Отчий берег бесплатное чтение

Часть первая.

ДВОЙНЯ.

I

Средний Урал. 1923 год.

Огромный живот ходил ходуном и при каждом его движении раздавался то сдавленный, похожий на мычанье крик, то по-собачьи скулящий стон. И еще скрипели колеса ветхой телеги, да раздавался цокот копыт фыркающей лошади. Сквозь заросли пшеничного поля было видно, как телега свернула к реке, миновала ее и потащилась вдоль березовой рощи, унося с собой крик и стон, скрип и цокот, оставляя за собой завесу дорожной пыли.

Кучер, коренастый дед со сморщенным, багряным лицом, видать, не дурак хлебнуть горькой, с шальными хитроватыми глазами, хлестнул от всей души лошадь, сплюнул сквозь беззубую щелину и, чуть повернув голову, крикнул.

– Ты ноги, точно в зевоте рот не разявай, не то дитя ешо выскачет! А куды нам тут дитя, до больнички терпи! Крепче ноги сдвинь, слышь, че говорю?

Лошадь фыркнула, телега споткнулась о рытвину, огромный живот подпрыгнул.

– Ты жива там, Дарья, нет?! – дед потер одеревеневшую жилистую шею, развернулся всем корпусом.

В телеге, засланной тряпьем напополам с прошлогодним сеном, лежала женщина. Мягкотелая, округлая и белокожая, пышущая бабьей плотью, точно сдобная булка сахаром. Растрепанные, выбившиеся из косы волосы, прилипли к мокрому лбу, огромные, одуревшие от боли глаза, таращились в хмурое небо. Одной рукой женщина гладила огромный прыгающий живот, обтянутый ситцевой цветастой рубахой, другой сжимала рот, заграбастав его в пятерню.

– Ну-ну, терпи-терпи! Прасковья-повитуха, мать ее к лешему, Богу душу отдала, вот и тащись тепереча за триста верст!

Задул ветер, затряс ветки деревьев, заколыхал в реке воду. Где-то вдали раздались раскаты грома, на высохшую за лето землю упали долгожданные капли. Дед свистнул задорно, размахнулся и хлестнул лошадь так, что та, несмотря на давность, понеслась, точно молоденькая кобылица.

Грозовые молнии за окном разрезали насквозь небо, осветили мертвым светом небольшую родильную, что находилась в приземистом деревянном доме, похожем на барак.

– Покричи, родимая, покричи…

Суетилась возле роженицы старенькая акушерка, промокала ей тряпицей мокрый лоб, гладила огромный живот мягкими руками. Роженица теперь молчала, глаза ее налились кровью и выпучились, будто кто их изнутри выдавил, зубы остро закусили иссохшиеся губы.

Внезапно грохнуло, точно от пушечного выстрела и в комнату ворвался ветер, сорвал со стола нехитрые медицинские причиндалы: марлю и бинты, серую вату. Зловеще захлопали оконные створки.

– Ох ты, Господи Иисусе, за окном-то что творится!

Акушерка кинулась к окну, но тут же в комнате раздался истошный вопль роженицы. Через секунду акушерка уже стояла в ногах роженицы, а еще через секунду раздался пронзительный, захлебывающийся крик младенца.

– Парень… Иди ж ты, богатырь какой…

II

Фыркали усталые лошади, тянули за собой поваленные деревья, вязли копытами в мокрой после дождя земле. Въедаясь в сосновый ствол, скрежетала пила, летели во все стороны опилки, два десятка топоров едиными ударами рубили поленья. На лесозаготовке кипела работа, то и дело раздавались крики.

– Михалыч, подсоби!

– Да погоди! Петлю закину!

– Григо-о-орий, налегай шибче! Давай-давай, сейчас мы ее дуру здоровенную повалим!

Огромная, воткнувшая в небо острую макушку сосна качнулась и удерживаемая тугими веревочными тросами, с треском повалилась на землю. Следом за ней повалились еще несколько деревьев. Раздался топот, дикий свист и на поляну, хлеща кнутом поджарого жеребца, ворвался худенький паренек.

– Севка, ты какого лешего рассвистелся?!

– Поди-ка, Соловей-разбойник нашелся! Не свищи, Севастьян, не то беду насвищешь!

– Пр-р-ру!!! – паренек остановил коня, огляделся. – Мужики, Макар Морозов тут?

– Тут! Где ж ему быть? Да вон он! Во-о-он, деревья валит!

Паренек хлестнул коня, помчался дальше, снова засвистел и заорал на весь лес.

– Макар! Мака-а-ар, Дарья твоя рожает! Дед Лукьян в больницу ее повез, на поле бабу твою прихватило-о!

Тут же к пареньку кинулся Макар Морозов, крепкий мужик с курчавыми, смоляными волосами. В одно движение стащив паренька с лошади, Макар сунул ногу в стремя.

– Сто-о-ой! Морозов, очумел?! Куда?!

К Макару подбежал сухощавый широкоплечий дядька, вцепился в Макара, заорал во всю глотку.

– Куда?! А кто работать за тебя будет, леший?!

– Григорий Ильич, да у меня жена рожает! – Макар попытался освободиться.

– А у меня обязательства и людей нехваток! Трое, вон, лыку не вяжут пятый день! Не пущу! – дядька схватил Макара за грудки, уткнулся глазами в глаза Макара, набычившись при этом, точно разъяренный бык. – Посмеешь уйти, ноги твоей у меня в артели не будет! В конце недели отпущу, никуда твоя Дарья не денется!

III

Дождь лил уже третий день подряд. Дождевые капли быстро бежали друг за дружкой по оконному стеклу, догнавши, сливались воедино, образуя длинные водяные дорожки. За мутным мокрым окном едва угадывались березки, кованые оградки, деревянные кресты.

– И додумались же родильный дом рядом с кладбищем устроить.

– Ну и чего с того-то? От родильной до кладбища дорога у человека не шибко извилистая, да и коротка она, чего уж тут говорить.

Дарья, та самая, что родила в грозу сына в небольшом родильном доме для неимущих женщин, подняла глаза на соседок. Одна из рожениц качала на руках своего ребенка, вторая своего ребенка пеленала. Дарья перевела взгляд на окно, за которым просматривалось кладбище, но тут же вскрикнула. Новорожденный Дарьин сын, уже минут пятнадцать глотающий без остановки материнское молоко, больно укусил мать за разбухший сосок беззубыми деснами. Дарья улыбнулась, погладила сына по лысой, едва покрытой пушком голове, отняла его от переполненной груди. Протяжно скрипнула дверь, жалобно заскрипели деревянные половицы.

– Ну, все, мамаши, нагляделись-накормились, будет с вас на сегодня.

В палату вошла нянечка. Маленькая, горбатенькая, с добродушным лицом и теплыми, влажными глазами.

Уложив детей на деревянную тележку, нянечка вышла в коридор. Зашаркали по коридору нянечкины башмаки, заскрипели колесики тележки. Дарья спрятала под сорочку грудь, встала с кровати. Кутаясь в старый шерстяной платок, вышла из палаты.

Откуда-то из самого конца коридора доносился крик младенца. Просто до самых печенок душераздирающий. Дарья дошла до двери туалета, остановилась на мгновение и вдруг быстро зашагала туда, откуда доносился крик.

В детской палате было душно. Вдоль грязно-серой стены лежали одинаковые, запеленатые в кокон, лысые и пунцовые, точно дождевые червячки новорожденные младенцы. Дарья сразу увидела своего, он мирно посапывал, насосавшись до пуза материнского молока, по его упрямо выступающему крохотному подбородку ползла-пузырилась молочная слюна. Дарья отошла от сына, пошла на крик. Кричавший ребенок лежал подле окна, его маленькое личико даже посинело от крика, открытое темечко жутко пульсировало. Да, глаза… Глаза младенца были широко распахнуты и совсем не по-младенчески смотрели прямо на Дарью. Не отдавая своим действием отчета, Дарья взяла ребенка на руки.

– Ты посмотри-ка на нее, чего она творит! Тебе кто сюда заходить позволил?! А?! Ну-ка, марш отседова!

Дарья обернулась. За ее спиной стояла нянечка.

– Он так кричит… – Дарья смутилась, виновато опустила глаза.

– Не он, а она. Девка это, – нянечка подошла к Дарье, сдвинув брови, посмотрела на кричащего младенца. – А кричит, оттого что к матери хочет. Видано ли дело, девять месяцев в утробе материнской провести, к теплу матери привыкнувши.

– А мать…

– Нету матери, померла в родах, – нянечка потеребила уголок белой косынки с маленьким красным крестиком по центру. – От боли чувств лишилась, да так, не приходя в сознание, и померла.

– Можно… – Дарья перевела дыхание, затем подняла глаза и, глядя на нянечку, решительно выпалила. – Можно я ее покормлю?

– Ну… – нянечка пожала плечами. – Ну, покорми, ежели у тебя молока вдоволь прибыло. Глядишь, умолкнет, орать перестанет. Подь сюды, садись вот тут.

Нянечка указала на старый облезлый табурет. Дарья села, вытащила из выреза рубахи голую грудь, сунула ее в орущий беззубый рот. Рот тут же вцепился в сосок, зачмокал, маленькие щечки заходили ходуном.

– Во, вцепилась в тебя, девка, – нянечка покачала головой, отмякла в теплой улыбке.

За окном палаты теперь сияло солнце и от нежных его лучей даже кладбище казалось краше, если можно так о кладбище сказать. На березах тихонько колыхалась золотая листва, нет-нет да срывались с веток уже подсохшие листочки, кружась, летели наземь.

– Ты гляди-ж, как они похожи. Точно двойня…

– Похожи, – Дарья кивнула. Сидела она на кровати, держа левой рукой сына, что сосал ее левую грудь, правой рукой она держала девочку-сиротку, что сосала правую Дарьину грудь. – Глазки у обоих, будто вишенки переспелые.

– Забрала бы ты ее, – соседка Дарьи вздохнула, покачала своего малыша. – Куда-ж она тепереча, коли мать померла, а отец незнамо кто и где.

– Да куда же я ее заберу? – Дарья растерянно улыбнулась. – У меня дома еще двое, семи да пяти лет. Муж из дому погонит. Он у меня человек суровый.

– Ты, Раиса, чего разум ей мутишь? – вторая соседка нахмурилась. – Дитя чужое взять, это тебе не кошку приблудную подобрать. Сама взяла бы?

– Не-е…

– Вот и помалкивай в тряпочку.

IV

Дом Морозовых стоял почти на краю уральской деревни Старая Шайтанка. Поросшие зеленью многовековые горы обнимали деревню с севера и юга, с восточной же ее стороны текла река Шайтанка, подле которой и стоял дом Морозовых. Был он незажиточный, но крепкий, чистый и светлый, сразу видно и хозяин, и хозяйка были люди домовитые и ответственные. Во дворе дома находился покосившийся амбар и свинарник со скотиною, ниже, почти у реки, стояла маленькая банька.

Макар Морозов спрыгнул с лошади, завел ее во двор, привязал к забору. Завидев Макара, залаяла во дворе старая псина, завиляла облезлым хвостом. Макар потрепал псину по загривку, отогнал ногой всполошившихся кур, сбил с сапог лесную грязь, после чего вошел в дом.

– Папка! Папка-а-а!

К Макару кинулась девочка лет пяти, светловолосая, курчавая, как мать, хорошенькая, точно кукла.

– Аленка! Ну, иди, иди ко мне, красавица моя, иди к бате, – Макар поднял дочь на руки, зашагал в комнату.

Тут же из комнаты вышел мальчик лет семи, худенький, с большими задумчивыми глазами. Выставившись на отца, мальчик тихо и робко, чуть картаво произнес.

– Здравствуй, батя. Иди, погляди, кого наша мамка в капусте нашла.

– А ты чего пуганный такой, не боись, батя сегодня добрый, – Макар потрепал сына по вихрам. – Ну, пойдем, Лешка, пойдем-поглядим, кто там у нас в капусте нашелся.

Макар опустил дочь на пол, стремительно, точно вихрь, вошел в комнату.

В комнате потрескивала румяным огнем печь, пахло вареной карточкой, на столе дымился чугунок. У окна стояла, расчесывая гребнем волосы, Макарова жена Дарья.

– Даша…

– Макарушка, – Дарья выронила гребень. – Макарушка, я… У нас…

Макар заключил жену в объятия, крепко поцеловал в макушку.

– Как же это тебя угораздило-то раньше сроку разродиться? И дитя принять у тебя некому было, хорошо хоть дед Лукьян в больницу отвез. Ну, показывай, кто у нас с тобой нынче народился. Сын, дочь?

– Макарушка, так у нас… У нас ведь…

Дарья вырвалась из объятий мужа, кинулась к печи, отдернулась ситцевую занавеску, за которой стояла панцирная кровать с металлическими набалдашниками. Поперек кровати на высокой пуховой перине лежали, сопя в четыре дырки, два маленьких комочка.

– Вот… – Дарья отступила, виновато вжала в плечи голову.

– Двое?! – Макар опешил на секунду, но тут же склонился над детьми, широко улыбнулся.

– Братик с сестричкою, – к Макару подошел Лешка, из-за спины которого выглядывала, теребя сопливый нос, Аленка.

– Двое… – Дарья зажала рукой рот, всхлипнула. – Макар, прости ты меня… девочка-то… она ведь нам… она…

– Дуреха ты, Дарья! – Макар засмеялся, взял младенцев на руки. – Да ведь я и сыну рад, и дочке! Сын, вишь, на тебя походит. А дочка – моя, моя кровь! Морозовская девка, сразу видно! Дочку Варварой назову, а сына, Степаном, в честь бабки с дедом!

V

Десять лет спустя…

– Степка-а! Стой, паскудец! Сто-о-ой!!! Поймаю, топором зарублю!!!

По пыльной дороге бежал, сломя голову, босоногий мальчишка. Не то смуглый, не то летним солнцем опаленный и оттого похожий на индейца. Ветер весело трепал смоляные его волосы, черные, точно две переспелые вишни глаза его возбужденно горели, раскрытый рот издавал не то смех, не то вопль. Был мальчишка босой, голые и грязные его ноги разгоняли на бегу дорожную пыль, штопанная льняная рубаха хлопала и раздувалась парусом, худые ловкие руки прижимали к груди что-то нам пока неведомое. За мальчишкой бежали трое мужиков. Один впереди, размахивая кулачищами, двое позади. Все трое вопили на всю деревню, первый вопил громче всех, видать, был среди мужиков главный.

– Степка-а! Пришибу-у!!!

– Держите! Держите вора! Хватайте его-о!

– Фрол! Хватай его! Хвата-ай!

По дороге, навстречу мальчишке шагал молодой мужик с большим мешком, закинутым за плечо. Заслышав вопли, мужик тут же швырнул мешок на землю, кинулся к мальчишке, схватил его за шиворот, но в следующую секунду острые зубы мальчишки вцепились мужику в руку, прокусив ее до крови. Мужик дернулся, выругался крепко. Мальчишка мигом, точно скользкий уж, вывернулся и, сверкая грязными пятками, помчался дальше.

– Степка-а-а!!! Держите вора, держите-е-е!!!

За мальчишкой уже бежали не трое мужиков, а человек десять.

– Поймаю, топором зарублю!!! – главный мужик, красный, точно ошпаренный рак, весь от пота взмокший, по-прежнему бежал впереди всех.

Раздался цокот копыт и прямо на мальчишку понеслась лошадь. Преградила мальчишке путь, едва не сбив его при этом с ног. В следующую секунду с лошади спрыгнул Макар Морозов, в одно движение схватил мальчишку, перекинул его, точно тряпичного через плечо и, сверкнув на главного мужика глазами, гневно заорал.

– Я тебе зарублю! Я тебе, Василий, так зарублю, что рубить вовек отучишься!!!

– Макар! Да ты меня сперва послушай! Макар! Степка твой ворюга! Ворюга он, понял, нет?! – мужик подбежал к Макару, тяжело дыша, принялся обтирать кулаком пот.

– Чего украл?! – Макар опустил сына на землю, схватил его за подбородок, прищурившись, уставился в мальчишечьи глаза.

Степка молчал, смотрел на отца цепко, глаза его бешено горели.

– Ну?! – Макар крепко сжал подбородок сына.

– Вот… – Степка, все так же цепко глядя на отца, вытянул вперед руку, разжал кулак. В кулаке у Степки лежали дешевенькие бабские бусы.

Макар взял бусы, уставился на них растеряно и тупо, точно соображая, что это за штуковина такая и, почесав затылок, уже спокойней спросил.

– На кой они тебе сдались?

– Мамке хотел подарить, – Степка вытер грязной пятерней нос.

– Посередь бела дня в лавке украл! – главный мужик шагнул к Степке, схватил его за вихры. – Сегодня он, паскудец, бусы украл, а завтра колхозное добро расхищать станет!

– А ну, уйди! – Макар отпихнул мужика, сунул в карман руку и, вытащив оттуда монету, впечатал ее мужику в грудь. – На, подавись!

После этого Макар спрятал бусы в карман, схватил сына на руки, закинул его поперек лошади. Запрыгнув на лошадь, Макар ударил ее сапогами по крепким поджарым бокам и галопом помчался прочь.

VI

Окно в комнате было настежь распахнуто, ветер тихонько трепал легонькую занавеску. Было видно как бегают по двору куры, мычит подле амбара недоенная корова. Посреди комнаты стоял дубовый обеденный стол, за которым сидела, подобрав под себя ноги, девушка. Несмотря на юный возраст, а девушке едва исполнилось шестнадцать, формы ее уже по-женски налились и были весьма аппетитны для мужского глаза. Блестящие золотистые волосы, тщательно расчесанные, но не прибранные в косу, покоились за спиной, и лишь одна непослушная прядь падала на лицо, склонившееся над железной миской, заполненной водой. Лицо девушки было, точно умелым художником писанное, белое и гладкое, окутанное нежным румянцем. Рядом с железной миской стояла горящая свеча, над которой девушка держала ложку, наполненную свечным воском.

– Не любит он тебя! Он по тетке Катерине сохнет!

В комнату вбежала девочка лет десяти, темноволосая, круглолицая, с черными, точно две переспелые вишни озорными смеющимися глазами. Девочка подбежала к божнице, что находилась в углу комнаты, придвинула табурет, забралась на него с ногами, сняла с полки икону Христа Спасителя в серебряном, почерневшем от времени окладе, приложила к ней пухлые губы.

– Варька, прекрати икону целовать! Нету никакого бога! – девушка вылила растопившийся воск в миску. Воск поплыл, образовав на воде мудреные фигурки.

– Есть Бог! Мамка говорит, кабы не Бог, мы бы…

– А ты побольше мамку слушай. Мамка наша необразованная, – девушка поднесла к глазам миску. – Нам в школе говорят, что бога нету.

– А кто тогда заместо Бога? – Варька поставила икону на полку, перекрестилась.

– Не крестись, дура! – девушка глянула на сестру, сдвинула тонкие бровки. – Ленин теперь заместо Бога! У нас в школе портрет его висит. Надо нам в божнице заместо икон Ленина повесить. Иди-ка че покажу…

– Ну, че там у тебя в тарелке? Игнат Акимов тебе с тарелки улыбается? – Варька спрыгнула с табурета, залилась звонким смехом, подбежала к сестре. – Ты, Аленка, в комсомол вступила, а гадаешь.

– Помалкивай, малявка, много ты про комсомол понимаешь! Во, видишь, кольцо? – Алена ткнула пальцем в воск. – Так это значит, что я замуж за Игната выйду.

– Ой, так уж он тебя замуж и возьмет! – Варька засмеялась, побежала по комнате. – Он тетку Катерину у реки целовал, я своими глазами видала! Целовал и за разные места ее хватал! А ты, Аленка, мечтай! Мечтай, дурында!

Алена вскочила со стула, побежала за Варькой, но Варька тут же пулей вылетела вон из комнаты. Хлопнула входная дверь, заскрипели ступеньки крыльца.

Выскочив во двор, Варька внезапно застыла, точно в дерево со всего разбегу врезалась.

У дверей амбара стоял отец. Перед отцом, оттопырив бесштанный зад, стоял коленопреклоненно Варькин брат Степка. Вдоль голого Степкиного зада лихо гулял широкий отцовски ремень.

– Я тебе покажу как чужое красть! Я тебя, паскудец, вовек красть отучу!!!

Варька зажмурилась, в ушах ее засвистел ремень, захлестали удары… Открыв глаза, Варька решительно сорвалась с места, кинулась к отцу.

– Батя, не тронь Степку! Не тронь его!

В следующую секунду Варька подбежала к брату, упала на землю, заслонив Степку собой, и тяжелый отцовский удар пришелся Варьке прямо по шее.

– Варька-а?!

Макар отшвырнул ремень, кинулся к дочери, схватил ее на руки, в ужасе выпучив глаза.

– Ты чего ж это творишь? Да я же тебя хлестнул-то как. Я ж по тебе ремнем, моя ты кроха. Больно, милая? Больно, моя махонькая? Варька? Варенька? – Макар испуганно таращился на дочь.

– Меня бей, – Варька смотрела на отца грозно. – Степку не трогай. Не дам тебе Степку бить.

– Ты погляди-ка на нее. Ишь заступница какая нашлась.

Макар прижал к груди Варьку и, поглаживая распухший багряный от удара след на тоненькой шее, понес дочку в дом, не обращая внимания на сына, что стоял и очумело таращился на сестру и отца все это время.

VII

Бабка Дуня, она же Евдокия Егоровна Петухова выла, закусив край старого свалявшегося одеяла. Одутловатая, изрытая глубокими морщинами физиономия Евдокии Егоровны была пунцовой, а голова ее изнутри так горела и пылала, что поднеси к ней руку, запросто ошпаришься.

– Будто кипяток на темя выляли, помру видать…

Бабка сменила вытье на поскуливание и, точно ребенок малый заревела, из маленьких испуганных бабкиных глаз в три ручья хлынули слезы.

– Мам, поехали в больницу, Макар тебя отвезет. Куда ж нам доктора ждать, ежели он запил.

Над бабкой Дуней склонилась, не спуская с нее встревоженных глаз, Дарья Морозова.

– Никуды я не поеду! В этом доме родилась, в нем и помру! – бабка схватила голову обеими руками, широко разинула рот и выпустила из утробы очередной раздирающий душу вопль.

– Может, за Степанидой сбегать? – Дарья погладила мать по плечу.

– Ишо кого сюды притащишь?!

В комнату, ковыляя и кряхтя, зашел дед Лукьян, бабки Дуни супруг и Дарьи отец. Потирая поясницу, дед доковылял до кровати, на которой завывала его жена, склонился над ней, поморщился, точно стограммовую залпом опрокинул.

– Ты, Евдокия, не вой так шибко, не то сердце кровью обливается тебя слушать, – дед потеребил мочалистую бороденку. – Коли помрешь, дак схороним, а там, глядишь, и я за тобой поспею. Стало быть, на том свете повстречаемся.

– Поди отсель, черт старый, встречаться ешо с тобою! У-ууу, – бабка еще громче завыла.

– Все, мам! Я за Степанидой!

Дарья кинулась было к двери, но дед ловко поймал дочь за рукав, гневно сверкнул из-под мохнатых бровей колючим глазом.

– Етить! И не вздумай! Степанида, будь она не ладная, Кузьмича внучку меньшую на тот свет спровадила! Все яйцо по ней катала, бормотала все чегось, вот и добормоталась.

– Бать, нельзя ж ведь так стоять и смотреть как мать родная…

Хлопнула входная дверь, раздались быстрые шаги и в комнату вошел высокий светловолосый парень. Лицо у парня было открытое, располагающее, умные живые глаза смотрели внимательно и озадаченно.

– Леша, – Дарья кинулась к сыну. – Баба Дуня наша помирает.

– Погоди, – Алеша отстранил мать, склонился над бабкой, ощупал ей лоб. В следующую секунду он уже быстро шагал по комнате, негромко, но твердо командуя. – Дед, нож острый немедленно дай. Подожги огонь. И миску давай любую.

– Да на что тебе…

– Делай, чего говорю.

Спустя пару минут дед Лукьян едва не лишился разума от увиденного, даже в глазах его разом потемнело, а бабка, вместе с кроватью и вытянутой рукой из которой полилась кровь, полетела куда-то далеко-далеко и стала растворяться. А все потому, что внук их Лешка, сорвав с головы матери платок и стянув им бабкину руку, резанул это самую руку ножом, подставил под руку миску, и в миску полилась бабкина кровь. Последнее, что слышал дед Лукьян, это был ошалелый, сдавленный шепот его дочери Дарьи.

– Лешка… бабку родную ножом…

В следующую секунду раздался дикий грохот и дед Лукьян, рухнул, точно подстреленный, растелившись на полу прямо посередь комнаты.

VIII

Берег уральской реки Шайтанка, что тянулся вдоль всей деревни, был пологий, необычайно живописный, поросший дикими цветами да буйной травой. С противоположной его стороны зависали над рекой хищные отвесные уральские скалы.

Варька Морозова прополоскала в речной воде белье, крепко его отжала, кинула в корыто. Затем опустила в воду очередную постирушку, но поймав в воде собственное отражение, улыбнулась. На Варькином лице, отразившемся в воде, запрыгал солнечный зайчик. Варька опустила в воду руку, разогнала отражение, а заодно и солнечного зайчика и тут же в воду упал камушек, от которого по воде побежали круги. Варька нахмурилась. В воде тем временем появилось отражение мальчишечьего лица.

– Степка! – Варька вскочила на ноги. – Вот ты мне сейчас поможешь белье прополоскать, а то мне надоело.

– Еще чего, – Степка размахнулся, кинул в воду камушек. Камушек весело запрыгал по воде. Степка вытащил из кармана штанов еще один камушек, подкинул его, ловко поймал пятерней. – Буду я бабские дела делать.

– А я вот за тебя сегодня заступилась, – Варька надула губы, потрогала шею, на которой пылал распухший от ремня след. – Кабы не я, ты бы на свой зад неделю бы не сел.

