Зеркало единорогов бесплатное чтение

Мир Марка состоял из трех красок: серого бетона, черной грязи и багрового гнева. Последний жил где-то глубоко внутри, под грудой обид, и пожирал все остальное.

Ему было тридцать с лишним, и жизнь уже давно обтесала его, как булыжник, оставив грубые, угловатые черты. Широкие плечи, привыкшие таскать тяжести, ссутулились под невидимым грузом. Руки с обветренной, исцарапанной кожей и костяшками, разбитыми в кровь о чужие челюсти и бетонные блоки, всегда были сжаты в кулаки. Даже во сне. Взгляд его, цвета мокрого асфальта, цеплялся за людей и словно ставил на них клеймо: «Не подходи. Опасно».

Внешность Марка была бы летописью его жизни, если бы кто-то умел ее читать. Каждая черта, каждый шрам рассказывали историю борьбы и выживания.

Он был высок и широк в плечах – не спортивной, а силовой, рабочей шириной, приобретенной от лет таскания тяжестей на стройке. Движения его были немного скованными, будто мышцы привыкли находиться в постоянном напряжении, готовые к обороне или удару.

Его лицо вряд ли можно было назвать привлекательным в общепринятом смысле. Скорее, запоминающимся. Оно было грубовато высечено, с тяжелой, упрямой челюстью и скулами, на которые ложились тени от выступающих надбровных дуг. Кожа – обветренная, загорелая до темно-бронзового оттенка, с сеткой ранних морщин у глаз и в уголках рта. Эти морщины были не от смеха, а от постоянного прищура под солнцем и нескончаемого внутреннего напряжения.

Глаза – его самое противоречивое качество. Цвета мокрого асфальта, они чаще всего были сужены, прикрываясь тяжелыми веками. Взгляд – прямой, испытующий, недоверчивый. В нем читалась усталость, затаенная агрессия и стена, выстроенная между ним и миром. Но если бы кто-то посмотрел пристальнее и дольше, они могли бы разглядеть в их глубине то, что Марк тщательно скрывал: следы старой, детской боли. Что-то растерянное и беззащитное, словно во взгляде забитого ребенка, который так и не понял, за что его так сурово наказала жизнь.

И была одна странная, диссонирующая деталь, которую почти никто не видел. На внутренней стороне левого запястья, там, где кожа особенно нежная, виднелась маленькая, старая татуировка. Неумелая, детская, сделанная, скорее всего, самодельной машинкой в подвале. На ней был изображен единорог. Схематичный, кривоватый, но узнаваемый. След другой, давно забытой жизни, которую он носил на себе, как тайное клеймо, и которую тщательно скрывал под длинными рукавами или поворотом руки. Это был безмолвный намек на то, что под этой грубой, испещренной шрамами оболочкой, все еще тлела искра чего-то, что верило в сказки.

Женщины его боялись. Чуяли исходящую от него волну не просто грубости, а животной, невысказанной боли. Он и не пытался подойти, зная, чем закончится: либо он скажет что-то колючее и ранящее, либо просто молча уйдет, оставив за собой неловкое молчание.

Такой он был. Колючий, как еж. И так же, как еж, внутри – мягкий и уязвимый. Но эту мягкость он прятал так глубоко, что, казалось, и сам о ней забыл.

А начиналось все с отца. После того как мама умерла от болезни, которую они не могли позволить себе вылечить, отец запил. И не тихим, жалостливым запоем, а яростным, жестоким. Марк, тогда еще подросток, стал для него живой грушей для битья, на которую можно было вылить всю злость на несправедливый мир. Побои, унижения, вечный запах перегара и сигарет в их маленькой квартирке – вот что стало его реальностью.

В восемнадцать, получив на прощание сломанное ребро и рассеченную бровь, он ушел, плюнув на порог. Устроился на стройку. Был разнорабочим, потом стал брать более сложные задачи. Работа была тяжелой, грязной, но честной. Платили наличными. Он снял каморку в старом доме – двенадцать метров, залитых желтым светом единственной лампочки, с запахом сырости и старых обоев. Это был его замок. Его крепость.

