Ржавый привкус бесплатное чтение

Свобода пришла, когда уже нечему было радоваться.

Кирлин Ллиму

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: ПРИВКУС

Солнце над «ВторЧерМетом» было как желток дохлой птицы. Оно висело в белёсой, выцветшей от зноя небесной хмари и лило на ржавые горы металла не свет, а какую-то вязкую, густую усталость. Воздух пах горячим железом, отработанным маслом и пылью, в которой смешались десятилетия чужих жизней – перемолотых, спрессованных, забытых. Слава сидел на перевёрнутом ведре у порога их бытовки и курил.

Бытовка, сколоченная из чего бог послал – листов профлиста, старых дверей, куска брезента, – была их крепостью и их тюрьмой.

Он смотрел, как его младший брат, Костян, ковыряется в кишках доисторического «Москвича», пытаясь выдрать оттуда медную проводку. Костян двигался быстро, суетливо, как крыса, учуявшая дохлятину. Каждый его жест кричал: «Надо что-то делать! Надо шевелиться!».

Слава докурил, бросил бычок в лужу с радужной плёнкой мазута и почувствовал, как во рту появился знакомый ржавый привкус. Не от сигареты. Этот привкус жил у него во рту уже лет десять. С тех самых пор, как он вернулся с той войны, названия которой никто уже и не помнил. Война, где они так же потрошили подбитую технику в поисках чего-то ценного. Только там пахло ещё и горелым мясом.

– Блять, да что за хуйня! – взвизгнул Костян, выдёргивая руку из-под капота. На костяшках алела свежая ссадина.

– Тут всё сгнило к ебеням!

– А ты чего хотел? – хрипло спросил Слава, не поворачивая головы.

– Роллс-Ройс? Это сорок первый «Москвич». Он сгнил ещё на конвейере.

– Да хоть бы медь была, – Костян подошёл и плюхнулся рядом на ржавое крыло.

– Слав, нам бабки нужны. Срочно.

Слава молчал. Он и без него это знал. Бабки им были нужны всегда. Это было их перманентное состояние, как смена времён года.

Только у них было одно время года— вечная, беспросветная осень.

– Шрам звонил, – тихо сказал Костян.

Слава медленно повернул голову. Лицо у Костяна было как у побитой собаки – испуганное и одновременно пытающееся вилять хвостом.

– И чего?

– Сказал, заедет. Поговорить.

«Поговорить». Слава знал, что это значит. Шрам не говорил. Шрам – бывший мент, вылетевший со службы за то, что даже по ментовским меркам было перебором, – предпочитал другие методы убеждения. У него было лицо, словно собранное из кусков старого, потрескавшегося кирпича, и маленькие, глубоко посаженные глазки, которые смотрели на мир без всякого интереса. Кроме делового.

– Когда?

– Сегодня.

Слава снова закурил. Руки слегка дрожали. Он ненавидел это. Не страх. Страх он разучился чувствовать там, в горах, где каждый шорох мог оказаться последним. Он ненавидел это ощущение бессилия. Ощущение, что ты – просто кусок мяса, с которым могут сделать всё, что угодно. Они сидели молча минут десять. Солнце пекло. Где-то за горами металлолома выли бродячие псы. Они были тут хозяевами, такими же, как и братья. Такие же никому не нужные, живущие инстинктами и объедками.

Чёрный, тонированный наглухо «крузак» появился у ворот свалки бесшумно, как акула. Он не сигналил. Просто остановился, и его молчаливое присутствие давило сильнее любого рёва.

– Приехал, – прошептал Костян и втянул голову в плечи.

Слава встал. Ноги были ватными.

– Сиди здесь, – бросил он брату.

Он пошёл к воротам один. Из машины вышли трое. Шрам и два его быка, одинаковых, что с конвейера, – бритые затылки, бычьи шеи, пустые глаза.

– Славик, здорово, – сказал Шрам, улыбнувшись одними губами. Улыбка у него была как трещина в стене. – Дела как?