– Спасибо, что заступилась, – Степка глянул на Варьку, испепелил ее взглядом темных глаз. – Только мне твое заступничество, что свинье – рога коровьи. Ни к чему мне твое заступничество и не смей за меня больше заступаться! Я сам за себя могу постоять!

– Постоять ты за себя можешь, ха-а! Ты сегодня уже постоял! С голым задом на коленях перед папкой постоял! – Варька залилась звонким смехом.

– Уйди отсюда! – Степка пихнул Варьку в грудь.

– Это я уйди?! – Варька сверкнула глазами. – Я тут стояла, это ты сюда пришел, вот и шагай отсюда сам!

– Дура!

– Дурак!

– Ненавижу тебя… – Степка залился пунцовой краской.

– Ну и умри! – Варька со всех своих сил толкнула Степку, и он тут же повалился в воду.

Схватив корыто, Варька пулей рванула к дому. Степка вынырнул из воды, поднялся на ноги, утер мокрое лицо и, гневно сверкая глазами, кинулся следом за Варькой.

IX

У человека на портрете были очень мудрые, внимательные глаза и очень сосредоточенный взгляд. А еще у него была густая белоснежная борода, точно у Николы Чудотворца, что стоит у матери в божнице. Алеша перелистнул пожелтевшую страницу и, склонившись над книгой, зашептал.

– Будущее принадлежит медицине предохранительной. Эта наука, идя рука об руку с лечебной, принесет несомненную пользу человечеству…

Скрипнула дверь, кто-то прошел по комнате, в которой находилась маленькая школьная библиотека, кто-то встал у Алеши за спиной.

– Алеш, мне в город нужно. Школу на замок хочу закрыть, воровства много.

– А? Да-да, я сейчас… – Алеша захлопнул книгу. Человек с белоснежной бородой снова посмотрел на Алешу внимательно и сосредоточено.

– Про доктора Пирогова читаешь?

– Про него, – Алеша кивнул, поднялся из-за стола.

Напротив Алеши стоял молодой мужчина в стареньком, но опрятном пиджаке. Подслеповатые глаза, чуть щурясь, глядели на Алешу из-под круглых очков.

– Возьми книгу домой, завтра вернешь.

– Правда, можно? – Алеша от радости даже вскрикнул.

– Тебе можно, – мужчина улыбнулся. – Я вот что, Алеша, про тебя тут думал. Надо тебе в город ехать. На доктора учиться. Образование тебе надо получать. Ты человек цельный и голова у тебя светлая.

– Да как же в город, Иван Андреевич. Кто ж меня там ждет? – Алеша прижал к груди книгу.

– Ну, это пока не ждет… Имеется у меня, Алеша, вариант, надо нам с тобой его хорошенько обсудить, – Иван Андреевич обнял Алешу за плечи. – Живет в городе человек один, весьма своеобразный, стоит заметить, но души широкой, очень широкой. Зовут его Павел Аркадьевич Бабахин. Он директор драматического театра, сестра моя Анюта в театре у него служит. Так вот, у Павла Аркадьевича связи большие и родственник Бабахина – известный в городе доктор. Бабахин никогда никому в помощи не отказывал. Надо нам, Алеша, опробовать этот вариант.

Спустя пару минут Алеша и школьный учитель Иван Андреевич Колокольцев стояли уже у дверей школы. Колокольцев вставил в петли большой амбарный замок, закрыл его на ключ. В это самое время на дороге раздался цокот копыт и следом за ним зазвучал женский крик.

– Алешка-а! Алешка, погоди!

Вдоль дороги ехала повозка, в которой сидела, свесив с телеги ноги, Алешина мать Дарья. Проворно, точно молодая девка, Дарья спрыгнула с телеги, махнула кучеру и поспешила к школе.

– Вот ведь он чего нынче учудил-то, Иван Андреич, – Дарья перевела дыхание, сунула под платок выбившиеся волосы. – Бабка Дуня, она же мать моя родимая, Богу душу нынче отдавала, так он ей руку ножом резанул, и кровища как хлынет! Но это что, бабка-то наша после того происшествия глазом как посвежеет и хоть бы черт с ней после того. Ожила, точно помирать и не думала. А дед наш Лукьян, батя мой неугомонный, на пол грохнулся и лежит, будто уже покойник. Так Алешка и его на ноги поставил. Как в морду ему воду плеснет и пиявок ему на задницу нашлепал. Дед до этого самого Алешкиного вмешательства ковылял, точно псина старая, а после пиявок, будто молодой жеребец скакать начал! Вот ведь какой сын у меня, Иван Андреич!

Дарья умолкла, закончив тираду и гордо вскинув голову, посмотрела на Колокольцева.

– Кровопускание ей сделал? – Колокольцев глянул на Алешу.

– В книге про это прочитал, – Алеша кивнул.

– Алешка, пойдем, – Дарья потянула сына за руку. – Я чего с телеги-то спрыгнула, у Потаповых дочку выворачивает третий день и живот у нее, точно у беременной коровы вздулся, поглядел бы ты ее!

– Мам, я же не доктор, я же только книжки про это читал, – Алеша попытался высвободиться из рук матери, но Дарья держала сына крепко.

– Ну, поглядел бы ты хотя бы!

– Иди, Алеша, – Колокольцев улыбнулся, поправил очки. – Завтра увидимся.

X

В деревне голосили петухи, возвещали о приходе нового дня. Над рекой Шайтанкой всходило пурпурное солнце, над колхозным полем стелился густой молочный туман. Вдоль поля, лихо размахивая косами-литовками, вышагивали бабы. Бабы дружно косили траву. Поодаль от поля, на склоне, что спускался к реке, стояли запряженные телеги, оттуда доносились мужские голоса. Бабы, несмотря на ранний час, бодро перекрикивались, смеялись, пели.

– Дарья, слышь че?! Машка-то моя на Алексея твоего глаз положила. Вчера он по дороге мимо дома нашего проходил, так она едва из окна на улицу не вывалилась!

– Ой, Надюха, скажешь ты тоже. Лешке нашему до девок дела нету, ему заместо девок книги, он у нас будто какой ученый… и точно доктор он у нас. Скажи, Аленка?

– И впрямь доктор.

Аленка кивнула матери, воткнула в землю черенок косы, принялась чистить сорванной травой острое лезвие, глядя куда-то вдаль. Глаза у Аленки при этом сузились, точно у кошки, что добычу увидала.

Вдоль высокой травы, прямо на Аленку шла сквозь облако тумана, размахивая косой-литовкой, статная грудастая молодая баба. Широкие покатые бедра бабы при каждом шаге призывно колыхались. Аленка закусила губы так, что они побелели.

– Кузнецова! Катерина-а!

К статной молодой бабе быстро шагала, тряся животом, толстая щекастая тетка.

– Давай-ка на ферму поезжай, замени-ка Валентину!

– А чего я-то? Вечно ты меня, Матрена Николаевна, на самую дурную работу отправляешь, будто других баб вокруг не видишь, только меня одну! – Катерина, статная молодая баба, испепелила тетку недовольным взглядом.

– Ты, давай, не пререкайся, а делай, чего тебе велят, не то председателю доложу, – Матрена утерла рукавом со лба пот. – Давай живо, Катерина, вон Игнат тебя отвезет, он на лесозаготовку едет, ему по дороге.

– Игнат… – Катерина перестала махать косой, подняла голову, откинула со лба прядь волос, устремила взгляд в сторону реки.

Аленка при этом едва не задохнулась.

– Игнат! Игнат Кузьмич! Езжай-ка, сюда-а-а! – Матрена замахала руками.

Через пару минут на дороге показалась телега, в которую тут же ловко запрыгнула Катерина. Едва телега тронулась, Аленка Морозова швырнула на землю косу-литовку, кинулась, как умалишенная прочь с поля.

– Аленка! Ты куда?! – Дарья удивленно уставилась вслед убегающей дочери.

Теребя пальцами туго заплетенную косу, Катерина Кузнецова ехала в телеге и смотрела на крепкую широкую мужскую спину.

– Ну, здравствуй что ли, Катерина…

– А то мы с тобой, Игнат, не виделись, – Катерина передернула плечами.

– Не знаю как ты меня, а я тебя за версту всегда вижу, и глядеть на тебя готов неустанно.

Спина все так же не поворачивалась. Катерина оставила в покое косу, стащила с головы платок, кинула его на дно телеги.

– Опять ты за свое, Игнат.

Телега миновала реку, свернула в пролесок.

– Ты куда это? Ты куда меня повез?!

– Погоди кричать, Катюха.

Телега резко затормозила, спина, наконец, развернулась и в следующую секунду крепкие мужские руки опрокинули Катерину на дно телеги. Над Катериной зависло улыбающееся, нагловатое лицо с шальными небесно-голубыми глазами.

– Игнат…

Катерина и охнуть не успела, как рот ее поймали горячие сухие губы, а крепкие мужские руки рванули кверху подол Катерининой юбки.

XI

Степка Морозов зевнул во весь рот, потянулся, почесал взъерошенную макушку и, скинув с себя старое одеяло, ловко спрыгнул с печи. Тихонько ступая босыми ногами по деревянным половицам, потирая при этом заспанные, черные, точно две переспелые вишни глаза, Степка нырнул в сени и, замерев там, огляделся. Слева от Степки стояла деревянная лавка с ведрами, кадками и двумя пузатыми бочками, в которых мать хранила соленья, справа стояли на полу отцовские кирзовые сапоги и три пары сапог резиновых: матери, сестры Алёнки и брата Алеши. Над сапогами висел на вбитом в стену гвозде старый отцовский ватник. Степка еще раз на всякий случай огляделся и, точно хищный зверь, бесшумно сиганул к ватнику. Сунув пятерню в один карман ватника, Степка вытащил из него мешок с махоркой, но тут же отправил его обратно. Затем он сунул руку в другой карман и вытащил оттуда дешевенькие бабские бусы, те самые из-за которых третий день подряд пылал, точно ошпаренный Степкин зад. Спрятав бусы за пазуху, Степка, все так же бесшумно двигаясь, вынырнул из сеней.

Почти не дыша, Степка прошел по комнате, словно пролетел по воздуху и, остановившись у печи, отдернул ситцевую занавеску. За занавеской стояла металлическая кровать, на которой, утопая в перине и большой подушке, спала Степкина сестра Варька. Румяная от сна, посапывающая в две дырки, отчего-то сладко улыбающаяся во сне. Степка сунул было руку за пазуху, но глядя на Варьку, неожиданно замер. Лицо его при этом приняло весьма странное выражение. Рот у Степки открылся, глаза заблестели, точно он вдруг увидел что-то очень необычное и крайне изумительное. Сделав два шага к кровати, Степка наклонился к Варьке и неизвестно, что бы он сделал дальше, только Варька вдруг перестала улыбаться, нахмурилась во сне и уткнула лицо в подушку. Степка тут же тоже нахмурился, вытащил из-за пазухи бусы, вложил их в Варькину распахнутую ладошку и бесшумно сиганул из комнаты.

Плюхнувшись во дворе на старый ящик, что стоял подле амбара, Степка вытащил из-под ящика толстую ветку с ножиком и принялся строгать из ветки рогатку.

– Степка! Степка-а!!!

Окно дома распахнулось, и из него высунулась Варька. Вид у Варьки был крайне счастливый, отчего казалось, что Варька сейчас вот-вот лопнет. На шее у Варьки красовались дешевенькие бабские бусы.

– Степка, ты погляди! Ты погляди, чего у меня на шее висит!

Степка, молча, посмотрел на Варьку, сплюнул сквозь зубы на землю и принялся дальше строгать рогатку.

– Нет, ты погляди-погляди! – Варька выпрыгнула из окна на улицу, помчалась к Степке. – Вот!!!

Подбежав к Степке, Варька выпятила плоскую грудь, на которой висели бусы.

– И чего дальше? – Степка вскочил с ящика, подкинул в руках ножик, после чего воткнул его ловким броском в землю.

– Вот, мне папка бусы какие красивые купил. И в кровать мне их подложил, покуда я спала. Посмотри, какие бусы, просто загляденье! – Варька погладила бусы. – Ну, помнишь, я тебе рассказывала, что я бусы такие вот хочу? Ну, помнишь?!

– Не помню я ни про какие бусы, – Степка вытащил из земли нож, сунул его в карман штанов, запустил из рогатки камень в петуха, чинно вышагивающего по двору. Петух подпрыгнул, точно ужаленный, заголосил на весь двор, хлопая крыльями.

– Ты чего делаешь, дурак?! – Варька кинулась к петуху.

– Сама ты дура! – Степка испепелил Варьку ненавистным взглядом, помчался к воротам.

– Ну и проваливай! – Варька остановилась, глядя Степке вслед, погладила бусы. – Ненавижу тебя!

– Ну и умри! Это я тебя ненавижу! – Степка одним махом перепрыгнул через забор, только грязные босые пятки сверкнули в воздухе.

Варька вздохнула, поправила растрепанные от сна волосы, и, любовно прижимая к груди бусы, зашагала к крыльцу дома.

XII

В большом колхозном коровнике пахло свежескошенной травой и парным молоком. Возле одной из телок сидела, оттопырив толстый зад, тучная рукастая баба. Баба дергала телку за вымя, струйки молока звенели о дно ведра. Поодаль мычала еще одна телка, трясла недоенным выменем, отгоняла хвостом комаров да мошкару.

– Не мычи, слышу, не глухая. Сейчас и тебя подою, – баба поправила съехавшую косынку.

– Где они?! Где?!

В коровник, задыхаясь и глотая раскрытым ртом воздух, ворвалась Алёнка Морозова.

– Ой! – баба вскрикнула. – Фу ты, напугала! Кто они?

– Катька Кузнецова и Игнат Акимов!

– Нету их тут. Ты чего кричишь-то так?!

В это время раздался топот копыт, заливистый смех, Алёнка при этом попятилась и через секунду в коровник вбежала раскрасневшаяся Катерина. Алёнка тут же рванула вон из коровника, догнала отъезжающую телегу, запрыгнула на нее.

– Привет, Алёнка, – Игнат хлестнул лошадь. – Ты же вроде на поле была.

– Была, да сплыла, – Алёнка нахмурила тоненькие бровки.

– А чего не спросишь, куда я еду? Может, нам с тобой не по пути, – Игнат оглянулся.

– А мне все равно, куда с тобой ехать, – Алёнка закусила губы, взгляд ее уткнулся в лежавший на дне телеги Катеринин платок. В следующую секунду Алёнка схватила платок, сунула его за пазуху.

– Ты чего такое говоришь? – Игнат снова хлестнул лошадь.

– А чего слышишь, то и говорю, – Алёнка наклонилась к Игнату. – Останови-ка телегу!

– Чего? – Игнат натянул вожжи, остановил лошадь. – Это еще зачем?

– Иди сюда, – Алёнка откинулась, уставилась на Игната. – Иди-иди!

Игнат спрыгнул с повозки, запрыгнул на телегу.

– Ты чего удумала?

– Поцелуй меня! Ну! – Алёнка схватила Игната за руки, потянула к себе.

– Да ты и целоваться-то еще не умеешь, дуреха! – Игнат засмеялся.

– Ты сейчас научишь! – Алёнка положила руку Игната себе на грудь.

– Может и научу, когда постарше станешь, – Игнат отдернул руку, запрыгнул обратно на повозку, хлестнул лошадь. – Ты, давай-ка, девка, без дури! Я другую люблю, поняла?!

– Пожалеешь еще, понял?!

Игнат так и не успел сказать, понял он или не понял, поскольку Алёнка Морозова мигом рванула вон из повозки прямо на полном ее ходу, крепко ударилась о землю и покатилась кубарем вниз по склону реки.

XIII

– …буква «П» это будет… Отвечай, какие слова с этой самой буквы начинаются?

– Да Бог их знает слова енти…

– Нет, ты сперва хорошенько подумай. Вот это что такое перед нами?

– Печь перед нами, чего ж ешо-то. Без нее померли бы в мороз, без нее ни картошки, ни каши не сваришь. Я сколько деду твоему талдычу, почисти…

– Печка, правильно. А начинается она на какую букву?

– На енту самую и начинается. На «пе» твою и начинается.

– Ну и молодец ты, баба Дуня! Вот видишь, ты теперь и букву «П» знаешь. Да ты так скоро все буквы алфавита выучишь и газеты читать будешь!

– Ой ты, мать моя честная! Газе-е-еты!

Бабка Дуня, она же Евдокия Егоровна Петухова, едва не подпрыгнула на табурете и даже румянцем залилась, точно девка молодая. Лицо бабки озарила по-детски радостная улыбка и, гордо задрав голову, бабка крикнула.

– Слыхал, Лукьян?!

– А че слыхать-то? Сбрендила старуха на исходе дней своих, – в комнату вошел, прижимая к пузу начищенный до блеска самовар, дед Лукьян. – И куды тебе ента грамота сдалась, на тот свет с нею ускакать удумала?

– Газеты тебе, кособокому, читать удумала, – бабка Дуня вмиг сняла с лица детскую радость, грозно брови сдвинула.

– Вот там мне их и почитаешь, – дед поставил самовар на стол, глянул на собственное отражение, растянувшееся вширь по всему пузатому самовару, крякнул в кулак, пригладил пятерней мочалистую бороденку.

– Дак я помирать ешо не собираюсь, – бабка Дуня подперла руками впалые бока, закипела так, что ноздри ее раздулись. – Ты какого лешего, старый хряк, в могилу меня все укладываешь?! А коли и помру, дак видаться там с тобою не желаю! Я, может, Антипку Зайцева на том свете повстречать желаю!

– Кого-о?! А ну, цыц! – дед Лукьян врезал по столу кулаком, сверкнул на бабку колючим глазом. – Я тебе повстречаю! Блудница бесстыжая! Внучку родную постыдись!

– Баб Дунь, давай, дальше учиться.

Варька, что все это время сидела за столом, старательно выводя на бумаге буквы, не обращая при этом внимания на бабку с дедом, подняла голову, придвинула к бабке книгу.

– Покажи-ка мне, где тут буква «П» имеется?

– Дак вот она твоя «пе». Я ее усвоила, она на табурет похожа, – баба Дуня подперла подбородок кулаками, еще раз стрельнула взглядом в деда.

– Правильно. А теперь я тебе дальше почитаю, – Варька уткнулась носом в книгу и, водя пальцем по странице, принялась медленно, по слогам читать. – Бросилась девочка догонять их. Бежала, бежала, увидела, стоит печь. Печка, печка, скажи, куда гуси-лебеди полетели? Печка ей отвечает: Съешь моего ржаного пирожка, скажу.

– Етить… да где ж енто видано, чтобы печь разговаривала?! – дед Лукьян тряхнул башкой, закряхтел, вроде как засмеялся.

– Деда, да ведь это же сказка, – Варька захлопнула книгу, вскочила со стула. – Надоели вы мне, пойду от вас на речку!

Выскочив в сени, Варька тут же нос к носу столкнулась со Степкой.

– Ты чего заявился? – Варька выставилась на Степку.

– Мать зовет, – Степка отстранил Варьку, заглянул в комнату. – Дед Лукьян, баба Дуня, собирайтесь! Алешка нынче уезжает, мамка попрощаться с ним зовет.

Спустя несколько минут бабка Дуня, дед Лукьян и Варька шагали по пыльной дороге. Дед ковылял, то опираясь на палку, то размахивая ею, отгоняя мошкару да собак. Бабка Дуня вышагивала бодренько, крепко держа Варьку за руку. Впереди них бежал, сверкая грязными босыми пятками, Степка. По дороге он врезал какому-то пареньку по шее, другому парню дал крепкого щелбана, сплюнул под ноги, швырнул в чей-то огород камень, помог маленькой старухе затащить во двор блеющую, трясущую рогами козу.

– Иди ж ты, саранча какая у нас, а не Степка! – бабка покачала головой.

– Сорванец растет! Упустил его Макар. Гни деревце покуда гнется, учи дитятку, покуда слушается. Да только Степку нашего не перегнешь с той поры как с люльки встал. Добром Степка наш не кончит, помяните мое словечко, – дед потеребил бороденку. – Али сам кого укокошит, али кто его…

– Да ну на вас! – Варька сверкнула глазами на бабку с дедом, кинулась догонять Степку.

XIV

В доме у Морозовых точно стужий ветер погулял и унес с собой привычное домашнее тепло. И ничего ведь в доме не изменилось, только небольшой дорожный мешок на лавке у двери появился, да другой мешок поменьше лежал теперь на столе. В этот самый мешок укладывала, стоявшая подле стола Дарья свежеиспеченный каравай, яйца да бутыль полную парного молока. Глаза у Дарьи были влажные, взгляд тревожный и погасший.

– Ты ему иконку махонькую прабабкину в мешок сунь, коли он креста нательного носить не желает. Глядишь, оберегать его там будет. И реветь сама более не смей.

К Дарье подошел Макар, обнял жену за плечи.

– Сунула икону, и образок ему в рубаху зашила, – Дарья завернула каравай в полотенце, положила его в мешок, но вдруг всхлипнула, уткнулась носом в мужнину грудь.

– Ну-ну, перестань, Дарья, – Макар погладил жену по голове. – Птенцы, они рано али поздно вырастают, улетают из гнезда.

– Да куды ж он там один одинешенек? Страшно за него, аж сердце мое на части рвется…

– Все, утри глаза, – Макар резко отстранил жену. – Во дворе вон голоса слышны, старики, видать, с внуком попрощаться прибыли.

Скрипнули половицы, в комнату вошел Алеша, взял со скамьи мешок.

– Погоди, Алешенька, я покушать тебе приготовила, – Дарья кинулась к сыну. – Вот, положи.

– Мам.

– Молчи, сама положу.

За оградой дома била копытом лошадь, запряженная в повозку. Спрыгнул с повозки румяный круглолицый мужик, поспешил во двор Морозовых, закричал зычно.

– Макар, отпускай сына! Не то я до вечера туды-сюды не обернусь!

– Ой куды же ты от нас, спаситель наш Алешка-а-а! Да кто же нас тепереча-а-а лячить буде-е-ет?

Упала на грудь к Алешке бабка Дуня, зарыдала, точно по покойнику.

– Тьфу на тебя, старая! Ты не об себе, ты об нем подумай! – дед Лукьян сплюнул сквозь беззубую щелину. – Из нашего Петуховского роду впервой мужик деревню покидает, а она все об себе да об своих болячках!

– Из нашего Морозовского рода тоже первый мужик отчий берег покидает, – Макар отстранил от Алеши бабку, взял сына за плечи, горячо посмотрел ему в глаза. – Ты главное, Алешка, род наш не запятнай… да ты и не запятнаешь. Ты у нас толковый. Правильный ты, Алешка. Ты уж там в городе, давай-ка так, чтобы мать с отцом тобой гордились. Мужиком будь, Алексей Морозов.

Алеша крепко обнял отца, затем взял на руки Варьку, поцеловал ее в кудрявую макушку, после чего огляделся.

– А Алёнка где?

– И впрямь, куды она запропастилась? – Дарья охнула, всплеснула руками. – Даже с братом родным попрощаться не явилась! Игнатом Акимовым башку себе забила, дрянь такая.

Алеша опустил на землю Варьку, подошел к Степке, что стоял в стороне, подле амбара, подпирая спиной стену, глядя на всех исподлобья.

– Мать не обижай и Варьку не гоняй. Любишь ты ее странно.

Алеша потрепал Степку по вихрам и, закинув за плечо мешок, быстро зашагал к воротам.

– Алеша-а-а!!! – Дарья зарыдала в голос, кинулась было за сыном, но тут же крепкие руки мужа схватили ее, прижали к широкой груди. Дарья, уткнувшись носом в мужнину грудь, вся обмякла разом, едва слышно прошептала. – Ну, с Богом что ли.

Через несколько минут, громыхая по дороге колесами и оставляя за собой длинный пыльный след, телега, что увозила прочь от родного дома Алешу Морозова, ехала уже мимо березовой рощи, мимо темной реки Шайтанки, мимо старенькой, революцией порушенной церкви. Алеша вытащил из мешка толстую книгу, уткнулся в нее, но тут же из соломы, что застилала телегу, вынырнула светловолосая голова. Голова чихнула и следом за ней появилась тонкая рука, что стащила с волос траву и утерла раскрасневшийся нос.

– Алёнка?! – Алеша даже книгу выронил.

– Тс-с-с! – Алёнка приложила к губам палец, стрельнула глазами в спину мужика, что истово хлестал кобылицу.

XV

Вчера с оглушительным успехом отгремела на подмостках городского драматического театра премьера «Бесприданницы», собрала в зрительный зал всю городскую знать и началась по ее окончанию в доме директора театра Павла Аркадьевича Бабахина гульба коромыслом, что перетекла в ночь и последовала в новый день. В огромном зале дома Бабахина на праздничном столе увядали в этот час блюда со свиными рылами, длинношеими гусями, с нетронутыми пирогами, некусаными фруктами и прочими хлебосольными яствами. Из гостей, а было их тут вчера полторы сотни, осталось лишь человек десять. А именно. Заведующий литературной частью Васюков, плешивый и помятый, нетрезвый, но из всех сил пытающийся говорить интеллигентно, поправляющий при этом золоченые очки, сползающие со скользкого крючковатого носа. Два друга Бабахина: один по фамилии Замятин – толстопузый гражданин с заплывшей физиономией, да так, что глаз не увидать, второй – щеголеватый, во фартовом клетчатом костюмчике, художник-портретист, пьяный в стельку, но в художестве своем небездарный, он же – Яков Дмитриевич Дубасов. Еще два гражданина, зычно храпящих, уткнувших морды в стол и оттого нам не известных. Три размалеванные особы, похожие не то артисток кордебалета, не то на дамочек наидревнейшей профессии. Прима театра – Тамара Суслова, яркая и эффектная молодая дама, по совместительству пассия Бабахина. И, наконец, сам хозяин, Павел Аркадьевич Бабахин, обладающий дьявольской внешностью и не менее дьявольской энергией, с огненным взором хмельных хитроватых глаз.

