Когда Молчат Князья. Закон Топора бесплатное чтение

Глава 1: Гнилая осень

Воздух пах гнилью. Не резкой вонью падали, а тихим, всепроникающим запахом умирающей земли. Так пахнет осень в Полесье, когда дожди зарядили на неделю, превратив черную землю в жирную кашу, а опавшие листья – в ржавую слизь. Сырость пробирала до костей, въедалась в дерево домов, заставляя его источать тоскливый, старческий дух.

Ратибор сидел верхом на коньке крыши своей избы, методично, без злобы и без радости, забивая деревянным молотком просмоленный клин в щель между тесинами. Удар, еще удар. Дерево поддавалось с глухим, недовольным стоном. Руки, привычные к топору и мечу, делали эту простую работу почти без участия разума. Разум был занят другим.

Он смотрел на свою деревню. Два десятка почерневших от времени срубов, прижавшихся друг к другу, словно стадо озябших овец. Дым из труб стелился низко, цепляясь за мокрые ветви голых берез. Из трубы его собственного дома дым был жиже, чем у других. Дров оставалось мало, а те, что были, отсырели. Жена, Велеслава, снова будет кашлять всю ночь. А скоро зима.

Внизу, во дворе, клацал топор. Это его младший брат, Богдан, колол валежник, который они вчера притащили из леса. Богдану было семнадцать, в плечах он уже почти догнал Ратибора, но в его движениях все еще была щенячья неуклюжесть, а на лице – то выражение упрямой сосредоточенности, которое быстро сменялось мальчишеской обидой на весь мир. Он работал зло, вгоняя топор в дерево с ненужной силой, словно мстил ему за что-то. Ратибор знал, за что.

Их поля в этом году дали скудный урожай. Сначала засуха в начале лета спекла молодые всходы, потом дожди в августе заставили гнить то немногое, что успело налиться. Жатва была больше похожа на похороны. Они собрали зерна ровно столько, чтобы дотянуть до первой травы, если есть впроголодь. Но они знали, что впроголодь есть не придется. Им просто не дадут.

Мысли об этом приходили всегда, как ноющая боль в старой ране. Скоро. Может, через неделю, может, завтра. Дорога подсохнет, и они придут. Псы боярина Волха. Они придут за данью. Заберут половину того, что они собрали. Таков был закон. А потом, ближе к зиме, придут еще раз – за "поборами", за "оброком", за "кормом для княжеской дружины", хотя все знали, что князь дружину не кормит, а кормится ненасытная утроба самого Волха.

Ратибор вбил последний клин и провел мозолистой ладонью по шершавому дереву. Крыша теперь не потечет. Хоть одна проблема решена. Он спрыгнул на землю, легко, как кот, приземлившись на полусогнутые ноги. Грязь чавкнула под его сапогами.

"Хватит, Богдан. Разопреешь, потом простынешь", – сказал он, подойдя к брату.

Богдан с силой вонзил топор в колоду и выпрямился. Его лицо было красным, по лбу катился пот, смешиваясь с дождевыми каплями.

"Пусть. Хоть согреюсь", – бросил он, не глядя на Ратибора. – "Все равно скоро придут и заберут и эти дрова. Скажут, для боярской бани".

"Не скажут", – ровно ответил Ратибор. – "Дрова им не нужны. Им нужно зерно. И мед. И шкуры".

"И девки", – зло сплюнул Богдан. Он посмотрел на соседний двор, где Милада, дочь кузнеца, пыталась загнать в хлев упрямую козу. Миладе недавно исполнилось шестнадцать. Расцвела. А это в их деревне было сродни проклятию.

Ратибор промолчал. Это была правда. Самая горькая правда, которую не хотелось произносить вслух. Против этого бессилен был и хороший урожай, и крепкая крыша. От этого не было защиты.

Он взял топор из колоды. Обух был холодным и тяжелым. Ратибор помнил другие времена. Он помнил, как держал в руках не этот плотницкий топор, а боевую секиру. Помнил лязг стали, боевой клич дружины старого князя Святослава, запах крови и степной пыли. Пять лет он отходил в походах. Был гриднем, воином. Он видел падение Итиля, рубился с греками под Доростолом. Тогда у него было дело. Была честь. Была сила, которой он служил – великий князь, великая Русь.

А потом Святослава убили печенеги. И все рассыпалось. Он вернулся домой, в эту самую деревню. Устал от крови. Хотел мира, хотел семьи, хотел пахать землю, как его отец и дед. Он получил все это. Но вместе с миром пришло унижение. Унижение, которое он чувствовал каждый день. Оно сидело в нем, как застарелый гвоздь.

Он, воин, видевший смерть сотен, теперь не мог защитить даже девку из соседнего двора. Он, стоявший в стене щитов против византийской конницы, теперь должен был кланяться в пояс жирному ублюдку, которого Волх присылал за данью.

Он положил топор на место и пошел в избу. Внутри было сумрачно и пахло дымом, травами и болезнью. Велеслава сидела у печи, кутаясь в овечью шкуру, и тихо кашляла. Ее лицо было бледным, под глазами залегли тени. Ратибор подошел и положил руку ей на лоб. Лоб был горячим.

"Как ты?" – спросил он.

"Ничего. Пройдет", – слабо улыбнулась она. – "Ты починил?"

"Починил. Течь не будет".

Он сел рядом, взял ее тонкую, горячую руку в свою. И в этот момент его захлестнула такая волна бессильной ярости, что в глазах потемнело. Он может починить крышу. Он может наколоть дров. Он может вспахать поле. Но он не может достать ей хорошего лекаря, потому что лекарь – в городе, и берет серебром, которого у них нет. Он не может дать ей досыта есть, потому что придет боярин и заберет еду. Он не может обеспечить ей покой, потому что в любой момент дверь может слететь с петель.

Он чувствовал себя пойманным в ловушку. Невидимую, но от этого еще более прочную. Стены этой ловушки были сложены из "закона", "порядка", "боярской воли", "княжеской власти". А он был просто мужиком в деревне, которой не повезло стоять на земле жадного и трусливого боярина.

"Ничего, все наладится", – сказал он жене, а думал совсем о другом.

"Нет. Ничего не наладится. Будет только хуже. С каждым годом гниль проникает все глубже".

Он встал, подошел к стене, где висел его охотничий лук. Взял его. Тетива туго и привычно легла под пальцы. Он посмотрел в маленькое, затянутое бычьим пузырем оконце. На мокрую, бесцветную деревню. На низкое, серое небо. И почувствовал, что тетива натянута не только на этом луке. Она была натянута в нем самом. Натянута до предела. И он знал, что очень скоро она лопнет.

Глава 2: Псы боярина

Они приехали через три дня, под вечер, когда моросящий дождь наконец унялся, оставив после себя тяжелый, влажный холод. Их появление не было внезапным. Сначала его почуяли собаки – зашлись в дальнем конце деревни тревожным, захлебывающимся лаем. Потом по улице пронесся крик мальчишки-дозорного: "Едут!". И деревня замерла. Захлопнулись двери, смолкли разговоры, матери загоняли детей в сени. Наступила та звенящая, напряженная тишина, которая бывает перед грозой или казнью.

Ратибор вышел из избы, за ним, насупившись, выскользнул Богдан. Ратибор молча положил тяжелую руку брату на плечо, заставляя его остановиться. "Стой здесь. И молчи. Что бы ни случилось", – сказал он тихо, но так, что Богдан не посмел ослушаться.

Всадников было пятеро. Не дружинники – те сидели с боярином в остроге. Эти были из "младшей гридницы", дворня, которой Волх дал коней и оружие, чтобы творить его волю. Они были хуже дружинников – злее, голоднее и безнаказаннее. Возглавлял их тощий, длиннорукий детина по имени Глеб, боярский прихвостень, чья жестокость была такой же непомерной, как и его трусость перед теми, кто был сильнее.

Они въехали в деревню не спеша, с ленцой, оглядывая срубы так, словно приценивались к товару. Копыта их лошадей вязли в грязи, и от этого чавканья тошнотворно сжималось в животе. Они остановились посреди улицы. К ним, низко кланяясь, вышел староста – седой, согбенный дед Данила, чья спина за последние годы согнулась, казалось, вдвое.

"С добрым здоровьем, государевы люди, – прошамкал он, не поднимая глаз. – Чем богаты, тем и рады…"

Глеб даже не посмотрел на него. Он оглядел собравшихся у своих изб мужиков. Взгляд его был мутным, пьяным, и в то же время цепким, как у хорька.

"Богаты, говоришь?" – протянул он, сплевывая на землю. – "Ну, сейчас поглядим, чем вы тут богаты. Боярин Волх шлет вам поклон и приказывает сполна уплатить осеннюю дань. Мера зерна с дыма, мера овса. Десятая шкура. Пуд меда. Все как положено".

По толпе мужиков прошел тихий стон. Мера зерна. Это было не половина. Это было почти все, что у них оставалось на зиму.

Староста Данила набрался смелости. "Глебушка… войди в положение. Неурожай нынче. Господь не дал. Чем же нам деток до весны кормить? Может, боярин смилостивится, потерпит до весны…"

Ответом ему был короткий свист плетки. Кожаный конец с вплетенной свинцовой дробинкой хлестнул деда по лицу, рассекая морщинистую щеку. Старик охнул и повалился в грязь, зажимая рану.

"Боярин милостив, – прошипел Глеб, наматывая плеть на руку. – Поэтому он прислал меня, а не палача. Тащите все в амбар. Живо! А мы проверим, чтобы ничего не утаили".

Началось унижение. Двое приспешников Глеба стояли у общинного амбара, а остальные пошли по дворам. Они вламывались в дома, переворачивали лавки, тыкали копьями в сено на чердаках. Мужики с мертвыми лицами тащили на себе тяжелые мешки с зерном – плоды своего летнего труда, свою единственную надежду на выживание. Женщины тихо плакали у стен.

Ратибор стоял, как каменный. Он видел все: как вскрыли его собственный закром, как выволокли два его лучших мешка, оставив на дне лишь жалкую горсть. Он видел, как Богдан сжал кулаки так, что побелели костяшки. Он видел глаза своей жены, Велеславы, смотревшей из темного проема двери. В ее глазах был не страх. Была мольба. Молчи. Не делай ничего.

А потом Глеб увидел Миладу.

Дочь кузнеца стояла у своего двора, прижимаясь к матери. Страх делал ее еще красивее, глаза казались огромными на бледном лице. Глеб спешился, бросив поводья одному из своих. Он подошел к ней, обошел вокруг, цокая языком.

"А вот и медок, который в пудах не измеришь", – плотоядно ухмыльнулся он. Он протянул руку и грубо схватил ее за подбородок. "Ты, ягодка, поди, засиделась в девках? Боярин наш любит таких. Свеженьких. Поедешь с нами, государя порадуешь".

Мать Милады, дюжая баба, бросилась вперед, пытаясь заслонить дочь. "Не тронь, ирод! Не отдам!"

Глеб лениво, тыльной стороной ладони, ударил ее по лицу. Женщина отлетела к стене сруба. Отец Милады, кузнец Остап, огромный мужик, обычно способный одним ударом согнуть подкову, шагнул было вперед, но двое боярских псов тут же направили на него копья. Остап застыл, рыча от бессилия.

Глеб снова повернулся к Миладе, которая застыла, окаменев от ужаса. Он потянул ее на себя, запуская грязные пальцы ей за ворот рубахи. Девушка тихо всхлипнула.

И в этот момент терпение Ратибора кончилось. Он не рванулся вперед, не закричал. Он просто шагнул. Один шаг. И этого было достаточно. Он все еще стоял спокойно, но что-то изменилось в нем. Ушла покорность пахаря, и на ее место пришла смертельная неподвижность хищника перед прыжком. Его взгляд, до этого тусклый, сфокусировался на Глебе. И в этом взгляде не было ярости. Была пустота. Пустота, обещавшая смерть.

Глеб почувствовал этот взгляд. Он был псом, но псом, который чует волка. Он медленно убрал руку от Милады, повернул голову. На мгновение их глаза встретились. И Глеб увидел в глазах этого простого смерда то, что видел в глазах бывалых дружинников, прошедших огонь и воду – обещание скорой и очень нехорошей смерти. Ему стало неуютно. Веселье прошло.

Он сплюнул. "Ладно. Сегодня обойдемся без сладкого", – бросил он, стараясь, чтобы его голос звучал небрежно. – "Но ты, красавица, не думай, что мы про тебя забыли".

Он вернулся к коню, вскочил в седло. Сбор дани был окончен. Мешки погрузили на вьючных лошадей.

"Через месяц приедем за оброком", – крикнул Глеб уже от околицы. – "И чтобы все было готово. А ты, – он ткнул плеткой в сторону Ратибора, – смотри мне. Умников мы не любим".

Они ускакали, оставив за собой разорение, кровь на лице старосты и слезы на лице Милады. И тишину. Тяжелую, как могильная плита.

Богдан подскочил к Ратибору. "Почему?! Почему ты стерпел?! Мы могли…"

"Могли что?" – тихо, но жестко прервал его Ратибор. – "Могли умереть? Их пятеро, с оружием и на конях. Нас – толпа с голыми руками. Ты бы лег первым. Потом – я. Потом Остап. А потом они бы сожгли деревню и все равно забрали бы Миладу. И еще двух девок в придачу. Думай головой, брат. Думай".

