Галлант бесплатное чтение

Виктория Шваб
Галлант

V.E. Schwab

GALLANT

GALLANT © 2022 by Victoria Schwab

© Е. Николенко, перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

Тем, кто ищет врата,

в ком хватит смелости их отворить,

а порой хватит духа создать собственные

Хозяин дома стоит у садовой стены. В центре длинной каменной изгороди – железная дверь, запертая на засов. Меж дверью и камнем есть узкая щель, и когда ветерок дует в нужном направлении, он приносит сладкий, будто дыня, запах лета и тепло далекого солнца.

Сегодня ветерка нет.

И луны нет, но все же сад залит лунным светом, что падает на истрепанные в клочья полы плаща и блестит на просвечивающих сквозь кожу костях.

Он ведет рукой по стене, ища трещины. Следом ползут упрямые усики плюща и, будто пальцы, заглядывают в каждую. Вот неподалеку вырвался на свободу камешек, упал на землю, и в щели показался кусочек чужой ночи.

Виновница, полевая мышка, карабкается по стене, а потом прыскает вниз, перескакивая через ботинок хозяина. С ловкостью змеи господин ловит ее одной рукой. Он склоняется к трещине. Смотрит белесыми глазами на ту сторону. На другой сад. Другой дом.

Мышь извивается в его ладони, и хозяин сжимает ее.

– Тшш… – шепчет он, и голос шелестит, словно воздух в пустой комнате.

Хозяин прислушивается к звукам с той стороны, тихому щебету птиц, ветру, что шуршит в густой листве, далекой мольбе спящего.

Улыбнувшись, берет с земли обломок камня и снова вставляет в стену, где тот замирает в ожидании, будто ждущий своего часа секрет.

Мышка уже не корчится в тесной хватке. Хозяин раскрывает ладонь, но там ничего, лишь горстка пепла, трухи и несколько белых зубов, размером чуть больше зернышек. Он бросает их в истощенную землю; любопытно, что же прорастет.

Часть первая
Школа

Глава первая

Дождь барабанит пальцами по садовому сараю. Строение так именуют, но в окрестностях Мериланса нет никакого сада, да и сараем хибарку едва ли можно назвать.

Груда дешевого железа да трухлявой древесины осела набок, будто увядший росток. Пол завален брошенными инструментами, обломками разбитых горшков, окурками ворованных сигарет. Посреди всего этого в ржавой тьме стоит Оливия Прио́р и мечтает закричать.

Мечтает превратить боль, исходящую от свежего рдеющего рубца на руке, в шум, опрокинуть сарай, как опрокинула кастрюлю на кухне, когда об нее обожглась. Хлестнуть стены, как жаждала хлестнуть Клару за то, что та оставила плиту включенной, да еще имела наглость хохотнуть, когда Оливия вздохнула и решила не связываться. Ослепляющая вспышка боли, раскаленная лава гнева, злость кухарки и поджатые губы Клары, бормочущие: «Ей же не больно, она и не пикнула!»

Оливия придушила бы мерзавку прямо на месте, если бы ладонь не жгло, если бы кухарка не болталась поблизости и не стала бы ее оттаскивать, если б добилась своим поступком большего, чем минутное удовольствие и недельное наказание. Потому Оливия сделала лучшее, что могла в тот миг: бросилась вон из душной гробницы, а кухарка рванула следом.

Теперь Оливия прячется в садовом сарае, мечтая устроить шум, подобный грохоту дождя по низкой жестяной крыше, схватить одну из брошенных лопат и колотить по тонким железным стенам, чтоб раздался звон. Но тарарам услышит кто-нибудь другой, придет и отыщет ее в маленьком тайном убежище, и тогда Оливии будет не скрыться. Не скрыться от девочек. Не скрыться от матушек. Не скрыться от школы.

Затаив дыхание, Оливия прижимает горящую ладонь к холодной железной стене и ждет, пока боль утихнет.

Сам по себе сарай вовсе не тайна.

Он находится за школой, за гравийной дорогой, на задворках Мериланса. За эти годы кое-кто из девочек пытался в нем обосноваться, чтобы пить, курить или целоваться тайком, но сбегав туда разок, они больше не возвращались. Говорили, от сарая у них мороз по коже.

Волглая земля, паутина и кое-что еще – жуткое ощущение, от которого волосы встают дыбом, хоть и непонятно почему.

А вот Оливии понятно.

Это из-за мертвой твари в углу. Или того, что от нее осталось. Не совсем призрак, лишь клочок изодранной тряпки, горстка зубов и полусонный глаз, плавающий во тьме. Покосившись, Оливия видит его, он копошится на краю зрения, будто чешуйница, но стоит вглядеться пристальнее – тотчас исчезает. Однако если замереть неподвижно и смотреть строго вперед, не отводя взгляда, тварь отрастит скулу, глотку, приблизится, моргнет, улыбнется и станет невесомой тенью вздыхать рядом.

Конечно, она гадала, кем призрак был прежде, когда у него еще имелись кости и кожа. Глаз парит выше роста Оливии; как-то она заметила край чепца, обтрепавшийся подол юбки и подумала – наверное, это одна из матушек-наставниц. Впрочем, уже неважно. Теперь она стала гулем, что притаился за ее спиной.

Уходи, думает Оливия, и, наверное, существо слышит ее мысли: оно вздрагивает и снова растворяется во мраке, оставив ее в маленьком сарае одну.

Когда Оливия была младше, она любила притворяться, что это ее дом, а не Мериланс. Будто мама и папа мгновение назад ушли, а Оливию оставили прибраться. Конечно, они вернутся.

Как только дом будет готов.

Тогда Оливия убирала пыль и паутину, складывала черепки горшков и наводила порядок на полках. Но как ни старалась она похозяйничать в маленьком сарае, ей никогда не удавалось вычистить его настолько, чтобы вернуть родителей.

Дом – это выбор.

Эти слова написаны посреди страницы в дневнике матери, а вокруг столько белого пространства, что фраза кажется загадкой. По правде говоря, все, написанное матерью, кажется загадкой, которая ждет, чтобы ее разгадали.

Дождь стихает, звуки его уже не похожи на грохот кулаков, скорее на негромкое редкое постукивание скучающих пальцев. Оливия со вздохом выходит наружу.

Там сплошная серость. Серый день растворяется в серой ночи, тусклый серый свет озаряет серую гравийную дорогу, что огибает серые каменные стены школы Мериланс для девочек.

При слове «школа» обычно воображаешь стройные ряды деревянных парт, шкрябанье карандашей. Обучение… Здесь и правда учили, но образование было лишь поверхностным, скорее практическим. Как чистить камин. Как вылепить из теста буханку хлеба. Как чинить чужую одежду. Как существовать в мире, где твое присутствие нежелательно. Как стать призраком в чьем-то доме.

Мериланс именуется школой, но, по правде говоря, это приют для юных, одичавших и просто невезучих. Осиротевших и никому не нужных. Унылое серое здание торчит, будто надгробный камень, только не в парке среди зеленых просторов, а на краю города, где его окружают другие мрачные и покосившиеся строения, чьи дымоходы хрипло плюются чадом.

У школы нет ни ограды, ни железных ворот, лишь пустая арка, которая словно гласит – «Проваливайте, коли вам есть куда». Но если уйдешь – а девушки время от времени уходят, – назад тебя не примут. Раз в год, а то и чаще, ушедшая стучит в дверь, отчаянно пытаясь попасть обратно. Так остальные узнаю́т, что мечтать о счастливой жизни и милом доме – это хорошо, но даже мрачный склеп школы лучше, чем улица.

И все же порой Оливию одолевает искушение.

Иногда она смотрит на арку, зияющую подобно разинутому рту в конце гравийной дорожки, и думает: «А вдруг…», «Я могла бы…», «Когда-нибудь…».

Вот как-нибудь ночью она проберется в комнаты матушек, схватит что попадется под руку и сбежит! Станет бродягой, грабительницей поездов, воровкой-форточницей или мошенницей, как в дешевых книжонках Шарлотты, подношениях того мальчишки, с которым однокашница раз в неделю встречается у канавы.

Оливия воображает сотни всевозможных вариантов собственного будущего, но каждую ночь по-прежнему забирается на узкую приютскую койку в переполненной спальне, в доме, который никогда не был родным и не станет. И каждое утро она просыпается на прежнем месте.

Оливия шаркает по двору, ботинки размеренно шуршат об гравий. Она не отрывает взгляда от земли, ища хоть что-то яркое. Иногда, после хорошего дождя, между камнями пробьется пара травинок или на валуне блеснет упрямый мох, но эти дерзкие краски недолговечны. А цветы Оливия видела лишь в кабинете директрисы, да и те искусственные, увядшие, шелковые лепестки давно посерели от пыли.

И все же, огибая школу и направляясь к боковому входу, который она нарочно оставила открытым, Оливия замечает желтый штрих. Меж камней пробивается маленький сорный цветок. Она опускается на колени, не обращая внимания на больно впивающийся в них гравий, и осторожно поглаживает крошечный бутон. Оливия уже собирается его сорвать, но вдруг слышит топот башмаков по дорожке и шорох юбок.

Матушка.

Все они похожи одна на другую в своих некогда белых одеяниях с некогда белыми поясами. И все же это не так. У матушки Джессамин натянутая улыбка, будто во рту лимон, у матушки Бет – глубоко посаженные глаза, а под ними мешки; тонкий и писклявый голос матушки Лары смахивает на свист чайника.

А еще есть матушка Агата.

– Оливия Прио́р! – запыхавшись, рявкает она. – Что это ты делаешь?

Оливия поднимает руки, хотя знает – толку не будет. Матушка Сара научила ее жестам, и все шло хорошо, но наставница покинула школу. А остальным и дела нет до языка немых.

Теперь неважно, что говорит Оливия. Никто не умеет слушать.