По вечерам он пил. Не для веселья, а для забвения. Дешевое пойло отключало мозг, гасило тот самый багровый гнев, давая несколько часов тяжелого, безсонового покоя.

И была у него одна странность. Тайная, нелепая, за которую он бы сам себя назвал идиотом. Он коллекционировал единорогов. Маленькие стеклянные, керамические, деревянные статуэтки. Они стояли на полке в самом темном углу комнаты, запыленные, но на своих местах. Почему? Он и сам не знал. Просто в детстве, до того как все рухнуло, мама читала ему сказку. Там был единорог. Существо гордое, чистое, недосягаемое. Возможно, эти фигурки были тонкой, оборванной ниточкой, связывающей его с тем временем, когда мир еще мог быть добрым. Он бы никогда в этом не признался.

Однажды, возвращаясь со стройки, усталый и пропыленный, он свернул в свой двор и остановился. На месте старого заброшенного ларька «Союзпечать» теперь красовалась яркая, новая витрина. Надпись вычурными буквами гласила: «Лавка Чудес и Сказок». Марк фыркнул. «Чего только не придумают».

Но его взгляд упал на витрину, и он замер. Прямо по центру, в обрамлении каких-то резных драконов и гномов, висело зеркало. Небольшое, в раме из темного дерева. И эта рама была сплошь покрыта искусной резьбой в виде единорогов. Они бежали, скакали, изгибали шеи, а их витые рога, покрытые серебристой краской, образовывали причудливый орнамент. Оно было живым, волшебным.

Марк стоял и смотрел, забыв о усталости. Какая-то глупая, детская часть его души тянулась к этому зеркалу. Оно было полной противоположностью всему, что его окружало.

Он вошел внутрь. Колокольчик над дверью звякнул неестественно мелодично. В лавке пахло старым деревом, ладаном и чем-то еще, неуловимо сладким.

«Могу я вам помочь?» – из полумрака появился седой старичок в бархатном жилете. Его глаза смотрели на Марка слишком внимательно, слишком знающе.

«Зеркало», – сипло выдохнул Марк, кивнув на витрину. – «Сколько?»

Цена оказалась заоблачной. Половина его месячной зарплаты. Безумие. Идиотизм. Тратить последние деньги на какую-то безделушку.

«Я беру», – услышал он свой собственный голос.

Он нес зеркало домой, заворачивая его в собственную куртку, словно драгоценность. В своей каморке он повесил его на единственное свободное место на стене, напротив кровати. Оно странно преображало комнату, делая ее менее убогой, загадочной.

Он достал бутылку, налил. Выпил одним махом, чувствуя, как по телу разливается знакомое тепло. Еще один. Потом сел на кровать и уставился на зеркало. При тусклом свете лампы единороги казались ожившими, их серебряные рога мерцали.

И тут он заметил. Один из рогов, в самом центре верхней части рамы, был не просто резным. Он был отдельной, маленькой деталью, вставленной в основу. И выглядел он… нажимаемым.

«Придурок», – пробормотал он сам себе. Его мозг, затуманенный алкоголем, отказывался мыслить логично. Что будет? Раздастся мелодия? Откроется потайной отдел? Детская любопытство, задавленное годами суровой жизни, вдруг подняло голову.

Он протянул руку. Шершавый палец коснулся гладкого, прохладного рога. Он нажал.

Ничего не произошло.

«Идиот», – снова сказал он вслух, уже злясь на себя.

И в этот момент рог с тихим щелчком ушел внутрь рамы. Зеркало не просто отражало его уставшее лицо и жалкую комнату. Оно начало светиться изнутри. Сначала слабым серебристым сиянием, которое быстро нарастало, заполняя все поле зрения.

Марк вскочил. Голова закружилась, но не от алкоголя. Это было ощущение падения, стремительного вращения. Яркий белый свет резал глаза, проникал в мозг. Он услышал звон – высокий, чистый, как хрустальный колокольчик. Его сердце бешено заколотилось, пытаясь вырваться из груди.

