуть по оптовой цене. Приближалась Троица. Не будут справляться продавцы на рынке, можно будет выставить точку на кладбище. Спрос на цветы будет – товар проверенный.

Утром Глумова разбудил телефонный звонок. Ещё без истерики, но трясущимся голосом, продавец Галина спросила:

– Степан Сергеевич, Вы товар вчера не привезли?

Степан сел на диване.

– Почему не привёз?! Гараж забит под завязку. Перечень и ценники у входной двери на полочке. Разбирайте с Ниной, сортируйте по палаткам.

– Степан Сергеевич, гараж пусто-ой, – завыла Галина. – Пришла сейчас – замок закрыт. Открыла дверь, а тут пусто.

Шутить Галина была не обучена. Тем более, когда дело касалось денег.

– Вызывай милицию. Я – скоро!

Местный «Пинкертон» лет двадцати двух, выбрасывая, как цапля, свои длинные худые ноги-ходули, важно прохаживался у дверей гаража.

– Куды прёшь?– заорал он на Степана, когда тот попытался подойти к своему складу.

– Это – хозяин, – встала с полосатого баула зарёванная Галина.

– Что ж Вы, гражданин, этак то? Ни сигнализации, ни охраны. Тут можно было от соседей запитать энергию и поставить тревожную кнопку, – приступил к нравоучениям следователь.

– Всё упёрли, Степан Сергеевич. Вот, только перчатки в бауле остались, – хлюпала носом Галина.

– Уж и не знаю, как теперь воришек искать. Подходи – бери, кто хочешь. Дурак не воспользуется, а мне теперь, что прикажете делать?

Минут двадцать Глумов слушал лекцию, потом отвернулся к Галине:

– Галина Викторовна, закончите с милицией, пожалуйста. Я – к местным авторитетам побегу. От них пользы явно больше будет, чем от лектора.

– Вы… Вы… Да я ,– забрызгал слюной сыскарь, но Степан, не обращая на него внимания, молча сел в машину и уехал.

Он не успел доехать до «Масла», местного авторитета, как зазвонил мобильный.

– Привет, Стёпа, – раздался в трубке приветливый голос. – Узнал? Это я – Паша. Синица на хвосте принесла – у тебя проблемы. Или врут?

– Разберёмся, – как можно спокойнее ответил Глумов.

– Ну-ну! Ты уж разберись, будь ласка. А то мне денюжка завтрема нужна будет.

– Почему завтра? Мы с тобой договаривались, что деньги ты даёшь на месяц. Прошло десять дней.

– Планы изменились, Стёпа. Денюфка моя? Моя-а! Я хозяин своему слову? Хозя-яин! Кады хочу – даю его, а кады хочу – забираю.Так что – завтра жду. – твёрдым, злым голосом закончил Павел.

«Вот урод», – Степан со злостью отбросил «сотик» на сиденье.

«Ладно, об этом с Маслом тоже перетру»,– подумал он, успокаиваясь, но авторитет отдыхал в Горном Алтае.

В семь утра дома затрезвонил телефон.

– Стё-о-па, ау-у, это я!

Звонил Паша. Глумову хотелось послать его куда подальше, но, скрипя зубами, он решил поговорить.

– Слушаю тебя, Паша.

– Что там с нашей денюшкой? Можно заехать забрать?

– Паш, я не врублюсь, ты прикалываешься или на полном серьёзе? – попытался перевести всё на смех Степан, но на том конце провода почувствовали жертвенного барана и решили бить до конца.

– Какие шутки, Глумов? Мне бабки нужны сегодня! Сейчас!

– Нет у меня сейчас денег. Ты же знаешь, что я в поисковый отряд вложил и товар закупил.

– У тебя нет ни товара, ни денег. А своим поисковым отрядом можешь подтереться. Он мне в хрен не брякал. Ну, короче, это – твои головняки. Мне… нужны… мои… деньги. Жду до вечера. И не чуди, Стёпа. Светке своей накажи, чтобы тоже не терзала телефон звонками куда не следует.

Глумов совершенно забыл о жене. Светлана уже неделю гостила у матери в деревне.

«Господи, она же завтра собиралась вернуться в город, – спохватился Степан. – Надо остановить её».

Ситуация подгоняла всё делать незамедлительно. Ему хватило хладнокровия не звонить с домашнего телефона. Конечно, Паша с дружками мог и не успеть поставить прослушку, но люди они тёмные и с обширными связями. А за хорошие «бабки» можно сделать всё быстро и минуя закон. Он позвонил с переговорного пункта.

Светлана поняла сразу, что муж не шутит.

– Я у нотариуса переписал на тебя весь бизнес. Все мои активы, доли. На всякий случай. Если что, Соловей тебе поможет.

– Я сделаю всё, как ты велишь! Ты не волнуйся за меня. Сам не рискуй напрасно и знай, что бы ты ни сделал, – я всегда на твоей стороне. Я тебя люблю!

Степан немного успокоился. Главное, что Светик в безопасности, и она в него верит. Теперь надо решать проблему с деньгами. Где найти в течение дня триста тысяч он не знал.

– Витёк, Глумов беспокоит. Узнал? Помнится, ты хотел приобрести мой «Виндом». Не передумал?

Витёк действительно не давал Степану проходу, клянчил продать ему машину. «Тойоту» Глумов пригнал из Японии всего два месяца назад. По городу таких авто бегало не более пяти штук.

– Что это вдруг? – поинтересовался Витёк. – Дефект нашёл?

– Да нет! С тачкой полный ажур. Мне деньги срочно нужны.

– Окей! Давай, часа в два состыкуемся.

Степан расслабился. Суммы за машину для расчёта с Пашей хватало.

… Горело уже, вероятно, минут двадцать. Пожарные машины заполонили двор. Пожарные команды суетились у подъезда, тянули брандспойты, карабкались по лестнице к окну. Дым валил с четвёртого этажа. Степан вначале и не понял из-за этого дыма, что пылает его квартира. Транспорт весь тормозили у соседнего дома. Он выскочил из машины и ринулся к подъезду.

– Куда? – остановил его милиционер.

– Пусти! Это моя квартира! – попытался вырваться Глумов, но милиционеру пришли на помощь двое пожарных.

– Не дёргайся, парень! Квартире своей ты уже ничем не поможешь, а в дыму пропадёшь. Подожди, скоро закончим.

Степан словно плетями опустил руки.

– Ладно, отпусти, – попросил он милиционера. – Дай закурить.

Глумов присел на корточки, прикурил сигарету, и с блуждающей улыбкой уставился в небо.

Шумела в брандспойтах вода, кричали пожарные, гудела пересудами сочувственно толпа зевак, и Степан с трудом услышал трель мобильного телефона.

– Степчела, какая-то чёрная полоса у тебя по жизни пошла. Говорят, хата у тебя пыхнула?! –

– Паша… – Степан замолчал, и вдруг понял. – Паша, если это ты – я тебя урою! Понял?

– Да ты не волну-то не гони, братан. Так громко пугаешь, вдруг люди услышат. У меня есть предложение: заправка на Змеиногорском тракте, и ты ничего не должен. Живи спокойно.