Агата сверлит ее взглядом, будто на лбу у Оливии светится «замышляю побег». Она уже на полпути к матушке, когда та нетерпеливо хлопает в ладоши.

– Где – твоя – доска? – громко и медленно произносит она, будто Оливия глухая.

Но она не глухая. Что же до меловой доски, та вместе с маленькой веревочкой на шею задвинута за банки с вареньем в подвале, где и покоится с тех самых пор, как ее подарили.

– Ну? – требовательно вопрошает матушка.

Оливия машет головой и изображает простейший жест, обозначающий дождь, и повторяет несколько раз для верности. Но Агата только недовольно цокает, хватает ее за руку и тащит в дом.

– Ты должна быть на кухне, – бурчит матушка, ведя Оливию по коридору. – Уже ужин, а ты не помогала с готовкой.

И все же, судя по доносящемуся аромату, еда каким-то чудом готова… Они подходят к столовой, откуда доносятся голоса девочек, но матушка толкает Оливию дальше.

– Кто не работает, тот не ест, – провозглашает Агата, будто это девиз Мериланса, а не то, что она сию минуту придумала.

Матушка довольно кивает, а Оливия представляет, как та вышивает эти слова на подушке.

Они подходят к спальной комнате с парой десятков маленьких полок возле пары десятков белых и тонких как спички кроватей. Все они пусты.

– В постель, – велит матушка, хотя на улице еще светло, и добавляет: – Возможно, теперь у тебя найдется время поразмыслить, как должна вести себя воспитанница Мериланса.

Оливия предпочла бы наесться стекла, но старательно кивает, изо всех сил изображая раскаянье. Даже делает книксен, низко склонив голову, правда, лишь для того, чтобы матушка не увидела ее осторожную и вызывающую улыбку. Пусть старая карга думает, что ей жаль. Люди много чего думают об Оливии.

Большинство из них ошибается.

Матушка удаляется, явно не желая пропускать ужин, и Оливия входит в спальню. Она медлит у изножья первой кровати, прислушиваясь к шороху юбок.

Только он затихает, Оливия снова выскальзывает в коридор и направляется за угол, к комнатам матушек.

У каждой – собственная спальня. Двери заперты, но ключи старые и простые, зубцы самые обычные.

Достав из кармана кусок прочной проволоки, Оливия припоминает форму ключа матушки Агаты: зубцы в форме большой «Е». Немного возни, но вскоре замок щелкает и дверь распахивается. За ней маленькая опрятная спальня, заваленная подушками, на которых вышиты короткие изречения.

«Всё по милости Божьей».

«Всему свое место».

«Дома порядок – на душе покой».

Огибая кровать, Оливия поглаживает выпуклые слова.

На подоконнике – маленькое зеркало. Проходя мимо, Оливия замечает угольные волосы, бледные щеки и вздрагивает. Но это лишь ее собственное отражение. Тусклое. Бесцветное. Призрак Мериланса. Так называют ее другие девочки. Но ей нравится слышать, как они с запинкой произносят ее имя, нравится намек на страх в их голосах. Она смотрит на себя в зеркало. И улыбается.

Оливия опускается на колени возле прикроватной тумбочки матушки Агаты.

У каждой наставницы – свои слабости. У Лары – сигареты, у Джессамин – леденцы, у Бет – бульварные книжонки. А как же Агата?

Хм, у нее слабостей несколько. В верхнем ящике булькает бренди, а под ним – жестянка с печеньем, покрытым сахарной глазурью, и бумажный пакет с клементинами, яркими, словно маленькие солнышки. Оливия берет три печенья, клементин и бесшумно удаляется в пустую спальню, чтобы насладиться ужином.

Глава вторая

На своей узкой койке Оливия устраивает пикник. Печенье она съедает сразу, а клементин смакует, одной длинной лентой сняв кожуру. Под ней – яркие дольки. Вся комната пропахнет ворованным цитрусом, но Оливии плевать. На вкус он словно весна, словно бег босиком по траве, словно теплая и утопающая в зелени поляна.

Кровать Оливии – в дальнем конце спальни, и пока ешь, можно опереться спиной на стену. И это хорошо, потому что тогда видна дверь. И мертвая тварь на кровати Клары.

Этот гуль не такой, как тот, первый. Он меньше. У него узловатые локти и колени, а еще немигающий взгляд. Наблюдая, как Оливия ест, тварь дергает себя за растрепанную косу. В ее облике, в движениях сквозит что-то девичье. Она дует губы, склоняет голову, шепчет Оливии на ухо, пока та пытается заснуть, шепчет тихо и бесшумно, слов не слышно, лишь воздух касается щеки.

Оливия хмуро таращится на нее, пока дух не исчезает.

В том и загвоздка: неупокоенные хотят, чтобы на них смотрели, но ненавидят, когда их замечают.

Зато им нельзя ее коснуться! Как-то с отчаяния Оливия потянулась к ближайшему гулю, но пальцы прошли насквозь. Она не почувствовала ни потустороннего ветерка, ни даже колебаний воздуха. И ей полегчало: теперь Оливия знает, что они невзаправдашние, их нет здесь по-настоящему, только и могут, что улыбаться, хмуриться или дуться.

Из-за двери доносятся другие звуки.

Оливия прислушивается к суматохе: это в столовой в конце коридора заканчивают ужинать, раздается стук трости старшей матушки – та встает прочитать вечернее наставление о чистоте или о доброте и скромности. Матушка Агата, разумеется, тоже будет слушать, готовясь вышить очередное изречение на подушке.

В спальне из всей речи слышно лишь шорохи и шелест. Опять повезло, думает Оливия, смахивая с постели крошки и пряча солнечную ленту кожуры под подушку, где та будет сладко пахнуть. Оливия тянется к безделушкам на своей полке.

Возле каждой койки есть полка, правда, вещи на них разные. У некоторых девочек – кукла, подаренная благотворителями или сшитая своими руками. У других – любимая книга, у третьих – вышивка на пяльцах.

На полке Оливии в основном блокноты для рисования и банка карандашей, коротких, зато острых (Оливия талантливая рисовальщица, и хоть матушки Мериланса не очень-то пестуют ее дар, но и не пренебрегают им). Однако сегодня пальцы Оливии скользят мимо блокнотов к зеленому дневнику, что притулился в самом конце.

Он принадлежал ее матери.

Мать Оливии всегда была загадкой, лакуной, силуэтом, чьи очертания едва заметно обозначают отсутствие фигуры.

Оливия осторожно берет дневник, поглаживает мягкую от старости обложку. Это последнее, что у нее сохранилось от жизни до Мериланса. Оливия появилась в этом мрачном каменном склепе, когда ей еще и двух лет не исполнилось, вся перепачканная, в платье, усеянном мелкими полевыми цветочками. По слухам, она просидела на ступеньках несколько часов до того, как ее нашли, потому что малышка никогда не плакала. Оливия этого не помнит. Вообще ничего не помнит из старой жизни. Не помнит даже голос матери, а что до отца, Оливия просто знает, что никогда его не видела. К тому времени, как девочка родилась, он уже умер, это Оливия поняла из записей.

Она запомнила каждую деталь дневника – от точного оттенка обложки до изящной буквы «Г» на лицевой стороне. Годами Оливия размышляла, какое имя она означает – Габриэль, Генриетта, Гертруда? Под буквой – две линии, не выдавленные или процарапанные, а будто выдолбленные. Две идеально параллельные бороздки, проходящие от края до края. Запомнила удивительные чернильные рисунки, что занимают целые страницы, и записи, сделанные материнской рукой, некоторые длинные, другие состоят всего лишь из нескольких слов, одни понятные, другие – обрывочные и зачеркнутые, и все адресованы «тебе».

В детстве Оливия думала – ей. Что мать сквозь время беседует с ней, что эти буквы – словно рука, протянувшаяся со страниц.

Если ты это читаешь, я в безопасности.

Прошлой ночью я видела тебя во сне.

Помнишь ли ты, когда…

Но со временем Оливия поняла, что «ты» – это кто-то другой. Ее отец.

Он ни разу не ответил, но мать продолжала, будто вела с ним диалог, странные, завуалированные записи об истории их отношений, о птицах в клетке, о беззвездных небесах, о его доброте, ее любви и страхе и, наконец, об Оливии. Их дочери.

Однако потом мать начала изъясняться путано, принялась писать о тенях, что крадутся во тьме, принесенных ветром голосах, зовущих домой. И вскоре изящные послания стали сумбурными, а потом и вовсе превратились в безумие.

Что же повлияло? Ночь, когда умер отец Оливии.

Он был болен. Мама писала об этом, мол, чем сильнее рос ее живот, тем больше увядал отец, и какая-то изнурительная хворь унесла его за несколько недель до рождения Оливии. А когда он умер, слегла и мать. Она сломалась. Прелестный почерк стал неровным, мысли – обрывочными.

Мне жаль, я хотела свободы,

прости, я открыла дверь, мне жаль, тебя здесь нет, они смотрят, он смотрит, хочет, чтобы ты вернулся, но ты ушел, ему нужна я, но я не хочу туда идти, ему нужна она, но она все, что у меня от нас с тобой осталось, она все, она – все,

я так хочу домой.

Оливия не любит задерживаться на этих страницах, отчасти потому, что это просто бред сумасшедшей. А еще потому, что вынуждена гадать – а вдруг безумие матери из тех болезней, которые передаются по крови? Вдруг оно спит внутри, в ожидании, когда его разбудят?

Записки, наконец, заканчиваются, их сменяют пустые страницы, и вот на обороте – последние строчки. Обращение не к отцу – живому или мертвому, – а к ней.

Оливия, Оливия, Оливия… – писала она, растягивая имя на страницу; взгляд девочки скользит по испачканной чернилами бумаге, пальцы поглаживают путаные клубки слов, линии, перечеркивающие текст, что оставила ее мать, пытаясь нащупать путь в чаще своих мыслей.