– … и ни копейки тебе, Яков Дмитрич, на это дело я не дам! Хошь, вон Тамару Ильиничну рисуй! Хошь в одежде ее рисуй, хошь без одежды, я тебе по-всякому разрешаю!

– Паша! – Тамара вспыхнула, поджала напомаженные губы.

– А как тебе Паша скажет, так оно и будет! Ты кем была, до того как в театр ко мне заявилась? Ты платочки вышивала и на базаре ими торговала. Как Павел Аркадьевич Бабахин тебе прикажет, так и будешь делать! – Бабахин ударил по столу, гуси и свиньи на блюдах разом подпрыгнули.

– Ну, зачем же вы так, дорогой вы наш Пал Аркадьич? – Дубасов, покачиваясь из стороны в сторону, подошел к Бабахину, разлил по стаканам из графина водку. – Тамара Ильинична – она вон как вчера на сцене блистала, лучше актрисы я и не видал. Давайте-ка, мы с вами за Тамару Ильиничну водочки опрокинем?

– Паша, – Тамара поправила тонкой рукой взбитые волосы, посмотрела с мольбой на Бабахина.

– Поди сюда, Томка! – Бабахин хлопнул рукой по подлокотнику деревянного резного кресла, в котором сидел, развалившись.

Суслова, точно птичка перепорхнула со стула на подлокотник кресла Бабахина, обняла его за плечи.

– Господа! Тьфу ты… то есть, товарищи! Предлагаю, товарищи, всем встать, кого ноги, разумеется, держат и кто за Тамару Ильиничну выпить готов! – Бабахин поднялся со стула, взял в руки стакан. – За красоту невиданную и талант неслыханный! За Томочку Суслову, любовь мою горячую!

Бабахин опрокинул рюмку, схватил руку Сусловой, печатался в нее мокрыми губами, после чего поднял на Суслову глаза и хитро подмигнул ей.

– А делать будешь то, чего я тебе велю. Велю, голой Дубасову позировать, будешь позировать! Велю, голой по улице пойти, пойдешь!

– Пал Аркадьич, вы мне наказали вам напомнить, что у вас для Тамары Ильиничны подарочек припрятан, – Васюков поправил золоченые очки.

– А-а-а, пода-а-арочек! Ну, так неси его сюда! Неси живо! – Бабахин сунул в рот огурец, захрустел им, глянул на раскрашенных девиц. – А вы пойте! Пойте! Я песни слушать желаю!

Одна из девиц кинулась к роялю, мигом заиграла на нем дешевенькую песенку. Две другие девицы запели. В это время в комнату вбежал Васюков, держа в руках соболью шубу.

– Вот…

– А-ах! – Суслова всплеснула руками, зажала напомаженный рот.

Бабахин схватил шубу, кинул ее на плечи Сусловой.

– Носи, моя царица!

В этот момент раздался звон колокольчика, затем из прихожей послышались голоса, и, наконец, в комнату заглянула пожилая особа в белоснежном фартуке.

– Павел Аркадьевич, к вам там двое молодых, говорят, по поручительству Ивана Андреевича Колокольцева.

– Какого-такого Колокольцева? – Бабахин сунул в рот сигару.

– У нас в театре Аня Колокольцева, та самая, которую я тебя на Варвару в «Грозу» посмотреть просила, – Суслова погладила воротник шубы. – Иван Колокольцев, брат ее.

– Ах, да-а… – Бабахин пыхнул сигарой. – Ваня Колокольцев… хороший человек. Ну, так ежели от него, пускай, пускай заходят!

XVI

К северу от деревни Старая Шайтанка, откуда брала она свое начало, находилась стянутая уральскими горами лужайка. Была эта лужайка любимым местом игр деревенских ребятишек. Вот и сейчас на этой самой лужайке бегали, играя в салки, вопя и хохоча один громче другого, шайтанские мальчишки.

– Засалил!

– Не засалил, я увернулся!

– Э-эй, Гришка-а, поймай меня! А вот и не поймаешь!

– Степка-а! Степка, у тебя ноги быстрые! Степка, все равно тебя поймаю-ю! Поймаю-ю-ю!

– Кукиш ты поймаешь! Во, видал?!

Степка Морозов вытянул вперед руку с фигой, покрутил ею перед конопатым мальчишкой и помчался по лужайке, сверкая грязными босыми пятками. Щеки у Степки пылали, озорные черные глаза горели. Хохоча и размахивая руками, Степка ловко, точно цирковая обезьяна, уворачивался от мальчишек, пытавшихся его «засалить».

– Лови, Митька! Лови-и-и!

Степка перепрыгнул через корявый пень, кинулся было в сторону, но тут раздался топот копыт, лошадиное ржание и зычный разгневанный крик.

– А ну, стой! Стой, Степка!

В следующую секунду на Степку понеслась фыркающая лошадь. Поравнявшись со Степкой, с лошади свесилась крепкая мускулистая рука, в одно движенье схватила Степку, точно щенка за шкирку. Степка даже ойкнуть не успел, как был тут же перекинут через спину лошади и унесен прочь с лужайки.

– Куда?! – Степка дергался, брыкаясь ногами. – Пусти!

– А ну, цыц! – Макар Морозов усадил сына, крепко прижал его к себе. – Довольно, Степка, лоботрясничать. Ты у меня теперь заместо Алешки. Один ты у меня теперь мужик середь баб моих. Будешь теперь бате помогать!

– Куда ты меня?

– Лес валить с батей поедешь!

XVII

Вот уже минут десять как Павел Аркадьевич Бабахин мусолил во рту тлеющую сигару, напрочь позабыв о том, что ее вообще-то следует курить. Все это время, пока Алеша Морозов рассказывал о том, кто он таков и зачем к Бабахину пожаловал, Павел Аркадьевич поедал своими дьявольскими глазами прелестное юное создание, что стояло от Алеши Морозова по правую руку. Создание это на Бабахина внимания ничуть не обращало и с нескрываемым интересом озиралось вокруг, разглядывая то ломящийся от яства стол, то музицирующих дамочек, то Суслову вместе с ее роскошной шубой.

– … по этой причине Иван Андреевич Колокольцев потешил себя надеждой, что вы не откажете в помощи и поспособствуете моему обучению. Стать доктором я всей своей душой желаю и обещаю вас ни в чем не подвести, – Алеша, договорив, умолк и покрылся пунцовой краской, потупив при этом взор.

– Угу-у… – Бабахин причмокнул, вытащил, наконец, изо рта сигару перевел взгляд с Алёнки на умолкшего Алешу. – А это, стало быть, сестрица твоя будет?

– Сестра, – Алеша кивнул. – Она сегодня же домой вернется. Она тут совершенно случайно оказалась. Порыв у нее случился, необдуманно она сбежала.

– Ну, отчего же сразу домой возвращаться? Зачем же домой? – Бабахин подался вперед и снова выставился на Алёнку.

Суслова, все это время сидевшая на подлокотнике кресла, забарабанила острыми ногтями по столу, сквозь зубы прошептала.

– Паша…

– А ну, уйди-ка, Томка, – Бабахин отстранил Суслову, поднялся с кресла, чуть пошатываясь, направился к Алёнке.

Суслова при этом вскочила, замерла, закусив напомаженные губы.

– Тебе сколько лет, Златовласка? – Бабахин погладил Алёнку по золотистым волосам, уставил на нее свои хмельные дьявольские глаза.

– Шестнадцать уж исполнилось, – Алёнка смело посмотрела Бабахину в глаза.

– Мать честная, глаза-то какие… – Бабахин вытащил из нагрудного кармана кружевной платок, промокнул вспотевший лоб. – Шестнадцать… мала еще…

Снова погладив Аленку по волосам и поймав ее взгляд, устремленный на Суслову, Бабахин оглянулся, пыхнул сигарой.

– Красивая Томка у меня? – Бабахин вытащил сигару изо рта, посмотрел на Алёнку.

– Шуба у нее красивая, – Алёнка улыбнулась.

– Шуба-а?! Слыхали?! Шуба у нее красивая-я! – Бабахин захохотал, замахал руками. – А ну, Томка, снимай с себя шубу и сюда ее неси!

– Паша… – Суслова попятилась, вцепилась ногтями в воротник шубы.

– У нее из глотки не вытащишь, ежели она во что зубами вцепилась, – Бабахин улыбнулся Алёнке, подмигнул ей хитровато. – А пусть она шубой этой подавится. Пал Аркадьич тебе, детка, кой-чего другое сейчас подарит.

Бабахин, пошатываясь, направился к дубовому секретеру, достал из кармана ключи, открыл верхний ящик.

– Тебе, Томка, подарить хотел. Так, стало быть, не тебе теперь достанется.

Все так же пошатываясь, Бабахин вернулся обратно, размахивая золотыми дамскими часиками. Взяв Алёнкину руку, Бабахин нацепил на нее часики и приложился к Аленкиной руке толстыми губами.

– Паша! – Суслова взвизгнула.

– Что вы… зачем же вы это… мы не можем… – Алеша, молчавший все это время, покраснел еще гуще, обнял сестру за плечи, шагнул назад.

– А почему же это мы не можем? – Алёнка вскинула голову, улыбнулась лучисто. – Ты не можешь, а я могу.

– Вот! – Бабахин отпустил Алёнкину руку, перевел взгляд на Алешу, затем повернулся к Дубасову. – Ты, Яков Дмитриевич, паренька к себе забирай, комнату ему для проживания выделишь. Будем его на доктора обучать. Ну а ты, сахарная… – Бабахин хмельно и хитро посмотрел на Алёнку, – ты покуда домой возвращайся. Подрастешь чуток, а как подрастешь – сразу ко мне. Ждать тебя буду, Златовласка! Поняла меня, нет?

– Поняла, – Алёнка улыбнулась, погладила часики.

– Ну, вот и умница, – Бабахин обхватил голову Алёнки обеими руками, наклонился порывисто и тут же впечатал в Алёнкины губы свой толстый мокрый рот. Через пару секунд Бабахин отстранился от Алёнки, шумно выдохнул и громогласно скомандовал. – Всё! Златовласка – домой! Юный доктор – на постой к Дубасову!

XVIII

И снова фыркали на лесозаготовке усталые лошади, тянули за собой поваленные деревья. Въедаясь в хвойный ствол, скрежетала пила, летели во все стороны опилки, десятки топоров едиными ударами рубили поленья. Удерживаемые тугими веревочными тросами, с треском валились наземь деревья.

– Макар, ты сына на кой сюда приволок? Мал он у тебя еще для работы такой тяжелой!

– Мужик к любой работе сызмальства привыкать должен!

– Ты погляди, как он топором у него орудует! А ты, Григорий Ильич, говоришь, мал он еще!

Мужики дружно развернули головы, дружно разинули рты. Возле запряженных в телегу лошадей трудился в поте лица Степка Морозов, рубил топором так, что щепки летели.

– Ишь чего творит, малец! – Григорий Ильич Грушин, председатель шайтанского колхоза широко улыбнулся, покачал головой. – Нравится мне, Макар, твой Степка, хоть и сорванец он у тебя растет.

– Кровь у него, как у Макара горячая, – один из мужиков закинул на дерево веревочную петлю, крикнул стоявшим рядом мужикам. – Ну что, мужики, налегай шибче!

– Позови-ка мне его, Макар, – Грушин кивнул на Степку. – От тебя ведь он слова доброго вовек не дождется, так хоть я ему пару слов человеческих скажу.

– Ты, Григорий Ильич, много-то ему не наговори, в башке у него мусора пока навалом, – Макар смахнул со лба пот, крикнул. – Степка! Степка-а! А ну, подь сюды! Живо!

Степка вскинул голову, посмотрел на отца колючим взглядом. Затем покидал в телегу нарубленные поленья, воткнул в бревно топор и, наконец, лениво зашагал к мужикам.

До мужиков оставалось несколько шагов, когда вдруг истово заржала лошадь, дернула повозку, в которой лежали Степкины поленья. Степка оглянулся, кинулся было обратно, но тут над головой его раздался хруст и тяжелый деревянный ствол одним ударом сбил Степку с ног.

Дальше Степка ничего уже не видел и не слышал. Не слышал он, как разом заорали мужики, не видел, как рванул к нему ошалевший от ужаса отец.

А потом отец нес Степку на руках к телеге, и лицо у отца было серым, а губы его подрагивали. И откуда-то доносились голоса.

– Живой… живой… повредил только, кажись, чего-то…

Часть вторая.

ПЕВЫЕ ШАГИ.

I

Синее небо вместе с пушистыми облаками то надвигалось, то стремительно отскакивало назад. И раздавался скрип, и вторил этому скрипу звонкий, точно колокольчик смех. Деревянные качели, что смастерили для ребятни шайтанские мужики по указке председателя колхоза, взмывали высоко-высоко в небо. Варька Морозова стояла на качелях, крепко вцепившись в веревочный подвес. Заливалась звонким смехом, Варька запрокидывала голову, ловила раскрытым ртом чистый пахучий воздух. Голову Варьки окольцовывал венок из васильков, черные кудрявые волосы растрепались, выбившись из косы. Подол Варькиной юбки раздувался и трепыхался, худенькие загорелые ноги, торчавшие из-под подола, то приседали, то пружинисто выпрямлялись. Вокруг качелей бегала деревенская ребятня, девочки играли в ручеек, мальчишки в лапту да салки. Когда деревянные качели в очередной раз взлетели высоко-высоко в небо, раздался крик.

– Варька-а! Варька-а, Степку твоего пришибло!

– Варька-а, домой бежи-и! Степку деревом пришибло-о!!!

Синее небо вместе с пушистыми облаками тут же вздрогнуло, точно было живое и разом исчезло. А затем откуда не возьмись, появились деревья, быстро понеслись навстречу, замельтешили перед глазами, будто сумасшедшие. И зловеще стали надвигаться горы… Варька бежала по пыльной дороге, сломя голову, задыхаясь, глотая соленые слезы. Волосы ее окончательно выбились из косы и летели теперь за Варькой, растрепанные ветром, венок из васильков остался где-то позади на пыльной дороге.

Горы… горы… деревья… деревья… и вот она, наконец, Старая Шайтанка, замелькали деревенские дома и снова зазвучали крики.

– Варька-а! Степку твоего деревом пришибло-о!!!

– Варька! Твой батя Степку полумертвого привез!!!

II

Куры неистово сражались за зерно. Кудахча и похлопывая крыльями, отпихивая друг дружку, кидались к месту, куда падала новая пригоршня пшенки. Дарья отогнала рукой мошкару, высыпала на землю остатки зерна и, глянув на мужа, тяжело вздохнула.

– Макар, чё с Варькой-то нашей творится? От Степки ведь ни на шаг не отходит…

Макар Морозов, что чинил в это время просевшую амбарную дверь, вытер со лба пот, хмуро посмотрел на Дарью.

– Ну. И кровать ему свою уступила, сама теперь калачиком на печке, точно кошка спит. Я ей говорю, спи-ка ты на Лешкиной кровати, нет, говорит, Алешина кровать в другой комнате, а с печи, мол я, в любой час к Степке спрыгну, ежели чего ему понадобится, – Макар вернулся к делу, ударил молотком по гвоздю. – Ты ж гляди, как она Степку любит. Ни тебя, ни меня она так не любит. Что за неразбериха такая?

Дарья хотела было что-то сказать, но лицо ее внезапно застыло, а меж бровей разом залегла глубокая складка.

– И к Алёнке с Лешкой ведь не так она, – Макар вытащил из стены ржавый кривой гвоздь, осмотрел его. – Оно, поди, так по-особому, оттого как двойня они. В одном животе вместе зародились, вместе на свет божий появились, вот и тяга у нее к нему такая… Дарья, позабыл я тебе вот чего сказать, председатель завтра вечером собрание в колхозе собирает, стало быть, пойдем с тобою… Дарья, слышь, чего говорю, нет? Дарья? Ты чё застыла, будто каменная? Даша-а? – Макар уставился на жену.

Дарья что-то беззвучно шепнула, кивнула головой, заспешила к дому.

Войдя в сени, она тут же там остановилась, уткнулась лбом в стену, зажала руками рот. Постояв так с минуту, тихонько ступая, направилась к комнате.

– … ты когда снова ходить будешь, мы с тобой на лодке покатаемся. У Настасьи Топорковой батя лодку смастерил и всех ребятишек, кто его покатать просит, он катает…

– Не буду я снова ходить.

– Ты зачем так говоришь?! У тебя только одна нога покалеченная, а вторая целая. Доктор, тот которого председатель к тебе привозил, сказал, что все у тебя, непременно, срастется, потому как ты еще маленький и организм у тебя растет.

Варька, сидевшая на табурете подле кровати, на которой лежал ее брат Степка, поболтала в воздухе ногами, улыбнулась брату, смешно наморщив нос. Степка, совсем худой и бледный лежал, уставившись в деревянный потолок. В углу потолка весела маленькая паутинка, по которой медленно полз паучок.

– Болит очень, – Степка сглотнул слюну, кадык на его тонкой шее дрогнул.

– Поболит-поболит да перестанет, – Варька закинула за спину косу. – Ты, главное, верь, что ходить снова будешь. Вера, она такая, она чудеса творит. А ходить ты, Степка, непременно будешь! Я Богородицу за тебя попросила, она меня услыхала и пообещала тебя излечить!

– Глупости какие, – Степка посмотрел на Варьку. – Вечно ты выдумываешь всякое.

– Не выдумываю я, – Варька обиженно покусала пухлые губы. – Я тебе всего один раз выдумала, когда сказала, что ненавижу тебя.

– И я тебе тогда тоже про это выдумал, – Степка отвернул голову от Варьки, выставился на оконную занавеску.

– Я, Степка, книжку одну читала. Про Снежную королеву… так там эта королева мальчика заколдовала, а девочка пришла к нему, заплакала, слезы упали на его сердце и он расколдовался. Я тоже плакать так буду, чтобы ты излечился, – Варька отдернула старое одеяло, склонилась над Степкиной ногой. По щекам Варьки быстро помчались слезы, несколько слезинок тут же упали на Степкину больную ногу.

Степка при этом даже дышать забыл, замер от какого-то неведомого ему чувства.

– Степушка…

Дарья, все это время стоявшая у дверей, слушая украдкой разговор детей, прошла по комнате.

– Степушка, может, ты покушать хочешь? Может, молочка тебе налить?

– Не хочу…, – Степка натянул на себя одеяло.

Дарья подошла к кровати, погладила по голове сперва дочь, затем сына, утерла мокрые глаза и едва слышно прошептала.

– Оба вы мои родненькие…

III

Пылающий диск солнца, что висел нынче над уральской рекой Шайтанка, отражался в речной глади, и оттого вода в Шайтанке приобретала розовый волнующий окрас. Все ниже и ниже опускалось пылающее солнце, унося с собою теплый летний день. Над водой Шайтанки роились тучи комаров да мошкары, воздух до одури пах травой, дикими цветами да парным молоком, последним, оттого как в деревне в этот час повсеместно шла вечерняя дойка. Алёнка Морозова, донельзя хорошенькая, гордо вскинув голову, вышагивала по дороге в компании подружек, что дружно прилипли к вытянутой Алёнкиной руке, вытаращив глаза и разинув от изумления рты.

– Тикают?

– Тикают.

– Неужто самые, что ни наесть золотые?

– Чистое золото. Я за такие часики три дома, как у бывшего кулака Потапова купить могу. А то и лучше.

– Ой ли? Чё, вправду, купишь?

– Да запросто купила бы, только на кой они мне. Если чего и куплю, так платьев всяких разных и туфелек таких, в каких дамочки по городу расхаживают. И шляпок красивых, – Алёнка отдернула руку, спрятала часы под рукав кофты. – Вот наряжусь, как городская дамочка, тогда тут все и передохнут.

– А тот дядька, что часики тебе подарил, он хорош собою?

– Да куда хорош. Старый. И глаза у него, как у черта. Глядит так, будто вот-вот придушит, и целоваться прямо в губы лезет. Но если захочу… – Алёнка помолчала, прищурившись, после чего продолжила. – Но если я захочу, Бабахин этот мне тысячу таких часиков подарит. Только я не захочу. У него рот мокрый и пахнет он скверно.

– Фу ты. Не нужен тебе такой жених, Алёнка.

– А то я без тебя не знаю, какой жених мне нужен. Давным-давно уж знаю.

– А расскажи-ка, Алёнка, какие платья дамочки городские носят?

– Да всякие разные. У той, которую я у Бабахина видала, платье такое тонюсенькое было, что почти всю ее под этим платьем видно было. А на рукавах пуговки малюсенькие, вот тут, – Алёнка вытянула руку, ткнула пальцем в то место, где у Сусловой были пуговицы, затем подняла глаза и тут же нахмурила тоненькие бровки.

Впереди, у ворот одного из домов стояли Катерина Кузнецова и Игнат Акимов. Катерина смеялась, сотрясая пышной грудью, Игнат что-то шептал ей на ухо. На Катерине было алое платье, и это платье своим алым цветом тут же наотмашь ударило Алёнку по глазам.

– Ну, рассказывай, Алёнка, дальше!

– Алёнка, ты чего умолкла?!

Катерина тем временем взяла Игната за руку, потянула его во двор своего дома. Алое платье мелькнуло пылающим пятном и исчезло, точно его там никогда и не было.

– Не хочу ничего рассказывать. Домой пойду, надоели вы с вопросами своими.

Алёнка развернулась и, закусив до боли губы, быстро зашагала прочь от девок.

Из настежь распахнутого окна дома доносился звонкий Варькин голос, Варька читала Степке книжку. Стучал по деревянной стенке молоток, Макар чинил чего-то в доме. Дарья, оттопырив зад и подвернув подол юбки, ровно как и все шайтанские бабы, доила в сей вечерний час во дворе корову. Заслышав скрип ворот, Дарья вскинула голову.

– Алёнка, поди-ка… подой-ка корову, мне еще хлев вычистить надо! Ну, живо! – Дарья сдула с лица прилипшую к мокрому лбу прядь. – Плывешь, будто лебедушка!

– Вечно ты со своими делами, когда у меня на душе муторно, – Алёнка подошла к матери.

– Нет, ты погляди-ка на нее … на душе у нее муторно, – Дарья покачала головой, направилась к скотному двору, скрылась за дверью хлева. Оттуда тут же донесся ее недовольный голос. – И кончай уже башку глупостями забивать!

Алёнка наклонилась к коровьему вымени, дернула корову за сосок, да так, что корова тряхнула рогами, хлопнула по спине хвостом и зычно замычала.

– Чё ты там, дурында, с коровою творишь? Она какого лешего мычит у тебя на всю деревню?

Дарья высунула голову из хлева и тут же ошарашенно вытаращила глаза.

– Алёнка? Ты куда, дрянь такая, подевалась?! Алёнка-а?!!!

Кроме мычащей коровы во дворе никого не было.

Сквозь прохудившийся забор было видно два резных окна бревенчатого дома, в котором проживала Катерина Кузнецова. За одним окном, а окно это было настежь распахнуто, наблюдался старый дед, лежавший на кровати, жующий ржаную коврижку, да девочка, сидевшая за столом, уплетающая в обе щеки вареную картошку. Подле другого окна, это было закрыто, стояли Катерина с Игнатом. Руки Игната по-хозяйски гуляли вдоль крепкого Катерининого тела, губы хватали Катеринину шею, лицо, грудь. Алое платье еще больнее било по глазам.

Алёнка Морозова дышала со свистом, прилипнув к Кузнецовскому забору. Дикий озноб колотил Алёнку, бешено горели ее глаза. Когда Игнат повалил Катерину на кровать, Алёнка отпрянула от забора, будто забор ее кипятком ошпарил, кинулась к дороге, подвернула ногу, упала на землю, точно подстреленная птица. Сжав кулаки, Алёнка вскочила на ноги, недолго думая, схватила лежавший на дороге камень и, подбежав к забору, швырнула со всей дури камень в то самое окно, за которым лежали на кровати Игнат и Катерина. Раздался звон и по всей комнате тут же разлетелись осколки выбитого стекла. Игнат и Катерина вскочили с кровати, кинулись к оконной дыре. Следом за ними метнулась к соседнему окну девочка, вмиг перестав жевать вареную картошку, и даже дед, выронив коврижку, разом сел на кровати.

Алёнки Морозовой, разумеется, к этому времени уже и след простыл.

IV

Уральский город.

Медицинское образовательное заведение, имевшее с недавних пор статус института, находилось в старом особняке, что принадлежал до революции большой династии горных промышленников. В небольшом вестибюле заведения толпились в этот час юноши и девушки. Девушки в легких разноцветных платьях и кокетливых шляпках. Юноши в льняных костюмчиках, аккуратно причесанные, с толстыми книжками в руках. Алеша Морозов, в старых отцовских штанах, в сотню раз штопанной отцовской рубахе стоял в сторонке от толпы. Переминаясь с ноги на ногу и отчего-то разглядывая натертые до блеска половицы, Алеша чувствовал себя жуть как неловко. Он даже не поднял глаза, когда в вестибюле показался маленький упитанный человечек с пушистыми волосами. Сотрясая бумагами, человечек принялся выкрикивать фамилии фальцетом.

– Животко! Зачислен!… Елистратова! Зачислена!… Рукавишников! Не прошел!… Щербунов! Не прошел!…

Алеша закрыл глаза, подпер спиной холодную стену вестибюля. Голова Алеши от напряжения загудела, точно церковный колокол.

– Козинцева! Зачислена!… Васюков! Не прошел!… Зубакин! Не прошел… Морозов!…

Алеша вжался в стену так, что сердце забарабанило по холодным, крашенным желтой краской кирпичам.

– … Зачислен!

Алеша открыл глаза, отступил от стены, зачем-то потеребил ворот отцовской рубахи. Взгляд у него при этом был крайне растерянный. Затем Алеша, точно во сне зашагал к лестнице, едва передвигая ногами, стал спускаться по мраморным ступеням.

