Воин-Врач III бесплатное чтение

Глава 1. Взрослые игрушки

– Чего ты гудишь?! Отнимите дудку у короткого, он всё портит, разыграться не даёт!!!

– Правильно он дудит! Твой клюшку задрал, как старуха на паперти, против правил это!

– Ты бы, Святослав, на судью не грешил. У него жизнь сложная была и есть, и опыта всякого он за неё накопил – хоть торгуй. Я вот с ним, к примеру, ссориться не хочу, – положил руку Всеслав на плечо дядьки, князя Черниговского.

Они со Всеволодом Переяславским приехали в Киев две недели назад, и теперь постоянно орали с трибун, болея за свои отряды даже на тренировках. Но правила, кажется, потрудился выучить только более рассудительный Всеволод. Святослав же оказался болельщиком крайне эмоциональным, поэтому игру и ледняков других команд материл не стратегически или тактически, а идейно, от всей души. За десяток дней и бессчётное количество тренировок их игроки научились стоять на коньках, не опираясь на бортики, клюшки и товарищей по команде, и на выступления стало возможно смотреть без слёз. Не всегда, конечно, но получалось у ратников-ледняков уже гораздо лучше.

– Не врёшь? – покосился на двоюродного племянника гость черниговский.

– Сроду не бывало, – легко отозвался Чародей. – Я видал, как он ножи мечет. И в ядах сведущ. Он моим нетопырям уроки преподавал по тому, как следы в лесу и на снегу читать. И как не оставлять их.

И Святослав передёрнул плечами.

Две с лишним недели назад пришли новости, что из Чернигова и Переяславля выдвинулись князья с ближними дружинами. На нападения это было не похоже, а вот на то, что история про новую игру и впрямь дошла и заинтересовала – вполне. И Всеслав, князь Полоцкий, и, так уж вышло, великий князь Киевский, не стал отказывать себе в возможности подшутить над дядями. С которыми крайний раз виделся аккурат перед тем, как усесться в подземную тюрьму-поруб на долгую дюжину месяцев-лун, да ещё две луны сверх.

Дядья не отправились за помощью к полякам, как Изяслав, автор и идейный вдохновитель той подлой истории с обманом и нарушением клятвы, в результате которой Всеслав с детьми, Ромой и Глебом, оказались в заточении. Князья разошлись по своим вотчинам и сидели там, не высовываясь, хоть и собирая всю возможную информацию о внезапном соседе, что прямо из-под земли умостился прямёхонько на великокняжеский престол, да так, что и не придумаешь, как сковырнуть. Народ на него в прямом смысле слова молился, причём как христиане, так и те, кто клал требы Старым Богам. Волхв из сильнейших, самого Ладомира-покойника ученик, и патриарх Всея Руси, главный поп на всех землях русских, только что не с рук у него ели. Половцы, что так позорно разгромили сводные рати Ярославичей на Альте-реке, оказались лучшими друзьями, начав наезжать в гости и торговать так, что и бывалые купцы-негоцианты диву давались. Знать, и вправду сам чёрт ему ворожил, Чародею проклятому. Или наоборот…

Поговаривали, у самого Полоцка, его исконной вотчины, всю зиму день и ночь стучали топоры и визжали пилы. На тех землях, с каких по приказу князя сводили лес, можно было ещё три таких города выстроить. Зачем это всё делалось – никто не знал, а кто знал, тот не рассказывал. Не принято было во Всеславовых землях слова княжьи обсуждать с пришлыми, да и промеж собой особо не болтали. Дескать, князю-батюшке виднее, а коли есть вопросы – ему и задавайте, а мы люди маленькие: велено рубить – мы и рубим. Настойчивым вопрошателям то же самое поясняли невесть откуда появлявшиеся ратники с колючими глазами, сопровождая пояснения нанесением нетяжких, но обидных и доходчивых телесных повреждений. К середине зимы все окрестные ватаги пильщиков-вальщиков-лесорубов были в Полоцке, подтянулись даже со Смоленска, Изборска и со Пскова. И денег получали так, как не всякий тиун княжеский. Да ещё некоторые и семьи стали перевозить, будто не собирались обратно к родным домам возвращаться.

С древлянских земель, от Искоростеня и Вручия, передавали, что Всеслав-Чародей освободил их роды от дани на три года. И старейшины присягнули ему на верность, наплевав на вековые обиды на Киевских князей, что для злопамятных лесовиков было совсем не характерно. Ходили слухи, что в верности поклялись и под руку Всеславову встали свободолюбивые латгалы и даже ятвяги, с которыми князь не так давно ещё бился не на жизнь, а на смерть.

Все эти новости настораживали братьев, и пугали, откровенно говоря. Откуда он деньги берёт, если всех данников от повинностей освободил? В Полоцке холопы вон, говорят, одеты лучше, чем в Любече да Смоленске свободные люди! Никак, и вправду нечисто дело, колдовством промышляет Чародей!

Когда к Святославу вернулось посольство, стало ещё непонятнее. В первую голову выслушал он епископа Неофита, который вдруг оказался уже целым митрополитом, потому как сам патриарх Всея Руси ему сан пожаловал и рукоположил. По совету князя. Потом послушал дядьку Радомира, которому верил, как себе. Потом обоих их разом, потому что в словах что священника, что воеводы сомневался, чего сроду с ним не бывало. Но они от сказанного не отказывались, наоборот, подтверждали слова друг друга, дополняя деталями, что вспоминали прямо на ходу. И про выступление княгини Оды. И про ответные слова Всеславовы. И про дивные нравы и обычаи киевлян при новом князе. И про ледню, конечно. Угостили Святослава и напитками, что волею Господа научились при помощи, сказать-то грешно, Чародея творить монахи Лавры.

Князь Черниговский и прослушал, и отведал. И не единожды. А потом поучил княгиню вожжами, наутро только вспомнив о том, что именно так и советовал Всеслав. Гордая и свободолюбивая, нравная и капризная немка же утром удивила сильнее всего, когда сама принесла вожжи и поцеловала руки мужу, каясь и говоря, что за проступки свои готова от него любую кару принять. Ошалевший Святослав даже пороть жену не стал, прогнав на её половину. А сам опять засел с митрополитом и воеводой думу думать да совет держать. Со всеславовкой, ясное дело – не пропадать же добру? И надумали они, что надо брать Всеволода да ехать в Киев, под руку Чародея проситься. Истории про полёты на крылатых волках, конях или молниях Перуновых, тут все по-разному врали, про чудотворные таланты лекарские, про воскрешение покойников, давали понять совершенно ясно: с этим воевать – себе дороже. Да и как с ним воевать, коли он, вон, за тридевять земель всё видит, всё знает, да всё по сказанному им случается? Щёлкнет перстами там у себя, в Киеве, а ты тут, в Чернигове, икнул и помер. Нет, в таких тревожных и непонятных условиях жить – никакого удовольствия. Разослал Святослав весточки братьям да сынам, и начал к походу готовиться.

Всеволод, получив новости от своих торговцев и шпионов, а ещё нового епископа, назначенного патриархом взамен Ионы, которого по пути из Киева домой задрали волки, письму от брата удивился. Но признал решение правильным. Потом-то, когда Изяслав с подмогой воротится, оно по-всякому выйти может, одному Богу известно, чем обернётся. А пока надо тут жить, своим умом, своей головой. А они, го́ловы, что своя, что братова, советовали замириться со Всеславом да под руку его встать. Пока у всех, кто так сделал, не было ни единого повода или причины жаловаться. Только хвастались все, от половцев до латгалов. Поэтому и Переяславский князь велел, не откладывая, готовится к отправке в Киев. Да с гостинцами. Да с парой малых отрядов ратников, чтоб ту самую ледню освоили, о которой, почитай, в каждом городе на торгу уже судачили.

К Киеву подошли в одно время, как и собирались. Постояли чуть за косой, что отделяла Днепр от Почайны-реки, где летом не протолкнуться было от лодий. Но ни набата из города, ни встречного посольства не дождались. Будто и не ждали их тут. Удивились братья Ярославичи, и, толкнув коней, направились первыми по льду Почайны, чтоб выбраться с него на берег, а там и до ворот городских подняться. Постучать придётся, что ли? Просить, чтоб отворили? Оба были растеряны – никогда такого с ними не было, чтоб город никак не реагировал на приближение военных сил. Либо распахивали ворота гостям, либо запирали от во́рога, но чтоб вот так?

В перестреле впереди, посреди белоснежной целины, сидела одинокая сгорбленная фигура, склонившись, кажется, над лункой. Рядом на снегу лежали две плотвички и один полосатый горбатый окунь. Его, крупного вполне, с коней Ярославичам было видно довольно отчётливо, а вот с плотвой можно было и ошибиться, как-никак десятка три саженей, больше полусотни метров. Кони шли шагом, снегу им было даже не под брюхо, а лишь немногим выше колен.

– Ну вот, всю рыбу распугали, – раздался недовольный голос рыбака. Он поднялся и развернулся к князьям.

Чудесная чёрно-бурая шуба, которую так расписывал Радомир, такая же шапка. И внимательный, кажется, чуть насмешливый взгляд серо-зелёных глаз из-под густого меха

– Поздорову, Всеслав! – первым пробасил князь Черниговский, подняв руку.

– Здрав будь! – опомнился и Всеволод.

– Ты с женой, что ли, поссорился? – спросил, подъехав ближе и спрыгнув с коня, Святослав.

– С чего бы это? – удивился великий князь.

– Ну а чего сидеть одному на морозе посередь реки? Неужто других дел нету? Как пить дать – в бабе причина! – уверенно предположил старший из дядьёв. И нахмурился, вспомнив, как изменилась всего за одну встречу с Чародеем его Ода.

– Ещё чего не хватало! – возмутился Всеслав. – Всё с женой хорошо, хвала Господу. А я вот выбрался проветриться да рыбки малость наловить ко встрече с вами. Да чуток рановато вы приехали, не особо успел пока.

Он кивнул на трёх рыбёшек под ногами, и окунь, будто извиняясь, разинул рот и слабо трепыхнул красным хвостом.

– Эдак ты дня три рыбалить будешь! – усмехнулся младший дядька, Всеволод.

– Да? Пожалуй, ты и прав. Придётся по-другому тогда, – потёр большим пальцем шрам над правой бровью Чародей. И повернулся к гостям спиной, разведя руки во всю ширь.

– Здрав будь, Дед Речной! – разнеслось от берега до берега громко, зычно. – Праздник у меня, родня в гости пожаловала. Угости-ка рыбкой по-соседски, да не скупись: аж три князя угощаться будут, да с дружинами, да не один день! Коли не обидишь – так и быть, прощу тебе один должок. Но только один!

Всеслав сбросил рукавицы на снег и поднял один указательный палец на правой руке. И тут лёд Почайны гулко треснул, будто в него снизу и впрямь Водяной ударил. Заржал испуганно конь кого-то из Ярославичей, донеслись встревоженные крики от их дружин, что остановились поодаль, чтоб не мешать встрече родственников.

– Ну, коли согласен – давай, сыпь! – непонятно выкрикнул Чародей и громко хлопнул в ладоши.

Жёсткие ладони сошлись, как две сухих доски, только треск по-надо льдом разлетелся. А князь развёл руки вновь и так же громко хлопнул второй раз. А вот третьего хлопка́ никто не услышал.

Жахнуло так, что по всей округе с деревьев с заполошным, паническим карканьем взмыли в ясное голубое небо чёрные птицы. Они метались, истошно вереща, натыкаясь друг на друга, роняя перья и не только. Но слышно их не было. Уши заложило у всех, кто не открыл рот широко, как Всеслав и его бойцы, до сей поры невидимые.

В паре сотен метров от Чародея, ближе к тому месту, где русло Почайны уходило налево, за Подол, скрываясь в прибрежных лесах, сперва вспух серо-белый пузырь прямо на заснеженной реке, как громадное рыбье или жабье пузо, словно сам огромный Речной Дед и вправду решил вылезти и разобраться с нахальным человечком. Потом к небу рванулся невообразимо высокий, с Софию Киевскую, столб воды и ледяного крошева. А уж следом прошла волна взрыва, некоторых особо впечатлительных сбив с ног. Им, сидевшим на задницах в снегу, сильнее прочих был ощутим толчок, что прошёлся подо льдом реки, будто сама Почайна вздохнула тяжко и глубоко. Такого никто и никогда раньше не видел, не слышал и не чувствовал.

Поднятые взрывом ввысь брызги воды замерзали на февральском ветру, превращаясь в странный снег и иней, оседая медленно, плавно. Сквозь это облако, что мягко смещалось направо, прочь от города, в сторону Днепра за заснеженной косой, падали глыбы льда, размерами от небольших, с кулак, до более приличных, с голову. С конскую голову. И рыба…

– …мир …ется? Эй! – Всеволод и Святослав перевели взгляды на Чародея. Который что-то говорил, судя по тому, как двигались губы и борода, и махал им, привлекая внимание. Но ни смысл, ни даже звучание его слов до князей пока не доходили сквозь мерзкий писк в ушах. А рядом с ним стоял известный по рассказам воевода Рысь. Которого миг назад здесь не было. И следов его от берега досюда тоже не было.

– А? – громко, но растерянно переспросил черниговец. Он сидел на снегу, потому что при взрыве конь его рванулся прочь, и ноги не удержали, завалился навзничь. Переяславец коня удержал чудом. И сам стоять остался на одном месте тоже им же.

– Радомир, говорю, у тебя там лается позади? Голос уж больно знакомый, – донеслись как сквозь колючую вату в ушах слова Всеслава.