– Нормально, – выдавил Слава.

– Да хули у тебя нормально-то? – Шрам подошёл вплотную.

От него пахло дорогим парфюмом и какой-то нечеловеческой угрозой.

– Ты мне торчишь, Славик. Ты и твой уёбок-братец. Двадцатку. Уже третий месяц капает.

– Отдадим, Борисыч. Работа есть.

– Работа? – Шрам обвёл взглядом горы ржавчины.

– Это? Это не работа, Славик. Это, блять, эксгумация. Вы трупы ковыряете. А мне живые деньги нужны.

Он сделал знак одному из быков. Тот подошёл к бытовке. Костян, увидев его, вжался в стену. Бык молча, без замаха, ударил его ногой в живот. Костян согнулся пополам, захрипев.

– Э! – крикнул Слава, дёрнувшись вперёд.

Второй бык тут же перехватил его, заломив руку за спину. Боль была резкой, острой.

– Не дёргайся, вояка, – прошипел Шрам ему в ухо.

– А то я тебе вторую руку тоже сломаю. Для симметрии. Первый бык тем временем схватил Костяна за кисть, положил её на ржавый капот и достал из кармана молоток. Небольшой, слесарный.

– Не надо, Борисыч, не надо! – заскулил Костян.

– Надо, Костик, надо, – ласково сказал Шрам.

– Это педагогика. Чтоб ты думал лучше. Чтоб ты, блять, креативил.

Удар был коротким и глухим. Хруст кости потонул в мёртвой тишине свалки. Костян закричал. Тонко, по-бабьи.

– Неделя, – сказал Шрам Славе, отпуская его.

– Через семь дней двадцатка у меня на столе. И проценты. Ещё пятёрка. Итого двадцать пять. Понял?

Слава смотрел на брата, который выл, баюкая сломанный палец, и молча кивнул.

– Вот и умница.

Шрам развернулся и пошёл к машине. Быки за ним. «Крузак» так же бесшумно растворился в мареве. Слава подошёл к Костяну. Тот сидел на земле, раскачиваясь из стороны в сторону. Лицо мокрое от слёз и соплей.

– Больно, Сла-а-ав, – выл он.

Слава посмотрел на его распухший, неестественно вывернутый палец. Потом на дорогу, по которой уехал Шрам. Ржавый привкус во рту стал таким сильным, что, казалось, он сейчас сплюнет кровью.

– Ничего, – сказал он. – Заживёт.

Но он знал, что уже ничего не заживёт. Никогда.

Вечером они пили. Пили дешёвую, вонючую водку из пластикового стаканчика, который ходил по кругу. Костян уже не выл, только тихо постанывал и дул на свой палец, замотанный в грязную тряпку.

– Он же его сломал, сука, – бормотал он. – Просто так взял и сломал.

– Он не просто так, – глухо ответил Слава, опрокидывая в себя обжигающую жидкость. – Он напомнил.

– Да помню я, помню! Откуда я ему, блять, возьму двадцать пять кусков? Мне что, почку продать? Так она у меня, поди, уже вся в циррозе.

Они сидели в своей бытовке. Горела одна тусклая лампочка, бросая на стены уродливые, пляшущие тени. Пахло потом, водкой и безнадёгой.

– Надо что-то делать, Слав, – Костян посмотрел на него своими щенячьими, полными отчаяния глазами. – Он же нас в эту ржавчину закатает. По частям.

Слава молчал. Он смотрел в стену. В его голове, как заевшая пластинка, крутилась одна и та же картина: Костян на земле, молоток, хруст. И его собственное бессилие. Он, блять, воевал. Он убивал людей. Он видел, как его друзей разрывает на куски. А тут он стоял и смотрел, как какой-то ублюдок ломает палец его брату. Вдруг снаружи послышался знакомый гул. Тяжёлый, дизельный. Он становился всё громче, а потом начал затихать.