Выйдя на улицу, Алеша остановился, снова потеребил ворот рубахи. Мимо проходили люди, все до жути интересные, городские, по дороге проезжали повозки, а изредка, тарахтя мотором, проезжали даже и автомобили, коих Алеша никогда в глаза свои не видывал. Отовсюду доносились голоса, раздавался смех, на углу улицы играл шарманщик.

– Зачислен…

Алеша прошептал это невозможное слово, точно попробовал его на вкус, затем рот его расползся от уха до уха, а глаза обрели сумасшедший блеск. В следующую секунду Алеша сорвался с места и помчался вперед по улице. Стоит заметить, что никогда в жизни Алеша Морозов не был так счастлив и никогда, таким вот образом, не бежал он.

Вихрем миновав шарманщика, оставив позади бакалейный магазин и галантерею, Алеша добежал до магазина с надписью «Райский сад», но внезапно дверь магазина распахнулась и оттуда вышла девушка с большим бумажным пакетом в руках. В следующую секунду Алеша едва не сшиб девушку с ног. Девушка, к счастью, на ногах устояла, но пакет из ее рук выпал и из него тут же выкатились красные яблоки.

– Как же так… – девушка глянула на Алешу с досадой, принялась собирать покатившиеся по дороге яблоки.

– Простите… – Алеша тут же опустился на корточки, стал ловить яблоки обеими руками.

– Прощаю, разумеется. Только вы по улицам больше так не бегайте, – девушка подняла на Алешу глаза.

– Я вообще не бегаю. Просто со мной сегодня невозможное случилось, – Алеша покраснел, положил яблоки в пакет.

– Вы так покраснели, что стали краснее этих яблок, – девушка засмеялась, поднялась на ноги. – И что за невозможность с вами сегодня случилась?

– Меня сегодня учиться зачислили, – Алеша тоже поднялся на ноги. – На лечебно-профилактический факультет.

– Ух ты как, значит, доктором будете, – девушка внезапно зашагала по дороге, продолжила, не оборачиваясь. – Догоняйте, проводите меня немного.

Миновав угол улицы, на котором сидел шарманщик, Алеша с девушкой пошли вдоль узенькой улочки, сплошь утыканной витринами. От девушки нежно пахло фиалками и от этого запаха у Алеши почему-то замирало в груди сердце.

– Вы из деревни приехали? – девушка снова посмотрела на Алешу.

– Из деревни, – Алеша кивнул и снова густо-густо покраснел.

– Совсем не стоит этого стесняться, – девушка улыбнулась. Улыбка у девушки была открытой и располагающей. И вообще девушка была весьма мила и хороша собой. Одета она была в скромное шерстяное платье, не по погоде теплое, каштановые волосы девушки были запрятаны под кружевную белоснежную беретку.

– А я в городе родилась и мои родители тоже. Только их уже в живых нет. Папу вначале революции убили, он у меня штабс-капитаном был. А мама умерла от пневмонии спустя два года после папиной кончины. Я с бабушкой живу. До революции мы в достатке жили, а теперь тяжко приходится. Бабушка болеет, так что деньги зарабатываю я. Вот за этими яблоками меня женщина одна послала, она актриса, в театре служит. Я ее поручения иногда выполняю, она мне за это немного платит. Я за любую работу берусь, когда у меня выходной. Ну вот, – девушка остановилась возле старого двухэтажного дома, прижала пакет с яблоками к груди, – вот я пришла. Разрешите полюбопытствовать ваше имя?

– Алексей, – Алеша потеребил ворот рубахи.

– А я – Лиля, – девушка протянула худенькую ручку, пожала Алешину мозолистую руку. – До свидания, Алексей.

Алеша Морозов и глазом не успел моргнуть, как девушка с яблоками исчезла, скрывшись за массивной, почерневшей дверью.

V

Хлопал крыльями на дворе петух, сотрясая гребнем, горланил, отгонял назойливых куриц. Чуть поскрипывала на петлях настежь распахнутая дверь, нагоняла со двора сквозняк и оттого трепыхались, точно испуганные, оконные занавески.

– А давай попробуем? Давай? Ну, совсем чуток. Немножко. Ежели больно будет, так я тебя до кровати донесу, ты теперь легонький, точно перышко. Ну Степка, ну пожалуйста…

Варька, что сидела на коленях у кровати, разминая больную Степкину ногу, подняла глаза, посмотрела с мольбой на брата.

– Не хочу, – Степка нахмурился и отвернулся от сестры.

– Не хочешь? Нет, Степка. Ты трусишь. Ты боишься, что тебе опять больно будет, – Варька оставила в покое Степкину ногу, встала с пола, села на кровать. Помолчав немного и собравшись духом, Варька склонилась над Степкиным лицом и, глядя Степке в глаза очень по-взрослому, горячо и твердо заговорила. – Ну и лежи тут целыми днями, от тебя скоро одни кости останутся. Ну и подохни тут в кровати, ежели ты такой трус. Думала я, что брат у меня смелый и сильный. А он размазня! Смотреть на тебя, Степка, больше не желаю! Не подойду к тебе больше и ногу твою лечить не буду! Подыхай тут, дурак трусливый! А я пошла на улицу, с мальчишками побегаю!

Варька зло сверкнула глазами на Степку, сжала кулаки и, вскочив с кровати, кинулась к двери.

– Погоди! – Степка, что все это время слушал сестру, с бледным застывшим лицом, вспыхнул вдруг румянцем, приподнялся с подушки. – Давай. Согласен я.

– Согласен он… – Варька, все такая же злая, подошла к брату, пронзила его колючим взглядом, откинула одним махом одеяло, жестко скомандовала. – Руки протяни! И, давай, как в прошлый раз… Сперва сядь. Вот так, а теперь за плечи мои крепко держись и тихонечко на ноги становись…

Степка Морозов сел на кровати, обнял сестру за плечи, которые она тут же ему подставила, после чего, тяжело дыша от напряжения, поднялся на ноги.

– Вот так. А теперь дай мне руки и шагай вперед, – Варька встала перед Степкой, взяла его за руки и снова жестко скомандовала. – Шагай на меня! Ну!

Степка опустил глаза, выставился на свои ноги и замер. Сердце бешено застучало в Степкиной груди.

– Шагай! – Варька закричала так, что у Степки в ушах зазвенело.

Подняв глаза, Степка столкнулся с жестким горячим Варькиным взглядом, сделал шаг здоровой ногой, затем, крепко стиснув зубы, передвинул вперед больную ногу.

– Еще шагай! – Варька не унималась. – Ну же! Шагай!

Степка сделал еще два шага, застонал, лоб его при этом покрылся липкой холодной испариной. Всосав носом раскаленный от напряжения воздух, Степка снова шагнул вперед, пошатнулся, и тут же, точно подкошенный, рухнул вместе с Варькой на пол.

Варька закусила задрожавшие губы, села на полу, обняла брата. Вскинув голову, чтобы ни дай Бог не увидал Степка испуганного ее лица, ее мокрых, полных отчаяния глаз, глотая при этом побежавшие из них слезы, Варька зашептала, заклиная всей душой каждое свое слово.

– Ничего, Степка. Ты все равно пойдешь… Ты будешь ходить… Ты у меня сильный… ты сможешь… ты будешь…

VI

Комната, отведенная в сельсовете Старой Шайтанки для общественных собраний была забита нынче до отказа. Мужики и бабы, старики и старухи, молодежь и даже несколько детей, которых кто-то, шибко ответственный притащил с собой, сидели в несколько рядов на деревянных лавках. Председатель шайтанского колхоза, сухощавый широкоплечий мужик Григорий Ильич Грушин стоял подле покрытого красной скатертью стола и воодушевленно ораторствовал, подкрепляя собственную речь, в особо важных ее моментах, широким, размашистым жестом трудовой руки.

– … с этой целью на последнем пленуме Центрального Комитета коммунистического партии было принято решение проводить политзанятия с целью повышения политической грамотности колхозников. Ведь что это за колхозник, который не знает, что такое индустриализация? Колхозник, который трудится на созидание крепкого социалистического общества, не может быть политически безграмотным. Индустриализация задумана нашим вождем, товарищем Иосифом Виссарионовичем Сталиным для усиления промышленного потенциала СССР. Для превращения нашей страны из аграрной в страну ведущую индустриальную. Индустриализация…

– Етить… Ты прости меня, Григорий Ильич, но чой-то я ни хрена тебя не понимаю. Говоришь красиво, аж заслушался тебя, но в толк взять ни единого твоего слова не могу.

Коренастый дед с мочалистой бороденкой, со сморщенным багряным лицом и колючими хитроватыми глазами, он же Лукьян Потапович Петухов, Дарьи Морозовой родитель покачал головой и крякнул в жилистый кулак.

– Батя…

Дарья, сидевшая позади отца вместе с мужем Макаром, глянула на отцовскую спину с глубоким осуждением.

– А чё батя? Чё тебе твой батя? – дед обернулся, пронзил дочь колючим взглядом. – Сама, поди-ка, ни хрена не понимаешь, только вид понимательный делаешь. Я вот енто слово, которое ты, Григорий Ильич, тут нам все талдычишь, не то что в разум свой взять никак не могу, я енто слово вовек не выговорю. Ну-ка, – дед снова обернулся к дочери, – ну-ка, шибко грамотная и языкатая, назови-ка енто самое мудреное словечко, про которое председатель нам тут талдычит!

– Индус… – Дарья запнулась.

– Вот и будет тебе индус да хранцуз, – дед закряхтел, вроде как засмеялся.

Все присутствующие на собрании тут оживились, загалдели.

– Дед Лукьян, а ну, кончай, дисциплину разлагать, – Макар Морозов нахмурился.

– Продолжай ты, Григорий Ильич! – толстая щекастая тетка махнула рукой председателю, точно дирижер музыканту.

– Нет, не порядок это. Прежде чем продолжать, Матрена Николаевна, изъяснить человеку надо, ежели он чего не понял, – председатель взял со стола стакан, налил из графина воду, отхлебнул глоток, после чего посмотрел на деда Лукьяна. – Вот ты, Лукьян Потапыч, работу тяжкую всю жизнь руками своими трудовыми делал, так?

– Так оно. Вон, мозоли дубовые понамозолил, – дед Лукьян вытянул вперед руки.

– А теперь в работе каждому колхознику машина будет помогать. Ты вот всю жизнь плугом пахал, а теперь трактора для этой цели будут. Ты вот как, Лукьян Потапович, считаешь, сильнее ты машины али нет?

– Да ну, какая во мне нынче сила? Ангелы по мою душу, поди, с небес ужо летять, – дед Лукьян потеребил бороденку.

– Сильнее тебя машина и сильнее Макара твоего, и сильнее всех мужиков нашего колхоза вместе взятых, – Грушин поставил стакан на стол. – Так вот, благодаря машинам этим мы увеличим темпы и посева, и уборки урожая, а это, Лукьян Потапыч, и есть индустриализация.

В этот самый момент дверь распахнулась и в дверном проеме появилась запыхавшаяся бабка Дуня.

– Ишь, заявилась, – дед Лукьян стрельнул на жену колючим глазом. – Ты вот, Евдокия, на собрания не ходишь, а председатель нам тут про машины разъясняет.

– Да какие-такие машины тебе нынче, дурень старый, – бабка Дуня шумно выдохнула и выпалила, схватившись за грудь. – Степка наш ногами пошел! Варька его по улице сейчас водила! Дашка, Макар, быстрей домой бежите!

VII

Ветер будто подгонял его в спину: «Иди, Степка! Молодец! Вперед!». Каждый шаг доставлял ему такую чудовищную боль, что от боли глаза его налились кровью, а слезы, застрявшие комом в горле, обжигали, точно кислотой. И невозможно было дышать от этой жуткой боли. Но Степка шел вперед. Шел, сильно хромая, больная нога запаздывала, противилась каждому движению. И нужно было молча давиться этой нестерпимой болью, потому как рядом шагала Варька и то, что он все-таки пошел, была исключительно ее заслуга. Все происходящее вокруг виделось мутно: бабы, причитающие подле домов, вышагивающие навстречу мужики, таращащие при этом глаза, машущие руками, мальчишки, бегущие позади, обгоняющие их с Варькой и что-то орущие. Звуки тоже доносились откуда-то издалека. Слышал Степка только Варькин взволнованный, спотыкающийся голос.

– Степка… ну вот так… я же говорила… я же знала… смог… смог… ты сильный… ты самый сильный… ты самый смелый… Степка, ты смог… Степка…

Степка уже совсем ничего не соображал от боли, когда по дороге навстречу им с Варькой побежали отец и мать. Мать кричала, захлебывалась от счастья слезами, хваталась обеими руками за сердце, точно боялась, что оно выпрыгнет из груди. И отец, какой-то совершенно ошалевший, глядящий на Степку, точно на спустившегося с небес апостола.

Подбежав к едва стоявшему на ногах сыну, Макар схватил его на руки, крепко прижал к груди, захрипел, точно сорвал голос.

– Мужик. Мой мужик, Морозовский. Все, Степка, теперь тебя ничем не перешибешь. Теперь в тебе нутро железное.

После этого Макар, точно от сна очнувшись, отпихнул завывающую рядом жену, хмуро оглядел собравшийся вокруг народ и рыкнул зло да раскатисто.

– Ну?! Чего зенки повылупляли? Концерт вам тут какой или представление?!

Народ тут же разом дружно затих, точно всех одним пыльным мешком шарахнули и, потупив взор, стал расходиться.

Все так же держа ослабшего сына на руках, Макар стремительно зашагал по дороге, не глядя при этом ни на жену, что едва поспевая, бежала рядом, ни на дочь, что бежала, не спуская с отца и брата взволнованных глаз.

VIII

Уральский город.

Если бы Алеша Морозов только знал, сколь таинственна, глубока, милосердна и сколь увлекательна будет выбранная им профессия. Именно увлекательной она казалась Алеше, потому как с необычайным увлечением и страстью получал Алеша новые знания. Даже сейчас, сидя среди студентов на холодной дубовой лавке, что чашей окружала высокий стол, на котором лежал, о Боже… голый человеческий труп… ну, так вот, даже сейчас горели не испугом и не брезгливостью, а страстным увлечением Алешины глаза. Подле человеческого трупа стоял профессор Бельский, крайне образованный и с виду остренький: и бородкой, и плечами, и локтями, и костяшками длинных пальцев, и даже взглядом. В белом, правда, несколько подмятом халате и такой же белой, чуть помятой шапочке, натянутой до самых дужек круглых стареньких очков.

– …желудок человека представляет собой резервуар из мышечной ткани… резервуар, ежели кто из вас не знает, есть такой сосуд. В таком вот резервуаре, то есть человеческом желудке и происходит расщепление съеденной вами пищи и усвоение выпитой вами воды. Происходят сии процессы с помощью выделяемых ферментов и других активных веществ. Фермент – слово, произошедшее от латинского ферментум, что переводится на русский язык, как закваска. Ферменты, есть белковые молекулы, о которых вы узнаете из другой лекции, но не моей, а профессора Прянишникова. Теперь же перейдем с вами к осмотру человеческого тела и к его вскрытию с целью выяснения местонахождения желудка и наблюдения этого самого органа собственными глазами.

Профессор Бельский оглядел зал, взгляд его уткнулся в тучную хмурую девушку, более напоминавшую не девушку, а откормленного парня-барчука.

– Вот вы… извольте напомнить мне вашу фамилию? – профессор обратился к девушке.

– Алабина, – девушка еще более нахмурилась.

– Студентка Алабина, готовы ли вы подойти ко мне и осмотреть человеческое тело? – Бельский поправил очки.

– А почему бы и не готова, – девушка пожала плечами, встала, широкой поступью зашагала к столу.

– Покажите мне, в какой части человеческого тела находится орган под названием желудок, – профессор вручил девушке указку.

– Вот тут он находится, – девушка очертила на теле область, в которой находился желудок.

– Похвально. А теперь возьмите скальпель и сделайте разрез, как я вас обучал, – Бельский протянул Алабиной скальпель.

Алабина, точно убийца в подворотне вонзила в труп скальпель и тут же грохнулась на пол. Профессор кинулся к Алабиной, тут же к ним подбежали трое студентов, подняли Алабину с пола, потащили ее в коридор.

– Лучше бы кого менее тучного вызвали, Андрей Лаврентьевич! А то тащи теперь такую тушу…

Это возмутился один из троицы студентов-спасателей.

– В медицинский кабинет ее доставьте, – профессор проводил студентов печальным взглядом, вздохнул. – И так будет еще долгое время, пока вы не привыкнете к телу человека, как привыкли к собственному отраженью в зеркале. Кто готов сделать разрез и извлечь из тела желудок?

– Разрешите, я? – Алеша вскочил на ноги.

– Опять вы, студент Морозов? – профессор поморгал глазами. – Ваше рвение меня, разумеется, искренне радует, но опасаюсь я, что к концу обучения вы будете единственный, кто освоит медицину «от» и «до». Ну, что с вами, Морозов, поделаешь, так и быть, ступайте уже сюда и берите в руки инструмент.

IX

Ближе к полудню от ворот приземистого дома, в котором находилась шайтанская образовательная школа отъехала, громыхая оглоблей да колесами, груженая телега. В телеге той сидели двое. Одни из них был кучером – сухоньким дедом в старом картузе, по-молодецки сдвинутом на правый бок, второй – школьным учителем, нам уже знакомым, Колокольцевым Иваном Андреевичем. Колокольцев помахал кому-то рукой, закинул ногу на ногу и положил на колени раскрытую книгу, в которую тут же уткнул нос. Телега миновала единственную улицу Старой Шайтанки, свернула к полю и затряслась по рытвинам, разгоняя дорожную пыль. Осталась позади река, разрушенная революцией церквушка, замелькал пролесок. В это самое время кучер мотнул головой, дернул на себя вожжи и заорал, плюясь слюной от возмущения.

– Подь, гагара! Ну! Подь с дороги! Али оглохла?! Тить, говорю, с дороги!

Иван Андреевич отложил книгу, развернулся.

По пыльной дороге гордо вышагивала Алёнка Морозова. Шагала она прямо по центру дороги, ничуть не собираясь уступать ее кучеру и телеге.

– Тить! Не то огрею тебя, аки кобылицу! – дед замахнулся хлыстом, ударил Алёнку по спине.

– Ты чё, дед Прокоп, умом поехал?!

Алёнка, подпрыгнув, взвизгнула, потерла запылавшее враз плечо, отступила в сторону.

– То-то же! А как тебя иначе убрать, коли языка не понимаешь?

Телега, громыхая колесами, проехала мимо Алёнки, которая, потирая плечо, тут же уставилась на Колокольцева.

– Драсьте, Иван Андреич!

– Здравствуй, Алёна, – Колокольцев кивнул Алёнке. – Ты чего в школу не ходишь?

– А надоела мне до чертиков ваша школа, – Алёнка поправила волосы. – Вы бы лучше заместо того, чтобы вопросы задавать, подвезли меня.

– Садись, конечно.

Колокольцев подвинулся, Алёнка ловко запрыгнула в повозку.

– И куда путь держишь? – Колокольцев закрыл книгу, положил ее на старый саквояж.

– Во Фряново, – Алёнка повернулась к Колокольцеву. – Мать меня к знахарке за травой для Степки и бабы Дуни отправила. Вы ведь в город направляетесь?

– В город, – Колокольцев кивнул.

– Вот когда обратно из города поедете, заберете меня со Фряново, – Алёнка оглядела телегу, взгляд ее уткнулся в книгу. – Про Дубровского читаете? Не понравился мне этот Дубровский нисколечко. Я немножко почитала про него и бросила.

– Выводы о книге можно делать только после ее прочтения, – Колокольцев мягко улыбнулся, поправил очки.

– Дом-то он Троекурову отдал, нет? – Алёнка потеребила косу.

– Нет, поджег он дом, – Колокольцев закинул голову, посмотрел на синее-синее небо. – Вместе с чиновниками его поджег и после этого…

– Прям с людьми его поджег? – Алёнка округлила глаза, отбросила косу за спину.

– С людьми. Только это не по его вине случилось, – Колокольцев опустил голову, посмотрел на Алёнку. – Ты лучше сама книгу прочитай. И в школу обязательно ходи. Тебе в жизни знания всегда пригодятся.

– Прочитаю, – Алёнка кивнула. – Раз там дальше интересно… Вот ведь какой этот Дубровский, дом поджег…

X

В то самое время, когда телега, громыхая колесами, подъезжала к деревне Фряново, на лесной поляне подле Старой Шайтанки по обычаю галдела деревенская ребятня. Мальчишки бегали, девчонки качались на качелях. Варька Морозова сидела на траве с подружками, в руках у нее была тряпичная кукла.

– Куколку эту Василиска зовут, мне ее сестра Алёнка смастерила, – Варька покрутила куклой, погладила ее, прижала к груди. – Загадывай ты теперь, Зинка.

– Петух снес яйцо, кому оно достанется? – Зинка, конопатая девчонка, Варькина закадычная подружка, потеребила опаленный солнцем вздернутый нос.

– Ха! Да никому! Не может петух яйца нести! – Варька засмеялась. – Каждый день умывается, а полотенцем не вытирается! Кто это такой будет?

– Кошка это!

Чуть поодаль от Варьки и девчонок лежало на траве поваленное дерево, на котором сидел Варькин брат Степка. Нахмурив от усердия брови и закусив кончик языка, Степка строгал ножиком палку. Мимо Степки промчались, заливаясь смехом, мальчишки, за которыми бежал, пытаясь их «засалить» шустрый паренек с оттопыренными ушами и нагловатыми юркими глазами. Ни с того ни с сего паренек вдруг подбежал к Степке, толкнул его в грудь и завопил, громко при этом хохоча.

– Ты тепереча салишь! Саль, хромоногий! Трусишь?!

Степка разом поднялся на ноги, сжал в руке ножик. Черные, точно две переспелые вишни, глаза его бешено загорелись.

– Степка! – Варька выронила из рук куклу, вскочила с травы, кинулась к брату. – Витька, дурак! Дурак! Не слушай ты его, Степка!

– Хромоногий Степка, хроменькие ножки, захромал-запрыгал Степка по дорожке! – паренек по имени Витька снова подбежал к Степке, хлопнул его по плечу и тут же шустро отбежал.

В следующую секунду Степка, отпихнул вцепившуюся в него Варьку и сорвался с места. Бежал Степка, прихрамывая на правую ногу, кусая от дикой боли разом побелевшие губы.

– Степка-а! Степка, нельзя тебе-е! – Варька закричала, рванула за Степкой.

Мальчишки тем временем, глядя на Степку, застыли. Витька хмыкнул, скривил в усмешке рот. В следующую секунду прямо в этот самый рот угодил Степкин кулак, а острый Степкин ножик чиркнул Витькину щеку.

– Подохни, гад! – Степка схватил заоравшего от боли Витьку за грудки.

Мальчишки, очухавшись от шока, рванули к Степке, схватили его, потащили прочь от Витьки. Девчонки заверещали. Варька бросилась к брату, крепко его обняла, прижала к груди. Степку трясло, точно молнией ударило. Из глаз его рвались на волю слезы, больно было нестерпимо. Но Степка Морозов скорей бы умер, чем заплакал бы прилюдно. Что же касается Степкиного обидчика Витьки, выглядел он жуть как устрашающе, оттого как из щеки его ручьем хлестала кровь.

XI

Уральский город.

Трехэтажный дом, в котором проживал художник-портретист Яков Дмитриевич Дубасов и в котором с некоторых пор квартировал старший сын Морозовых, Алеша, находился в крайне живописной части города, расположенной на берегу реки. Дом утопал в зелени, на деревьях, окружавших дом, пели птицы, и все вышеизложенное вполне вдохновляло Якова Дмитриевича на создание вполне недурных портретов.

Войдя во двор дома, Алеша поздоровался с дворником, собирающим с травы опавшую листву, и быстро вошел в подъезд. Стремительно миновав три лестничных пролета, а квартира Дубасова находилась на последнем этаже, занимая его целиком, Алеша позвонил в колокольчик. Дверь открыла пожилая женщина в шелковой блузке, подколотой у кружевного воротника янтарной брошью.

– Добрый день, Анна Николаевна.

– Здравствуй, Алеша, – женщина приветливо кивнула и исчезла в темноте длинного коридора. Непонятно откуда донесся ее голос. – Яков Дмитриевич тебя видеть хотел. Не знаю причину, но спрашивал о тебе и интересовался, когда ты придешь.

– Да-да, – Алеша кивнул. – Я сейчас к нему зайду, вот только книжки положу.

Миновав длинный темный коридор, Алеша открыл дверь комнаты, в которой проживал.

Комната была вполне уютная. С дубовой книжной этажеркой, с пухлым парчовым диваном и письменным столом, на котором лежали груды книг, бумаг и прочих письменных принадлежностей. У одной из стен стояло пианино, совсем Алеше не нужное, но и ничуть ему не мешавшее. Вдобавок ко всему прочему на стенах комнаты висели всевозможные картины, начиная от натюрмортов, заканчивая пейзажами, что тоже Алеше было ни к чему, но и досады у него не вызывало. Алеша положил на стол книги, заглянул в одну из них, полистал ее, но, вспомнив о Дубасове, быстро вышел из комнаты.

Огромная светлая мастерская, в которой занимался художеством хозяин квартиры, была уже вполне изучена Алешей. Сотни картин, стоявший у стены сундук, в котором хранились масляные краски, большая деревянная палитра, несколько штук мольбертов, – все это Алеша видел уже не раз. И нечему ему было тут удивляться, ничто не могло вызвать у него шок, только войдя в мастерскую, Алеша едва не лишился чувств.