Дядьки обернулись назад одновременно, сидячий и стоячий, только сейчас вспомнив, что приехали не одни, а в составе большого сводного отряда-посольства. Очень опасаясь того, что увидят за спиной ровный белый снег или огромную чёрную полынью на месте своих дружин. Вот же чёрт дёрнул ехать к этому демону!

Радомира, что рвался к князьям, с трудом удерживали пятеро крепких ратников и два монаха. У воеводы лицо было сумасшедшим, он явно думал, что князя своего потерял, и хотел теперь удостовериться, что Святослав жив и здоров. Для этого нужно было подбежать, посмотреть, а вернее всего и пощупать своими руками. Доверять чародеям и колдунам старый воин привычки не имел. Но бежать не давали. Хмурые мужики с бледными лицами крепко держали его, глядя на троицу князей с тревогой и сильной настороженностью. И этим выгодно отличались от многих других, кто валялся в снегу с воем и плачем, зажимая уши и зажмурив глаза. За спинами высокого посольства уходили в чёрные точки по льду Днепра на юг перепуганные насмерть кони. Частью – с седоками.

– Радомир! Хватит орать, как чайка! Иди уже к нам, будем думать вместе, как рыбу собирать! – крикнул чужому воеводе Всеслав.

Дядьки повернулись к нему обратно. Успев заметить, как упала в паре шагов пятнистая щука, большая, с руку. И заколотила хвостом, щёлкая зубастой пастью. Будто беззвучно, на своём наречии, докладывая Чародею, что рыбья дружина по приказу Речного Деда ею доставлена. Серо-зелёные глаза проследили направление взглядов Ярославичей, уткнулись в рыбину. Уголок рта в бороде чуть поднялся, и великий князь киевский важно кивнул, словно и впрямь принял доклад от хищной речной воеводы. Отметив про себя довольно, что глаза у неё были очень похожими на взгляды тех, кто стоял и сидел на льду напротив: круглыми, полоумными, в головах не умещавшимися.

– Это чего было?! – выпалил Всеволод. Он махнул рукой, чтобы перестали удерживать братова старого воеводу, и ей же помог Святославу встать. Тот с растерянным лицом хлопал ладонью по правому уху, а в левом шерудил мизинцем, пытаясь, видимо, продавить внутрь или выкорырять наружу занудный комариный писк.

Всеслав глянул искоса на дядю из Переяславля. Быстро собрался, действовать начал обдуманно, молодец. Не то, что черниговец, которого, вон, ощупывал Радомир, будто не веря, что князь его, с самого детства воспитанный им, жив и здоров. Ну да, судя по лицу, я б тоже не поверил. А вот насчёт степени имбецильности посомневался бы между умеренной и тяжёлой. Вот пусти Святослав для верности слюну в бороду – тогда без сомнения выраженную форму поставил, хоть и по другому профилю всю жизнь работал.

– Как чего? – удивился Чародей громко, чтоб потихоньку начинавшие приходить в себя дорогие гости тоже расслышали. Кого не сильно контузило. – Сам же слышал. Попросил вежливо у дедушки рыбки. Он и выдал. Устанем собирать теперь, думаю.

Всеслав покосился на щуку, что замерла в снегу, налипшем на её скользкие пятнистые бока белой шубой.

– Ну да Бог не выдаст, придумаем чего-нибудь. Рысь, далеко ли вои? – спектакль продолжался точно так, как и было задумано.

– Далече, княже, – сокрушённо, даже чуть переигрывая, отозвался Гнат. И тоже громко, навзрыд, почти как баба-плакальщица. Откуда эта тяга к экспрессии, при его-то работе?

– Где? – суровый вождь требовал точного ответа от дурачка-воеводы. Зрители хлопали ртами и глазами.

– Ну так как же? Часть к половцам отправилась, поезда санные провожать с богатствами несметными, – он даже пальцы загибать начал, юморист доморощенный! – Другая древлян с волынянами замирять ушла, чего-то там не поделили они у истока Припяти.

– Ну уж нет! Это что ж нам, самим теперь рыбу таскать?! – князь возмутился тоже сильнее, чем следовало бы. Но из хорошо знавших его, чтоб понять это, тут были только Гнат да Радомир. Первый бы не выдал, а второй вряд ли начал нормально соображать. Когда за короткий промежуток времени происходит много разных событий, тем более таких, как зимний гром среди ясного неба, водяной столб и дождь из рыбы, довольно сложно с непривычки быстро собраться и начать мыслить рационально.

– А ну кличь их сюда! – Чародей даже ногой притопнул, как будто и вправду сильно негодовал.

– Твоим словом, княже, да волею Старых Богов, – склонился в поклоне Гнат. Насмотрелся «этикетных штук» у французов.

Воевода Рысь отшагнул на пяток шагов по направлении к городу, так, чтобы смотрели на него, а не по сторонам. Приложил ко рту руки, сложенные рупором. И завыл по-волчьи, громко, хрипло, с переливом.

Посольские вздрогнули, кажется, все до единого. А когда вой отразился от городских стен и вернулся усилившись, слившись с другими – ещё раз. Из открытых городских ворот выходили Ждановы богатыри в сверкающих на зимнем ясном Солнышке бронях, завывая в ответ воеводе. Переходя на легкую рысцу, превращаясь в сияющую волну, что неслась с Горы на берег.

Когда вой раздался с другой стороны, из-за косы, что отделяла Почайну от Днепра, там, где вот только что проходила черниговская дружина, и где уж совершенно точно ни единой души живой не было, гости начали снова оседать на снег. Потому что вслед за волчьей песенкой на пригорок начали выходить рядами точно такие же воины, статные, здоровенные, в блестящих шеломах.

А когда прямо из-под снега в десятке-другом шагов вокруг замершей на льду толпы полезли Гнатовы нетопыри, отряхиваясь от невесть откуда взявшейся на одежде и бронях земли, от группы посольских понеслись слёзные причитания пополам с матюками. И если у кого-то и оставались ещё совсем недавно сомнения в том, что приписывала людская молва, брехливая, как базарная баба, Всеславу Полоцкому по прозванию Чародей, то теперь вопросов не было ни одного.

Нет, один был. Каким Богам молиться, чтоб против такого никогда в жизни ратиться не довелось?

Глава 2. Наука и жизнь

Пожалуй, эффект был даже излишним. Многих из приехавших в гости пришлось грузить на сани – ноги их отказывались даже стоять, а о том, чтобы куда-то идти и речи быть не могло. Так и вышло: часть возов была нагружена глушёной рыбой, другая – такими же гостями.

Князья с воеводами стояли с разными лицами над огромной прорубью, задумчиво глядя на неё с берега. Куда предварительно отогнали тех, кто мог самостоятельно перемещаться, пусть даже и ползком, а были и такие. Серо-зёленая, как глаза Чародея, но с каким-то синевато-чёрным отливом, вода Почайны плохо проглядывалась в этой здоровенной, почти от берега до берега, полынье. Мешало тусклое сырое ледяное крошево, льдины покрупнее, ну и рыба, само собой. Много рыбы.

– У меня есть ребята, что зимой под лёд ныряют. Но обычно после бани, или на спор, – проговорил задумчиво Святослав Черниговский.

– Да тут, наверное, если мы все до единого рубахи снимем да ими ловить начнём, дня на три работы, – неуверенно предположил Всеволод Переяславский, глядя на то, как один из бесстрашных воев начал медленно, с опаской собирать рыбу, что лежала на заснеженном льду ближе к нему. Складывая в кучку. Не подходя к краю полыньи.

– Погорячился дедушка, – согласился Всеслав, в который раз оглядывая реку.

Вот как чувствовали позавчера, что от взрыва лёд может провалиться не только над зарядом и вокруг него. Полдня запаренные мужики здоровыми пилами шуршали-свистели над рекой, вынимая крюками-баграми напиленные глыбы и оттаскивая наверх, на берег. Там из них, чтоб не пропадать добру, сложили потешную крепостицу для детворы, с горками и башенками. Ну, из тех, что не растащили по ледникам, здешним холодильникам, подвалам, плотно набитым льдом, кусками и крошевом, который, бывало, и до июля-липеня долёживал, а то и до серпеня-августа. Но это только на богатых подворьях, у тех, кто лёд солью пересыпа́л, серой, крупной, обычной. Дорого́й в этом времени.

Дорожка, вроде привычных мне в бассейнах далёкого будущего, отделила предполагаемое место преступления, то есть представления, от ожидаемого зрительного зала. Остановить публику на нужном расстоянии полагалось Всеславу лично, как звезде концерта, гвоздю программы, хоть Рысь и пыхтел, что можно было и поменьше фигуру на лёд посадить, не великого князя. Но кураж, охвативший, кажется, всех причастных к планируемому выступлению, победил.

Ледок намёрз на той дорожке уже к вечеру, за ночь окреп. Ходить по нему, конечно, нельзя было, но снег, наваливший на следующий день, он выдержал вполне. О том, что будет снегопад, предупредил Ставр.

– Откуда знаешь? – уточнил Всеслав. Мало ли, приметы какие-то незнакомые, или по полёту птиц определил?

– Ноги крутит, – нехотя отозвался безногий убийца.

Щиты, под которыми предстояло пару часов лежать в снегу на тулупах Гнатовым нетопырям, сделали быстро. Дольше было крепить к ним бортики, чтоб снег не ссыпался сразу весь, когда их поднимали или поворачивали. И диковинные грабли из обычной рейки на длинных ручках, чтобы разравнивать белую целину над спрятавшимися в снежных могилах душегубами, тоже получились не сразу. А про то, чтоб набрать по погребам землицы, да обсы́паться ей, вовремя напомнил тот же Ставр.

– Они же по задумке твоей не по небу прилетели, так? Вот пусть в земле и покажутся. На снегу́ хорошо смотреться будет, заметно, – покручивая седой ус, предложил из Гарасимова рюкзака новоявленный режиссёр.

– Так лёд же внизу, не земля? – удивился Всеслав.

– Ай, да кто там вспомнит, что под ногами у них! Если грохнет так, как ты, княже, говоришь – нечем им задумываться будет, и незачем. На веру примут! – отмахнулся старый диверсант. И как в воду глядел.

Он после испытаний некоторых новинок, на которые Чародей позвал его нарочно, с умыслом, вообще стал более покладистым и сговорчивым, просто так, из старческой блажи, уже не спорил. Когда после того, как обстучал-общупал сверху донизу цельную дубовую колоду, в которую в высверленном отверстии поместили заряд древнерусского динамита, и её вморозили в ледяную глыбу, усомнился в последний раз:

– Не, не будет дела!

А когда рвануло так, что разлетелись и ледяные брызги, и обгорелые щепки, и смёрзшаяся землица, на которой стояло всё «изделие», подъехал к яме на Гарасиме, что косился и переминался с ноги на ногу, как напуганный конь. Высунулся из короба-кармашка, едва не выпав. Долго помолчал, а затем выдал:

– Вот же дал вам ума Перун-батюшка… Хорошая штука, звонкая. Нужная. Как представлю морды Болеслава да Генриха, когда у них за́мки начнут один за другим вот так в куски, в пыль разлетаться от чародейства этого – аж плясать охота на радостях!

Очень повезло с учениками. Самородки-рукодельники шли не косяком, конечно, хоть и богата талантами земля русская, но один за другим точно. Тот мужик, что помогал Фоме и Свену сладить инвалидное кресло для бабы Любы, Кондрат, оказался плотником высочайшего класса. Дерево будто сердцем чуял. А ещё увлекался механикой, хоть и услышал это слово впервые от великого князя. Был он тележником, автослесарем по-здешнему, вязал и сани. Его работу знали и ценили от Ладоги до Тьмутаракани. Разговорившись, с трудом преодолев робость, с Чародеем, он уже через несколько минут хохотал и восторженно всплескивал руками, когда я рассказывал и чертил что-то совсем элементарное, из школьной программы физики: подъёмники, блоки, та́ли. Понятно, что мастера даже ревновать князя друг к дружке стали, норовя хоть как-то выделиться, заслужить похвалу или просто чуток больше времени для разговоров. Которые всегда выходили очень интересными и чаще всего заканчивались новыми вещицами, штуковинами, удивлявшими самих авторов. Чудо же, когда вещь, сделанная тобой из привычного дерева, кожи или железа начинает вести себя так, как сроду не бывало с материалами, из которых её сладили.

А ещё были два Прохора, обычный и Молчун, и Сенька-Тихарь. Последние двое – те самые немые мужики, а первый просто сам по себе на редкость для здешних не болтливый. Они втроём безвылазно сидели в дальнем погребе под одним из лабазов-складов с каким-то старым барахлом, где еле удалось наладить нормальные, для одиннадцатого, понятное дело, века, освещение и вентиляцию. Занимаясь огненным и громовым делом. Я два полных дня убил только на технику безопасности, узнав, что Сенька стал Тихарём, хлебнув едкой щёлочи. Которую сам и удумал-синтезировал, менделеев средневековый. Посмотрев на возможности пороха, динамита, который между собой звали громовиком или просто громом, и гремучей ртути, не говоря уж о кислотах со щелочами, древнерусские нобели, авогадро и лувуазье взялись за дело ретиво, азартно, но с нужной долей здравомыслия. Очень в этом плане помог один сарайчик на холме, который подорвали на выездных ночных испытаниях. Не найдя с факелами ни сарайчика, не холма, химики прониклись вполне и обещали, мыча и часто кивая, быть очень осторожными.

Был и Крутояр, печник из лучших, которого зазвали выкладывать дымоходы-вентиляционные короба из подземной лаборатории. Он тоже сперва стеснялся и мямлил, будто привычную глину мял, но потом освоился. Со Свеном они смастерили с третьей или пятой попытки чудо-горн, в котором можно было плавить железо так, как никто и никогда до этого не делал. А ещё варить в том железе всякие хитрые камни и порошки, от чего у металла появлялись небывалые свойства.