Он говорил спокойно, но внутри у него все клокотало. Слова, которые он сказал брату, он сказал и себе. Это была холодная, беспощадная логика. Логика раба. Терпи. Пока нужно терпеть. Живой раб лучше мертвого свободного.

Но пока он это говорил, он смотрел на дорогу, по которой уехали боярские псы. И другая мысль, древняя и свирепая, как сам лес, поднималась из глубин его души.

Но мертвый господин лучше, чем живой.

И эта мысль уже не казалась ему безумной.

Глава 3: Пустая жалоба

Ночь опустилась на деревню как тяжелый саван, черный и беззвездный. Тишина была обманчивой. Деревня не спала. Она зализывала раны, и тишина эта была полна безмолвного плача, скрежета зубов и мыслей, черных, как сама эта ночь. В избе старосты Данилы тускло горела лучина, отбрасывая на бревенчатые стены дрожащие, уродливые тени.

Снаружи, прислонившись спиной к холодному срубу и кутаясь в овчинный тулуп, стоял Ратибор. Он не был приглашен, да и не пошел бы. Но он знал, что происходит внутри. Там сейчас творилось отчаянное, почти бессмысленное колдовство.

Внутри, за грубым столом, собрались самые уважаемые мужики деревни: староста Данила, с распухшей, перевязанной грязной тряпицей щекой; кузнец Остап, чьи огромные ручищи, способные ковать железо, сейчас бессильно лежали на коленях; Вепрь из соседнего поселка, специально пришедший по такому делу, рассудительный и упрямый. И еще несколько стариков, чья мудрость теперь годилась лишь на то, чтобы причитать о былых временах.

На столе лежал драгоценный кусок бересты, гладкий, выделанный, сберегаемый для особого случая. Рядом – чернильница из рога с разведенной сажей и гусиное перо. Держал его единственный грамотный на всю округу человек – бродячий монах-расстрига, прибившийся к деревне пару лет назад. Его пальцы дрожали.

"Так и писать?" – спросил он, макая перо. Его голос был тонким, испуганным.

"Пиши, как есть", – просипел Данила, придерживая щеку. – "Пиши: Светлому князю нашему Всеволоду, владыке Черниговскому, бьют челом сироты твои, людишки из деревни Полынная…"

Началось старое, привычное заклинание. Перечисление всех бед: поборы сверх меры, отнятый урожай, побои, бесчестье девичье. Каждое слово было пропитано болью и страхом. Мужики подсказывали, спорили, как лучше написать, чтобы князь проникся, чтобы понял. Они цеплялись за эту тонкую полоску бересты, как утопающий цепляется за соломинку. Это была их единственная связь с другим миром, где, как им верилось, существовала справедливость. Где князь – не просто слово, а отец и защитник.

Они говорили шепотом, постоянно оглядываясь на плотно закрытую дверь, словно боялись, что их слова могут услышать ночные птицы и донести боярину Волху. Это был акт тайный, почти преступный. Потому что в прошлый раз, когда они так же писали, гонец, повезший жалобу, пропал. Просто сгинул на лесной дороге. А через неделю у старосты сгорел сенник. Просто так. Сам по себе.

Ратибор, стоявший снаружи, слышал глухой гул голосов. Ему не нужно было слушать слова. Он знал их все наизусть. Он сам когда-то верил в них. Когда вернулся из похода, молодой, полный веры в княжескую правду. Он даже сам возил одну из таких жалоб. Добрался до Чернигова, два дня простоял у ворот княжеского двора, пока его не выгнал пинками сытый гридень. "Князь в походе, – рявкнул он. – А наместник ваш боярский сор разбирать не будет".

Тогда вера в нем впервые треснула. Потом были другие жалобы. И тишина в ответ. Полная, глухая, равнодушная тишина. И он понял.

Из избы вышел Богдан. Он, как самый молодой, был на этом совете скорее для вида, чтобы учился у старших. Его лицо было воодушевленным.

"Они пишут! – горячо зашептал он, подойдя к Ратибору. – Пишут все, и про Миладу тоже! Староста говорит, что эту жалобу повезет не наш гонец, а передадут с купцами, что в Киев идут. Так вернее дойдет!"

Ратибор медленно выдохнул облачко пара в холодный воздух.

"И что?" – спросил он ровно.

"Как что? – Богдан даже отшатнулся от его холодного тона. – Князь узнает! Он пришлет дружину, накажет Волха!"

"Ты веришь в это?"

"А ты нет?" – в голосе брата звучала обида. – "Ты же сам служил князю! Ты же знаешь, что…"

"Я знаю, что князь сейчас гоняет печенегов где-то у южных рубежей, – прервал его Ратибор. Голос его был тих, но каждое слово падало, как камень в воду. – Знаю, что до Чернигова отсюда три дня скачки, если не по грязи. Знаю, что любая бумага, прежде чем попасть к князю, попадет к его наместнику. А наместник Волху – сват или брат. И знаю, что если даже эта жалоба, чудом, дойдет до самого князя, он прочтет ее, нахмурится и отложит в сторону. Потому что у него есть дела поважнее, чем обиды каких-то мужиков из деревни Полынная. У него есть война, есть другие бояре, есть торговля с греками".

Он повернулся и посмотрел брату в глаза. "Пойми, Богдан. Для нас боярин Волх – это весь мир. А для князя – он просто один из многих. Маленькая, но нужная заноза. Он собирает дань, держит землю, выставляет людей в ополчение. И пока он это делает, князь будет закрывать глаза на то, как он это делает. Князю нужен порядок, а не справедливость".

Он отвернулся и посмотрел в сторону темного, невидимого леса. "Вот там наша правда, – сказал он глухо. – Не в Чернигове. Нам поможет не перо, а топор".

Богдан замолчал, ошеломленный этой жестокой правдой. Он хотел возразить, сказать, что брат ошибается, что нельзя так, что должна быть надежда. Но он вспомнил лицо Глеба, рассеченную щеку старосты, плачущую Миладу, и его уверенность пошатнулась.

Из избы, наконец, вышел Вепрь. Он был хмур. Подойдя к Ратибору, он кивнул в сторону двери.

"Опять бумагу марают. Зряшное дело. Я им говорю – надо уходить. В леса, в болота. А они все в сказки верят".

"А ты?" – спросил Ратибор, глядя на Вепря.

Вепрь помолчал, пожевал губами. "Я – в ноги верю. И в тайные тропы. Но они меня не слушают. Говорят – как же дом бросить, могилы отцов…"

Он сплюнул. "Дураки. Скоро их собственные могилы тут будут, если не одумаются".

Из изба вышел монах-расстрига, пряча драгоценный свиток за пазуху. За ним потянулись остальные. Совет окончился. Последняя надежда деревни, свернутая в трубочку, ждала своего часа, чтобы отправиться в долгое и, скорее всего, бесплодное путешествие.

Ратибор повернулся и пошел к своей избе. Богдан поплелся за ним.

"Так что же делать, брат?" – спросил он тихо, уже без прежнего пыла.

Ратибор остановился у своей двери, положил руку на холодную скобу.

"Точить топор", – сказал он. И, не оборачиваясь, добавил: – "Князь далеко. А топор боярина – близко. Значит, наш топор должен быть еще ближе".

Глава 4: Пир зверей

Терем боярина Волха смердел. Он смердел прокисшим вином, немытыми телами, псиной, дымом и чем-то еще – сладковатым, приторным запахом разложения. Не трупного, нет. Запахом разложения духа. Этот смрад въелся в резные столбы гридницы, в медвежьи шкуры на полу, в потемневшие от копоти потолочные балки.

В центре гридницы, огромной залы, способной вместить сотню воинов, стоял дубовый стол, больше похожий на плаху. Сейчас он был уставлен яствами – горы жирного мяса, плавающие в сале куски рыбы, битая птица, черствый хлеб. Но ели не с тарелок.

На самом столе, раскинувшись среди жира и объедков, лежали две нагие девушки. Они были живы, но их глаза были пусты и неподвижны, как у кукол. Они были настолько одурманены какой-то сонной травой или просто сломлены ужасом, что не реагировали ни на что. На их плоских животах лежали куски запеченной свинины, а на бедрах стояли серебряные чаши с вином. Боярин Волх и его ближайшие дружки брали еду прямо с их тел, макая мясо в лужицы пролитого соуса на их коже, пачкая пальцы, смеясь и рыгая.

По краям стола стояли, согнувшись в три погибели, четверо полуголых мужиков-холопов. Их спины служили подставками для дополнительных блюд, а руки, скованные за спиной, были прикручены веревками к ножкам стола. Если кто-то из них пошатывался от усталости, его немедленно охаживал плеткой стоявший рядом надсмотрщик. Стоны заглушались пьяным хохотом и воем собак, грызущих кости под столом.

Во главе этого вертепа восседал сам боярин Волх.

Он был человеком неопределенного возраста – опухшее лицо и мешки под глазами делали его похожим на старика, но в бычьей шее и массивных плечах еще чувствовалась былая сила. Его седеющая борода была спутана и заляпана жиром. Одет он был в шелковую рубаху, когда-то бывшую багряной, а теперь покрытую темными пятнами. На пальцах блестели перстни, а на шее висела тяжелая золотая гривна – знак власти, которая теперь превратилась в ошейник.

Он был пьян. Очень пьян. Но это было не веселое, буйное опьянение воина после битвы. Это была тяжелая, мрачная, почти отчаянная попытка залить огонь, горевший у него внутри. Он брал с живота девицы огромный шмат мяса, рвал его зубами, жевал, почти не глотая, и запивал вином из чаши, стоявшей на бедре другой.

"Еще! – рявкнул он, швырнув обглоданную кость собакам. – Еще вина! Почему чаши пусты? Эй, вы, истуканы!"

Один из мужиков-подставок дернулся, и блюдо с жареной птицей, стоявшее у него на спине, накренилось. Волх, не раздумывая, схватил со стола тяжелый серебряный кубок и метнул ему в голову. Раздался глухой удар. Мужик повалился на колени, из рассеченной брови хлынула кровь. Птица покатилась по грязному полу, где ее тут же атаковали псы.

"Поднять его! – взревел Волх. – Поставить! Я сказал, стоять! Что это за служба?! Я вас кормлю, пою, а вы?!"

Надсмотрщик взмахнул плеткой. Изувеченный холоп, шатаясь, снова встал в мучительную позу.

Один из дружинников, здоровенный рыжий детина по имени Мстивой, которому боярин доверял больше прочих, по-хозяйски похлопал по ягодице одну из лежащих девушек и усмехнулся: "Хороши скатерти, княже. Свежие. Не то что на той неделе".

Волх хрипло рассмеялся, но в смехе его не было веселья.

"Свежести всегда мало, Мстивой! – он снова налил себе вина, расплескивая. – Все свежее быстро становится старым. Тухнет! Как эта жизнь…" Он вдруг замолчал, уставившись мутным взглядом в чашу. Пьяное веселье внезапно схлынуло, обнажив то, что он так старательно пытался утопить в вине. Страх.

В этот момент в гриднице наступила почти полная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием факелов и чавканьем собак. И эта тишина была для Волха невыносима. В тишине он слышал не то, что хотел. Не хвалебные речи подхалимов. Он слышал шепот. Шепот своего страха.

Он боялся князя в Чернигове. Боялся, что однажды прискачет гонец не с приказом, а с петлей. Он боялся соседей, таких же хищных и голодных, как Тугар, которые только и ждали, когда он ослабнет. Он боялся своей собственной дружины, этих псов, которые были верны ему, пока он их кормил и давал развлекаться, но которые в любой момент могли вцепиться в глотку. Он боялся даже своих холопов, в чьих тусклых, покорных глазах иногда вспыхивал огонек лютой ненависти.

И больше всего он боялся себя. Своего угасания. Он помнил себя другим – молодым, сильным воином. Но годы сидения на этой земле, годы мелких интриг, поборов и пьянства превратили его в жирную, трусливую свинью. И он знал это.

Жестокость была его единственным лекарством от этого страха. Унижая других, он на мгновение переставал чувствовать себя униженным судьбой. Глядя на чужую боль, он забывал о своей собственной, гложущей его изнутри. Ему нужно было постоянно видеть доказательства своей власти, самые уродливые, самые бесчеловечные, чтобы убеждать себя, что он все еще силен. Что он все еще боярин, а не загнанный зверь.

"Чего замолчали?! – заорал он, встряхиваясь и разбивая чашу о пол. Осколки брызнули, один из них оцарапал ногу девушке-подносу. По белой коже потекла тонкая струйка крови. – Скучно стало? Музыку! Где гусляры?! Привести Вересово! Сегодня девки из Вересово плясать будут!"

Его глаза лихорадочно забегали. Ему нужна была новая доза жестокости, новый крик, новый стон, чтобы заглушить тишину. Мстивой усмехнулся и встал.

"Из Вересово, говоришь, княже? Там мужики упрямые… вилами махать удумали".

"Тем лучше! – Волх вскочил, опрокидывая лавку. – Притащить сюда их девок! И отцов их! Пусть смотрят, как их дочки пляшут! А кто откажется – на угли его! На угли! Пляшите! Все будете плясать! Веселитесь!"

Он хохотал, размахивая руками, и этот дикий, безумный хохот был страшнее любого рыка. Это был хохот человека, который падает в бездну и пытается увлечь за собой весь мир.

Дружинники, подбадриваемые его безумием и предвкушением новой "потехи", с криками и гиканьем бросились выполнять приказ.