Вдруг Оливия краем глаза замечает какое-то мерцание: гуль. Он совсем близко, пугливо выглядывает из-за подушки Клары, склоняет голову и прислушивается. Оливия тоже. Она слышит шаги. И закрывает дневник.

Спустя секунду двери распахиваются, и в спальню входят девочки. Звонко щебечут, разбредаясь по комнате. Младшие, перешептываясь, косятся на Оливию, но стоит ей обернуться, прыскают мимо, как букашки, прячась в убежищах своих одеял. Старшие и вовсе не удостаивают взглядом. Притворяются, что ее здесь нет, но Оливия-то знает: они боятся. Сама в этом убедилась.

Оливии было десять, когда она показала зубы.

Ей было десять, она шла по коридору и вдруг услышала, как чужие уста произносят слова ее матери.

– Эти сны меня прикончат, – говорил голос. – Когда я сплю, то знаю, что должна проснуться. Но проснувшись, только о снах и думаю.

Дойдя до спальни, Оливия увидела Анабель с серебристо-белокурыми локонами – та чинно восседала на своей кровати и читала дневник горстке хихикающих однокашниц.

– В моих снах я всегда теряю тебя. А наяву ты уже потерян.

Произнесенные живым тонким голоском Анабель слова матери звучали иначе, ее безумие предстало как на ладони. Оливия попыталась забрать дневник, но Анабель отпрыгнула прочь, сверкнув злобной ухмылкой.

– Хочешь его? – спросила она, протягивая книжицу. – Так попроси!

Горло Оливии сжалось. Рот открылся, но оттуда не донеслось ни звука, лишь с сердитым шипением вырвался воздух.

Анабель прыснула от смеха. Оливия рванулась к ней, успев дотронуться до дневника, но еще две девчонки оттащили ее назад.

– Ну-ну… Нужно попросить, – погрозила Анабель пальцем и подошла ближе. – Даже кричать не требуется.

Она наклонилась к Оливии, будто та могла взять и прошептать, породить слово «пожалуйста» и выпустить его на волю.

– Она больная? – глумливо поинтересовалась Люси, сморщив нос.

Больная.

Оливия нахмурилась. Будто год назад не пробралась в лазарет, чтобы перерыть учебник анатомии, найти изображения рта и горла и скопировать каждое, а после ночью сидеть в кровати и ощупывать шею, пытаясь отыскать источник своей немоты, отыскать, чего именно не хватает.

– Ну давай, – подзуживала Анабель, высоко подняв дневник.

Когда Оливия по-прежнему ничего не сказала, мерзавка открыла чужую книгу, выставив на обозрение чужие записи, схватила страницы, что также ей не принадлежали, и принялась выдирать.

Этот звук – бумага, рвущаяся по шву, – показался Оливии самым громким в мире, она выпуталась из хватки других девчонок, ринулась к Анабель и вцепилась ей в горло. Та завопила, а Оливия сжимала ее шею, пока гадина не утратила речь и перестала дышать, а потом прибежали матушки и растащили их.

Анабель разрыдалась, а Оливия нахмурилась. Обеих девочек отправили спать без ужина.

– Это была просто шутка, – хныкала Анабель, свернувшись клубком на кровати, пока Оливия молча шаг за шагом вставляла вырванные страницы дневника, вспоминая, как держала мерзавку за горло.

Благодаря учебнику анатомии она точно знала, где следует надавить.

Оливия поглаживает обрез дневника, из которого торчат вырванные страницы. Темные глаза мерцают, наблюдая за входящими в спальню девочками.

Кровать Оливии будто окружена крепостным рвом – вот на что это похоже. Маленький невидимый ручеек, который никто не в силах пересечь, превращает ее ложе в за́мок. В крепость.

Младшие девочки думают, что она проклята.

Старшие – что она совсем одичала.

Пока они к ней не лезут, Оливии на это плевать.

Анабель входит последней. Хватаясь за серебристо-белокурую косу, бросает взгляд в угол, где стоит кровать Оливии.

У той на губах расцветает улыбка.

Роковой ночью, когда вырванные страницы благополучно вернулись куда полагается, а свет был погашен и все девочки Мериланса уснули, Оливия встала. Она пробралась на кухню, взяла пустую банку и спустилась в подвал: место, где всегда одновременно сухо и сыро. Ушло час, может, и два, но ей удалось наполнить банку жуками, пауками и даже прихватить пяток чешуйниц. Она добавила пригоршню золы из очага старшей матушки, чтобы букашки оставляли следы, а потом прокралась обратно в спальню и опустошила банку над головой Анабель.

Проснулась та с воплем.

Со своей кровати Оливия смотрела на Анабель: излупив одеяло, она свалилась на пол. Послышались крики и других девочек; как раз вовремя подоспели матушки и увидели чешуйницу, выбирающуюся из косы Анабель. За происходящим наблюдал и дух, чьи плечи тряслись в беззвучном смехе. Когда Анабель выводили из комнаты, гуль воздел костлявый палец и поднес к полупрозрачным губам, словно поклявшись хранить тайну. Но Оливия вовсе не желала держать все в тайне. Она хотела, чтобы Анабель точно знала, кто это сделал. Кто заставил ее верещать от ужаса.

К завтраку Анабель вышла с подстриженными волосами. Она посмотрела прямо на Оливию, а та уставилась в ответ.

Давай, думала Оливия, не отводя взгляда от Анабель. Скажи что-нибудь.

Но Анабель промолчала. Однако к дневнику больше не прикасалась.

Прошли годы, белокурая коса Анабель давно отросла, но она все еще хватается за нее всякий раз, завидев Оливию, подобно тому, как других девочек научили креститься или опускаться на колени во время службы.

И Оливия всякий раз улыбается.

– В постель! – велит матушка, неважно которая.

Вскоре гаснет свет, в комнате воцаряется тишина. Оливия забирается под колючее одеяло, сворачивается клубочком спиной к стене, прижимая к груди дневник, и закрывает глаза, чтобы не видеть гуля, девчонок и мир Мериланса.

Оливия, Оливия, Оливия…

Я шептала это имя тебе в макушку,

Чтобы ты запомнила, помнишь?

Не знаю, не могу… Говорят, если любишь —

отпусти, но я чувствую лишь горечь утраты.

Мое сердце обратилось в прах,

Знаешь ли ты, что прах хранит форму, пока его не коснешься?

Я не хочу покидать тебя, но больше не доверяю себе.

Нет времени, нет времени, нет времени, времени на…

Прости, я не знаю, что делать…

Оливия, Оливия, Оливия, помни:

Призраки не могут тебя коснуться не настоящие,

сны – лишь сны и никогда не причинят вреда.

Ты будешь в безопасности,

если станешь держаться подальше от Галланта.

Глава третья

Оливию похоронили заживо.

По крайней мере, ей так кажется. Кухня – душная нора в недрах школы, в воздухе клубится пар от кастрюль, стены каменные, и каждый раз, когда Оливию отправляют отбывать здесь повинность, ей мерещится, что ее замуровали. Будь она одна – не стала бы возражать.

В кухне нет гулей, зато всегда есть девчонки. Они щебечут, трещат, наполняя помещение шумом просто потому, что могут его производить. Одна рассказывает сказку о принце и дворце. Другая жалуется на ноющий живот, а третья сидит на столешнице, болтает ногами и вообще ничего не делает.

Оливия старается не обращать на них внимания, уткнувшись в миску с картофелем. Тускло поблескивает нож. За работой она разглядывает свои руки: тонкие, некрасивые, но сильные.

Эти руки способны говорить, хоть в школе почти никто не желает слушать. Руки, что умеют писать, рисовать и чертить идеальные линии. Руки, что, не дрогнув, могут отделить кожу от плоти.

Между указательным и большим пальцем притаился маленький шрам, но это было давно, и Оливия сама виновата. Она слышала, как, поранившись, кричали другие девочки. Резко вскрикивали или протяжно вопили. Черт, когда Люси однажды прыгала с кровати на кровать, то промахнулась и сломала ногу! Ну и реву было… И как-то раз Оливия рассеянно подумала: а если ее голос скрывается по ту сторону грани, нельзя ли его вызвать болью?..

Нож был острым, порез – глубоким. Кровь хлынула на столешницу, руку объял жар, проник в легкие, но из горла Оливии вырвался лишь короткий резкий вздох. Пшик, а не звук.

Увидев кровь, Клара закричала – пискляво, отвратительно, Амелия принялась звать матушек, а те, разумеется, сочли произошедшее несчастным случаем. Криворукая неумеха, ворчали они, а остальные девчонки шептались.

Казалось, шум издают все. Кроме Оливии.

Кроме той, которой хотелось кричать, но не от боли, а от ярости: внутри у нее столько звуков, а она не в силах их выпустить. И тогда Оливия пнула груду кастрюль, просто чтобы услышать, как те звенят.

Девчонки на той стороне кухни принялись болтать о любви. Они шепчутся, будто это секрет или украденная конфета, которую прячут в ладонях, а то и за щекой. Будто любовь – все, что им нужно. Будто на них наложено заклятие, и только любовь способна его снять.

Оливия не видит в том смысла: любовь не уберегла ее отца от болезни и смерти. Не уберегла мать от безумия и гибели.

Девочки говорят «любовь», но подразумевают – «жажда». Они жаждут быть нужными кому-то за стенами этого дома. Жаждут, чтобы их спасли мальчишки, которые болтаются у канавы, пытаясь заманить девочек на свою сторону.

Услышав о любезностях, обещаниях и будущем, Оливия закатывает глаза.