Посреди мастерской подле высокого мольберта стоял облаченный в бархатный стеганый халат, Яков Дмитриевич Дубасов. Перед Дубасовым находился невысокий постамент, покрытый черной тканью, на котором сидела, подобрав под себя ноги, та самая девушка с яблоками, которую месяцем ранее едва не сшиб Алеша. Только на этот раз она была без яблок, а если совсем точно, была она вообще без ничего. Без одежды. Голышом. Каштановые ее волосы были распущены, глаза прикрыты. Алеша, не дыша и мало чего соображая, таращился на девушку, точно на кентервильское привидение. А еще он нестерпимо ощущал знакомый запах фиалок.

– Проходи, Алеша. Ну, быстрей закрывай дверь, не то мне сквозняком спину надует, – Дубасов, не оборачиваясь, подправил набросок изящным движением руки.

Алеша на ватных ногах подошел к Дубасову, глаза его при этом смотрели исключительно в пол.

– Ну как? – Дубасов ткнул пальцем в художество, перевел взгляд на Алешу и тут же разразился раскатистым смехом. – Да ты никак обнаженную женскую натуру первый раз в жизни видишь?! Лиля! Он же сейчас умрет! Прикройтесь, не то я за его кончину перед Бабахиным вовек не отчитаюсь!

Девушка открыла глаза и тут же, вытаращив их от ужаса, вскрикнула, прикрывая руками голую грудь. Спрыгнув с постамента, девушка схватила одежду, кинулась за расписную китайскую ширму. Через минуту хлопнула дверь мастерской и в коридоре зазвучали спешные шаги.

– Вот, дуреха! – Дубасов продолжал хохотать. – Ты чем ее так напугал? Убежала, даже не попрощалась и денег не взяла! Ну, да ладно, я чего тебя видеть хотел. Пойдем-ка…

Дубасов быстро зашагал по комнате, вышел в коридор.

Войдя в небольшую комнату, наполовину скрытую от света тяжелыми портьерами, Дубасов подошел к массивному креслу, на котором лежала какая-то одежда.

– На бродягу ты похож, Алексей, а не на студента. Надумаю портрет какого оборванца писать, тебя непременно приглашу. А по улицам тебе вот так ходить, не разрешаю, – Дубасов взял с кресла одежду, протянул ее Алеше. – Держи, Алешка, тут тебе мой почти не ношенный костюм, несколько моих рубашек… пальто, в которое я уже не умещаюсь, да к тому ж оно из моды вышло. Так что – носи!

XII

Громыхая по пыльной дороге колесами, телега, в которой помимо кучера, школьного учителя и Алёнки Морозовой было теперь битком книг, карт и даже был большой картонный глобус, миновала сельсовет, небольшой деревенский магазин и остановилась подле дома, в котором проживали дед и бабка Петуховы.

– Спасибо, Иван Андреич! Про Дубровского нынче вечером прочитаю и в школу завтра приду! – Алёнка спрыгнула с телеги и, прижимая к груди несколько свертков, направилась к воротам дома Петуховых.

Хозяин и хозяйка дома были в этот час во дворе. Дед Лукьян начищал пузатый самовар, бабка Дуня штопала дедову рубаху.

– Вот на кой глаза мои не видять то, чё видеть более всего требуется? Иголку с ниткой не видять, букв в книжке не видять, – бабка Дуня печально вздохнула, потерла влажные глаза, глянула на деда. – Лучше бы тебя заместо иголки с ниткой не видать.

– А тебе за всю жизнь на меня глядеть желаний не было, – дед Лукьян плюнул на тряпку, потер ею пузо самовара. – Заместо иголки с ниткой мужа она видеть не желает. Курица ты, Евдокия, а не баба.

– Дурень ты, Лукьян, – бабка Дуня покачала головой. – Мне пошто иголка с ниткою сдалась? Я кому рубаху штопаю? Гришке соседу?!

– Драсьте…

Во двор вошла Алёнка. Подошла к бабке, молча сунула ей сверток, плюхнулась рядом с бабкой на лавку.

– У знахарки была? – бабка Дуня развернула сверток, понюхала траву.

– Не, у директора театра, – Алёнка сдула со лба прядь волос.

– У кого-о??? – бабка Дуня развернулась всем корпусом к Алёнке, уставила на нее маленькие круглые глаза.

– У кого – у кого! Баб Дунь, у кого еще, ежели травы тебе привезла?! – Алёнка недовольно поморщилась.

– Етить твою! От оно, заявилось дитятко, – дед Лукьян поднял голову, пронзил Алёнку колючим взглядом. – Не смей на бабку орать, беспутная.

– Умолкни, старый, – бабка махнула на деда рукой. – Приглашали мы тебя с твоими воспитаниями!

– Погляди-ка, я за нее ешо вступился, а она на меня с недовольствами, – дед Лукьян сплюнул под ноги, хлопнул тряпкой по лавке.

– Да ну на вас. Вечно вы, будто кошка с собакой, – Алёнка взяла у бабки рубаху, принялась ее штопать. – Хоть бы на закате дней своих душа в душу пожили.

– Яйца курицу не учать, – дед уставился на отражение в самоваре, оскалил беззубый рот, пригладил мохнатые брови. – Слыхала про Игната, нет?

– Про Игната? – Алёнка оторвала от работы голову. – Чего слыхала?

– Дак сегодня всех на свадьбу приглашал, – дед Лукьян снова плюнул на тряпку, потер крышку самовара. – Катерину Кузнецову посватал. В нынешнюю субботу гульба в деревне. Я у Михалыча гармонику возьму…

– Умолкни ты, дурень безмозглый… – бабка Дуня цыкнула на деда, испуганно уставилась на внучку, что разом побелев, точно январский снег, медленно поднялась с лавки, медленно направилась к воротам.

– А чё умолкни, чё умолкни? Ты мне рот… – дед поднял глаза. – Етить! Куды ента она?

– Куды-куды, дубина ты, стоеросовая, – бабка Дуня утерла кончиком платка влажные глаза.– Сохнет она по нему. А ты ей про свадьбу да про гармонику.

– Тю… – дед сконфузился, растерянно захлопал глазами.

XIII

Макар Морозов галопом скакал по полю. Ветер свистел в его ушах, смоляные курчавые волосы растрепались, глаза горели злостью. Пришпорив коня у ворот дома, Макар спрыгнул на землю, ввел коня во двор, привязал его к забору и стремительно зашагал к дому, даже не потрепав по обычаю псину, что подбежала с радостью к хозяину, виляя облезлым хвостом.

В доме к Макару тут же кинулась жена его Дарья, заплаканная и перепуганная. Хотела было что-то сказать, но Макар грубо отпихнул ее, ворвался в комнату, играя желваками.

Степка сидел на табурете подле окна и разглядывал рисунок, который показывала ему Варька.

– А это я тебя нарисовала. Видишь, вот это солнышко светит, а это наша…

Варька умолкла, но не от тяжелых шагов Макара, а от чего-то жуткого и душу леденящего, разом зависшего в воздухе комнаты. Степка при этом тут же поднялся с табурета, смело шагнул вперед, с вызовом глядя отцу в глаза.

– Уйди-ка, Варька, – Макар крепко сжал кулак. – Мужикам поговорить надо.

– Батя…

– Ушла живо, я сказал! – Макар заорал на весь дом, но тут же опомнился и тихо добавил. – Уходи, Варька. Батя твой три раза не повторяет.

Варька посмотрела на Степку и, кусая дрожащие губы, выбежала из комнаты.

Макар стремительно зашагал к Степке, поглаживая кулак. Степка все так же смотрел отцу в глаза. Макар подошел к сыну, вскинул сжатую в крепкий увесистый кулак руку… Степка при этом даже глазом не моргнул и от отца ничуть не отпрянул. Неожиданно для Степки Макар вдруг со всей своей мужицкой силы впечатал кулак в стену. Да так, что от потолка оторвалась деревянная балка и с грохотом рухнула на пол. Степка чуть прищурил черные, точно две переспелые вишни глаза, но взгляда от отца не отвел.

– Пришиб бы тебя этим самым кулаком, – Макар потер покрасневший от удара кулак, придвинул стул, опустился на него. – Садись, говорить с тобой буду.

Степка сел на табурет, продолжая глядеть на отца.

– Думаешь, пожалел, на ногу твою глядючи? – Макар наклонился к сыну. – Плевать я на ногу твою хотел! Жалости к тебе быть не должно. Ни у кого, понял? И сам себя жалеть не смей! Ты, Степка, такой же, как все мужики и нога у тебя такая, как у всех. Запомни это. И правильно, что вспылил, когда Витька тебя дразнить принялся. Правильно, что обижать себя не позволил. Только ножом человека резать, дело последнее. Паскудное это дело, Степка. Человек, не свинья. Его ножом недопустимо. Уяснил?

– Уяснил, – Степка нахмурился.

– И кончай уже на отца волком смотреть. Знал бы тогда, что деревом тебя пришибет, себя бы пришиб к чертям собачьим.

Макар встал, стремительно вышел вон из комнаты.

XIV

Уральский город.

Было совсем раннее утро, когда Алёша Морозов, с влажными после умывания волосами, тщательно зачесанными ото лба, в ладном шерстяном Дубасовском пальто и книгами подмышкой, вышел из дома и заспешил к воротам. Выйдя на улицу, Алеша полной грудью вдохнул свежий утренний воздух и тут же замер. По дороге к дому Дубасова быстро шла девушка в кремовом плаще и фетровой шляпке. Та самая, что некогда была с красными яблоками, а потом позировала «ню» художнику Дубасову. Завидев Алешу, девушка вздрогнула, точно пугливая голубка, развернулась и стремительно зашагала в обратную сторону. Сам того не ожидая, Алеша вдруг кинулся догонять девушку. Поравнявшись с ней, глянул на нее растерянно.

– Зачем вы меня преследуете? – девушка натянула на руки перчатки. – Я знаю, это дурно, но нам с бабушкой не на что жить. Я берусь за любую работу. Разумеется, я не Сонечка Мармеладова и никогда ею не буду. Чувство собственного достоинства я не потеряю никогда. Простите меня, Алексей, но мне неприятно общаться с вами, после того как вы видели меня в недопустимом виде.

– Я ничего не видел… – Алеша запнулся, прижал к груди книги. – То есть я… то есть видел, но я ничего уже не помню.

– Совсем ничего? – девушка глянула на Алешу.

– Совсем, – Алеша кивнул.

– Хорошо. Тогда пообещайте мне, что вы никогда не будете смотреть на ту картину, – девушка потеребила пуговку на плаще. – И даже если Дубасов предложит вам на нее посмотреть, вы этого делать не станете. Обещаете?

– Обещаю, – Алеша снова кивнул.

– Как ваше обучение?– девушка резко сменила тему. – Вы довольны?

– Очень доволен, – Алеша в очередной раз кивнул. – На днях я оперировал.

– Вот как? – девушка посмотрела на Алешу с любопытством. – Как интересно. А что за операция была, и кого вам довелось оперировать?

– Я удалял грыжу пупочную, – Алеша глянул на девушку, видимо, решая, стоит говорить или нет, затем все-таки решился. – Оперировал мужчину. То есть… умершего мужчину.

– О, Боже! Вы оперировали труп?! – девушка вскрикнула, зажала рукой рот. После чего пришла в себя и посмотрела на Алешу с нескрываемым уважением. – Ах, ну да, вы же пока только обучаетесь. Я бы точно умерла от страха. Вы молодец. Кстати, вы очень изменились. Теперь даже не скажешь, что вы из деревни приехали.

– Это пальто Дубасова… – Алеша покраснел.

– И что с того? – девушка улыбнулась. – Приходите к нам в субботу гости, я вас с бабушкой познакомлю. Придете?

– Приду, – Алеша с радостью кивнул, рот его расплылся в улыбке.

– Ну, тогда до свидания, – девушка протянула Алеше руку. – Жду вас в субботу, адрес я Дубасову оставлю. А теперь спешите, Алексей, получать знания. А я пойду к Дубасову, он, к счастью, сегодня завершит свою работу.

Девушка развернулась и быстро зашагала обратно. Алеша оглянулся. Кремовый плащ и фетровая шляпка стремительно удалялись от него, оставив на прощанье легкий запах фиалок.

XV

Когда солнце уже зашло за горизонт, и деревня Старая Шайтанка погрузилась в черноту ночи, случилось в деревне из ряда вон выходящее происшествие, о котором потом долго судачили все шайтанские жители. Но, для приличия истории, все по порядку.

Итак, на берегу реки Шайтанки едва различались сейчас в тусклом лунном свете два силуэта, за которыми наблюдали из зарослей кустов два горящих глаза. Два силуэта принадлежали будущим молодоженам Игнату Акимову и Катерине Кузнецовой.

– Люблю тебе, Игнат, до одури…

– Радость ты моя, Катюха. Как бы я на свете жил, кабы тебя не повстречал…

Глаза в кустах запылали пуще прежнего, оттого как два силуэта слились в объятиях и страстном поцелуе. Затем снова зазвучал шепот и сладкие бредни двух влюбленных сердец. Два горящих глаза мигом отпрыгнули от кустов и растворились в темноте ночи.

Луна мертвым светом пробивалась сквозь свинцовую тучу. Во дворе дома Игната Акимова было темно и тихо. Кто-то крадучись, точно кошка мелькнул тенью вдоль забора. Уныло скрипнула калитка, побежало по двору черное пятно, остановилось подле дома. Дом был ладный, новый, построенный Игнатом собственными трудовыми руками. Даже от бревен еще одуряюще пахло таежным лесом. Два горящих глаза уставились на дом, застыли, не мигая, после чего метнулись вперед и исчезли.

А затем вдруг вспыхнуло пламя, затрещали деревянные доски. Пламя помчалось, заколыхалось, гонимое ветром, и, наконец, развозилось пожаром. Два глаза мелькнули в свете пламени огня и вмиг исчезли, точно никогда их тут не было. Вроде как пожар разгорелся сам по себе, по неизвестно какой причине.

Через пару минут раздались крики, из соседних домов повыбегали на улицу мужики да бабы.

XVI

На следующий же день после вышеизложенного происшествия председатель колхоза Григорий Ильич Грушин снова стоял подле стола, правда, на сей раз скатертью не засланного. Так же как и на предыдущем собрании в комнате яблоку упасть было негде. Народ возмущённо галдел, и по этой причине председателю даже пришлось ударить по столу рукой.

– Требую тишины, товарищи! В прошлом году у нас деревне случились два пожара, – Грушин оглядел колхозников. – Сгорела баня Федора Фролова, по причине его же неосмотрительности. А так же сгорел амбар Сотниковых, оттого как хозяин дома Егор Демьяныч бросил подле амбара не затушенный окурок. Нынешняя ситуация пока нам неясна…

– А чаво не ясна-то?! Поджог ето, к бабке не ходи, – здоровенный мужик с вихрастым чубом ткнул пальцем в сухонькую горбатенькую бабку. – Говори, Матвеевна…

– А чё говорить. Скажу, чаво видала, – бабка встала с лавки, потеребила узелок цветастого платка. – По нужде я во двор давеча выходила… И ента… побожусь вам люди, что во дворе у Игната человек был. Своими глазами тень видала. Будто кто по двору побёг. Я ешо подумала, спрошу-ка я у Игната, могёт ли он Тимошку нашего до Васюков завтра свозить. А потом думаю, куды ж в ночи с расспросами к человеку, с утреца и поспрошаю. Опосля того, едва я в кровать улеглась, едва глаза свои закрыла, как за окном вспыхнуло и в комнатах у нас будто днем стало. Я Николая своего растолкала, говорю, во двор бежи, кажись, пожар у соседа случился.

– Етить! Тень она увидала, – дед Лукьян фыркнул, кивнул на сидевшую рядышком бабку Дуню. – Вон, моя Евдокия так ослепла, шо иголки с ниткой не видает. Куды уж вам старухам тень в ночи увидать.

– Дак побожилась я, Лукьян! – горбатенькая бабка от возмущения даже пятнами покрылась. – На кой мне сказки людям тут рассказывать?!

– Не слушай ты его, Матвеевна, – бабка Дуня ткнула деда локтем в бок. – Тебе, старый хряк, лишь бы на себя вниманья обратить. Сиди-ка ты да в тряпочку помалкивай.

Народ на собрании загалдел, кто-то даже встал со своего места.

– Тишина, товарищи! – председатель снова похлопал по столу. – Ежели Матвеевна правду говорит, значит, кто-то дом Игнату преднамеренно поджог. Кто-то из наших людей, а это уже двойное происшествие. Разбираться будем с этим, выяснять. В любом случае, Игнат, без жилья тебя колхоз не оставит. Новый дом тебе построить поможем, тем более тебе теперь с женою молодою жить. Так что шибко не горюй перед свадьбой, выправим мы твою проблему.

– Спасибо тебе, Григорий Ильич.

Игнат Акимов, сидевший подле двери вместе с будущей женой Катериной, поднялся с лавки.

– Спасибо, председатель, я в долгу перед колхозом не останусь. Меня, Григорий Ильич, никакая работа не пугает. Надо будет, от зари до полуночи на колхоз трудиться буду каждый божий день.

– Ты останься после собрания, мы с тобой все обсудим, – председатель оглядел присутствующих. – На сегодня собрание закончено, можете расходиться, товарищи.

XVII

Аленка Морозова стояла у забора соседнего с сельсоветом дома. Стояла уже давно. Когда она пришла сюда, еще светило солнце. Теперь же вместо солнца появилась едва различимая луна, а деревню Старая Шайтанка окутали сумерки. Алёнка видела, как стали выходить из сельсовета люди, видела мать с отцом и бабку с дедом, видела даже Катерину, к которой жуть как хотелось кинуться и придушить ее, чтоб никогда ее подле Игната больше не видать. Алёнка уже стоять озябла и дабы окончательно не окоченеть, прыгала то на одной ноге, то на другой, дыша в холодные ладошки.

Когда терпению Алёнки настал предел, дверь сельсовета распахнулась и на улицу вышли Игнат Акимов и председатель колхоза Грушин. Постояв недолго у ворот, Игнат и председатель пожали друг другу руки и разошлись по сторонам. Алёнка Морозова тут же сорвалась с места, кинулась за Игнатом. Догнав, пошла рядом, заговорив при этом ласковым певучим голосом.

– Здравствуй, Игнат. Слыхала, у тебя дом сгорел.

– Здравствуй, Алёна, – Игнат глянул на Алёнку. – Сгорел.

– Мне бы поговорить с тобой, – Алёнка коснулась рукой плеча Игната.

– Говори, – Игнат сунул руки в карманы штанов.

– Остановись, – Алёнка вцепилась в руку Игната, потянула его к зарослям деревьев. – Тут поговорим.

– Чего у тебя? – Игнат отдернул руку.

– Женись на мне, Игнат, – Алёнка смотрела на Игната, глаза ее пылали, точно при температуре.

– Алён, – Игнат устало вздохнул. – Кончай ты уже дурью маяться.

– Женись на мне, я тебе дом новый построю, – Алёнка протянула вперед руку, разжала кулак. На Алёнкиной ладони лежали золотые часики. – Вот. Золотые. На них три дома купить можно. Женись на мне, Игнат.

– Сделку мне предлагаешь? – Игнат усмехнулся, уставился на часы. – Ты где такие взяла?

– Где взяла, там их уже нет, – Алёнка шагнула к Игнату. – Женись на мне, я тебя всю жизнь любить буду.

– Дура ты, Алёна, – Игнат погладил Алёнку по голове. – Дура, маленькая. От дурной любви своей такие дела страшные вытворяешь.

После этого Игната развернулся и стремительно зашагал прочь. Алёнка закусила губы, уставилась на удаляющуюся спину Игната, затем поднесла к глазам часики, прищурилась, после чего гордо вскинула голову. Взгляд у Алёнки был при этом крайне нехороший.

XVIII

Макар Морозов по-мужицки раскатисто храпел во сне, откинув на перине растрепанную курчавую голову. Рядом утопая щекой в подушке, глядя на спящего мужа, лежала его жена Дарья. Вот уже четвертый час как не могла Дарья сомкнуть глаз и все по причине того, что не до сна ей нынче ночью было. Уже несколько раз вставала Дарья с кровати, ходила в соседнюю комнату и, уткнувшись взглядом в пустую кровать, тяжело при этом вздыхая, шла обратно в супружескую постель, бесшумно ступая босыми ногами по холодным половицам пола. Поглядев еще с минуту на спящего мужа, Дарья, наконец, не выдержала, приподнялась, потеребила мужа за плечо.

– Макар, нет ведь ее до сих пор. Скоро уж светать будет. Куда девка-то наша подевалась?!

– А?! – Макар разом открыл глаза, одуревшим взглядом выставился на жену.

– Дочь, говорю, наша пропала, – Дарья всхлипнула, утерла мокрые глаза.

– Варька?! – Макар сел на кровати. – Как пропала?!

– Да какая Варька, – Дарья зарыдала в голос. – У тебя ж еще одна дочь есть! Алёнка наша ночевать нынче не явилась!

– Как не явилась?!

Макар разом вскочил с кровати, сунул ноги в штаны, руки в рукава рубахи и, застегивая рубаху на ходу, кинулся вон из комнаты.

– Макар! Макар, ты куда?!

Дарья спрыгнула с кровати на пол, схватила со стула пуховый платок, накинула его поверх ночной рубахи, кинулась вслед за мужем. Тут же из соседней комнаты показалась Варькина заспанная физиономия.

– Мама? Случилось чего?!

– Спите!

Дарья махнула рукой, сунула босые ноги в резиновые сапоги, хлопнула входной дверью.

За Варькиной спиной появился Степка, потер заспанные глаза.

Когда Дарья выбежала во двор, Макар уже седлал за воротами коня.

– Куда ты, Макар?! – Дарья, кутаясь в платок, побежала к воротам. – Макар!

– Искать ее буду! Всю деревню осмотрю, коли не найду, председателя с мужиками на подмогу позову! – Макар запрыгнул на жеребца, ударил его по поджарым бокам.

Раздался топот копыт, и Макар вместе с конем скрылся в темноте ночи.

Дарья всхлипнула, едва передвигая ногами, побрела в дом.

Колыхался огонек лампадки подле иконы Спасителя в божнице. Освещенная пятном лунного света, Варька стояла у стола, держа в руках какую-то бумажку. Тут же рядом сидел за столом Степка, нахмурив брови, глядел на Варьку. Едва Дарья вошла в комнату, Степка приказал Варьке.

– Мамке читай!

– О-ох! – Дарья, уставившись на дочь и почуяв неладное, доплелась до стола, рухнула на табурет. – Чё там, Варька? Читай!

Варька потеребила в руках бумажку, после чего едва слышно прошептала.

– Не поминайте лихом, сбежала навсегда в город. Ваша Алёнка.

Не успела Варька умолкнуть, как тут же в доме раздался истошный бабий крик.

– Алёнка-а! Алёнка-а-а!!!

XIX

– Алёнка-а? Какая еще Алёнка???

Директор драматического театра Павел Аркадьевич Бабахин широко зевнул, издав при этом протяжный внутриутробный звук, потянулся, хрустнув суставами, погладил голое женское плечо, что выглядывало из-под одеяла, и уставился с вопросом на пожилую женщину в сатиновом белоснежном фартуке.

Женщина, она же домашняя работница Бабахина, стоявшая в дверном проеме спальной комнаты, похлопала глазами, пожала плечами.

– Похоже, из деревни девочка и, похоже, я ее уже видела в вашем доме. Сказала, что вы сами велели ей приехать к вам. Сказала, что брат ее у Дубасова квартирует. Светловолосая такая. Красивая очень, Павел Аркадьевич… о-очень красивая…

Последние слова женщины выбили из глаз Бабахина остатки сна, отчего они разом обрели дьявольский блеск, мохнатые брови Бабахина удивленно поползли вверх, а большой влажный рот расплылся в широкой улыбке.

– Ах, во-о-от оно что-о… – Дубасов сел на кровати, погладил бурную растительность на широкой своей груди, стащил со стула атласный халат, запустил в него руки. – Какое интересное начало дня…

– Паша…

То, что минутами ранее было лишь голым женским плечом, оказалось теперь примой драмтеатра Тамарой Сусловой. Суслова теперь сидела на кровати, прикрывая одеялом голую грудь, сверкая нехорошим взглядом и кусая тонкие губы.

– Да, Томочка? Да, моя царица? – Бабахин чмокнул Суслову в нос, свесил с кровати ноги, запахнул полы халата. – Пойдем, моя дорогая, на девочку поглядим.

– Паша, прекрати! – Суслова разом вынырнула из-под одеяла, вскочила с кровати в чем мать родила, не обращая ни малейшего внимания на прислугу, кинулась к Бабахину. – Я никуда тебя не пущу! Остановись немедленно и пускай она убирается к чертовой матери!

– Царица моя, оденься! – Бабахин раскатисто захохотал, подмигнул Сусловой дьявольски горящим лукавым глазом, спешно вышел вон из комнаты.

– Ну, здравствуй, Златовласка…

Уже умытый и окутанный душистым ароматом, с влажными, тщательно зачесанными волосами, Павел Аркадьевич Бабахин вальяжной поступью вошел в комнату и оглядел с головы до ног юную гостью.

– Здрасьте…

Алёнка Морозова поднялась со стула. Выглядела она устало и измученно, золотистые волосы были небрежно растрепаны, взгляд небесных глаз растерян.

– А чего мы такие испуганные? – Бабахин засмеялся, подошел к Алёнке, обхватил широкими ладонями ее лицо и троекратно расцеловал ее в щеки. После этого отеческим жестом погладил золотистые Алёнкины волосы, не спуская при этом с Алёнки дьявольски горящих глаз. – А ты, Злотовласка, отчаянная. Отчаянная… Ты же, детка, к волку в гости пожаловала, понимаешь ты, нет?

Алёнка, пристально глядя Бабахину в глаза, молча, кивнула.

– Жить у меня будешь? – Бабахин хищно прищурился.

Алёнка все так же глядя на Бабахина, снова кивнула.

– Вот это девка мне покладистая досталась, – Бабахин снова захохотал, снова оглядел Алёнку, точно только что купленный товар. Взгляд его случайно уткнулся в Алёнкино запястье, на котором красовались золотые часики. – Я что ли тебе их подарил?

