Презренное Чувство бесплатное чтение

Шуббу стал величайшим из всех городов среди Чёрной Земли и Сплетения Рек. Исполинские стены из камня, по коим в вершине проехать могли сразу две колесницы, не сцепившись осями своих укреплённых по ободам бронзой колёс, точно панцирь речной черепахи хранили покой и богатство его горожан, серебро и каменья жрецов и владетелей Энки. Золочёные храмы, дворцы в самоцветах и мраморе стен, исполинские статуи, синяя в золоте краска ворот с звероглавым хранителем Шуббу, аш-ширрушем. Город славы, богатства и роскоши. Город силы, могущества, власти.

Утнапишти Аргон Сто Смертей, сын Экидду Сурового, стал тем первым, кто волей богов изъявил свой указ возвести иккурашт до небес, равным коему нет и не будет под солнцем. Срок правления был его долог, и сил и богатства в подвластных их граду уделах в избытке велось – и строительство началось.

Поначалу селяне и люд пастухов потекли как живая река на то место скорбей – проливать пот и кровь в возведении стен и столпов иккурашта. Но потом Аргон понял, что собственный дом подточает он этим вот действом – тем беря от сохи сыновей, занимая их тяжким трудом не в земле, уменьшая все подати в храмы – и свой взор обратил на полудень.

Говорят – есть глупцы, кто толкует, что сам человек неспособен возвесть эти тверди камней, что вздымаются ныне у Шуббу – что всё это деянья богов, кто спустились на землю из блеска своих колесниц, и всей силой небес извлекли из тех недр эти глыбы песчаника с лавой, что застыла в стекло в позабытые ве́ки времён. Ха-ха-ха! – посмеялся бы всякий из Шам, кто свидетелем был этих лет, этих многих десятков кругов дуновения Шхемти – когда три утнапишти подряд обращали свой взор к Танешшу́фт-н-Ишаффéн.

Город серых скорбей, город горя и слёз – таковым был в тот час ненасытный зверь Шуббу, кто как пиявка к ноге присосался к чужим берегам, запустив свои щупальца дальше иных – забирая всё больше. Кровью, потом и воплями многих людей необъятного Моря Песков были строены три величайших средь всех иккурашта владетелей Энки…

«Жалость – презренное чувство» – говорил ему с детства отец. Шиккумешт это твёрдо запомнил с тех пор, как родителя сверг в поединке отец Сабаан, ставший новым вождём дома Шам. Его собственный рок – тому лучший в той истине голос.

Шхем Двупрочная Кость был вождём рода Шам много лет – до того, как он принял тот вызов к двубою от Афу-узетта Безмолвного – от отца этой вот…

Говорили, что Шхем был дурным вожаком… Пусть сгниют без огня все их кости, проклятых злословцев – кто вот так толковал сподтишка. Разве мог быть иным у них вождь – когда годы уже, за десятки зим прежде того, чем и сам Шиккумешт увидал солнца свет, к ним с полуночи стал приходить горький рок, что обрушился некогда в Море Песков трижды хуже дыхания Шхемти, Миров Сотрясателя…

Повелители севера вместе с жрецами молились иным из богов –не таким, как на юге. Разве что устрашавшая всех ядовитая бездна Манат там и там почиталась едино, и пронзительным шёпотом тихо звучала в проклятиях тех и иных. Детям Моря Песков сроду не было дела до всех их божков – этих Тлаштли, Аштар, Этиманки и прочих – чьи слепые столпы изваяний торчали в стенах просмердевших смолой древа марра святилищ под бронзовой сеткой чешуй черепиц. Их богами была Мать Песков, сотворившая мир и людей, и всех тварей под солнцем – и неистовый Шхемти, Миров Сотрясатель, и дающий сок жизни Ашурис, с иным именем чтимый на севере в землях реки́ – и огромное сонмище прочих, кого не обчесть за два дня, пока солнце бежит над простором.