«Что за черт…» – он попытался схватиться за тумбочку, но его рука прошла сквозь нее.

Он видел, как комната поплыла, расплылась, как картина, на которую вылили воду. Последнее, что он почувствовал, – это запах. Не сырости и перегара, а диковинный, пьянящий аромат цветов и свежести.

Потом его вырвало из реальности. Он не успел даже испугаться. Просто яркая вспышка, и сознание погасло, как перегоревшая лампочка в его одинокой комнате.

Первым, что ощутил Марк, был запах. Не затхлый, спертый воздух его комнаты, а густой, пьянящий коктейль из ароматов: сладкой земляники, свежескошенной травы и чего-то незнакомого, пряного и холодного, как горный воздух. Он лежал на чем-то мягком и упругом. Открыв глаза, он увидел над собой не потрескавшийся потолок с пятнами от соседей сверху, а бескрайнее небо цвета лазури, по которому плыли причудливые облака, похожие на взбитые сливки.

«Галлюцинация», – хрипло прошептал он, с трудом приподнимаясь на локте. – «Слишком много выпил. Надо завязывать».

Он сидел на покрывале из изумрудного мха, усыпанного крошечными синими цветами, которые тихо позванивали, колышимые ветерком. Вокруг него возвышались деревья с серебристой корой и листьями, отливающими розовым и золотым. Ничего этого не могло быть. Значит, сон. Яркий, дурацкий, похмельный сон.

Он огляделся. Комнаты не было. Строек, асфальта, грязных урн – ничего знакомого. Не было и зеркала. Только бесконечный, слишком красочный лес.

«Черт», – проворчал он, потирая виски. Голова была на удивление ясной, без привычной тяжести. Во сне же не болела голова, верно?

Внезапно из-под ближайшего цветка выпорхнуло крошечное существо. Оно было ростом с его ладонь, в платьице из живых лепестков, а за его спиной трепетали прозрачные крылышки, осыпающие все вокруг блестящей пыльцой.

«Ты уже проснулся!» – прозвенел голосок. – «А то я думала, ты проспишь до заката!»

Марк уставился на нее. Потом его лицо исказила ухмылка. Сон становился все забавнее.

«Ну и приснилась же тебя, мушка», – хрипло рассмеялся он. – «Иди, не мешай. Надо проснуться».

Я не мушка!» – обиженно вспорхнула фея и зависла прямо перед его носом. – «Это не сон! Ты в Элизиуме!»

«Эли-что?» – Марк махнул на нее рукой, как на назойливую муху. – «Отстань, сказка. Сейчас щипну себя и все исчезнет».

Он изо всех сил ущипнул себя за запястье. Боль была настоящей, острой. Но лес не исчез. Фея не растаяла. Она смотрела на него с любопытством.

«Не поможет, – сказала она. – Ты по-настоящему здесь. Скоро поймешь».

Она звякнула крылышками и исчезла в листве, оставив его в одиночестве с нарастающей паникой. Он встал, пошатываясь. Куда идти? Решил двигаться на звук ручья, доносящийся неподалеку. Вдруг вода окажется холодной и он очнется?

Выбравшись на еле заметную тропинку, он увидел старого, сгорбленного человечка, с огромной вязанкой хвороста за спиной. Старичок кряхтел и спотыкался на каждом шагу. Инстинкт – не доброты, а простого действия, привычки решать проблемы физически – заставил Марка подойти.

«Эй, дед, – грубо окликнул он. – Сейчас с ног собьешься. Давай сюда».

Старичок, испуганно подняв на него глаза, увидел его суровое лицо и отшатнулся. Но Марк уже взял вязанку и взвалил ее на свое могучее плечо, как пушинку.

«Не бойся, не трону, – буркнул он. – Тяни в сторону. Где тут, к черту, выход из этого цирка?»

Старичок, немного успокоившись, заковылял рядом, показывая дорогу.

«Выход? – переспросил он. – Из Элизиума нет выхода. Сюда можно только попасть. По воле случая или сильной магии».

Марк рассказал ему про зеркало, про свет, про то, как он очнулся здесь. Он все еще цеплялся за версию сна, но его слова звучали все неувереннее.

