Полынок книга 2 бесплатное чтение

Глава 1

Отче наш, Иже еси на небесех!

Да святится имя Твое,

да прийдет Царствие Твое,

яко на небеси и на земли.( Молитва Отче Наш)

Нехоженная тайга шумно вздыхала, качаясь могучими деревьями. Блеклые низкие травы и сосновый молодняк дрожали от таёжного величия. Из – под кустов показалась сытая спина лисицы – припадая к земле носом, она шмыгнула в свою нору. Издалека ветер принёс слабый вой. Солнце даже и не пыталось пробиться сквозь старые тяжёлые ветки елей. Оно бродило по верхушкам тёмного леса, выискивая островки с лиственными деревьями, чтобы раззолотить их осенним убором.

Васька шёл крупными шагами за собакой. Не глядя себе под ноги, часто спотыкаясь, смотрел вперёд, ловя взглядом в пожухлой траве чёрный хребет кобеля. От быстрой ходьбы пот бежал по вискам, и вся спина взмокла. И вдруг собака исчезла: он заволновался, но продолжал идти по еле заметной тропинке. Прошло с полчаса, кобель внезапно вновь появился перед ним, вкусно облизывая морду, которая была в крови и перьях. «Во кобелина, уж кого сожрал!». Пёс от сытного обеда с удовольствия снова побежал впереди, махая хвостом. Прошло ещё часа два – тропка под ногами пропала. Замшелый лес с сухостоем отступил назад. Под ногами начал стелиться серебристый воздушный мох. Васька вошёл в сосновый бор с редкими огромными деревьями. Покрутил головой, ища собаку: «Вот проклятущий кобель, снова убежал!». Он сел под дерево на мягкий мох, с наслаждением вытянул ноги. «Надо отдохнуть и подождать собаку». Тишина бора разморила Ваську – он уснул. И стал сниться ему сон: отец с кровавыми обрубками рук и ног что – то кричал ему, брызгая на него кровью. Мачеха ползала на коленях со свёртком в руках, из которого торчало чёрное личико младенца, покрытое мухами. Васька очнулся от своего крика весь в поту, испуганно огляделся: «Ого! Это ж сколько я проспал? Ух ты, уж вечер!». Встал, оглядываясь, начал посвистывать, ища взглядом собаку: «Ну и завела собака к черту на кулички! Какой провожатый из кобеля: мозги – то у него собачьи?» Где – то высоко макушки сосен шумели от ветра, и ещё какой – то был слышен звук непонятный. Пошёл вперёд на него, перед глазами вдалеке блеснула как вроде река. Васька побежал, остановился перед небольшим обрывов, глянул вниз – точно река, да широкая, вся в валунах. «Не соврал мужик: вывел – то кобель к ней! А что за река, куда бежит? Надо бы вниз по течению пойти, мужик говорил, что там, недалеко, деревенька».

Спустился с обрыва, неспешно пошёл вдоль реки. Тоска начала терзать душу, хотелось в одночасье оказаться дома. «А дома враз потащат на каторгу!». Его передернуло от страха. Начал донимать голод, приостановился, разглядывая пустынный берег. Стоял, думал: «Кто я такой, и куда иду? Никакой бумаги нет при мне! Надо бы какую – то сказочку про себя придумать». Солнце завечерело, начало краснеть как девка и прятаться за лес, Ваське стало жутко: «Господи, Отец Небесный! Пошли живую душу, страшно мне! Господи, не по моему злому умыслу отца я толкнул на пилу! Прости мне мои грехи тяжкие!» Опустился на колени, стал кланяться и продолжил шептать молитву с завыванием. После молитвы страх немного отпустил, он поднялся с колен, пошёл дальше по берегу.

Серые сумерки поползли над рекой и лесом, последние пичужки тёмными комками мелькали над берегом, скрывались в лесу. Река, величаво распластанная, уже не шумела и не билась о валуны, а плавно их обтекала. Он подошёл ближе к воде, здесь было немного светлей, набрал в пригоршни прозрачной влаги, попил и умылся, вытер лицо рукавом поддёвки. Ветер утих, красноватые воды от заката игрались рыбой, подбрасывая их спинами вверх. Вслух проговорил: «Эх, рыбку бы спымать! А чё ж сырую жрать – костерка даже запалить нечем!»

Снова побрёл по берегу, вдыхая влагу, ноздрями потянул воздух: « Как дымком на вроде тянет, не пожарищем, а вкусным, домашним!» Прибавил шагу, небо укрылось редкими звёздами и тонким месяцем. Темнота скудно висела над рекой, словно жалея его. «Ну, что, – подумал про себя, – надо на привал: что зря ноги бить?» Снова подошёл к реке, зачерпнул воды, попил, чтоб заглушить голод. Уши поймали какой – то звук, он стащил картуз с головы, прислушался – тишина, наверное поблазнилось. Развернулся спиной к реке, чтоб выбрать место для ночёвки, и обдался страшным жаром. В метрах десяти от него стояла чёрная фигура. В голове у Васьки мелькнуло:« Ой! Колдун догнал!»

Чудище произнесло:

– Эй, ты, чово тута бродишь, а?

Васька как онемел. Черная фигура стала подходить. Васька увидел, что это не колдун. Дебелый мужик с лохматой бородой громко сказал:

– Не шевелись! А то как пальну, так враз продырявлю башку! Калачик, а ну подь сюды!

Из – за кустов выскочила белёсая лайка с хвостом, закрученным в бублик. Резво подбежала к Ваське, начала обнюхивать его сапоги, затем уперлась носом в них и стала рычать.

– Во, знамо дело! Худой человек! -продолжила говорить борода, – Калачик за версту чует! А ну, подай голос : кто такой? Откудова?

Васька начал стучать зубами и трястись.

– Ты что, глухой али немой? Так руками махни али башкой!

На того словно столбняк напал, изо всех сил пытался выдавить из себя звук. Мужик подошёл к нему, отпихнул собаку.

– Поди вон, Калачик! Можа, он мирный человек, тока откель он тут в глухомани?

Васька прошептал:

– Помогите, спасите!

– Ну вота, разродился! О! Да тута молодечик! А ну, давай вдоль реки бреди, ну, ходи ходи!

Спотыкаясь о камни, Васька пошёл впереди мужика, оглядываясь, боялся: а вдруг как пальнёт сейчас в него. Увидел за кустами проблески огня. Подошли ближе – от костра отделилась темная фигура и пошла им навстречу. Голос из темноты спросил:

– Сидор, да ты не один, кого спымал?

–– А вота сейчас у костерка и разглядим добычу, что за птица и какого полёту!

Подошли к огню, вокруг него сидели люди, среди них были дети. Над костром висел огромный котёл и вкусно булькал. От сидящих, поднялся дед с белыми волосами и такой же бородой, оправил на себе обрезанный армяк.

– Вот славно Сидор поохотился,– оцепил он Ваську взглядом. – Ну, садись, мил человек, погрей – ка душу!

Тот слабыми ногами плюхнулся возле костра. Старик, держа Ваську глазами, стал его расспрашивать: –

–Ты чаво, милок, бродишь один? Уж поди, дело к ночи!

Тот чуть подумал, постукивая зубами ответил:

– Да беда приключилась – не по своей воле брожу!

Дед оглянулся, кому – то сказал:

– Дуня, подай чайку!

Грузная баба в широкой замасленной кацавейке встала, охая, подошла к большому самовару, который стоял поодаль, нацедила с него кипятка в глиняную кружку, добавила с заварника настоя, поднесла Ваське:

– Держи, ды не ошпарься, тока вскипел!