– Тебе-то откуда знать? – фыркает, поймав ее взгляд, Ребекка, тощая девчонка с чересчур маленькими и глубоко посаженными глазами. Оливия не раз изображала ее в виде ласки. – Кому ты нужна!

Она не знает, что прошлой весной был один парнишка… Он перехватил Оливию, когда та выходила из сарая. Они встретились взглядом, и парень улыбнулся.

– Поболтаем? – предложил он.

Нахмурившись, Оливия удалилась в школу. Но на следующий день он снова ее подстерег. В руке у него была желтая маргаритка.

– Это тебе, – сказал он.

Цветок Оливии хотелось заполучить больше, чем его внимание, и все же она перебралась на ту сторону канавы. Вблизи волосы парнишки на солнце отливали медью. Вблизи от него пахло сажей. Вблизи Оливия разглядела ресницы и губы – будто художник изучает предмет своего интереса.

Он ее поцеловал, и Оливия замерла, дожидаясь, не почувствует ли она то, что чувствовала мать, увидев отца в день, когда они познакомились. Искру, которая зажгла огонь, спаливший их мир. Но ощутила лишь чужую ладонь на своей талии, чужой рот на своих губах. Глухую печаль.

– Ты разве не хочешь?.. – спросил мальчишка, опуская руку ей на спину.

Оливия была не прочь захотеть, почувствовать то, что чувствуют другие девочки.

Но у нее не вышло. И все же желаний у нее было много. Она хотела кровать, которая не скрипит. Комнату, где нет всяких Анабель, матушек или гулей. Окно, выходящее на газон, воздух без привкуса сажи, живого отца и мать, что ее не покинула, а также будущего за стенами Мериланса.

Ей хочется всего этого, но Оливия провела в школе слишком много времени, она понимает, что ее желания не важны – важно самой быть желанной кому-то.

Она это знает и все же отталкивает мальчишку.

В следующий раз Оливия видит его, когда у канавы он склоняется к другой девочке, симпатичной худышке по имени Мэри, а та хихикает и шепчет ему что-то на ухо. Оливия ждала укола зависти, но ощутила лишь облегчение.

Закончив снимать шкурку с картофеля, Оливия рассматривает нож. Держит его на весу на тыльной стороне ладони, осторожно подбрасывает в воздух и ловит за ручку. И улыбается потаенной улыбкой.

– Чокнутая, – бормочет Ребекка.

Оливия поднимает взгляд, смотрит на нее и грозит ножом, будто пальцем.

Ребекка хмурится и отворачивается к другим девочкам, словно Оливия – призрак, на которого не стоит обращать внимание.

Зато разговоры о мальчиках, наконец, заканчиваются. Теперь обсуждают мечты.

– Я была на берегу моря…

– Да ты в жизни моря не видала!

– Что с того?

Она берет еще картофелину, вонзает нож в крахмалистую кожуру. Работа почти закончена, но Оливия тянет время, прислушиваясь к болтовне.

– Почем тебе знать, что это берег моря, а не озера?

– Там были чайки. И скалы. И вообще – не обязательно знать все о месте, которое тебе снится.

– Конечно, обязательно!

Разрезав картошку на четвертинки, Оливия опускает ее в кастрюлю. Девчонки говорят о снах, будто это нечто осязаемое, что можно принять за реальность.

Они просыпаются, и у них в голове целые истории, запечатленные в памяти образы.

Мать так же описывала сны, но ее сны были жестокими, там бродили мертвые возлюбленные и когтистые тени, настолько страшные, что она сочла необходимым предупредить дочь.

Однако предупреждение матери пропало втуне.

Оливии сны никогда не снились.

Разумеется, она воображает, придумывает себе иные жизни – притворяется кем-то другим: девочкой из большого семейства с огромным домом и залитым солнцем фруктовым садом, – сказку. Но ни разу за все четырнадцать лет Оливию не посещали сны. Заснув, она словно оказывается в темном туннеле, скрытом черной пеленой. Порой, только очнувшись, нащупывает какую-то нить, что смахивает на паучью, прилипшую к коже. Странное ощущение чего-то недосягаемого, образ, дрожащий на поверхности. Чуть помедлив, он подергивается рябью, но вскоре исчезает.

– Оливия.

Имя рассекает воздух. Оливия вздрагивает, сжимая нож, но это всего лишь матушка Джессамин с костлявым лицом. Стоит у двери, поджав губы, будто лимона наелась, и манит скрюченным пальцем.

Оливия покидает пост.

Вслед ей поворачиваются головы, провожая взглядом.

– Опять она что-то натворила? – шепчутся девчонки.

По правде говоря, Оливия даже не знает. Может, дело в отмычках, которые она смастерила, или в украденных у матушки Агаты сладостях, или в меловой доске, что схоронена в подвале.

Чуть дрожа, Оливия поднимается по лестнице, душную кухню сменяют прохладные коридоры. Впереди – кабинет старшей матушки, и сердце Оливии замирает. Дело дрянь, когда вызывают сюда.

Джессамин стучит, и с той стороны доносится голос:

– Войдите.

Стиснув негромко клацнувшие зубы, Оливия входит.

Комната узкая. Стены уставлены книгами. Было бы здорово, окажись это волшебные сказки или истории о пиратах и ворах. Но нет, на толстых корешках красуются другие названия: «Дамский этикет», «Путешествие Пилигрима»^[1]. Целую полку занимают энциклопедии. Насколько Оливия знает, они использовались лишь для выработки хорошей осанки.

– Мисс Прио́р… – произносит костлявая фигура, сидящая за столом темного дерева.

Старшая матушка школы Мериланс древняя. Она всегда такой была. Не считая пары новых бороздок на и без того изрезанном морщинами лице, директриса совсем не изменилась за то время, что здесь живет Оливия.

Ее плечи всегда расправлены, глаза не моргают, тонкий голос хлещет будто прут.

– Садитесь.

Для посетителей в кабинете старшей матушки предназначено два места. Деревянный стул у стены и выцветшее зеленое кресло перед столом. Тот, что у стены, уже занят. Там сидит маленький худосочный гуль, он наклонился вперед и болтает ногами, слишком короткими и не достающими до пола. Оливия бросает взгляд на полупрозрачную девчонку, гадая, кто мог выбрать из всех комнат Мериланса своим пристанищем кабинет директора.

Старшая матушка откашливается. Этот звук – словно костлявая рука, что щиплет Оливию за подбородок. Призрак тает в досках стула, и Оливия заставляет себя шагнуть вперед и опуститься в выцветшее кресло, поднимая в воздух облачко пыли. Она безучастно таращится на старуху, надеясь, что лицо выражает скуку, но увы – директриса Мериланса никогда не обманывалась насчет Оливии, не принимала молчание воспитанницы за глупость или безразличие. Для этого матушка была слишком прямолинейна.

Под испытующим взором голубых глаз Оливия ощущает себя жалким суденышком в бурных волнах.

– Вы живете в школе довольно давно, – объявляет директриса, будто Оливия сама не знает. Будто она потеряла счет годам, как узник в темнице. – Мы заботились о вас с самого детства. Взращивали вас, и вот вы выросли и стали юной женщиной.

«Взращивали». «Выросла». Словно Оливия комнатный цветок. Она рассматривает пыльные шелковые розы на столе старухи; бутоны выцвели от света, что падает из окна. Оливия старается припомнить – всегда ли те были серыми? Но тут старшая матушка совершает нечто чудовищное.

Она раздвигает губы в улыбке.

Когда-то в Мерилансе был кот. Маленький бродячий зверек околачивался у сарая и ловил мышей. Набив брюхо, валялся на жестяной крыше, бил хвостом, кривил морду в самодовольной ухмылке.

У старшей матушки точно такое же выражение лица.

– А теперь ваше пребывание в наших стенах окончено.

Оливия каменеет всем телом. Она знает, что случается с девочками, когда они покидают Мериланс. Их отправляют чахнуть в богадельнях, дарят, как призовых свиноматок, каким-нибудь старикам, хоронят в недрах чужих домов.

– Знаете ли, у девушки в вашем… состоянии не так уж много перспектив.

Оливия обдирает с ее слов шелуху: матушка хочет донести, что у вспыльчивой сироты, которая не способна говорить, перспектив маловато. Ей твердили: если б не характер, из нее бы вышла прекрасная жена. Из нее бы вышла прекрасная служанка, вот только многие считают молчание признаком серьезной болезни. Или же оно их по меньшей мере раздражает. И что остается? Ничего хорошего. Оливия мысленно мечется коридорами школы, планируя бегство. Есть еще время обчистить запасы матушек, есть время улизнуть в город и отыскать иной путь… Но тут старшая матушка стучит костлявым пальцем по столу, привлекая ее внимание.

– К счастью, – заявляет она, – похоже, этот вопрос решили за нас.

С этими словами директриса достает конверт. Еще не взяв его в руки, Оливия видит: он адресован ей. Ее имя выведено на бумаге диковинным почерком: буквы падают косо, словно капли дождя.

«Оливии Прио́р».

Конверт вскрыт, содержимое явно было извлечено, затем возвращено на место. Какое гадкое посягательство на ее права! Но раздражение быстро сменяется любопытством: матушка вручает ей бумаги, и Оливия достает письмо, написанное тем же странным почерком.

«Моя дорогая племянница, – гласит оно. – Признаться, доподлинно мне неведомо, где ты сейчас обитаешь. Я разослал такие письма во все уголки страны. Возможно, именно это отыщет тебя. Вот что мне известно: когда ты родилась, твоя мать была нездорова. Она забрала новорожденного младенца и убежала от нас, преследуемая воображаемой опасностью. Боюсь, она уже умерла. Я лишь надеюсь, что ты еще жива. Должно быть, ты думаешь, все тебя бросили, но это не так. Ничего подобного. Ты желанна. Ты нам нужна. Твое место – здесь. Возвращайся домой, дорогая племянница. С нетерпением ждем встречи.

