Кюнней бесплатное чтение

От автора

Дорогой читатель, прежде чем отправиться в события этой, возможно, вымышленной истории, позволь извиниться перед удивительным и искренним народом Саха. В силу того, что не всякий читающий знаком с грамматикой якутского языка, я умышленно упростил написание некоторых якутских слов. Постарался подобрать подходящие по смыслу звуки и буквы для простоты их прочтения. И смею уверить, это нововведение никак не повлияло на содержание, а тем более – смысл написанного.

История, которую ты вскоре прочтёшь, небезосновательна и вполне себе могла произойти, или даже, может быть, произошла, кто знает…

 В бытность своего служения в холодной Якутии я сталкивался с «вещами», которые сложно объяснить или понять современному человеку, но так просто и обычно воспринимаются добрым якутским сердцем. Для меня, человека верующего, все это выходило за рамки реальности, пугало и одновременно укрепляло в моей вере. А для людей, с которыми я сталкивался ежедневно, жил бок о бок, это было нормой жизни. События и происшествия я называл чудом и промыслом Божиим, а они, не обращая внимания на мои восторженные возгласы, продолжали жить обычной жизнью. То, что было чудом для меня, было для них совершенно нормальным. И наоборот, вернуться с охоты домой, встретиться с родными или посидеть вечером за одним столом с близкими и друзьями, попить крепкого чая с молоком – являлось неподдельным, настоящим чудом. Настолько

привычное и обыкновенное для меня наполняло их неподдельной радостью.

Я с теплотой и сыновней любовью вспоминаю каждого человека, которого повстречал в этом суровом крае. И сейчас, находясь за тысячи километров от Якутии, я могу сказать, что суровость края с лихвой покрывается душевной чистотой и детской искренней радостью живущих там людей.

Надеюсь, и читатель проникнется искренним интересом к истории этого народа, чья неподдельная любовь к Богу и Родине меня вдохновляет.

Антон Попович

Глава 1

Бутэнсир

И встал он на защиту земли Русской, да расправил плечи могучие. Взор соколиный обратил на силы басурманские. И устрашились они, увидав в десной руке его меч, выкованный правдой, а в левой руке щит веры непоколебимой. И подкосились колени вражии. И голоса задрожали в мольбе о пощаде. Но непреклонен был добрый молодец. Не посрамил он землю-матушку…

Примерно так будут говорить обо мне… но потом.

А пока позвольте представиться: Михаил Арташов, священник. В простонародье – отец Михаил. Вы можете обращаться ко мне, как вам удобнее, я в этом вопросе прост и смирен. Служу в одной из северных епархий нашей необъятной Родины. А точнее – в маленьком селе Бутэнсир. Не ищите его на карте, лупа не поможет его найти. Неудивительно, что название переводится как «Глухое место». Место действительно глухое. А по весне ещё и жуткое. Так тут у природы заведено, зеленеть все начинает только летом. И повезёт, если ты лето не пропустишь. А то ведь можно в этот день и на работе проторчать, считай все, пропустил.

Приход у меня небольшой, как говорится – ты да я, да мы с тобою. Местный люд православие не шибко жалует, хотя Пасху любят. Они больше свои традиционные верования предпочитают. Шаманы, камлания и прочее. Ну я не осуждаю – разговариваю, рассказываю, показываю. Миссионерствую тут мало-мало. Плоды вырисовываются потихонечку. Даже крещение было.

Да и как тут осуждать? Город далеко, врачей нет, помощи ждать неоткуда. Выживают как могут, как научили, а я тут пришел, и говорить им буду, что, дескать, неправильно вы живёте. Нет, я так не могу, я кротко, с любовью да ласково. Да и они тоже ко мне по-доброму, чуть снисходительно, как к юродивому, но главное – без злобы. Называют меня: «аhабыт¹ Михаил». Аhабыт – это отец по-местному.

Только «h» не «х», а «гхе».

Ай, не суть, долго объяснять, да и ни к чему. У меня у самого не получается.

Служба тут нетяжёлая, в субботу вечером «по скору», в Воскресный день Литургия. На праздники служим. Матушка поёт в хоре, ну на клиросе. Хор у нас хороший, матушка и хор ангелов на Небеси подпевают. Народ из любопытства, нет-нет, да заглядывает. Пара бабушек даже стали постоянными прихожанами. Ходят на богослужение исправно, стоят в углу у иконы Николы и бормочут что-то своё. А мне в радость, все лучше, чем вдвоём с супругой.

Матушка у меня кроткая. Куда я, туда и она. А как иначе? «Домострой»! Ну это я шуткую, люблю её шибко. Хорошая она у меня. Ох, а глаза у неё красивущие! Иссиня-синие, глубокие как море, только моря я и не видал-то отродясь. Но читал о нем в семинарии, даже мечтал, что отправят меня на юга. Буду расхаживать с ней по паркам, спускаться к водичке солёной, купаться будем. А увёз её к черту на кулички…

А она поехала, знаете, так спокойно поехала со мной. Я было отчаялся, когда назначение получил, думал идти в ноги падать к архиерею, а она мне: «Значит, ты там нужен! Давай помолимся и будем собираться». И вера у меня такая крепкая стала, будто Господь поцеловал в макушку. Так мы и добрались сюда. Сначала в губернский городишко, там послужил я лето, и глубокой осенью по зимнику уже добрались сюда. Да-да, глубокой осенью по зимнику. К ноябрю реки крепко встали льдом, и мы отправились с казачьим обозом. Они ушли дальше на север, а нас оставили в селе.