Но всегда надо помнить, что боги бывают порой голодны…

Ур-Каме́шш, Ла́ггуш, Ка́туш, Ашша́мти, Нимму́р… Города северян точно рой чёрных мух облепили когда-то все реки, своим глинобитным и каменным сме́рдивом стен затворив в себе люд, заточив в своих твердях из бронзы и дерева. Всё добро, все ремёсла, плоды всей земли истекали туда, в ненасытную пасть этих ро́ищ людей, поглощавших сие точно лев антилопу. Из себя же они исторгали лишь полчища воинов, чья голодная бронза мечей и серпов забирала опять и опять порождённые прочими блага.

Детям Моря Песков вовсе не было дел до их дрязг, пока много веков как владетели этих твердынь враждовали. Пусть сшибают свой лоб и ломают хребет прочим недругам их утнапи́шти в коронах из золота с мертвенным блеском камней из породы аббар и ушемти. Кой им прок до того, что творится в их смрадных обителях срама с гордынями, в этих каменных стойлах ослов, кто зовутся людьми и позорят людскую породу.

Городов было много. Но Шуббу стал главным из них, самым первым, сильнейшим, опаснейшим.

Год за годом воители Шуббу и прочих ему покорённых твердынь всё настойчивей шли в необъятное Море Песков. Год за годом всё больше племён исчезало в боях или в недрах обозов пришельцев с полуночи – вереницей закованных в древо колодок на бронзу гвоздей покорённых рабов непрерывно бредя в караванах на север. Там, где ждала их тенью громада растущего ввысь иккурашта – и лишь первого, жившего гибелью тысяч людей.

Это были суровые годы, как молвили деды их племени. Войны шли беспрерывно, везде – не осталось удела, куда не пришла бы нога чужаков, спустошавших их родину с севера, стаей шедших на юг за живой говорящей добычей волков. Караваны обозов с рабами шагали назад, орошая свой путь кровью ран их мужей и слезами их жён с дочерьми, уводимых в колодках к полуночи. Там их ждали ворота великого Шуббу, чьи широкие створы как глотка гиганта вторгали в себя чужаков, поглощая тех заживо в недрах растущих до неба твердынь иккураштов. Ибо даже по смерти от рабства труда их не ждал там покой – так как трупы скончавшихся слуги владетеля сразу ложили в раствор меж камней, черепами и рёбрами прочно скрепляя гранит и ракушечник твердей.

Эти годы пришлись на всё детство и юность их нынешних – зрелых и юных воителей Шам. Их отцы и они лили кровь, отражая ловителей душ, что как та саранча в блеске бронзы ползли по земле, собирая улов из людей. В доме так родилась поговорка: «Ткни песок – откопаешь шуббанца» – столь обильно их род положил ими срешенных недругов в землю их родины. За тот срок страшных войн весь их дом поредел, позабыл про оседлость с домами и пашнями в лучших краях, и ушёл кочевать по пескам, где столь мало воды в обиталищах жизни средь сухости пустошей, а дыхание Шхемти сверзает всю жизнь, мириадами жал взмывших в небо как рой раскалённых песчиц выжигая без жалости.

Шиккумешт это всё до́бро знал – как и каждый из Шам.

Шхем Двупрочная Кость был суровым вождём – говорят так иные. Потому его сверг, одолев в поединке двубоя, отец Сабаан – не иначе как волей богов победив в этой битве отца Шиккумешта, вождя. Таков древний закон – что вожак, встретив вызов, не должен его отклонить. Нельзя просто убить сподтишка, ткнуть подетою зеленью бронзой ножа в его бок, или сбросить со скал на охоте за козами. Вожака изберёт воля племени – лучшего, наихрабрейшего.

Но того, кто по праву, закон соблюдая, бросит вызов вождю, и сумеет его одолеть в поединке один на один – того племя без слов должно будет принять. Как тогда поразившего Шхема отца Сабаан – кто, как молвят порой, принял сам этот вызов от главного. Шиккумешт был тогда ещё мал, чтобы помнить то твёрдо – как было тогда – почему меж отцом и его наиверной десницей случился тот спор, почему же Двупрочная Кость захотел вызвать в круг соплеменника, верную руку, помощника.