Свен с Фомой удивили с разницей в три дня. Совершенно точно не сговариваясь. Сперва один, потом второй. Ювелир-златокузнец пришёл первым, по какому-то вовсе отвлечённому поводу, чуть ли не денег занять на закупку товара, а перекусив и выдув третью кружку сбитеня всё-таки добрался и до дела. Выложил, поминутно озираясь в пустой горнице, на стол два неровных камешка. Сглотнул, утёр пот, и дрожащей рукой повёл один из них к другому. И дальний камешек отъехал от ближнего, хотя они и не соприкасались. Фома отдёрнул руку и спешно перекрестился.

– Видал, чего делается, княже? – сипло и как-то жалобно спросил он.

Я рассказал ему, что вспомнил, про магнитные поля, про полярности, и немного, самую малость, про электричество. Выходил он из терема задумчивый и молчаливый. А через три дня пришёл Свен, принёс новую партию скальпелей и ампутационных ножей. Из нового железа, сваренного и откованного по-другому, они получились легче и заточку держали дольше. Похвалившись, пообедав и выхлебав третью, будто сговорились они, кружку сбитеня, великан подозрительно огляделся и сунул руку за пазуху. Вынув два камушка. Два других камушка. И робко, закусив губу, начал толкать толстым мозолистым пальцем один к другому.

Когда дальний камень задрожал и напрыгнул на ближний, Всеслав не выдержал:

– Видал, чего делается?

Свен открыл было рот, чтобы, наверное, произнести то же самое, да так с открытым и застыл.

– Вар! – кликнул князь, и на пороге бесшумно распахнувшейся двери появился телохранитель.

Свен дёрнулся, как от кнута, и побледнел так, что очень насторожил меня с профессиональной точки зрения. Это же вредно для сосудов!

– Не вели казнить, княже! Не знал я, что чародейство это! Думал, наука, как ты учил! – задыхаясь, выпалил огромный северянин, явно пытаясь сползти под стол, чтоб встать на колени. Но фигура между лавкой и столешницей не пролезала.

– Наука и есть, физика та самая, – удивился Всеслав, и только потом понял, что вызов конвоя кузнец понял неправильно. – Вар, вели, чтоб Фому привели быстро. Пусть скажут: «с камнями хитрыми князь зовёт».

Ювелира доставили моментально.

– Фома, расскажи Свену, чего узнал давеча. Я заодно проверю, так ли запомнил, – велел Чародей.

С четырьмя магнитами пошло́ веселее. Потом встречались уже при мотке тонкой медной проволоки, олове и куске канифоли. Говорю же, повезло с мастерами, один толковее другого был. Да ещё друг перед дружкой выпендриться был не прочь. Идеальные условия для развития науки и техники. В глухом зимнем диком краю, посреди Средневековья.

– Ну что, други! – гаркнул, привлекая внимание, Всеслав. – Рыбки мы наловили, дело за малым – домой дотащить. На вас вся надёжа, чудо-богатыри двужильные! Управитесь ли?!

– ДА-А-А! – заорали Ждановы и Гнатовы так, что многострадальные, натерпевшиеся сегодня и так сверх меры вороны и галки снова взвились над деревьями.

А князь острым слухом расслышал чуть позади, со стороны дядьёв:

– Думаешь, и вправду двужильные? – негромко спросил брата Всеволод.

– Нет охоты проверять. На слово ему верю и тебе советую, – отозвался хмуро Святослав.

Когда поднимались к воротам, посольские то и дело озирались назад, где над берегом споро поднимались какие-то не то леса́, не то башенки. Слишком быстро, непривычно. Вот на них уже накинули толстые верёвки и потянули. И из ледяного крошева показались верхние подборы здоровенного невода. Черниговцы тоже были не дураки половить рыбки на Днепре, чуть выше по течению, и в сетях многие толк знали. Этим, пожалуй, можно было всю великую реку перегородить, если развернуть. Только сложен он был кульком, как верша или морда, привычная плетёная снасть, какие ставили под берегом или в ручьях. Намного меньше.

Верёвка, натягиваясь, собирала складками полотно невода, поднимая к вершине диковинной угловатой башни, похожей на великанского колодезного журавля. У подножья её трое здоровых ратников накинули конец каната на широкие литые плечи, упёрлись в утоптанный снег, крякнули разом и потянули.

Те, кто оборачивался на ходу вниз, зашумели и остановились. Притормозила и вся процессия. Невод-трал, поднявшийся над пари́вшей на морозце водой, казалось, если и был меньше здешнего белокаменного собора, то ненамного. О том, сколько мог весить улов с Чародейской рыбалки, и думать не хотелось. Как и о том, сколько жил у тех трёх богатырей, что удерживали сеть на весу, пока странный журавль сам поворачивал шею, чтобы перенести груз на берег.

Топорами тюкали в основном для виду. Поворотную таль собрали из узлов, что лежали со вчерашнего дня, присыпанные снежком. А несколько блоков, что таились внутри стрелы и башни, позволяли вытянуть вес и побольше. Хотя, там льдин, поди, набилось как бы не половину…

Навстречу катили чередой сани из северных ворот, и каждый возчик стягивал шапку, низко кланяясь Всеславу. С доброй и открытой улыбкой. На гостей же смотрели мельком, без особого интереса, будто родовитые соседские князья ошивались вдоль забора целую седмицу и уже успели поднадоесть.

В воротах стоял богато и торжественно одетый отец Иван. За правым плечом его улыбался в бороду Буривой. За левым плясал на руках матери маленький Рогволд, обнимая любимую игрушку, воина в сером плаще.

– Здрав будь, батюшка-князь Всеслав Брячиславич! – прогудел большим колоколом, перекрывая гомон толпы, священник.

– И тебе здравствовать, великий патриарх Киевский и Всея Руси, святейший Иван! – в тон ему торжественно ответил Чародей.

Величания эти они пусть и коротко, на ходу, но отрепетировали. Чтоб ни у местных, ни у приезжих и тени сомнения не родилось в том, что где патриарх, там и князь. Всея Руси.

– Здравия и вам, гости дорогие, Святослав да Всеволод Ярославичи! – продолжал отец Иван. – Ладно ли добрались, не было ли беды в дороге?

– Бог миловал, святейший, – ответил Всеволод и шагнул под благословение, подтолкнув чуть оробевшего будто старшего брата. Но старик нахмурил брови и осенять князей крестным знамением не спешил, повернувшись и продолжив говорить со Всеславом.

– А ты, княже, как сходил? Я заглянул к тебе поутру, а жена твоя говорит: «На утренней зорьке на рыбалку ушёл!» – если Ярославичи и их люди и ожидали странного приёма в Киеве у нового князя, то уж точно не такого. На них и не смотрел, кажется, никто! Тут только что громом чуть все пристани не разбило, дождь из рыбы шёл, а весь город стоит, как ни в чём не бывало! А патриарх Всея Руси с великим князем как с соседом про рыбалку болтают.

– Как во Святом Писании сказано, отче. И рыб поймал, и человеков, – ровно ответил Чародей.

– И много ли рыбы взял? – приподнял бровь патриарх, вроде как прищурившись над плечом князя. Видно отсюда не было точно, но гости об этом не знали.

– Порядком. Щедро угостил дедушка. Думаю, как бы не на весь пост хватило городу, – кивнул Всеслав, скрывая улыбку.

– Доброе дело, доброе. Освятим дары Божьи, раздадим люду, – отозвался священник, и тут же продолжил, чуть громче, перекрывая начавшийся было гул от горожан и гостей. Первые радовались халяве, надо полагать, а вторые не могли в ум взять, как подарок Водяного вдруг стал Божьим даром.

– А человеков, что поймал ты, точно ли стоит в дом пускать? – голос патриарха стал жёстким. – Клятвопреступнику десять лет не видать причастия и благословения Господнего!

– Обманом старшего брата введены были во грех дядья мои! – твёрдо и громко ответил Чародей. – Потому, как велит Господь Бог наш, всеблагой и всемилостивый, прощаю я им прегрешения против меня и детей моих!

Если в глазах жителей были не восторг и обожание, то я даже не знаю, как ещё это назвать.

– Узрите, люди, поступок настоящего мужа, воина и властителя! Он, как и заповедал нам Господь, прощает должникам своим! Потому полагаю я, что простит и Бог грехи заблудших Святослава и Всеволода. А мы все помолимся всем сердцем о том, чтобы не было больше свар, склок и предательства промеж родичей кровных! И да воцарится мир и любовь на земле русской во веки веков!

Да, оратор из отца Ивана был первоклассный. От согласного и одобрительного воя горожан гостей едва не выдуло обратно за ворота.

– Зачем пришли вы в Киев, братья? – вопросил торжественно патриарх после того, как успокоилась, прооравшись, толпа киевлян.

– Чтобы встать под руку великого князя Всеслава Брячиславича, признав его верховенство и право владеть землёй русской, всеми её богатствами, вотчинами и наделами! – громко, чётко и размеренно проговорил Всеволод. А Святослав лишь согласно кивнул. Но по глазам его было видно, что с каждым из слов брата он согласен всем сердцем.

Глава 3. Промежуточные итоги

Пир устроили нешуточный. Дух жареной рыбы и ухи стоял над городом, в каждом доме готовили, всем хватило. Насчёт до конца поста, ясное дело, князь погорячился нарочно, для красного словца, чтоб в памяти да в летописных сводах осталось, но улов и впрямь был несказанно богатым для одного раза. Пусть даже насквозь чародейского и откровенно браконьерского.

Я ещё, помнится, предлагал Всеславу поберечь рыбу. На что он удивительно терпеливо и обстоятельно объяснил, что если для того, чтобы на Руси был мир да лад, понадобится выловить к псам всю рыбу в Днепре до последней, то он это сделает. Надо будет – своими собственными руками или портками. А потом мы прогулялись до реки, где князь задумчиво и довольно долго смотрел за тем, как толкались в проруби, где бабы полоскали бельё, рыбёшки. Много, хоть руками лови. В этом времени, со здешней чистой экологией, без химии и электричества, при крайне малом числе людей, дары природы и вправду были гораздо богаче и возобновлялись естественно. Поэтому все сомнения в этичности браконьерства, накрывшие было меня неожиданно, рассеялись. Рек и рыбы на Руси ох как много, а вот второго шанса произвести первое впечатление на дядек, что были и оставались очень весомыми политическими и военными силами, могло больше и не представиться.

Князья подписа́ли сами и передали Всеславу подписанные грамоты от тех, кто согласился с их предложением: их братьев и сыновей, потомков Владимира, Святослава, Игоря и Рюрика. Я подумал, что медицинская и народная теории о том, что на детях природа отдыхает, подтверждалась неоднократно. Вот только про многих былинных и сказочных в моём времени персонажей сейчас здесь хранилась живая народная память и, что удивительно, те самые летописные своды. В которых, написанных не по-гречески или латински, а по-русски, было много такого, чего никогда не писали в советских и российских школьных учебниках. Такого и в книжках, что читала из-за забора механическим голосом искусственная девка в телефоне Лёши-соседа, не встречалось. И в профильных монографиях маститых историков-академиков, думаю, ничего подобного не было и близко. Чего стоила история о том, как стародавние вожди русов отправляли свои ватаги по рекам, морям и посуху на север и запад задолго, очень задолго до того, как викинги взялись грабить французов в Нормандии, германцев в Гамбурге и даже арабов в Лисабоне и Кадисе? И вторая, о том, откуда вообще взялись те свирепые дикие северяне за Варяжским морем.

Заключили и договоры-ряды о торговых преференциях и сотрудничестве на всём протяжении подконтрольных теперь Всеславу Днепра, Двины и Волхова. Обсудили и приняли статусы каждого из князей, что подписали со своей стороны мирные грамоты с Киевом и Чародеем. Судя по лицу Всеволода, он таких подарков от двоюродного племянника не ожидал. Святослав же, кажется, мало вникал в детали. Зато договорённости о том, что Всеславовы воины помогут ему с племенами мордвы за Рязанью и черемисов за Муромом, и что два черниговских отряда по ледне́ останутся учиться аж до самого ледохода, его, кажется, устраивала чуть более, чем полностью. «Более» потому, что всеславовки на травах на столе, кажется, не убавлялось, несмотря на все его серьёзные успехи в её уничтожении.

Наличие в городе ощутимой массы посторонних делало Гната более обычного серьёзным и деловитым сверх всякой меры. За четыре дня пребывания Переяславских и Черниговских делегатов он, бедный, аж с лица спал. Потому что, кажется, не спал, как говорилось в одном дурацком каламбуре. К нему то и дело подбегали нетопыри, что-то неслышно докладывая, при этом он почти всегда смотрел за жестами и знаками, что передавали со стен и от ворот. И вслушивался в звучавшие время от времени песни птиц, которым вовсе не сезон был солировать. В морозном февральском небе над Киевом заливались жаворонки, трещали сороки и сойки, среди белого дня ухали сычи и совы.

– Гнатка, а это не иволга ли кричала? – наклонился через перила балкона-гульбища Всеслав, привлечённый знакомым резким звуком.

– Она, княже, – буркнул снизу Рысь. До этого снова крикнув соколом так, что половина народу на дворе задрала головы. А вторая кинулась в разные стороны, но чётко и слаженно, как будто каждый точно знал, где ему нужно быть именно сейчас. И полезли изо всех углов серые нетопыри, как неупокоенные души в старом кино про то, что панночка помэ́рла.