Прежний настоятель, отец Михей, иеромонах, помер от оспы пару зим назад. И по его письмам в епархию тут духовная жизнь бурлила так, что ему впору надо было становиться местным епископом. На деле же оказалось все совсем по-иному. Я его не осуждаю… уже. Кому охота сидеть в тайге среди народа, для которого ты пришлый? Ещё и прозелитством промышлять активно, вот и писал он в надежде, что такое дарование заберут поближе к цивилизации. Матушки у него не было, вот и писал от одиночества.

А народец местный добрый, отзывчивый. Многому научили, как тут выживать, как добывать пропитание. Рыбачить научили. Ой, а какая тут рыба! Царская! Вкуснее отродясь не пробовал.

Первая зимовка была лютой. Было холодно. Высунуть нос на улицу было практически невозможно, по крайней мере нам. Согревала нас только забота старика Алгыя. Хороший мужик, охотник. Он нас и приютил, дом-то прежнего попа обветшал, мы его планировали поправить только к лету. А зиму жили у Алгыя. Имя у него переводится как «благословенный». Мудро у них это, правда? Он для нас в ту пору и был благословенным.

Вечерами мы сидели у очага, вернее, у камелька. Старик мне рассказывал о том, как устроена жизнь на севере, про травы много рассказывал, про то, как надо кормить огонь. А я ему о Христе, об Иерусалиме, о том, как Господь пришел искупить наши грехи.

Много мы говорили. Рассказал Алгый, что крестили его, только он ничего не понял, мол, бормотал Аhабыт что-то на своём и, все село согнав в реку, мазал маслом пахучим. Тогда я слушал его и думал: дело в мире, котором его помазывали, или в Духе Святом, который сошёл на него или не сошёл в тот день? Но передо мной сидел чистый христианин по своему внутреннему устройству, который так и не встретил Христа. На Успенский пост он ушёл, в аккурат на Успение. Плакал я горько. И матушка плакала. Так тяжело отпевание мне ещё не давалось. Упокой, Господи, раба твоего Алгыя и сотвори ему вечную память!

Даже сейчас вспоминаю – наворачиваются слезы.

Крест поставить на могиле не дали, да и могилы как таковой не было. Спилили четыре рядом стоящих дерева и установили на нем гроб, такая вот воздушная могила. Арангас это у них называется. Алгый рассказывал мне, что так душе проще на небо попасть.

Без старика стало пусто. Даже в храме. Хотя он заходил изредка. Бывало, зайдёт уже после воскресной службы, я, ещё облаченный, встречал его низким поклоном, он широко улыбался и крестился неумело. Сядет на старую лавочку у стены, положит ладонь на посеревшее брёвнышко стены и скажет: «Это дерево я с эhэ² сюда положил». А потом прижмётся к нему щекой, и из его бесцветных глаз покатится слеза. Он её быстро вытирал застиранным рукавом. И через мгновение с упоением рассказывал, как строил храм с дедушкой. Тут надо отдать ему должное, при первой нашей встрече по-русски он знал едва пару десятков слов, а к Пасхе (в ту весну она была поздняя) говорил уже не хуже горожанина. А я, к своему стыду, как раз выучил слов двадцать. И то, как я их коверкал, вызывало смех у детворы, а старшее поколение сначала в оторопи выпучивали глаза, а потом тоже смеялись и, похлопывая меня по плечу, говорили: «Молодес!». А Алгый терпеливо и мудро поправлял меня. Заботливо и бережливо учил, как кобылица жеребёнка.

Храм, построенный его дедом, сложен был на славу. Печь, стоящая в стороне, ближе к алтарю, не походила на ту, что была в балагане³ у старика. Она больше походила на печь, к которой я привык, и со своей задачей справлялась. В зимнюю стужу было уютно, и она не требовала большой закладки дров, что весьма важно тут. Конечно, приходилось протапливать помещение заранее перед службой, но зато в неветреный день шубу смело можно было снимать.

Колокольню строили отдельно, и много позже самого храма, поэтому в планах было её переделывать. Покосившаяся башенка с проваленной маковкой больше настораживала, нежели внушала благоговение. Только на Пасху я осмелился подняться и несколько раз ударить в один единственный колокол. Звон приятно отозвался тогда на сердце. А матушка, смотревшая на меня снизу вверх, непрестанно перекрещивалась. Мысль о том, что она боится за меня, я отгонял и думал, что радуется первому Воскресению Христову в нашем селе после долгих зим безмолвного благовестия. К слову, колокольня невысокая: аршина три, не выше, но пугающе ненадёжная.

Алгый после Светлой седмицы показал, какие деревья можно рубить, и мы успели заготовить необходимое количество для строительства новой колокольни. Срубленные деревья мы оставили до лета, чтобы прорастающие ветки вытянули из них всю влагу. К стройке мы так и не приступили, старик захворал. А дальше вы знаете. Строить буду один, но пока не решился. Иногда прихожу к сложенным брёвнам, сяду на них, положу руку и шёпотом говорю: «Это дерево я с эhэ рубил»…

Глава 2

Казачий обоз

Как оказалось, село Бутэнсир было не таким уж и глухим. Ближе к весне, когда морозные, но солнечные дни стали длиннее, а я пообвыкся к здешним холодам, смог разглядеть всю красоту села. Знаете, когда крепкий морозец щиплет даже глаза, единственная задача у меня была – скорее добраться до храма. Благо балаган Алгыя был аккурат рядом с храмом, как говорится, дорогу перебежать. Сейчас же на улице была красота! Полной грудью не вздохнуть, но ты уже можешь спокойно дышать, на заматывая шкурами лицо. Солнце ярко и радостно играло бликами на белоснежных сугробах. Среди этого зимнего царства тут и там, как небольшие шляпки грибов, красовались балаганы и хотоны⁴ местных жителей. Из невысоких труб столбом валил дым. Снег приятно похрустывал под мягкой подошвой унтов. Это они придумали здорово! Высокие сапоги мехом наружу вначале показались нам с матушкой причудливыми, но Владыка сказал, без них тут никуда. Мы спорить не стали, приняли этот дар, теперь несказанно рады. Я первое время даже смеялся: мол, сам помёрзну, а ноги всегда в тепле будут.