Может, Афу-узетт был и лучшим вождём, чем отец… Может быть. Даже так. При нём Шам стали прочно опять отвоёвывать прежние земли, изгоняя врага из уделов их рода назад, сквозь пески снова к северу в степи. Но он точно был слаб кое в чём, этот грозный Безмолвный, их вождь – слаб был в том, что его пощадил.

Нет – сын Шхема не стал никак мстить. Он покорно вождю присягнул, становясь подле прочих из племени в бой, не страшась ни врага, ни их бронзы – устремляясь вперёд и вперёд, сокрушая шуббанцев как пыль, обагряя свой серп и снимая их головы. Шиккумешт был покорен Безмолвному, твёрд, не знал страха и робости, был там первым в бою – наилучшим, как после сказали все прочие. Сила Шхема жила в нём в крови –тем придав, повзрослев, и его же черты: его мощь, его сильное тело на голову выше, тот же взгляд тёмных глаз, что разили без бронзы любого противника.

Зачем мстить, поражая врага позади, настигая в бою или всыпав отраву в напиток? Шиккумешт был не трус, чтобы молча таиться как червь, и творить беззаконие в племени. Есть закон, по которому жить – и который сильнее вождей. Даже Афу-узетт ему следовал вечно. И в том слабость его, поражение в будущем…

Годы шли, и война пожирала людей, как шакал пожирает улиток на ветках растений средь дюн вокруг жизни обителей. Храбрый, грозный Безмолвный её не успел пережить – в год почти что последний и он, и его сыновья были в сшибке убиты шуббанцами. Самый младший, Камаш Стрелоносец, сумел уцелеть, став израненным страшно, едва подымающим серп – и век власти его после срока отца был недолог. Вождь при жизни был вправе назначить себе воспреемца, грядущего главного – и Камаш, видя то, как ушли после тех потрясений и дрожи земли ненасытные прежде шуббанцы, и в уделы по Морю Песков возвратился неведомый век уже мир, воспреемицей волей своею назначил сестру.

Сабаан. Из каких же кровей, чьего семени мать её вдруг принесла в мир живых под Луною и Солнцем? Толковали, что в год тот её отымел сам спустившийся к смертным один из богов – может, сам лучезарный Аарра? Уж от чресел Безмолвного вряд ли бы семя того дало столь ослепляющий взоры росток. Она была как все, кто не с удом рождён меж семей дома Шам – но и всё же иная. Кожа чуть-чуть светлее – не медь, а как бронза; те кудряшки волос не столь мелки, а волос прямей, как пылающий охрой каштан. А глаза – как трава, как листва в обиталище жизни средь моря песков – как сверкающий камень ушемти из недр на востоке.

А ещё Сабаан была кровная дочерь вождя, и их новый вожак по закону отцов, пока в племени Шам жили мирно…

По законам дедов, что хранил непреложный Глас Правды, старейший в роду из мужей, сам вершитель закона – их вождём мог быть воин, мужчина, вожак – и лишь так, когда время войны. В многолетие распрь и прихода сюда похитителей душ и телес властелинов проклятого Шуббу, когда распри средь Моря Песков не стихали ни дня – только так было должно. Разве женщина – слабже телесно за тех – может быть предводителем, первым средь Шам, воздающим противникам? Когда та на сносях, её чрево раздуто как шар, а походка как поступь слона тяжела, или вскоре должна разрешиться потомством, кормить своих чад молоком из груди – как такая их всех поведёт на войну, устрашая врага и сжиная тех души? Был закон – и был ясен – что так должно им действовать в годы войны.