– Ну? – князь явно ждал более развёрнутого доклада.

– Гости. Долгожданные. Гарасимова родня их ведёт, – не переставая отмахивать команды обеими руками в разные стороны, отрывисто ответил воевода. Явно озабоченный тем, как хорошо сделать своё дело, больше, чем тем, не решит ли князь и все, кто крутился на подворье, что ответы Рыси не слишком вежливы и почтительны.

– Помощь нужна? – коротко спросил Всеслав.

– Волко́в бы Полоцких отрядить на каток, – подумав, поднял голову Гнат. – Пусть до вечера покатаются, поучатся, потренируют приезжих. Народец бы из города утёк. Ловчее вышло бы.

– Ставра мне! – гаркнул Чародей, поднявшись от перил.

– Чего орать-то так? Чуть сердце не зашлось! – раздался прямо из-за спины привычный хриплый голос, чуть было не напугав князя. Как умудрялся Гарасим ходить неслышно по скрипучим, «музыкальным» половицам гульбища, по-прежнему оставалось для многих загадкой.

– Тебя-то мне и надо! – потёр руки Всеслав, кивнув приветственно и ему, и ручному медведю, персональному шофёру, грузчику и консильери старого убийцы. Отметив, как оба они вздрогнули от вполне миролюбивого, вроде бы жеста. – Гостей жду от родни твоей, Гарасим. Скоро, сегодня, до темна обещались. Надо, Ставр, быстро ледню́ устроить. Пусть гости с нашими покатаются, разомнутся. Оба состава Полоцких Волко́в на лёд, да торговцам дай знать, что сегодня княжьи люди сборов-мы́та в казну брать не станут. Пусть развернут палатки свои, да не скупятся!

– Сделаю, княже! – расцветя, завопил хриплый бессменный судья, гроза ледовых дружин, и саданул локтем в «спинку сиденья» так, что на заросшем лице «шофёра» проскочило страдание. Видно, чувствительно попал куда-то. Но на скорости передвижения «шагохода» это не отразилось никак.

Когда бурая огромная тень скаканула с гульбища прямо на двор, минуя ступени лестницы, зрители, разевавшие рты на продолжавшуюся Гнатову пантомиму, который, судя по жестам, уже обещал кого-то убить трижды самым страшным и безжалостным способом за недостаточное служебное рвение, сыпану́ли во все стороны, как куры от коршуна. По-крайней мере, пригибались и голосили они очень похоже. Буривоев медведь на произведённое впечатление не отреагировал, набирая ход так, что только снег из-под подшитых валенок полетел. БТР, а не человек.

Навстречу второму по счёту малому отряду выехали Алесевы и Гнатовы. Провели через тот самый, знакомый древлянам, хутор, где покойный муж зав.столовой, Домны, пчёл в своё время держал. Там и разгрузились, в основном. Пока весь Киев орал на трибунах и вокруг ледовой коробки, где поочерёдно выхватывали от непобедимых Полоцких Волко́в то Стражи, то черниговские Орлы, то переяславские Лоси, на княжье подворье, через тайный ход под западной стеной, вкатились трое возов-саночек. На Почайне-реке стояли крик и гам, покупали, беспощадно торгуясь, рукавицы, ленты и шапки с символикой «гостевых» команд, которые за астрономические суммы успели выткать и вышить здешние рукодельницы по срочному заказу Ярославичей. За стенами и воротами княжьего подворья было тихо. Но пока на льду шли баталии, пусть и шуточно-тренировочные, между хозяевами и гостями, и город почти в полном составе болел за своих, которыми, как ни странно, считались и Стражи, и Волки, на Всеславовом дворе суета стояла ничуть не меньше, чем на трибунах. Просто люди здесь собрались такие, которые умели делать всё необходимое без лишнего шума.

– Сколько? – отрывисто выдохнул я, поворачиваясь к распахнувшейся двери. Вар с Немым стояли у стола, зная, что раненых принесут и положат без их помощи. Их работа, которую по-прежнему некому было доверить, заключалась в другом.

– Трое, – выдохнул запалённо Гнат, что встречал и сопровождал прибывших лично.

– Шестеро ж было в отряде? – голос Дарёны прозвучал как-то непривычно звонко и чисто в операционной.

Отвечать не стал никто.

Как их смогли привезти ещё дышавшими – я не имел ни малейшего представления. На них места живого не было. Стрелы, ножи, копья, колотые, резаные и рваные раны, жгуты, наложенные чёрт знает когда… Но думать о том, что сила их кончилась, и удача покинула было нельзя. Как и о том, что у меня дрогнет или запоздает рука. Или нить слетит с пальцев. Видимо, здешний антураж начал и на меня, советского доктора, оказывать своё странное, необъяснимое влияние. Когда ты точно знаешь, что за спиной и за плечами стоят ушедшие за Кромку предки, а ещё дальше за ними – сами Боги, от которых и вели свой род напрямую русские люди, ошибиться становится ещё сложнее, чем когда за спиной больше полувека операций и школа отечественной хирургии.

Дарёна удивила. Когда поднялась на лавку, не кладя ладони на виски́ того, кого я решил оперировать первым, и запела, глядя куда-то необъяснимо далеко. И отключились все трое, и на столе, и на носилках. Даже Вар, кажется, «поплыл». Но Ян врезал ему носком сапога по щиколотке, памятуя о том, что стерильными руками ничего и никого трогать нельзя, какая бы ни выпала надобность. Видимо, усилившийся русский сонный напев на латгала не действовал. Или доходил чуть позже.

Пожалуй, и хорошо, что часов в операционной так и не появилось. И считать время можно было лишь очень примерно. По примерной продолжительности той или иной манипуляции, по числу наложенных швов, по тому, сколько раз вытирали мне лоб тампоном из чистой свёрнутой холстины, удерживаемой хватом-зажимом. Но это было очень субъёктивно.

Руслана, шутника и балагура, спасти не удалось. Выбранный первым, он умер на столе. Отшвырнув инструменты, я развернулся перемываться, чтобы не лезть в нового пациента руками, на которых на пальцах ещё блестела, а выше – отлетала невесомыми розово-красными кплёнками подсыхавшая кровь свежего покойника. Жена, глядя куда-то в непознанное, вела напев по-прежнему ровно и без пауз, будто и не дышала вовсе. Главное, чтоб ребёнку не повредило это.

Отряхнув руки от спирта, перешёл ко второму столу. Вернее, носилкам с колёсами. Кондрат, плотник-волшебник, придумал, как сделать так, чтобы одним движением носком сапога можно было блокировать их все, и не переживать, что в самый ответственный момент постамент с оперируемым надумает откатиться куда-нибудь. Хвалимиру, Хвалику, во святом крещении Алексею, повезло больше, но несильно. Судя по всему, крови в нём оставалось меньше половины, а со станциями переливания или одиночными донорами здесь, в одиннадцатом веке, было не то, чтобы плохо, а просто никак. И я пока не успел даже вспомнить механики определения групп и резус-факторов – как-то всё не до того было. И Хвалик по этому поводу имел все шансы отправиться к тем самым предкам, что будто стояли за нашими спинами. По моему недосмотру. Очень обидно осознавать такое, даже зная, что вот прямо здесь и сейчас ты уже точно ничего сделать не сможешь. У меня от такой мысли обычно рождались только ярость и злость, которые иногда помогали лучше всех знаний и навыков. Не подвели и сейчас.

Князь, рыча, сорвал верёвку, что пережимала посиневшее бедро Хвалимира. Если не знать, что в руке у него был нож с диковинным латинским названием «скальпель», то могло вполне показаться, что оборотень рванул шнур когтями. И от того, чтобы взвыть, задрав к Луне вытянувшуюся морду, покрытую серой шерстью, врача-лекаря отделяли считанные мгновения. Глянув на слабые толчки красного в ранах на ноге, не фонтаны, не брызги даже, Чародей зарычал ещё раз. И в операционной раздался судорожный шелест. Сухими гло́тками попытались проглотить отсутствовавшую слюну все, даже Дарёна. А руки оборотня-князя летали так, что от попытки уследить, кажется, голова кружилась. Он выхватывал инструменты из рук Вара и Немого, будто забыв людскую речь, перестав называть странными именами гнутые блестящие железки. Которые бледные телохранители, к чести их, продолжали подавать безошибочно, как на учёбе.

– Раствор, баклагу! Нет, две баклаги! – крикнул вслед носилкам с Хвалимиром Вар. Правильно поняв со второго раза мои жесты, в которых, кажется, оставалось всё меньше человеческого.

– Есть два раствора! – долетел из-за двери голос Феодосия. Этот справится, он во внутривенных вливаниях точно лучший. И около двух литров физраствора в пациента зальёт, не будет стоять столбом над носилками, ища второй локтевой сгиб. Который лежал, ампутированный вместе с остальной левой рукой, в корыте, под моими ногами.

Взгляд мельком на Немого чуть было не напугал. В глазах повидавшего всякое воина, стояли страх и слёзы. Наверное, потому, что глянь я на него – про физраствор пришлось бы вслед Федосу кричать ему. И он крикнул бы. Или потому, что эта мясницкая работа, резьба по живым людям, по-прежнему ужасала его. И восхищала.

Гвор, один из немногих северян среди нетопырей, шансов имел больше. И конечностей вышло оставить ему тоже больше – все. Но кровопотеря, конечно, была ужасной, и вероятность заражения от слишком долгого времени наложения жгутов тоже сохранялась. Правда, как уже не раз было отмечено мной в этом мире, то, что гарантированно убило бы больного и раненого в моём времени, здесь переносилось как-то более щадяще. И по-прежнему не находилось ответа о причинах этой необъяснимой скорости регенерации тканей и общей реконвалесценции, выздоровления. Экология, наверное. Или близость к Богам.

На ступенях, куда вывалились вчетвером, мокрые, как мыши, все, кроме Дарёны, снова ждала Домна. И снова с подносом. И опять для жены принесла тёплого и сладкого питья, а для остальных – вкусного и полезного. Ну, для тех, кто понимает и знает меру. Мы с Немым и Варом одинаково кивнули зав.столовой и одинаково проглотили, не чувствуя ни вкуса, ни крепости напитка. Я почувствовал, как на плечи ложится тяжёлыми руками друга тулуп, и только сейчас понял, что на ночной февральский мороз выперся в окровавленном халате, забыв скинуть его и переодеться. Эти трое, последние трое из второго малого отряда диверсантов, забрали прилично сил. Памяти на малозначительные вещи, вроде «не ходить на мороз в исподнем» уже не хватало.

– Может, завтра поговорим? – с неожиданной просительной интонацией спросил Гнат, появившийся прямо из февральской непроглядно-чёрной ночи.

– Подождём, как Гвор или Хвалимир очнутся. Дарёна, ступай спать, радость моя. Ты сегодня чуть всех спать там не уложила. Сильна, мать, – проговорил Всеслав неожиданно бесцветным голосом. Не ожидал он, вернувшись обратно «за руль», что рулить-то будет особо и не́кем. Кажется, все ресурсы, что были в нашем общем теле, я сегодня сжёг.

– Береги себя, Всеславушка, – выдохнула жена, обняв крепко и поцеловав, не постеснявшись. Хотя, кого тут было стесняться? Тех, с кем только что живых людей шили-резали? Или подругу ближайшую? Они с Домной в последнее время здо́рово сошлись, причём, заметить обычных в бабьей дружбе тщательно скрываемых зависти или неприязни, подругам не заметных, не удавалось даже нам с князем.

– Хорошо, ладушка моя. Если не очнутся, пока Турий Глаз посередь неба не встанет – спать пойду, – кивнул князь, нехотя отпуская княгиню. Скользнув взглядом по звезде, что в моём времени называли «Альдебаран», а сейчас – Бычьим или Турьим Глазом. До времени, пока она должна была подняться в зенит, оставалось часа полтора-два.

Феодосий приоткрыл дверь на крыльцо тихо, почти как Гнатовы лиходеи. Назад обернулись все, рывком, едва заметив светлую полоску, что будто выпала беззвучно изнутри на крыльцо.

– Хвалимир, – тихо проговорил инок, не глядя на нас.

Вопросов не последовало. Рысь саданул ногой по столбу крыльца, едва не своротив половину лазарета. А потом наклонился, поднял со ступеней корчагу, что будто бы случайно забыла там Домна, ушедшая в обнимку с Дарёнкой, и отхлебнул жадно. Словно хотел прижечь новую рану на душе. На которой наверняка и так-то живого места от старых шрамов не было. Хватанул горсть снега и сжал зубы так, что скрежет был слышен, наверное, даже в тереме. Выпили за помин души ратника и мы. Предпоследнего ратника из второго малого отряда.

Скрип снега подсказал, что справа кто-то шёл. Неторопливо, как очень старый или смертельно уставший человек. Или не человек. В эту ночь, в этом времени, в этой ситуации выйти из-за угла лазарета наверняка мог бы кто угодно, хоть бы и сам Перун. Но вышли три фигуры, еле различимые во мраке. И ещё полдюжины вокруг этих троих, которых видно не было вовсе. Чародей чуял их как-то по-другому, точно без помощи зрения и слуха.

– Позволь сказать, князь русов, —донеслось из тьмы, от фигуры, что стояла в центре и была ростом повыше.

– Говори, – в голосе Всеслава по-прежнему не было ни силы, ни красок. Кроме, пожалуй, чёрной.

– Люди зовут меня Су́дом. Мой народ вы зовёте ятвягами. У нас четыре больших рода-племени. Мы живём дальше от вашей земли, чем племя ятвягов, по которому вы зовёте и знаете всех нас.