Гридница снова наполнилась шумом. Шум, крики, пьяный смех. Все, что угодно, лишь бы не тишина. Волх тяжело опустился на свое место. На мгновение его взгляд упал на струйку крови на ноге девушки. Он смотрел на нее, и в его пьяных глазах не было ни похоти, ни сострадания. Только черная, бездонная пустота. Он был зверем, который пожирал сам себя изнутри. И ему постоянно требовалось свежее мясо, чтобы заглушить вкус собственной гнили.

Глава 5: Огонь и вилы

Ближе к полуночи рев в гриднице начал стихать, сменяясь тяжелым, сытым сопением и пьяным бормотанием. Несколько дружинников уже спали, уронив головы прямо на липкие девичьи тела. Мед был выпит, мясо съедено, потеха прискучила. Страх, который боярин Волх так отчаянно пытался заглушить шумом, снова начал подкрадываться к нему, холодный и трезвый. В тишине его пьяный разум начинал работать, подсовывая ему образы – холодные глаза черниговского наместника, презрительную усмешку соседа Тугара, невидимую, но ощутимую ненависть его собственных смердов.

Он не мог этого вынести. Он ударил тяжелым кулаком по столу. Одна из девок-подносов вскрикнула от боли. "Еще! – взревел он, и его голос сорвался в поросячий визг. – Веселья! Крови!"

Его воевода Мстивой, седой, одноглазый наемник, чье лицо было испещрено шрамами, как карта дорог, поднял голову. "Вся округа выпита, княже, – прохрипел он. – Всех девок, кого можно было взять без боя, уже взяли".

"Без боя? – глаза Волха налились кровью. – Кто смеет отказывать мне? Кто?!"

"Да эти… вересовские, – лениво протянул Глеб, прихлебывая остатки меда из рога. – Их староста давеча сказал, мол, последнюю дань отдали, и девок на игрища не дадут, ибо не по-божески".

Слово "отказали" ударило Волха как плеть. Оно было хуже любого оскорбления. Это было посягательство на его власть, на сам его мир, в котором его воля должна быть законом. Отказали. Ему.

"Не по-божески?!" – он вскочил, опрокинув кресло. Пьяная тяжесть вмиг слетела с него, уступив место бешеной, деятельной ярости. – "Я им покажу, что по-божески! Мстивой! Поднять людей! Коней! Едем в Вересово! Научим их богов бояться!"

Дружина, оживившись при запахе свежей крови и легкой добычи, загалдела, начала подниматься, искать брошенное по углам оружие. Сборы были короткими и пьяными. Через полчаса два десятка всадников, шатаясь в седлах и горланя песни, выехали за ворота острога, унося с собой запах перегара и предвкушение насилия.

**

Аленка проснулась оттого, что залаял их старый пес Трезор. Он не просто лаял – он выл, тонко и жалобно, как по покойнику. Мать, спавшая рядом на лавке, тоже заворочалась. "Угомонись, дурной", – сонно пробормотала она. Но Трезор не унимался. А потом издалека донесся шум. Пьяные крики и конский топот.

Отец, спавший у печи, вскочил. Он подбежал к оконцу, выглянул. "Лихо", – коротко бросил он. И в этом одном слове было все: страх, отчаяние и приговор.

Деревня просыпалась в панике. Вересово было маленьким, всего десяток дворов, и упрямым. Староста их, Мирон, был мужик гордый. "Хватит кланяться, – говорил он. – Мы люди, а не скот".

Сейчас эта гордость должна была стоить им жизни. Мужики выбегали из изб. Не с мечами – мечей у них не было. С топорами, вилами, косами. Отец Аленки схватил тяжелый рогач, которым вынимал из печи горшки.

"Аленка! Мать! В погреб! Живо!" – крикнул он, и его голос дрогнул. – "И сидите там, не дышите".

Мать схватила ее за руку, потащила во двор, к темному квадрату лаза в земле. Аленка, сонная, ничего не понимая, упиралась. Последнее, что она увидела, прежде чем мать столкнула ее вниз по скользким ступеням, был отец, стоящий у ворот своего двора с рогачом в руках, и рядом – староста Мирон с охотничьим копьем. Их было семеро против двадцати.

Лязг и грохот тяжелой крышки погреба отрезали ее от мира. Они с матерью остались в холодной, пахнущей землей и квашеной капустой темноте. Сверху доносились крики, конское ржание, звук ударов. Потом – женский визг, от которого у Аленки заледенела кровь. Мать зажала ей рот рукой, и сама закусила свою ладонь, чтобы не закричать.

Бой был коротким. Против конных, в броне, пусть и пьяных, у мужиков с вилами не было ни шанса. Старосту Мирона проткнули копьем насквозь. Отца Аленки один из дружинников с хохотом сшиб с ног конем, а другой развалил ему череп ударом топора.

Через щели в крышке погреба Аленка видела мечущиеся отблески. Пахло дымом. Жгли. Потом один из отблесков остановился прямо над ними. Заскрежетал засов, и кто-то попытался поднять крышку.

"Тут еще один лаз, – прозвучал сверху пьяный голос. – А ну, поглядим, какая мышка спряталась".

Крышка поддалась. В проеме появилось бородатое, потное лицо дружинника. Он ухмыльнулся, увидев внизу две пары перепуганных глаз. "О, да тут две! Молодая и… постарше. Ничего, и на квашеную капустку найдется любитель".

Он начал спускаться. Мать Аленки сделала то, чего он не ожидал. Она оттолкнула дочь за бочку с соленьями, а сама схватила с полки тяжелый глиняный горшок с маслом и со всего размаху шарахнула его о голову спускавшегося воина. Раздался глухой звук, воин охнул и, потеряв равновесие, тяжело рухнул на земляной пол.

Но наверху были другие. "Ты чего там, Стрига?" – крикнул второй голос. Не дождавшись ответа, второй дружинник спрыгнул вниз. Он увидел своего товарища, лежащего на полу, и женщину с осколком горшка в руке.

"Ах ты, с**а!" – взревел он и ударил.

Аленка сидела за бочкой, зажмурившись и зажав уши. Она не видела, но слышала хруст, глухой удар и короткий, прервавшийся вздох матери. Когда она осмелилась открыть глаза, второй дружинник уже поднимался наверх, вытирая меч о штаны. Тело ее матери лежало у лестницы.

Погреб снова погрузился во мрак. Аленка сидела, не шевелясь. Она не плакала. Слез не было. Внутри было только звенящее, ледяное ничего. Сверху доносился треск горящего дома, пьяный хохот и крики. Кричали их соседка Дарья, потом закричала молодая жена старосты. Потом крики стихли.

Она не знала, сколько просидела там, в темноте, рядом с телом матери и раненым дружинником, который тихо стонал. Может быть, час. Может быть, вечность. Потом наверху все стихло. Слышался только рев огня. Пьяная стая, насытившись и разрушив все, уехала.

Когда отблески пламени наверху стали слабее, она выбралась наружу. Ее дома больше не было. Был огромный, дымящийся костер. Вся деревня была одним костром. Между догорающими срубами лежали тела. Ее отец. Староста Мирон. Другие мужики. Их всех убили. А где-то в углях дотлевали те, кого они не смогли защитить.

Аленка стояла посреди этого пепелища, маленькая девочка в одной ночной рубахе, босая на горячей земле. И смотрела в сторону леса. Туда, куда, как она знала, вела тропа к деревне Полынная. И в ее детских глазах, отражавших отсветы пожара, не было слез. Было только то, что страшнее любой ярости. Пустота.

Глава 6: Дым на горизонте

Дым они заметили задолго до рассвета. Это был не дым из трубы – ровный, сизый, который поднимается к небесам мирным столбом. Этот был другой. Он валил с северо-востока, со стороны Вересово, рваными черными клубами, пачкая низкое, предрассветное небо. Ветер, ленивый и сырой, тянул его прямо на их деревню. Скоро в воздухе появился и запах – едкий, горький, ни с чем не сравнимый запах горящего дома, горящего сена и чего-то еще, чего-то неуловимо-сладковатого и тошнотворного, о чем не хотелось думать.

Первыми его заметили старики, вышедшие до ветру. Потом – бабы, затопившие печи. Вскоре вся деревня была на ногах. Люди стояли у своих изб, кутались в тулупы, хотя дело было не в холоде, и молча смотрели на черный столб на горизонте. Никто не задавал вопросов. Все и так всё понимали.

Ратибор стоял на крыльце своей избы, рядом с Богданом. Он смотрел на дым, и тот самый гвоздь, что сидел у него внутри, провернулся с новой, острой болью. Три дня назад они писали жалобу. Верили. Надеялись. А вот он, ответ. Написанный не чернилами на бересте, а огнем на теле целой деревни. Ответ был прост и понятен: вы – никто. Ваша жизнь – ничто.

Он вспомнил старосту вересовского, Мирона. Крепкий, упрямый мужик. "Хватит кланяться". Ну что, хватило?

Богдан рядом с ним дрожал. Не от холода. От злости и страха, смешавшихся в один тугой, горький комок.

"Это они, брат, – прошептал он. – Псы. Это они сделали".

Ратибор не ответил. Он молча смотрел на дым. В его глазах отражались далекие, невидимые отсюда отблески пожара. Он не чувствовал ни ярости, ни страха. Он чувствовал, как внутри него что-то умирает. Что-то, что позволяло ему до сих пор терпеть. Надежда? Вера в порядок? Нет, что-то более простое. Ощущение, что всему есть предел. Теперь он понял: предела нет.

**

Весть пришла с первым светом, вместе с живым ее воплощением. Из леса, шатаясь, вышла девочка. Босая, в одной обгоревшей и разорванной рубахе. Ее лицо и руки были в саже, светлые волосы спутались и пахли гарью. Это была Аленка, младшая дочь вересовского пахаря. Ее глаза были огромными, сухими и абсолютно пустыми. Она не плакала. Она шла, спотыкаясь, прямо через всю деревню, ни на кого не глядя.

Женщины ахнули, бросились к ней. Ее закутали в тулуп, повели в избу старосты Данилы. Она не говорила. Она просто сидела на лавке, раскачиваясь взад-вперед, и смотрела в одну точку. Через час ее начало трясти, и она заговорила. Рассказывала она обрывками, захлебываясь, и от ее слов у суровых, привыкших ко всему мужиков седели виски. Она рассказала про пьяный рев, про отца с рогачом, про погреб, про то, как убили ее мать. Про крики соседки Дарьи. Про то, как потом горели дома. И про то, как она шла через лес, а за спиной все еще слышала, как трещат бревна.

Когда она закончила, в избе старосты повисла такая тишина, что было слышно, как гудит в ушах. Мужики смотрели друг на друга, в пол, на свои мозолистые, бесполезные руки. Каждый из них думал об одном и том же.

Это могло быть их село. Это мог быть их дом, который сейчас догорает. Их жена, лежащая в погребе. Их дочь.

Наружу они вышли другими. За эти несколько часов, пока они слушали рассказ Аленки, они постарели на десять лет. В их глазах умер страх. Страх – удел тех, кому есть что терять. Они только что поняли: терять им больше нечего. Осталась только жизнь, которая, как оказалось, ничего не стоила.

Началась паника. Но паника не шумная, а тихая, деловитая. Кто-то бросился прятать остатки зерна, закапывая его в лесу. Кто-то начал собирать узелки с самым необходимым. Несколько семей, самые трусливые, просто запрягли своих тощих лошаденок, погрузили на телегу детей и скарб, и, ни с кем не прощаясь, уехали на юг, в никуда.

Староста Данила стоял посреди улицы, растерянный, сломленный. Вся его вера в княжью правду, в жалобы и челобитные, превратилась в пепел и дым там, на горизонте. Он пытался что-то говорить, успокаивать, но его никто не слушал.

Ратибор вошел в свою избу. Велеслава сидела на лавке, прижимая к себе Аленку, которую привели к ним – в доме старосты было слишком много людей. Жена баюкала девочку, что-то тихо ей напевая, хотя та, казалось, ничего не слышала.

"Они придут сюда", – сказала Велеслава, не глядя на мужа. Это был не вопрос.

"Придут", – подтвердил Ратибор.

Он подошел к сундуку. Отодвинул старые тулупы. На самом дне, завернутый в промасленную тряпицу, лежал его старый боевой меч. Неказистый, с простой рукоятью, но из хорошей стали. Подарок воеводы еще с того, греческого похода. Он не брал его в руки с тех пор, как вернулся. Он думал, что никогда больше не возьмет.

Он вытащил меч. Медленно провел пальцем по холодному лезвию. Оно все еще было острым.

Богдан, вошедший в избу, замер на пороге, увидев меч в руках брата.

"Что… что ты будешь делать?" – спросил он.

Ратибор посмотрел на брата, потом на жену, потом на маленькую девочку с пустыми глазами. Он посмотрел на свою жизнь. На поле, которое он пахал. На дом, который он построил. На унижение, которое он терпел.

Терпение кончилось. Оно выгорело дотла, как деревня Вересово. Осталась только холодная, твердая, как сталь этого меча, решимость.

"Хватит прятаться. Хватит ждать", – сказал он. И в голосе его не было ни страха, ни гнева. Только спокойная, окончательная ясность. – "Мы уходим. Но уходим не для того, чтобы бежать. А для того, чтобы вернуться".