Но в час мира никто из законов вершителей не возбранял, чтобы дочерь достойных родителей рода вождей тем возглавила племя, несла этот долг, в час своих женских дел передав эту честь с тяжким долгом супругу. Так велел перед смертью брат Саби, сын Афу-узетта Безмолвного, ставший после кончины отца их последним вождём – кого хворь пожирала два лета, возвратив его кости в песок как раз в год низвержения Шуббу. И так в кои семнадцать сама Сабаан позабыла про девство – вознеся на себя тяжкий долг хранить Шам и их земли, кои только едва отходили от тяжких годин ига душ похитителей с севера, опустошивших Море Песков точно буря из бездны.

Он-то видел, как все из мужчин на лице её дольше готовы замедлить свой взор. Он и сам с детских лет видел то, как из тощей девчонки со злющим как яд скорпиона дурным языком после выросла та, кто ведёт теперь племя. Как из жерди с клоками растрёпанных вечно волос вдруг явилась их взглядам упругая грудь с тёмно-бурыми жалами острых сосков, стройный стан и округлый низ бёдер над гибкостью ног – вожделимые всеми средь тех из мужчин, кто её только зрил.

Нет – дочь Афу-узетта отнюдь не была просто баба, что лишь только молчит и цепляет на заднице взоры иных, лишь лукаво косясь травяным цветом глаз и хихикая шуткам. Все из женщин средь Шам были воины, львицы – ещё с детства способные взять как копьё, так и лук со стрелой – дабы вместе с мужами стоять как стена перед поступью алчных захватчиков душ, похитителей тел и сердец людей юга, приходивших сюда за рабами воителей Шуббу и прочих твердынь северян. Сабаан могла метко попасть костяным или бронзовым жалом ножа прямо в дырку кольца двух ногтями сощепленных пальцев ладони; серп её на скаку мог сшибить с плеч шуббанца его голову; пика в этих руках могла лучше иных среди племени бить неприятеля в сшибке, в лоно смерти валя того с ног и пронзая отточенным клином сердца́. Могла голосом лишь препынить иных робких мужей – рявкнув так, осадив их так страстно, что те уши у трусов скрутились бы в ком, точно листья под зноем. Такова была дочерь Безмолвного, Саби – их вождица и паче мечта всех не знавших супружества юношей.

Он и сам с юных лет лишь её вожделел – пусть иной дикой страстью, желанием зрить эти глазки как пламя ушемти на потном лице в обрамлении охры волос средь шатра на размётанной шкуре под ним – чтобы долго, не зная усталости мять его дочь, покоряя её как любую из прочих, взнуздав и объездив ту дерзкую Саби, наполнив ей лоно своим жарким семенем. Чтобы дочь его была добычею сына убитого Шхема – как и должно взять долг Шиккумешту с того.

Но одно было НО – как колючая камня песчинка под пяткой в сандалии… Эта сука его не хотела. Совсем.

Он бы мог одной левой рукой, не напрягшись ничуть взять ту девку в охапку, заткнув рот и вовсю распластав на расстеленной шкуре газели в шатре – чтобы взор этих глаз как сверкающий камень ушемти сиял в темноте средь лица той под ним, раз за разом вминаемой в ложе. Но закон посильнее иных – даже он не способен противиться слову того, подчиняясь велению мудрого Ашши, хранителя истин, старейшего. Взять вождицу их дома, дочь Афу-узетта Безмолвного – было то чересчур даже для Шиккумешта. У него есть друзья, кто столь верен и храбр, и мог встать бы на сторону их вожака в этот час – но вот племя, увы, велико, и не всем Шхема сын по нутру, пока он ещё только лишь воин – пусть и лучший из лучших, достойнейший, сильный. Есть закон – пока Глас Его жив, и война не бушует, и та женщина их возглавляет теперь. Пока мир – так и есть. Шиккумешт подождёт…

…так что вместо неё можно брать хоть кого среди дев, кто охотнее зрит на него – гору мышц, исполина, могучего, жаркого, силу. Таких много – кого помани, возьми сильно за руку – и те сами бредут с ним в шатёр. А уж та безъязыкая Ташши и вовсе молчит, неспособная в том возразить – чей язык откромсали шуббанцы, когда взяли ту некогда в плен, и устали внимать громким воплям тогда ещё юной совсем их добычи, пока ту не отбили свои – отбил он, Шиккумешт, искромсав там с десяток противников в бронзе доспехов как волк козленят. Пусть молчит – и пусть помнит, кому благодарна за то, что не стала товаром на севере в твердях господ ненасытного Шуббу, и досель не лежит в ложах их, им рожая щенков – или кости её не легли средь камней исполинской стены иккурашта, вместилища душ.