Домов я насчитал почти тридцать. Вернее, балаганов. А дом был тут один. Прям изба-изба! Построили её казаки, которые наведывались сюда часто. Но я ещё их не застал, хотя местные сказали, скоро должны проходить мимо, и, скорее всего, останутся с ночлегом. Редко они бывали мимоходом. Считай, с нами так и вышло, высадили и погнали дальше. Крепко прижимал зимой мороз, и они должны были успеть по своим «государевым» делам.

Вокруг села раскинулся густой лес – тайга. Самая настоящая сибирская тайга. Сосна да лиственница. Вроде была ещё и ель, но я в округе её не встречал. Между домишками были протоптаны тропки, и только одна широкая сквозная дорога проходила через село. Храм же стоял на отшибе, как незваный гость, явно не вписывался в общую архитектуру. В этом была его особая харизма. Он как бы вклинивался в традиционный уклад местных, не навязывая своё главенство, а тихо ждал, когда спросят-попросят, и всегда протягивал руку помощи.

В один из таких солнечных дней я накидал сугроб высотой чуть выше моего роста, а по местным меркам я был великан. Один склон, тот, что покруче, притоптал ступеньками, а второй, пологий, я прибил лопатой. Пусть детишки катаются и смеются. Родители в храм пустят покататься с горки, а подрастут, глядишь, и на службу придут. Деток тут было много. Озорные, смешливые. А любознательные!

Очень долго они привыкали к молодому аhабыту. А со снежной горкой мы сдружись с ними быстро. Первое время я катался один, иногда матушка выходила ко мне, и мы, сцепившись ногами, неслись вниз. А дети сначала по одному, а потом и всей гурьбой наблюдали за нашими покатушками. Махну им рукой, мол, идите сюда, а они, дай, и разбегутся. А потом посмелели и начали подходить по одному.

Самый смелый оказался Дьулус, старший сын местного кузнеца Толбона. Подойдя, он, уперев руки в бока, сказал… сказал он много, но на своём, и, видимо, там было все очень важно, но суть я уловил:

– Эй, это наш снег и, значит, горка наша! Мы кататься будем! Уходи!

– Снег ваш, земля ваша, я вам сделал горку, зови ребят кататься! – подхватив матушку под локоть, помог ей встать и, жестом указав на горку, отошёл назад и слегка поклонился.

Важный мальчишка, задрав нос, посмотрел на меня и, всем видом показывая своё бесстрашие, фыркнул. Поднявшись на горку, он, как потомственный князь, взглянул на меня с высоты и, потом отвернувшись, обратил свой взор на восхищенную детвору. И сделал он это зря! Я тоже не лыком шит, поэтому на скорую руку слепленным снежком зарядил ему чуть ниже спины:

– Айкыыы! – взвыл Дьулуска – Ну берегись, аhабыт!

А я уже был готов! И целый град снежков полетел в сторону Дьулуса и его команды! Звонкий детский смех разлился у стен храма. А солнце, словно играя вместе с нами в снежки, запрыгало от радости, согревая наши покрасневшие то ли от мороза, то ли от беготни щеки! Чуть позже подключилась и пара взрослых: мама Дьулуса и его старшая сестра. Приняв нашу сторону, они уравняли шансы. Это был наш первый крестный ход! Пускай без молебна, без молитв, но с благодарностью, с радостью и веселием. Храм перестал быть чем-то чужеродным в это мгновение, стал местом детской радости. Иногда мне казалось, что и сам святитель Никола с нами бегает, прячась за углом от летящего в него снежка.

Весна брала своё, народ стал больше проводить время на улице. В редкие свободные минуты они собирались рядом с храмом посмотреть, как играют детки. Кроме горки у нас появились и оборонные стены, лабиринт и даже огромная снежная гора с пещерой, в которой дети устроили своё импровизированное жилище. Тут у них все было по уму: и разного рода полочки в снежной стене, и деревянные лавки. Ну как, лавки – лавочки, вернее, небольшие бревна. Но детская фантазия дорисовывала все, чего не хватало и скрывало изъяны. А перед входом они поставили сэргэ – коновязь. Мне это крепко грело душу. На территории храма поставили сэргэ, это дорогого стоит. Тут это важный элемент быта. И коня привязать, и дорогу указать, и даже религиозный символизм. Наш сэргэ на деле был просто палкой без символизма, но поставили возле храма, поставили как возле дома. Это хорошо! Думаю поставить летом такой прям рядышком. Три поставлю, как символ Троицы.

Вот в один из таких солнечных беззаботных дней, когда взрослые любовались детской игрой, в село въехал казачий обоз. Он был изрядно поредевший, а казаки, как не пытались скрыть своей усталости, явно были измотаны. Сани, груженые мехами, медленно вкатились, а извозчики ещё некоторое время не решались встать, смотря от усталости в никуда.

Состав обоза был разношёрстный. Казаки вперемешку с промысловыми и якутами-проводниками. Закутанные в шубы, шкуры с намёрзшим инеем, лицами… они были похожи на несчастных беженцев, истощённые зимним зноем и тяжёлой погоней. Оленей и лошадей быстро распрягли и развели по хотонам и загонам. Все сани свезли к избе, которая была хорошо натоплена в ожидании скорого приезда хозяев. Путники ни с кем не говорили, а устало ушли обогреваться и набираться сил.