– Вы, – Алёнка улыбнулась.

– А я и позабыл, – Бабахин подошел к столу, взял сигарету, сунул ее в рот. – Я тебе таких безделушек… если ты такая покладистая у меня будешь…

Внезапно Бабахин умолк, пронзил Алёнку жарким взглядом, вытащил изо рта сигарету. Затем стремительно подошел к Алёнке, с силой заключил ее в объятия и тут же большой влажный рот впился в Аленкины губы.

– Паша!!! Прекрати!!! Ты что творишь?! Опомнись! Она же еще ребенок!!!

Суслова вбежала в комнату, кинулась к Бабахину, вцепилась в него, точно кошка.

– Томка, не зли меня… – Бабахин отстранился от Алёнки, глянул на Суслову. Взгляд его при этом стал тяжелым, нехорошим. – Угомонись, моя дорогая.

– Паша, ты не сделаешь этого… – Суслова под прицелом этого взгляда попятилась. – Паша, я тебя прошу… она еще юная…

– Юная, а юная? – Бабахин глянул на Алёнку. – Ты жить с Павлом Аркадьевичем Бабахиным будешь?

Алёнка вскинула голову, помолчала, глядя на Суслову с едва уловимым женским вызовом, после чего перевела взгляд на Бабахина и кивнула.

– Ты поняла, Томка, нет? – Бабахин захохотал раскатисто, посмотрел на Суслову. – А теперь собирай свои вещички и возвращайся к себе в квартиру. Зинаида! Завтрак на две персоны готовь!

– Паша, ты не сделаешь этого… – Суслова в ужасе вытаращила глаза на Бабахина. – Я тебе горло перегрызу, Паша, ты меня просто так не бросишь…

– А ну, пошла отсюда! – Бабахин разом взорвался. – Вон отсюда! Во-о-он!

XX

На улице было серо, сыро и туманно. Алеша увидел ее темный силуэт еще издалека. Почему-то сразу стало на душе тревожно. То ли оттого, что стояла она у подъезда, мокнув под моросящим дождем, то ли оттого, что была она в черном. Черное платье, маленькая черная беретка, под которой она спрятала волосы. И еще она дрожала, или это ему показалось, ведь расстояние до нее было с треть версты.

– Здравствуйте, Лиля. Отчего же вы тут стоите? – Алеша подошел к Лиле, застыл в нелепом напряжении.

– Здравствуйте, Алеша, – Лиля потеребила уголок воротничка черного платья, глядя при этом куда-то вниз, себе и Алеше под ноги. – Вас дожидаюсь.

– Я думал, вы будете ждать меня дома. Ваша бабушка…

– Моя бабушка умерла сегодня ночью, – Лиля подняла глаза, посмотрела на Алешу. Взгляд ее был мягок, спокоен, немного отрешен.

– Как… – Алеша запнулся, принялся судорожно искать нужные слова, слова отчего-то бежали прочь.

– Я же вам уже говорила, бабушка болела. На прошлой неделе ей стало легче, и я думала, что болезнь немного отлегла, но… В общем, это все-таки случилось, – Лиля сцепила пальцы, отчего-то вдруг улыбнулась. – Как хорошо, что вы сегодня пришли. Пойдемте, чуть прогуляемся.

– Но дождь… – Алеша смутился. – Вы промокнете.

– Дождь? – Лиля закинула голову, посмотрела на небо, после чего посмотрела на Алешу и вдруг взяла его за руку. – Пойдемте, сегодня совсем не важно, есть дождь или нет. Важно, что вы со мной.

Они молча дошли до угла соседнего дома, после чего она снова заговорила.

– У меня ведь теперь совсем никого нет… Мне кажется, вы не просто так появились в моей жизни и не просто так пришли ко мне именно сегодня. Жаль только, бабушка не успела вас увидеть.

Часть третья.

ЗАПРЕТНАЯ ЛЮБОВЬ.

I

Семь лет спустя.

Раскаленное солнце, часом ранее перевалившее зенит, обнимало своими лучами поле, сплошь усыпанное ромашками, васильками да колокольчиками, над которыми роилась и гудела мошкара. Воздух звенел чистотой, стрекотали кузнечики – более вокруг не было слышно ни звука. Внезапно откуда-то донесся топот копыт и черная, в серую опалину молодая кобылица понеслась галопом по полю, втаптывая в землю траву и цветы, выбивая из-под копыт чернозем. Кобылица была красива – поджара, каждое ее стремительное движение было грациозно. Под стать ей была и наездница, тоже молодая, тоже красивая, тоже грациозная. Наездница звонко смеялась, подгоняла кобылицу, заставляла ее скакать все быстрее и быстрее. Ветер трепал смоляную гриву кобылицы, смоляные волосы наездницы…

Пока наездница вихрем неслась по полю, на поляне, что в поляну превратилась всего за неделю лесозаготовочной работы, кипела трудовая деятельность. Колхозники стучали топорами, валили деревья, распиливали бревна. Вместо лошадей бревна теперь тянули два новеньких трактора, на которые нет-нет да поглядывали с интересом мужики. Макар Морозов вместе с председателем колхоза Грушиным валил высокую, крепкую сосну.

– Ты, Григорий Ильич, настоящий колхозный председатель. Наравне со всеми мужиками трудишься, – Макар смахнул со лба пот, глянул на Грушина.

– А у меня, Макар, какое-такое иное положение? Руки у меня такие же, как у тебя трудовые, – председатель потянул веревочные тросы. – Ну, налегай шибче!

Высокая сосна скрипнула с тоской и, удерживаемая тросами, повалилась на землю.

– Ты, давай, Макар, теперь заместо меня Степана своего в помощники зови, а я пойду Николаю с Захаром подсоблю, – председатель смотал веревочный трос, зашагал по поляне.

Макар поднял с земли топор, глянул вдаль, туда, где лихо орудуя длинной пилой, работали два молодых парня. Один из них был светловолосый, ясноглазый, похожий на юного богатыря с картины Васнецова. Что представлял собой второй, понять возможности не представлялось, оттого как к Макару он стоял спиной. Спина эта, правда, была уже по-мужски широкая и крепкая, под ситцевой рубахой гуляли при каждом движении пилой, округлые мускулы.

– Варьку вашу никто еще не сватал? – ясноглазый глянул на товарища.

– Витька Шишкин сватался, – крепкая спина напряглась, мускулистые руки истово заработали пилой. – Теперь стороной наш дом обходит.

– Ты так всех женихов от девки отвадишь, – ясноглазый покачал головой. – Шишкин, ясно дело, у вас с ним с детства ненависть, с той поры, как ты ему ножом отметину на щеке оставил. Да только помимо Витьки в деревне еще парни есть, которые к Варьке твоей неровно дышат.

– Ты об себе что ли, Санька?

– Ну почему об себе… – ясноглазый с силой налег на ручку пилы. – А если и об себе? Чего с того? Ты ж ко мне по-дружески…

– Степан! Степа-ан! Подь сюды-ы!

Парень, что стоял к Макару спиной, оглянулся. Был он жуть как хорош собой. Черные глаза его были, точно два глубоких омута. Взгляд этих черных глаз был необычайно пронзителен и наделен какой-то не по годам сумасшедшей внутренней силой. Вытирая о штаны руки, Степка Морозов, а это был он, зашагал к отцу. Шел Степка чуть прихрамывая на правую ногу, что ни в коем разе не ущемляло его и не уродовало. Напротив, эта чуть прихрамывающая Степкина походка еще более добавляла ему мужской силы. И еще, несмотря на хромоту, шел Степка стремительно, будто разрезая собой воздух. Курчавые смоляные волосы, немногим длинней, чем у парней положено, развевались на ветру.

– Берись и налегай шибче, – Макар взялся за ручку пилы с одной ее стороны, на вторую указал взглядом Степке. – В конце недели надо нам с тобой дом починить, крыша совсем прохудилась. А после праздников начнем баню новую ставить.

В это время за спиной у Макара послышался топот копыт, и на поляну ворвалась кобылица, которую тут же потянула за узды всадница лет семнадцати. Черные, точно две переспелые вишни, глаза ее озорно горели. Раскрасневшиеся щеки пылали, растрепанные смоляные волосы, не прибранные в косу, прыгали вдоль спины кудрявыми волнами. Оттого ли что девушка была черноглаза, а смоляные ее волосы были вольно распущены или оттого, что была на ней цветастая кофта и яркая юбка, но было в девушке что-то цыганское. Яркое и страстное, смелое и горячее.

– Варька! Варька приехала, мужики! Стало быть, время обеда!

Мужики, оставив работу, заспешили к деревьям, под которыми стояла подле огромного котла тучная мордатая баба.

– Варька… – Макар отложил пилу, зашагал к дочери, нахмурив брови. – Опять прискакала. Сколько раз тебе говорил, не вози нам из дому еду, мы со Степкой вместе со всеми мужиками щей колхозных похлебаем!

– Не выйдет ничего у тебя, батя! – Варька спрыгнула с лошади, скинула с плеча мешок, что все это время болтался у нее за спиной. – Как возила, так и буду возить!

– Упертая ты девка, Варвара, – Макар перестал хмурить брови, оттаял, потрепал дочь по волосам. – Ну хоть бы, как все девки косу заплетала, а то ходишь простоволосая. Ты ж не ведьма и не русалка.

– А, может, ведьма и русалка! – Варька засмеялась, помахала рукой ясноглазому парню, что таращился на Варьку, с тех пор как она на поляне появилась. – Санька! Давай быстро, к нам! Я вареников с картошкой наварила, вместе с миской слопаешь!

– Опять ты его… – Степка сел на траву, глянул на Варьку колюче.

– Жалко тебе вареников что ли? – Варька фыркнула, плюхнулась на траву, вытащила из мешка чугунок и миски. – Он же товарищ твой…

– Дядь Макар… – Санька, тот самый ясноглазый парень, подошел к Морозовым, сел на траву возле Макара. – Дядь Макар, можно, я вашу Варьку на лодке в праздники покатаю?

– Катай, – Макар отломал ломоть хлеба, протянул его Саньке. – Ты парень не хулиганистый. Тебе разрешаю.

Степка при этом вскочил на ноги.

– Ты чего, Степка? – Варька засмеялась, тряхнула курчавой головой. – Оса тебя ужалила?

– Не разрешаю я тебе, Санька, Варьку на лодке катать, – Степка, чуть прихрамывая, зашагал к лошади. – Сам ее покатаю!

– Ты куда? – Варька поднялась с колен, уставилась на Степку. – А вареники?

Степка, сверкнул на Варьку колючим взглядом, ударил лошадь по бокам и галопом помчался прочь с поляны.

II

Уральский город.

– Алёнка-а! Алёнушка, душа моя, посмотри, что я тебе принес!

Огромное зеркало с массивной бронзовой рамой и шестью канделябрами по обе его стороны поймало отражение тщательно причесанного, гладко выбритого, облачённого в добротный полосатый костюм гражданина, что прижимал к груди небольшую золотистую коробочку. Глянув на себя в зеркало и поправив при этом галстук, гражданин, а был это директор драматического театра Павел Аркадьевич Бабахин, быстро зашагал в гостиную.

В большой и светлой гостиной посреди всевозможных изысканных шкафчиков, этажерок, кресел, картин, больших напольных ваз и статуэток стояла шелковая тахта, на которой лежала молодая женщина. Волосы ее были подколоты на затылке шпильками и мягкими золотистыми локонами спадали на округлые, необычайно женственные плечи. Одета она была в легкое платье цвета чайной розы. Закинув ногу на ногу и покачивая верхней из них, на которой едва удерживалась пальчиками домашняя туфелька, женщина, чуть сдвинув тоненькие бровки, внимательно читала какие-то бумаги. Несмотря на ухоженность женщины и яркую, окончательно созревшую красоту, догадаться, что это была за женщина, сложности не составляло.

– Алёна, взгляни-ка…

Бабахин подошел к Алёнке, присел рядышком на тахту.

– Паша, я же тебя уже просила, – Алёнка отложила бумаги. – Не называй меня Алёной.

– Хорошо, Леночка, больше не буду, – Бабахин протянул коробочку Алёнке, уставил на нее свои дьявольски горящие глаза. – Ну, открывай, Златовласка…

Алёнка взяла коробочку, открыла ее, достала из нее бриллиантовые сережки тут же кинулась к Бабахину на шею.

– Паша! Красота какая, ведь я же о таких как раз мечтала!

Бабахин прижал к себе Алёнку, растянул в довольной улыбке рот, растаяв при этом точно мороженое в бане.

– Пьесу прочитала?

– Прочитала, – Алёнка отстранилась от Бабахина, погладила его по плечу. – Только там у этой героини слов совсем мало. Мне, конечно, так легче. Меньше слов учить придется, только на сцене в этом спектакле я буду всего три раза появляться.

– Детка моя, нельзя же сразу в дамки. Начнем с малого, чтобы потом прийти к великому, – Бабахин откинулся на подлокотник тахты, достал из нагрудного кармана пиджака портсигар, сунул в рот папиросу.

– Ты когда старую суку из театра выкинешь? – Алёнка взяла из рук Бабахина папиросу, сделала затяжку, выпустила колечками дым.

– Ты про Томку Суслову? – Бабахин хохотнул.

– А у тебя в театре еще одна старая сука есть, о которой я не знаю? – Алёнка нацепила новые сережки, хитро прищурилась, щелкнула Бабахина по носу.

– Ну и бестия же ты! Просто сущий черт в юбке! – Бабахин захохотал от души, сотрясая животом, хватая Алёнку за коленки. – Собирайся, детка, вечером на очередной чудовищный партийный концерт пойдем! Отметиться там непременно надо!

III

– Вчера у профессора Бельского на операционном столе человек умер…

– Бельскому нынче семьдесят два года стукнет, возраст уже преклонный.

– К глубочайшему сожалению, факт. А какой светила был, выдающийся хирург. После Пирогова один у нас такой. Жаль Андрея Лаврентьевича, равных ему не будет.

– Слышал, он ученика своего на замену готовит…

– Ты про Морозова?

– Про него.

– Очень способный молодой человек. Только ни Пироговым, ни Бельским не быть ему никогда.

– Как знать, как знать.

Разговор этот вели два пожилых доктора, что вышагали в этот час вдоль длинного коридора больницы. В то время как два доктора миновали коридор и скрылись за дверью одной из палат, в соседней палате сосредоточенно глядя на черную вздутую конечность, что была когда-то здоровой ногой, выносил свой медицинский приговор молодой доктор Алексей Макарович Морозов. Изменился Алеша сильно. Ранее и без того умные и внимательные глаза его обрели нынче глубочайшую ученую мудрость, а весь внешний облик, утратив деревенскую простоватость, обрел чрезвычайную интеллигентность. К тому же за годы обучения зрение у Алеши весьма подпортилось и оттого на носу его красовались теперь новенькие круглые очки в тонюсенькой металлической оправе.

– Гангрена. Готовьте к операции, будем ампутировать.

Алеша накинул на пораженную конечность простынь и быстро вышел из палаты.

Посреди темного больничного коридора стояла одинокая фигура. Маленькая, остренькая. Едва Алеша зашагал по коридору, фигура тут же обрела движение, медленно двинулась навстречу Алеше.

– Добрый день, Андрей Лаврентьевич, – Алеша почтительно склонил голову.

– Ну, кому этот день добрый, а кому нет.

Фигура обрела очертания профессора Бельского, правда, совсем состарившегося и совсем заострившегося, внимательно глядящего на Алешу и теребящего в руках старенькие очки.

– Я уже слышал, очень сожалею, – Алеша подошел к профессору, который тут же зашагал по коридору, дыша на стеклышки очков и протирая их батистовым платком. Глянув на профессора, Алеша продолжил. – Пациент был весьма преклонного возраста, оттого не выдержал сложной операции.

– Хирург тоже был весьма преклонного возраста и оттого ему пора честь знать, – Бельский нацепил на нос очки, сунул в карман платок.

– Андрей Лаврентьевич, зачем же вы о себе так, – Алеша посмотрел на профессора несколько обеспокоенно.

– Алеша, ото всюду нужно уходить с гордо поднятой головой. Я такую возможность упустил и мне придётся уйти с поджатым хвостом, – профессор сцепил острые пальцы, хрустнул костяшками.

– Андрей Лаврентьевич…

– Достаточно обо мне. Я ведь дожидался вас не с этой целью, – профессор взял Алешу за локоть. – Я по-прежнему буду возглавлять больницу, но все мои операции теперь будете проводить вы.

– Я? – Алеша, точно в юности покраснел.

– Вы! А кто еще? У меня, кроме вас, больше никого нет, – профессор пожал плечами. – И не нужно так смущаться, точно я вам что-то постыдное предложил. Вы, Алексей, наделены уникальным врачебным талантом, и талант этот я в вас разглядел еще десять лет назад. Так что не скромничайте, мой друг, а готовьтесь к серьезной работе.

Алеша кивнул, рот его, точно в юности разъехался от уха до уха.

Когда Алеша Морозов вышел из больницы в больничный двор, на улице светило солнце. На одной из лавочек, что стояли в глубине больничного сквера, сидела молодая женщина. У женщины была коротко стриженная и уложенная в завитки прическа. Одета она была в простенькое, но не лишенное изящества крепдешиновое платье. В руках у женщины была книга, которую она внимательно читала, сосредоточенно водя пальцами по странице. Вокруг молодой женщины расхаживали пузатые голуби, клевали крошки недоеденной булочки, что десятью минутами ранее пожертвовала им читающая женщина. Завидев женщину, Алеша совершил странный маршрут, вместо дорожки шагнул на траву, сорвал с клумбы лиловую маргаритку, стремительно обошел скамейки, оказавшись тем самым позади молодой женщины. В следующую минуту Алеша положил маргаритку на страницу раскрытой книги и поцеловал молодую женщину в макушку.

– А-ах… – женщина вздрогнула, обернулась и тут же засмеялась. – Доктор Морозов, неприлично ходить по газонам и срывать с клумбы цветы!

– Лиля… – Алеша поправил очки, рот его расползся от одного уха до другого. – Мне кажется, я жутко по тебе соскучился.

– Ты сияешь, точно новенький пятак! – Лиля снова засмеялась, взяла маргаритку, погладила ее мохнатую шапочку. – Живо признавайся, что за радость у тебя случилась!

– Мне кажется…

– Опять тебе кажется! Алеша, не томи меня, – Лиля дернула Алешу за руку. – Я жутко любопытная, ты же знаешь!

– Не перебивай меня, Лилия Михайловна, – Алеша обнял Лилю за плечи. – Мне кажется, я очень хочу, чтобы ты стала моей женой.

– Ну, наконец-то…

Лиля зажмурилась от счастья, рот ее расплылся от уха до уха, один в один, как у Алеши.

IV

Многовековые уральские горы окружали кольцом дикое поле, сплошь усыпанное какими-то белыми цветами да ромашками. В розовом небе кружились горлицы, вдоль поля стелился молочный пушистый туман, до одури пахло сочной травой и полевыми цветами. Ветер свистел в ушах, трепал смоляные волосы. И звучал топот копыт, вторя бешеным ударам сердца. Варька со Степкой скакали галопом по полю.

– Ты где лошадь взяла?

– У председателя! Сказала, что Иван Андреич во Фряново книги велел отвезти!

– Наврала, а ежели узнает?

– А я Колокольцеву сама желанье изъявила книги отвезти! Да я уж отвезла их!

– Поскакали к горам?

– Поскакали!

Высокая отвесная скала тонула своим подножьем в реке. Вода в Шайтанке с высоты скалы казалась совсем черной. Впереди висело кровавое закатное солнце, слепило своим тревожным светом глаза. Степка спрыгнул с лошади, приземлив на землю сначала одну, затем другую ногу. Отпустив коня, Степка подошел к Варьке. Варька перекинула на одну сторону обе ноги, приподняла подол широкой цветастой юбки, хотела было спрыгнуть наземь, но председательская кобылица вдруг брыкнулась и ни с того ни с сего рванула вперед. В следующую секунду Варька слетела с лошади, но тут же была подхвачена крепкими Степкиными руками.

– Бешеная кобыла, не то, что наш Вороной! – Варька засмеялась звонко. – Кабы не ты, я бы наземь грохнулась!

Внезапно Варька умолкла. Отчего-то замерла, широко раскрыв глаза.

Степка смотрел на Варьку как-то странно, прерывисто при этом дыша, не выпуская сестру из объятий.

– Степ, ты чего? – Варька неожиданно смутилась. Едва слышно прошептала. – Чего это ты, Степа…

Затем поддавшись какой-то непонятной силе, совсем не соображая, что творит, Варька вдруг наклонилась к Степкиному лицу и уткнулась губами в горячие Степкины губы. В следующую секунду, разом придя в себя, точно на него ушат ледяной воды опрокинули, Степка отпихнул Варьку, кинулся, чуть прихрамывая, к отцовскому жеребцу, вскочил на него и помчался догонять ускакавшую председательскую кобылицу.

V

Прима городского драматического театра Тамара Кирилловна Суслова стояла подле большого напольного зеркала, что находилось в небольшом вестибюле, расположенном рядом с гримерными комнатами артистов. На Сусловой было чудесное платье в легких воланах нежнейшего голубого кружева, что смастерила для нее одна из лучших портних города. Оглядев себя со всех сторон, Суслова поправила изящной рукой высокую, тщательно уложенную прическу и в этот момент где-то совсем рядом раздался звонкий голос.

– Превосходное платье!

Суслова вздрогнула и тут же лицо ее заметно напряглось, оттого как в зеркале появилась молодая особа с золотистыми волосами и ясными, смеющимися, несколько нагловатыми глазами. Особа достала из маленького ридикюля губную помаду, принялась подкрашивать губы.

– Можно подумать, вам зеркал в театре не хватает, – Суслова закусила губы, потеребила пуговку на платье.

– А вам жалко? Или вы боитесь, что мы, глядя в одно зеркало, в одного мужчину влюбимся, – Алёнка, а это была именно она, улыбнулась сладко, растянув в улыбке ярко напомаженные губы. – Ну, так не беспокойтесь, мы с вами уже давно в него влюбились. А платье, ей богу, превосходное и цвет изумительный, очень вам к лицу…

– Правда? – Суслова отпустила пуговицу, разгладила складки платья.

– Очень, очень вам идет этот цвет, – Алёнка всплеснула руками, точно на сцене, затем наклонилась к Сусловой и прошептала ей в ухо. – Вот только не с вашей фигурой модели такие носить.

Застучав каблучками по коридору, Алёнка крикнула, не оборачиваясь.

– Вы поменьше нервничайте, Тамара Кирилловна! Не то от нервов кушаете много! Вы, разумеется, уже не девочка, фигуру прекрасную иметь. Только фигура у вас страдает не от лет, а от котлет!

Стук каблучков затих. Громко захлопнулась дверь Алёнкиной гримерной.

– … Уж у нас ли, кажется, вам, странным, не житье, а вы все ссоритесь да перекоряетесь; греха-то вы не боитесь. Да… Все ссоритесь да перекоряетесь, греха-то вы не боитесь. Нет, ни так, иначе… Вы все ссоритесь да перекоряетесь, греха-то вы не боитесь…

Алёнка, сидя напротив зеркала, припудрила пуховкой нос, уткнула взгляд в лежавшую на туалетном столике пьесу.

– Отчего ж вам так много? Нет, тут иначе сказать надо… Отчего ж вам так много?! Отчего ж вам…

В этот момент в дверь гримерной постучали.

– Кого там принесло? Репетирую! – Алёнка отложила пуховку, поправила волосы. – Ну, заходите, раз пришли!

Дверь гримерной комнаты распахнулась, и на пороге появился Алёнкин брат Алеша, из-за плеча которого выглядывало лицо симпатичной молодой женщины с короткой, по моде стриженой прической. Глядя на сестру, Алеша расплылся в улыбке, совсем как юности. После чего уже, как взрослый, поправил круглые очки в тонюсенькой металлической оправе.

– Бог мой! Алеша?! Алешка-а!!!

Алёнка тут же вскочила со стула, кинулась к брату, повисла у него на шее. Затем отстранилась от него и уставилась с вопросом на молодую женщину.

– Познакомься, это Лиля, – Алеша приобнял Лилю за плечи, пропустив ее вперед. – Это моя…

– О, Боже! Вот как?! А я уж думала, что брат у меня – евнух! Я думала, он только больных резать умеет! – Алёнка театрально всплеснула руками, засмеялась звонким заразительным смехом. – Да вы садитесь, садитесь на диван, чего ж вы стоите?

– Мы уже несколько лет с Алешей общаемся, – Лиля присела на диван, улыбнулась. – Только он почему-то знакомить меня с вами не спешил. Полагаю, ждал, пока созреет его решение. А зрело его решение чрезвычайно долго, я уже всякую надежду потеряла.

– Решение? – Алёнка глянула на Алешу. – Какое решение? Алешка, да ты никак надумал…

– Жениться, – Алеша кивнул, закинул ногу на ногу, поправил очки. – Свадьбу хочу в родной деревне сыграть. Так что готовься, Алёнка, к скорой встрече с родней.

– Нет… – Алёнка тряхнула головой, да так, что подпрыгнули золотистые локоны. – В деревню? Нет… Нет-нет… Кого я там не видела… А впрочем… – Алёнка прищурила глаза. – А впрочем, почему бы нет?

Присев на стул подле гримерного зеркала, Алёнка глянула на собственное отражение, улыбнулась странною, загадочной улыбкой.

– Может, оно и пришло, это время.

VI

Хищные отвесные горы отражались в темной глади Шайтанки, на которой играло солнечными зайчиками яркое рассветное солнце, что поднималось в этот утренний час из-за горных вершин. Встречая новый день, пели на все голоса птицы, кукарекали во дворах Старой Шайтанки петухи, мычали в ожидании утренней дойки коровы.