Твой дядя, Артур Прио́р».

Оливия читает письмо еще и еще, мысли несутся вскачь.

Племянница. Дядя. Дом. Сама не сознавая, она держит бумаги так крепко, что они сминаются.

– Судьба улыбнулась вам, мисс Прио́р, – провозглашает матушка, но Оливия не в силах отвести взгляд от письма. Она переворачивает конверт: с обратной стороны есть адрес. Буквы и слова сливаются в какую-то тарабарщину, за исключением одного в самом верху.

«Галлант».

Ребра будто стискивают сердце в груди.

Оливия ведет пальцем по очертаниям слова, того самого, которым заканчивается дневник матери. Оно всегда казалось ей бессмысленным. Однажды, давным-давно, Оливия подсмотрела его в одном из толстых словарей матушек и выяснила, что оно означает: храбрость, проявленную в самые тяжелые времена. Мужество перед лицом угрозы.

Но для ее матери – и для Оливии – это было не просто описание.

Это место. Дом. Слово обрушилось на нее приливной волной, выбивая почву из-под ног. Закружилась голова, накатила слабость.

Возвращайся домой, говорилось в письме.

Держись подальше, предостерегала мать.

Но дядя сказал: твоя мать была нездорова. Что и так ясно из дневника, но предостережение – последние слова матери, и уж конечно у нее имелись основания…

Старуха опять откашливается.

– Предлагаю вам пойти и собрать вещи, – заявляет она, указывая на дверь. – Путь неблизкий, машина скоро прибудет.

Я так счастлива. Так напугана.

Оказывается, двое могут шагать вместе, рука об руку…

Глава четвертая

На соседней кровати, скрестив ноги, сидит гуль и смотрит, как Оливия собирает вещи. Над узкой челюстью парит глаз, черты лица искажает солнечный свет. Кажется, будто духу грустно, что Оливия уходит.

Матушки выдали ей маленький чемодан – хватит, чтоб унести пару серых платьев, блокноты для рисования и дневник. Письмо с приглашением дяди Оливия кладет в дневник, по соседству с предостережением матери.

Ты будешь в безопасности, если станешь держаться подальше от Галланта.

С нетерпением ждем встречи.

Одна помешанная, другого Оливия и вовсе никогда не видела, кому верить? Да, в конце концов, это и неважно. Ее могли и специально заманивать. Наверное, следует бояться неизвестности, но любопытство гремит в душе барабанным боем. Она уходит. Ей есть куда пойти.

Домой.

Дом – это выбор, писала мать, и пусть Оливия не выбирала Галлант, возможно, стоит дать ему шанс. Все-таки ты можешь сделать выбор и после того, как выбрали тебя. И если выяснится, что это не ее дом, по крайней мере, там ждет семья.

У канавы, не глуша двигатель, дожидается черная машина. Оливия видела такие в Мерилансе, старшая матушка вызывала кеб, когда очередной воспитаннице наступала пора покинуть школу. Прощальный дар, билет в один конец. Распахнутая дверь – будто зияющая пасть, что жаждет поглотить пассажирку. Страх покалывает кожу, хотя Оливия уговаривает себя: «Где угодно лучше, чем здесь».

На ступеньках, точно часовые, выстроились матушки. Другие девочки не явились взглянуть на ее отъезд, но двери открыты, и далеко в вестибюле мелькает серебристая косица Анабель.

Невелика потеря, думает Оливия, забираясь в брюхо зверя. Ревет мотор, шуршат по гравию шины. Авто выезжает в арку и выворачивает на улицу. Сквозь заднее стекло Оливия смотрит, как скрывается из виду садовый сарай, а потом и Мериланс. Вот он уменьшился и тотчас затерялся среди окружающих зданий и угольного чада.

В глубине души что-то трепещет – то ли ужас, то ли возбуждение. Будто бежишь по лестнице и оступаешься, а восстановив равновесие, оглядываешься назад и понимаешь, что едва не случилось, какой катастрофы избежала.

Слышно лишь урчание двигателя, город тает, здания становятся все ниже: сначала трехэтажные сменяются двухэтажными, а те – одноэтажными, затем меж ними и вовсе появляются провалы, как в ряду гнилых зубов. Но потом случается нечто чудесное. Последние строения, весь этот дым, испарения и копоть исчезают. Им на смену приходят холмы, и мир превращается из серого в зеленый.

Оливия открывает чемодан, достает из дневника письмо дяди. «Моя дорогая племянница», – написал он, и в этих словах ей чудится обещание. Она перечитывает послание, впитывая взглядом чернильную вязь, тщательно ища в словах и пробелах ответы и ни одного не находя.

От бумаги, словно сквозняком, веет каким-то запахом. Оливия втягивает носом аромат письма. Сейчас царит лето, и все же лист пахнет осенью, сухой и прохладной, тем кратким периодом, когда природа увядает и погибает, окна закрываются, из труб курится дым, а обещанная зима невидимкой притаилась за порогом.

Сквозь облака пробивается солнце; Оливия поднимает взгляд – по обеим сторонам дороги расстилаются поля. Вереск, пшеницу, высокие травы обдувает легкий ветерок. Вот бы выбраться из машины наружу, растянуться средь колышущихся стеблей, раскинуть руки, как в прошлом году во время снегопада делали девочки, хотя слой снега был тонким и при малейшем движении снизу кололся гравий.

Но Оливия не выходит, и автомобиль катит себе дальше по сельской местности. Неизвестно, как далеко лежит их путь. Никто ей не сказал, ни старшая матушка перед отъездом, ни водитель, который сидит впереди и барабанит пальцами по рулю.

Оливия убирает письмо в карман, пусть покоится там, словно символ, талисман, ключ. Потом смотрит на дневник, что лежит распахнутым у нее на коленях. Окно приоткрыто, ветер воздушными пальцами переворачивает страницы, листая исчерканные записи, тут и там залитые провалами черноты. Эти непроглядные лужи выглядят будто потеки, но, если всмотреться, понимаешь, что мрак образует фигуры. Это вовсе не случайность, а рисунки.

В отличие от аккуратных набросков в блокнотах Оливии, здесь расцветают абстрактные чернильные пятна, которые поглощают листы целиком, просачиваясь сквозь бумагу. Они расползаются по страницам дневника матери, но будто принадлежат не ей.

Странные, даже красивые, гармоничные, они шевелятся и клубятся на листах, постепенно обретая форму. Вот рука. Коридор. Человек с тенями, извивающимися у его ног. Цветок. Череп. Вот дверь, распахнутая перед… кем-то? Куда-то ведущая?

И хоть рисунки потрясающие, Оливия не любит их разглядывать.

Они тревожат ее, мелькают перед глазами, словно чешуйницы на бетонном полу подвала. От них мутнеет зрение и болит голова, кажется, будто рисунки вот-вот сольются в цельное изображение, но те под пристальным взором лишь рассыпаются, подобно призракам.

Ветерок набирает силу, треплет свободные страницы; Оливия закрывает дневник и принимается рассматривать залитые солнцем поля, проплывающие за окном.

– Да ты не из болтушек, – замечает водитель с грубым акцентом, будто его рот полон камешков, которые он пытается не проглотить.

Оливия качает головой, но с того мига печать молчания словно сорвана, и водитель продолжает рассеянно и путано разглагольствовать о детях, козах и погоде. Люди любят поговорить с Оливией, вернее – при ней, потому что одним тишина кажется неуютной, другие же воспринимают ее как приглашение. На сей раз Оливия не возражает, внимание ее приковано к живописной природе снаружи, к полям, отливающим всеми оттенками зелени.

– Никогда так далеко на север не забирался, – бормочет шофер. – А ты?

Оливия снова качает головой, хотя, по правде сказать, не знает. Ведь было время до Мериланса, но для нее оно даже не имеет очертаний, это просто пестрая черная полоса. И все же чем дольше путь, тем больше мрак меркнет, на его месте возникают не сами воспоминания, лишь лакуна, где они могли быть.

Возможно, это просто игра воображения.

Возможно, дело в том слове – «дом», – или знании, что кто-то ее там ждет, или мысли о том, что она нужна.

Уже после обеда машина въезжает в очаровательный городок и замедляет ход. Сердце Оливии учащенно бьется – неужели это он, Галлант? Но водитель лишь хочет размяться и перекусить. Он выбирается из авто, стонет, потягиваясь, суставы щелкают и хрустят. Оливия выходит следом, дивясь на тепло, царящее снаружи, на облака, пронизанные солнцем.

Купив в лавке пару пирожков с мясом, водитель протягивает один своей пассажирке. У нее нет денег, но в животе громко урчит от голода, и он сует угощение с горячей корочкой в ладонь Оливии. Та знаками его благодарит, но водитель то ли не замечает, то ли просто не понимает ее.

Оливия озирается по сторонам, гадая, долгий ли впереди путь. Наверное, вопрос написан у нее на лице, потому что водитель вдруг говорит:

– Немного осталось. – Откусив пирога, он кивает на холмы вдалеке, что выглядят более высокими и необитаемыми, чем местность, которую уже проехали. – До темноты доберемся.

Покончив с едой, они вытирают жирные руки вощеной бумагой; шофер вновь заводит двигатель. Оливия откидывается спиной на сиденье, ей тепло и сытно; вскоре для нее во всем мире остается лишь урчание мотора, шуршание шин по дороге и – время от времени – болтовня водителя.

Засыпать Оливия не собиралась, но просыпается уже в сумерках, темнота сгустилась, а небо окрашено золотисто-розовыми полосками заката. Изменилась даже дорога под колесами машины: теперь авто катит по ухабистой грунтовке. Холмы сменились скалами, чьи неровные волнообразные очертания возвышаются вдали, а мрачные стены Мериланса и окрашенное сажей небо словно остались на краю света.