Только к вечеру в балаган Алгыя пришел Джангы, один из обозных людей. С ним я познакомился ещё в городе, он сопровождал казаков на север и обратно. Джангы был сахаляром: отец был из казаков, а мать местная. Поэтому этот молодой человек вобрал в себя лучшее из каждого рода. Он был высокий, крепкоплечий, с огромными ручищами. Вьющиеся русые волосы выбивались из-под шапки, густая борода окладисто раскинулась по его щекам, и только глаза выдавали причастность к местным. Хорошо владея двумя языками и зная все тонкости уклада жизни якутов и других северных народов, он стал незаменимым участником всех экспедиций. В крещении его звали Гавриил, но он не любил это имя и просил звать так, как назвала его мама.

– Отец Михаил! – громогласно вошёл в балаган Джангы. – Сотник к себе зовет. Здравствуй, Алгый! Здравствуй, Матушка! – молодой казак поясно поклонился старику и моей супруге.

– Джангы! Олор⁵! – старик ладонью постучал рядом с собой. – Дорообо⁶!

А я, жуя, улыбаясь и вытирая об себя руки подошёл и поздоровался крепким рукопожатием.

– Чего хотел, не знаешь?

– Да как обычно, отец: погутарить да помолиться. Вроде соборовать нас хотел. Ты ж видел, не все вернулись… Да он сам расскажет. Собирайся, он ждать не любит. Помнишь же, сразу серчает, коли не по его воле.

– Это да! Это я помню. Ладно, грейся. Я мигом оденусь.

Пока я одевался, матушка моя уже налила гостю крепкого взвару. Алгый тоже не отказался от согревающего напитка. И каждый раз громко отпивая, смотрел на неё и говорил чуть шёпотом: «Куннээх киhи» («солнечный человек»). А моя сразу смущалась и краснела. И так каждый раз, ритуал у них такой.

До избы казаков мы шли молча. Я любовался звёздами, а мой провожатый смотрел под ноги.

Изба была просторной. Сначала мы вошли в сени, которые были завалены разными орудиями крестьянского труда. Видимо, сельчане использовали эту часть избы как клеть. Тут было прохладно, но от ветра защищала и сохраняла тепло в горнице. Горница же была огромной и хорошо освещалась стоящими на столе свечами и несколькими керосиновыми лампами, стоящими на прибитых к стене балках. Запах от свечей стоял горьковатый и, смешиваясь с запахом немытых тел, заставлял морщиться. У дальней стены стояла настоящая русская печь. Мне кажется, я даже вытаращил глаза от удивления, так аккуратно и мастерски она была сложена, как дома у папки с мамкой. Вдоль всех стен стояли широкие нары, застеленные шубами. А посреди горницы расположился широкий деревянный стол, во главе которого сидел казачий сотник Пётр Иванович в окружении одиннадцати казаков. Все они лениво трапезничали, закидываясь разного рода солонинами.

Пётр Иванович не сразу обратил на нас внимание, вернее, на меня. Джангы молча завалился на ближайшую полку и практически мгновенно засопел. Тяжёлый взгляд серых глаз сотника невольно заставил потупиться.

– Отец Михаил, дорогой, проходи, садись! Давай-давай! Братцы, дайте место святому отцу.

Казаки, посмотрев в мою сторону, привстав, кивнули и, потолкавшись, освободили местечко рядом с главой стола.

– Ангела за трапезой, братья! Пётр Иванович, доброго здоровья!

– Садись, садись! Ну, рассказывай, отец, как устроился?

Потеснившись, я уселся рядом с сотником. На вид ему было лет под сорок, но манера и говор явно выдавали более молодого казака. Поросший густой бородой, патлатый, с уставшими от длительного перехода глазами, он смотрел на меня с улыбкой. Взгляд был пристальный, пронизывающий, и несмотря на доброжелательный тон, чувствовалось, что он тут хозяин.

– Да все слава Богу, Пётр Иванович! Служу мало-мальски. Приход небольшой. Но люди тут добрые и к вере православной расположены. Детишки вот к храму приучаются. Пока, правда, заходят только прогреться, но уже дело делается. Как говорится, капля за каплей и камень точит. Мы с матушкой у старика Алгыя пока поселились. Приютил нас. Дом отца Михея совсем устал, надо будет летом править стены и печь перекладывать…

– А, отец Михей, да, забавный был старец. До стакана был хорош. Изжили его местные. Вот он их строил, когда трезвый был, а выпьет – вообще лютовал.

Казачьё раздалось громким смехом.

– Батя, верно говоришь! – один из казаков поддержал сотника. – Их так и надо! Всю эту погань языческую из ихних головей выбивать. Они же ж сегодня крестятся, пока ты над ними с нагайкой стоишь, а чуть отвернись – они опять огонь кумысом своим заливают и пляшут вокруг.

– Братцы! Да что ж вы так! Они веками так жили во тьме, даже Пётр апостол и тот сомневался, а потом вон какие плоды веры взрастил. Любовью надо, а любовь – она ж долготерпит…

– Охолонись, отец, правду он говорит. – тяжёлая рука сотника легла мне на плечо. – Ты здесь не вымя мять поставлен, твоё дело их покрестить, вере научить и любви к государю. Ты думаешь, чего мы через эту глушь проезжаем каждый раз? Нам этот крюк не с руки! Да, место это непростое, отец. Слышишь? Непростое! Тут каждый второй колдун и шаман, и что ляпнет это шаманьё, так они все и будут жить. Это у них своего рода место силы. Лес тут поганый, жуть разная происходит. Сгинуло в этих лесах люду хорошего столько, что со счета собьёшься, так что твоё дело тут крепко стоять и веры держаться. А они тут для тебя все враги! Враги! Ты понял?!