Глава 7: Исход

Вечером того же дня Ратибор обошел несколько дворов. Не все. Он шел только к тем, в ком чувствовал не страх, а затаенную ярость. К кузнецу Остапу, чьи плечи, казалось, стали еще шире от горя и гнева. К трем братьям-охотникам, молчаливым и угрюмым, жившим на отшибе. К тем нескольким мужикам, кто в свое время, как и он, хлебнул походной жизни и знал, с какого конца браться за оружие.

Разговоры были короткими, почти без слов. Он не убеждал и не призывал. Он просто ставил перед фактом.

"Ночью я ухожу в лес. Моя семья идет со мной", – говорил он, глядя прямо в глаза. И ждал.

Некоторые отводили взгляд, качали головой. "А хозяйство? А дом? Как же все бросить?" – бормотали они. Ратибор молча поворачивался и уходил. Он не спорил. Тот, кто цеплялся за теплый хлев, когда волк уже ломал забор, был обречен.

Но были и другие. Остап, выслушав его, лишь крепче сжал кулак размером с голову ребенка. "Моя Милада с нами", – коротко бросил он. – "Кузницу жаль… да хрен с ней. Новую наладим. А вот честь новую не выкуешь".

Братья-охотники, выслушав, переглянулись. Старший, хмурый бородач по имени Лют, кивнул. "Лес – наш дом. Давно пора было".

К ночи, когда деревня, измученная страхом, наконец забылась тяжелым сном, у околицы, в тени старого вяза, собралось с десяток семей. Около тридцати человек. Мужчины, женщины, дети. На них были лучшие, самые крепкие одежды. За спиной – узелки с едой, солью, огнивом и тем немногим, что можно было унести. Мужики были вооружены. Кто топором, кто охотничьим ножом, кто простой дубиной. Это было все, что у них было, кроме собственной ярости.

Прощание Ратибора со своим домом было безмолвным.

Он вошел в избу в последний раз. Велеслава уже вывела Богдана и закутанную в тулуп Аленку на улицу. В избе было темно, лишь угли в печи отбрасывали слабый красный отсвет. Пахло домом: дымом, сушеными травами, хлебом, его женой. Этот запах он знал с детства. Он был самой сутью его жизни.

Он медленно провел рукой по теплой еще печи, по бревенчатой, шершавой стене. Здесь он родился. Здесь умер его отец. Здесь он привел свою молодую жену. Каждый сучок, каждая трещинка в бревнах были ему знакомы, как линии на собственной ладони. Этот дом был его корнями, его крепостью, его миром. И он сейчас добровольно вырывал эти корни из земли.

На поясе у него висел меч. Тяжелый, холодный, чужой в этом мирном, домашнем полумраке.

"Дом – это четыре стены. А жизнь одна". Он повторил про себя эти слова, но сейчас они звучали фальшиво. Дом был не просто стенами. Это была память. Это была сама жизнь. И он бросал ее. Ради чего? Ради смутной надежды на то, что можно будет построить новый? Или просто ради того, чтобы умереть не как овца в хлеву, а как волк в лесу? Он не знал. Знал только, что остаться – невозможно.

Снаружи ждали. Он глубоко вдохнул родной запах в последний раз. И вышел, плотно притворив за собой дверь. Не обернулся.

Они двинулись в путь под покровом темноты, бесшумной процессией теней. Шли не по дороге, а краем леса, по звериным тропам, которые знали охотники. Ратибор шел впереди, прокладывая путь. Он чувствовал за спиной дыхание своих людей, чувствовал их страх, их надежду, их невысказанные вопросы. Он сам вызвался быть вожаком. Теперь их жизни были на нем.

Они взошли на небольшой холм, откуда открывался вид на деревню. Маленькая, спящая, беззащитная. Отсюда она казалась такой родной и жал-кой. Казалось, протяни руку – и коснешься крыши своей избы. Кто-то из женщин всхлипнул. Один из стариков перекрестился на темные силуэты домов.

Ратибор тоже остановился на мгновение. Он смотрел на свой дом, на свою деревню, на свою прошлую жизнь. Чувство горечи было таким сильным, что перехватило дыхание. Это было похоже на ампутацию. Отсекали живую, кровоточащую часть тебя. И он знал, что эта рана никогда не заживет.

Богдан подошел и встал рядом. Он тоже смотрел на деревню.

"Мы вернемся, брат?" – спросил он тихо.

Ратибор оторвал взгляд от темных срубов и посмотрел вперед, в непроглядную, враждебную черноту леса. Лес ждал. Он мог дать им убежище. Он мог стать их могилой. Это был их единственный путь.

"Да", – твердо сказал Ратибор. И эта твердость была обращена не столько к брату, сколько к самому себе. Ему нужна была вера. Хоть какая-то. – "Обязательно вернемся. Но это будем уже не мы. И деревня будет другой".

Он повернулся спиной к своему прошлому и шагнул во тьму. За ним, как за последней надеждой, двинулись остальные. Исход начался.

Глава 8: Первый круг у холодного огня

К рассвету они были уже далеко в глубине леса. Шли всю ночь без остановок, подгоняемые страхом. Когда серая полоса на востоке наконец окрасила небо в цвет больного, остывшего железа, Ратибор дал команду остановиться. Он выбрал место в густом ельнике, в низине, у ручья с ржавой, торфяной водой. Место сырое, неуютное, но скрытое от чужих глаз.

Люди валились с ног. Они бросали свои узелки прямо на мокрый мох, садились, прислоняясь к стволам деревьев, и застывали в тяжелом, бездумном оцепенении. Женщины пытались успокоить плачущих детей. Мужчины молча смотрели в одну точку, их лица были серыми от усталости и бессонной ночи. Первый порыв отчаянной решимости схлынул, оставив после себя пустоту и липкий страх перед неизвестностью.

Это был не отряд. Это был табор погорельцев.

Огонь развели с трудом. Дрова отсырели и не хотели заниматься. Раздували по очереди, кашляя от едкого, чадящего дыма. Наконец, слабое, чахлое пламя заплясало на куче мокрых веток. Оно почти не давало тепла, лишь отгоняло мрак и обозначало центр их маленького, растерянного мира. Этот первый, холодный огонь стал их первым кругом.

Люди сбились вокруг него, протягивая к слабому пламени озябшие руки. Ратибор видел, как они кучковались – семья к семье, двор ко двору. Его люди, из деревни Полынная, держались вместе. Охотники – чуть поодаль, сами по себе. Кузнец Остап с семьей – тоже отдельно. А еще были чужаки.

За ночь к ним прибились другие. Выжившие из Вересово, прятавшиеся по лесам, вышли на дымок их костра. А чуть позже подошла еще одна группа – несколько семей из соседнего поселка Заречье, которых привел кряжистый, немолодой мужик с широкой седой бородой и спокойными, внимательными глазами. Это был Вепрь, их староста. Он тоже понял, что ждать больше нечего.

И когда все расселись, когда женщины разделили припасенный хлеб и вяленое мясо, и люди начали жевать, молча, жадно, начался первый разговор. И этот разговор сразу показал, что единства среди них нет и не будет.

"Что дальше?" – спросил Вепрь, обращаясь ко всем, но глядя на Ратибора. В его голосе не было вызова, только трезвый, хозяйский вопрос. – "Мы ушли. Хорошо. Спрятались. Что теперь? Зима на носу. Нам нужно место, нужно пропитание. Детей кормить надо".

Ратибор молчал, давая высказаться другим. Он хотел понять, кто есть кто в этом сброде.

"Надо мстить!" – раздался резкий, скрипучий голос.

Все повернулись. Говорил один из вересовских. Молодой парень, которого Ратибор раньше не знал. Он был худ, высок, и его лицо было похоже на обтянутый кожей череп. Но страшнее всего были глаза – они горели сухим, лихорадочным огнем на дне темных впадин. Звали его Горислав. У него в ту ночь, во время резни, боярин Волх лично, на потеху дружине, сжег на костре молодую жену. Горислав выжил чудом, спрятавшись в камышах.

"Какое пропитание? Какая зима?" – продолжал он, и его голос дрожал от ненависти. – "Они вырезали наших жен, наших детей! Они сожгли наши дома! Мы должны ответить. Мы должны резать их! Каждого! Его псов, его прихлебателей, его самого! Пускать им кровь, жечь их острог, как они жгли наши дома! Кровь за кровь!"

Несколько мужиков из Вересово согласно зашумели. Кузнец Остап, услышав его, тяжело поднял голову, и в его глазах блеснуло одобрение. Жажда мести была простой и понятной. Она согревала лучше любого огня.

Но тут снова заговорил Вепрь. Спокойно, рассудительно, словно остужая их пыл своей сединой.

"Месть – это хорошо. Это правильно. Но месть – это для сытых и сильных. А мы – голые и голодные. У них – кони, мечи и стены. А у нас что? Два десятка топоров да злость? Полезешь со злостью на меч – останешься без головы. И дети твои с голоду помрут. Нет. Горислав неправ".

Он обвел всех тяжелым взглядом. "Нам сейчас одно дело – выжить. Схорониться. Уйти глубже в леса, в болота, куда их конница не дойдет. Построить землянки, поставить силки, набить зверя, пока снег не лег. Пережить зиму. А уж по весне… по весне видно будет".

"Прятаться, как крысы?!" – взвился Горислав. – "Ждать, пока они нас по одному переловят?"

"Жить", – твердо ответил Вепрь. – "Крыса, что сидит в норе, живет дольше волка, что лезет на рожон".

И его тоже поддержали. В основном те, у кого были маленькие дети. Мужики из его Заречья. Матери, прижимавшие к себе сонных малышей. Им была понятна его правда. Правда выживания.

Два полюса. Две правды. Месть или жизнь.

И все взгляды обратились к Ратибору. Он привел сюда большинство. Он начал этот исход. Теперь ему предстояло решить, куда он их поведет. В безнадежный бой или в глухое выживание.

Ратибор поднял голову. Он смотрел то на пылающие глаза Горислава, то на спокойное, разумное лицо Вепря. И он понимал их обоих. В нем самом жили оба этих человека: воин, жаждущий отмщения, и пахарь, желающий сберечь своих.

"Вы оба правы", – сказал он наконец, и от его тихого, уверенного голоса споры стихли. – "И оба неправы".

Он посмотрел на Горислава. "Месть – это то, что не дает нам превратиться в скот. Это наша последняя гордость. Мы будем мстить. Но мстить будет не толпа отчаявшихся смердов. Мстить будут воины".

Потом он повернулся к Вепрю. "А чтобы стать воинами, нам нужно выжить. Нам нужно есть, нужно спать в тепле, нужно учиться. Твоя правда, Вепрь, – это корень. Правда Горислава – это ветви. Но у дерева должно быть и то, и другое, иначе оно засохнет или его свалит первый же ветер".

Он встал. Он больше не был одним из них. В этот момент он стал их вождем.

"Мы сделаем и то, и другое. Сначала – найдем место. Построим лагерь. Наладим охоту. Укрепимся. Как сказал Вепрь. А потом, – он перевел взгляд на Горислава, и глаза его потемнели, – мы начнем учиться. Учиться быть волками. Я научу вас. И мы начнем нашу охоту. Не наскоком, не на рожон. А тихо. Больно. Так, чтобы боярин Волх взвыл от страха в своем тереме. Мы будем его ночным кошмаром. Мы станем для него лесом, который ожил и пришел за его душой".

Он замолчал. В его словах была и логика Вепря, и ярость Горислава. Он объединил их, дал им общую, пусть и далекую, цель. Мужики смотрели на него. Кто-то с надеждой, кто-то с сомнением. Но никто не возразил.

Первый круг у холодного огня закончился. У них появился план. И появился вожак. Но Ратибор знал, что это лишь начало. Спор был не окончен. Он просто ушел внутрь, затаился. И теперь в его маленьком, разрозненном отряде было три силы: жажда мести, воля к выживанию, и он сам, пытающийся удержать их вместе на пути, который, скорее всего, приведет их всех к гибели.

Глава 9: Закон стаи

Эйфория от принятого решения и обретения цели продержалась недолго. К полудню, когда скудный завтрак давно переварился, а холодная сырость снова пробрала всех до костей, наружу полезла человеческая природа. Усталость, голод и страх – плохие советчики.

Первый конфликт вспыхнул из-за пустяка, как и все самые страшные ссоры. Один из вересовских мужиков, угрюмый здоровяк по имени Рогдай, поймал в ручье двух жирных рыбин. Вместо того, чтобы нести их к общему костру, он развел свой собственный, маленький дымный костерок в стороне, и, насадив рыбу на палки, начал жарить ее для себя и своей семьи.

Запах жареной рыбы, дразнящий, восхитительный, пополз по лагерю. Его учуяли голодные дети и начали хныкать. Его учуяли мужики, жевавшие черствые корки. И этот запах стал искрой.

К Рогдаю подошел один из людей Вепря, тощий и жилистый мужик. "Слышь, Рогдай. Дети плачут. Дай хоть кусочек для малых".

Рогдай оскалился, блеснув крупными желтыми зубами. Он был одним из тех, кто громче всех кричал о мести, но месть для него была лишь оправданием собственной злобы.

"Моя рыба. Я поймал", – прорычал он. – "Пусть твои дети сами ловят. Или плачут дальше".

"Ты что, озверел? Мы же все в одной лодке!"

"В одной, да весла у каждого свои!" – отрезал Рогдай, снимая с огня подрумянившуюся рыбину. Он демонстративно откусил большой кусок, чавкая и глядя на просителя с вызовом.