– Уже близко, – говорит шофер.

Машина едет по извилистой дороге, мимо вековых деревьев и по узким мостикам, заворачивает за скалу, и вдруг из ниоткуда появляются ворота.

Пара каменных колонн с железной аркой, на которой написано: «ГАЛЛАНТ».

Авто катит по подъездной аллее, сердце Оливии мчится вскачь, вдали возникают очертания, и водитель тихо присвистывает.

– Эк тебе повезло… – бормочет он.

Галлант – не просто какой-то дом. Это поместье, особняк вдвое больше Мериланса и намного величественнее. С остроконечной, будто пики крепко взбитых яичных белков, крышей, с окнами в резных рамах, стенами белого камня, что впитывают закат, словно холст – краски. Слева и справа простираются два крыла, их окружают старые исполинские деревья, широко раскинувшие свои ветви, а меж их стволами даже виднеется сад с живыми изгородями, розами и дикими цветами.

От удивления Оливия приоткрывает рот. Она словно во сне, так близко к мечте, что боится проснуться. Впитывает увиденное, будто умирающая от жажды, отчаянно сглатывая и напоминая себе: нужно остановиться, сделать вдох, пить по капельке, ведь впереди много времени. Она же не просто невесть как забредшая сюда чужачка.

Шофер едет в сторону внушительного фонтана с каменной статуей в центре. Это женщина, чье платье развевается, словно подхваченное ветром. Она стоит спиной к громаде дома, голова высоко поднята, одна рука воздета, будто тянется куда-то. Машина огибает фонтан, и Оливии все кажется, что женщина повернется, посмотрит на них, но, конечно же, этого не происходит. Каменный взгляд по-прежнему прикован к аллее, арке и угасающему закату.

– Ну вот и добрались, – говорит водитель, останавливая машину и глуша мотор.

Затем выбирается наружу, достает чемодан и ставит на ступеньки. Выходит и Оливия. Ноги затекли от многочасовой езды на заднем сиденье. Легко поклонившись, шофер негромко добавляет:

– Добро пожаловать домой.

А после снова садится за руль, мотор пробуждается, авто уезжает, и Оливия остается одна.

Она медленно разворачивается. Под каблуками хрустит гравий; такой же серый гравий устилал канаву в Мерилансе и шуршал, пока она перебиралась на ту сторону. На миг ее мир опрокидывается, и Оливия поднимает взгляд: вдруг там снова окажется садовый сарай, впереди будет выситься школа, а на краю – матушка, что стоит, скрестив руки на груди, и поджидает ослушницу, чтоб затащить внутрь.

Но нет ни Мериланса, ни матушки, только Галлант.

Оливия подходит к фонтану: пальцы так и зудят нарисовать статую, но вблизи оказывается, что вода в чаше неподвижная, застоявшаяся, с прозеленью по краям. Вблизи мерещится что-то зловещее в наклоне подбородка женщины, поднятая рука не приветствие – предупреждение.

Повеление: остановись.

Оливию пронзает дрожь. Быстро темнеет, сумерки сменяет ночь, дует прохладный ветерок, унося остатки летнего тепла. Оливия тянет шею, рассматривая особняк.

Все ставни закрыты, но в щелях горит свет.

Она берет чемодан и направляется к дому, взбирается по четырем каменным ступеням, ведущим к парадной двери: цельная древесина с единственным железным кольцом, ледяным на ощупь.

Затаив дыхание, Оливия стучит.

И ждет.

Но никто не отзывается.

Она стучит снова. И снова. Где-то между четвертым стуком и пятым ее, наконец, настигает страх. Страх, что она пыталась держать в узде: сначала в кабинете матушки, затем в автомобиле, который увозил ее из Мериланса, страх неизвестности, страх, будто мечту уничтожит мрачная серая правда. Он стискивает Оливию железной хваткой, проникает под кожу, сжимает ребра.

А вдруг никого нет дома?

Вдруг она проделала весь этот путь, и…

Но тут звякает задвижка, и дверь открывается. Не на всю ширину, лишь немного, и в щель выглядывает женщина. Коренастая, с грубыми чертами, непокорными каштановыми кудрями, пронизанными серебристыми нитями. Такие лица Оливия всегда любила рисовать – открытые, выразительные, на которых видна любая эмоция. Теперь же каждая линия и складка на лице незнакомки хмурится.

– Что, ради всего святого… – Увидев Оливию, она осекается и косится на пустую подъездную аллею, а после – снова на девочку. – Ты кто такая?

У Оливии замирает сердце, но лишь на миг. Конечно, они не знают ее и не могут узнать только по виду. Женщина разглядывает гостью, будто бездомную кошку, что забрела на порог. Она явно ждет, пока девочка заговорит. Объяснится. Оливия уже тянется в карман за письмом, и тут по холлу разносится мужской голос:

– Кто там, Ханна?

Оливия заглядывает за женщину, надеясь увидеть дядю. Но проем открывается шире, и с первого взгляда она понимает: это кто-то другой. Кожа незнакомца на несколько оттенков темнее ее собственной, лицо слишком худое, а спину согнули годы.

– Не знаю, Эдгар, – отвечает женщина – Ханна. – Кажется, какая-то девочка.

– Как странно…

Дверь открывается шире, и на лицо Оливии падает свет. Ханна распахивает глаза.

– Нет… – тихо говорит она, будто отвечая на незаданный вопрос. – Как ты сюда попала?

Оливия протягивает ей письмо дяди. Взгляд Ханны пробегает по конверту, затем по его содержимому. Даже в тусклом свете, падающем из холла, заметно, что с ее лица сбежали все краски.

– Не понимаю… – Она переворачивает листок, ища что-то еще.

– Да что там? – настойчиво вопрошает Эдгар, но Ханна лишь трясет головой, таращась на Оливию.

И хотя та всегда хорошо умела читать по лицам, никак не может разобрать, что видит. Смущение. Обеспокоенность. И еще кое-что…

Ханна открывает рот, уже собираясь задать вопрос, как вдруг прищуривается, но смотрит не на гостью, а на двор позади.

– Входи-ка. Лучше убраться от темноты.

Оливия оглядывается: закат догорел, вокруг сгущается мрак. Она не боится его, никогда не боялась, но эти люди будто им напуганы. Ханна распахивает дверь в хорошо освещенный холл с большой лестницей и лабиринт помещений.

– Поторапливайся, – велит она.

Не такого приема ожидала Оливия и все же подхватывает чемодан и шагает внутрь, за спиной захлопывается дверь, отгораживая ночь.

Хозяин дома не одинок. У него три тени: короткая, тонкая и широкая. Они смотрят, как он поднимается из своего кресла, и бесшумно следуют за ним, как и подобает теням.

Меж второй и третьей имеется зазор, и внимательный наблюдатель догадался бы, что когда-то, вероятно, была и четвертая. Вероятно, да, но теперь их лишь трое, и они крадутся за хозяином по дому – то пустому, то нет.

Из углов таращатся мертвые твари. Те, что прежде были людьми. Склоняют свои омерзительные головы и отступают, забиваясь в щели, когда мимо проходят хозяин и его тени.

Порой кто-то из них поднимает взгляд и пронзительно смотрит. Порой кто-то из них вспоминает, как очутился во тьме.

Господин ведет ногтем по стене, что-то мурлыча, и гудение проносится будто сквозняк. Слышны и другие звуки: шепчет ветер, что треплет рваные занавески, трещит и осыпается штукатурка, весь особняк словно стонет, кренится и оседает. Но призраки хранят молчание, а тени не могут говорить, поэтому единственный голос, что раздается в доме, принадлежит хозяину.

Часть вторая
Особняк

Глава пятая

В подобных домах Оливия никогда не бывала. Арки холла возвышаются, будто ребра какого-то исполинского зверя, лампы заливают пространство мягким желтым светом. Она озирается, удивляясь всему, что видит: величественной лестнице, высоким потолкам, богато инкрустированным полам. Взгляд перебегает с картины на картину, с обоев на ковер, с зеркала на дверь. Ханна ведет ее из холла в гостиную, где перед камином стоят диван и пара кресел. Оливия рассматривает комнату, ожидая, когда на краю поля зрения что-то мелькнет, но не видит никаких зубов, глаз, ни малейшего следа призраков. Она бросает взгляд на Эдгара и Ханну – когда же они позовут ее дядю, но те лишь стоят в проеме двери, тихо и быстро переговариваясь, будто гостья их не слышит.

– Просто прочти! – бормочет Ханна, вдавливая письмо в его руку.

– Вздор какой-то…

– Артур хоть знал…

– Он бы что-то сказал.

– Она точь-в-точь как… – хмурится Эдгар.

– Грейс.

Ханна с болью произносит это имя, и в тот же миг Оливия понимает – понимает, – что буква «Г» на обложке дневника матери, та самая, почти стертая от касаний пальцев, означает не Габриэль, не Генриетту и даже не Гертруду, а Грейс.

Оливию захлестывает облегчение. Они знали ее мать. Возможно, знают и что с ней случилось.

– Оливия… – начинает Эдгар, словно пробуя ее имя. – Откуда ты взялась?

Она указывает на конверт с адресом на лицевой стороне. «Мериланс. Школа для девочек».

Ханна хмуро смотрит, но не на конверт – на Оливию.

– Ты потеряла голос?

Оливию пронзает гнев. «Нет! – показывает она, резко, решительно. – Ничего я не теряла!» Конечно, ответ предназначается лишь для нее самой. Оливия знает: они не поймут.

По крайней мере, она так думает, но вдруг Эдгар ей отвечает, подкрепляя слова жестами:

– Мне жаль.

Оливия поворачивается к нему, настроение сразу приподнимается. Она очень давно ни с кем не говорила, и теперь ее пальцы так и порхают по воздуху.

Но старик выставляет вперед руку:

– Помедленнее, – просит он. – Я почти все забыл.