Глянула на дедка, кряхтя, пошарила в юбке, достала узелок и, развязав его, подала Ваське махонький замусоленный кусочек сахара:

– Не емши, небось? Вота, испей да сладенько погрызи – отпустит голод. Кружка обжигала ему руки, он осторожно поставил её на землю около себя. Потом огляделся: возле берега – причаленные огромные четыре лодки. Стал рассматривать людей возле костра: две девушки, молодухи, качающие свертки с детьми, поодаль – человек шесть дебелых мужиков. Ещё мальчишки лет по семь, девчушки – подростки, играющие с собакой, несколько баб, остальных не успел разглядеть: его окликнул дед:

Милок, что за беда загнала тебя в тар – тарары?

Наклонившись, Васька взял кружку с чаем, обжигаясь, отхлебнул и, отведя глаза на пламя костра, пробубнил:

– Проведать послали баушку в деревню… Кое – какого провианту свезти, в лесу напали лихие люди, отобрали лошадь с телегой, самого привязали к дереву!

Народ с интересом придвинулся ближе к костру.

– Ииих ты, раскудри тя берёза!– воскликнул дед, – эт слава те Господи, что не прибили тебя! И хто те подмогнул развязаться?

Угрюмо пряча глаза в землю, Васька ответил:

– Жить захочешь так и дерево сгрызешь!

Молодайки, качавшие детей, закрестились, мужики дружно стали переговариваться. Молодой парень в смешном мятом картузе постучал себя по лбу согнутым пальцем, похлопал по прикладу ружья, которое было у него на коленях:

– Эх, братец! Ты пошто один поехал, кто без ружьишка – то в путь отправляется? Туточки шастает народец разный: беглые, каторжники, и так, людишки подлые. Урал – батюшка – большой, всех принимает и укрывает!

Старик оглядел народ:

– Мужики! Седни в ночь надо бы кому – то не спать, ды ружья не выпущайте из рук!

Сидор, дебёлый мужик с лохматой бородой, погладил приклад у ружья:

– Ну, я – то и посижу, покараулю, а там Митяйка сменит, коды сон начнет меня морить.

– А что, – продолжал допытывать Ваську старик, – места у вас тут лихие, а сам – то откель?

– Сосновский я!

– Нее, не слыхивал. Мы – то сами не тутошни, погорельцы. Молодые были – погнались за сладкой жизней! Ну, и подались в чужие края – там богатства не нажили. От трёх раз деревня горела! Решили судьбу не спытывать, а возвернуться в родимые места. – дед Тарарайка вздохнул,– а душа всё одно на той деревне осталася. Старуха в той землице лежит, ды деток троих малых в молодые годы схороняли. Сынка одного выростили, ды деревом в тайге прибило, ужотко двадцать годов было ему! Мужики ослобонили из – под дерева, притащили его домой, а все одно помер, ползимы маялся, кричал. Ты пей чаек, согреешься!

Васька трясущими руками взял кружку, начал прихлебывать пряный чай, загрызая кусочком сахара. Дед подвинулся ближе к нему и спросил:

– Ну, куды ты таперича? Домой по – светлому найдешь дорогу?

– Нее, – замотал тот головой, – уж два дня как брожу!

– Эко, мил человек, слава те Господи, зверьё не сожрало тебя! Круглолицая бабенка, мешавшая варево в котле, махнула на старика рукой:

– Хватит тебе, дедко, выспрашивать, глянь, и так парнишка как не в себе!

Ваську потряхивало, озноб бегал по спине, а лицо горело жаром от костра.

– Ефим,– попросила баба, – подай – ка рыбу!

Тот протянул руку в темноту, достал небольшое берестяное ведерко, наполненное чищеной рыбой. Женщина, аккуратно отслоняясь от огня, забросила рыбу в котел. Через некоторое время варево закипело, выплёскиваясь на костер.

– Ксенька! – крикнул дед Тарарайка, – ты, энто, рыбу – то не развари, хватит ужо кипеть ей!

Два мужика подскочили, взявшись за концы палки, на которой висел котёл, сняли его аккуратно. Ксения обтерла лицо концом платка:

– Мужики! На двоих по чашке готовь!

Народ засуетился: достали котомки, начали резать хлеб, чистить луковицы. Бабёнка, улыбаясь румяным лицом, скомандовала:

– А ну, давайте подходи!

Сидор, подошёл к Ваське, подал ложку и огромный кусок хлеба. Ксения передала ему небольшую чашку с празднично белыми кусками рыбы.

– Ешь, мил человек!

Васька посмотрел на дымящуюся чашку ухи, но голода не чувствовал, грудь и лицо согрелись от огня, а ноги и кисти рук были ледяными. Его лихорадило, и зубы выбивали мелкую дрожь. Дед Тарарайка оглядел всех, положил на себя крест:

– Господи, благодарствую тя за хлеб и соль!

Положил на себя крест и Васька, зачерпнул ложку варева, проглотил, обжигаясь, совсем не почувствовал вкуса, затем другую, также не чувствуя вкуса. «Странно, – подумал про себя. – Вроде наваристо, а как горячая вода!» Хлеб не стал есть, с трудом осилил варево, встал, пошёл вслед за всеми к реке помыть чашку с ложкой. Холодная влага от реки охватила дрожью всё его тело, кое – как сполоснул чашку, отнёс бабе, поблагодарил её за уху и снова лёг у костра, пытаясь унять дрожь. Мужик, сидевший рядом, что – то спросил его. Он покачал головой в знак согласия, все дружно засмеялись над Васькой. Наклонившись к его уху, мужик громко сказал:

– Я тя спросил, как зовут тя, величают, а то за брюхом голодным не спросили!

– Василий я!

Мужик участливо заглянул ему в лицо, из – за спины вытащил зашарканный полушубок и накрыл Ваську. Тому стало теплей, и озноб перестал бегать по спине, он положил голову на руки и уснул. Снился яркий солнечный день, было очень жарко, Настёна брызгала на него водой из ведра, он ртом ловил влагу, руками утёр лицо, посмотрел на ладони – они были все в крови, он от страха закричал. Сквозь сон почувствовал, как кто – то толкает его, и услышал голос:

– А ну, милай, проснись! Ужо утречко! Господи, да он в жару весь!

Васька тяжело разлепил веки, сквозь пелену увидел женское округлое лицо с голубыми глазами, прошептал:

– Мама, мама!

Баба заохала:

– Да поглянь – ко: он бередит, виш, мамка ему показалась! Ох ты сердешный, приболел!

Дед Таратайка, кряхтя, поднялся, подошёл к Ваське, наклонился над ним, положил ему на лоб свою костлявую широкую ладонь, покачал головой:

– Горит парнишка! Ох, оказия какая!

Сидор почухал бороду:

– Ды я ночью слыхал, как он всё бормотал чё то!

Мужик, который накрывал вечером Ваську полушубком, подскочил к догорающему костру, накидал в огонь веток, обхлопал себя руками, приговаривая:

– Эх, осень – тётка злая, эт не матушка – летушко: кажыный кустик ночевать пустит!

Схватил ещё охапку сучьев, бросил на разгорающееся пламя, огонь кинулся и начал облизывать сухостой. Народ уже весь проснулся. Две молодухи, задрав синие юбки из китайки, сверкая нижними из бязи, хохоча, схватили огромный ведёрный самовар, понесли к реке, налили воды, принесли на полянку, накидали шишек, воткнули трубу в самовар. Одна из них крикнула:

– Ну, готов сейчас будет, чайку пошвыркаем, пополощем брюхо! Ксения отошла в сторонку за кусты, сняла платок, расплела и расчесала косы, уложила венцом вкруг головы. Затем покрыла повойником голову, сверху повязалась полушалком, пошла к реке, плеснула в лицо себе воды, утерлась нижней юбкой. Подошла к Ваське, оглядела его, приложила ладонь на его лоб, крикнула мужу:

– Поглянь – ко, Харитоша, он весь в огню, – кинула ещё на Ваську сверху чьё – то одеяло из кусочков разноцветья.