Этого хватило. Тощий мужик бросился на него. Они сцепились, покатились по мокрому мху, рыча и нанося друг другу неуклюжие, злые удары. Женщины завизжали. Мужики повскакивали с мест. Кто-то бросился их разнимать, кто-то, наоборот, начал подзадоривать, готовый присоединиться к драке. Маленькое, хрупкое единство их лагеря трещало по швам, готовое развалиться из-за двух рыбин.

Ратибор, наблюдавший за всем этим с самого начала, ждал. Он ждал, что Вепрь, как признанный староста, или Горислав, как неформальный лидер вересовских, вмешаются. Но Вепрь лишь сокрушенно качал головой, а Горислав смотрел на драку с каким-то мстительным удовлетворением – пусть, мол, грызутся.

И тогда Ратибор понял, что никто, кроме него.

Он подошел к дерущимся не спеша. Он не кричал, не призывал к порядку. Он просто подошел, схватил тощего мужика за шиворот, как котенка, оторвал от земли и швырнул в сторону. Тот пролетел пару шагов и тяжело плюхнулся в кучу прелых листьев. Потом Ратибор повернулся к Рогдаю, который как раз поднимался на ноги, вытирая расквашенную губу.

Ратибор не стал говорить. Он просто ударил. Коротко, хлестко, без замаха. Кулак бывшего дружинника – это не то же самое, что кулак пахаря. Это твердый, натренированный снаряд. Удар пришелся Рогдаю точно в челюсть. Раздался тошнотворный хруст. Здоровяк молча опрокинулся на спину и затих.

В лагере повисла мертвая тишина. Все смотрели на Ратибора. На его спокойное, непроницаемое лицо, на руку, которую он медленно опустил.

Он подошел к костерку Рогдая, взял вторую рыбину, все еще шипевшую на рожне. Затем подошел к телу поверженного драчуна, наклонился и забрал у него и первую, надкушенную.

"Эта рыба, – сказал он, и его тихий голос разнесся по всему лагерю, – не твоя, Рогдай. И не твоя, – он кивнул в сторону тощего мужика. – Она принадлежит всем. Как и та белка, которую сегодня убьет охотник. Как и тот корень, который выкопает женщина. Как и тот последний сухарь, что лежит у кого-то в мешке".

Он выпрямился и обвел всех тяжелым взглядом.

"Я вижу ваши семьи. Вижу ваших мужиков. Вересовских, полынновских, зареченских. Но это все в прошлом. Здесь, в этом лесу, у нас одна семья. Один котел. Одна судьба. Кто-то лучше ловит рыбу. Кто-то лучше ставит силки. Кто-то умеет лечить, а кто-то – держать топор. И каждый отдает то, что умеет, в общую долю. И берет из нее то, что ему нужно для жизни. Иначе мы не выживем. Мы перегрыземся из-за куска мяса, и боярину Волху даже не придется нас искать. Мы сами себя похороним".

Он помолчал, давая словам впитаться.

"Это закон. Первый и последний. Закон стаи. Все в общий котел", – повторил он, отчеканивая каждое слово.

Он сделал паузу, а потом добавил, и голос его стал холодным как лед:

"А кто не согласен, кто считает, что его живот важнее живота его соседа, тому я не судья. Лес большой. Он может уйти. Прямо сейчас. Один. Но пусть помнит, что и умрет он тоже один".

Он бросил обе рыбины на землю у ног одной из женщин, у которой плакал ребенок. "Раздели. Сначала детям и раненым".

Потом он повернулся и пошел к своему месту у дерева, не сказав больше ни слова.

Никто не двинулся. Вепрь смотрел на Ратибора с хмурым уважением. Горислав – с затаенной злобой: его соплеменника унизили, но он не посмел вмешаться. Мужики молчали. Они только что увидели разницу между старостой, который уговаривает, и вождем, который приказывает и готов подкрепить приказ кулаком.

В этот день они перестали быть просто сбродом беглецов. В этот день у них появился закон. Суровый, несправедливый, может быть, но единственный, который мог спасти их от самих себя. Закон стаи. И теперь все знали, кто здесь вожак.

Глава 10: Урок провала

Прошла неделя. Первые дни ушли на обустройство: соорудили шалаши из лапника, вырыли общую яму-ледник, наладили караулы. Закон "общего котла", подкрепленный тяжелым кулаком Ратибора, работал. Люди, видя, что еда делится пусть и скудно, но по-честному, успокоились. Но голод и уныние никуда не делись. Каждый день одно и то же: жидкая похлебка из кореньев, вяленая рыба, если повезет. Боевой дух, подогретый речами Ратибора о мести, угасал. Нужна была кровь. И добыча.

Ратибор понимал это. "Нам нужно оружие. И еда", – сказал он на очередном вечернем круге. – "Боярин Волх осмелел. Его дозоры рыщут по лесу, ищут беглых. Завтра утром мы встретим один такой дозор. Их трое, едут всегда по старой лесной дороге. У них мечи, копья, и в переметных сумах всегда есть хлеб и мясо. Мы возьмем и то, и другое".

Эта новость оживила лагерь. Горислав и его вересовские аж подались вперед, их глаза загорелись. Вепрь хмурился, но не спорил – он видел, что люди дошли до ручки.

На вылазку Ратибор отобрал десятерых. Самых крепких, в ком горел огонь. Остапа-кузнеца, трех братьев-охотников, Горислава и еще несколько молодых, жаждущих дела парней.

Инструктаж он провел вечером, при свете костра, рисуя палкой на земле. Все было просто и логично, как он привык в дружине.

"Дорога делает изгиб вот здесь, у ручья. Место узкое, коню не развернуться. Лют и Влас, – он кивнул братьям-охотникам, – вы лучшие стрелки. Засядете в кустах на том берегу. Ваша цель – первый и последний всадник. Стрелять по лошадям, не по людям. Нам нужно сбить их с седел, создать суматоху. Остальные – со мной. Как только кони падут, мы наваливаемся с двух сторон. Остап, твоя задача – оглушить среднего, пока он в стременах запутался. Остальные – вяжем крайних. Работаем тихо, быстро, топорами и дубинами. Никаких криков. Никакой лишней крови. Нам нужны пленные и их железо. Ясно?"

Все дружно закивали. План казался надежным, как стена. Ратибор совершил ошибку, свойственную всем хорошим воинам: он судил о других по себе. Он забыл, что перед ним не гридни, прошедшие десятки битв, а пахари и охотники, чьим единственным боевым опытом была пьяная драка на ярмарке.

**

На рассвете они были на месте. Холодный, мокрый туман стелился над землей, гася звуки и скрывая фигуры. Идеальная погода для засады. Они залегли в зарослях, сырых и колючих. Ждали. Сердца стучали так громко, что казалось, их услышат за версту. Ратибор лежал рядом с Гориславом и чувствовал, как тот дрожит – не от холода, от нетерпения и ненависти.

"Спокойно, – прошептал Ратибор. – Жди моего сигнала".

Горислав лишь коротко, хищно кивнул.

Они появились из тумана внезапно, как призраки. Трое всадников на сытых, лоснящихся конях. Ехали неспешно, переговариваясь. У одного на копье болталась тушка зайца. Они приближались к изгибу дороги.

Ратибор затаил дыхание. Сейчас. Еще несколько шагов. Он уже поднял руку, чтобы дать сигнал лучникам…

И в этот момент все пошло прахом.

Один из молодых парней, лежавших в засаде, не выдержал напряжения. Он слишком сильно сжал в потной ладони дубину, сухой сучок хрустнул под его пальцами. Звук был тихим, но в утренней тишине он прозвучал как выстрел.

Головной всадник резко осадил коня. "Что это было?"

И вот тут нервы сдали уже у Горислава. Он решил, что их заметили. Решил, что или сейчас, или никогда. Не дожидаясь сигнала Ратибора, с диким, нечеловеческим воплем "Смерть псам!" он выскочил из кустов и бросился наперерез всадникам.

Это был конец.

Лучники, растерявшись от преждевременной атаки, выстрелили наспех. Одна стрела ушла в молоко, другая лишь оцарапала круп задней лошади. Та взвилась на дыбы, скидывая седока.

Остальные мужики, увидев, что Горислав впереди, тоже повскакивали и с нестройными криками ринулись в атаку.

Они действовали как толпа. Бежали наобум, мешая друг другу, не держа строя.

Дружинники Волха, на мгновение опешившие, отреагировали мгновенно. Они были не пахарями. Они были профессионалами. Первый всадник, выхватив меч, направил коня прямо на Горислава. Тот замахнулся топором, но конь ударил его в грудь. Горислав отлетел, выронив оружие.

Второй, спешившись, когда его конь встал на дыбы, уже твердо стоял на ногах. Он коротким, выверенным движением меча парировал неуклюжий удар дубиной Остапа-кузнеца и тут же рубанул его по ноге. Кузнец взвыл и повалился на землю.

Третий, чья лошадь была ранена, спрыгнул с нее и, прикрываясь щитом, отступил к дереву, коротко и зло отбиваясь копьем.

Ратибор, матерясь сквозь зубы, бросился в самую гущу. Он видел всю картину боя и понимал – это бойня. Он метнул свой топор в дружинника, который уже заносил меч над упавшим Гориславом. Топор вошел тому в плечо. Дружинник взревел от боли, но устоял на ногах.

Это дало Гориславу секунду. Он вскочил и, как зверь, вцепился раненому дружиннику в горло зубами.

В это время первый всадник уже рубил налево и направо. Один из молодых парней, тот, что хрустнул сучком, в ужасе застыл перед ним, выставив вперед тонкую рогатину. Дружинник с презрительной усмешкой снес ему полчерепа. Другому – вспорол живот.

Крики ужаса и боли смешались с боевым кличем. Это была уже не засада. Это было избиение.

"Назад! – заорал Ратибор во всю глотку. – В лес! Назад!"

Его люди, увидев кровь, увидев смерть своих товарищей, дрогнули. Паника оказалась сильнее ярости. Они бросились бежать. Бежали нестройной толпой, бросая оружие.

Дружинники не стали их преследовать. Двое оставшихся на ногах перевязали раненого товарища, взвалили его на коня и, подобрав тела своих врагов для отчета, ускакали.

**

Они собрались у ручья через час. Не все. Двое остались лежать на дороге. Остап-кузнец сидел, зажимая страшную рану на ноге, из которой сочилась кровь. У Горислава было разорвано плечо – лошадиным копытом. Еще у троих были мелкие порезы и ушибы.

Они вернулись в лагерь. Не как герои, а как побитые псы. Без добычи. Без оружия. С двумя убитыми и тремя калеками.

Когда женщины увидели их, раздался вой. Это был не плач. Это был вой отчаяния.

Ратибор стоял посреди лагеря. Он смотрел на тело молодого парня, которого они смогли утащить. На искалеченного Остапа. На плачущих женщин. На угрюмые, полные укора лица Вепря и его людей. На горящие безумной, нераскаявшейся яростью глаза Горислава.

Он не чувствовал гнева. Он чувствовал только тяжесть. Тяжесть вины, которая легла ему на плечи, как могильная плита. Он был вождем. Он повел их. И он привел их к смерти. Он думал, что они – стая. А они оказались всего лишь стадом. И виноват в этом был он. Он переоценил их. И переоценил себя.

Он молча взял лопату. И пошел в сторону от лагеря, к мягкой земле под старыми соснами. Копать первую в их новом доме могилу. Это был его урок. Самый жестокий и самый нужный. И он понял, что настоящая война только начинается. И война эта будет не с боярином Волхом. А с их собственным страхом, глупостью и слабостью.

Глава 11: Цена дисциплины

Похороны были молчаливыми и быстрыми. Две неглубокие могилы под соснами, два холмика сырой земли, которые скоро сровняет дождь. Женщины поплакали, мужики постояли с угрюмыми лицами, и жизнь, а точнее, выживание, пошло дальше. Но что-то изменилось. Воздух в лагере стал тяжелым, как земля в этих могилах. Надежда сменилась страхом, а боевой задор – глухим ропотом. Провал вскрыл их слабость, их ничтожность перед лицом настоящей силы.

Ратибор это чувствовал. Он видел, как мужики избегают его взгляда. Видел, как Вепрь, ухаживая за раненым Остапом, бросал на него косые, полные укора взгляды. Слышал шепот по ночам у костров. "Он повел их на смерть…". "Что он за вожак…".

Он провел ночь без сна, сидя у догорающих углей, глядя в темноту. Провал грыз его изнутри, как волк – падаль. Он снова и снова прокручивал в голове ту короткую, позорную стычку. Их крики, их страх, их беспомощность. И понимал. Дело было не в хрустнувшей ветке и не в ярости Горислава. Это были лишь поводы. Причина была глубже. В них не было воинов. В них сидел пахарь, охотник, мужик, который мог вспылить, ударить в сердцах, но который пасовал перед холодной, организованной смертью.

Он думал о своей старой дружине, о походах Святослава. Как их гонял воевода Свенельд. Бил плетью за нечищеный меч, заставлял часами стоять в стене щитов под палящим солнцем, пока пот не начинал разъедать глаза. Они ненавидели его. И были ему благодарны. Потому что в бою, когда со всех сторон летели стрелы и копья, их тела действовали сами. Нога знала, куда сделать шаг. Рука – как выставить щит. Это была не отвага. Это была выучка, вбитая в плоть и кровь через боль и унижение.

И Ратибор принял решение. Жестокое, но единственно верное.

**

Утром, вместо того чтобы распустить мужиков на охоту и за дровами, он собрал всех, кто мог держать оружие, на поляне. Человек двадцать.