Откуда-то появились светильнички, несколько штук. Те самые, что не гасли на ветру и давали достаточно света. Для того, чтобы увидеть высокого мужчину со светлыми волосами и бородой, с серо-голубыми глазами. В которых стояло что-то неуловимое – не то печаль, не то сожаление, не то боль.

– Говори дальше, Суд. Я, Всеслав, князь Полоцкий, слушаю тебя, – смотреть в его глаза было трудно. Потому что очень хотелось внимательнее рассмотреть фигуры по обе стороны от него: парня чуть старше Ромки и мальчишки лет пяти-шести. Очень похожих на говорившего.

– Благодарю, князь русов. Твои воины шли нашими землями. Мы получили вести от тех, кто верит в Старых Богов, что в родстве с нашими. И от южных соседей, древлян. И от закатных друзей, с рек Вислы и Моравы, – неторопливо и размеренно начал пришедший. Не прося разрешения присесть рядом, не ожидая еды-питья, как пристало гостю от хозяина. Видно было, что слова на неродном языке давались ему с трудом, но он продолжал говорить. А ещё было видно, что от того, чтобы разорвать его и двух его спутников на куски Гната и Яна Немого отделяло лишь то, что Чародей этого пока не велел. Но и не запретил.

– Два других племени, дайнова и ятвяги, получили те же вести. И слова́ от тех, кто носит кресты. Те просили перехватить твоих людей и их добычу. Обещали щедро заплатить, – слова его падали, как наковальни, тяжко и гулко. И с каждым из них становилось ясно, что результатом этой ночной беседы станет смерть. И явно не одна.

– Мы провожали твоих воинов, не показываясь на глаза. Мои люди полдюжины раз отгоняли ватаги дайнова. Почти на границе древлянских земель твои храбрецы вышли на отряды ятвягов и волынян. Была битва.

Наверное, будь воля Гната, он бы уже тянул из светловолосого жилы, по одной, или целыми пучками, вынуждая говорить быстрее. Но воля была не его. Чародей не сводил глаз с вождя одного из западных племён. Догадываясь, зачем он пришёл сюда с этими двумя мальчиками.

– Твои люди бились так, что об этом будут говорить вечно. Я никогда не видел даже близко ничего подобного. Но противников было слишком много. Мы вступили в бой тогда, когда стало понятно, что чести в убийстве твоих людей и древлян, что шли с ними вместе, нет никакой. С дайнова выступили ляхи, я не знал, что они в сговоре. Их тоже было много.

В руке у Рыси с треском раскололась глиняная кружка. От этого звука вздрогнули парень и мальчик рядом с Су́дом. И потом ещё раз, когда Гнат медленно поднял руку ко рту и слизал кровь с порезанного осколом пальца.

– Мы одержали верх в той битве, князь русов. Мы взяли три тела твоих героев, и троих, что ещё дышали. Мы привезли их сюда, – голос светловолосого не дрожал. Он не сомневался ни в том, что говорил, ни в том, что задумал.

– Со мной мои сыновья. Стеб, старший, первый сын. Гут, младший, последний сын. Я привёл их сюда, к тебе, для того, чтобы ты взял наши жизни, но оставил в живых нашу родню. Моя вина в том, что я не сберёг твоих воинов на моих землях, и я признаю́ это. Прими жертву, Чародей.

И они опустились на колени, в снег. И склонили головы одинаковым синхронным движением.

Глава 4. Влияние Запада

Казалось, ещё миг – и Рысь с Немым выдернут мечи из ножен. И от пришедших с повинными головами западных балтов, которых на четыре племени никто, кроме них самих, кажется, не делил, останутся разрозненные части в большой, парящей на морозе чёрно-красной луже на снегу. Которая быстро превратится в лёд на пронизывающем февральском ветру. Не зря этот месяц здесь часто зовут лютым или лютенем.

– Тихо, други.

Голос Чародея звучал… Нет, не звучал он, пожалуй, никак. Казалось, говорило бревно, что держало крышу над крыльцом. Или половица. Что-то неживое. И от этого руки друзей будто сами собой отпрыгнули от рукоятей мечей.

– Я выслушал тебя, Суд. Я высоко ценю правду. И тех, кто способен говорить её. И то, что ты пришёл сюда сам, зная, что ни ты, ни сыны твои могут не вернуться в родные леса, тоже дорогого стоит. Видно, что меньшой, может, и не вполне понимает по малолетству, а вот старший точно знает это. Но ты воспитал их достойно, вождь. Они чтут старших, они знают о Чести и Правде.

Речь Всеслава не лилась. Она словно капала, медленно, как вода после летнего ливня с прохудившейся крыши того злосчастного пору́ба, где год с лишним сидел князь со своими сыновьями. Точно так же слушавшими, уважавшими и безоговорочно верившими своему отцу.

– Лечение моих воинов, в живых из которых остался всего один, забрало много сил. Мне было бы гораздо проще убить вас. Но в этом мало чести. У нас говорят: утро вечера мудренее. Поэтому решать судьбы ваши я стану поутру, когда выйдет на небо дед-Солнце. Пусть он посмотрит на вас. И на меня. И поможет мне сделать верный выбор. Рысь, накормить и разместить до утра. Не в темнице, в жилье.

Последние фразы звучали совершенно так же, как и предыдущие: равномерно, без перехода или изменения эмоциональной окраски. Красок, как уже говорилось, в этот вечер не было других, кроме чёрной. Издали, от пристаней, ветер вдруг донёс восторженный вой толпы. Наверное, Полоцкие Волки снова кого-то раскатали.

– Сделаю, княже, – склонил голову Гнат.

– Помогите до горницы добраться, други. Ноги не держат, – тем же голосом сырого холодного мёртвого дерева попросил Всеслав. И поднялся, только что не зависнув над ступенями, поддерживаемый Варом и Немым.

– Дозволь нам остаться здесь, Всеслав, – проговорил Суд, не поднимая головы и не вставая с колен.

– Зачем?

– Мы будем молиться нашим Богам, чтобы дали сил твоему воину дожить до утра и увидеть свет. Они наверняка услышат нас и под твоим кровом. Но так, здесь, будет правильнее, – объяснил балт.

– Да. Так будет правильнее. Добро, – согласился Чародей, проходя-пролетая мимо трёх неподвижных фигур на снегу. На белом, чистом снегу, не запятнанном кровью.

А за спиной его зазвучали непривычные звуки чужого языка, что тянули на три голоса странную песню, где будто кони везли сани по бескрайнему заснеженному лесу, переходя с шага на рысцу, с рысцы на галоп и обратно. В напеве странно сочетались заунывная обыденность и торжественная готовность следовать по пути, что укажут Боги. Те самые, к которым тот Путь и лежал.

Мы с князем сидели за привычном столом, глядя на спавшее мёртвым сном тело внизу. Видели, как несколько раз вставала Дарёна: укрыть малыша Рогволда, попить и утереть пот с лица и груди мужа. Который не просыпался от прикосновений, дыша хрипло, прерывисто, но глубоко.

Разговоров не было. Мы, кажется, перешли на какой-то новый уровень слияния или взаимопроникновения сознаний, на котором даже мысленная речь уже не требовалась. Оба знали о том, что предстояло сделать завтра. Вне зависимости от того, выживет Гвор или нет. Отличия были небольшими. Если смотреть сверху на карту мелкого масштаба. И огромными, если видеть за чёрточками рек и лесов живых людей. Пока живых.

Проснувшийся Всеслав умылся, морщась от прохладной воды и запаха собственного кислого «усталого» пота. Надо бы в баньку, да с этой морокой поди найди время. Вчера вон перед сном обтёрся мокрым рядном, что жена полила из ковша каким-то отваром, в котором явно были валериана, мята и пустырник. А проснулся на сырой простыне, будто ночью не спал, а дрова рубил или теми тренировочными досками махал с Гнатом. О, помяни чёрта, как говорится.

Дверь приоткрылась без звука, и тёмное лицо друга замерло в появившейся щели шириной в пару ладоней. За ним, кажется, маячил Немой.

Чародей отрывисто кивнул вверх, будто спрашивая: «Ну что?». Упали с бороды на босые ноги капли воды.

Рысь прикрыл глаза, давая понять, что всё хорошо. Отлегло от сердца.

Звуки давешней неизвестной песни донеслись, едва вышли на крыльцо терема. До лазарета было метров полтораста. На небе ещё горели звёзды, но край неба на востоке уже светлел. Всеслав кивнул в ту сторону, откуда лилась беспрестанная мелодия.

– Всю ночь завывали, – отозвался Гнат.

– Жить хотят, – неожиданно добавил Вар. Со странной интонацией. Не только жестокость и ненависть были в его голосе, точно.

– Все жить хотят, – кивнул Чародей. – Мало кто хочет, чтоб и другие живы остались.

До крыльца лазарета шли молча.

Суд, Стеб и Гут, сидевшие на верхней ступеньке, прервали песню, заметив выходивших из-за угла князя с ближниками. Младший сын вождя балтов дёрнулся было, но отец что-то коротко и неслышно бросил на своём языке, и мальчик замер. Не успокоился, а именно застыл, как перед лицом опасности. Или смерти. Глаза у всех троих были красными после бессонной ночи, а лица – сухими и бледными от мороза.

За спинами их скрипнула дверь и на пороге показался Феодосий. Лицо его было распаренным, а воспалённый взгляд говорил о том, что спать в эту ночь ему тоже не довелось.

– Княже, Гвор в память вернулся! – прерывисто выдохнул он. Рысь и Вар только что на бег не сорвались, но удержались, видя, что Всеслав наоборот замедлил шаг.

– Суд, бери сынов, поднимайтесь, вместе пойдём, – сегодня в голосе Чародея было больше силы. Жизни же пока больше не становилось.

В горнице, освещяемой масляными лампами, на которые маленький Гут смотрел во все глаза, как на небывалое чудо, лежал на широкой лавке северянин-нетопырь. Перебинтованный так, что живого места было совсем чуть-чуть: глаза, губы, да несколько полосок кожи на правой руке и левой ноге между повязками. Но их под покрывалом видно не было. Воин тянул что-то из кувшина, в который уходила трубка, сделанная из сушёного гусиного горла. Под повязку на правой руке уходила тонкая блестящая трубочка, серебряная, что начиналась у донышка странной формы ушастого горшка, прихваченная муфтой из смолы. Сквозь ушки-ручки проходили верёвки, крепившие сосуд к ветвистой стойке, похожей чем-то на дерево на четырёх небольших колёсах. В этом времени не было пластиковых и резиновых трубок, потому что не было ни пластика, ни резины, ни тех, кто знал бы, умел и мог их добыть или сделать. Поэтому приходилось снова работать с тем, что было.

Тонких магистралей для капельниц наделал Фома, изрядно поломав голову над тем, чтобы добиться и сохранить изгиб, а не излом. Из-за этих технологических ограничений трубка не тянулась сверху вниз, к локтю, а шла наискосок, и была короткой, чуть длиннее двух локтей. И в сосуд с раствором приходилось постоянно заглядывать, чтобы не упустить момент, когда содержимое в нём закончится и в вену пойдёт воздух. Это в моё время можно было и по бутылке, и по пластиковому флакону увидеть остаток, и даже по прозрачной тонкой трубочке системы капельницы отследить. Здесь же пока никак.

Гончар с торжественным и важным именем Ферапонт, просивший звать его Фенькой, который всё время собачился раньше с печником Крутояром по поводу сортов и способов вымешивания глины, обещал скоро порадовать прозрачной посудой, но пока всё не складывалось. Сколько и чего точно надо было добавлять в песок для того, чтобы тигельная печь выдала качественное стекло, я не помнил, и к успеху энтузиаст шёл путём проб и ошибок. Пусть и более коротким.

– Суд, друже! Живой! – сипло и едва слышно выдохнул Гвор, выплюнув-выронив на грудь трубку с отварами, которую тут же подхватил инок, следивший за ним. Делегация в условно стерильных накидках подошла ближе, чтобы слышать лучше. – И Стеб с тобой, и Гутка! Молодцы́, мальчишки, де́ржитесь за батьку!

– Много не говори, Гвор. Силы береги. Тебе копить их надо, а не тратить, – строго влез Феодосий.

– Погоди, Федь. Иди лучше Домну найди, пусть княгине передаст, что я звал, как та проснётся, – положил руку на плечо монаху Чародей. – Он дело говорит, Гвор. Но мне нужно знать про ваш поход. Говорить будешь медленно и тихо, едва слышно. Между словами воздуха набирай, глаза закрытыми держи. Почуешь что худо – молчи, отдыхай. Я бы на вашем языке тайном выспросил тебя, да руки ты поморозил крепко, и шевелиться тебе точно пару седмиц не надо.

– Добро, княже, – воин кивнул было, забыв наказ не двигаться, и тут же сморщился, зашипев от боли. Я поднялся, выбрал на полке один из закрытых пузырьков, прочитав пометки на глине. Вынул с характерным чпоканьем туго притёртую деревянную пробку, понюхал осторожно содержимое, чтоб удостовериться, что «маркировка» соответствует содержимому, а то всякое бывало. И накапал чуть прямо в ушастый горшок с физраствором, осторожно размешав изящной серебряной ложечкой на длинном черенке, что лежала рядом на специальной полочке, выстланной чистой стерильной тканью. Условно стерильной, да. До нормальных автоклавов и сухожаров по-прежнему столько же, сколько и до рентгена, и до резиновых трубок, наверное.

Опиаты, конечно, убирали боль не сразу, но эффект, кажется, появился уже от того, как поднялся и начал свои завораживающие колдовские манипуляции Чародей.

Гвор глубоко и осторожно вздохнул, расслабились чуть веки и губы. И пошёл медленный, постоянно прерывавшийся доклад.