– Он, – сказал Костян, и в его голосе прорезались новые нотки. Не страх. Что-то другое. Что-то лихорадочное.

– Кто? – не понял Слава.

– Инкассатор.

Слава нахмурился. Каждый день, в одно и то же время, мимо их свалки проезжал бронированный фургон. Он ехал с какого-то завода на окраине города. Медленно, тяжело, как уставший носорог. Костян вскочил и подбежал к щели в стене.

– Вот он, смотри! Каждый, сука, день! В девять вечера! Как по часам!

Слава подошёл к щели. В пыльных сумерках он увидел серый, неуклюжий броневик, ползущий по разбитой дороге.

– И что? – спросил он.

Костян обернулся. Глаза его горели безумным огнём. Огнём, который Слава уже видел раньше. Таким огнём горели глаза у пацанов перед тем, как пойти в самоубийственную атаку.

– А то! – зашипел Костян. – Слав, ты прикинь, сколько там бабла! Там, наверное, миллионы! Нам на всю жизнь хватит! Уедем отсюда к морю! Бар свой откроем! Будем текилу пить и на тёлок смотреть!

Слава посмотрел на него как на идиота.

– Ты совсем ебанулся? Это инкассаторы. Там охрана с автоматами. Нас там же и положат.

– Да какая там охрана! – Костян махал здоровой рукой. – Там два деда сидят, кроссворды разгадывают! Я видел! Они тут всегда тормозят у переезда. Шлагбаум, хуйня. Минуты три стоят. Слав, это шанс! Наш единственный, блять, шанс!

– Шанс сдохнуть, – отрезал Слава и вернулся к столу.

– Да лучше сдохнуть, чем так жить! – заорал Костян ему в спину. – Лучше, чем смотреть, как тебе пальцы ломают, а твой старший брат, герой, блять, войны, стоит и смотрит! Славу как током ударило. Он резко развернулся.

– Рот закрой.

– А что, не так? – Костян не унимался. В нём взыграла пьяная, отчаянная смелость. – Ты же у нас крутой! Ты же людей пачками валил! А тут обосрался перед каким-то Шрамом!

Слава подошёл к нему в два шага и схватил за грудки.

– Я сказал, – прошипел он, и ржавый привкус во рту стал невыносимым, – закрой. Свой. Рот.

Он смотрел в испуганные, но упрямые глаза брата. И в этих глазах он видел не только Костяна. Он видел себя. Такого же молодого, такого же отчаянного, верящего в какой-то «шанс». Звук проезжающего поезда вдалеке заставил его разжать пальцы. Он отошёл. Сел. Налил себе ещё водки. Костян стоял, тяжело дыша.

– Слав, ну подумай, – уже тише сказал он. – У нас есть неделя. Мы всё продумаем. У нас тут всё есть. Газовый резак есть. «Болгарка» есть. Мы его остановим, вскроем, как консервную банку, заберём бабки и свалим. Никто и не узнает. Слава пил. Водка не помогала. Картина с молотком не уходила. Слова Костяна «стоит и смотрит» впились ему в мозг, как осколок. Он знал, что это идиотизм. Самоубийство. Он знал, что они, скорее всего, сдохнут в какой-нибудь грязной канаве. Но он также знал, что Костян прав в одном. Так жить было нельзя.

Он поднял голову и посмотрел на брата.

– Рассказывай, – глухо сказал он. – Рассказывай свой гениальный, блять, план.

План Костяна был гениален в своей идиотической простоте. Он разложил его на грязном, засаленном капоте старой «Волги», используя вместо указки ржавый гвоздь.

– Смотри, – шипел он, и его глаза лихорадочно блестели в свете одинокой лампочки. Сломанный палец, замотанный в тряпку, подрагивал. – Вот дорога. Вот тут наша свалка. А вот тут, в ста метрах, – он прочертил гвоздём царапину на краске, – железнодорожный переезд. Он, сука, всегда закрыт в это время. Поезд товарный тащится. Инкассатор встаёт как вкопанный. Минуты на три, я засекал!