Мужики и бабы собрались кучкой возле Васьки. Сидор, что привёл его, почесал затылок, виновато сказал:

– Чаво таперь с ним делать, куды девать парняка?

Молоденькая девушка, кутаясь в большую шаль, испуганно прошептала:

– А вдруг он заразный, все переболеем!

Дед Тарарайка снял с себя бесформенную шапку – вяленку, возразил:

– А хучь он и заразный – не бросишь его тута, чай мы не нехристи! Женщины с детьми на руках завопили:

– Куды его тащыть? Мы с дитями!

Дед махнул на них шапкой:

– Идите отсель! Вона, варите кашу… С дитями оне! А другие без дитёв?

Высокая девушка с толстой косой и девичьей повязкой на голове, нервно приплетая ленту в волосы, прошептала:

– Красивый… Я такого на картинке в сундуке у Клавки видала. Притопала грузная старуха с мокрой холстиной в руках, сдернула с Васьки одеяло и полушубок, расстегнула ворот рубахи, положила на его грудь мокрую тряпку:

– Шла бы отсель, Маруся, не пялила бы глаза!

Девушка обиженно поджала губы, отошла. Старуха, щуря подслеповатые глаза, наклонилась ближе к Ваське, рассматривая его:

Ииих ты, хорош! Обличья не деревенска! Больше на барскую схожа, – потащила из – под одеяла кисть парня, внимательно оглядела, ощупывая, – уж не уработался, и рожа – то прям ангельска! Матушка, небось, по нему убивается, весь лес убродила, искамши, ан вот, сердешный, в болезни! Ну, спи, спи! Пойду, травушку посбираю, – перекрестила его красное лицо в испарине.

Очнулся Васька, что – то его качало и кружило, перед глазами колыхалось пышное и серое: « Где это я»? Вздрогнул, в его глаза заглянул седой старик. Васька испугался: «Нежто помер?» Онемевшими потресканными от жара губами зашептал:

– Прости Боженька, не наказывай меня!

– Ляксандра, – крикнул дед, – поди сюда: очнулся парнишка!

Осторожно пробираясь по загруженной лодке, женщина подошла к Ваське, всплеснула руками:

– Слава те, Господи, очнулся! Ну, напугал ты нас – думали схороним… А родные так и не узнают, и не найдут могилку твою … Вот погляди – ка, оклемалси! Ну что, горемышный?

Васька припомнил, как пришёл с мужиком к костру, как ел уху, а дальше ничего нет в башке. Тело всё больное, поламывает, голова словно один большой нарыв. Даже моргать глазам больно. Ляксандра поправила на нём одеяло, участливо поглядывая на него:

– Сейчас к бережку пристанем, чайком побалуемся, завтрева уж под Екатеринбургом будем!

Тот ничего не понимал: что она такое говорит, ему было хорошо от того, что он не помер. Ваську качало в лодке, он глядел слезившимися глазами в неласковое осеннее небо, на стайки пролетающих над рекой птиц. Через часок мужики по двое налегли на весла, причалили к берегу, вытащили лодки на мелководье. К нему подошли два рослых парня, подняли его на тулупчике, положили на берегу. Рыжеватый парень с оспинками на лице весело сказал:

– Таперь ты мне как брат: натаскался я тебя! Лежи, сейчас ельничку под тебя приложим!

– А ты пошто меня таскал? – спросил Васька.

– А как же не ташыть тебя? Ты, брат, в беспамятстве был цельных три дня! И на бережку из – за тебя сиднем сидеть не будешь, и не бросишь! Нам до места добраться нужно. Осень ждать не будет: как захмарит, задожжит, спасу нет, ночи охолонули. Да ты всё кричал! Отца да мать звал, да ишо колдуна всё просил прогнать.

Васька слабо улыбнулся, во рту сладковато и подташнивает. Рыжий ушёл, вернулся с огромной охапкой молодого ельничка, бросил его на землю, сверху ветки накрыл дерюгой. Подошли парни, подняли Ваську и положили на подстилку из ельника. Над ним наклонилась баба с улыбчивым лицом, кивнула ему:

– Жив, милок?

Прикрыв глаза, тот тихо ответил:

– Ды, навроде, живой!

– Я – тётка Ляксандра! Ничё… Своих семеро выходила – вона какие крепкие парни да девки, и ишо и последыш подрастает. Сейчас настою попьёшь и затем чайку, уж ты сильно в горячке был – такого насказывал… Страсть Господня! Ох, что только жар не нагонит, всё кричал про убивца какого – то. – женщина положила ему ладонь на лоб, – слава Богу – не горишь!

Он испугался: а вдруг что наболтал лишнего! Стал оглядывать народ. Несколько мужиков возились возле лодок, ребятишки с визгом бегали по берегу реки, бабы копошились возле костра. К огню подошёл Сидор, держа в руках несколько молоденьких сероватых зайчат. Бабы заругались на него:

– Поди в лес, там тащи с них шкуру, да порежь на куски, а то с души воротит!

К Ваське подошла, улыбаясь, молоденькая девушка с кружкой в руке:

– Мамка настою напарила, приказала, как чуток остынет, так вам испить.

Тот вытаращился на неё: какая она необычная! Волосы белые, как лён чёсанный, а глаза чёрные, узкие, как щёлки, щёки румяные и ротик сердечком. Наклонившись к нему, та строгим голосом приказала:

– А ну, приподнимайтесь, – черпанув настоя, протянула ему ложку с ним.

Он охотно проглотил горьковатую влагу, смотря в лицо девушки. Та смеялась щёлками глаз. Васька с наслождением потянул ноздрями девичий запах, который шёл от неё: то ли речной воды, какой – то кислинки, и ещё – разноцветья трав. Прошептал:

– Чудно пахнешь!

Та закраснелась, так что кожа под волосами стала розовой. Легонько брякнула его ложкой по лбу.

– Да вы на поправку пошли – глаз блестит, и сам не квёлый! – поставила кружку возле него,– пейте ишо, тоды и силы придут, на ноги быстро встанете!

Он взял кружку с настоем, стал прихлебывать, кося глаз на девушку, которая ушла к реке. Допил всё, откинулся на лежанку, через некоторое время начал потеть. Тётка Ляксандра подошла к нему, держа в руках его синюю рубаху.

– Давай – ка, милок, сменим, – стащила с него чужую серую рубаху, надела на него его, – вота, уж раз пятый переодеваем – болезнь вся потом выходит! – кинула мокрую рубаху на траву, крикнула, – Олёна, сполосни хворь с неё!

Девушка подошла, наклонилась, подняла рубаху, пошла к реке, заплескала её в воде, громко начала хохотать, что – то, отвечая двум рослым парням, перебирающим небольшую сеть. Васька позавидовал им, но встать сил не было: кружилась голова. Румяная повариха хлопотала возле костра, варила гороховый кулеш: покидала в котёл куски зайцев, картошек нерезаных, заболтала всё толокном, жарко улыбаясь, попробовала варево:

– Ох и наваристо вышло!

Вскоре всех позвали на паужинку, повариха принесла Ваське чашку похлёбки:

– Ну что, осилишь? Хлебушка тока немного осталось: всем на два укуса. Но ничё, дай Бог – завтрева на месте будем!