В верховьях Припяти, которая должна была привести караван под охраной древлян, гордых, счастливых и довольных, сперва к Турову, а там уж и до Днепра, начали появляться вдоль берега дозорные. Близко не подступали, но следили пристально. Влас, что вёл отряд, велел быть настороже. Правильно велел.

Первые напали через день после того, как за спинами остался Пинск. Но воевода уже третьи сутки слушал и нюхал воздух слишком внимательно. Предрассветные сумерки и вправду пару раз доносили звуки близкой замятни, будто кто-то перестрелял-вырезал дозор за перелеском. Когда две сотни лесных великанов выбрались из-за очередного поворота капризно вилявшей речки, на льду перед ними стояли ряды всадников. Судя по упряжи, одежде и значкам, ятвяги с волынянами. Те, кто не пошёл недавно за славой и победой, когда всех звали, в бой. Те, кто решил дождаться ушедших, и присвоить их добро, справедливо полагая, что герои будут возвращаться побитыми-изранеными и малым числом. Не ждали они того, что битые-раненые лесовики будут продолжать тренировки, перенимая ухватки нетопырей, всю дорогу. Для хороших, крепких навыков, это, конечно, очень мало, почти ничего. Но для того, чтобы подружиться-сжиться крепко с боевыми товарищами – вполне. Поэтому на предложения отдать груз добром и не умирать за незнакомых перехожих чужаков киевских древляне ответили вполне однозначно. Хоть и красочно, вариативно, с неприглядными упоминаниями множества родственниц собеседников по материнской линии.

Тех, кто стоял на льду напротив, было больше. Но ненамного. Они быстро закончились. Лошадки их, навьюченные их же барахлом, дождались, пока сани пройдут вперёд, по алым и тёмно-красным подмерзавшим пятнам, и потруси́ли понуро следом.

За третьим поворотом встречавших было больше. За пятым – ещё больше.

Влас, с левой рукой, примотанной верёвками к боку, чтоб не мешала в бою, болтаясь плетью, проорал:

– Соберитесь уже все, сколько вас там есть, до самого Турова, да сдохните разом, собаки вы трусливые! Спешим мы волею великого князя Всеслава Чародея в Киев, недосуг нам вас, гнид, по всей реке по очереди ловить!

– Западные короли, а за ними и император с папой идут следом за вами, чтоб князю твоему холку намять! Верни, что взял, вор! – прозвучало в ответ.

– Иди да возьми, подстилка римская! Только дураков, что нагнал с собой на убой, по домам распусти. Об них только мечи тупить. А коли вас, трепачей, слушать перестанут – живы останутся! – отозвался Влас.

И тут на стоявшее напротив войско, готовое к бою, густо посыпались стрелы с берегов. Используя замешательство противника, нетопыри завыли в шесть глоток и кинулись вперёд, отдавая на бегу команды союзникам-древлянам. Вот там-то, при сборе трофеев, с Судом и его людьми и познакомились. И всё, с нападавших снятое, им отдали. Всё равно класть некуда было уже, и коней набрали – того и гляди лёд на Припяти провалится.

У него было шесть сынов и четыре брата. Тела братьев увезли по домам хмурые родичи, а сыны, что остались живыми, пришли принимать смерть вместе с отцом. Там, где река сворачивала к югу, подтянулись свежие отряды древлян, что отсекли обескровленный караван от псов, наскакивавших время от времени сзади. Тыл уходившим к Киеву прикрывали Судовы бойцы. Умирая один за другим.

Гнат, Вар и Немой смотрели на светловолосого вождя во все глаза. Он похоронил сыновей и братьев. Он дорого́й ценой позволил второму малому отряду вернуться домой. Не его вина в том, что из полудюжины остался в живых лишь Гвор, который все дольше и дольше переводил дыхание между фразами. Даже с учётом того, что снадобья давно подействовали, а рядом с ним сидела Дарёна, положив ладони на перебинтованные голову и грудь воина. Суд доставил в Киев три тела и трёх живых. И последний выживший смотрел на него сейчас с искренней благодарностью, называя другом. И всё равно он был готов умереть сам и принести в жертву будущему призрачному миру между его племенем и Русью последних живых детей, первенца и последыша.

Всеслав кивнул жене, и она запела. Гвор закрыл глаза и замолчал, прервавшись на полуслове. Рассказ его уже начинал повторяться, он путался и сбивался, снова и снова говоря о том, что без Суда и его воинов караван не добрался бы не то, что до Киева, они и к Днепру бы не вышли, под Туровым бы полегли.

– За мной. Все, – отрывисто приказал Чародей, когда жена убрала ладони от спавшего героя.

– Рысь, собери дедо́в. Янко, верни гостям пояса их. Пошли со мной, Суд. Говорить будем о том, как жить дальше, а не помирать. Сына старшего, возьми, коли хочешь, а мало́го отправь погулять. Дарён, приглядишь за ним? – раздавать команды князь начал сразу на крыльце лазарета и всем подряд. Отвечали по старшинству.

– Пойдём, Гут, со мной. Я – великая княгиня Дара, покажу тебе дом и диковины наши. Светильники тебе приглянулись, видно? – голос жены звучал так ласково, что за ней и старшие бы пошли, пожалуй. Белоголовый малец вскинул жадно глаза на отца. Тот молча кивнул. Дарёна взяла сына чужеземного вождя за руку, как своего, и повела, рассказывая что-то, чуть склонясь влево. По лицу Суда понятно не было, но, кажется, вслед младшему он посмотрел, прощаясь навсегда.

– Буривой со Ставром на месте давно, отец Иван прискакал, пока мы у Гвора сидели, – доложил Гнат.

Немой вручил старшинские пояса с ножами вождю и его старшему сыну. И изорванное их земляками лицо его не кривилось, не дрожало и не скалилось. Кажется, он и впрямь понял и принял княжью волю.

В привычном месте сбора «Ставки» Гнат по кивку Всеслава рассказал старикам услышанное от Гвора. Ставр предсказуемо задавал вопросы, довольно много, причём часть из них, кажется, не имела отношения ни к маршруту, ни к сражениям на нём. Подключились и волхв с патриархом. Вождь и его сын сперва смотрели на отца Ивана недоверчиво, потом с удивлением, а потом с опасливым восторгом, когда пару выводов из услышанного, касавшегося его коллег, носивших кресты, он сделал громко, искренне и в выражениях не стесняясь ничуть.

– Истину глаголешь, – вполне удовлетворённо кивнул Буривой. Ставр энергично потряс головой из своего дупла на груди Гарасима.

– Что думаешь, княже? Так спускать им нельзя никак, – повернулся волхв зрячим глазом, чуть склонив голову по-птичьи, став похожим на старого ворона.

– У древних римлян был обычай, други, – начал неторопливо Чародей. И на этот раз голос его на скрип дерева похож не был. В нём снова слышались будто далёкие завывания вьюги, гул пожаров, скорбный плач вдов и сирот. – Звался он «децимация», на их языке «децимус» – десятый. Суть была в том, что если в войске кто-то бежит от битвы, если противится приказам старшин, или если стяг на поле бранном оставит – каждого десятого воина казнили. Свои же десятки. Своими руками. Говорят, не так часто обычай этот применяли. Но память о нём очень долго в воинах жила.

Все смотрели на князя не отводя глаз, даже не моргая. Суд со Стебом перестали дышать.

– Помнишь ли, Рысь, когда отправлял я твоих со Ставровыми первый отряд по Днепру вверх встречать? И велел тогда, чтоб любого встречного, кого живьём взять не выйдет, стрела догнала, будь тот встречный хоть бабой, хоть дитём? – смертный голос промораживал до дрожи.

– Помню, княже, – глухо отозвался воевода, у которого под бородой двинулись желваки.

– Кого встретили твои? – Чародей не смотрел на друга. Рассказ предназначался больше для гостей с запада и отца Ивана, который пару раз пробовал завести душеспасительные беседы насчёт того княжьего приказа.

– Четырёх патлатых мужиков с бритыми харями, в бабском барахле, и двух карл, коротышек кривоногих, что со спины от мальчонки и в упор не отличишь, – ответил Рысь. И дополнил: – С оружием, с отравой, какой не то, что колодцы – реки травить. У мелких самострелы были такие, что и на медведя идти не зазорно: наконечники с ладонь, острые, как щучьи зубы, да тоже дрянью какой-то обмазаны…

– И, случись тем бритым или карлам до хозяев своих добраться живыми, тут бы через пару седмиц горело всё и плач стоял. Им там твёрдо знать надо, куда богатства их утекли, чтоб обложить плотно, да забрать назад, с прибытком. Но не вышло у негодяев. Не выйдет и нынче, – глаза Чародея пробежали по карте, и он кивнул, будто окончательно принимая и утверждая какое-то решение. Или несколько решений.

– Рысь, – и друг аж из-за стола вскочил. Словно знал, что приказ нужно будет выполнить скорее обычного, и что воля княжья будет непростой.

– Десяток твоих отправь на Волынь. С той земли народец пришёл, что убил моих людей. Надо вызнать доподлинно, кто и какими словами направил их к Припяти. А чтоб два раза не ходили – пусть Ярополка, что сидит во Владимире Волынском с племянниками его Рюриком, Володарём да Васильком удавят.

– Как удавят? – хором переспросили отец Иван и Буривой. И голоса их звучали растерянно.

– Как паскуд последних, что сидят на западном рубеже земли русской, а вместо того, чтоб рубеж тот хранить и оберегать, пропускают мразей всяких. Да ещё говорить им разрешают, да позволяют, чтоб люд русский их слушал. Нет уж! Ростислава греки в Тмутаракани отравили, а сыновей его выгнали назад к нам. Вот пусть и семя его смуту да раздор не растит на моей земле. Набрались там, у ромеев, повадок разных, как чужими руками жар из огня загребать, а умишка не нажили пока. Вот и не надо, чтоб нажили. И то, что от старого, пусть и пресёкшегося рода, идут они, от старшего сына Ярославова, мне всё равно.

– А как же святое право лествичное, предками заповеданное?! – воскликнул волхв. И оглянулся на патриарха, будто в поисках поддержки.

– А никак, Буривой. Никак. В грамотах тех, что Ярославичи сами подписали, да от имени братьев и сынов своих, сказано про то. Великий князь решает, кто в чьей вотчине сидеть станет. Его это право, его крест, ему и ответ за то держать. Хватит по старшинству править да в каждом городе свои порядки устанавливать. Не с того северяне Родину нашу страной городов звали, что в каждом друг на дружку мечи да стрелы вострили. А с того, что, приди беда, от каждого города рать собиралась да единой силой беду ту отводила. Так правильно, так ладно, и так будет. А что у кого-то седины в бороде больше, или мозоль на заднице твёрже – так не в этом сила и правда княжья. Много уж раз видано, что с возрастом ум не приходит. Просто вместо молодого дурня старый оказывается, да как бы не хуже молодого. Вон, Святослав старше Всеволода, а крутит младший старшим. А помри, к примеру, Изяслав и я, и зуб точить на него станет. Нет уж, хватит. Пусть все на меня зубы точат, а сами промеж собой мирно живут. Я привычный, мне не страшно, – то, как улыбнулся Чародей, совершенно точно показывало, что ему не страшно. Зато жутко до озноба стало вдруг всем, кто сидел за столом. И Ставру с Гарасимом, что стояли рядом.

– Дальше, – продолжал, не убирая оскала, Всеслав. – Рысь, как только вернутся наши от половцев, выйдем на запад. К тому времени должен, надеюсь, Корбут с последними возвратиться. А ещё к тому времени друг Суд, – поднял он холодные серо-зелёные глаза, в которых плескалась ярость, – соберёт своих воинов верных, да приведёт их под Городню.

Палец Чародея стукнул в карту, как арбалетный болт, сухо и твёрдо, так, что отец и сын вздрогнули.

– От Двины до Немана живут племена, что приняли волю и власть латгалов, моих добрых друзей. Хочу, чтобы от Немана до Вислы жили те, кто будет чтить вождём тебя, Суд. И не пожалею для этого ни золота, ни сил. А их у меня нынче вдосталь.

Стеб смотрел на шкуру, не понимая явно, о чём шла речь за столом. И ему явно было от этого ещё страшнее, чем остальным. А Всеслав продолжал:

– Те же, кто принять твою волю откажется, те, кто пускал своими землями моих врагов, да сам следом за ними шёл, умышляя людей моих убить и добро моё украсть, жить не будут. Ни на тех землях, ни на каких других.

И снова рык, яростный и тяжёлый, явственно зазвучал в голосе князя.

– Не станет там ни дайновы, ни ятвягов, ни иных. Будут Су́довы люди. Остальных изведу под корень! Моей волей не будет в тех землях родов других, ни мужа, ни жены. Живыми останутся дети до трёх зим от роду, которых примут в свои семьи твои люди, Суд, и воспитают, как своих. Чтобы о тех, кто поднял руку на Русь, кто чужакам дорогу к нам торил, ни следа, ни памяти у народа не осталось! Свободные земли приграничья заселят люди верные, что удара в спину не допустят, и врагу, тайному, явному ли, и шагу ступить не дадут! Так будет!

И ни волхв, ни патриарх ни слова не сказали против воли княжьей, склонив головы. Будто не с человечьими словами соглашались. А на глазах гостя с западных земель показались слёзы. Лицо хранило прежнюю каменную твёрдость, а блеск в уголках глаз выдавал. Не то ужас от услышанного о том, какую судьбу уготовил Чародей-рус его соседям и дальней родне. Не то облегчение от того, что близкую родню и сына младшего он, кажется, всё-таки ещё увидит.