Он возбуждённо посмотрел на Славу, ища одобрения. Слава молчал, глядя на схему, нацарапанную на трупе автомобиля.

– Мы, короче, делаем так, – продолжал Костян, не дождавшись ответа. – Загоняем на дорогу вон тот кран-балку. Старый, который ещё на ходу. Типа сломался, хули. Перегораживаем дорогу сразу за переездом. Чтобы он назад сдать не мог. Получается мышеловка. Он стоит у шлагбаума, а сзади – наш кран. Зажат, как хуй в тисках!

– А дальше? – глухо спросил Слава. – Ты начнёшь ему анекдоты рассказывать, пока он не обоссытся от смеха и не откроет дверь?

– А дальше – мы! – Костян ударил себя в грудь здоровой рукой. – У нас есть всё! У нас есть резак! Мы подбегаем, резаком хуярим замок на задней двери, и всё! Бабки наши! Они даже опомниться не успеют! Слава посмотрел на брата. На его лице была такая детская, восторженная вера в собственный бред, что хотелось ему уебать. Просто чтобы вернуть в реальность.

– Во-первых, – начал Слава, загибая пальцы, – у них броня. Ты её резаком заебёшься пилить. Это не консервная банка. Во-вторых, там сидят два мужика. И у них стопудово есть стволы. Как только они увидят двух долбоёбов с резаком, они начнут стрелять. Прямо через стекло. И им будет похуй.

– Да какая там броня! – отмахнулся Костян. – Это не танк! Старый фургон, сто раз перекрашенный. Прорежем! А мужики… Слав, ну ты чего? Ты же у нас Рэмбо! Ты их напугаешь одним видом! Мы выскочим, в масках, заорём, они и обосрутся! У них инструкция – сидеть внутри и не рыпаться.

– У них инструкция – защищать груз, – отрезал Слава. – А у меня нет инструкции, как ловить пули.

Он отошёл от капота и снова налил водки. Рука сама тянулась к бутылке. Это был единственный способ заглушить голос разума, который орал, что всё это – чистое самоубийство.

– Слав, ну нет у нас другого выхода! – Костян подошёл сзади, его голос стал жалобным, просящим. – Ну нет! Или мы это делаем, или через неделю Шрам до второй руки доберётся. А из тебя – сделает отбивную. Ты же сам всё видел. У нас нет выбора.

Слава выпил. Водка обожгла горло. Он закрыл глаза и снова увидел это. Молоток. Хруст. И свой собственный стыд, липкий и холодный. Стыд был хуже страха. Он разъедал изнутри, как кислота. Он открыл глаза и посмотрел на Костяна. На его глупую, отчаянную надежду. И понял, что Костян победил. Не потому, что его план был хорош. А потому, что альтернатива была ещё хуже. Альтернатива – это снова стоять и смотреть.

– Маски, – сказал Слава, и Костян вздрогнул. – Найди старые сварочные маски. И куртки рабочие, чтобы с ног до головы закрывали.

Лицо Костяна расплылось в счастливой, идиотской улыбке.

– Сделаем, Слав! Всё сделаем! Я же говорил! Мы их порвём!

– Мы порвём себе жопу, – сказал Слава, наливая ещё. – Но попробовать стоит.

Следующие четыре дня превратились в лихорадочную, грязную работу. Свалка стала их тренировочным лагерем и арсеналом. Они спали по три часа в сутки, питались тушёнкой из банок и постоянно пили. Не для храбрости. Для анестезии.

Слава взял на себя техническую часть. Он был как хирург, готовящийся к сложной, безнадёжной операции. Он выкатил из дальнего угла свалки старый, ржавый кран-балку на колёсах – уродливого жёлтого монстра, который заводился через раз и ревел так, что, казалось, у него вот-вот выплюнет поршни. Слава часами ковырялся в его промасленном нутре, менял свечи, чистил карбюратор, подливал масло. Он делал это молча, сосредоточенно, и в этих движениях была многолетняя привычка. Однажды ночью, когда он лежал под брюхом этого монстра, вдыхая запах солярки, его накрыло. Воспоминание, от которого он годами пытался избавиться.