Сотник встал из-за стола и стал расхаживать из стороны в сторону.

– За любовь он мне тут рассказывает! Когда волки ночью Сашке Семенову глотки грызли, где твоя любовь была? А Семен, Остапов сын, помните, братцы?

Казаки одобрительно замычали и опустили взгляды в пол.

– Я его отцу что сказать должен был, а? Поп, вот ты умный, образованный, скажи! Чего мои братья тут гибнут, а я не могу саблю взять и порубить тут всех к чертовой матери!

Тут я уже не выдержал и, хлопнув ладонью по столу, встал.

– Благодарствую, казаки! Поздно уже, матушка волнуется, пойду я.

– Да сядь ты. И не бухти, отец. За живое задел. Прости. – Пётр Иванович протянул мне руку, рукопожатие было крепким. – Сядь ты уже! Ты ж не первый тут поп, до тебя и до Михея были, и до меня тут были, и после нас с тобой будут. Ты пойми: мы с тобой люди служивые.

Казак, сев, положил свои ладони мне на плечи и, наклонившись, почти шёпотом сказал:

– И здесь мы чужие, а в этом месте особенно! Ты пойми: из этого села почти все шаманы вышли. Они где-то по местам появляются, а тут как мёдом им намазано. Чуть подрос и сразу бубен в руки, а пока у них их вера сильна, нам жизни не будет, и не потому что они нас победить смогут, просто веры им не будет. Ни я им не доверюсь, ни они мне. А если каждый у нас друг другу не доверится, что останется? Друг другу перегрызём глотки и всё!

Я слушал молча, в словах сотника было и отчаяние, и надежда одновременно. Словно он кричал от беспомощности и просил помочь. Только просил по-своему, по-солдатски, по уставу, как умел.

– Пётр Иванович, да я понимаю. Христос так учил: кротко, с любовью, и я верю, что у меня получится. Уже получается, мне так видится. Они ко мне с любовью отнеслись, и я к ним…

– Ещё б не с любовью! – сидевший рядом казак с перевязанным глазом усмехнулся. – Пьяный же не бегает по селу, девок не щипает, считай, святой для них!

Казаки, уже позабыв суровые речи командира, смеялись во весь голос.

Я тоже смеялся. Смеялся и думал над словами сотника, над словами казаков, над тем, как тут все устроено, и как мне с этим жить. Может, он и прав? Может, действительно надо огнём и мечом? Просто высечь всю заразу, и не будет у них никого, кроме Христа? Но Он бы так не поступил, Он бы не стал ломать человека. Человек же свободный. И выбор должен делать сам. Надо только показать, что выбор есть.

В тот вечер мы сидели долго, много говорили, смеялись. Казаки рассказали, как они ходили за пушниной, как встретили шатуна, который задрал четверых с обоза прежде, чем они смогли его завалить. Как провалили сани и ушли под лёд, хотя такую толщу проломить – надо постараться. Да, нелёгкая у них жизнь, но интересная.

К обеду следующего дня мы послужили молебен, поисповедовал и пособоровал обозчиков, причастил запасными дарами и напутствовал в дорогу. Хотя сложилось впечатление, что всё это надо было только одному рабу Божьему Петру. Остальные зевали, считали ворон или вовсе перешёптывались, пока я молился. С сотником передал письмо владыке с просьбой прислать необходимое для служения. Вина почти не было, и теперь уже было понятно почему. Завтра поутру обоз отправится в город. Вопросов к сотнику у меня полно, но задавать я их буду уже при следующей встрече.

Утро отъезда выдалось солнечным и на удивление тёплым. Ветра не было, и яркие лучи приятно согревали. Вокруг саней кружилась ребятня, гладили коней и оленей. Казаки стояли ровным строем у своего дома и внимательно слушали сотника. Проводники и промысловые уже сидели в санях и ждали, когда им дадут отмашку: «Домой!».

Казаки не спешили.

Спустя время они строем пошли к обозу. Дети с интересом разглядывали отважных покорителей опасного Севера, их причудливые одежды и оружие, манеру ходить и говорить. Когда казаки подошли, они разбежались, все, кроме девочки. Я стоял чуть поодаль и плохо видел, что произошло, но девочка упала на снег, а одноглазый казак, возвышаясь над ней, замахнулся рукой. В одно мгновение Дьулус оказался между девочкой и мужчиной, и тяжёлая ладонь опустилась на его голову. Он упал. Стоящие в стороне взрослые побежали к детям. Я был ближе всех и что есть мочи бросился к ним. С разбега, плечом, я врезался в казака, и мы оба повалились на снег. Я оказался снизу, и кулак, как камень, в меховой варежке несколько раз вмесил моё лицо в снег.

Раздался выстрел!

– Чу! Хорош! Разойтись все, а то перестреляем! Яха, отпусти попа!

Огромный казак, вставая с меня, больно упёрся коленом мне в грудь.

– Я тебе, поп, этого не прощу. – сказал одноглазый и плюнул на меня с кровью.

Всё-таки я тоже его подранил.

Сотник подъехал ко мне на коне и произнёс:

– Ну ты, поп, дал. Думай, что делаешь, больше заступаться не буду!

Потянув удила в сторону, Пётр Иванович отдал команду выдвигаться.

В глазах темнело.