Возле него присела Олёна с матерью – присматривали, чтобы не опрокинул на себя. Он с удовольствием хлебал кулеш; рука слабая дрожала, голова плыла, но осилил до дна. Девушка взяла из его рук чашку:

– Вона, зарозовелися – на поправку идёте!

Быстро начало темнеть, поднялся холодный ветер. Мужики разожгли ещё два костра, чтоб всем хватило тепла. Двойни у молодухи начали орать. Мать её заворчала:

– Чой – то запазлили дитяти, неужто животы прихватило?

Недовольная молодуха огрызнулась:

– С чего им болеть? Акромя титьки ничем не прикармливала!

– А можа с глазу!

– Да кто их глазил, все на мне висят!

–Тады с голоду,– возразила её мать,– раз орут, тады молока не хватает: мыслимо ли – двое! Они тя всю вытянули до капли. Говорила: коровушку, золотую кормилицу нашу, с собой надо было брать!

Рядом сидящий молодой мужик ответил резко:

– Ты, маманя, как удумаешь чё – нить! Эт твоей корове отдельно плот надо было рубить! Вот и плыла бы со своей животиной на плоту! А она как сиганула бы с него в реку со страху! И ты вместе с коровой на дно!

– И то правда твоя, – успокоилась мамаша.

Васька прислушивался к разговорам, сонно щурил глаза на костёр, гнал из головы чёрные мысли: «А не пропаду уж теперь, раз не сгинул в тайге – мир не без добрых людей!» Украдкой разглядывал народ: похоже, что три семьи, ребятишек насчитал штук одиннадцать. Ещё три девушки: одна, видно, просватана – коса уплетена с середки; белявая Олёна; третья – чернявая, с кудрявыми волосами и округлым лицом, с пышным телом. Две старухи, дед Тарарайка, и ещё один дед, но дебелый, с окладистой бородой и мрачным взглядом. Остальные – мужики да бабы. Вскоре все угомонились. Олёна подсела к деду Тарарайке:

– Деда, скажи каку сказочку!

Ты что, девка! Уж невеста, а всё те сказывай небывальщину. Сыми свою обутку, дай – ко гляну, доносишь до дыр, покуда пальцы каши не запросят!

Девушка, поглядывая с усмешкой через костёр на Ваську, ловко стащила коты. Дед, покачивая головой, стал их рассматривать:

– Эко дело – сносила! Ишь, подмётка тонкая, надысь, и порвётся, а носы – поглянь.Надо бы латку наложить. Ох, лихоманка, а не девка!

Олёна прижалась к его плечу:

–Деда, не ругайся, лучше сказывай!

Подростки быстро все переметнулись на их сторону. Дед Тарарайка из – за спины достал мешок, из него – деревянную ногу для ремонта башмаков, кусок кожи, шило, дратву. Сдвинул на затылок вяленку и начал говорить тихим, таинственным голосом:

–Вота, ишо мальчонкой был, годков шесть было мне. Наши – то ушли за реку косить, прошло дня три, мать хлебов напекла и говорит: поди – ко, Гришаня, снеси нашим работничкам хлебушка – без него много не наработаешь! Сложила в котомку два каравая ржаного, ещё чёт приложила. Я ей и говорю: маманя, может я с утречка снесу хлебущка на покос нашим? А она мне: поди да поди, до темноты успеешь, а то, вишь, никто не объявился из них! Ну, потопал я через деревню к реке, ну что с мальчонки взять: там поглазел чуток, с друзьями заигрался, времечко и убежало. Уж сумерки засинели, и месяц тоненький на небушке появился, звездочки махонькие вкруг него захороводились. Я – то шагу прибавил, спужалси, что от мамани попадёт за то, чё припознился. Подхожу, значится, к реке, слышу смех, кто – то плещется в воде. Ну, думаю, девки наши, деревенские, купаются. И решил я их спужать: кустиками тихохонько пролез к мосткам, а они новехонькие, ишо желтенькие, дожжами не притемнило.

На реке что – то всплеснуло и ахнуло, вода забилась о берег. Все вздрогнули и повернулись, глядя в темноту на реку. Молодой парнишка, резавший свиристёлку из ивняка, захохотал:

– Вота вам и нечиста сила!

Тетка Шура обернулась в сторону говорившего:

– Типун те на язык – накликай, накликай!

Олёна крикнула:

– Да тише вы! Сказывай дале, деда!

Тот, прокалывая шилом латку, кряхтя от усердия, хитро оглядел ребятню, продолжил рассказ:

– Ну дык, подполз я, кусты раздвинул и обомлел! Сидят девки на мостках в чем мать родила, волосы долгие, на головах цветки жёлтенькие и хохочут так, что жуть берет! Наши девки так не смеются! С лица оне кабы беловастенькие, кабы прозрачны, и свет от их дурной идет. Я хоть и несмышлёныш, но в понятие вошёл, смекнул: не нашенские оне! Сам сомлел, от их глаз оторвать не могу и креста не соображу на себя положить. Тело стало тяжёлое, корячусь, отползти бы, ан нет! Набрался сил, глаза зажмурил, как подскочил на ноги, ну и заорал что есть мочи: Господи, спаси меня! И кресты на себя давай ложить. Девки – то энти как сиганут с воплями в реку, аж брызги выше мосточка, и тихо сразу стало, тока бульбочки и цветочки жёлтенькие по реке плывут. Стою я как столб, бежать назад страшно, и через реку боюсь. Туточки смотрю – кто – то идёт по мостику, совсем я спужалси, ну и бежать в деревню! Тута слышу: как навроде тятин голос: Гришаня, сынок, ты куды побёг? Остановился я, крест на себя кладу а он все ближе и ближе. Я ему как закричу: ежели ты мой папаня, так крест положи на себя. Он остановился и давай креститься. Силы небесные! Точно – тятька мой, не оборотень! Кинулся я к мосту, а по нему не побежал, не смею ступить. Подошёл тятя, я к нему кинулся, весь трясусь, давай ему все сказывать, а сам – то тащу его от реки: айда скорееча отсель: туточки нечистая сила, поглянь, вона мостки мокрые! Отец мне и говорит: шёл сюды и слышу, что кто – то так заливисто хохочет, ну, думаю, должно быть девки! Ишь ты, а и не девки вовсе! Может, сынок, те приблазнилось? А уж сумереки загустились, туман попёр густой из – под мостика. Говорю отцу: в кустах, тамотко, котомка с хлебцем, айда заберём! Зашли в заросли над рекой, подобрали котомку, я папаню толкаю, говорю ему: поглянь на речку: вона, цветочки жёлтенькие плывут, это у них на волосах были. Тока я это сказал, из реки вода столбом как поднялась и окатила нас с головы до ног. И хохот такой страшный, что мы с отцом кинулись бежать на деревню! Уж только утречком отец пошёл на покос, а мосток освятили в этот же день. Вот так, душа моя, быват! Довелось и мне русалок видеть.

Ребятня сидела тихие и настороженные. Первой завыла Марфутка:

– Маманя! Я боюсь: утащут русалки меня в реку!

Тетка Ляксандра встала, подошла к дочке, закутала её в большую шаль, посадила возле себя:

– Вот уж, дедко, наплёл целый короб, напужал дитёв – таперь спать не будут, придумал небылицу! Старый, вона, борода уж белая, а ума не нажил!

Дед Тарарайка хитро улыбнулся, покачал головой:

– Пошто небылица? Ты, Ляксандра помнишь бабку Дорофеюху? Ды, вот она сказывала: у них молодайку уморили энти хвостатые!