Только теперь достучался до Стёпиного сознания смысл всего происходящего. И почему деньги с такой лёгкостью Паша занял ему. И почему за три года торговли впервые, и так не вовремя, взломали склад. И почему подожгли квартиру. Всё встало на свои места. К заправке Паша принюхивался давно. Получил её Глумов в качестве свадебного подарка от больного раком отца.

– Молчишь? Говно кипит, наверное?! – издевался Паша.

– Я… тебе… – медленно, подбирая слова, стараясь не сорваться на мат, процедил сквозь зубы Степан, – ничего не должен. А твои фортеля обсудим у Масла.

– Ой, ой! Всё пучком! Будь уверен – всё разведём, как надо. И запомни: после этого предупреждения за твою жизнь и жизнь твоих близких никто и рваной сотки не даст… Дурак ты, Глумов!

Паша не договорил. Степан неожиданно услышал пронзительный крик возле соседнего дома.

– Машина горит. Воды! Сюда! Пожарные-е!

– Дурак ты, Глумов, – повторил Паша и отключился от связи. Стёпа понял, что горит именно его трёхлитровый «Ви́ндом».

… «…сам живой», – пробились слова сквозь пелену раздумий.

– Что? – переспросил Степан.

– Главное, что сам живой, говорю, – повторил Соловьев.

– Ну да, ну да, – вытолкнул из себя Глумов. – Главное – живой. Извини, расклеился. И ещё… Беда-бедой, а торжественное мероприятие срывать нельзя. Ты ведь знаешь – я не парадный поисковик. Я этому делу отдаю всю душу. Представляешь, в последнее время запал я на Гражданскую войну. Ты себе представить не можешь, сколько я материалов перелопатил. Действия на фронтах отдельных командиров, подковёрные интриги. Это оказывается настолько увлекательно и… страшно. Ты начинаешь реально понимать, какой ценой рождалась социалистическая страна. И завтра для меня особый день.

– Точно… Давай-ка мы с тобой бутыль закупорим и на боковую. Завтра надо быть свежими.

… Народу в поселковом Доме культуры набилось под завязку. Вдоль стен разместили сколоченные наспех из неструганых досок лавки, и на них теперь стояли люди. Сиденья из зала вынесли в фойе, и всё опустевшее пространство заполнили жители посёлка. Разговаривали тихо, но эти тихие разговоры сливались в единый гул.

Степан вышел на ярко освещённую сцену. В центре стоял накрытый алым кумачом стол, на котором возвышался, оббитый красной же материей, небольшой гроб.

– Товарищи! Земляки! – подойдя почти к краю сцены, обратился к залу Глумов.

– Многие из присутствующих меня знают. И я знаю, что люди по-разному ко мне относятся. Кто-то считает меня коммерсантом, хапугой… Скажу прямо: я – не коммерсант… Нет у меня этой жилки, коммерческой. К другому у меня душа лежит. И другому обучен. Режиссёр я по профессии. А мой бизнес…

Голос предательски дрогнул. Степан кхэкнул в кулак и продолжил:Не для кого не секрет, наверное, что основную часть доходов я направляю на деятельность созданного у нас поискового отряда «Это надо живым». Мы в вечном неоплатном долгу перед теми, кто совершил невозможное – добыл, отстоял честь и независимость нашей Родины.

– Войны закончатся тогда, когда будет погребён последний солдат…

Наш поисковый отряд ежегодно выезжает на места сражений. Много мы поднимаем безымянных бойцов. Редко, до обидного очень редко, но нам удаётся установить данные погибшего воина. В этом году произошло настоящее чудо. Нами были подняты останки нашего земляка, красногвардейца из Алтайской губернии, сложившего свою голову в восемнадцатом году. Мы не знаем, как он оказался в тех местах, но имя его установлено точно. Свои данные он нацарапал на алюминиевой ложке. Вернее сказать, он указал и родню.

«Вострецов. Бийск. Даша. Усп.11». Неимоверных усилий нам стоило установить, что в девятьсот десятом в Бийске на Успенской проживала лишь одна Даша. Дарья Лукичёва. С помощью товарищей из краевого архива мы узнали, что по этому же адресу отбывал наказание за вооруженное нападение на офицера Степан Вострецов. Видите, как много нам открыла надпись на простой ложке.

Глумов повернулся к столу, на котором лежала ложка, и не успел сделать и шаг, как вверху что-то затрещало, вырвался сноп искр и металлическая конструкция софитов сорвалась вниз. А народу в зале показалось, что в этот миг через крышу в место, где стоял Степан вонзилась световая стрела.

Эпизод тринадцатый. Год 1998.

Слухи о том, что в городе кто-то небольшими партиями сбывает приисковое золото, до Сысоя доходили с постоянной периодичностью. В основном сбыт шёл через геолого-разведочную партию, которая имела лицензию и официально занималась разработкой месторождений и добычей благородного металла.

«Есть, есть в наших местах золотишко»

Проблема доступа к информации о залежах золотоносного песка была успешно решена, и Сысой теперь ждал Зубова. Зубов ждал движений со стороны Полянова. Он не понимал, каким образом желает добывать «презренный» металл Гурий. Официально или контрабандно. Но больше его заботило решение вопроса личного плана.

Столица встретила смогом и децибельным гулом. Толстые, огромные змеи машин, пробивающие клубы выхлопных газов, довольно урча, медленно тянулись на встречных курсах. Казалось, что живому человеку здесь не осталось места для существования. Всё пространство мегаполиса сожрало новое и ржавеющее железо.

Зубов, впрочем, был не очень озабочен проблемой существования всеми нелюбимых москвичей.

«Нас…рать и рать… и рать», – пробубнил он себе под нос, рассматривая через окно авто небольшой, но очень разрекламированный ювелирный салончик, и блаженно потянулся, представляя, как в скором времени он обязательно посетит это заведение.

«Их – тьмы, и тьмы, и тьмы… Хоть чем-то пусть жертвуют, господа «присоски». Не задарма же из бедолаги матушки соки тянуть. Жируют, суки, а мы, холопы расейские, сиську московскую отсасываем. Бля…»

Настроение на секунду захмарилось, но тут же солнце приятных воспоминаний поглотило тучку раздражения…

… Полянов поднял Ивана Семёновича с постели, как всегда, не церемонясь, посреди ночи. Ему было наплевать на четырёхчасовую разницу во времени.

– Это я! Вопрос подошёл к стадии завершения. Тебе спасибо, что не стал тянуть вола за все причиндалы и всё решил оперативно. Чем быстрее, тем богаче. Ха-ха!

Зубов явственно представил, как Гурий с фальшивой радостью встряхнул требухой.

«Шутник. Твою…», – вытирая тыльной стороной ладони взмокший лоб, подумал Иван Семёнович. – «Дебильный юмор. И похохмить не умеют. Только и могут, что нагибать тех, кто им нужен, да «котлеты» с большими нулями в семейный бюджет хавать.»