"С сегодняшнего дня, – сказал он ровно, и в его голосе не было ни тепла, ни сомнения, – мы будем учиться. Учиться воевать".

Он воткнул в землю две ветки. "Это строй. Вы встаете между ними. Плечом к плечу. Щитов у нас нет, так что левая рука – это ваш щит. Вы прикрываете соседа. Правая рука с топором – ваше копье. Удар – короткий, сверху вниз. Все вместе, как один кулак. Поняли?"

Они смотрели на него с недоумением. Какой строй? Какие щиты? Это казалось им глупой, бессмысленной игрой.

"А ну, встали!" – рявкнул Ратибор так, что даже птицы на ветках смолкли.

Они нехотя начали сбиваться в неровную кучу. Кто-то толкался, кто-то усмехался. "Да что мы, скоморохи, на потеху плясать?" – пробурчал один из мужиков.

Ратибор подошел к нему. "Как тебя звать?"

"Семён".

"Так вот, Семён, – Ратибор шагнул ближе. – Вчера такой же, как ты, "не скоморох", помер с раскроенной головой, потому что не знал, где у него лево, а где право. А теперь – встал в строй".

Семён упрямо мотнул головой. "Да брось, Ратибор. Мы мужики простые, нам эта твоя дружинная наука…"

Он не договорил. Ратибор ударил его. Не кулаком. Просто с силой толкнул в грудь. Семён, не ожидавший этого, отлетел и неуклюже сел в грязь.

"Я сказал – в строй", – повторил Ратибор, и глаза его стали как два куска льда.

Началась муштра. Жестокая, изматывающая. Он гонял их по поляне, заставляя ходить строем, поворачиваться, рубить по воображаемому врагу. Они спотыкались, натыкались друг на друга, злились. Он не жалел их. Тех, кто выбивался из строя, он бил древком копья по спине. Тех, кто роптал, заставлял отжиматься от сырой земли, пока они не начинали харкать грязью.

К полудню они еле стояли на ногах. Мокрые, злые, униженные. В этот момент на поляну вышел Вепрь. Он долго молчал, глядя на это избиение. Потом подошел к Ратибору.

"Что ты делаешь?" – тихо, но с осуждением спросил он. – "Это твои люди, а не рабы. Они пошли за тобой, потому что верили, что ты выведешь их к лучшей доле, а не будешь бить палкой, как скот".

"Именно потому, что они мои люди, я и бью их", – не оборачиваясь, ответил Ратибор, следя за строем. – "Потому что я не хочу хоронить их одного за другим. Скот идет на бойню молча. А воины должны истекать потом на учениях, чтобы не истекать кровью в бою. Они не понимают этого сейчас. Поймут потом".

"Тирания это, – покачал головой Вепрь. – Ты выбиваешь из них человеческое, превращаешь в послушных псов. Так и до Волха недалеко".

"Я превращаю их в стаю, Вепрь! А не в стадо овец! – Ратибор резко повернулся к нему. – Да, я жесток. Да, я заставляю их ненавидеть меня. Пусть. Я лучше буду живым вожаком, которого ненавидят, чем мертвым героем, которого жалеют. А разница между мной и Волхом в том, что он калечит людей ради своей потехи, а я – ради их же жизни!"

Он отвернулся от старосты. Этот разговор был бессмысленным. Вепрь никогда не поймет. Он – хранитель старого мира, мира, где можно было договориться, стерпеть, переждать. А этот мир умер. Ратибор это видел. Он был на его похоронах там, на лесной дороге.

Он прогнал мужиков еще раз, до полного изнеможения. Когда он наконец отпустил их, они молча разошлись, даже не глядя на него. Они ненавидели его. Он это чувствовал каждой частичкой своей души.

Вечером, сидя в одиночестве у костра, он смотрел на свои руки. На сбитые костяшки. Этими руками он бил своих же людей. Людей, которых повел за собой. Он сам выбрал этот путь. Путь вожака. А вожак стаи не может быть добрым. Он должен быть самым сильным, самым жестоким, самым безжалостным. Потому что стаю со всех сторон окружают враги. И самый страшный враг – слабость внутри самой стаи.

"Чтобы спасти их от волков, я сам должен стать волком. Даже для них", – подумал он, и эта мысль не принесла ему ни облегчения, ни раскаяния. Только холодную, тяжелую уверенность в собственной правоте. Цена была высока. Но он был готов ее заплатить.

Глава 12: Кровь брата

Прошло три дня непрерывной муштры. Ненависть к Ратибору в лагере загустела, стала почти осязаемой. Мужики возвращались с "учений" избитые, вымотанные, злые. Они больше не роптали вслух – боялись, – но их молчание было тяжелее любого проклятия. Вечерами они сбивались в кучки вокруг костров Вепря, который молча подливал им в кружки травяной отвар и качал головой, и в этом молчаливом сочувствии была тихая оппозиция.

Ратибор делал вид, что не замечает этого. Он продолжал гнуть свою линию с упрямством маньяка.

На четвертую ночь двое не выдержали. Один из них был Семён, тот самый, которого Ратибор унизил в первый день. Второй – молодой парень из людей Вепря по имени Тарас, тихий, неприметный, который больше всего на свете боялся боли. Они наслушались утешений Вепря, который твердил, что "надо потерпеть, вожак одумается", и решили, что терпеть больше невмоготу. Лучше сгинуть в лесу от голода, чем каждый день терпеть побои и унижения от своего же.

Они дождались, когда их смена на карауле подойдет к концу, и, вместо того чтобы идти спать, тихо скользнули в темноту, прихватив свои скудные узелки и по топору. Они не хотели предавать. Они просто хотели сбежать. Назад, к тихой, понятной жизни, пусть даже и рабской.

Но они были пахарями, а не лесными жителями. Их выследили братья-охотники, чья смена была следующей. Лют и Влас, выросшие в лесу, двигались беззвучно. Они не стали их останавливать. Они просто пошли по следу, а на рассвете, когда беглецы, выбившись из сил, уснули под корнями вывороченной сосны, охотники спокойно подошли и забрали у них топоры. Проснулись дезертиры уже под взглядами четырех немигающих глаз.

Их привели в лагерь. Связанных. Усталых и насмерть перепуганных.

Новость облетела стоянку мгновенно. Люди высыпали из шалашей, образовав неровный круг. В центре стояли двое беглецов с опущенными головами. Рядом – Ратибор. Его лицо было спокойно, но это спокойствие пугало больше, чем любая ярость.

"Они хотели уйти", – просто сказал Лют.

По толпе прошел гул. "Трусы!", "Предатели!" – крикнул кто-то из вересовских.

Но большинство молчало, и в их молчании не было осуждения. Многие втайне понимали и даже сочувствовали беглецам.

"Что ты с ними сделаешь, Ратибор?" – подал голос Вепрь. В его голосе была тревога. Он чувствовал свою вину. Это его слова подтолкнули их к побегу. – "Они не со зла. Они просто устали. Отпусти их. Пусть идут своей дорогой".

"Отпустить?" – Ратибор медленно повернул голову к Вепрю. – "Отпустить, чтобы они, заблудившись, через три дня вышли к дозору Волха? Или чтобы их поймали, и под пыткой они рассказали, где мы? Где наши женщины, наши дети? Ты этого хочешь, староста?"

Вепрь сник, не находя ответа.

"Их нужно судить! – выкрикнул Горислав. Его глаза горели. – Закон войны прост: труса и предателя – на ножи! Чтобы другим неповадно было!"

Он сделал шаг вперед, вытаскивая из-за пояса длинный нож. Несколько его людей тоже шагнули за ним.

Но Ратибор преградил ему дорогу. "Спрячь нож, Горислав. Ты прав. Их нужно судить. Но судить буду не я. И не ты. Судить будем все мы".

Он повернулся к кругу. "Вчера они стояли с вами в одном строю. Ели из одного котла. Сегодня они сбежали. Если бы они ушли, за ними завтра ушли бы другие. А послезавтра наша стая разбежалась бы по всему лесу, и нас бы переловили поодиночке. Их трусость – это угроза жизни каждого из вас. Каждого! – он повысил голос. – Ваших жен. Ваших детей".

Он выдержал паузу. "Я – не судья. Я – вожак. Мое дело – вести вас. А ваше дело – решать, кем вы хотите быть. Стадом, которое разбегается при виде кнута, или стаей, где каждый отвечает за каждого. Выносите приговор. Что мы сделаем с ними?"

Это был жестокий и гениальный ход. Он переложил ответственность на них. Он заставлял их делать выбор.

Люди молчали. Потом кто-то из толпы, чей брат погиб в первой вылазке, крикнул: "Смерть предателям!".

Ему ответил другой: "Они не предатели! Они просто слабы!"

Круг зашумел, заспорил. Крики, обвинения, мольбы. Ратибор молча ждал. Он дал им выпустить пар, дойти до предела.

Наконец он поднял руку. Шум стих.

"Я слышу вас. И вот мое решение, как вожака, – сказал он громко. – Мы не убийцы своих братьев. Их кровь не прольется здесь. Мы не уподобимся боярину Волху. Мы их… отпустим".

По толпе прошел вздох облегчения. Тарас и Семён подняли головы с надеждой.

"Но, – продолжил Ратибор, и его голос снова стал жестким, – мы должны быть уверены, что они не приведут за собой смерть. Уходя, они должны оставить здесь свою скорость и свою силу".

Он повернулся к кузнецу Остапу, который стоял, опираясь на костыль. "Остап. Принеси свой молот. Не тот, что для подков. Малый. Для правки железа".

Остап нахмурился, не понимая, но захромал к своему шалашу. У всех по спинам пробежал холодок.

"Вы уйдете. Мы даже дадим вам еды на три дня", – Ратибор обратился к пленникам. – "Но пойдете вы медленно. И далеко не уйдете. Но достаточно далеко, чтобы не выдать нас. Таков закон. Закон стаи".

Когда Остап вернулся с тяжелым молотом, все уже поняли. Женщины ахнули, кто-то закрыл лицо руками. Семён и Тарас затряслись от ужаса.

"Не надо… Ратибор… не надо…" – заскулил Тарас.

"Лют! Влас! Держите!" – скомандовал Ратибор.

Братья-охотники, с каменными лицами, схватили Семёна и повалили на землю, заломив руки. Один из них вытянул его ногу.

"Это должен сделать не я, – сказал Ратибор, глядя в круг. – Это наш общий приговор. И исполнять его должны мы все. По очереди. Каждый мужчина подойдет и нанесет один удар. Несильный. Чтобы не убить, а чтобы научить. И чтобы запомнить самому, что бывает с теми, кто бросает стаю. Начинай ты, Остап. Твоя нога болит. Ты знаешь цену раны".

Кузнец колебался. Потом посмотрел на свою дочь Миладу, потом на лица других людей, и в его глазах появилась мрачная решимость. Он взял молот. Подошел. Раздался глухой, мокрый хруст и дикий, полный боли крик Семёна, который тут же оборвался – ему зажали рот.

Потом подошел другой мужик. Потом еще один. Они подходили, отводили глаза, били и отходили, бледные, с дрожащими руками. Ратибор заставил пройти через это всех. Даже Вепря. Староста долго стоял, потом подошел, коснулся молотом ноги уже потерявшего сознание парня, и отошел, качая головой.

То же самое сделали со вторым.

Это была не казнь. Это было страшнее. Это был ритуал. Ритуал посвящения в новую, жестокую реальность. Ратибор связал их всех кровью и общей виной. Теперь в этой стае не было невинных. Каждый был палачом. Каждый был судьей.

Покалеченных, стонущих дезертиров перевязали, дали им по краюхе хлеба, по фляге воды и на рассвете вынесли за пределы лагеря, оставив на лесной тропе. Что с ними будет дальше – сожрут ли их волки, или они умрут от голода – никого уже не волновало.

Закон был исполнен. И стая сплотилась. Но сплотилась она не на вере и дружбе. А на страхе, крови и общем грехе. И Ратибор знал, что именно такая стая сможет выжить.

Глава 13: Тактика страха

После суда над дезертирами в лагере воцарилась тишина. Тяжелая, напряженная. Муштра продолжалась, но теперь никто не роптал. Мужики двигались молча, угрюмо, с какой-то механической точностью. Они видели цену неповиновения. И каждый удар, который они нанесли по ногам беглецов, связал их с Ратибором прочнее любой клятвы. Теперь они были не просто жертвами. Они были соучастниками.

Через несколько дней, когда он почувствовал, что сталь достаточно закалилась, Ратибор собрал отряд для новой вылазки. На этот раз он не спрашивал, кто хочет. Он просто называл имена. Десять человек. Те, кто лучше всех показал себя на "учениях", и, обязательно, Горислав – его ярость нужно было направить в правильное русло.

Вечером перед выходом он повел их не к поляне для муштры, а к землянке Седобора, старого волхва. Седобор был худым, как сама Смерть, одет был в простое серое рубище. Но когда он поднимал свои выцветшие, почти прозрачные глаза, казалось, он смотрит не на тебя, а сквозь тебя, в самую душу.

"Вы идете не грабить, – сказал он, и его тихий, дребезжащий голос, казалось, исходил из-под земли. – Вы идете вершить суд. Суд старых богов, чьи законы попрал этот боярин. Он проливал кровь невинных на этой земле. И земля теперь жаждет его крови. Не просто убивайте. Карайте".