Этот год был тревожнее прочих прошедших из числа не знававших войны́. Задерзили кашадцы, набегами подло тревожа удел рода Шам. На востоке из далей явился дом Тшанти, много лет как туда отошедший подальше от копий ловителей душ – и желавший опять получить обиталища жизни в их землях, как и делал то прежде доселе, без стеснения считая те древы и воду своим по закону добром.

Так что скоро – совсем уже скоро – своё он возьмёт, взяв в союзники сам же закон. Вождь у племени Шам должен быть, раз грядёт им война – так что эта гордячка сама по заветам отцов будет скоро должна избрать мужа, кто в могучейшей длани своей воздымает их дом, все их копья с серпами и стрелами в бой – или он по закону сразится со всеми, кто посмеет дерзнуть посягнуть на тот чин, и на место при Саби в её жарком ложе. И никто не посмеет ему помешать – даже старый хранитель законов и мудростей Ашши, чей срок жизни бежит как вода, и голодная хворь его ест как змея черепаху – год за годом, за месяцем месяц, за днём новый день всё скорее того иссушая как кость, приближая к могиле. Он своё право знает – как тот же закон.

А потом появился чужак…

Утнапишти Аргон строил собственный храм, обиталище духа. Сорок лет правил он над уделами Чёрной Земли и Сплетения Рек. Сорок лет длилась стройка твердыни, над которой корпели десятки и сотни бесчисленных тысяч там пожранных судеб рабов из всех мест покорённых земель, распростёртых под твёрдой пятой дома Энки.

Когда грозный Аргон устремился в обитель богов, трон его занял сын – Ашшур Страшный. Он не стал мелочится, считаясь с казной – и велел возвести подле первого следом второй иккурашт – ещё выше и шире, огромней. И опять вереницы охотников душ потянулись на юг, гремя бронзой цепей, и как волчьи голодные стаи без устали рыская в поисках жертв – собирая поживу с Песков.

Из недр скал самых дальних хребтов караваны везли чёрный камень гранит, что как уголь мерцал подле белого камня твердыни родителя. Все полвека тянулся тот срок, как росла к небесам острозубая круча из камня. Все полвека как та саранча караваны ловителей душ шли на юг, спустошая всё новые земли средь Моря Песков…

Ветры с севера всяко несут только зло – говорили старейшие в племени. Век войны, век раздора, смертей и тяжёлого рабства был трижды свидетелем этой пословицы в Море Песков. Шиккумешт первым понял, что то не к добру – когда в день тот явился в ветрах пыльной бури там выживший в недрах дыхания Шхемти чужак.

Среди тучи песка, что колол и сушил как бессчётные жала пчёл-иччи, страшный вихрь принёс к ним какого-то странника, слепо шедшего еле держась на ногах на восток, и на ощупь нашедшего стан их семейства. Люди Шам поначалу приняли того за шуббанца, и готовы уже были метко проткнуть чужака бронзой пик – но узрили в нём то, что на дланях его виден след от колодок и пут, и одеждами он походил не на воина.

Был бы там Шиккумешт – не раздумав был сделал то благо, кое люди его не решились свершить, пожалев иноземца.

Чужестранца внесли в свод шатра, напоив и очистив от грязи с песком зева Шхемти. Был тот тощий, заросший, немытый уж сколько тех лун – измождённый и полуживой. Не сказав ни единого слова, гость рухнул в пасть сна точно в бездну Манат, и томился в нём сутки как труп, неспособный проснуться от устали. А когда всё же ожил, раскрывши глаза, земляки увидали, что тот не из Шуббу.