Варька Морозова прополоскала в речной воде белье, крепко его отжала, кинула в деревянное корыто и тут же опустила в воду очередную постирушку. Была Варька простоволосая, смоляные волосы, перекинутые через плечо, доставали до пояса юбки, плотно обхватывающей узкую талию. Из-под выреза Варькиной рубахи выглядывала округлая грудь, из-под подола широкой цветастой юбки торчали босые ноги.

– Варька-а! Ты бы так не нагибалась, ни то, глядишь, у тебя из рубахи кой-чего повыскакивает! Я ж тогда в воду грохнусь!

Варька подняла глаза, откинула с лица кудрявую прядь.

Вдоль Шайтанки плыла лодка, на которой, усердно работая веслами, сидел ясноглазый парень, похожий на молодого Васнецовского богатыря, он же, Санька Жуков.

– А ты, Санька, глазелки свои не расшеперивай! – Варька засмеялась, кинула в корыто постирушку, вытерла о юбку мокрые руки. – Ты куды это с утреца пораньше?

– Да заместо отца порыбачить, – Санька оставил в покое весла, лодка застыла на воде. – Спину у него прихватило, второй день лежит, с печи не встает. Завтра я тебя, Варька, на лодке покатаю!

– Покатает он меня на лодке! Ты гляди-ка на него, – Варька фыркнула, засмеялась, вскинула голову. – Да, может, я не захочу!

– Вот завтра и поглядим, захочешь ты, али нет! – Санька захохотал, навалился грудью на весла, отчего лодка быстро заскользила по воде.

Варька зачерпнула ладонями речную воду, сполоснула лицо, утерла его подолом юбки, после чего взяла корыто с постирушкой и зашагала ко двору дома.

VII

Во дворе дома раздавались удары молотка. Макар Морозов стоял на досках, стуча молотком по крыше новенькой бани. Тут же на крыше сидел его сын Степка, устанавливал на бане печную трубу. Варька, завидев отца с братом, улыбнулась, тут же направилась к ним, с любопытством глядя на баню.

– Бать, скоро ли в бане мыться будем? А то я все в речке, да в речке, – Варька засмеялась. – Точно цыганка чумазая хожу!

– А ты, Варюха, что чумазая, что не чумазая, все равно, точно цыганка. В следующую субботу все готово будет, вот тогда помоешься да попаришься, – Макар сунул в рот гвоздь.

– Степ, ты, гляди, с крыши-то не свались! – Варька перевела взгляд на брата, в глазах ее появилось беспокойство. – Жуть, как уселся на крышу! Глядеть на тебя страшно!

– А ты не гляди, – Степка сверкнул на Варьку глазами и тут же отвернулся, продолжив работу. – Не свалюсь, ежели не накаркаешь.

– Шла бы ты, Варвара, – Макар покачал головой. – Не мешала бы мужикам работать.

– А то и поглядеть на вас нельзя! – Варька засмеялась.

Степка в это время стащил с себя мокрую рубаху, утер пот и тут же снова принялся за дело. Варька перестала улыбаться, замерла, прижимая к животу корыто, вытаращилась на крепкую голую Степкину спину, на широкие, мокрые от пота Степкины плечи, на руки с округлыми, при каждом движении гуляющими мускулами.

– Поди вон, матери хлев почистить помоги, – Макар глянул на Варьку. – Слышь, чё говорю?

Варька все так же завороженно таращилась на Степку. Щеки ее при этом пылали, глаза блестели странным горячим блеском.

Макар вытащил изо рта гвоздь, почесал затылок, нахмурил брови.

– Варвара, ты никак оглохла?!

– А?! Чего, батя? – Варька вздрогнула, перевела взгляд на отца.

– Чего-чего! Ступай, матери помоги! – Макар заорал на весь двор, после чего принялся колотить молотком, с истовой силой ударяя по гвоздям.

Варька, прижимая к животу корыто, кинулась к дому.

VIII

Операционная была совсем маленькая, и воздух в ней был неимоверно спертым, отчего дышать было крайне тяжело. И без того спертый воздух с трудом проникал сквозь марлевую маску, что наполовину скрывала Алешино лицо. Алешины глаза смотрели на вскрытую брюшную полость пациента внимательно и сосредоточенно, руки, стягивающие нитками разрез, работали уверенно и ловко. Закончив операцию, Алеша вымыл руки, быстро вышел в коридор, стащил на ходу марлевую маску.

– Просто нечеловеческих усилий стоит мне поход мимо стен операционной комнаты…

Заслышав за спиной голос, Алеша тут же обернулся. По коридору, шаркая башмаками, шагал старенький профессор Бельский.

– Добрый день, Андрей Лаврентьевич, – Алеша чуть склонил в почтении голову.

– Да какой там день, вечер уже, Алеша, – профессор сцепил руки, хрустнул костяшками острых пальцев. – Вы сегодня весь день в операционной провели, не заметили, как вечер наступил. Устали, я вижу.

– Да нет, ну, что вы, – Алеша улыбнулся. – Это ли усталость.

– Не лукавьте, Алексей, я же вижу. А потом, по себе помню, – Бельский вдруг остановился, посмотрел на Алешу. – Разрешите мне к вам в операционную иногда заходить. Я совсем бесшумно ступать буду и, не дыша, в уголочке стоять.

– Андрей Лаврентьевич, разумеется, – Алеша стащил с головы шапочку. – Приходите в любое время.

– Не могу от этого желанья удержаться, – профессор улыбнулся несколько виновато. – Каждый день, едва вы оперируете, нет-нет да тащу к операционной свое тело и, точно кот ученый тут прогуливаюсь. Видимо, меня как убийцу на место преступленья тянет.

– Андрей Лаврентьевич, – Алеша глянул на Бельского. – Вы столько лет у операционного стола провели… вам теперь без хирургии, вроде как без кислорода.

– Это точно. Раньше вы у меня за спиной стояли, каждому моему движению внимая, теперь я ваше место займу… Ну а вы, соответственно, мое. Впрочем, вы его уже заняли, – Бельский грустно засмеялся, погладил остренькую седую бородку. – Вы, Алеша, уникальный хирург. Вы себе даже и не представляете, что ждет вас в медицине. Какого уровня хирургом вы будете, и как громко прозвучит ваше славное и доброе имя. Ну, все, больше ничего вам не скажу, и слова мои позабудьте. На том, до завтра.

Бельский развернулся и шаркающей походкой чрезвычайно пожилого человека, зашагал по коридору. Алеша еще несколько минут стоял и смотрел профессору вслед, и дико хотелось его догнать и крепко обнять, точно родного. Только делать этого нельзя было, невозможно было нарушать правила приличия, которые так уважал профессор Бельский.

Выйдя на улицу, Алеша первым дело вдохнул полной грудью воздух, затем усадил покрепче на нос круглые очки и быстро зашагал по дороге. Погрузившись в глубокие раздумья, Алеша не сразу услышал за спиной тонюсенький голосок.

– Дяденька доктор! Погодите! Дяденька доктор!

Очнулся Алеша от раздумий лишь тогда, когда маленькие цепкие пальчики схватили его за рукав пиджака. Алеша тут же обернулся и с удивлением уставился на мальчишку, что припрыгивая, точно заводной заяц, вышагивал по правую Алешину руку. Мальчишке было лет шесть, не больше.

– Дяденька доктор, это ваше? – мальчишка сунул Алеше какую-то бумажку.

Алеша поправил очки, уткнул в бумажку нос. Бумажка оказалась старым, пожелтевшим рецептом, что некогда выписал некой Хромовой Зое Петровне начинающий доктор Морозов. Свою подпись и свой почерк Алеша, разумеется, сразу опознал.

– Не то что бы мое… – Алеша посмотрел на мальчишку с легким недоумением. – Это некой Хромовой Зои Петровны, но выписывал этот рецепт точно я. Правда, лет шесть назад, на заре моей медицинской практики.

– Хромова Зоя Петровна, это моя тетя, – мальчишка потер чумазый нос. – Вы тогда ее от болезни излечили, и она вам в ножки кланяется. Весной, правда, она с лестницы свалилась, да так ушиблась, что теперь лежит и помирает. И помрет, ежели вы к ней не придете и не спасете ее, бедняжку. Она на вас, точно на икону молится. Пойдемте со мной к ней, – мальчишка вцепился в рукав Алешиного пиджака, потянул его за собой.

– Да как пойдем? Милый мой, не могу я, у меня сегодня крайне тяжелый день был. Я выдохся на сегодня. И к тому же меня моя невеста сейчас… – Алеша вдруг запнулся, смутился, точно в юности, после чего взял мальчишку за руку и решительно зашагал с ним по дороге.

XIX

Дарья Морозова подцепила вилами сено, кинула его наземь подле коровьего стойла, затем, взяв в руки ведро и подоткнув за пояс подол длинной юбки, зашагала к сараю.

Сарай был полон всякой хозяйственной всячины: были тут какие-то мешки, старые крынки да тазы, плетеные лукошки, древняя прялка, некогда принадлежавшая Дарьиной прабабке, панцирная сетка от давно развалившейся кровати, отсыревшая детская люлька, в которой спал еще первенец Алешка, старые вилы, лопаты и прочий рабочий инструмент хозяина. Намочив в ведре тряпку, Дарья принялась протирать всю эту немудреную утварь, смахивать со стен узорчатую паутину.

– На кой ты рухлядь всю эту чистишь? – в сарай, хрустя сухарем, заглянул Макар. – Повыкидывать тут все давно пора.

– Тебе лишь бы все повыкидывать, – Дарья взяла с полки лукошко, сдула с него пыль, громко чихнула. – А ежели чего понадобится?

– Да что нам тут понадобится? Вон та люлька? – Макар вошел в сарай, кивнул на Алешину люльку. – Кроме Алешки в той люльке никто из детишек наших спать не пожелал. А ведь я ее своими руками мастерил. Нет, пожалуй, люльку выкидывать жалко.

– Вот и я тебе про то же, – Дарья кивнула. – Каждая вещь тут чем-то сердцу дорога. Куды ж ее выкинешь? Я, может, сарай этот более всего в доме нашем люблю. На душе мне тут покойно. Ты мне тут под потолок полочки повесь, и крюк мне вбей, я тут мясо подвешивать буду, что бы на зиму нам вяленое было.

– Сделаю, – Макар кивнул, дожевав сухарь, стряхнул с подбородка крошки. – А куды Варвара наша подевалась?

– Да с Санькой Жуковым на речку убежала, – Дарья протерла маленькое оконце, сквозь которое в сарай пробивался косой закатный луч, что разрезал своим светом пыль, клубившуюся в воздухе.

– Надо ее поскорей за Саньку замуж отдавать, – Макар подпер спиной стену, сунул в карманы штанов руки. – Как свататься станет, так без разговоров всяких ее и отдам.

– Да куды ж! Господь с тобой, Макар, – Дарья махнула рукой. – Рано ей еще.

– Куды ж рано, – Макар нахмурился. – На Степку сегодня так пялилась, что меня стыдоба аж до костей пробрала.

– Иди ж ты?! На Степку? – Дарья было засмеялась, но вдруг разом умолкла, отвернулась от мужа, принялась тереть тряпкой старый таз.

– В том оно и дело, что на брата родного, точно на мужика пялилась, – Макар нахмурился, достал из кармана штанов самокрутку, сунул ее за ухо. – Я едва глаза ее увидал, чуть с крыши бани наземь не грохнулся. Скороспелая девка у нас с тобой, кровь у нее, видать, шибко горячая. Замуж ее немедля отдавать надо.

– Ну, тоды да… – Дарья, не поворачиваясь к мужу, кивнула головой.

В глазах у Дарьи затаился испуг.

X

Мальчишка крепко держал Алешу за руку. А еще он то и дело заглядывал Алеше в глаза, точно хотел убедиться, все ли в порядке, не передумал ли Алеша. Вдвоем они миновали улицу, на которой не было ни единого фонаря, отчего тонула она в сумерках позднего вечера, после чего свернули во двор старенького двухэтажного деревянного дома. Затем вошли в подъезд с покосившимся крыльцом, стали спускаться вниз по жалобно скрипящим ступеням.

– У нас квартира в подвале, – мальчишка остановился на секунду, встал на цыпочки, заглянул Алеше в лицо, затем двинулся дальше, потянув Алешу за руку. – Вы, дяденька доктор, не пугайтесь, у нас света нету. Тетя моя, бедняжечка, вот с этих самых ступеней и свалилась, глаза у нее плохо видят.

– Мне кажется, я тут уже был, – Алеша прищурился, поправил очки.

– Ну, так и я вам про тоже. Были вы у нее. Давно только были, – мальчишка положил Алешину руку на худенькое свое плечо. – Вот так за меня держитесь, крепко держитесь, слышите, а то, упаси боже, еще навернетесь. А я тут каждую ступеньку, как родную знаю.

– Тебе сколько лет? – Алеша улыбнулся. Мальчишка явно ему нравился.

– Шесть лет мне скоро. Только когда у меня день рождения, я не знаю. Тетя говорит, скоро. Мне только один раз на день рождения подарок дарили. Дедушка дарил, пряники сахарные, но дедушка уже умер. Держитесь крепко, еще три шага, и будет наша дверь.

Заскрипела дверь, где-то внутри квартиры затрепыхалось от сквозняка пламя свечи.

– Тут уже светлей. Проходите. Только не споткнитесь, тут доски лежат, это моя тетя весной себе на гроб припасла. Если помрет, чтоб гроб ей сколотили, она про это все время думает. Но она ведь не помрет, правда, вы же ее вылечите? – мальчишка посмотрел с надеждой на Алешу. Алеша молча кивнул.

Комната была достаточно большая, но почти пустая. Стол с двумя стульями, деревянная этажерка, старый комод и две кровати, на одной из которых лежала женщина лет шестидесяти. Растрепанные седые волосы, мягкие черты лица, большие, чуть навыкате глаза с обеспокоенным, пугливым выражением, какое бывает у людей, которые немного не в себе.

– Вы пришли, Алексей Макарович… – женщина оторвала от подушки голову. – Я же вас все эти годы вспоминала, только найти вас никак не могла. А на днях мне приснилась наша старенькая Библия. Я ее соседке Ирине Антоновне на небольшой мешок картошки два года назад выменяла. Тимка ко мне Ирину Антоновну привел, я ей и говорю, дайте срочно мне мою Библию! Она ее принесла, я ее открываю, а в ней рецепт ваш. Господи, как я обрадовалась! Читаю: Морозов Алексей Макарович. Я Тимке говорю, обойди все больницы, найди мне этого доктора. Вы же мне жизнь когда-то спасли.

– Я вас помню, – Алеша взял стул, поставил его рядом с кроватью, присел на него. – Что вас сейчас беспокоит?

– Беспокоят меня ноги. В коленях не сгибаются, как упала, видать, ноги переломала, – женщина откинула старое ватное одеяло.

Алеша склонился над женщиной, ощупал ее ноги.

– Переломов нет, обе ноги целы. У вас, судя по всему, артрит, – Алеша открыл саквояж. – Я сейчас напишу, чем вам его лечить.

– Ну вот, тетя Зоя, ты не помрешь, – мальчишка выглянул из-за плеча Алеши, что-то стряхнул с его плеча, заботливо оглядел Алешину спину.

– Тимофей, ты ведешь себя сейчас крайне невоспитанно, – женщина нахмурилась. – Отойди от доктора, сядь за стол и поешь каши, которую тебе сварила Ирина Антоновна.

– Кашу эту я съел еще вчера, – мальчишка отошел от Алеши, присел на корточках в углу комнаты.

– Ну тогда съешь чего-нибудь другое, – женщина откинулась на подушке. – Хлеба съешь.

– Хлеба нет. И чего-нибудь другого тоже нет, – мальчишка почесал чумазый нос. – У нас вообще ничего нет. Никакой еды.

– Так, вот тут я вам все написал, – Алеша встал, положил на стол рецепт. – Я к вам завтра зайду. А сейчас я вынужден спешить. И еще, – Алеша подошел к мальчишке, наклонился, взял его за руку. – Вашего Тимофея я заберу на часик, если вы не против.

Через несколько минут Алеша и мальчишка по имени Тимофей шагали уже по улице.

– А куда вы меня ведете? – мальчишка, припрыгивая точно заводной заяц, с любопытством заглянул Алеше в глаза.

– К себе домой, – Алеша посмотрел на мальчишку.

– А зачем? – мальчишка шмыгнул чумазым круглым носом.

– Затем, чтобы накормить тебя и передать еды для твоей тети, – Алеша достал из кармана платок, вытер мальчишке нос. – Ведешь ты себя, Тимофей, совсем как взрослый, а нос у тебя чумазый и сопливый.

– Имя Тимофей мне совсем не нравится, зовите меня Тимкой, – мальчишка улыбнулся. Глаза у него сияли, точно две звездочки.

– Хорошо, понял тебя. Держи, Тимка, платок, будешь нос им вытирать. – Алеша протянул мальчишке платок, улыбнулся, точно в юности, от уха до уха. Мальчишка все больше нравился Алеше.

XI

Алёнка Морозова лежала на диванчике и рассматривала театральную афишу. На афише была изображена Суслова в длинном кремовом платье, заламывающая руки и стоящая на коленях перед бородатым мужчиной в сюртуке. Среди фамилий исполнителей была указана Морозова Е., правда, в списке после Тамары Сусловой она значилась седьмой по счету. Алёнка погладила пальчиками собственную фамилию, уставилась на Суслову. Затем потянулась к столику и взяла оттуда золотую перьевую ручку Бабахина. В следующую секунду на лице у Сусловой появилась такая же борода, как у ее партнера по спектаклю. Следом за бородой у Сусловой выросли козлиные рога и огромные, точно у слона, уши. Алёнка откинулась на диванчике и залилась звонким смехом. В соседней комнате, откуда доносились мужские голоса, раздался бас Бабахина.

– Детка моя, чего там у тебя случилось?

– Все хорошо, Паша! Я тут немножко художеством занимаюсь! – Алёнка подрисовала Сусловой усы, как у гусара. – Рисую я, Паша!

– Неужели?! – из соседней комнаты донесся голос художника Дубасова. – Непременно покажите нам свое художество, Елена Макаровна!

– Непременно, только я с вас за просмотр деньги буду брать! – Алёнка подрисовала Сусловой два больших передних зуба, точно у зайца.

– Душа моя, да ты у меня не актриса, а коммерсант!

В соседней комнате раздался дружный мужской смех.

Алёнка отложила перьевую ручку, откинула голову на шелковую подушку. Взгляд ее уткнулся в одну из картин, висевшую на стене. На картине была изображена обнаженная женщина, сидевшая у зеркала и причесывающая длинные волосы. Алёнка прищурилась, затем уставилась на Суслову на афише. Снова уставилась на картину, сдвинула тоненькие бровки. Женщина на картине очень походила на Суслову.

– Ну, надо же, какое сходство… сука старая…

Алёнка вскочила с диванчика, подставила к стене стул, забралась на него, сняла со стены картину. Картина была тяжелая.

– О, боже…

Алёнка спрыгнула со стула, опустила картину на пол. Картина грохнулась о пол, что-то громыхнуло внутри картины. Алёнка перевернула картину. Задняя стенка картины в левом ее углу отошла от подрамника. Алёнка встала, взяла с секретера ножницы, подцепила им дно картины. Через пару минут Алёнкиных трудовых усилий глаза ее округлились и едва не вывалились из орбит. На дне картины лежали завернутые в алый сатин старинные драгоценности. Было там несколько бриллиантовых ожерелий, несколько бриллиантовых и изумрудных подвесок, несколько драгоценных брошей и браслетов. Едва дыша, Алёнка вернула драгоценности обратно, закрыла дно картины, взяла картину, забралась на стул. Едва она повесила картину обратно, как за спиной ее раздался голос.

– Чем это ты занимаешься, душа моя?

Алёнка обернулась. В дверях комнаты стоял Бабахин. Он был явно нетрезв, но глаза его смотрели на Алёнку цепко и настороженно.

– Не нравится мне эта картина, – Алёнка с вызовом вскинула голову. – Хотела ее снять и выкинуть к чертовой матери.

– Вот как? – Бабахин вошел в комнату, пыхнул сигарой. – И чем же тебя эта картина так разгневала?

– Неужели ты не понимаешь? – Алёнка нахмурилась. – Еще скажи, что Дубасов ее не со старой суки Сусловой писал!

– А во-о-от оно что! – Бабахин тут же обмяк лицом, расхохотался от души, подошел к Алёнке, снял ее со стула, задержав при этом в своих объятиях. – Ты моя сахарная! Ревнует Златовласка своего Пашу!

XII

Степка Морозов перевернулся с одного бока на другой, заложил за голову руку, уткнулся взглядом в окно. Там, за окном, висела в черном небе круглая тревожная луна, заливающая мертвым светом двор. За стеной раскатисто храпел отец, посапывала мать. Степка не спал уже третий час. Не выдержав, Степка поднялся с кровати, спешно оделся, бесшумно ступая, вышел из комнаты. По дороге он заглянул в соседнюю комнату и бог знает в который раз посмотрел на пустую Варькину кровать.

Через несколько минут Степка уже спускался к реке. Вода в Шайтанке была спокойна, серебриста от лунного света. Было так тихо, что казалось, будто все вокруг уснуло мертвым сном. Степка прошелся вдоль берега, огляделся. Внезапно где-то далеко раздались голоса и зазвучал смех, от которого у Степки сжалось сердце. Заплескалась под веслами вода, показалась на реке лодка. Степка, чуть прихрамывая на правую ногу, быстро зашагал к зарослям кустарника. Сквозь листву кустарника Степка видел, как причалила к берегу лодка, как сошли с нее на берег Варька с Санькой Жуковым. Санька что-то весело и оживленно рассказывал Варьке, Варька звонко переливчато смеялась. Затем они пошли вдоль берега, Санька обнял Варьку, и они тут же остановились. И воцарилась тишина, от которой еще больше сжалось Степкино тревожное сердце. А потом Санька наклонился и стал целовать Варьку, и она обняла Саньку, запустила в его светлые кудрявые волосы свои руки. Кровь ударила в Степкину голову и тут же, ничего уже не соображая, рванул он из кустов. В следующее мгновение Санька отлетел от Варьки, Варька испуганно закричала, а Степка стал мутузить Саньку, теряя разум с каждым ударом кулака. В какой-то момент Санька вырвался, удар его пришелся Степке прямо в глаз. Степка, точно разъяренный зверь, рванул на Саньку, ударил так, что Санька взвыл, словно раненный волк. Степка снова нанес удар и от этого удара Санька рухнул на землю, и тут же на землю рухнул Степка, схватил Саньку за шею, принялся его душить.

Варька тем временем уже бежала к дому. А еще через несколько минут она уже бежала к реке вместе с отцом. Тараща заспанные глаза, Макар надевал на бегу рубаху.

– Батя! Батя, поубивают они сейчас друг друга!!!

Когда Макар схватил сына и оттащил его он Саньки, лицо Степки было точно месиво кровавое, а Санька, у которого от ударов и глаз было не видать, сплевывал на землю выбитые зубы.

– Да где ж это такое видано… да что же вы, два полудурка, вытворили… да чтобы из-за бабы так друг друга изувечить… в войну врага вот так не изувечивали… – Макар ошалело таращился на сына, вытирая рукавом окровавленное его лицо.

XIII

Лиля поставила на стол тарелку, протянула Тимке ложку.

– Это суп куриный, покушай его. Мне кажется, вкусный получился. Вот, держи хлеб. Когда съешь суп, я тебе…

Внезапно Лиля умолкла, ноги ее подкосились, и она бесшумно опустилась на стул. Главное было не расплакаться. Лиля крепко сцепила пальцы, так, что они побелели, отвернулась от Тимки, не выдержав, снова посмотрела на него и слезы все-таки рванули вон из ее глаз. Тимка ел, как маленький голодный зверек. Руки его, сжимавшие ложку и хлеб, дрожали. Суп он глотал жадно, хлеб заглатывал, не прожевывая. А потом и вовсе отложил ложку и стал пить суп из тарелки. Алеша, который все это время раскладывал на своем рабочем столе какие-то книги, отложил их, не спуская с Тимки глаз, подошел к Лиле, присел рядом с ней на стул.

– Тимка, а, давай, мы кое о чем с тобой договоримся? – Алеша снял очки, положил их на стол, потер близорукие глаза.

– Угу, – Тимка допил последние капли супа, провел ладошкой по тарелке, облизал ладошку, после чего поднял глаза на Алешу. – Ну, давайте, теперь договоримся.

– Давай, ты к нам каждый день будешь кушать приходить? – Алеша глянул на Лилю. Лиля при этом с готовностью кивнула, обняла Алешу за плечи.

– Дяденька доктор, вы серьезно или у вас шутка такая? – Тимка достал из кармана Алешин платок, вытер им круглый нос.

– Серьезно. Я, Тимка, никогда так шучу, – Алеша наклонился к Тимке. – Ты по вечерам к нам приходи, каждый день, понял?

– Понял, – Тимка кивнул, растерянно и изумленно похлопал круглыми глазами.

– А в субботу я с тобой на представленье в кукольный театр схожу, – Лиля поставила перед Тимкой стакан с молоком, положила рядом с ним сдобную булочку.

– Нет, такого просто быть не может… – Тимка откусил булку, вытаращился на Лилю, затем перевел взгляд на Алешу. – Дяденька, тетенька, вы, наверное, ненастоящие. У меня один раз было… мне во сне солдатика мальчик один подарил. Я проснулся, а мальчика и солдатика нету. Потому как были они ненастоящие. Вы ведь тоже не настоящие?

– Господи, – Лиля встала, подошла к Тимке, поцеловала его в нечесаную макушку. – Меня Лиля зовут, а дяденьку – Алеша. Так нас и называй.

XIV

– Матвеевна-а! Ты чего не у Морозовых? Вся деревня нынче у них гуляет!

– Дак пойду и я сейчас, куды ж я денусь!

– Слыхала, сын-то у них дохтор в городе! Известный дохтор, людей режет!