Нет, страх перед фигурантом на другом конце провода у Зубова исчез уже давно. Он стал разговаривать с ним более нагло, развязнее, переходя на панибратство. Но предательская влага непроизвольно выступала на поверхности жирной кожи, стоило приступить к разговору.

– Ты подбеги на денёк. Надо «процентовочку» твою подмахнуть. Люди в курсе. Ждут.

Зубову нравилась эта черта Полянова. Если он что-то обещал, то непременно выполнял. Вот и теперь, обещание о безбедной старости воплощается в реальный договорчик с получением хорошего куша.

Великолепие офиса оглушило видавшего различные и чиновничьи кабинеты и хоромы коммерсантов Зубова. Не-ет, это был не офис. Это был зал дворца турецкого хана.

«Да-а! Это тебе не морковкина жопка! Сразу видно – поляновские выкормыши. Небось не один пирожок с бюджетного стола дюбнули, попилили», – подумал Зубов, плавно передвигая утопавшие в мягком ворсе ковров ноги.

– А-а! Семён Иванович! – ласково улыбаясь, раскинул в приветствии руки хозяин, правую выставив чуть вперёд для рукопожатия.

Было ему на вид слегка за сорок. Богатый костюм цвета слоновой кости ладно сидел на спортивной фигуре. Галстука не было и ворот белой рубашки был распахнут. Всем своим естеством хозяин кабинета отлично гармонировал с обстановкой офиса.

– Иван Семёнович! – небрежно сунув мягкую ладонь в чугунное рукопожатие Абрамовича, поправил Зубов.

– Да-да-да! Склероз, прошу прощения! – звонко хлопнул себя по лбу двумя пальцами хозяин кабинета.

– Иван Семёнович, конечно же. Правильно, Иван… Семёнович. Прошу, – он призывно указал рукой в направлении стола. Убранство стола настраивало на расслабленное, непринуждённое общение, и никак не предвещало деловое подписание каких-либо бумаг.

– Может быть, вначале официальную часть закончим, а там уж и коньячку пригубим? – повернулся к Абрамовичу Зубов.

– Разговор не копеешный у нас с Вами. Разум трезвый нужен, Вы уж не обижайтесь. Я мужик сибирский, деревенский, юлить не привык. Поставим свои закорючки, ударим по рукам, тогда и присядем ладком. Основательно… По мужицки.

Абрамович в молчаливом согласии развел руки. Мол, «ну что с тобой поделаешь?». Замысловатые фразы договора плясали перед глазами Зубова. Он усердно шевелил губами, проговаривая каждое слово, вникая в смысл его. Отрывался от листка, вдумчиво рассматривал портрет президента на стене и вновь впивался взглядом в чёрные строчки. Текст был длинный, юрист постарался на совесть. Зубов отдавал себе отчёт, что грамотно составленный документ оградит его от подозрений в получении взятки, поэтому искренне в душе поблагодарил юриста за труды. Обставлено всё было как подобает. К середине договора Иван Семёнович уже устал от переваривания всех этих изысков юридической казуистики и стал выискивать то основное, что его больше всего привлекало в этой писанине.

«Ага, вот оно», – заметив цифры, обрадовался Зубов.

Понимание количества нолей в цифре договора радостно разогнало кровь по немолодым сосудам. Три процента от суммы предвещали хорошее количество нолей и в личный бюджет Ивана Семёновича.

– Добре! – довольно крякнул Зубов и вопросительно посмотрел на Абрамовича. – Где ручка?

– Все правильно, Иван Семёнович? – и, не дожидаясь ответа, хозяин протянул солидный «Паркер».

Зубов быстро чиркнул по бумаге и подвинул листы Абрамовичу.

– Хотелось бы поинтересоваться, когда озвученные цифры можно будет пощупать?

– Да хоть завтра, – не естественно любезно улыбнулся Абрамович.

– Ну что, теперь можно и по пятьдесят? – пригласил хозяин.

Зубов, довольный сделкой, утвердительно кивнул и потянулся к винограду.

Эпизод четырнадцатый. Год 1998.

Горотьба вокруг омшаника была добротной. Василий вытянул руку вверх, и его пальцы едва коснулись заострённых концов брёвен. Заплот петлял меж деревьев, не высовываясь на прибрежные просторы, упорно стремясь спрятаться от людского глаза.

«И Потапыч не залезет», – удовлетворённо отметил Василий.

Звенело пчелиное лето. Много лет назад, когда апостол Демид набрёл на небольшую долину в верховьях реки Аккая, сын его Тихон, осматривая труднодоступное, дикое место, покрытые лесом крутые горы и струящуюся между ними серебристую ленту воды, и не думал, что здесь, на высокогорье, можно будет держать пчёл. Получать целебный мёд.

Действительно, природа этих мест величава и богата разнотравьем, но она равнодушна к жизни людей, к их страстям, пристрастиям и заботам. Тихон с отцом понемногу бортничали, добывали дикий мёд в дуплах деревьев. Своего мёда удалось попробовать только тогда, когда в общину пришёл Киприян. Отец у Киприяна был заядлым пасечником и обучил многим премудростям своего сына. Ко времени появления в поселении Василия пасека насчитывала три десятка ульев и в помощниках у Киприяна было два человека.

– Ну, что, Геракл засушенный, рыбу добывать пойдём? – потрепал по белесой голове Устимку Василий.

Мальцу стукнуло от роду семь годков, по устоям он нынче должен перебираться с женской половины избы на мужскую. Был Устимка парнишкой работящим, родители не нарадовались. Добытчик.

– Погодь трошки, дядько. Чичас ловейку (1) возьму и можа итить, – крикнул мальчишка и вьюном ввертелся в дверь сарайки.

– Василий, – услышал Шилов голос старца. – Заходь до менЕ.

Василий посмотрел на сарай, откуда должен выбежать Устимка, крякнул с досадой, прислонил карабин и ловейку к скамейке у дома духовника и вошёл внутрь, вслед за старцем.

– Есть нужда поведать тебе одну историю, – пробубнил Тихон куда-то во внутренности большого сундука, в который занырнул практически целиком, оставив торчать наружу лишь тощий зад в безразмерной рубахе, пошуршал там немного и распрямил спину.

– Мой батюшка, святый отче Демид, баил, что году энтак в семь тышшь четыреста двадцать шестом от сотворения мира, али же в тышша девятьсот восемнадцатом по мирскому, набрёл к нам странный человек. Хвороба его одолела. Дожжи тада лили дён пять. Лывы (2) стояли сплошь, – отче замолчал.

Пауза затянулась минуты на три.

– Не важно…, – как бы самому себе произнёс Тихон и продолжил: – Оставил он одну вещь на сохранение и сгинул опосля. Сказывал, што ежлив и не возвернётси, прендмет энтот будет нам дюже нужным помощником, при умном подходе. Сколь ни смотрел я энту вещицу, но так и не понял, чё это. Даю тебе на осмотрение. Можа ты поймёшь.

Духовник держал на открытой ладони нечто блестящее овальной формы, напоминающее большую брошь.