Глава 5. Поворотные вехи

Когда-то очень давно, в школе, в старой советской школе, которая располагалась в здании ещё более старой гимназии, куда при царском режиме пускали только девочек, в огромном трёхэтажном особняке из красного выщербленного кирпича, среди гулких коридоров, в одном из просторных классов с высокими лепными потолками, услышал я от Анны Валентиновны, классного руководителя, фразу: «вехи истории». Она тогда объясняла, что победа в войне над немецко-фашистскими захватчиками, негодяями, что решили захватить Советский Союз и сделать рабами свободных людей – это как раз веха и есть. И что после каждой вехи история чаще всего меняет или путь, или направление, сейчас точная формулировка учительницы уже как-то с трудом вспоминалась.

Потом я, помнится, пробовал угадать, что же ещё могло быть такими реперными точками в истории? Например, когда на смену генералиссимусу пришёл кукурузный генерал-лейтенант. Или когда по Красной Площади покатились пушечные лафеты с телами вождей, которые не были вождями, иссохшими и начинавшими, кажется, рассыпа́ться, ещё при жизни. Или когда непобедимая военная техника, созданная для защиты рубежей Родины, направила стволы и начала стрелять внутрь этих самых рубежей. Много, очень много подобных событий хранила моя старая память.

Видел я часто потом, катаясь по его участку с другом-геологом, вехи геодезические: полосатые, красно-белые палки. Он тогда объяснял мне, как с их помощью привязываются к координатам, нанося значения на карты или кроки. Дополняя их нужной информацией о высотах, глубинах, углах и прочих недрах. С восторгом сперва слушал я истории о том, как по характеру и строению рельефа можно было с большой долей уверенности предполагать, что именно подарит земля, когда пытливый человек пробурит её шурфом, а потом подорвёт взрывчаткой, вскрывая нутро. Вспомнилась и фраза из какой-то книги: «не тронь землю – так бы дурой и лежала!». Уже тогда мне стало казаться, что есть в этом что-то неправильное. Планета копила свои богатства тысячелетиями, а потом пришли энтузиасты, уверенные в том, что их главная задача – отнять у природы её милости. И пусть всё добытое работало на благо народа. Ну, народ был уверен в том, что это было именно так. Но всё равно как-то нечестно.

И вот вдруг я сам, деля одно на двоих тело с древнерусским князем, близким потомком Рюриковичей и Рогволодовичей, стал такой поворотной вехой. Меняя границы государств и привычные ареалы обитания племён. А теперь ещё количество и численность этих племён. И это тоже казалось мне, простому советскому врачу, очень неправильным.

Всеслав, находя нужные и действенные слова и образы в моей же памяти поддерживал и успокаивал, как мог. Говоря о том, что там, в моём времени, может, и жили люди насквозь праведные и высокоморальные, но здесь никак нельзя было показывать даже намёка на слабину. Тот, кто позволял такие вещи по отношению к себе или своим людям, непременно терял и их, и себя самого, вместе с семьёй, детьми и землями. Здесь отнять что-то у того, кто не имел сил удержать, считалось не преступлением, а доблестью. Все истории великих воинов и правителей начинались одинаково: пришли на пустые земли, или в страны, населённые слабыми и изнеженными людьми, бесстрашные и гордые, и забрали всё по праву сильного. И память моя на эти насквозь логичные объяснения отзывалась выводами о том, что и в будущем, гуманном и человеколюбивом, от первобытного человека ушли не так далеко, как старались показать всем, включая себя самих. Вспомнилось, как в самом конце Союза пришли страшные вести от брата жены. Он тогда служил срочную в одной из братских республик, как раз в краях, богатых янтарём, шпротами и долгими гласными. Там в одну ночь националисты вы́резали три казармы советских солдат. Против порабощения и гнёта выступали. Полувека не прошло с тех пор, как был побеждён фашизм. Об этом совсем не говорили тогда, и было очень мало информации после, в эпоху победившего интернета. Кого, кстати, интересно, он победил? Здравый смысл?

Я понимал умом, что князь прав, и что для того, чтобы выстроить сильную и работающую власть, нужно, критично важно дать понять всем и каждому, что спорить и тем более бороться с ней смертельно опасно. Но убийства гражданских…

– Лица на тебе нет, Всеславушка. Съездил бы на берег, в ледню с Волками своими погонял? Или собрал людей верных-ближних, да посидели до утра с песнями. Глядишь, и полегчало бы хоть чуть, – прошептала Дарёна в один из вечеров, положив голову на грудь мужа, на тот самый шрам, что оказался моими вратами в этот мир. Да, ему очень повезло с ней.

– Спасибо, ладушка. И за то, что смотришь, и за то, что видишь. Большое дело затеял, трудное. Много крови будет, – поцеловав её в макушку, вдохнув родной запах, ответил князь.

– Доля твоя такая, милый мой. Но лучше тебя дела того сладить некому, так что и сомневаться – грех. Иди к победе. У того пути два конца: победа или смерть. Так что ты уж лучше к победе, – она заглянула в глаза мужа, подняв голову. Волосы скользнули, щекоча, ему по носу, заставив крепко сжать пальцами переносицу, чтоб не чихнуть, не разбудить сына.

– Откуда ж ты досталась мне, умница такая? – Чародей обнял жену, прижав к себе крепче.

– Так с во́лока того под Витбеском, никак позабыл? – лукаво улыбнулась она. Но продолжила серьёзно. – Говорили бабы старые, мудрые, что честь жёнина не в том, чтоб детей народить кучу, а в том, чтоб каждого из них одинаково в любви и правде воспитать. Не в том, чтоб подолом перед всякими поперечными не крутить, а чтоб для единственного своего, родного, всегда быть помощью и поддержкой. Иногда ведь и просто послушать человека достаточно, чтоб у него сил прибавилось. А ещё говорили, что самый тяжкий труд и испытание – женою вождя быть. Искушений много будет, и тебе, и ему…

Она словно на самом деле повторяла чьи-то слова: даже голос стал другим, глухим и чуть свистящим. Никак и вправду ведьма?

– Но коли дозволят Боги вместе вам тот путь пройти – не будет счастливее вас людей под Небом. И станет дед-Солнце любоваться вами, детьми и внуками вашими. И будут их не дюжины, не сотни и не тысячи, а многие тьмы. Потому что любой на землях мужа твоего будет его и тебя сперва за отца-матерь почитать, а потом и за пращуров великих, Богам равных.

Может, это и гипноз был. Может, и чудодейственный эффект её голоса. А может – любовь.

Утром и вправду махнули на каток, отвели душу. Алесь передал, вверх по Днепру с Олешья, становища половцев, поднимались возы с многочисленной охраной. Сыновья возвращались и должны были появиться со дня на день. Тогда закрутится такой хоровод, что отдыхать явно станет некогда.

Полоцкие Волки выступали великолепно. Странно, всё-таки, работает это: тренер может за всю свою спортивную карьеру ни разу даже близко не подобраться к великим достижениям, но зато воспитать нескольких настоящих чемпионов. Так и здесь.

Я играл в дворовый хоккей – а ребята показывали настоящий класс, придумывая и отрабатывая связки, вполне достойные профессионалов. Я занимался боксом в старших классах и немного в институтской секции – а Гнатовы нетопыри подхватили те небогатые приёмы, что были известны мне, соединили их как-то со своим уникальным владением холодным оружием, и стали ещё опаснее. Хотя, казалось бы, куда уж? Я не хватал звёзд с неба на физике, а Фома со Свеном раз за разом приносили такие открытия, что оставалось только ахать. Ахать и вспоминать неожиданно давно и прочно забытые школьные и более поздние знания по электрике, сопротивлению материалов и даже аэродинамике. Но тут больше было разговоров и сюрпризов от Кондрата, плотника. Когда он узнал, что дерево, его любимый и знакомый, вроде бы от и до, материал, способно не только плавать, но и летать – молчал и хмурился целый вечер. Думал, подшутил над ним князь-батюшка. А потом мы собрали воздушного змея. А вслед за ним – и маленький планер.

После тренировки пошли, наконец, в баню. Намылись до скрипа, до полной счастливой истомы, когда тело совершенно точно считало себя народившимся заново, бурля будущей силой. Будущей – потому что вечером после бани, после обтирания снегом и лютого жара – дали-таки волю Гнату – сил не было никаких. Хотелось только сесть и счастливо улыбаться. А лучше лечь.

Сели «Ставкой» в привычной уже комнате. Домна загнала «лебёдушек», зорко следя за тем, чтоб красавицы не перепутали, кому какие блюда да кубки ставить, одобрительно усмехнулась, когда Рысь, не устояв, снова хозяйски шлёпнул по совершенно случайно, конечно же, оказавшейся рядом заднице той самой блондинки, и вывела личный состав за дверь, почтительно поклонившись, прежде чем уйти самой.

– Тяжко, княже? – подал первым голос Буривой. А отец Иван утёр усы от пивной пены и чуть прищурил глаза.

Всеслав не ответил сразу. Он перевёл на волхва взгляд от всегдашней, привычной уже на этом столе, карты нарисованной на шкуре. Она и вправду была «вечной» – сверху рисунок обрызгали с пушистых кисточек рыбьим клеем, и теперь изображение было больше всего похоже на покрытое толстой ламинацией. Только вот границам, что были нанесены и сохранены под прозрачным слоем, предстояло поменяться в самое ближайшее время.

– Не легко, Буривой. Ищу способы и пути, как чужие жизни сберечь, да никак найти не могу. Коли вы, люди опытные, пожившие, поможете, совет дадите – послушаю, – сохранить ровный голос удалось с трудом. Мы с князем оба знали, как выглядят деревеньки и городки, отданные на поток и разграбление. Хорошего в этом точно было мало. Кроме, разве, того, что мёртвые никогда не били в спину.

– Свои бы сохранить, – буркнул Гнат, оторвавшись от жбана. Судя по тому, с какой скоростью и с какими лицами отлетали от него нетопыри в последние два-три дня, ему планируемое мероприятие тоже восторга не обещало. Хотя, скорее даже комплекс мероприятий.

– Я, как представитель христианской церкви, одобрить твой план, княже, не могу, конечно, – начал патриарх Всея Руси. Заслужив тут же такие взгляды от Рыси, Ставра и Гарасима, какие обычным людям и не вынести. – Но жизнь, как ты сам всегда говоришь, вещь сложная и многогранная. И если судить её только с одной стороны, одним порядком, то добра в том не будет.

Мне вспомнилась старая фраза из моего времени о том, что если посмотреть с одной стороны, то с другой становится ясно, что с третьей не видно нихрена. Всеслав ухмыльнулся в бороду, соглашаясь.

– Сказано в Писании о том, что жизнь каждого живого существа угодна Господу. И печалит его гибель бессмысленная любого, хоть человека, хоть твари бессловесной, – продолжал патриарх. Но, судя по затвердевшим скулам и будто бы прижавшимся в затылку ушам, говорить по Святой Книге он вряд ли планировал.

– Враги умышляют зло на нашу землю и наших людей. Они покупают за золото и меха других, что готовы их волей убивать и грабить. До тех, кто шлёт беду на наши земли, мы пока дотянуться не можем. Но по рукам им дать крепко, памятно – можем вполне. Потому я, патриарх Всея Руси, благословляю задел твой, великий князь русский, Всеслав Брячиславич! И жертвы мирные, невинные, готов принять на себя. Мой грех будет в том, что попустил неверие и скудомыслие в людях. Мне за него и ответ держать. И следить за тем, чтобы добрые христиане впредь не клевали на посулы посланников нечистого!

И отец Иван глотнул из жбана. Не сводя глаз с князя.

Идея, посыл, были примерно понятны. Открывавшиеся перспективы давали карт-бланш на решительно непопулярные меры. Это было логично. Но мёртвых баб, лежащих ничком на красном снегу, не оправдывало никак. Пусть пока и не лежавших.

– Мне проще, княже, – продолжил великий волхв, повернув голову так, чтобы зрячий глаз видел Всеслава лучше. – Одни убили твоих, наших людей, другие попустили это. В том, что их смерть оправдана, у меня сомнений нет. Над словами твоими насчёт прочих я думал долго. И согласен с тобой полностью. Живые будут зло таить, детям-внукам передавать, растить их, как ту спорынью, что словом твоим повывели из амбаров. Вроде и привычно, вроде и понятно, а как руки-ноги отгнивать начнут – поди пойми, откуда беда пошла? Тут же мы все знаем, и откуда, и кем послана. И долг наш, тяжкий и великий, не попустить того, чтоб зараза та дальше навстречу Солнцу двинулась! И если нельзя по иному, кроме как сжечь или отсечь, то так тому и быть!

Старый волхв, хранитель и светоч, отхлебнул и звонко пристукнул кружкой по столу.

– В другом беда может быть, други, – помолчав, начал Всеслав. – Крови будет много. И не той, что в сече, где либо ты – либо тебя. За воев своих переживаю. Их поддержать надо будет словом и делом, они могут души потерять или испохабить до такого, что лучше б потеряли.

Я видел тех, кто возвращался с зачисток аулов и кишлаков. Там были и опытные бойцы. Но почти каждый из них по возвращении становился бомбой со сломанным часовым механизмом. Никто не знал, когда, где и от чего сработает триггер в голове человека, что убивал ранее по приказу безоружных. Знал я и тех, кто никогда и ничего не покупал у армян после Карабаха. Много я знал и видел. И теперь это было доступно и известно князю.