– Иди ж ты, Лешка-то? Ай, молодец!

– И невеста у него – девка городская, нашим девкам не чета, не лыком она у него шитая! Догоняй нас, Матвеевна! Сейчас за нами ешо Протасовы подтянутся!

– Ой, бегу-бегу!!!

Уже третий час, как гуляла Старая Шайтанка в доме Морозовых. Посреди двора растянулся длинный стол, и галдели, веселились, пели, опрокидывали чарки парни и девки, мужики и бабы, старики да старухи. Во главе стола сидели жених с невестой. На Алеше был ладный костюм и галстук, отчего выглядел Алеша взросло и солидно. На Лиле было простенькое белое платье, нежный венок с кружевной фатой украшал Лилину голову. Тут же сидели Макар с Дарьей, Варька со Степкой, дед Лукьян с бабкой Дуней и Алёнка. Напротив них стоял со стаканом в трудовой руке председатель колхоза Грушин.

– Есть такие люди, на которых даже глядеть сердце радуется, оттого как люди эти – гордость наша… нашего колхоза гордость. Оставил ты родную деревню, Алексей, по другому пути ты пошел, но путь у тебя, Алексей, доблестный и славный. Ты, Алексей Макарыч, теперь большой человек в городе, ты теперь жизнь людям спасаешь, и все мы, здесь собравшиеся, дружно гордимся, что наш человек таких высот добился, – Грушин достал из кармана платок, промокнул мокрый лоб, после чего продолжил. – И невесту ты, Алексей, выбрал хорошую, правильную, да к тому ж еще и красавицу. Дорогие наши Алексей и Лилия, совет вам да любовь! Детишек вам побольше и чтобы вы всегда друг о друге заботились и жили в мире да согласии всю свою жизнь!

Грушин вытянул вперед стакан, тут же отовсюду потянулись руки, раздался звон стаканов, грянуло дружное «горько!». Молодые встали, как положено жениху с невестой запечатлели прилюдный поцелуй. Едва они сели, раздались звуки гармошки. Дед Лукьян, сверкая из-под мохнатых бровей шальным, захмелевшим глазом, растянул во всю ширь гармонь. Тут же в другом конце стола заиграла еще одна гармонь, а следом за ней забренчала балалайка. Бабы в несколько голосов затянули свадебную песню. Алёнка Морозова опрокинула рюмку с водкой, стрельнула глазами на другую сторону стола, где сидели Игнат и Катерина Акимовы. Игнат за эти годы заматерел, Катерина заметно раздалась, оттого как ждала ребенка, и живот ее от этого был необъятен. Алёнка столкнулась глазами с Игнатом, поправила вырез яркого модного платья. Игнат прищурился, опрокинул рюмку, наклонился к жене, что-то шепнул ей на ухо. Через минуту они встали из-за стола, направились к калитке. А еще через минуту из-за стола исчезла Алёнка.

XV

– Мой… мой… Господи, да что же ты в сердце моем, точно заноза засел?!

И тишина, и только шумное горячее дыхание и скрип старых досок забора. И снова голос, доносившийся откуда-то из темноты.

– Ты зачем меня караулишь… Я ведь живой мужик… не каменный я… Змея ты, а не баба… змея… Уезжай отсюда скорее, покуда я с тобой беды не наделал…

В зарослях деревьев, куда не могла пробраться мертвым светом круглая луна, стояли Игнат с Аленкой. Прижав Алёнку к забору, Игнат жадно целовал Алёнкину шею, лицо, пылающую жаром грудь в которой бешено билось Алёнкино сердце.

– Я же от тебя сбежала… я же видеть его не могу… Ты все, ты… только о тебе… только с тобой… Игна-а-ат…

Игнат отстранился от Алёнки, чуть пошатнулся, глаза его были хмельны и мутны.

– Дура ты, Алёнка, зачем я тебе?

– А то ты сам не понимаешь. Сердцу ведь не прикажешь, – Алёнка впилась в Игната взглядом, откинула голову, из груди ее, что ходила ходуном при каждом шумном вздохе, вырвался стон. – Игна-а-ат…

Игнат схватил Алёнку, рванул ее на себя, затем прижал к забору, всем телом навалился на нее, с жадностью впился в Алёнкины губы. Руки его при этом стали остервенело хватать Алёнку куда ни попадя.

XVI

– А хто у нас второй опосля председателя? Ась? – дед Лукьян отложил гармонь, пригладил бороденку.

– Понесло родимого по степям, – бабка Дуня поморщилась.

– Хто на колхозных собраниях председателя завсегда напутствует? – дед Лукьян подмигнул председателю хмельным глазом.

– Ты об себе, дед Лукьян, что ли? – Макар захрустел огурцом.

– А об ком ешо, коли не об себе! А ну, цыц всем, Лукьян Потапыч говорить будет! – дед Лукьян ударил по столу рукой, отчего подпрыгнули на нем тарелки.

– Батя… – Дарья покачала головой.

– А чаво батя? Чаво тебе завсегда твой батя? Твой батя у Алешки в роду самый главный, самый старшой чаловек, – дед Лукьян встал. – Лексей, Лилия, вот мы с вашей бабкою пятьдесят годков ужо вместе…

– Ет кто ж тебе, безграмотному, арифметику енту подсчитал? – бабка Дуня стрельнула глазами на деда.

– Молчи, бабка! Ну дак вот… и ругаемся мы с нею, и глядеть друг на друга… тьфу-у… – дед сплюнул сквозь беззубую щелину, – аж глаза мне от нее иной раз будто луком режет… а срослися мы с нею так, будто чудо-юдо мы какое двухголовое, – дед Лукьян помолчал, насладившись воцарившимся молчанием и всеобщим вниманием, после чего продолжил. – Енто я к чяму клоню-то, да к тому, шобы вы, Лексей да Лиля, точно голова да шея были. А хто уж у вас голова, а хто шея будет, енто вам самим решать, тут я вам не указчик.

– За голову да за шею пьем? – бабка Дуня дернула деда за рукав. – За чяво пьем-то, дед?

– Уйди, бабка, – дед Лукьян отмахнулся от бабки. – И ешо… правнуков мне быстрехонько состряпайте, покуда я не помёр!

– Батя, а можно я скажу? – Дарья поправила платок, глянула на отца.

– Етить! Когды енто ты у нас речи за столом толкала? – дед хмыкнул.

– Говори, мама, – Алеша улыбнулся матери. – Говори.

– Я вот про что хочу сказать, – Дарья встала из-за стола, взяла в руки стакан. – Я речи держать не особо умелая… но сегодня скажу… Для каждого из нас земля родная, отчий берег – он один единственный, на всю жизнь он ему, точно отец и мать. И ежели ты этот самый берег покинул, то забывать об нем никак нельзя. Оттого как тут все предки твои жили, оттого как тут схоронены они… берег этот и слезы их видал и радость их видал. Ты, Алешенька, тепереча вряд ли сюды вернешься… но отчий берег свой родной, сынок, не забывай. Никогда его не забывай. Вот, – Дарья умолкла растерянно, утерла мокрые глаза.

– Дашка, да ты чего, будто на поминках?

– Дарья, ты чего тоску тут навела?!

– За молодых! А потом в пляс!

– Сказала, теперча сядь, – дед Лукьян взял стакан. – Ну, горько, что ли… горько-о-о!!!

Снова заиграла музыка, понеслась плясовая. Заплясала-загуляла Старая Шайтанка. Расправив плечи, Варька Морозова встала из-за стола, медленно обошла его, улыбаясь гостям, вошла в круг танцующих, топнула ногой, тряхнула головой и начала так лихо отплясывать, что бабы дружно закусили рты, а мужики и парни глаза вытаращили. Степка Морозов даже подавился. Быстро встав с лавки, Степка отошел к сараю и, сцепив на груди руки, стал наблюдать оттуда за сестрой. Несколько раз ловил он Варькин взгляд, горячий, точно огнем обжигающий. Варька смеялась, пряталась за танцующих, затем снова появлялась и, чуть повернув голову в Степкину сторону, цепляла брата взглядом. Степка смотрел на сестру, точно завороженный.

– Варька-то, а?! Варька! Вы поглядите, как она отплясывает!

– Ай да, Варька, ай да красота неписанная!

– Макар! Дарья! Пора девку замуж выдавать!

– Макар, давай, за Бориса нашего!

– Нужен нашей девке ваш Борис, как гнедой кобыле свиной пятак!

Отовсюду раздавались крики и смех захмелевших гостей. На Алешу с Лилей уже никто внимания не обращал. В Старой Шайтанке уже светало, когда гости разошлись по домам, кто ногами, а кто волоком.

XVII

Речной причал, что появился в деревне годом ранее, был почти безлюден. Утреннее солнце отражалось в реке, задувал легкий ветерок, трепыхал на березах листву, осыпал ее в речную воду, уносил прочь течением. На причале стояли Макар с Дарьей, Алеша с Лилей и Степка с Варькой.

– Алёнка на пару дней еще у нас останется, – Дарья поправила выбившиеся из-под платка волосы. – Уж не знаю, что ее в деревне нынче держит…

– Или кто, – Макар нахмурился.

– Ой, да ну на тебя Макар, – Дарья подошла к сыну, обняла его, прижалась к его груди. – Чего нам сейчас до Алёнки, она вон Алешу едва захочет повидать, так сразу и повидает. Рядом они, а вот мы… О-ох, Лешенька, когда теперь свидимся, сынок?

– Мам, мы к вам в конце лета приедем, – Алеша погладил мать по плечу. – Слышишь? Ну-ну, только не плачь.

– Лилечка, детонька, – Дарья отстранилась от Алеши, обняла новоиспеченную невестку. – Ты нам, как дочь родная. Семья мы тебе. Ты не гляди, что я баба простая деревенская, безграмотная и набожная… я к тебе всем сердцем, всей душою…

– Спасибо, мама, – Лиля обняла Дарью. – Спасибо вам за все, спасибо за Алешу…

– Едва детки у вас появятся, так вы сразу к нам их привозите, мы с отцом лицом в грязь не ударим, четверых детей воспитали и внуков мы… – Дарья умолкла, взгляд ее уткнулся в причаливающий к берегу паром. Дарья тут же застонала, вцепилась в Алешу, зарыдала. – Алешка-а-а…

– Мам, – Варька подошла к матери, обняла ее за плечи. – Ну, не рви ты так душу.

Лиля обнялась с Макаром, поцеловала Степку.

– Степ, если вдруг в город с Варей надумаете, на учебу или вдруг захотите работу…

– Лиля-я… – Дарья зарыдала в голос. – Одних нас тут с отцом…

– Мать, кончай уже, не то паром отчалит, – Макар подошел к жене. – Отпускай уже сына.

– До свидания, Лиля, – Варька обнялась с Лилей.

– До свидания, Варя, – Лиля улыбнулась Варьке. – Знай, мы с Алешей вас всегда ждем.

– Алеша-а-а… сынок… не свидимся больше, сердце мое чувствует…

Макар оттащил рыдающую Дарью, передал ее в руки Степке, обнял старшего сына.

Через несколько минут паром уже уносил Алешу Морозова и молодую его жену все дальше и дальше от родного берега. На берегу этом стояла одинокая фигура матери, все махала рукой, все крестила уплывающий паром. И только когда к матери подбежал Степка и, обняв ее за плечи, повел прочь от причала, отчий берег опустел.

XVIII

В Старой Шайтанке было уже почти темно, когда Дарья, подоткнув подол юбки, подставила под коровье вымя ведро, принялась доить корову. Степка в это самое время рубил дрова, Макар чинил прохудившиеся ступени крыльца.

– Степ, а Степ… Лиля вас с панталыку с Варькой сбила. Неужто и впрямь башку себе забили и в город ехать удумали? – Дарья сдула с лица выбившуюся из-под платка прядь, глянула на сына. – Степ!

– Мам, никто ничего не удумал, – Степка размахнулся, ударил топором по полену. – Как жили в деревне, так и будем жить, чего мы в городе этом не видали. Успокойся ты.

– Успокойся-успокойся, а вот неспокойно мое сердце ужо который день, – Дарья вздохнула, покачала головой. – Санька Жуков сегодня приходил, покуда ты на поле был, спрашивал за тебя.

– Чего ему надо было? – Степка нахмурился.

– А бог его знает, чего ему надо было, – Дарья дернула корову да сосок, струйка теплого молока зазвенела о дно ведра. – Поди, мириться с тобой приходил. Хватит вам уже зыркать друг на друга, вы ж товарищами были.

– Были, да сплыли, – Степка изо всех сил ударил по полену.

– Степан, хошь ты того или нет, но я Варьку за Саньку Жукова отдам, ежели он ее посватает, – Макар посмотрел на сына. – И кончай уже сестру на привязи, как собаку держать. Взрослая она уже девка, хочет с парнями водиться, пущай водится!

– Пущай водится, – Степка снова что есть сил ударил по полену, полено разлетелось в мелкие щепки.

– Степ, поди-ка воды с реки мне принеси, не то Варьку не дождешься. Вот ведь девка, пошла белье к реке постирать, дак видать ужо до дыр его там застирала, – Дарья посмотрела на сына. – Слышь чё говорю, воды мне пару ведер принеси, Степа!

– Слышу, – Степка вонзил топор в полено, вытирая со лба пот, направился к сараю, взял ведра, зашагал по двору.

XIX

Легкий молочный туман стелился над рекой, от закатного солнца вода в реке была кровавой. И тихо-тихо было на реке, лишь со дворов доносилось мычание коров да лай собак. На берегу, возле старой лодки, что прохудившимся брюхом кверху покоилась на берегу все лето, лежало корыто с бельем. Рядом с ним лежала аккуратно сложенная женская одежда. Степка спустился к реке, зачерпнул в ведра воду, сполоснул лицо. Раздался плеск воды. Степка вытер лицо рукавом рубахи, пригладил пятерней волосы и уставился на реку. Посреди реки торчала из воды женская голова и то показывались над водой, то скрывались под ней крепкие загорелые женские руки. Степка поднял с земли камушек, запустил его в воду. Камушек запрыгал по воде, побежали по воде кольца.

– Степ, уходи!

Сквозь туман, что стелился над рекой, лихо разгребая руками воду, к берегу плыла Варька.

– Тебя уже там мать потеряла, – Степка запустил в воду очередной камушек.

– Уходи или отвернись, я из воды выйду…

Варька была уже почти у берега.

– Да выходи, кто ж тебе мешает, – Степка взял ведра, зашагал от берега.

Внезапно он остановился, оглянулся.

– Варь…

Варька натягивала на мокрое тело рубаху. Степка умолк, выставился на сестру. Варька наклонилась, взяла с травы юбку, подняла глаза на Степку. Степка опустил на землю ведра, замер. Варька убрала с лица мокрые волосы, встала. Рубаха облепила ее тело, с волос на траву закапала речная вода. С минуту брат с сестрой смотрели друг на друга. Затем он шагнул вперед. Она выронила из рук юбку, отступила назад, застыла. Где-то на другом берегу тревожно прокричала птица и воцарилась устрашающая тишина. Варька даже слышала свое порывистое дыхание, а Степка – бешеные толчки своего сердца. Медленно ступая, чуть прихрамывая на правую ногу, не спуская с Варьки глаз, Степка двинулся вперед. Варька попятилась, затем вдруг побежала. Степка кинулся за ней. На бегу Варька оглянулась, глаза ее были полны не то ужаса, не то мольбы. В зарослях плакун-травы он настиг ее, схватил в объятия и оба они упали, точно одним выстрелом подстреленные.

– Степа, нет… нет…

Она откинула голову, заплакала, затем вдруг схватила его за плечи, всем телом прижалась к нему.

– Да что же мы с тобой творим…

XX

Бабка Дуня вскрикнула и разом села на кровати. Глаза ее ошалело пялились в темноту. Схватившись за сердце, бабка огляделась, взгляд ее уткнулся в деда Лукьяна, что рыча и булькая слюной, похрапывал во сне. Бабка снова легла, поморгала испуганными глазами, на лбу ее выступила испарина. В соседнем дворе забрехала собака, заткнулась, а потом вдруг протяжно, по-волчьи завыла. Дед Лукьян подавился собственным храпом, сладко чмокнул, перевернулся, уткнулся носом в стену, тощим задом бабке в бок. Бабка Дуня всхлипнула, снова села на кровати и снова схватилась за сердце. Утерев слезы, выкатившиеся из круглых испуганных глаз, бабка не выдержала и растолкала деда.

– Дед… де-е-д… Лукьян, проснись…

– У-у… – дед во сне фыркнул и открыл один глаз.

– Проснись, Лукьян… – бабка Дуня снова потормошила деда за плечо.

– У-у… ась?! Чяво?! – дед открыл оба глаза и разом сел на постели, таращась на жену, точно на черта, выскочившего из преисподней. – Чяво?!

– Сон дурной привиделся, – бабка всхлипнула, утерла мокрый лоб.

– Ну дак погони его прочь да спи далее, – дед почесал плешивый затылок. – Со-о-он, напужала мужа посередь ночи…

– Лукьян, помрет у нас кто… – бабка Дуня заграбастала в пятерню рот и тихо протяжно завыла.

Дед Лукьян тут же сел на кровати, свесил с нее костлявые ноги.

– Евдокия… Ты чяво языком своим метелишь?!

– Ой, душа моя на части рвется, – бабка завыла, закачалась из стороны в сторону. – Ой, не могу… ой, рвется…

– Тьфу ты, етить твою налево! Вот ведь бабы, народ дурной, – дед встал с кровати, уставился на жену. – Пойду, самовар заварю, чаю похлебаем. Похлебаем чаю, Евдокия?!

– Похлебаем, похлебаем, – бабка Дуня закивала головой, утирая мокрые глаза обеими руками, точно ребенок малый.

XXI

На поляне задувал сильный ветер, прибивал к земле высокую траву и цветы. Алёнка, придерживая ладонями растрепавшиеся от ветра волосы, стояла подле деревянной беседки. Луна на темном небе спряталась за тучи, и от этого на поляне стало совсем темно. Где-то рядом в лесу заухала сова, в небе громыхнули раскаты грома. Алёнка направилась к беседке, и в следующую минуту за ее спиной раздался голос.

– Зачем звала?

Алёнка тут же обернулась. В нескольких шагах от нее стояла темная мужская фигура.

– Игнат…

– Зачем звала, спрашиваю?

– Видеть тебя хотела, неужто не понятно…

Алёнка кинулась к Игнату, прижалась к нему, обняла его. Игнат резко отстранил от себя Алёнку. Луна, вышедшая из-за тучи, осветила его лицо. Лицо было напряжено, глаза смотрели жестко.

– Люблю я тебя, Игнат, – Алёнка заглянула Игнату в глаза. – Я бы рада тебя позабыть, да не получается. Уж столько лет прошло, а все ты из головы моей не идешь, все сердце мое терзаешь. И сохла я по тебе, и ненавидела тебя, а потом опять любовь накрывала. Пожалей ты меня, Игнат. Уедем вместе в город. Я же тебя так любить буду, как ни одна другая баба тебя любить не будет. Я же для тебя…

– Алён… – Игнат взял Алёнку за плечи. – Послушай теперь, чего я тебе скажу. Ты еще девкой малой была, а глаз мой об тебя спотыкался. А как созрела, так и вовсе глядеть на тебя, только с желанием своим мужским бороться. Но опоздала ты, Алёнка, на свет родиться. Когда малявкой была, я уже тогда к Катерине подбивался. А когда ты мне с часами сделку предлагала, я уже всем сердцем Катерину любил. Не скрою, нравишься ты мне, но ничего у нас с тобой не выйдет…

– Поцелуй меня, Игнат… – Алёнка смотрела на Игната с мольбой. – Как тогда у забора поцелуй…

– Кончай, Алён, то что у забора было, позабудем, – Игнат отпустил Алёнку, отступил назад. – Кабы не пьян был да кабы Катерина на сносях не была… Подловила ты меня на мужском моем желании. Не люблю я тебя, Алёна, ничего у нас с тобой никогда не будет. Уезжай отсюда и на глаза мои более не попадайся!

Алёнка закричала, кинулась к Игнату, вцепилась в него, будто кошка. Игнат с силой оторвал ее от себя, резко оттолкнул, да так, что Алёнка ударилась о беседку, после чего быстро зашагал прочь. На небе грохнуло и ярко полыхнуло, тяжелые капли дождя упали на землю.

– Постой! – Алёнка кинулась за Игнатом, споткнулась, рухнула на колени, закричала на всю поляну. – Да пусть она подохнет, твоя Катерина! Да пусть тебя изуродует, чтобы глаза мои на тебя никогда не глядели! Ненавижу тебя! Ненавижу ее! Ненавижу-у-у!!!

XXII

Варька Морозова в белой ночной рубахе, с распущенными смоляными волосами, сидела на постели, крепко сжав руками голову. Глаза ее были испуганны, щеки мокры от слез. За окном тревожно завыл ветер, захлопал створкой распахнутого окна, надул парусом оконные занавески. Варька встала с кровати, закрыла окно, бесшумно ступая, вышла из комнаты.

В это самое время брат ее Степка лежал на кровати прямо в одежде, ничком в подушку. Был Степка недвижим, точно был он неживой.

Мелькнуло в темной комнате белое пятно рубахи, Варька, медленно ступая босыми ногами по деревянным половицам пола, подошла к божнице, где теплилось огоньком крохотное пламя лампадки. Утерев мокрые глаза, Варька выставилась на икону Богородицы, подняла ко лбу руку, подержала ее там в нерешительности, после чего все-таки перекрестилась. Едва слышно скрипнула половица, Варька обернулась.

В дверях комнаты стоял Степка. Тихо ступая, вошел он в комнату, сел на стул. Варька закрыла лицо ладонями. Тикали на столе ходики да ветер завывал за окном, более в комнате не было ни звука. Варька убрала от лица руки, посмотрела на Степку, бесшумно направилась к двери. Степка глянул на образа, отвернулся, после чего резко встал со стула и вышел вон из комнаты.

Во дворе было ветрено и сыро. И темно было, точно в преисподней. Белое пятно Варькиной рубахи мелькнуло подле сарая и скрылось в нем. Степка, точно заколдованный, направился следом за сестрой.

Дождь лил уже нешуточно, когда Алёнка Морозова, промокшая, замерзшая и злая, вбежала во двор. Встав под навес сарая, Алёнка достала из-под стыка бревен папиросы и спички, сунула папиросу в рот, чиркнула трясущимися руками спичкой о коробок. Пламя осветило Алёнкино лицо, бешеные от злости глаза, трясущиеся от холода губы. На черном небе полыхнуло, грохнуло и разом стихло. Алёнка жадно затянулась папиросой, выпустила дым. Из сарая донеслись непонятные звуки, не то возня, не то борьба. И вроде как женский плач. Или это Аленке только показалось? Алёнка нахмурилась, оглянулась. Затем решительно направилась к двери сарая, распахнула ее. И тут же стало ясно, что это были за звуки. В глубине сарая, на старом отцовском ватнике лежали и любили друг друга Алёнкины брат и сестра. Алёнка в ужасе вытаращила глаза, захлебнулась собственным криком, попятилась из сарая. Затем она, точно ошалелая, кинулась к дому, через секунду ворвалась в родительскую спальню и заорала, надрываясь воплем.

– Батя-я! Мамка-а! Проснитесь! Батя, в сарай бежите! Там… та-а-м…

Макар разом сел на кровати, подскочила на постели Дарья.

– Та-а-ам… та-а-ам…

Алёнка трясла головой, таращила глаза, ужас душил Алёнку за горло.

Часть четвертая.

БЕДА.

I

В темном небе полыхнуло так, что осветило весь двор. И снова стихло, и воцарилась кромешная темнота. И выбежали из дому три фигуры, кинулись к сараю.

Грязные тюки да мешки, старые крынки да тазы, плетеные лукошки, древняя прялка, панцирная сетка от давно развалившейся кровати, отсыревшая детская люлька, старые вилы, лопаты, рабочий инструмент, ну и ко всему вышеизложенному – вяленая мясная туша, едва покачивающаяся на крюку. Больше в сарае ничего не было.

– И чего ты орала, буду-то очумелая, нету тут никого! Кого ты тут увидала?

Макар Морозов потер кулаком сонные глаза, оглядел сарай, уставился на дочь. Аленку трясло, точно от дикого озноба, зубы ее стучали.

– Ну? – Макар зажег керосиновую лампу, обошел с ней сарай. – Какого лешего мать с отцом посередь ночи с постели сдернула?!

– Кричала-то так, будто пожар у нас случился, – Дарья накинула на плечи старый шерстяной платок, кивнула на дочь. – На себя вон не походишь, аж с лица сошла. Точно с креста тебя сняли.

– Тут… – Аленка медленно подошла к отцовскому ватнику, расстеленному на земле, взгляд ее уткнулся в валявшуюся рядом Степкину рубаху. Подняв рубаху, Аленка повернулась к отцу и матери, едва слышно прошептала. – Тут Степка с Варькой согрешили…

– Чё сделали они? – Макар скривил лицо, поставил керосинку на старое корыто, взорвавшись, заорал. – Ты по-людски говорить можешь, нет?! Или будешь нам тут с матерью в ночи голову морочить?!

– А как бы ты сам заговорил, кабы такое увидал?! – Аленка тоже закричала, вытаращила на отца глаза. – Да я чуть от ужаса не подохла, когда их увидала!

– Да чего увидала ты?! Чего-о?! – Макар кинулся к Аленке, схватил ее за плечи, тряхнул изо всех сил. Внезапно лицо Макара напряглось, глаза насторожились, точно почуял он надвигающуюся беду.

– Варьку со Степкой увидала! Брата и сестрицу своим родимых увидала! – Аленка кивнула в сторону отцовского ватника. – Вот тут, на ватнике твоем они лежали! Любили они тут друг друга, точно мужик с бабой!!!

– Ты чё несешь, полоумная??? – Макар отпустил дочь, попятился, руки его повисли, точно плети.