Я пришел в себя только после обеда. Лежал на шкурах в тепле. Рядом сидела моя матушка и плакала. Я хотел улыбнуться, но не смог, все лицо отекло и жутко болело, правый глаз заплыл, а левый только слегка мог приоткрыть.

Старик сидел у камелька и что-то бурчал на своём, бросая вонючие ветки в огонь. Сил нет, и я чувствовал, как меня накрывает сон и безмятежность.

Через пару недель синяки сошли, и вся эта стычка стала забываться. Пока однажды не зашёл Толбон, отец Дьулуса.

– Доробо! Ойун⁷ Михаил! – коренастый Толбон низко поклонился. – Ты защитил моих детей, когда я не смог. Я благодарен тебе за это! Улуу Суорун Тойон⁸ благословит все дела твоих рук! Светлая Айыыhыт⁹ на своей кобылице пусть посетит твой дом, и ты будешь радоваться своим детям! Толбон тимир уус¹⁰ всегда платит свой долг. Возьми этот хомус¹¹ как символ моей дружбы и начала твоего пути в мире духов!

Кузнец протянул мне небольшой хорошо обработанный металлический предмет. Он напоминал ключ, разделённый пополам тонкой, плоской стрункой с изогнутым концом.

Я с благодарностью принял этот дар и низко поклонился мастеру. Толбон, подойдя ближе, крепко меня обнял, прижавшись носом к моей щеке сильно вдохнул. Я же, отвечая на этот северный жест признания, трижды поцеловал опешившего от неожиданности кузнеца. Алгый и матушка, увидев озадаченное лицо сурового гостя, громко захохотали. После матушка пригласила нас к столу, и мы долго и с интересом все вместе разговаривали, изредка прерываясь, чтобы послушать, как Алгый играет на хомусе и рассказывает олонхо¹².

Глава 3

Ысыах ¹³

Лето в этих краях приходит неожиданно. Вечером ты ещё ощущаешь прохладный ветерок. Через затянутое тучами небо слабо пробивается свет далёких звёзд, а утром яркое солнце и несмолкаемое щебетание птиц будит тебя спозаранку. Трава словно за ночь окрасилась в сочный зелёный цвет и буйно проросла повсеместно. Но свежесть ещё сохранялась, хотя ближе к обеду я уже расстегнул верхнюю пуговицу подрясника и начал задумываться о чем-то более лёгком, нежели длинные шерстяные одежды.

Дни становились длиннее, и к середине июня солнце практически не садилось.

Это удивительно.

Белые ночи я застал однажды в поездке с отцом в Санкт-Петербург. Моему детскому восторгу не было предела. Огромная каменная столица, мощёные мостовые, торговые лавки, цирюльни, ресторации. Именно в Санкт-Петербурге я, юный гимназист, принял решение стать священником. Отца это решение не порадовало, но он противиться не стал. Ну, не лежало моё сердце к купечеству, а вот посетил я службу в Казанском соборе… как красиво служил владыка Амвросий! Да что там говорить! Это надо было видеть своими глазами. Возвышаясь на кафедре, он словно парил в воздухе и был всем для всех. Такая благоговейная тишина была в храме, и только хор распевал молитвы в ответ на возгласы и прошения предстоящего. Священники один за другим, словно солдаты невидимого войска, двигались как заворожённые в немыслимом небесном танце. А какую проповедь сказал владыка! Мой отец – тот, что на службы ходил только на великие праздники или с пинка моей матушки, и то стоял, вытирая слезы!

О, как же я мечтал учиться в Санкт-Петербурге, в семинарии, а затем и в академии. Представлял себя на службе в соборе, на высоких собраниях. Мечтал затем вернуться в отчий дом, с посохом, с панагией. Вот, мол, отец и мать, я ваш сын, гордитесь. Но довелось мне учиться в родной Вологодской семинарии. В аккурат по окончании семинарии отец попал в опалу, и его сослали в Томскую губернию вместе со всеми домашними. К тому времени мечты об архиерействе меня покинули, потому что влюбился я до беспамятства в свою Ксюшку. А как семинарию закончил, ректор нас и обвенчал, а спустя немного времени рукоположили и отправили подальше, чтобы не мозолил глаза. Так что белые ночи у меня теперь тут. Оно и к лучшему, мне тут по-свойски, как дома.

Только самого дома пока нет. Вместе с брёвнами на новую колокольню мы заготовили бревна и для поправки обветшалого дома причта. Отладить старый оказалось сложнее, чем я думал.

Старик Алгый вечерами сидел на брёвнышке у балагана, смотрел на мои попытки примериться к ветхому дому и, улыбаясь, мотал головой. Иногда к нему подсаживалась матушка, и они весело гоготами над моим усердием и упёртостью.

– Мишенька! Ну иди к нам, брось ты эту затею, ей Богу, искушение, а не дом. Ну иди же!

– Хмм, иду! – я, не оборачиваясь, громко ответил матушке, а сам продолжал беспомощно смотреть на этот дом. Затея и правда дурная, все покосилось, местами погнило. Словно тут не пару лет, а с десяток никто не жил. Спалить его и дело с концом! Поставлю тут балаган, поставлю урасу¹⁴ и буду жить. И местные оценят, и удобно, и быстро поставить можно. Алгый подсобит, он в этом деле мастер!

– Алгый, эhэ! Я тут что надумал! – на бегу, не сдерживая эмоций, рассказал о своём грандиозном плане. А они смеяться! Представляешь! Оба, и в смех, да так, что я и сам с ними.