Василий бережно взял вещь в руки. В глаза бросалось, что была она из непонятного материала, выглядела богато и имела три круга, в которых явно просматривались цифры. Василий аккуратно потёр поверхность. Цифры располагались в небольших округлых углублениях. В первом, внешнем круге, их было больше всего. Каждая цифра дублировалась по четыре раза. В среднем круге их было меньше, и лишь единичка повторялась. Внутренний круг составляли цифры из продублированных единицы и двойки, а также цепочка остальных цифр от трёх до девяти и заканчивалась она нулём. В середине предмета находился довольно крупный огранённый камень рубинового цвета.

– Отче, я даже и не могу сразу сказать, что это, – переворачивая «брошь» тыльной стороной произнёс Василий.

– А ты не спеши. Рассмотри ладОм, подумай.

Шилов молча кивнул, аккуратно завернул вещь в поданную Тихоном тряпицу, положил в притороченный к поясу мешочек для мелочей и, поклонившись, намеревался выйти из дома.

– Обожди, – остановил его Тихон. – Присядь, Василий.

Старец прошёлся по половицам к дверям и вернулся к столу.

– Про дочь мою настал час тебе поведать.

– Отче, Устимка там меня дожидается, – махнул рукой в сторону двери Василий.

– Не ча, пождёт, – ответил Тихон, но окно отворил и крикнул мальчонке. – Устимка, погуляй малость, покудова я с дядькой Василием говорить буду.

––

(1) В древнерусском языке словом «уд» называли мужской половой орган (Толковый словарь В.И. Даля). Этот корень со своим значением сохранился в слове «удовольствие». Да, действительно, прежде в народном говоре это слово употреблялось именно в таком значении. В словаре оно было в компании с другими словами, которые не принято произносить в приличном обществе, но все с одним и тем же значением. И похоже, что оно сохранилось не только в слове «удовольствие», но и в слове «блуд».

(2) У староверов слово «лыва» означает «лужа».

––

Эпизод пятнадцатый. Год 1949.

Море даже с большой волной красивое, наверное, когда оно тёплое. А если холодное? Шторм злобно вгрызался в причал, неистово хлестал серыми солёными брызгами по серой копошащейся людской массе.

Нет, не солёные брызги морской воды летали над причалом. Это горькие слёзы рыдающей толпы хлестали по скорбным лицам людей. Народ колыхался серым клубком, прилипнув друг к другу от холода и страха перед неизвестностью.

Солдатики, подняв набухшие от влаги воротники, мрачно и со злобой следили за толпой.

"Вот, из-за этих приходится и им мокнуть и мёрзнуть на ветру".

Худенький лейтенант лет двадцати пяти, страдальчески лаская распухшую щеку, по-детски поскуливал от невыносимой зубной боли. Сквозь грохот прибоя и рёв бури офицер услышал бухающие по дощатому причалу шаги и из серой пелены брызг взгляд вырвал длинную скрюченную фигуру. Силуэт был знаком. Далеко выкидывая сухие трости ног, приближался уполномоченный ЦК.

– Лейтенант! – неожиданно густым, глубоким голосом, никак не совместимым с комплекцией, подозвал офицера Арнольд Мери.

– Я вызвал катер.

– Товарищ… – не размыкая зубов замычал лейтенант, но уполномоченный отмахнулся от него.

– Да знаю я, что у тебя приказ вывозить на шлюпках. Ты разуй глаза, лейтенант. Ну давай хоть немного останемся людьми. Может, сразу скажем народу: «Сигайте в море?» Шлюпки эти и десятка метров не протянут. Погубим же всех, – и, едва слышно, будто сам с собой, закончил: – А может быть, для них это было бы и к лучшему?

– Не понял.

– Что тут не понятно?! Катер подойдёт – переправляй рейсами на судно. В Палдиски вас ждут.

На рейде порта Лехтма, хватая спасительный воздух то носом, то кормой, страдало в водяных провалах судно «Сымери», которое из-за низкого уровня воды зайти в сам порт не смогло. Именно ему предстояло доставить к длинному составу на Сибирь стоявших на причале…

… Арнольд Масаари строгал из деревянной болванки очередного медвежонка, когда в сенях, сбивая снег, застучали по полу хромовые сапоги.

– Арно! Собирайся на собрание! – внося с собой клубы морозного пара, с порога забубнил Путна.

– Далеко ли? В полночь и собрание, в уме ли ты?

– Сверху спустили собрать народ, вроде как на митинг. Человек с центра будет.

– Всем что ли собираться?

– Мужиков только зовут…

… В здании клуба дым стоял коромыслом. Закурили, казалось, даже те, кто никогда и не курил. В воздухе, вперемешку с никотиновым угаром, витало какое-то беспокойство.

– Ну и где твой обещанный человек из центра? – шумели мужики.

– Не выходной завтра, Путна! Спать пора, на работу ведь с утра, – кричали они секретарю.

– Ждите! Ждите, – неуверенно, сам не понимая, где же обещанный товарищ из горкома, пыхтел раскрасневшийся Путна.

Дверь с грохотом отворилась, и в проём потянулась цепочка автоматчиков. Они шустро промчались по рядам, взяв присутствующих в кольцо. В зал вошёл лощёный полковник.

– Всем слушать! – зычно крикнул он, осадив назревавший людской ропот.

– Вы будете депортированы в Сибирь. На сборы отводится пятнадцать минут… Хотя…,– полковник посмотрел на часы. – Пока вы тут прохлаждались, ваши женщины уже всё собрали, так что – на выход и на причал.

… Лейтенант надеялся, что доставит депортируемых до Палдиски, передаст их с рук на руки конвою товарняка и, со спокойной душой, отправится к зубному. Страшно. Боязно. Но зуб не давал жизни. Идти надо.

Народ, обречённо изучая потухшими глазами кашу серого снега под ногами, вереницей тянулся в теплушки. Шли организованно, безропотно. Конвой лениво покуривал папиросы, изредка пробегаясь взглядом по скорбно бредущей толпе.

– Лейтенант!

Дудин резко обернулся на зов и скорчился от пронзившей скулу боли. Вдоль состава, стряхивая налипший снег с воротника шикарного тулупа, вышагивал побитый жизнью и спиртным майор.

– Лейтенант! Вы откомандированы сопровождать состав до пункта назначения. Срочно пройдите в здание вокзала. Там получите предписание, сопроводительные документы, паёк… Хе… Хотя пайка хватит едва до Москвы. Ну, там, следовательно, отоваришься по новой.

Дудин растерянно икнул.

– Товарищ майор! Я не цирик.(1) Меня отрядили лишь по причине болезни ответственного лица в порту Лехтма. Мне был дан приказ доставить… – он поперхнулся словами, подумал и продолжил, – доставить людей до станции. До состава. Передать их конвою и вернуться в часть.

Майор устало вздохнул, поскоблил покрытую недельной щетиной скулу, наверное, не успевает побриться, работы много, и достал папиросу.

– Не тяни му-му, лейтенант. Сегодня ты – ангелочек, а завтра – у котла с чертями и с вилами стоять будешь. И не пикнешь. До тебя доведён Приказ, а не просьба тёти Глаши. Прикинь лучше, что выцыганить сможешь в дорогу. А она далёкая. Их, скорее всего, в Сибирь, на Алтай погонят. В тьму – таракань.