Он вынул из мешочка пучок сушеных трав и несколько маленьких деревянных идолов, грубо вырезанных, изображавших волчьи головы и знаки Перуна – шестиконечное колесо. "Каждому убитому псу боярина положите в рот эту траву, – она отгонит их души от перехода в новый мир, заставит их вечно скитаться междумирьем. А на груди у каждого кровью начертайте этот знак. Пусть их хозяин видит, что это не тати лесные пришли, а сам Громовержец послал своих волков".

Он передал травы и идолов Ратибору. Горислав смотрел на это, и его безумные глаза горели каким-то новым, фанатичным огнем. Теперь его месть обрела высший, священный смысл.

**

Их целью была не дружина, не дозор. Целью была боярская мельница на реке Черной. Место жизненно важное. Она молола зерно не только для острога Волха, но и для всей округи, которая еще оставалась под его рукой. Лишить его мельницы – значило нанести удар по самому желудку его власти.

Они подошли к мельнице задолго до полуночи. Двигались лесом, как призраки, след в след. Каждый знал свой маневр, каждый жест вожака. Ратибор преподал им жестокий урок, но он же научил их и воевать.

Охраны было четверо. Двое дремали внутри мельницы, у теплой печи, еще двое, закутавшись в тулупы, ходили вдоль реки. Луны почти не было.

"Лют, Влас. Часовые – ваши", – прошептал Ратибор. "Никаких стрел. Ножами. Тихо".

Братья-охотники кивнули и растворились в прибрежных кустах. Через несколько минут со стороны реки донесся тихий всплеск, потом – короткий, прервавшийся хрип. И тишина.

"Время", – сказал Ратибор.

Он, Горислав и еще двое подкрались к двери. Остальные оцепили мельницу. Ратибор прислушался. Изнутри доносился храп. Он выбил дверь одним ударом ноги.

Они ворвались внутрь. Двое охранников, ошалевшие ото сна, не успели даже схватиться за мечи. Они спросонья смотрели на ворвавшихся темных людей с лицами, вымазанными сажей. Удар топора Ратибора был коротким и милосердным. Горислав же, прыгнув на второго, начал резать его ножом, долго и со вкусом, шипя ему в лицо проклятия. Ратибор позволил ему это. Ярость должна была найти выход.

Мельник, старый, перепуганный дед, забился в угол. "Не губите! Я человек подневольный!" – лепетал он.

"Жить хочешь, дед?" – спросил Ратибор, вытирая топор о мешок с мукой.

Дед закивал, стуча зубами.

"Тогда побежишь. Побежишь в острог к своему боярину. И расскажешь ему все, что видел. Понял?"

"Понял, батюшка, понял…"

"А чтобы не забыл", – Ратибор наклонился к одному из убитых, достал пучок травы, который дал ему Седобор, и вложил в открытый рот трупа. Потом, обмакнув палец в рану на шее, он начертал на груди убитого шестиконечный знак Перуна.

Ту же процедуру они проделали с остальными тремя. Когда все было готово, мельницу подожгли. Сухое, просмоленное дерево, пропитанное мучной пылью, вспыхнуло мгновенно. Яркое, веселое пламя взметнулось в ночное небо, пожирая плоды чужого труда.

Они ушли так же тихо, как и пришли. А старик-мельник, обезумев от ужаса, побежал по дороге к острогу, чтобы принести своему господину страшную весть.

**

Утром Волх со своей свитой стоял на дымящемся пепелище. От мельницы остались только обугленные сваи и почерневшие жернова. На берегу лежали четыре тела его людей. Застывшие, с травой во рту и кровавыми знаками на груди. Дружинники, даже самые бывалые, смотрели на это с суеверным ужасом. Это было не похоже на обычный разбой. От этого веяло чем-то древним, потусторонним и очень злым.

Волх смотрел на знак Перуна, и его пьяная спесь улетучилась. Он был сыном своего времени. Он мог не верить в княжескую справедливость, но он верил в старых богов. И он знал, что такие знаки не чертят просто так. Это была не просто месть. Это было проклятие.

Он, боярин Волх, владыка этой земли, впервые за много лет почувствовал настоящий, леденящий страх. Не за свою казну, не за свою власть. А за свою душу.

С этого дня на его землях поселился террор. Но это был не террор боярской плетки. Это был террор невидимых лесных мстителей, которых, как шептались по деревням, вел не просто беглый мужик, а сам леший, посланный старыми богами, чтобы покарать отступника. Теперь они были не просто разбойниками. Они стали легендой. Карающей дланью богов. И это оружие было страшнее любого меча.

Глава 14: Страх в тереме

Старик-мельник, трясущийся, заикающийся, рассказал свою историю боярину и его гриднице. Но его сбивчивые слова были лишь дополнением к тому, что Волх уже видел своими глазами: четыре трупа с кляпами из сухой травы и кровавым колесом на груди. Весть о сожженной мельнице и страшных знаках разнеслась по острогу со скоростью пожара, обрастая на лету чудовищными подробностями.

Говорили, что мстители выходят из-под земли, что глаза у них горят зеленым огнем, а вместо рук у них – волчьи лапы. Говорили, что стрелы не берут их, а мечи ломаются об их шкуры. Суеверия, веками дремавшие в душах даже самых бывалых воинов, проснулись и выползли наружу. Лес, который всегда был просто местом для охоты или укрытием, на глазах превращался во враждебное, живое существо, полное злобных духов.

Волх пытался бороться с этим. Вечером он устроил в гриднице пир, еще более буйный и пьяный, чем обычно. Он приказал привести девок, рекой лилось вино, он хохотал громче всех, пытаясь своим ревом перекрыть шепот страха, поселившийся в его собственном сердце.

"Псы лесные! Тати! – орал он, размахивая кубком. – Завтра же пойдете в лес! Прочешем каждую нору, каждую лощину! Я хочу видеть их вожака в клетке! Живым! Я сдеру с него кожу и набью соломой!"

Его дружинники пили, кричали ему в ответ: "Да, княже!", "Раздавим гадов!", но в их криках не было прежней удали. Они смотрели друг на друга, в пол, куда угодно, но не в глаза своему боярину. Они были готовы драться с людьми, но не с призраками, которых послали сами боги.

На следующий день, с тяжелого похмелья, Волх приказал воеводе Мстивою собирать карательный отряд. И тут его власть впервые дала трещину.

Мстивой, старый и циничный наемник, веривший только в звонкую монету и острую сталь, пришел к нему один.

"Люди не пойдут, княже", – сказал он ровно, глядя в пол. Его единственный глаз был тусклым.

"Что?! – взревел Волх, вскакивая. – Не пойдут? Это бунт?! Я повешу каждого десятого!"

"Это не бунт, – все так же спокойно ответил воевода. – Это страх. Их бабы воют, накликают беду. Говорят, идти в осенний лес против воли богов – верная смерть. Их не плетью надо, их волхва бы позвать, чтобы обереги сделал, жертву принес…".

"Волхва?!" – Волх смотрел на своего воеводу как на предателя. Этот человек, его правая рука, его самый верный пес, говорил с ним о бабских суевериях. – "Ты, старый вояка, тоже в эти сказки поверил?!"

Мстивой поднял свой единственный глаз. И Волх увидел в нем не страх, а холодную, трезвую усталость.

"Я верю в то, что вижу, княже. Я видел знаки на телах. Я видел, как тихо и чисто они работают. Это не просто оборванцы. И еще я верю, что дружинник, который боится тени за каждым деревом больше, чем врага перед собой – мертвый дружинник. Отправишь их в лес сейчас – они перебьют друг друга от страха еще до того, как найдут хоть один след. Дай им протрезветь. И от страха, и от хмеля".

Волх остался один. Впервые за долгие годы его прямой приказ не был исполнен. И он не мог ничего сделать. Казнить всю дружину? Они просто разбегутся или перережут его самого во сне. Его власть, как оказалось, держалась не на его золоте, не на его имени, а лишь на их готовности исполнять приказы. И эта готовность исчезла.

Он начал пить. Пил один, в своем тереме, отгоняя слуг. Он ходил из угла в угол, как зверь в клетке. Стены терема, его крепости, казались ему теперь ненадежными, картонными. Лес, темный и враждебный, подступал, казалось, к самым стенам, заглядывал в окна. Каждый скрип половицы казался ему шагами убийцы, каждый завывание ветра – воем лесных духов.

Паранойя начала точить его разум. Он перестал доверять всем. Мстивой заодно с ними? Купцы, которые приезжают, доносят им? А может, это его соседи, Тугар и прочие, наняли этих лесных татей, чтобы ослабить его и забрать землю? Враги были повсюду.

Его страх был липким и унизительным. Он больше не мог компенсировать его жестокостью, потому что не осталось никого, кто хотел бы участвовать в его кровавых потехах. Дружинники сидели по казармам, мрачно точили мечи и пили втихаря, поминая старых богов. Терем затих. И эта тишина, которую он так боялся, теперь окружала его постоянно.

Власть боярина Волха еще стояла, как стоит подгнившее дерево. Снаружи оно кажется крепким, но внутри – одна труха. Нужен был лишь один сильный порыв ветра, чтобы оно рухнуло. Ратибор нанес удар не по стенам его острога. Он нанес удар по самому фундаменту его власти – по страху и покорности его людей. И этот удар оказался точнее и смертоноснее любого топора.

Через несколько дней Волх, обезумев от пьянства и страха, понял, что сам он не справится. Ему нужна была помощь. Чужая сила. Чужие мечи, не отравленные местными суевериями. И он вспомнил о Тугаре. О своем хитром, жадном соседе. Глотая гордость, он приказал седлать коня. Он поедет на поклон. Это было последним и самым отчаянным решением утопающего, который решил позвать на помощь акулу.

Глава 15: Дочь

Покои Златы находились в самой высокой башне терема. Это было самое светлое и чистое место во всем остроге. Сюда почти не долетали крики из гридницы и вонь псарни. Пол был застелен дорогими византийскими коврами, на лавках лежали подушки, вышитые шелком, а в углу, у слюдяного оконца, стояло серебряное зеркало, мутное, искажающее черты, но все равно – неслыханная роскошь. Это была ее золотая клетка.

Злате было восемнадцать. Она была красива той холодной, отстраненной красотой, какая бывает у зимнего солнца. Густые, цвета спелой ржи волосы были заплетены в тяжелую косу, глаза – серые, как грозовая туча, а губы – упрямо сжаты. Она сидела у окна за пяльцами, но не вышивала. Ее руки неподвижно лежали на ткани, а взгляд был устремлен вдаль, за частокол, туда, где начинался темный, бескрайний лес.

Она слышала все, что происходило в тереме. Слух у нее был чуткий, как у лесной рыси. Она слышала рев отца прошлой ночью, пьяные песни, визг девок. Слышала тревожный гул поутру, когда принесли весть с мельницы. И слышала тишину. Тяжелую, испуганную тишину, которая воцарилась в остроге сейчас. Ее отец, великий и страшный боярин Волх, заперся у себя и пил. Один. А это был плохой знак.

Злата боялась отца. Этот страх въелся в нее с детства. Она помнила его руки – тяжелые, сильные, которые могли в один миг швырнуть об стену провинившегося слугу, а в другой – неловко, грубо гладить ее, тогда еще маленькую девочку, по голове. Она боялась его пьяной ярости, его мрачного молчания, его непредсказуемых приступов щедрости, которые были страшнее гнева.

Но в последние годы к страху примешалось что-то еще. Что-то новое и едкое. Презрение.

Она была умнее его. Она видела то, чего не видел он в своем пьяном угаре. Она видела, как его боятся, но не уважают. Как заискивают перед ним, а за спиной называют "жирным боровом". Она видела, что его сила держится не на любви людей и не на верности дружины, а только на страхе, который он сеет вокруг. А страх – вещь ненадежная. Сегодня боятся, а завтра – перережут глотку.

Он был слаб. И эта его слабость вызывала в ней брезгливость. Он был похож на огромного старого медведя-шатуна, который все еще может убить одним ударом лапы, но уже чует свой близкий конец и оттого становится еще злее и бессмысленнее в своей жестокости.

А Злата мечтала о силе. О настоящей. Не о той, что берется криком и плеткой, а о той, что заставляет людей повиноваться добровольно, с восхищением. Она часами сидела у окна и представляла себе своего будущего мужа. Это был не сын какого-нибудь соседнего боярина, такой же жирный и глупый, как ее отец. Нет. Это был князь. Или великий воевода. Кто-то, чье имя гремит по всей Руси. Кто-то, кто возьмет ее за руку и поставит рядом с собой на вершине власти. Не как игрушку, не как красивую вещь. Как советницу. Как равную. Она знала, что у нее хватит ума и воли, чтобы править рядом с таким человеком.

Но это были лишь мечты. А реальность была другой. Реальность заключалась в том, что она – лишь товар. Самый ценный товар ее отца. Который он выгодно продаст, как только придет время. Обменяет ее на дружину, на землю, на мирный договор. Ее красота, ее ум, ее мечты – все это лишь цена на ярмарке боярской политики.

В дверь тихо постучали.

"Войди, Дуняша", – не оборачиваясь, сказала Злата.

Вошла ее служанка, старая, сморщенная нянька, которая была с ней с самого рождения. Она принесла кувшин с узваром и краюху хлеба.

"Покушай, ягодка. Со вчерашнего дня не ела".

"Не хочу".

"Боярин… снова гневается, – зашептала Дуняша, оглядываясь. – Весь день в тереме сидит, как сыч. С мельницы вести худые привезли…"

"Я знаю".