– Отец Михаил, дорогой мой человек! Эhэ мне пару дней назад сказал, мол, устанет твой муж ходить вокруг старого дома – поставим урасу. И, говорит, ему не говори, у вас же, говорит, все по-своему, через страдания и смирение. Пусть, говорит, посмиряется, и когда Айыы¹⁵ его вразумит, поставим хорошее жилье и для вас, и для деток. – Ксюшка обняла под руку старика и прижалась к его плечу. – Хороший он, правда, Миш?

Я кивнул и, наклонившись, поцеловал её макушку, а старику поклонился. Разыграл дед меня, как босоногого мальчугана. А я думал: чего он не помогает? Каждое утро обещал помочь, и потом только сидит и смотрит. А он, старый пройдоха, молодец!

Поставили урасу быстро, за несколько дней. Дольше всего вываривали бересту, чтобы она была мягкой, и ей можно было обшить деревянные жерди. Жилище получилось конусообразным, просторным внутри. Посредине разместился очаг, вдоль берестяных стен деревянные широкие нары. Строил все это дело Алгый, а на помощь ему пришел Толбон с сыном Дьулусом и маленьким племянником Тускулом. Племяшу было года четыре, не больше. Вот с ним-то мы и были главными помощниками в деле возведения этого чудесного дома. Бывало, старик с кузнецом держат жерди и просят меня что-то подать, а я стою, смотрю на них, а сзади одёрнет меня за подрясник маленькая ручка и протянет просимое. Так я и помогал. Считай, сам построил, а они мне только мешали. А если серьёзно, без этих людей сгинули бы мы с матушкой в первую же зиму.

Балаган ставить не стали, сказали, после праздника.

О празднике мне ничего не говорили, сказали, сам все увижу. Поэтому ждал я местного праздника пуще Рождества. По-детски любопытно было, какие обычаи тут, что и как они делают. И на мой каждодневный вопрос о том, когда состоится праздник, Алгый отвечал: «Тиэтэйимэ!» («не торопись»). Я и вправду спешил. А тут был другой уклад. Без спешки они все успевали, все было выверено до мелочей, а я только пургу наводил.

Долгожданный праздник наступил во второй половине июня. «Бэс ыйа» у них этот месяц называется. Вернее, уже у нас. Красивый месяц, сочный. Буйно все расцветает, птицы постоянно щебечут. После долгой зимы и не верится, что так бывает.

К празднику соорудили на поляне, чуть поодаль от села, круг из берёз, а посреди этого круга поставили высокий красивый резной сэргэ, который символизирует Мировое дерево – Аал Луук мас. Постепенно село стало заполняться новыми людьми, Бутэнсир задышал по-иному. Нарядные, красивые люди расхаживали по узким тропкам между балаганами. То там, то тут вырастали новые урасы. Везде был шум, гам и смех. Алгый рассказал, что это семейный праздник. В суровую зиму сложно собраться всем вместе. А сейчас, в начале лета, все собираются, обмениваются новостями, радостями и печалями. После все опять разбредутся по своим селениям и начнут готовиться к суровой зиме.

Короткое лето не даёт возможности безмятежно проваляться в прохладной тени деревьев. Никто не будет за тебя заниматься покосом, собирательством, охотой и рыбалкой. С малых лет тут все приучены к труду и выживанию. Семья здесь – главная ценность и возможность пережить холодную и суровую зиму.

В эти светлые дни довелось мне попробовать главное угощение праздника – кумыс. Хмельное кобылье молоко принёс мой, уже друг, Толбон. Протянул большую деревянную чашу непривычной для меня формы, наполненной до краёв белым напитком. Жестом показал мне испить, и с интересом и улыбкой на лице наблюдал за мной.

– Вкусно! – отдавая опустошённую чашу и вытирая бороду с усами, пробормотал я. Язык слегка начал заплетаться, а настроение явно стало лучше, хотя плохим я не мог его назвать изначально. Толбон, не ожидавший такого поворота, стоял, хлопая глазами.

– Он никогда не видел, как нуучча¹⁶ пьёт. – смеясь за моей спиной, проговорил Алгый. – Доробо, Толбон!

– Дороболорун, эhэ! Прости, я пришел позвать твоих гостей на праздник, все уже веселятся.

– Мы с радостью! Махтал¹⁷, Толбон! – поблагодарив кузнеца, я слегка поклонился и посмотрел на старика. – Ты пойдёшь?

– Иди с женой. А я тут порадуюсь.

Матушка собралась быстро, словно ждала этот день с самого нашего приезда сюда. Платье с длинными прозрачными кружевными рукавами было слегка помятым, но это совсем не портило общую картину. Небесный цвет её царского наряда подчёркивал глубину её морских глаз. Густая русая коса собрана в пучок и украшена серебряной заколкой, подаренной моей мамой. Вещица была в виде дивного цветка. Румяные щёчки с ямочками, белоснежная улыбка заставляли моё сердце биться быстрее. Если бы я не любил её, то непременно влюбился бы в этого ангела.

– Я готова. Пойдём? – голос, словно горный ручей, мелодично украсил повисшую тишину.

Прикрыв опустившуюся челюсть Толбона, я утвердительно кивнул. Придя в себя, кузнец пошёл впереди, то и дело оборачиваясь назад и посматривая на мою супругу.

– Совсем забыл, что мы взяли этот наряд. Ты очень у меня красивая, матушка.

– А ты у меня! – она смело подхватила меня за локоть, и мы засеменили за нашим провожатым.

– Волнуюсь так. Большой праздник у них, не обидеть бы никого. Как у них все устроено, толком-то и не объяснили. Сейчас встанем не там, посмотрим не так. Эх! Хотя, думаю, нам все простят. Ты, матушка, если что покружишься, и все забудут, что мы пришлые.