Васька так и не дослушал до конца, а провалился под говорок в глубокий сон. Снилась ему Настёна с рыбьим хвостом из под юбки, и тело окровавленного отца, плывшего по реке, тот кричал: « Жеребец ты, Васька!»

Он очнулся от страшного сна – уже было раннее утро. Серое небо с угрюмыми облаками стелилось низко над тёмной рекой. Народ просыпался, радостно переговариваясь. Всех растормошил день, которого они ждали. Тётка Шура молилась с двумя бабками, стоя на коленях: « Господи! Дай нам силы, не покинь нас, Отец Небесный, в этот час, благослови нас в дороженьку и дай благополучного исхода!» Мужики кинулись снова осматривать скарб в лодках, туже затянули веревки. Повариха уже румянилась от разожжённого костра, начала варить кулеш, разожгла огромный самовар. Ваську пугала вся эта суета: видимо, сегодня точно до места доберутся: « Куда мне потом? Ну, на все четыре стороны!» Олёна окликнула его:

– Чё пригорюнились? Айдате ближе до каши – некоды горевать, а то и чайку не достанется: вона, как шустро хлебают!

Васька вылез из – под полушубка, подпоясал тонким ремешком рубаху, напялил свою поддёвку. Глянул на свои штаны – они все залоснились от грязи, вздохнул: « Зима на носу, а я гол, как сокол, вона, как погода хмариться!» Подошёл к реке, она недружелюбно и зло катилась, отражая тяжесть тёмных туч. Плеснул в лицо холодной воды, утёрся подолом рубахи. Пошёл к костру, повариха подала ему кружку чая и каши, пахнувшей дымком. Он стал помешивать ложкой, остужая её. Старуха в чёрном платке, заглянула в котел с кашей:

– Ох, и напаратила кулеша густо! Так и не хватит крупы, абы пожиже варила!

Повариха рассмеялась розовым лицом, согретым огнём:

– Ба Дуня, ешь, не горюй! Подай свою мисочку – положу тебе!

– А положь, милая, положь!

К костру подскочила кудрявая Феня:

– Я тоже оголодала: вечером тока чай похлебала!

Старуха, нахмурившись, оглядела девушку, недовольным голосом пробурчала:

–Чёт тя прёт, как на дрожжах! А не брюхата ли ты, девка?

Девушка вспыхнула румянцем на лице, ладошкой прикрыла глаза. К ним подошла такая же чернявая и полноватая баба, похожая на девушку:

– Мама, что у вас язык, как помело? Народу, вона, полно, а вы девку позорите!

Старуха махнула на них ложкой:

– Ты, дочка, не шуми, я не со злого умыслу: не доведи Господь, вдруг кто сблудит над ей! Парнякам чаво: сунул, вынул и пошёл! А ты опозорена на весь мир! Кажный те в пузо плюнет, покель выносишь приблудыша!

Феня зарыдала в голос. Её мать обняла дочку за плечи, увела от костра, приговаривая :

– Ды не слушай ты бабку: у неё, вона, зубы болят – всю ноченьку маялась! Вот и норовит от болестей своих укусить кого – нить!

Дед Тарарайка подсел к Ваське с кружкой чая:

– Ну, чаво, милок, пригорюнился? Вижу, тягомотно у тя на душе! Ты ведь сказочку сказывал про себя больно складно. Худо тебе ? Молчишь, ну, молчи. Душа должна переболеть, тады горе само запросится наружу.

Дедко начал шумно прихлёбывать чай, допил и снова начал пытать Ваську:

– Ну, куды дальше лыжи навострил? Можа, домой будешь потихоньку добираться, али где пристанешь?

Сидор, который встретил Ваську возле реки нахмурился, тихо проговорил:

– Ну, что ты дед пристаёшь, не робёнок он, чай, пусть сам думает. Кто его гонит, чаво его гонит, и кака маята догонит?

Мужики начали покрикивать на баб: «Чаво расселись? Вона, непогода сейчас налетит и обласкает!» Погрузились все быстро в лодки, река величаво подхватила их своим мощным течением и потащила, радуясь работе. Через часок морось с тёмных туч начала цедить влагу, стало ветрено, пришёл боковой сильный ветер, он стал захлёстывать водой лодки. Сердитый косой дождь накрыл реку и плывущих. Уже собрались причалить к берегу, чтоб переждать непогоду, как внезапно дождь и ветер отстали. Тучи разбежались по краям неба, и его синева пригладила реку, вода стала прозрачной и спокойной. Солнце празднично заиграло на небе. Тетка Шура перекрестилась на золотой диск: « Добрый знак»!

Через пару часов берега реки ожили. По обеим сторонам потянулись деревеньки, мужики на лодчонках, мостки с бабами, хлопающими белье, визги играющих детей. Река величаво повернула, и справа, словно сама матушка природа распахнула душу, белоствольно захороводились, как девки на гулянье, березки. Вода, широко разлитая в ложбине, образовала огромную заводь. Вдалеке на взгорушке белая церквушка с голубыми куполами, пред цветом которых небо стыдливо блекло, крестики высвечивались позолотой, словно ангелы присели на голубизну. Высокие дома с резными наличниками по обоим сторонам заводи. Тетка Ляксандра упала в лодке на колени, запричитала в голос: – Здравствуй, сторона моя, сторонушка, ласковая моя! Господи, благослови этот день, кады я возвернулась в отчий край! -завыла ещё громче, поклонами задолбила днище лодки, пугая детей.

Её муж Федор похлопал Ляксандру по спине:

– Ну, мать, не вой, радуйся!

Мужики перестали грести, поснимали картузы. Дед Тарарайка что – то зашептал, его глаза заблестели от слез. Кто-то крикнул: « Не томи, причаливай»!

Мужики дружно навалились на вёсла, и лодки рванули к желанному берегу, бурля воду, оттесняя небольшие лодчонки, причаленные возле огромных подмостков из брёвен. Мужики, бабы, ребятишки, галдя, стали выходить на берег, разминаясь от долгого сидения, всматриваясь в родную сторонушку, не решаясь идти дальше. На лужайке стояли больше десятка мужиков. Двое из них, обнажённые по пояс, под выкрики толпы то ли боролись, то ли дрались. Тот, кто был моложе, навернул под дых другого. Тот обмяк и упал, стал хрипеть, хватая ртом воздух. К ним подбежала баба в полосатой юбке, в синем цветастом полушалке, схватила большую ветку, начала хлестать молодого по спине:

– Шли бы отсель! Что вам: шлея под хвост попала? Пошто уродуете друг дружку, нешто земли вам мало? Неча рядом дома ставить, раз мира нет меж вами! Неровен час – поубиваете себя! Это мыслимо ли дело: брат на брата, и давай морды быть!

Мужик, который валялся на земле, встал, утирая кровавую сопатку:

– Ну, Лукашка, силён ты, братуха! Я ослаб, остарел ноне: эт я на сколь годов старше тебя?

Молодой подошёл к брату, похлопал его по плечу:

– Не забижайся, Тиша, давай мир! Ты ведь сам хотел, чтоб новые дома рядком были. Ставь белую барыньку, и дело с концом!

Тихон сморкнулся кровью:

– Погодь, рожу умою, а то баба моя сейчас ещё и скалочкой отвесит. Не любит она, коды я в драку лезу, ну и до казенки сбродим!

Он, шатаясь, пошёл к реке, увидел стоящих на брёвнах чужих мужиков и баб, грозно спросил:

– Хто такие? Не нашенские…Чаво выставились? Подите отсель!

Тетка Шура, приставив ладошку ко лбу, вглядываясь в мужика, воскликнула:

– Тишенька ,братец дорогой!