Кивнув, Оливия пытается снова тщательно сформулировать первый вопрос.

«Где мой дядя?»

Эдгар переводит. Ханна хмурится.

– Когда ты получила письмо?

Оливия вздыхает. «Сегодня».

Эдгар качает головой.

– Это невозможно, – говорит он. – Артур уже…

И вдруг в холле слышатся шаги.

– Ханна? – окликает голос, и мгновение спустя в гостиную входит юноша, разглядывающий свои садовые перчатки.

Он на несколько лет старше Оливии, почти мужчина, высокий, худой, а волосы у него рыжевато-каштановые.

– Похоже, шипы становятся все острее. Тут еще одна прореха, возле большого пальца…

Наконец он поднимает взгляд и видит гостью, стоящую у камина.

– Ты кто такая? – требовательно вопрошает юноша, голос его мгновенно становится резким.

– Мэтью, это Оливия, – начинает Ханна и, помолчав, добавляет: – Твоя кузина.

У нее был дядя, она стала племянницей, а теперь вот кузиной.

Всю жизнь Оливия мечтала о семье. Мечтала однажды проснуться и узнать, что больше не одинока.

Новость Мэтью не слишком радует. Он отшатывается, точно его ударили.

– Это же нелепо. Прио́ров больше не осталось.

– Видимо, остались, – мягко говорит Эдгар, будто само существование Оливии вызывает сожаление.

– Нет… – Мэтью трясет головой, словно пытаясь прогнать и саму мысль, и непрошеную гостью. – Нет, после Тома… Я последний…

– Она – от Грейс, – весомо произносит Ханна.

Оливию задевает идея, что можно быть чьей-то, даже если его самого уже нет.

– Но кровное родство… Отец же говорил! – возмущается Мэтью. – Вы знали?

– Нет, конечно нет, – отвечает Ханна, только слишком неуклюже, Оливия улавливает в ее голосе запинку, панические ноты.

Врет.

Но Мэтью ничего не замечает – он не слушает.

– Должно быть, это ошибка. Что она вам сказала?

Я прямо здесь стою, думает Оливия, руками рисуя в воздухе слова, но юноша ведет себя с ней точно с призраком, на которого можно запросто не обращать внимания, поэтому она тянется к ближайшей бьющейся вещи – вазе на каминной полке – и смахивает ту на пол.

С приятным оглушительным грохотом безделушка падает на деревянные половицы и разлетается на куски – достаточно громко, чтоб Мэтью прервал свою обвинительную речь.

Он оглядывается на Оливию.

– Ты. Кто ты на самом деле такая? Откуда взялась?

– Она не говорит, – вставляет Эдгар.

– У нее приглашение, – протягивает письмо Ханна.

– От кого? – требовательно спрашивает Мэтью, выхватывая у нее тонкий конверт.

– От твоего отца.

Весь свет в нем точно гаснет. Весь жар, вся ярость. Мэтью в этот миг выглядит юным и испуганным. Его лицо вдруг становится безучастным, он бросается к камину и швыряет письмо в огонь.

Оливия рвется к очагу, но кузен оттаскивает ее. Бумага тут же сгорает. Слова дяди обращаются в дым.

– Посмотри на меня, – велит Мэтью, хватая ее за плечи. Его глаза, серые, как у кузины, но светлее и с проблесками синевы, с отчаянием вглядываются в нее. – Мой отец не посылал тебе письмо. Уже больше года он мертв.

Мертв.

Оливия будто глохнет.

Но это же бессмысленно… Она закрывает глаза, вспоминает уверенный почерк.

Приезжай домой, дорогая племянница.

Мы с нетерпением ждем встречи.

– Мэтью… – пытается подольститься Ханна, – а вдруг оно было написано до того…

– Нет, – резко, будто захлопывая тяжелую дверь, припечатывает тот.

Он хмуро разглядывает Оливию, крепко сжимая ее плечи. Кузен худой и выглядит так, словно несколько недель не спал, но что-то в его взоре пугает.

– Он говорил, я последний из рода. Сказал, больше никого не осталось. – Голос Мэтью пресекается, будто ему больно, но пальцы безжалостно впиваются в кожу Оливии. – Тебя не должно здесь быть.

Она вырывается, а может, он сам ее отталкивает. Так или иначе, но меж ними вдруг появляется расстояние в один шаг. Пропасть – такая узкая, но непреодолимая. Они не отрывают взгляда друг от друга.

– Тебе не следовало появляться в Галланте. – Мэтью указывает на дверь. – Уходи.

Оливия покачивается на каблуках, Ханна и Эдгар переглядываются.

– Слишком темно, – наконец возражает старик. – Ей нельзя уходить сегодня.

Мэтью бормочет ругательства себе под нос.

– Значит, с первыми лучами солнца, – заключает он и направляется к выходу, бросая через плечо: – Вон из этого дома, и никогда не возвращайся.

Оливия зло и растерянно таращится ему вслед. Смотрит на Ханну, на Эдгара, надеясь на хоть какие-то объяснения, но никто не говорит ни слова. Они так и стоят втроем в гостиной, где слышны лишь топот сапог Мэтью, треск очага и прерывистое дыхание Оливии.

Она смотрит в камин: письмо исчезло, а с ним и мечты о Галланте. Озирается в поисках чемодана, потом оглядывается на дверь.

Куда же ей идти?

– Сегодня об этом тревожиться ни к чему, – вздыхает Ханна. – Утро вечера мудренее.

Она устало откидывается на спинку дивана, и Эдгар кладет руку ей на плечо. Оливия замечает: Ханна склоняется к нему.

– Мне жаль, – говорит она. – Мэтью нынче сам не свой. Когда-то он был славным мальчиком.

В это Оливии верится с трудом. Она пытается перехватить взгляд Эдгара, попросить объяснений, но старик не смотрит на нее. Тогда, опустившись на колени, Оливия начинает собирать осколки вазы, только Ханна ей не дает.

– Оставь, – говорит она и с усмешкой добавляет: – Ты оказала мне услугу. Я всегда думала, что эта ваза уродливая. Должно быть, ты голодна?

Оливия вскакивает на ноги. Она не слишком голодна, но Ханна не дожидается ответа.

– Пойду-ка состряпаю что-нибудь на скорую руку. Эдгар?

– Идем, дитя, – вздыхает тот, поднимая чемодан гостьи. – Я провожу тебя в комнату.

* * *

Лестница, по которой Эдгар ведет ее наверх, старая, но прочная. Шаги едва слышны. Оливия перехватывает взгляд своего провожатого и показывает знаками: «Давно вы здесь живете?»

– Слишком давно, – с усталой улыбкой отвечает тот. – Дольше, чем Мэтью, но не так давно, как Ханна.

«Вы знали мою мать?»

– Да. Мы все были убиты горем, когда она исчезла.

Сердце Оливии частит, в памяти всплывают слова матери.

Свобода – что за жалкое слово для такого изумительного понятия. Не знаю, каково это, но хочу узнать.

Ее мать не силой увезли из Галланта. Она ушла по собственной воле. Руки Оливии порхают быстрее, вопросы так и льются:

«Куда она отправилась? Вы знаете почему? Она вернулась?»

Эдгар медленно и уверенно качает головой.

«Она умерла?»

Этот вопрос Оливия боялась задавать: по правде говоря, она все еще не знала, что сталось с мамой. Читая последние страницы дневника, Оливия всегда воображала, как мать пятится к краю обрыва. Шаг, еще шажок, и вот уже земля уходит из-под ног.

Каждое слово звучало как прощание, и все же…

«Она умерла?» – вновь спрашивает Оливия, потому что Эдгар перестал качать головой. Он вжимает ее в плечи, уголки губ опускаются.

– Прости, – говорит он. – Я не знаю.

Оливию охватывает досада, но не на Эдгара, а на Грейс, женщину, которая исчезла, оставив после себя лишь потрепанный дневник и молчащее дитя на крыльце школы. На то, что история обрывается, не дойдя до финала.

Они поднимаются на второй этаж, и Эдгар заводит Оливию в широкий коридор, куда выходят двери комнат. Все закрыты.

– Ну вот мы и пришли, – провозглашает он, остановившись у второй слева.

Дверь с шорохом открывается, за ней – чудесная комната, больше спальни любой из матушек и намного красивее.

Взгляд Оливии сразу падает на кровать – не какую-то койку, а огромную кровать о четырех столбиках с балдахином и пуховыми подушками. Настолько широкую, что можно раскинуть руки и не коснуться краев.

Эдгар уже собирается уходить, и Оливия знаками его благодарит.

– За что? – удивляется он.

Та показывает на комнату, дом, на себя и пожимает плечами. «За всё».

Он кивает, выдавливая улыбку.

– Ханна скоро поднимется, – бормочет старик и выходит, плотно прикрывая за собой дверь.

Сначала Оливия просто стоит, не зная, что делать дальше. У нее в жизни не было своей комнаты и всегда интересовало – каково это, иметь целиком принадлежащее тебе пространство и дверь, которую можно запереть.

И пусть сцена в гостиной вышла странная, кузен оказался жесток, а в голове роятся вопросы, Оливия кружится по полу, а потом со всего маху бросается на кровать. Ждет, что поднимется облако пыли, но его нет, руки и ноги тонут в мягкой перине. Оливия лежит с распростертыми руками, будто снежный ангел.

Моя комната, думает она и сразу напоминает себе, что комната ее лишь на эту ночь.

Оливия садится и осматривает обстановку. Спальню украшают элегантный шкаф, пуфик, стол перед большим окном с закрытыми ставнями. В стене есть еще одна дверь, Оливия открывает ее, думая, что там чулан или другой коридор, но видит роскошную ванную комнату с зеркалом, раковиной и купальней на когтистых лапах. Это не железное корыто с еле теплой водицей на донышке, а настоящая керамическая ванна, где можно полежать.