…Горы. Холод. Они так же лежат под подбитым БТРом. Рядом – Саня Лысый, его напарник. У Сани оторвана рука, и он тихо, удивлённо стонет, глядя на кровавое месиво. А Слава пытается завести эту, блять, колымагу, потому что если они её не заведут и не уедут до рассвета, их просто вырежут. И он завёл. Он, сука, её завёл. А Саня умер у него на руках через час, по дороге на базу…

Слава резко сел, ударившись головой о днище крана. Сердце колотилось. Он вылез наружу, руки дрожали. Нашёл бутылку водки, сделал несколько больших глотков. Отпустило. Почти.

Костян отвечал за «вооружение». Он нашёл два ацетиленовых баллона, почти полных. Проверил резак, шланги. Нашёл старую, но рабочую «болгарку» с диском по металлу. Всё это он свалил в углу бытовки. Их арсенал выглядел как хлам из гаража сумасшедшего сантехника.

Они репетировали. Ночью, когда город засыпал, они выкатывали кран, засекая время. Нашли старую дверь от холодильника и пытались прорезать её резаком. Дверь поддавалась плохо, шипела, воняла горелой краской. На то, чтобы проделать небольшую дыру, ушло почти десять минут.

– Хуйня, – сказал Слава, отбрасывая резак. – На фургоне металл толще. Нам не хватит времени.

– А мы замок будем резать! Замок! – не унимался Костян. – Там самое тонкое место!

Каждый вечер, ровно в девять, они залегали на вершине горы из спрессованных машин и, как снайперы, наблюдали за своей целью. Броневик полз по дороге всё так же медленно, всё так же предсказуемо. В кабине горел свет. Виднелись силуэты двух человек.

– Видишь? Деды! – шептал Костян, толкая Славу в бок. – Один вообще лысый!

Славе было плевать, лысые они или нет. Он смотрел на фургон и пытался просчитать варианты. Но все варианты заканчивались одинаково: кровью и сиренами.

На третий день подготовки на свалке появился посторонний. Петрович. Старый, высохший, как тарань, сторож, который жил в такой же будке у ворот и считался местным юродивым. Он пил всё, что горит, и разговаривал с собаками.

Он подошёл к ним, когда они возились с краном. Подошёл бесшумно, как призрак.

– Готовитесь, сынки? – сказал он своим скрипучим, пропитым голосом.

Слава и Костян замерли.

– К чему готовимся, дед? – нагло спросил Костян. – Кран чиним. На металл его сдадим.

Петрович прищурился. Его глаза, блёклые и водянистые, казалось, видели их насквозь.

– Кран, значит… – протянул он. – А баллоны газовые вам тоже для крана? И маски?

Он усмехнулся беззубым ртом.

– Вы, ребят, поосторожнее. Тачка-то та не простая. Заводская. А на заводе том хозяин – серьёзный человек. Серьёзнее вашего Шрама. Он за свои деньги не пальцы ломает. Он их в бетон закатывает.

Он постоял ещё немного, покачал головой, а потом так же бесшумной походкой удалился, бормоча что-то себе под нос.

Костян смотрел ему вслед.

– Старый хрыч. Совсем из ума выжил.

Но Слава молчал. Он смотрел на свои руки, перепачканные мазутом. Слова Петровича не напугали его. Они лишь подтвердили то, что он и так знал. Они лезут не просто в авантюру. Они лезут в мясорубку.