Завыла в голос и бросилась в ноги мужику, обняла сапоги. Тот опешил, шмыгая окровавленным носом, завертел головой по сторонам:

– Чо ты, баба, очумела! А ну, приберите её! Да ты пошто пристала?

Шура подняла заплаканное лицо:

– Тишенька, братец, али не признал?

Тот, размазывая кровь по морде тыльной стороной руки, прошептал:

– Шурка, ядри тя в корень! Сестра! Вот оказия! Мы – то уж и не ждали вас! Как надысь передала весточку, что возвернёшься, так с той поры два годочка прошло! Ну, уж не признал – остарела…На мать нашу, покойницу, схожа стала!

Поднял, обнял её крепко расцеловал в щеки. Подошёл к толпе, воскликнул:

– Ого, сколь вас! Нежто и дед Тарарайка тута? Жив, пенёк трухлявый, возвернулся, горемыка! Чё, не сладко на чужбине?

Дед заплакал:

– Ой, Тиша, не сладко! Тока и жил думой о землице родной! Топерь и помереть можно!

Тихон обнял старика, похлопывая по спине:

– Пошто помирать? Мы, вона, домишки с брательниками заладили новые, и ты нам на подмогу! Печи не разучился ложить? Лукашка, кликни народ, сродственнички возвернулись, давай на подмогу.

Стало шумно, весело. Все кинулись разгружать лодки. Часа через два накрыли столы около недостроенных домов братьев. Собралась вся деревня, бабы наташили пареного, вареного, пирогов. Тишка с Лукашкой сбегали до казенки, прикупили два больших шторфа водки. Староста , дядька братьев, махнув рукой, крикнул:

– Гуляйте, мужики и бабы! Ставлю самогоночки полведера, как – никак, сёдни день Веры, Надежды и Любови!

Народ весело зашумел и загулял. Васька выпил чуть водки – махонькую рюмашку, которой обносили, голова закружилась, нахлебался горячей похлёбки, сваренной тут же во дворе, немного побродил по деревне. Она была небольшая, тянулась вдоль реки, и сразу за косогором начиналось огромное село. Дед Тарарайка подсел к возвратившемуся Ваське:

– Ну что, милок, как тебе тута? Поглянь: кака красота! Я родился в энтих местах! Изба наша уж давно завалилась, а я вот ишо скриплю!

Тот слушал деда, привалившись к срубу нового дома, косил глаза на девчат, те с визгом играли в «Гори, гори ясно!» Степенные молодки, сложив руки на груди, следили за малыми детьми и судачили, громко смеясь. Народ то собирался толпой, орал песни, то расходился, пришёл гармонист, бабы и мужики заплясали, подняв пыль. Далеко за полночь дед позвал Ваську:

– Айда, Васенька, головы приложим на сеннике у Тишеньки, в старом дому, там ужотко нам налажено.

Неделя прошла незаметно, пока все определились: кто чей родственник, кто где будет жить, да где строится. Тетка Шура купила готовый сруб, но не в деревне, а на краю села – закипела работа: стали возводить крышу, пристраивать подворье. Васька остался помогать её семейству – никто его не гнал, но особо и не жаловал. Делал всё как во сне. Одежда совсем износилась, поглядывал на молодёжь, которая нарядная после работ ходила на гулянье. Как – то вечером тётка Шура и её муж позвали его:

– Вася, пойдём – ко на бревнышки, присядем.

Федор накрутил козью ножку, задымил, поглядывая на Ваську:

– Вот, свела нас жизня с тобой! Как думаешь дальше? Ежели ты с нами, никто тебя не прогонит. Мы с матерью понимаем: одному плохо, да ещё о жизни нет понятия у тебя. Не поймём – какого ты роду, откель ты? Помалкиваешь про себя! Может, чёрных дел за тобой и нет. Глянулся ты жене моей, ды и мы с дедом нашим не супротив. Сын – то уже своей семьей хочет проживать отдельно от нас. Другой – схоронен на чужбине. две дочки тоже уж мужние, другие – Павла ещё не заневестилась, а Катенька совсем махонька. Тетка Шура погладила Ваську по плечу:

– Вижу: маешься! А сколь годочков – то тебе?

Тот вяло ответил:

– Да по лету шестнадцать сполнилось.

Федор продолжил:

– Вот, народ интересуется тобой, и наши детки спрашивают. Ежели с нами решил прижиться, дык бумагу надо. Поживёшь с нами, пообвыкнешь, через пару годочков можа и девку себе приглянешь. Так и сложится судьбинушка: пригладь жизню свою, чаво бежать, незнамо куда! А ежели ты надумал домой, так мы держать не станем, решай, мы не торопим.

Федор встал, распрямил спину, покряхтывая:

– Мать, я пойду спать, устал.

Тётка Шура погладила Ваську по волосам:

– Чисто шёлк, а не кудри! В кого волосья – в мать?

– Не знаю,– ответил Васька,– в мать, наверное, не помню я её, померла после родов.

– А батюшки! -воскликнула тётка Шура.– Царствие небесно ей! Как звали матушку?

– Василисой! Отец сказывал: больно красивая была!

– А батюшка жив твой , а Васенька?

Он вздрогнул:

– Ды живой. Мачеха меня ростила!

Покачав головой, тётка Шура тихонько проговорила:

– Ну, с мачехой жисть – не сахар! Хотела за родню тя выдать,

ну лицом не схож! Мы, вона, широкорылые да пегие, а ты чернявый, да ладный весь!

Васька засмеялся, тётка Шура тоже улыбнулась:

– Девки наши на тебя все глаза обмозолили, так отцы гоняют, Олёну за космы надергали, чтоб не пялилась на тебя! Вот, Васенька, прирастай уж куда – нибудь, а то будешь мытарить всю жизнь! Ну, посиди чуток да спать ложись, устал, небось.

Он ещё немного посидел. Солнце спустилось к редкому лесу, который окружал серые невысокие скалы. Встал, решил немного пройтись, обдумать, что ответить Федору с Шурой. Пошёл по Беловодью. Дома справные, много крыш крыты тёсом, виднеются и железные. Прошёл мимо трёх лавок. Девки – как картинки, сидящие на лавочках, парни в наброшенных пиджаках, блестя лаковыми козырьками картузов. Хорошее село: чисто, богато живут. Спустился к реке – мальчишки на вечерней зорьке ловили рыбу. Пошёл по тропке, в воздухе догорал теплый осенний день, пахло вкусно дымком, берёзовые стволы стали ярче, а золотые листья словно короновали деревья, просвечиваясь упавшим солнышком. Ухом поймал звуки: то ли девки поют, то ли народ говорливый где – то. Ярче запахло дымком и жареным мясом, послышался струнный мотив, подумал: « Не балалайка… На гитару схожее звуки»! Ещё немного прошёл вперёд – взору открылась поляна, на ней стояли две большие крытые тряпьём повозки. Три костра, мальчишки купающие на реке штук шесть коней. Два смуглых, черноволосых парня в расшитых жилетках, под ними – красные рубахи, широкие штаны заправлены в сапоги гармошкой. Поставив ноги на пень, держали в руках гитары, старательно перебирали пальцами струны. Женщины в цветных долгих платьях и в ярких шалях с копнами волос поют гортанно и хлопают в такт ладонями. Девочки старательно пляшут под одобрение старухи. Красивая брюнетка в пышных юбках, повязанная красной шалью крест на крест. Её изящные оголенные руки взлетают вверх, стуча в бубен, красиво подстёгивают ритм для гитаристов, поющих и танцующих. Васька остолбенел: « Ах вот они какие цыгане – слышать слыхивал, но никогда не видел!»