– Товарищ майор! Скажите, ни как нельзя мне в свою часть?

– Ты дурак? Или слишком молод? Оставь свои вопросы для своих снов. Я – не слышал, ты – не говорил. И впредь, мой тебе отеческий совет – держи язык за зубами. Не дай… ну, в общем, понимать должен, сразу без судов длинных в одной теплушке с ними отправишься. Всё внюхал, лейтенант?

Дудин понял, что от сопровождения состава ему не отвертеться. Он посмотрел на несчастных людей. Они молча, успокаивая хнычущих от холода ребятишек, лезли в вагоны.

– По сколько же их туда трамбуют? – потеряв счёт пропадавших в глубине теплушки, спросил лейтенант у майора.

– Предписано по сто двадцать. У нас их двести пятьдесят одна душа. Вот в две теплушки и упакуем.

– Но как они там… – лейтенант не завершил свой вопрос, поняв его бессмысленность.

Это никого не волновало. Селёдками народ будет уложен в дорогу, или в отдельных купе отправят несчастных. Второе выглядело бы как издевательство.

– Да-а! – протянул майор и нервно растоптал пустой окурок.

– Пошли, лейтенант!

– Товарищ майор! Можно решить хотя бы печку им в вагон поставить? Ведь морозы ещё стоят, а в Сибири так и подавно. Да и покушать ничего не приготовишь.

Майор заворочал головой во все стороны. Не слышал ли кто?

– Ты вот что, лейтенант… Я понимаю, тебе жалко людей, и всё в диковину, непривычно. Но… это я – дебил незастукаченный. Скажи спасибо. Рот свой сердобольный зашей и сопи до самой Сибири, как тупица, который не соображает ничего, кроме нескольких слов: «Есть! Так точно!» Понял?

Дудин молча кивнул. Майор вновь огляделся вокруг и, взяв лейтенанта за отворот шинели, притянул его ухо поближе к своим, разящим чесноком, губам.

– Как стемняет, ты смотайся в депо. Я с мужиками договаривался. Они должны буржуйки изготовить. Дам тебе бойца нетрепливого. Он в полу теплушек втихаря дырки наделает. Для отхожего места, – пояснил майор.

Дудин, в знак благодарности, молча схватил двумя руками пухлую ладонь майора и трижды потряс её.

– Спасибо!

– Рад, что остались ещё люди, – хлопнул ладонью по плечу лейтенанта майор и они зашагали в сторону вокзала.

– Товарищ майор, мне бы с зубом что-нибудь порешать. Болит, спасу нет.

– Решим, – не останавливаясь кинул через плечо майор…

… Документы были уже оформлены, и Дудину оставалось только расписаться в приёмке спецконтингента. Измученный подагрой подполковник, чей возраст был далеко за пятьдесят, махнул рукой на папку, лежавшую на столе, и прокашлял:

– Забирайте, милок, и в путь! Желаю, чтобы в дороге Вам как можно меньше пришлось составлять акты списания. Пусть доедут, сердешные…

Дудину стало как-то не по себе от этих слов. Смерти он повидал на фронте немало, но представить, что он будет списывать как естественные потери в пути мирных граждан, своих соотечественников, совсем не укладывалось в его неочерствевшем уме.

Посадка ещё продолжалась, когда офицер подошёл к составу. В толпе серой, однородной массы взгляд выхватил немолодую женщину, пытавшуюся укутать в пазухе своего куцего пальтишка свёрток с маленьким ребенком. Ветер порывисто кусал незащищённые части тела. Женщина отворачивалась от ветра, прижимаясь к стоявшему впереди мужчине, но непогода не жалела новорождённую жизнь.

– Не доедет до места, – услышал Дудин сзади грубый, густой голос.

Рядом стоял немолодой старшина.

– Не понял Вас, товарищ старшина? – обратился к незнакомцу лейтенант.

– Старшина Махонин, – козырнул мужчина и вновь посмотрел в сторону вагона.

– Повидал я их, сердешных, товарищ командир. Не первый мой состав. Наверняка говорю, дитё не довезут. Где-нибудь без холмика в пути останется.

Дудин внимательно посмотрел на старшину и задумался. «Кто он, этот старшина? Подослали, или есть в нём что-то от человека?»

– И что, неужели нельзя помочь женщине?

– Ха! Товарищ лейтенант! Им всем помогать надо. Из каждой теплушки до расселения дотянут, хорошо если процентов семьдесят, а то и того меньше. Смотря какие граждане достались нам. Ежели трухлявые, то будем хоронить на каждом перегоне. Ей бы, бабёнке, дитя кому скинуть.

Дудин ещё раз проверил глаза старшины. Они были чистыми, открытыми.

– Вы, Махонин, сходите в депо. Там, не особо распространяясь, получите у рабочих «буржуйки». Найдите возможность доставить их неприметно в теплушки.

– Нам с Заварзиным товарищ майор уже объяснил, товарищ лейтенант. Не сомневайтесь, всё сделаем. И «нужник» справим с крышкой, чтоб закрывали и не задувало им на ходу.

Старшина махнул рукой стоявшему в стороне крепкому, рябому солдату и зашагал с ним в сторону депо. Дудин, оглядевшись вокруг, подошёл к женщине. Она испуганно накрыла полой пальто плачущий кулёк.

– Не бойтесь, мамаша. Я хочу, чтобы Ваш ребёнок остался жив. Подумайте, а потом дадите ответ. Как поймёте, что больше уже не можете поддерживать ребёнка, сообщите солдатам. На одном из перегонов я подойду к Вам. Вы укутаете малыша во что сможете, как можно теплее, и отдадите его мне. Я положу его на железнодорожную насыпь. Обходчик узелок обязательно увидит и подберёт. Пусть Вы дальше поедете без Вашего ребенка, но зато он останется жить, а не будем его хоронить где-нибудь у дороги в Сибири. Подумайте. Это для него хоть какой, но шанс. Я Вас не тороплю.

Дудин, не дожидаясь возражений потерявшей самообладание женщины, пошёл вдоль состава дальше.

Дощатые пол и стены теплушек впитывали запах пота и горя. Народ дышал этой болью и выдыхал своё несчастье…

… Звук убегавшего в даль поезда всё глуше и всё менее отчётливо звенел в остывавших рельсах.

Кузьмич потёр варежкой примороженную щёку, выцепил острым глазом едва заметную в снежной круговерти тусклую точку удалявшегося на последнем вагоне фонаря, проводил его ещё с минуту взглядом и пошёл в домик обходчика. Тонкий, едва различимый, словно мяуканье котёнка, писк ткнулся в ухо Кузьмича и пропал.

«До следующего поезда три часа. Надо дремануть, а то с устатку чёрти чё мерещится», – пробурчал себе под нос мужик, но звук вновь долетел со стороны дорожного полотна.

«От веть ё-тить! Мёрзко лазить по снегу!» – гудел недовольно себе под нос обходчик, между тем, основательно уминая валенками сыпучую армаду снежинок, двинулся туда, откуда доносилось что-то непонятное.