– А ты чего такой разговорчивый стал?

– А это не я! Это кумыс! Дивный напиток, который следует нам раздобыть первым же делом!

Гульбу и праздник мы услышали задолго до нашего прихода. Мы скользнули в пролесок. Шум и гам стал вырисовываться нехитрыми узорами и мелодиями. Какие-то слова я уже знал, и они даже складывались у меня в предложения, хотя общую картину происходящего я все ещё не улавливал. Толбон поторапливал нас, мол, уже начались игры, и пропускать их ему никак нельзя.

Некогда зелёная, поросшая травой поляна пестрила разноцветными красками. Несчитанное количество народу собралось в огромный жужжащий улей, и подобно пчёлам вились и кружили на поляне. Кузнец, схватив нас за рукава, потащил в толпу. Вокруг все хлопали, охали, ухали и наблюдали за юношей, волчком крутящимся посреди народу. Руками сжимая небольшую палочку и уперев её куда-то в землю, он проворачивался вокруг себя, не разжимая хвата. И делал это так ловко, так быстро – завораживающе. Невольно мы с матушкой подхватили общий настрой и стали хлопать в ладоши.

– Это тутум эргиир, наша игра такая. Кто больше прокрутится, тот и победил. Смотри, палку вот так держишь. – Толбон шёпотом на ухо рассказывал мне правила. – Крепко надо держать. Палку не отпускай, земли не касайся, крутись в разные стороны как ытык¹⁸. – и, похлопав меня по плечу, громко заявил. – Наш аhабыт следующий!

И, вытолкнув ошарашенного меня, начал громко улюлюкать и смеяться. Посмотрев с надеждой на матушку, пытаясь найти в её глазах защиту и оправдание моей нерешительности, я увидел девчонку, смеющуюся и кричащую громче всех: «Давай! Давай!». Эх, ну раз супруга в меня так верит, то тут отступать некуда. Присев на корточки, плюнув в ладоши, взяв немного землицы и растерев её, я ухватился за палку, она была совсем не большая, на три моих хвата. Я поставил её в деревянный упор, спрятанный в траве, начал разминать плечи и спину, собираясь силами для этого диковинного упражнения. Мой друг, а по совместительству и зачинщик предстоящего позора, привстал одной ногой на упор.

– Так крепче будет! Давай, ты молодец, настоящим Саха будешь! – подбодрил он меня.

Люди же вокруг начали возмущаться и гудеть, что это нечестно. В этом волнении народа я не решался начать. Тишина наступила, когда в круг вошёл высокий мужчина в белых одеждах. Он словно отсек шум своим появлением, взоры зевак устремились на него в ожидании приговора. Он оценивающе смотрел на меня. Его приплюснутое лицо, словно вдавленное, исказилось в жуткой гримасе. И без того узкие глаза сощурились до тонких, едва заметных полосок. Коричневая кожа казалась темнее из-за белых одежд, украшенных конским волосом. Подойдя ближе, он спросил:

– Нуучча?

– Мин нууча! – как можно храбрее ответил я и ещё крепче сжал палку.

– Мин нуучча! Мин нуучча! – повторял великан в белом и неожиданно раздался смехом. – Мин нуучча!

Он встал рядом со мной на одно колено. Положил свою тяжёлую руку мне на спину внимательно посмотрел на мой хват. «Ок-сиэ» – сказав негромко, поправил мои ладони, так чтобы между ними был просвет.

– Давай, нуучча! Ты молодец! – и, поднявшись, он вознёс руки к небу возгласил – Модьу¹⁹ нуучча! Давай нуучча!

Окружавшая нас толпа стала больше, со всего поля стекались посмотреть на нууччу. Толбон поймал мой взгляд и кивнул, мол, начинай. И начиная извёртываться вокруг палки, я осознал, что это только со стороны выглядело как забава, на деле требовало дюжей силы и ловкости. Я смог прокрутиться раза четыре, не больше, после я соскользнул и, упав на траву, раскинул руки. Полежать мне не дали и, подхватив, несли меня в сторону, уводя от матушки. Вырваться сил не хватало, поэтому я только смотрел, как матушка смеётся и машет ручкой. Благо, унесли меня недалеко, усадили в стороне под дерево, принесли кумыса, несколько лепёшек и вкуснейшего саламата. О, саламат надо непременно попробовать! Это такая каша из муки и масла. Нежную воздушную кашу украсили ранней земляникой и подали в деревянной миске, украшенной извилистыми узорами, я уже хорошо знаю такую посуду – это кытах. Отпив прохладного кумыса, я наполнился силами и увидел спешившую ко мне супругу. Сев рядом, она поцеловала меня в щёчку, забрала кытах, лепёшки и начала жадно все поглощать.

– Проголодалась? Ну, кушай. Кумыс будешь?

Ксюшка сначала одобрительно кивнула, а на слове кумыс отрицательно покачала головой.

Пока матушка ела, а я наслаждался напитком, к нам прибежали маленькие девочки. Их я видел впервые, и они внимательно, даже скорее жадно изучали матушку и её наряд. Дивное платье и украшение на незнакомой девушке их зачаровали. Супруга специально не подавала вида, словно никто не подёргивал ее платье, продолжала наслаждаться угощеньями, а потом молниеносно повернулась в сторону девчонок и без злобы, высоко поднимая руки, сказала громко «Ам!», клацнув зубами, попыталась схватить одну из них. Отпрыгнув в испуге, девочки удивлённо смотрели на неё, а увидев улыбку, громко засмеялись и начали корчить рожицы: «Бе-бе-бе!». С воплем «Догоню-догоню!» матушка оставила меня одного.