Старичок внимательно его выслушал, а потом его глаза блеснули узнаванием.

«Так ты через Зеркало Единорога прошел! – воскликнул он. – Я его делал! Много-много зим назад. Для моей возлюбленной… хотел подарить ей портал в мир без печали. Но не успел… зеркало потерялось, ушло в ваш мир. А я… я так и остался здесь один».

Марк замер. Слишком много деталей. Слишком правдоподобно для сна.

«Значит, как мне вернуться?» – спросил он, и в его голосе впервые прозвучала не злость, а отчаянная надежда.

Старик покачал головой, и в его взгляде мелькнула жалость.

«Путь назад знает только одна в этих землях – королева Фрия. Она правит в Хрустальном Дворце, что в Сердце Леса. Она хранит знания о всех порталах между мирами. Но путь к ней долог и опасен. И помощь свою она просто так не предлагает».

Они вышли к опушке, и старик указал рукой на едва видные в дымке сияющие башни вдали.

«Иди на восток, к сияющим шпилям. Спросишь у любого – тебя направят. Спасибо за помощь, чужеземец. И будь осторожен. Даже в сказке есть место злу».

С этими словами старик забрал свою вязанку и скрылся между деревьями.

Марк остался один, глядя на далекий дворец. Сон? Не похоже. Это было слишком реально, слишком пахло, слишком больно. Зеркала не было. Пути назад не было.

Он глубоко вздохнул, сжимая кулаки. Ладно. Если это не сон, а реальность со своими правилами, он будет играть по ним. Он всегда выживал. Выживет и здесь. А чтобы выжить, нужно добраться до этой королевы Фрии.

«Королева Фрия… и ее падчерица Лира», – пробормотал он, вспомнив слова старика. И впервые за долгие годы в его душе, забитой гневом и обидой, шевельнулось нечто похожее на любопытство. Может, в этой сказке найдется и его собственный счастливый конец? Или, на худой конец, просто выход.

Сначала он шел, сжав кулаки, плечи напряжены, ожидая подвоха. Каждый треск ветки заставлял его вздрагивать, каждый щебет птиц казался неестественным. Но с каждым шагом по мягкому, пружинящему мху его броня начинала давать трещины.

Воздух, чистый и сладкий, наполнял легкие, словно живая вода. Он не просто пах – он вкушал, каждый вдох был наслаждением. Пение птиц, которое он сначала счел назойливым, теперь складывалось в сложную, прекрасную мелодию, успокаивающую душу. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь сказочную листву, рисовали на земле золотые узоры. И самое главное – внутри не было той привычной, грызущей пустоты, того кома гнева, что сжимал горло в его мире.

«Черт возьми», – невольно вырвалось у него, но уже без злости. С изумлением он понял: ему нравится. Нравится этот дурацкий, яркий, пахнущий медом и чудесами лес.

Его окружали феи. Они не боялись его теперь, видя, что он не машет руками. Они болтали без умолку, рассказывая о своих делах: кто какой цветок опылил, кто поссорился с эльфом из-за капли росы, кто видел, как танцуют лунные зайцы.

–А у тебя какие крылья? – звенела одна, садясь ему на плечо.

–Ты такой большой! Ты, наверное, целое дерево можешь поднять!

–Расскажи про свой мир! Там тоже есть радужные ручьи?

И он, к собственному удивлению, начал им отвечать. Сначала односложно: «Нет». «Серый». «Бетон». Но они не отставали, и вот он уже, хмурясь, пытался объяснить, что такое «асфальт» и «автомобиль». Они слушали с круглыми от ужаса и восторга глазами, и он впервые в жизни чувствовал себя… интересным. Не опасным, не грубым, а интересным рассказчиком.

Вскоре лес расступился, открывая вид на маленький, изящный дворец. Он был не из камня, а словно вырос из самого леса – стены из переплетенных стволов живых деревьев, украшенные резьбой, окна из цельного хрусталя, а крыша была усеяна живыми цветами, колышущимися на ветру. Это было не величественно, а очаровательно.