И пути назад уже не было.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: РЖАВЧИНА

Предпоследний день был самым длинным. Он тянулся, как резина, липкий от жары и пропитанный тревогой. Кран-балка стоял заправленный и готовый. Баллоны с газом были подтащены к забору. Маски – уродливые, с закопчёнными стёклами – лежали на столе в бытовке, как черепа каких-то доисторических насекомых. Всё было готово, и эта готовность давила сильнее, чем любая неопределенность. Делать было больше нечего. Только ждать. И пить.

К вечеру водка кончилась.

– Я сгоняю, – сказал Костян, поднимаясь. Его движения стали дёргаными, нервными. Он постоянно потирал здоровые руки, словно пытался согреться в этом пекле.

– Сиди, – бросил Слава. Он лежал на своей койке, глядя в потолок, и чувствовал, как по нему ползают мурашки. Нервы.

– Да я быстро! Туда и обратно! Глотку промочить надо, Слав, а то я сейчас сам с собой разговаривать начну.

Не дожидаясь ответа, он выскользнул из бытовки. Слава не остановил его. В одиночестве было даже хуже. Тишина звенела, и в этом звоне он слышал вой сирен.

Костян почти бежал по пыльной дороге к единственному островку цивилизации в радиусе километра – маленькому круглосуточному магазину, который местные называли «Аквариум» за его вечно запотевшие окна.

За прилавком сидела Ленка. Она работала здесь уже год, и её лицо было таким же привычным элементом пейзажа, как и горы мусора на свалке. У Ленки были уставшие глаза, крашеные в белый цвет волосы с отросшими тёмными корнями и привычка грустно улыбаться. Она видела Костяна почти каждый день. Видела его пьяным, видела побитым, видела трезвым и оттого ещё более несчастным. И почему-то жалела его.

– Костик, привет, – сказала она, когда он влетел в магазин. – Тебе как обычно? «Огненную воду»?

– Привет, Лен, – выдохнул он, облокотившись на прилавок. – Да. Две.

Пока Ленка доставала с полки пластиковые пол-литровые бутылки с дешёвой водкой, Костян смотрел на неё. Она была единственным человеком за пределами свалки, кто разговаривал с ним без презрения.

– Уезжаю я скоро, Лен, – вдруг сказал он. Сам не понял, зачем.

Она поставила бутылки на прилавок и посмотрела на него.

– Да ну? Куда это?

– К морю, – Костян гордо выпрямился. – Насовсем. Бар свой открою. На пляже. Буду коктейли делать, называться будет… «Ржавый якорь». Ленка грустно улыбнулась. Она уже слышала про этот бар раз десять. Он возникал в его пьяных фантазиях каждый раз, когда жизнь особенно сильно била его по голове.

– Хорошее дело, – сказала она. – А меня с собой возьмёшь? Посуду мыть.

– Зачем посуду? – Костян на полном серьёзе нахмурился. – Будешь за стойкой стоять. В купальнике. Красивая.

Он протянул ей мятые купюры. Их пальцы на мгновение соприкоснулись.

– Ты это, Кость, – тихо сказала Ленка, пряча глаза. – Аккуратнее там. Не натвори дел.

Он посмотрел на неё, и на секунду его лихорадочная бравада спала. Перед ней стоял просто испуганный пацан с переломанным пальцем.

– Всё нормально будет, Лен, – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. – Вот увидишь. Я тебе открытку с моря пришлю. С пальмой.

Костян схватил бутылки и выбежал из магазина. Ленка смотрела ему вслед, пока его сутулая фигура не растворилась в сумерках. И почему-то ей стало очень страшно.

Слава в это время нашёл в старом ящике под койкой то, о чём давно забыл. Маленькую, выцветшую фотографию. Он, лет двадцати, ещё до армии, стоит в обнимку с какой-то девчонкой. Смеётся. У него на фотографии были совсем другие глаза. Живые. Он даже не мог вспомнить имя этой девчонки. И от этого стало ещё паршивее. Он долго смотрел на это чужое, счастливое лицо, а потом аккуратно порвал фотографию на мелкие-мелкие кусочки. Прошлого больше не было. Была только ржавчина.