Апрель категорически не желал радовать весенним теплом. Зима боролась. Температуры крутились около двенадцати-шестнадцати градусов мороза, и колючие бураны нет-нет да накрывали округу Барабинска.

Позёмка тонкими струйками обтекала пищавший свёрток, старалась отдельными колючками снега заглянуть под тряпьё, потеребить розоватое тельце, порезвиться вдоволь.

– Свят, свят, свят! Эт чё ж такое? – оглядываясь по сторонам, словно надеясь увидеть того, кто положил орущий кулёк, Кузьмич на минуту отступил в сторону.

– Никак дитё?! Твою, ё-тить! Чё ж делать-то? От ить, суки, ё-тить! С поезду кинули.

Свёрток пищал и требовал защиты от наглых снежных струй, которые дружно атаковали все дырки ветхой фуфайчонки, в которую он был укутан.

Кузьмич поднял ребёнка, сунул его под распахнутый тулуп, нежно прижал к груди.

«Ух, холодный», – и, бормоча что-то несвязное, зашагал к домику.

Мария уже забеспокоилась, влезла в шубейку и нехотя вышла навстречу кусачей непогоде.

– Нико-ола-а!

– Чё горло дёрешь? От он я! – вынырнув из снежной пелены буркнул Кузьмич.

– Да уж поезд-то когда прошёл, а тебя всё нет и нет. Уж не случилось ли чего, думаю? – оправдываясь затрещала Мария, распахивая перед мужем дверь.

– Случилось, мать. Чё и делать, и как быть ума не приложу, – отозвался обходчик, окунувшись в долгожданное тепло.

– Ай?

– Ай, ай! Разайкалась. Вот, гляди! – Кузьмич распахнул пазуху у тулупа и достал маленький, мокрый свёрток.

– Чегой-то? – приблизилась к столу Мария.

– Дык, ребятёнок, знать! На скате сыскал. Иду, а он пишшит на всю округу. Думал, умом тронулся, старый, – Кузьмич хохотнул, расстегнул фуфайку, в которую был упакован ребёнок, и стал разбирать самодельные пеленки.

– О, деваха! Ишь, схудала как. Исть, поди ты, хочет, а, мать? – старик запустил пятерню в поредевшие с годами кудри. – Чем кормить-то её будем?

Муж с женой замерли над малышкой и молча её разглядывали. Девочка была ухоженной, светленькой, но сильно исхудавшей.

– Ну, помереть не дадим. Что-нибудь да придумаем! Отец, тут бумага какая-то, – ткнула пальцем в небольшой листок, лежавший в пелёнках, Мария.

Кузьмич осторожно расправил мокрую бумажку.

– Масаари Ленна, – обходчик опустил руку с запиской и уставился на свою находку. – Масаари, значит, ё-тить.

– Всё, что ли? Больше ничего? – заглядывала в писульку жена.

– Та-ак! – не обращая внимания на Марию, скрёб бороду Егор.

– Знать, эстоны прогнались в поезде. О как, мать. Масаари.

– Скинули, что ли? – кусая концы платка, перекрестилась женщина.

– Решили, что так дитё спасут. На людей понадеялись, ё-тить! Делать-то чего будем, мать?

– Ой, я прям и не знаю, – хлопнула ладонями об подол Мария. – Не кинешь ить, дитё всё же. Пусть у нас живёт. Поднимем, отец.

Кузьмич, в который раз за последние полчаса, поскоблил пятернёй затылок, отошёл к печке, свернул цигарку, прикурил. Затянулся пару раз, разгоняя ладонью дым, сплюнул на бычок и подошёл опять к столу.

– Так-так! Вот как, мать. Будет она Масарина по фамилии. А по имени – Лена. Елена, стал быть. Людям говорить станем, что сестры твоей, Фени, ребёнок. Мол, мать преставилась, а мы и взяли дитя. Так тому и быть.

– Да как же-то, отец, метрики ить у девахи нет. А не то власти прознают?

– Цыц! Чё значит прознают? Мы её чё, прятать чё ли собираемся? В город поеду. До начальника милиции Попова дойду. Василич мужик правильный. Поймёт. Войдёт в ситуацию. Выправит метрику.

… Василий видел, что Тихон волнуется. Старец подошёл к печке и пошурудил кочергой потухшие угли.

– Чтобы ты понял правильно, я тебе объясню всё мирским языком. В семьдесят восьмом году Евсей с Елизаром на Чуйском тракте едва не попали под камнепад. Они видели, как обвал смёл с дороги горбатый «Запорожец». Машина перевернулась пару раз и застряла в каменных нагромождениях, докатившихся до реки. Задняя часть была в воде, а передок камни держали на берегу. Стёкла разбились и через салон бежала вода. Водитель и женщина-пассажир на переднем сиденье были уже мертвы, когда Евсей с Елизаром спустились. Больше в машине никого не было. А вот метрах в двух, на берегу, лежал небольшой кулёк и в нём кто-то пищал. Евсей в нём обнаружил дитя…

Тихон опять принялся шурудить кочергой золу.

– В сумочке у женщины нашли документы. По свидетельству о рождении Евсей понял, что погибшая была Масариной Еленой Николаевной. По мужу – Свиридова. Свидетельство малого чада Евсей забрал с собой. Ну и девочку, понятно, тоже забрали.

Старец вновь замолчал. Пауза длилась минут пять.

– Жены у меня не случилось по жизни. Нет, я не затворник какой в этом вопросе. Когда ещё молод был, появлялись в селении женщины. Но ни одна не осмелилась связать свою жизнь со мной. Они нашли своё счастье с другими мужчинами нашей общины. Так и остался я один. А тут… Эта девочка… Я сразу же решил, что она будет моей дочкой. Я не осуждал Евсея с Елизаром за то, что они не отдали властям ребёнка… Что бы её ждало? Детский дом?

Василий шевельнулся и тихонько кашлянул в кулак.

– Что? – уткнулся взглядом в Шилова Тихон.

– Возможно, у девочки были родственники, которые могли бы её удочерить.

– Может быть… Но здесь Анисья не обделена любовью, лаской и заботой… Этот грех я отмолил сполна… Хочу я, Василий, чтобы и впредь дочь моя не страдала.

Василий встал и оправил рубаху.

– Отче, я могу заверить Вас, что сделаю всё зависящее от меня, чтобы в жизни Анисьи были только светлые дни и ничто не печалило её сердце и лицо…

… Устимка ждал у избы старца и, изнемогая от нетерпения, приплясывал рядом с ловейкой Василия.

– Ну айда, Устим Савватеич, – приобняв мальчишку, Василий закинул на плечо ремень карабина и они пошагали в сторону горы, за которой пряталось не глубокое, хорошо прогреваемое солнцем, чистое и зарыбленное озеро с удобными подходами к берегам.

––

(1) Цирик —охpанник, надзиpатель.

––

Эпизод шестнадцатый. Год 1998.

Владимир Николаевич блаженствовал. Дело набирало обороты, и хруст кучи презренных дензнаков, которые должны были вот-вот осыпать авторитета, настойчиво ласкал его воображение.