Цыганка, что стучала в бубен, крикнула красивым голосом:

–Эй, чернявый, ходи к нам! Не боись – не съедим: мы уже поймали вот такого же… Поглянь, висит на вертеле, сейчас дожарим и слопаем!

Поляна огласилась хохотом. Ещё одна молодая женщина с голубым шёлковым платком на копне кудрявых волос поднялась от костра, добавила:

– Что, маладой, испугался?

Васька направился к костру, две огромные собаки преградили, рыча, дорогу. Брюнетка с бубном, с тёмными рисованными бровями и гордым профилем обожгла его взглядом глубоких, больших, бархатных, черных глаз.

–Авэн! (пошли), – крикнула собакам. – Красавчик, куды идешь, на ночь глядя? А то мы пригреем! Ох, люблю синеглазых!

И снова народ беззлобно захохотал. Жаркая цыганка подошла ближе к Ваське, осмотрела его сверху донизу, поцокала языком, что – то сказала народу. Затем обратилась к нему:

– Ну что, ангел с чёрной душой, куда ноженьки направил? Где твоя мать? И как она такого красавца родила,? Хочу у неё секрет выпытать, как такого красавчика родить! Хорош чавалэ (парень)! Но не гаджо (не цыган)!

Цыгане, в основном женщины и дети, стали окружать его, посмеиваясь и покрикивая:

– Давай к нам в табор! Жить будешь, как вольная птица! Научим лошадей воровать! Наши молодцы научат на гитаре играть! Женим на нашей цыганке!

Васька осмелел, заливаясь румянцем, сказал:

– Да я…это…Маненько умею играть на гитаре!

Цыганка кивнула головой. Молодой парень с кудрями до плеч в тёмно – вишнёвой рубахе с пышными рукавами поднялся от костра, подал ему старенькую гитару. Тот взял её в руки, теплую нагретую от огня, провёл ладонью по струнам. Поставил ногу на пень, и ловко выдал несколько звуков, прислушался к трепету струн, и пошёл ловко перебирать их. Цыгане покачивали головами, переглядывались Васька весь в упоении, словно не пальцами, а сердцем трогал струны, аж самому заплакать захотелось! Женщина шлёпнула ладонь на струны:

– Красавчик, а ты случаем не цыган?

Он, счастливый, покачал головой. Парень забрал гитару, показал рукой на костер:

– Садись – гостем будешь!

Васька присел, стал осматриваться вокруг. Поодаль стояла группа мужиков, возле другого костра сидели с десяток женщин. На ещё одном костре жарили барана – два молодых цыгана крутили вертел. Огромный жестяной чайник закипел на костре, возле которого сидел Васька. Старая седая цыганка подошла сюда, юбкой взялась за ручку чайника, сняла с огня. Ворча на своем языке, достала из кармана своей пышной засаленной юбки узелок, развернула тряпку, засыпала смешанные травы и чай в кипяток. Крикнула зычно что – то в стороны кибитки – из-за полога высунулась лохматая башка пацанёнка. Он мигом подскочил, подбежал к старухе, подал ей тяжёлый узел, та, кряхтя, села на землю, положила его на колени, развернула старый платок, в который была завернута большая головка сахара. Огромным ножом, тупой стороной, начала его колоть, да так ловко – аж загляденье! Повернувшись, взяла из – под кустика корзинку, из неё стала доставать расписные чашки, округлые, без ручек, для чая. Народ стал подходить к костру, присаживаясь вокруг них. Старуха положила на траву платок с сахаром, маленькая девчушка сняв с себя фартук, подстелив его рядом на землю, насыпала из льняного мешка большую кучку разномастных баранок. Та, что была с бубном, начала разливать чай, и первую чашку чая подали Ваське.

Красивый, пьеса (пей) чай, пей – сначала гостю!

Он, стесняясь, принял чашку, благодаря:

– Спасибо!

– Бери сахар, не бойся – свежий, сегодня на базаре украли!

Цыгане захохотали, дети с любопытством разглядывали Ваську и перешёптывались. Тот аккуратно поставил чашку, приподнялся, взял кусочек сахара, сел на место. Осторожно взял двумя руками чашку, поднёс к лицу, вдохнул ноздрями горячий золотистый аромат, отпил глоточек чуть горьковатой пряной влаги.

– Ну что, хорош чаёк?– спросила цыганка, разливавшая чай.

Улыбнувшись, Васька причмокнул:

– Я такой не пивал!

– Эээ, кучарявый, это цыганский чай, нагаворенный: вот напьёшься и в жеребца обернёшься, а мы тебя на базар сведем и продадим!

Народ так загоготал, аж кони шарахнулись! Он тоже засмеялся, добавил:

– Чай у вас – как божья слеза!

Старая цыганка покачала головой, ответила скрипучим голосом с акцентом:

– Эээ, маладой, в бога мы не верим! Наш бог – вольный ветер, лошади , костёр и песни. Это вы, русские, на дощечки молитесь да огромные дома для него строите! Только вы забыли его спросить: зачем ему богатые церкви да золотые кресты на этой грешной земле!

Цыганка, та что первая с Васькой заговорила, добавила:

– Бог должен жить в твоей душе!

Старуха грозно махнула на неё рукой:

– Цыц, Лали, не перебивай!

Васька про себя подумал: « Имя какое странное: как собаку зовут, и ему стало смешно».

Два молодых парня в красных рубашках, поверх которых были надеты черные бархатные засаленные жилеты, расшитые золотой нитью, стали срезать мясо с жаренного барана. Румяные куски дымились, истекая соком. Парни, обжигая руки, облизывая и причмокивая пальцы, кидали срезанное мясо в огромную деревянную чашу. Старая цыганка послала куда – то мальчика. Через некоторое время к костру степенно подошли мужики, человек восемь, все чернявые и статные . Среди них, держась за руки, шли совсем юная цыганка с красным цветком в распущенных волосах и парень в шляпе и чёрной подпоясанной рубахе с огненно – алым поясом. У цыгана лицо было нервно – бледным, и тонкие красивые усы дергались. Девчонка не отводила глаз от парня. Статный цыган с седой курчавой бородой, в длиннополом жилете из облезлого белого козла, в сапогах с лаковыми голенищами, в рубашке на выпуск похлопал молодого парня по плечу и подтолкнул его вместе с девчушкой к костру. Затем обошёл эту странную пару, поглядывая на них одобрительно. Поправив на животе пояс, похожий на серебряный, из квадратных бляшек на нём нож в ножнах, цыган погладил бороду, сбросил с головы на землю широкополую чёрную шляпу, поднял руку и приложив её к груди, громко сказал:

– Явэн састэ ( будьте здоровы)!

Толпа одобрительно загудела. Молодой парень поднялся, пошёл к повозке, достал из неё огромную потрёпанную шкуру медведя, вернулся с ней к огню, разогнав молодняк, кинул шкуру возле костра. Рукой пригласил цыгана, который приветствовал народ. Старый цыган вальяжно сел на неё, пригладил волосы с проседью. Старуха налила чай, передала, ему подали и придвинули блюдо с дымящимся мясом. Молодцеватый цыганёнок подал старому длинную раскуренную трубку. Седой затянулся, выпуская дым. Сделал знак рукой, к нему подошла и присела рядом Лали, он стал что – то спрашивать её. Женщина отвечала ему тихо, пожимая плечами, и рукой показывала на Ваську. Наконец Лали встала и обратилась к тому:

– Наш барон хочет говорить с тобой!