– Не хочу я того, чтобы после этого дела появились те, кого жёны и дети боятся. От кого соседи врассыпную кидаются. Нужно, чтоб каждый, каждый ратник, отцы, вас обоих выслушал, вместе или поочерёдно. И чтоб каждый из вас ответ мне дал, как тому ратнику лучше жить будет дальше: обычно, или уйти от мира, или врагу за спину отправиться с тайным заданием. А уж на кого грех ляжет, на вас или на меня, то уж точно без нас с вами Боги решат.

Иван и Буривой не сводили с князя изумлённых глаз. Они многое ожидали услышать от него перед грядущими событиями, от распределения территорий, до планирования следующих действий. Но явно не этого.

– Клянусь Богами Старыми, честью и жизнью своей, что не допущу урона войску твоему, княже. Каждого, кто в деле будет, выслушаю. И о каждом тебе ответ дам, – первым ответил Буривой. И говорил он медленно, трудно, весомо.

– Во имя Господа нашего клянусь и я услышать каждого твоего воина, Всеслав. Отпущу грехи, не оставлю без покаяния. И труд духовный сообразный каждому подберу, – проговорил и патриарх.

– Ты слышал, Рысь. Ты и проверишь. Не потому, что веры нет Ивану с Буривоем. А потому, что уж больно дорог мне каждый из твоих, чтоб как простого наёмника его один раз использовать, а потом, при оплате, под лёд спустить. Сам знай, и людям своим передай: тех, кто мне служат, все Боги берегут и при жизни, и после неё. Помогут отцы, направят, отмолят, успокоят души. А работы много впереди, разной, сложной. Кто тут, на западном рубеже устанет, после на восточном отдохнёт, – на друга князь не смотрел. Глядел поочередно на волхва и патриарха, что кивали головами, подтверждая сказанное им. Без радости, без глупого воодушевления – тут не перед кем было представления устраивать. Просто и честно.

– Та же, други, задумка остаётся. Те, кто Руси Святой надумал мошну проре́зать или в кошель заглянуть, жить не станут. Кого папские или императорские говоруны убедили – тоже. Пропадут, как роса поутру, без следа. Только волчий вой в тех краях запомнится. Надолго запомнится. – народ за столом, слушая уверенный, твёрдый, жёсткий даже голос Чародея, подбирался и согласно кивал.

– Будут и новые придумки, от которых врагам ещё страшнее станет. Давеча сладили мы с Кондратом птичку деревянную, что пятипудовый груз по небу нести способна. Чую, пригодится нам та летунья, а уж вместе с нетопырями нашими и вовсе ужас врагам принесёт…

Глава 6. Попили пивка

Рома и Глеб вернулись через два дня после того, как укатили дядьки, оставив тренироваться по одной команде-отряду до тех пор, пока лёд не сойдёт, как и было условлено. Возвращавшееся домой Переяславское посольство попалось сыновьям навстречу, ушлый Всеволод велел спешно разбить лагерь, наготовить кучу вкусного и горячего, и заливался соловьём о том, как удачно и дивно съездил в гости к Всеславу, которого поочерёдно называл то великим князем, то любимым племянником. Всё хотел дознаться у сынов, как же так вышло у их батьки с Речным Дедом дружбу завести, да сколько всего тот должен князю. Вроде как в шутку, переживая, что если начнёт Чародей постольку каждый раз рыбы ловить, то до его Переяславля ни одного окушка самого завалящего не дойдёт. Глеб, как он обычно делал в непонятных ситуациях, включил дурака, уверяя, что про восемь дюжин долгов водяного ничего не знает и слыхом не слыхивал. Ромка, как тоже не раз устраивал, прикинулся сапогом-ратником, который знает только «Руби!», «Коли!» и «Ура!», строго выговаривая младшему брату, чтоб не смел и поминать страшные тайны отцовы, за разглашение которых, как всем известно, немедля придут из Пекла чёрные навьи и заберут душу. В общем, поиздевались парни над двоюродным дедушкой от всей души. Уезжал он, то и дело бросая через плечо взгляды, исполненные тревоги и опасения. А ну, как и этим двум дурням молодым чародейские умения достанутся? Это с отцом их договариваться можно, а с ними как?

Приехал с ребятами и Сырчан, а с ним и два отряда половцев, что сразу же приступили к тренировкам. Оказалось, что есть кто-то, кто ещё менее приспособлен к тому, чтоб стоять на коньках, чем черниговцы, но наши ледняки обещали за неделю-другую степняков поднатаскать. А пока сын хана срывал глотку, рыча непонятные кыпчакские проклятия, глядя на то, какими пауками ползали по льду его нукеры.

Свадьбу Ромы и Аксулу решили устроить по весне, на Красную горку. Старший сын сговорился с Алесем, и теперь тоже часто торчал на крыше того терема, где была голубятня – ждал вестей от зазнобы. Всеслав велел бдительному начальнику дальней связи в личную переписку сына носа не совать, ограничившись теми тремя парами своих голубей, что уехали раньше с торговцами и корабельщиками. Трезво рассудив, что если степная принцесса напишет что-то, имеющее значение для кого-то, кроме них двоих, Роман расскажет об этом сам. В том, что старший воспитан правильно и честь понимает верно, у князя сомнений не было.

Через неделю после возвращения сыновей, пришёл в сопровождении грозного конвоя половцев караван с Дуная. Из восьмерых героев живыми добрались шестеро, оперировать тоже никого не пришлось – за долгую дорогу то, что могло зажить, зажило, а тем, чему только предстояло, занялись монахи Лавры. Доклад от Корбута был вполне под стать предыдущим отчётам об операциях в глубоком тылу врага. Хоть формально действия и происходили на территории сопредельных государств.

После того, как конвой разделился на три группы возле Пожоня-Братиславы, большая группа выдвинулась напрямую к Эстергому, венгерской столице. Дунай – дорожка широкая, заметная, с такой особо не собьёшься. Притаив богатый груз в окрестных лесах, тоже не весь под одним кустом, понятно, Корбут вырядился в местную рванину и вышел в город за вестями. И набрёл на них неожиданно.

Толпа на торгу дралась с поддатым мужиком. Обычно говорят: топтала, убивала, растерзала даже. Но не в тот раз. Тогда мадьяры и торговые гости проигрывали вчистую. Здоровяк в вытертом армяке, в который, пожалуй, можно было двух коней запрячь, как в сани-розвальни, вырвал из промороженной зимой и в камень утоптанной летом венгерской земли столбик в два человечьих роста, что держал крышу-навес ближайшей торговой точки, и, помахивая им эдак с ленцой, держал оравших проклятия горожан на удобном расстоянии. Ему удобном, не им. Корбут подошёл на торг в тот момент, когда один особо ретивый получил концом бревна по рёбрам и одновременно потерял сознание и всякий интерес к происходившему. Прямо на лету, ещё до того, как с сырым всхлипом впечатался в стену то ли амбара, то ли лабаза. Сполз по ней мокрой тряпкой и замер.

– Ловко ты его, дядя! – Старший нетопырь заговорил по-русски, будучи уверенным полностью, что хмельной громила его точно поймёт. И не ошибся.

– А ты подходи, племяш, у меня того добра много, на всех хватит! – весело отозвался богатырь.

– Не, дурных нема, как матушка моя говорила! – поднял ладони с улыбкой Корбут. Слыша краем уха, как в толпе напряженно говорили про стражу и стрелков. Кто-то из жителей узнал говор северных славян и теперь истерично уверял остальных, что с минуты на минуту тут будет не протолкнуться от русов и мёртвых да увечных станет гораздо больше.

– Откуда будешь сам? – здоровяк унял-таки так и летавшее с рёвом бревно и поставил его на попа́. Так, что только гул по площади прошёл.

– Просто так прохожий, на тебя похожий, – хитро и чуть напевно отозвался Корбут не сильно известной присказкой лихих людей. – Я по торжищу хожу, в торбу хлебушек ложу́.

– «Ложить» неправильно, правильно – «класть»! – оскалился гигант так, будто узрел давно потерянного и вдруг найденного на чужбине любимого младшего брата. И ответную часть присказки он знал, гляди-ка. Пожил дядя вволю, видимо, опытный. Пригодиться может.

– Ты чего хоть взъелся-то на убогих? Или на них вина какая, сами пристали? Тогда погоди, тоже веточку сорву да рядом встану, так отмахиваться сподручнее будет! – разведчик положил руку на стоявший рядом резной трёхметровый столбик другого навеса. Толпа брызнула в разные стороны с воем и визгом.

– Да ни Боже мой, куда им, доходягам, приставать к добру молодцу? – ухарски подбоченился великан. – Торопливые просто чересчур. Сказал я корчмарю: завтра деньги будут. А он не верит, воротит рыло и за брагой не бежит!

– Про завтра-то, поди, третий день уж говоришь? – понимающе кивнул Корбут, неторопливо подходя к здоровяку. Пахло от того хмельным не то, чтобы уж прям очень сильно, в самую плепорцию, как князь-батюшка говорил.

– Второй только, – ухмыльнулся тот, показав сколотый наполовину передний правый верхний клык.

– Дикари, дураки дурацкие. Не могли неделю потерпеть, казано ж по-людски: завтра! Эй, сироты! Кто тут другу моему угоститься пожадничал?! – крикнул разведчик, оглядывая притихших мадьяров, что стояли на вполне почтительном расстоянии.

– Он всю брагу выхлебал за два дня, нету у меня больше! – тут же вылез чернявый толстяк с пухлыми губами, редкой бородёнкой и рыхлым белым лицом.

– Ты у этого, что ли, столовался? Лучше корчмы не мог найти? – презрительно оглядев брюнета, спросил у нового знакомца старшина разведчиков.

– Ну, обносился малость, куда ноги привели – там и сел. У этого хоть лавки крепкие. И брага тоже, – смущённо ответил громадный мужик, поправляя на себе распахнутый армяк.

– А у меня как раз удача выпала. Довелось под Солнышком погулять вволю, хлебушка в торбочку набрать. И позвенеть в мошне есть чем, – Корбут ткнул большим пальцем за плечо, где на утреннем небе ещё проглядывала исчезающая Луна. Волчье Солнышко. Здоровяк проследил направление и кивнул понимающе, чуть ухмыльнувшись.

– Эй, народ честной, гости да хозяева! Друга давнишнего встретил я, праздник на душе, имею желание поесть от пуза и выпить крепко! Где тут кабак наипервейший, чтоб нам с Васькой не зазорно было посетить? – рука его потянулась за спину, чтоб обнять «друга». Но хорошо, если до середины спины тому достала, уж больно крупный был.

– Петька, пропащая душа! Сто лет, сто зим! Не признал тебя спервоначалу-то! – подключился «Васька» моментально, облапив Корбута по-медвежьи.

– Если изволят господари мои откушать – к себе зову. Имею вепревину свежайшую, рыбки жареной дам, и медовуха имеется, – оттёр чернявого светло-русый мужик в кафтане, что едва не лопался на нём. Был он с окладистой рыжеватой бородой, остриженной коротко, по местной моде, а когда стянул богатую меховую шапку, явил плешь во всю голову, которую длинные, маслом намазанные волосы обрамляли, как высокая крапива – сухой пень.

– Вот это разговор, вежливо и с пониманием. Держи, добрый хозяин! – Корбут кинул в пухлые руки шустрого кабатчика кошель, куда тот мгновенно сунул конопатый курносый нос пуговкой. И враз расплылся в широченной довольной улыбке, будто тоже любимого родственника встретил. – Ты, дядя, вон тому губатому за брагу отсчитай сколь положено, да летуну, что об амбар стукнулся ненароком, на лекаря дай, пока он ещё, кажется, дышит.

– В лучшем виде исполню, добрый господарь! – кивнул тот. – Андраш, Иштван!

К нему подскочили два крепких парня, похожих на сыновей или племянников, только волосом темнее. Он затараторил что-то на местном, выделив каждому по нескольку серебряных монет. Которые доставал из своего кошеля, богато вышитого и яркого. Невзрачный же Корбутов кожаный мешочек будто испарился в его руках. Хотя в нём серебра-то и не было.

– Ну, за встречу нечаянную друзей старинных на чужбине! – прогремел на всю корчму великан.

Народу за ними увязялось прилично, пожрать-выпить на дармощинку всегда охотников находилось в избытке, в любом городе мира и в любом времени, наверное.

Корбут дождался, пока громила выхлебает ковш медовухи, в котором, пожалуй, можно было свободно помыть ребёнка, и протянул ему хитрую сплюснутую фляжечку, какими снабдили всех нетопырей перед выходом, предусмотрительно глотнув первым. Здоровяк презрительно посмотрел на невеликих размеров ёмкость, открыл, понюхал. Вскинул брови на лоб и утёр выступившие слёзы. И всосал всеславовку на девяти травах.

– Ох, сильна, зараза! – сипло выдохнул он, когда научился дышать заново. – Уважил, Петя, от души!

– Кушай на здоровье, Васятка, наедай шею, – в тон ему отозвался Корбут. И оба рассмеялись, вполне довольные и жизнью, и собой

«Васька» оказался Данилой, родом был из-под Дорогобужа, с земель древлянских. Ну, это и по фигуре было понятно сразу. С, как говорится, группой неустановленных лиц прогуливались они по берегам Днестра и Прута, и вот в эту зиму догулялись и до Дуная, осев в Эстергоме. И из трёх дюжин ребяток осталось всего пятеро, да и те, устав буянить, нашли себе каждый по сговорчивой венгерочке под тёплым хлебосольным кровом. Того, что удалось скопить каждому лихому бродяге, с запасом хватило и на дом, и на скотину, и на подарки новым родственникам. И только Данька-медведь никак не желал остепениться. Родни у него не было, тяги к семейной жизни – тоже. Потому он просто пропивал добычу, хмельным гоня от себя тягостные мысли о том, что делать и как жить дальше.