"Говорят, лешие бунтуют. Знаки на трупах оставляют, – шепот няньки стал еще тише. – Боги старые гневаются на боярина за… за все".

Злата промолчала. Она не верила в леших. Но она верила в ненависть. Ненависть была силой куда более реальной, чем старые боги. И она чувствовала, как эта ненависть сгущается вокруг их острога, как грозовая туча.

"Сказал, завтра к Тугару едет", – добавила нянька.

Злата резко обернулась. "К Тугару? Зачем?"

"Просить помощи, поди. Больше-то не у кого".

Злата все поняла. Сердце ее на миг сжалось ледяным обручем. Тугар. Хитрый, как лис, и жадный, как волк. Он никогда не помогал просто так. А чем мог заплатить ее отец, у которого пустела казна, а дружина отказывалась воевать?

Ответ был один. Ею.

У Тугара был сын, Игнат. О его слабоумии ходили легенды по всей округе. Говорили, он в свои двадцать лет играет в куклы и боится громких звуков.

Вот она, цена. Вот он, ее великий воевода, ее князь. Дурачок Игнат.

В глазах Златы потемнело. Презрение к отцу сменилось холодной, звенящей ненавистью. Он был не просто слаб. Он был готов унизить, растоптать ее, свою собственную дочь, лишь бы спасти свою никчемную шкуру.

"Оставь", – сказала она служанке, указывая на еду. – "И уходи".

Когда Дуняша вышла, Злата подошла к своему ларцу, обитому железом. Покопалась на дне, под шелковыми платьями и вышивками. Ее пальцы нащупали холодную сталь. Это был маленький нож, который ей когда-то подарил заезжий варяжский купец. Тонкий, острый, как игла. Она всегда держала его при себе. На всякий случай.

Она посмотрела на свое отражение в мутном зеркале. На красивую, молодую женщину, которую собирались продать, как скотину.

"Нет", – сказала она своему отражению.

Она не знала, что будет делать. Но она знала одно. Она не покорится. Она – дочь Волха, и в ее жилах течет его кровь. Может быть, более холодная, но не менее жестокая. И если ее мир решил ее уничтожить, она утащит с собой в бездну столько, сколько сможет.

Она спрятала нож в рукав. Золотая клетка вдруг показалась ей не такой уж и прочной. Нужно лишь найти слабое место в прутьях. Или дождаться, пока кто-то взломает дверь. Неважно кто. Спаситель или чудовище. Любой будет лучше, чем то, что ждало ее сейчас.

Глава 16: Сделка с соседом

Острог боярина Тугара стоял всего в полудне быстрой езды, но миры это были разные. Здесь не было запаха страха и гнили. Здесь пахло свежим деревом, дымом кузниц и деньгами. Частокол был высоким, ровным, недавно отстроенным. Дружинники на воротах – трезвые, в чищеных доспехах, – несли службу исправно. Во дворе кипела работа: разгружали купеческие возы, чинили сбрую, гоготали сытые гуси. У Тугара был порядок. Холодный, расчетливый, безжалостный, но порядок.

Волх со своей небольшой свитой въехал во двор, и эта разница ударила его, как пощечина. Он, который кичился своей властью, выглядел рядом с Тугаром бедным, опустившимся родственником. Его гридни были угрюмы, их доспехи потускнели, а кони, худые и неподкованные, выглядели жалко рядом с сытыми жеребцами Тугара.

Тугар встретил его на крыльце своего терема. Он был полной противоположностью Волха. Сухой, жилистый, с острым, как у хорька, лицом и редкой рыжей бородкой. Он не носил золота и шелков. На нем была простая, но добротная кожаная куртка и штаны. Он двигался быстро, говорил тихо, и в его бесцветных глазах всегда плясали насмешливые огоньки. Он был опасен не силой, а умом.

"Волх! Сосед! Какими судьбами? – воскликнул он с показным радушием, спускаясь с крыльца. – Давненько не виделись. Уж не беда ли какая приключилась? Вид у тебя, прости, нездоровый".

Он обнял Волха, похлопал по спине, но объятия его были как у змеи – холодные и крепкие. Он буквально тащил униженного гостя в свой терем, не давая ему и слова вставить.

В гриднице Тугара тоже был порядок. Не было разбросанных костей и луж вина. На стенах висело дорогое оружие, а на столе, накрытом чистой скатертью, стояли не горы жирного мяса, а аккуратно нарезанная дичь, сыры, хлеб и кувшин с пряным сбитнем.

Они сели за стол. Слуги бесшумно налили напиток. Волх жадно осушил свою чашу, надеясь, что хмель придаст ему смелости.

Тугар не пил. Он отломил кусочек сыра и медленно жевал, наблюдая за гостем своими маленькими, острыми глазками. Он давал Волху время "дозреть".

"Так что стряслось, сосед? – спросил он наконец, когда молчание стало невыносимым. – До меня доходили слухи… говорят, холопы твои бунтуют? Лесные духи, говорят, им помогают. Что ж ты так? Запустил хозяйство?"

Каждое его слово было уколом. Он говорил о беде Волха так, будто это была досадная, но забавная неприятность.

Волх с трудом сглотнул. "Не холопы это, – выдавил он. – Это тати. Банда пришлая. Жестокие, как звери. И… да, с ними нечистая сила. Жгут, убивают… Мои люди в лес идти боятся". Он врал, пытаясь сохранить остатки лица. Признаться, что его собственные смерды подняли на него руку, было бы последним унижением.

Тугар сделал вид, что поверил. Он сочувственно цокнул языком.

"Ай-ай-ай. Какая напасть. И что же ты от меня хочешь, сосед? Моральной поддержки? Или, может, совета?" – в его голосе сквозила откровенная насмешка.

Кровь бросилась Волху в лицо. Он сжал кулаки под столом. Он приехал просить, а не выслушивать издевки.

"Мне нужны твои люди, Тугар, – сказал он прямо, решив идти напролом. – Твои охотники знают лес. Твои дружинники не верят в бабские сказки. Дай мне сотню мечей на пару недель. Выкурим этих гадов. А я… я в долгу не останусь".

Тугар откинулся на спинку кресла. Его лицо стало серьезным. Игра закончилась, начался торг.

"В долгу… Это хорошо. Только вот чем ты заплатишь, Волх? Золотом? Твоя казна пуста, я знаю. Пушниной? Твои деревни сожжены или разбежались. Землей? Отдашь мне спорный луг у Черной реки?"

Он перечислял, зная наперед, что ничего из этого у Волха нет. Он загонял его в угол, как охотник загоняет кабана.

Волх молчал. Он был пуст. У него не было ничего, кроме его имени и его дочери.

И он сделал свою последнюю ставку.

"У меня есть дочь. Злата, – сказал он глухо, глядя в стол. – Ты видел ее на прошлом торге. Девка видная. И родом не обижена".

Тугар выдержал паузу. Он смотрел на Волха, и в его глазах блеснул хищный огонек. Вот оно. То, чего он ждал.

"Злата… Да, припоминаю. Красивая, – сказал он медленно, словно пробуя слово на вкус. – И гордая, говорят. Не под стать моему Игнату. Мой-то… прост, как полено. Умом не блещет. Зачем ему такая жена?"

Он снова унижал его, теперь уже через сына. Заставлял Волха самого просить, самого убеждать.

"Для рода! – воскликнул Волх, хватаясь за эту соломинку. – Она умна, она родит тебе умных внуков! Укрепим наши роды союзом! Станем как братья! Что тебе какой-то луг по сравнению с этим?!"

Тугар сделал вид, что глубоко задумался. Он потер свою рыжую бородку, посмотрел в потолок. Он наслаждался этим моментом. Моментом полного триумфа. Перед ним сидел его старый соперник, униженный, разбитый, готовый продать собственную дочь за призрачную надежду на спасение.

"Хорошо", – сказал он наконец. В его голосе не было ни радости, ни сочувствия. Только холодный расчет. – "Твоя дочь за моего сына. Союз так союз. Я дам тебе пятьдесят своих головорезов. Лучших. Мой воевода их поведет. Они вырежут твою "нечисть" под корень. Но уговор есть уговор. Как только они вернутся с головой их атамана, я пришлю сватов за Златой".

Он встал, давая понять, что разговор окончен.

"А теперь, сосед, выпей. Надо же отпраздновать наш союз".

Он налил Волху полную чашу. Волх выпил ее залпом, не чувствуя вкуса. Он получил то, за чем приехал. Помощь. Но он заплатил за нее не просто дочерью. Он заплатил за нее последними остатками своей чести. Выходя из терема Тугара, он чувствовал себя не союзником, а рабом, которого только что купили. А Тугар смотрел ему вслед и улыбался своей тонкой, лисьей улыбкой. Он только что, не обнажив меча, практически поглотил соседнюю вотчину. И лесные разбойники, сами того не ведая, сделали за него всю грязную работу.

Глава 17: Шёпот в лесу

Дни в лесном лагере тянулись однообразно и тревожно. Ратибор продолжал свою жестокую муштру, и люди, пусть и с ненавистью, но начинали двигаться как единое целое. Стена щитов, которую он строил из них, еще была хлипкой, но уже не разваливалась от первого же толчка. Охотники приносили скудную добычу, женщины собирали последние ягоды и коренья. Они жили впроголодь, злые, как волки в голодную зиму. Но они жили.

Однажды вечером, когда солнце уже окрасило небо в багровые тона, на дальнем дозоре раздался крик. В лагере встрепенулись, мужики схватились за топоры. Но тревога была недолгой. Двое дозорных вели, а точнее, тащили под руки изможденного человека. Это был не воин. На нем были обноски, когда-то бывшие одеждой коробейника, через плечо – пустая сума. Лицо его было исцарапано, одна нога подволакивалась.

Его бросили на землю перед Ратибором.

"Кто таков?" – спросил Ратибор, присаживаясь перед ним на корточки.

"Григорий… коробейник…" – прохрипел незнакомец, жадно хватая ртом воздух. – "Шел из Чернигова в Киев… через леса, чтобы боярские пошлины объехать… Напали на меня люди Волха. Отняли все. Избили, бросили подыхать. Два дня по лесу плутал…"

История была правдоподобной. Таких, как он, было много. Ратибор кивнул одной из женщин: "Дайте ему воды и хлеба".

"Коробейника" накормили, перевязали. Он сидел у костра, дрожа и озираясь, и жадно ел, давясь кусками. Когда он немного пришел в себя, Ратибор снова сел рядом. Он не верил ему. Лес был большой, но не настолько, чтобы "случайно" выйти прямо на их тайный лагерь.

"Ты сказал, люди Волха?" – спросил Ратибор, внимательно глядя в глаза незнакомцу.

"Они, проклятые… – закивал тот. – Злые, как псы. Гнали меня, смеялись. Слышал, как они меж собой говорили…"

"О чем же?" – небрежно поинтересовался Ратибор, подбрасывая ветку в костер.

"О боярине своем, – коробейник понизил голос до заговорщицкого шепота, оглядываясь. – Мол, совсем плох стал. Боится нос из острога высунуть. Из-за вас… из-за лесных людей. Говорили, ездил он на днях к соседу своему, Тугару. На поклон".

Сердце Ратибора екнуло. Он старался не выдать своего интереса. "И что же? Поклонился?"

"Еще как, – ухмыльнулся коробейник, забыв на миг о своей жалкой роли. – Тугар ему поможет. Дружину свою даст, чтобы вас тут всех под корень извести. Но за это… – он снова понизил голос, – Волх свою дочь, Злату-красавицу, отдает за сына Тугара, за Игната-дурня".

По кругу, где сидели мужики, прошел гул. Эта новость была как удар грома. Союз двух бояр – это смертный приговор для них.

"Врут, поди, языками мелют", – недоверчиво пробурчал Вепрь.

"Не врут, – убежденно сказал коробейник. – Они и дорогу обсуждали. Через три дня свадебный поезд повезут. Не по большой дороге, а по старому Изяславскому тракту, через лес. Сказали, охраны много не будет. Волх не хочет, чтобы люди видели его позор, что дочь за дурака отдает. Повезут тихо, чтобы никто не знал".

Он замолчал, впившись взглядом в Ратибора, пытаясь оценить произведенный эффект.

Ратибор тоже молчал. Он смотрел в огонь, но видел не пляшущие языки пламени, а фигуры на шахматной доске. Картина складывалась. Союз. Свадьба. Тайная дорога. Мало охраны… Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой.

"Зачем Тугару, хитрому лису, такой союз?" – думал Ратибор. – "Чтобы помочь Волху? Глупости. Он его сожрет при первой же возможности. Значит, дело не в помощи. А в чем?"

"Зачем пускать слух о тайной дороге? Чтобы никто не узнал? Но почему тогда об этом треплются простые дружинники на лесной дороге, где их может услышать любой?"

Это была приманка. Он это понял почти сразу. Приманка, брошенная ему, Ратибору. И бросил ее не Волх. На это у Волха не хватило бы ума. Эту партию разыгрывал Тугар.

Тугар не хотел просто помочь Волху. Он хотел, чтобы Ратибор напал на свадебный кортеж. Чтобы именно Ратибор, "лесной тать", похитил или убил невесту его сына. И тогда у Тугара будет не просто повод, а святая обязанность войти в земли Волха "для отмщения за поруганную честь". Он не просто поможет соседу, он станет его спасителем и фактическим хозяином. А Ратибор со своими людьми сделает за него всю грязную работу и будет уничтожен как козел отпущения.