В кабинет заглянул взволнованный Колобок.

– Сысой, проблемка нарисовалась.

Хозяин с недовольной миной скинул с подголовника дивана ноги.

– Ну?

Колобок прошёл к боссу и присел в кресло напротив.

– Пацаны вернулись с разведки. В урочище, что на карте отмечено, какой-то народец живёт. Дома стоят. Скотина ревёт. Мелюзга всякая носится. Почитай – деревушка там нарисовалась. Хозяйств в десяток.

– Хозяйств, хозяйств. Какие, нахрен, хозяйства? – Сысой вскочил с дивана. – Какая, твою маму, деревушка? Там ни-че-го, – размеренно, с паузами, произнёс он, – не должно быть. От слова – совсем.

– Дак и я не знаю. Как тогда эти геологи хреновы разведывали месторождение? Что, не видели что ли, что там живёт кто-то?.. А домишки там есть довольно древние уже. Может, наврали с картой?

– Погодь, не кипишуй. Дай собраться с мозгой, – отмахнулся Владимир Николаевич.

«Хреновастенький моментец», – торкнулось в голове.

«Не мог Сеня с картой дурку свалять. Знает же прекрасно, чем это ему обернётся».

– Парни ничего не попутали?

– Талибан ходил со своими. А он далеко не дурак.

– Зови.

Колобок выскочил из кабинета и минут через десять вернулся с Талибаном. Талибану было за тридцатник. Был он не высок, но плотного, не рыхлого телосложения. Сколотил свою бригаду из местных отморозков и пришёл под крыло Сысоя.

– Рассказывай, Толя. Подробно рассказывай. Как шли, как обнаружили. Видел ли кто вас или по тихому прошлись… Всё рассказывай.

Талибан кивнул и, подумав с полминуты, начал:

– Само место, что отмечено на карте, пустое. На нём никого нет. Хорошее место. Есть где времянки разместить. До него мы прошли за неделю. Места дикие. Глушь. Как с техникой быть и с вывозом – я вот не могу представить. А потом я решил с парнями дальше пройти. Думаю, может оттуда подход какой найдётся поудобней. И вот часов через десять-двенадцать мы вышли на местечко. Услышали голоса и по тихому подобрались. Дома там. Живут там. Дома под деревьями скрыты, сразу и не заметишь с горы. Мы с другой стороны реки обошли и увидели. Мужики все с бородами, бабы в платках. Прямо родичи Агафьи Лыковой.

– Постой, – перебил Сысой. – То есть, на самом месте, что указано на карте, никого нет? Так?

Талибан кивнул.

–Сколько от места до этих бородачей?

Талибан задумался. Прикидывал в уме.

–Наверное, кэмэ двадцать – двадцать пять. Но тропинок там нет. Заломы такие, что копыта сломаешь. За час если пару кэмэ пролезешь, то уже хорошо.

Владимир Николаевич прохаживался по кабинету. Колобок и Талибан благовейно наблюдали за боссом.

– Ну да и хрен с ними, – вынес своё заключение Сысой.

– Пусть себе живут. У нас всё по закону. Добыча официально оформлена. Бумаги есть. Природе урон наносится? Ну так и они не братья из «зелёных». Но наблюдать за ними будем. Мирно. Если они в бутылку не полезут. Вот так. На том и порешим.

Талибан робея переминался с ноги на ногу, нервно подёргивая щекой. Владимир Николаевич заметил телодвижения Толика.

– Что ещё?

– Тут такое дело, Сысой, – неуверенно начал Талибан. – Хренатень там какая-то произошла…

– Да говори ты, не мямли, – вскипел Сысоев.

– Ну, значит так… Когда мы уже возвращались на тропу от этого поселения, то столкнулись нос к носу на горе с мужиком и пацанёнком. Мужик отличался от тех, что в деревушке ходили. У этого бороды не было. В руках у них были удочки. Всё бы ничего, но вот только потом началось не понятное. Вдруг рядом с мужиком образовалось какое-то призрачное марево. Какая-то пелена заколыхалась. Зеленоватый такой туман, с переливами в изумрудный, в сиреневый и мужик исчез. Вот так вот просто – бздынь… и нет его. Сразу вся эта колыхающаяся масса растаяла… Будто и не было этого тумана… А, нет! Там ещё перед этим какой-то световой сгусток народился. Небольшой такой. А потом он внезапно метнулся, как из ракетницы, вверх и щербатой молнией умчался над макушками деревьев куда-то в сторону. И мелкий, тот, что с мужиком был, пропал. Признаюсь, мы даже как-то все перетрухали вначале. Но потом осторожно подошли к тому месту, где они были, и нашли только вот это.

Талибан протянул блестящий слиточек, похожий на грузило, отлитое из свинца в ложке. Владимир Николаевич протянутый предмет в руки брать не стал. Изучил его осмотром в ладони Толика. Отошёл к камину и, в глубокой задумчивости, постучал кончиком фигурной кочерги по горящим головешкам. Огонь завораживал хаотичным танцем языков пламени.

–Тэ-экс! – повесив кочергу на крючок сбоку камина, Сысой повернулся к замершему Толику. – Два дебила – это сила. Вы, сизари мои, ничего там не употребляли?

– Как можно? – искренне возмутился Талибан. – Даже губ не намочили. Понимаем ответственность. Да и не полазишь по тем горам после водки. Сдохнешь.

– Колобок, зови Гриню, – распорядился Владимир Николаевич.

Гриня ожидал за дверью и уже через минуту замер перед Сысоем. Интеллект Гриню обошёл стороной, что сразу же бросалось в глаза, даже пр мимолётном взгляде на лицо парня. Типичный костолом. Впрочем, Талибан подобных и подбирал в свою бригаду, чтобы в умственном плане быть на голову выше каждого из них.

– Гриня, расскажи-ка и ты, что же такого невероятного вы увидели на подходе к отшельникам.

Гриня почесал пятернёй коротко стриженые волосы на затылке и надрывно вздохнул.

– Туман у нас на глазах человека сожрал, Владимир Николаевич. Вот так вот появился вдруг из ниоткуда, обнял мужика и с мужиком испарился. Ни тумана, ни мужика. Вот… И ещё молния кэ-эк блистанёт… И – всё! Только галька блистючая осталась. Будто человека расплавили. Жуть.

– Там ещё винтарь валялся, но мы его брать не стали, – вспомнив, добавил Талибан.

Сысой оценивающе пробежался взглядом по Талибану и Грине.

– Молния, говоришь? Значит так… Колобок, готовь десяток парней. Спутниковый радиотелефон организуй. Разрешение от Госсвязьнадзора на эксплуатацию мы два дня назад получили. (1) Завтра выдвигаемся. Поглядим на этих странных бородачей. Я с вами.

––

(1) В 1990-е годы в России использование спутниковых радиотелефонов было возможно только с разрешения Госсвязьнадзора. Кроме того, было обязательным оформление страхового депозита от компании «Морсвязьспутник», который стоил 5 тысяч долларов.

––

Эпизод семнадцатый. Год 1998.