Старый цыган трубкой тыкнул в него:

Зачем забрёл в наш табор? Если ты с добрым сердцем – то ночуй с нами: у костра места хватит! А если со злом, – то неси свои ноги туда, куда они несут твою буйную головушку! Нет нам дела до тебя: цыгане народ не любопытный! Если ты гость – мы не прогоним, накормим и напоим! – барон, шумно сопя, затянулся дымом из трубки, резко добавил, – только не жалуем мы чужаков – утром иди на все четыре стороны!

Васька вскочил на ноги, ничего не сказал, только покачал головой в знак согласия. Барон достал нож из ножен и, втыкая его в огромные куски мяса стал раскладывать их в приготовленную разномастную посудину. Два молодых цыгана принесли небольшой бочонок, стали разливать из него вишневого цвета жидкость. Барону, сидевшему на шкуре, подали кружку с напитком из бочонка, он встал, поднял высоко с ней руку и, обращаясь к молодой паре, что – то долго говорил. Поднесли и Ваське напиток в глиняной кружке. Молодая девушка со смоляными косами, украшенными бусами, и тюрбаном на голове из платка весело сказала ему:

– Пей!

Он хлебнул сладко – кислый напиток, удивленно спросил:

– Что это?

– Вино,– ответил подросток.

– Пиво знаю, бражку,водку а вино нет!

Парень добавил:

– Вино здоровье и веселье дает нам, согревает, когда холодно!

Лали принесла Ваське большой кусок мяса. Тот допил вино, схватил мясо, вгрызаясь в сочную мякоть, кто – то сунул ему ломоть хлеба. Через некоторое время у него в животе стало тепло, а в голове весело. Цыгане поднимали высоко кружки с вином, на своем языке кричали, обращаясь к парню с красивыми усами и молоденькой девчушке:

– Наис туменгэ!( на здоровье)

К молодой паре подошёл цыган с чёрной бородой, он слегка прихрамывал. Затем подошёл барон, он из своего жилета достал красный бархатный кошель. Из него вытащил золотую монету на ленте и повесил девочке на шею. Потом барон обнял цыгана, что стоял рядом. К ним подбежала крупная пожилая цыганка, она протянула девчушке сверток, стоявшие рядом цыганки взяли его из рук девочки, развернули, зацокали языками. Девчушка, блестя чёрными глазами, гордо обвела всех взглядом. Две женщины увели её, через некоторое время вернулись, ведя за руку девочку в новом наряде. На ней была надета красивая пышная зелёная юбка, из под этой юбки выглядывала ещё одна – красная. Кофта тоже была новая, с мелкими цветами, с пышными рукавами и глубоким вырезом на плоской груди. Молодой парень встал, подошёл к девочке, достал из кармана узелок. Ощеряясь, нервно прокричал:

– Сумнакай ( золото)!

Нацепил блестящее украшение девочке на шею, и ещё красные сверху бусы. Развернулся в сторону женщин, крикнул:

– Дае, дыкхло ( мама, платок)!

Из толпы вышла высокая женщина в стёганной замасленной кацавейке, с шалью на бедрах. Она из – за пазухи вытащила огромную турецкую шаль, вышитую шёлком в восточных узорах, накрыла ею девочку. И слегка подтолкнула её в круг. Девчушка гордо задрала голову, растянув на плечах руками шаль, пошла по кругу, показывая подарки, под одобрительные выкрики и посвистывание. Забренчали гитары, на середину круга выскочил горбатенький старик с длинными седыми волосьями и плешью на голове. Ловко приставив к подбородку поцарапанную скрипочку, стал подыгрывать и приплясывать Цыганки захлопали в ладоши и запели, красиво пританцовывая. Ваське стало совсем пьяно, он не понимал, что они так веселятся. Поднялся, подошёл к Лали. Она перестала стучать в бубен, спросила

– Что хочешь, красивый?

Васька почесал голову, спросил:

– А чё за празник у вас?

Она показала на девчушку и парня:

– Иди выпей ещё за молодых, за их любовь!

– А что это – свадьба?

– Эээ, красивый, это не свадьба: барон выбрал невесту своему сыну Марку!

Васька ухмыльнулся:

– Вона сколько девок у вас красивых, видных, а эта больно мала, да худа, как дощечка!

Лали ответила сквозь хохот:

– К тому лету, когда свадьба будет, и у неё мясо нарастёт!

В такт песни она ритмично затрясла плечами и пошла в круг пляшущих, её юбки разноцветным узором полетели вслед за ней. Следом за ней в круг выскочил цыган, кинул с головы высокую шапку, и такие коленца выдал вокруг Лали, весь трепеща! Они носились по кругу в каком – то бешеном ритме, толпа кружилась и вздыхала грудным стоном многоголосья. У Васьки мурашки поползли по спине. Его охватило какое – то неведомое ему до этого времени чувство. Он, ничего не понимая, стащил с себя поддёвку, кинул её на землю, выскочил в круг и начал плясать. Тело его стало гореть неистовым огнем неведомого танца. Он бил себя по ногам и груди, хлестал по щекам, подскакивал и с размаху падал на колени, вскакивал, крутился волчком в веренице поющих и пляшущих. Пот струился по его лицу, дыханье перехватило, он в изнеможении свалился на траву. Лежал, глубоко дыша , смотрел в тёмное бархатное небо, тело было свободным а душа наполнилась незнакомым чувством. Наплясавшись, цыгане угомонились, снова расселись возле костров, затянули тягучие песни. Слов Васька не понимал, но незнакомый язык щипал его за сердце, он начал плакать, уткнувшись в траву. Ему было стыдно за свои слёзы. Подошла Лали с кружкой чая, присела рядом, толкнула его в плечо.

– Эээ, красивый, что горе льёшь, веселись! Зачем слезы? Видишь: мы радуемся любви Марко и Донке! Счастье девке привалило, свадьбу летом гулять станем в теплых краях!

Васька спросил:

– А у тебя муж есть?

– А ты, кудрявый, жениться хочешь на мне? – захохотала, запрокидывая голову назад, обнажая красивые зубы. Затем закрыла лицо ладонями и покачала головой, – счастье моё в остроге: нашлись «добрые» люди, оговорили мужа моего, брата Донки, и ещё мужа вон той, что вино тебе подносила. Вот мы с табором и кочуем в этих местах. Но теперь барон решил увезти табор к тёплым местам: холод идёт, дети помёрзнут. Сердце моё печалится, но я не лью слёзы! Гуляй, пока сердце стучит – цыганская жизнь не сахар! Сегодня живы – радуемся, поём и пляшем!

К ним подошёл цыган с гитарой, подал Лали руку, она поднялась. Гитара в руках цыгана зазвенела обнаженным нервом. Лали глубоким бархатным голосом запела песню, наполненную любовью, тоской и страданиями. Женщина словно плыла по кругу, она то распахивала огромную шаль на себе, то заворачивалась в неё, то сбрасывала её один конец на землю, и шаль послушным темно – красным зверём ползла за ней, затем, снова в так песни, обвивала её тело! Последние слова песни цыгане подхватили все хором и прокричали, словно все были где – то в небытие. Васька сидел, очарованный её пением, и был уже не прочь остаться с ними навсегда, если бы они разрешили. Снова начались пляски в бешеном ритме, через время они угасали, следом шли песни – долгие, распевные, терзающие душу. От горячего кружки чая его разморило, он прилёг на облезлый грязный ковер возле костра. Народ понемногу угомонился, тихо собравшись кучками возле костров, переговариваясь. Он прислушивался к незнакомой речи, глядя в костёр, ловил сквозь прищур всполохи огня, незаметно уснул.