Северяне темны и курчавы, их бороды чёрны как смоль, как уголья костра. Говор их тоже чужд для Песков, чьи наречия тут рождены, и отличны от северных. Этот гость был с лица тот и тот – крепок, строен, поджар, не так тёмен, и так не курчав. А глаза…

Шиккумешту тогда не понравились сразу глаза чужака. Золотистые, жёлтые – точно аббар, древний камень из недр земли, что застыл как смола, истеча в правреме́нье из древ того мира. Полукровка, какие, случается, водятся тут – чьи глаза походили на очи племён, что живут средь Песков, но нечасты средь здешних. Полукровка – из тех, кто живёт в городах, и берёт себе женщин их юга – женой иль наложницей.

– Горожанин… – презрительно фыркнул тогда Шиккумешт – словно поняв всю суть чужака – этим словом как будто всё взвесив и вырок тому изреча, кто тот есть по природе.

Нет – их гость вовсе не был похож на тех жителей севера, что живут за бескрайними далями Моря Песков в городах и селениях вдоль необъятной реки из-за Камня Предела. Было в нём и в обличье, и в говоре что-то от здешних – из древних племён в Танешшу́фт-н-Ишаффéн. Горожане – купцы и торговцы, писцы и чинуши – кто, как правило, им попадались в разбитых людьми дома Шам караванах и воинствах северных недругов – те все были слабы и спесивы, горды и тщеславны, самонадеянны и высокомерны к столь чуждым им кровью южанам. Те все страшно боялись Песков, их ужасный убийственный жар, иссушавший живое и вихрем ненастной убийственной бури несущийся к северу в пору Дыхания Шхемти – когда длани Ашуриса слабнут, и время дождей далеко.

Нет – их гость был на вид не из этих откормленных наглых захватчиков, алчно рыскавших с воинством жадных к добыче людей повелителей Шуббу по бедным пустынным краям Танешшу́фт-н-Ишаффéн – собиравших живую добычу для их господина в двойной звероглавой короне великого города слёз и смертей, обиталища скорби. Те в плену у людей из Песков сразу слабли, сникали, лишь трусливо страшась и моля о пощаде, клянясь ликами их ненасытных богов, что не ищут людских душ в добычу, ведя тех на север в разверстые недра ворот ненасытного Шуббу – а являются только купцами, везя для южан на обмен ткань и соль, труд ремёсел их рук и медь с оловом кузницам. Как лукаво и льстиво молили о том, что нет средь них всех тех, кто пришёл за рабами для их господина, тем везя сюда узы верёвок с колодками в прочных возах на обитых по ободам бронзой колёсах. Что не их это всё – эти плети и петли невольников, ныне зримые в недрах обозов их взятых в бою и сожжённых дотла караванов захватчиков.

Нет – чужак был и сам со следами колодок и пут на руках и ногах. Был он явно не тот, кто стегает захваченных в рабство плетьми и куёт на них бронзу цепей с прочным древом колодок. Но и тем, кто был раб – кто смирился с той участью вечной неволи брести по жаре в край полуночи в недра ворот их прожорливых каменных твердей, кто обтух точно уголь под ливнем – он не был. Или был ещё слишком недавно взят в плен душехватами с севера, не успев потерять ту надежду и сникнуть, не пал, не сломился рассудком и духом. Было в нём в глазах что-то иное – то не страх, но какая-то слабость. Страх пред силой, пугливость людей – вот всё то, что там было, как это узрел Шиккумешт, озирая тогда чужака – кто был крепок телесно, не тощ и вполне узловат по сочлениям тела и мышц – но кто слаб был внутри, как затравленный зверь озираясь на сильных – на таких, как сын Шхема. На него он тогда и взирал с тем испугом и робостью, замерев как сурок пред змеёй, обездвижев.