Ветер был восточный и, несмотря на хороший солнечный день, клёв был паршивый. За три часа, проведённых на берегу озера, Василий с Устимкой вытянули лишь с десяток неплохих золотистых карасей. Над мелкой рябью поверхности озера хаотично курсировали стрекозы. Нашёптывал кому-то свои сказки камыш. В заводёнках у камыша устраивали скоростные забеги водомерки. Лучи солнца, отталкиваясь от зеркала воды, плясали по лицам рыбаков. Василий расслабленно щурился, покусывая корешок камышины.

– Как разумеешь, Устим Савватеич, есть смысл нам с тобой ещё тут бока отлёживать? Или уж собираться будем?

Мальчишка махнул кулачком по лбу, сбивая народившуюся каплю пота. Дёрнул свою ловейку, крючок которой был пуст. Прозевал малец поклёвку.

– Да и то, дядько, чё тута абаждать? Шибко жарко. Ухи жжёть, спасу нет. Тятя посулил мене сёдни Гнедова в реку скупать отвесть. Я по первасти трухал чуток, водица холоднюча, а тапереча привыкши. Айда отсель.

Рыбаки сложили улов в холщовый мешок, обложили карасей камышом, щедро пролили всё озёрной водой и отправились в сторону поселения.

Тропинка от озера была натоптана прилично. Естественно, что основными ходоками по ней были дикие животные, которые стремились к озеру на водопой. Она вилась, огибая сложные места подъёмов, камни. Проложена была так, словно у неё стояла задача облегчить дорогу людям. Временами даже казалось, что самые крутые подъёмы будто стёсаны лопатами.

Устимка временами отбегал в сторону, сорвать ежевику или какую другую ягоду, и без умолку трещал, повествуя, как он с дядей встретил в этих местах медведя. Что правда, то правда, Потапыч был не таким уж и редким гостем в окрестностях поселения. Потому и носили с собой карабины мужики, стоило отправиться куда за пределы общины.

Сдвоенный треск переломанной кем-то ветки дёрнул слух Василия, и он моментально поймал ладонью плечо идущего впереди мальчишки. Устимка обернулся с немым вопросом. Василий приложил к губам палец и показал, что надо присесть.

– Ты погоди-ка тут чуток, Устим Савватеич. Я гляну вокруг, – прошептал он.

Троица мужиков, одетых в маскировочные халаты и вооружённых автоматами Калашникова в укороченном варианте, шли по лесу, не таясь. Изредка перебрасывались словами. Раздавались негромкие смешки. Направление их движения показывало, что они уверенно держали путь в обход общины, словно хотели миновать её стороной. Возможно, они уже наблюдали за поселением и теперь старались не заметно уйти.

Василий быстро, но осторожно, вернулся к Устимке.

– Вот что, паря. Бери ноги в руки и бегом в деревню. Возьми левее, по малой тропе. Беги к отцу Тихону. Скажи, что нехристи в окрестностях лазят. Трое. При автоматах. Запомнил?

Устимка мотнул головой.

– А ты, дядько, как жеж?

– Я их, еслив чего, задержу.

Сомнений в том, сможет ли он при необходимости выстрелить в человека, у Шилова не возникало. Когда из колонии строгого режима в Горняке под Тогучином совершили вооружённый побег пятеро отпетых головорезов, курсантов привлекли для операции по поимке беглецов. Во время прочёсывания очередного отведённого десантуре участка леса Василий и Степан Макаров нос к носу столкнулись с зэками. Стёпка долго не раздумывая запулил очередь поверх голов убийц. Беглецы сноровисто распластались на земле и дружно из двух стволов огрызнулись в сторону курсантов. Пули противно зацвякали в стоявшие рядом деревья, просвистели над головой не встретив препятствий на своём пути. Шилов и Макаров нырнули в мягкий ковёр травы. Василий перекатился за объёмную берёзу, привстал на левое колено и одной короткой очередью срезал двоих зэков, вскочивших на ноги и со звериным оскалом лупивших от живота из автоматов. Шилова не мутило от осознания того, что он только что кого-то убил. Что застрелил он ни дикую утку, ни дикого кабана, а человека. Даже двух. Нет, он чётко понимал, что поставил жирную, кровавую точку на мразях, которые не далее как три дня назад оборвали жизни трёх солдат. Вот и сейчас Василий ни на секунду не сомневался, что при необходимости без зазрения совести выпустит смертоносные пули во врага.

– Дуй шустро! – подтолкнул он мальчишку в направлении малой, едва заметной тропинки, прохоженной лишь слегка, так как она была не очень удобной – с более крутыми тягунами.

– Постой, – тут же остановил Устимку Шилов и достал из поясного мешочка «брошь» Тихона.

– Вот, возьми, передашь отче.

Василий протянул вещь, слегка придавив тряпицу.

Палец упёрся в камень по середине «броши». Камень довольно легко утопился во внутрь предмета. Взгляд Шилова отметил, что брошь начала падение в ладошку Устимки, но вот упала ли она в неё он уже не увидел.

Между Василием и Устимкой колыхнулась стеной туманная пелена. Устимка виделся, как сквозь несколько слоёв дымовой завесы. Движения его были замедленными, растянутыми. Было понятно, что он что-то кричал Шилову, но пелена держала звук. Лишь единожды пробилось – бу-у-у-бу. Лёгкий всплеск молнии в сознании Василия и… упала непроницаемая тьма.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ГЛАВЫ

Глава 2. "РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ДЕРЖИТЕ ШАГ"

Эпизод первый. Год 1916.

Из омута тёмного тяжёлого забытья пришёл чей-то голос… Невнятный, далёкий. Бу—бу—бу…

– Устимка-а,– вытолкнул непослушными губами Василий и словно со стороны услышал свой голос, который просипел, что-то похожее на: "Уфика-а".

Понятно, что никто бы не смог разобрать издаваемые Шиловым звуки, из которых никак не склеивалось нормально воспринимаемое слово. Потому и нет никакого ответа.

– Устимка-а, – вновь позвал Василий, облизав шершавым языком губы.

– Тише, касатик, тише, – прорвалось сквозь плотный гул в голове.

Пульсирующая боль методично била молоточком по темечку и отдавалась в глазных яблоках.

– Всё хорошо, касатик. Всё хорошо. Успокойся.

Василий с усилием разлепил веки. Желтоватый свет, пробивавшийся через волны мутной пелены, беспощадно воткнулся в зрачки. Шилов зажмурился. Подождав минуту насмелился вновь попробовать разлепить веки, чтобы наконец-то увидеть окружающий его мир. Он осторожно немного приоткрыл один глаз. Через узкую щелочку свет проникал уже не так болезненно. Василий решительно моргнул пару раз и зрение стабилизировалось. Взгляд упёрся в чистый, белёный потолок. Прямо над головой Шилова тускло мерцала лампочка. Кто-то склонился над Василием, но чётко разглядеть кто же это был он не успел – сознание резко ушло.

Очнулся Шилов вновь от негромкого, неспешного разговора у кровати.

– Обратите внимание, Дмитрий Михайлович, н