– Горожанин… – презрительно фыркнул тогда Шиккумешт, – вместо крови моча от осла. И слабак…

Чужеземец какое-то время был слаб, и обычаем племени жил словно гость, на кого не спадали законы к пришельцам. Когда силы, к нему возвратясь, дали страннику встать, того вызвал к себе седой Ашши – сохранитель законов и мудрости, старый друг и товарищ Безмолвного – тот, кто в племени силою слова был равен вождю.

Гость назвал дому Шам своё имя, каким он наречён был отцом от рождения – Аттар – но сказал, что ему по душе имя то, что дала тому мать, коя кровью своей походила отсюда, из Моря Песков. Пока та ещё была жива, она кликала мальчика Зири.

– Лев… – насмешливо фыркнул тогда Шиккумешт, услыхав то от прочих, – уж скорее задохлик!

Старый Ашши весь день вопрошал чужака, говоря с тем на разных наречиях юга – узнавая про мать, кем была та, какого их рода и племени, взятого в плен душеловами Шуббу – а уже на закате, как пламя костров озарило весь стан, объявил, что тот гость волен с ними остаться – если будет на то и желание прочих, кто зовётся свободным народом из Шам. Он – законник – их гостя при всех возглашает свободным, неподвластным суду как врага, в ком две крови и две непростые судьбы, что его привели в этот край.

Как же жаль, что тогда он не был там средь всех их, играясь с той Ташши в шатре, разминая ей лоно – и не молвил всем вслух, что того должно гнать… Слово Ашши – закон; и не он будет вправе того поправлять, пока жив старый праведник, сло́ва хранитель средь Шам.

Так чужак вопреки его воле остался средь них, проживая как вольный.

Был он странный. Чудной. Говорил с каждым чинно, без лебези с грубостью тех или прочих, спокойно и твёрдо. Чтил старших. Был добр с малыми. Тих.

Чужеземец знал много наречий – как северных, так и часть здешних. Видно, свитки и глину таблиц он держал там не раз – Шиккумешт поражался, как много всего помещалось в его голове, будь неладна она, и счервивей как тыква… Зири брался за труд, не стесняясь всего – мог месить и опару, и глину в кирпич, и чинить сапоги, и резьбить по металлу и дереву. Люди диву дались, как сумел тот сваять с кузнецом на двоих много разных вещей, им досель непонятных.

С ледника на горе, что лежал круглый год, чужеземец сумел подвести вниз в их стан зажурчавшую воду, коя шумно гудела в трубе, сотворённую Зири из глины, опаленной в пламени, скрепленной кольцами. Смог создать ветролов, что крутил своей лепестью круг для точила и мехи для кузниц. Чужак смог изваять из мельчайших частиц твёрдой бронзы, кои сам же ковал и крутил всю седмину подряд, просто дивный предмет. Однорукий Аххас, прежний друг отца Саби, много лет жил с культёй, что осталась от длани, кою в сшибке ему обкарнали шуббанцы. Лишь обрубки от пальцев сгибались на той – как уродливый корч шевелясь на ладони.

Зири смог нацепить на беднягу ту вещь, закрепив ремешками за пясть, протянув хитро скрытые в бронзе той штуки стержни, зацепив за обрубки. И волшебно, как будто живые, те пальцы в металле вдруг ожили, стали сгибаться.

Аххас плакал, взирая на то, как опять может взять топорище со скоблой – как способен творить, помогать землякам, весь в восторге сияя как бронза под шерстью. В восхищении молча взирали на то земляки, как чужак осчастливил их родича.

Незнакомец был сведущ в лечении также – умел шить и вправлять, знал о тела строении, ранах с нарывами, язвах с чирьями. Словно лучшие лекари прежде того научали там в городе, как оно показалось тогда землякам. Впрочем, так это, видно, и было. Если парень не жрец, или подле святош не крутился помощником, услужая тем прежде при храме – то откуда такие познания в Зири?