Здесь нет других девчонок, локтями пробивающих себе путь к раковине, набирающих горячую воду, отталкивающих Оливию плечами, чтобы сделать прическу или полюбоваться собой, потому она медлит у зеркала, изучая отражение, как множество раз вглядывалась в дневник матери, ища подсказки – кто она такая, откуда взялась…

Вот глаза, темно-серого цвета. Кожа – бледная, но не фарфоровая. Волосы, почти угольно-черные.

У раковины лежит маленький гребень, спинка украшена голубыми цветами. Погладив изящные зубцы, Оливия берет его и закрепляет над ухом.

Голубые цветы словно светятся на ее идеально прямых волосах, кончики которых достают до плеч. Весной в порыве гнева Оливия обрезала пряди. Ее бесила официальная прическа воспитанниц школы Мериланс – косы, поэтому она украла ножницы и обкорнала волосы до воротника – чтобы заплетать было нечего.

Вспомнив перекошенное лицо матушки Агаты, ее бессильную ярость, Оливия слегка улыбается. Вытаскивает из волос гребень, кладет на место. Почему бы не набрать ванну?

Она открывает краны, откуда бьет чистая горячая струя, исходя паром. Раздевшись, Оливия забирается в воду и наслаждается почти болезненным жаром. Вдоль стены рядом с ванной выстроились три изящных флакона, все чуть не до верха полные. Пробки тугие, Оливия с трудом открывает одну, но бутылка выскальзывает и падает в воду. В считаные секунды на поверхности вскипают душистые пузырьки; Оливия смеется – негромко, с придыханием, – до того ей кажется нелепым происходящее. День, что начался с чистки картошки на кухне Мериланса, окончился здесь – в доме, где не оказалось ее дяди, зато нашелся мальчик, который хочет, чтобы она ушла, – в ванне, полной лавандового шампуня.

Оливия ныряет под воду, где тихо и темно, стучит в бортик, и звук негромко разносится по помещению. Словно эхо капель дождя, что барабанят по крыше садового сарая. Она лежит в воде, пока та не остывает и кожа не сморщивается, и даже тогда решает выбираться только потому, что ее ждет обещанный ужин и постель.

Оливия встает, мысли путаются, руки и ноги тяжелеют. Укутавшись в роскошное белое полотенце, подходит к зеркалу, затуманенному паром. Возможно, все дело в горячей ванне, но щеки Оливии выглядят куда румянее, кожа стала не такой бледной, будто она смыла прежнюю себя, как лавандовую пену.

Одежда так и валяется кучей серых тряпок на полу. Сжечь бы, но это все, что у нее есть. Оливия открывает шкаф, собираясь бросить туда свой наряд, и замирает.

Несколько вешалок на перекладине пусты, но остальное пространство забито платьями. Оливия перебирает хлопок, шерсть и шелк.

Кое-что поедено молью, петли от времени ослабли, и все равно она в жизни не касалась такой красивой одежды.

Совершенно ясно, что комната когда-то принадлежала какой-то женщине; столь же ясно, что та больше здесь не живет, хотя удивительно, сколько после нее осталось вещей. И еще удивительнее, что комната в полной сохранности, нетронутая – флаконы в ванной, гребень у раковины, платья в шкафу, – будто хозяйка в любой миг может вернуться.

Заглянув в комод, Оливия находит ночную сорочку. Слишком большую и длинную, но какая разница? Ткань мягкая и теплая, поэтому Оливия с наслаждением в ней тонет.

Она не слышала, как приходила Ханна, но на пуфике ее поджидает маленький чайный поднос, а на нем – миска тушеного мяса, ломтик хлеба, кусочек масла. А еще – персик. Из прорези замка в двери торчит золотой ключик. Прижавшись ухом к дереву, она поворачивает ключ, наслаждаясь скрежетом защелки и весом металла в своей руке.

Мясо сытное и горячее, у хлеба хрустящая корочка, а внутри нежный мякиш; персик идеально сладкий. Покончив с ужином, Оливия падает в постель в полной уверенности, что никогда не ощущала себя такой чистой и спокойной.

Ты желанна. Ты нам нужна. Твое место здесь.

Оливия будто кутается в эти слова: пусть эхом звучат в голове, но тело ее утопает в перине, а душа отдается сну, и слышит она лишь голос Мэтью:

«Мой отец это письмо не посылал», – сказал кузен, бросая конверт в пламя.

Но если его написал не Артур Прио́р, то кто же?

Боюсь, ее щеки касалась не моя рука,

Не мой голос произносил слова,

Не мои глаза смотрели, как она спит…

Глава шестая

Сон никак не идет.

Дом слишком велик и слишком тих. Не слышно привычного шума, ни тебе скрипа пружин, ни шагов матушек, ковыляющих по коридорам, или уличного гула за стенами школы.

Вместо сонного сопения пары десятков девочек – только дыхание самой Оливии да шорох простыней, когда она вертится на чересчур большой кровати.

Поэтому Оливия лежит без сна в обнимку с дневником матери и вслушивается в мелодию Галланта.

Годами Оливия изучала музыку Мериланса, шарканье босых ног в носках по полу, сонное бормотание посреди ночи, посвистывание и щелканье труб отопления, стук трости старшей матушки по деревянному настилу, когда директриса обходила владения.

Но здесь, в чужой постели, Оливия не слышит ничего.

Чуть раньше доносились звуки шагов Ханны и Эдгара, еле различимый шум их голосов в коридоре. Щелчок захлопнувшейся двери: Оливия догадалась, что это был Мэтью. Но уже поздно, все стихло, остался только приглушенный покой, стены слишком толстые, замки и ставни не пропускают ночь в дом.

Затишье невыносимо. Оливия чиркает спичкой, с наслаждением прислушиваясь к ее треску, расцветает огонек пламени, прогоняя тьму. Что-то дергается на краю поля зрения, но это лишь тень пляшет на стене. Оливия зажигает огарок свечи и открывает дневник, чтобы почитать, хотя давно выучила все наизусть.

У меня была птица. Я держала ее в клетке, но однажды кто-то открыл дверцу. Я так злилась, а теперь гадаю – вдруг это моих рук дело? Вдруг я сама встала среди ночи, в полусне отперла замок и освободила узницу?

Свобода – что за жалкое слово для такого изумительного понятия.

Оливия читает, блуждая пальцами по странным рисункам. В неровном свете огарка зрение играет с ней злую шутку, искажая чернильные цветы, пока не начинает казаться, что те движутся.

Читать последние, более мрачные записи Оливия не любит, потому пролистывает их, выхватывая взглядом фрагменты.

…Прошлой ночью я спала на твоем прахе. Никогда еще не было так тихо… Его голос из твоих уст… Я хочу домой…

И так, пока записи не обрываются. Неровный почерк исчезает, остается лишь пустое пространство, незаполненные страницы до самого конца, где ждет послание:

Оливия, Оливия, Оливия…

Ее взгляд падает в самый низ.

Ты будешь в безопасности, если станешь держаться подальше от Галланта.

Прищурившись, она взирает на слово, что долгие годы было для нее загадкой, – и это все еще загадка. Оливия откидывает одеяло и встает. Галлант всегда был просто словом – последним, которое написала мать. Теперь Оливия знает – это дом, ведь она здесь, и, если ей разрешили остаться всего на одну ночь, нужно увидеть как можно больше. Изучить пространство, где жила Грейс, будто это знание поможет объяснить что-то другое.

Ключ со щелчком поворачивается, и Оливия тихо выглядывает в коридор. Во всех остальных комнатах темно, лишь под одной дверью горит узкая полоска света. Заслонив ладонью огарок, Оливия выходит, скользя босыми ногами по полу.

Она обожает звуки, но умеет двигаться бесшумно.

Порой в Мерилансе ночами Оливия выбиралась из постели и бродила по темной школе, притворяясь, что захватывает ее. Кружилась в пустых коридорах, просто потому что могла. Считала шаги от одного конца до другого, дышала на окна и рисовала на затуманившемся стекле фигуры, а видел все это лишь призрак, который затаился на лестнице, выглядывая между перекладинами перил.

Там, в темноте, Оливия могла притвориться, что школа – ее дом. Но как она ни старалась, мрачное серое строение ни разу не исполнило своей роли. Слишком холодным оно было, слишком пустынным, слишком похожим на себя. И каждую ночь, забираясь обратно в кровать, Оливия напоминала себе, что Мериланс – просто здание и никогда не будет домом.

Она мысленно повторяет: Галланту тоже им не стать, если Мэтью добьется своего, и все же, спускаясь по лестнице, поглаживая ладонью отполированные перила, понимает: все здесь ей будто бы знакомо. С каждым бесшумным шагом дом словно склоняется к гостье и шепчет: «Привет». Шепчет: «Добро пожаловать». Шепчет: «Ты дома».

Повторяя свой путь в обратном направлении, Оливия пересекает вестибюль и заглядывает в гостиную. От жаркого огня в камине осталась лишь горстка тлеющих углей, осколки вазы убрали с пола. Оливия пробирается вглубь особняка. Находит столовую – обеденный стол такой длинный, что свободно поместится десяток человек, залу, где мебель выглядит совсем нетронутой, кухню – все еще хранящую тепло.

Оливия крадется по дому, огонек свечи дрожит, как и отбрасываемый им свет. Когда она перекладывает огарочек из руки в руку, вокруг колеблются тени, и Оливия не сразу понимает, что уже не одна.

На полпути к концу коридора стоит призрак.

Женщина – или по меньшей мере отдельные ее части – висит в воздухе, будто дым. Завеса темных волос, узкие плечи, рука, словно протянутая, чтоб коснуться Оливии.

Та удивленно отскакивает, думая, что гуль исчезнет. Но он не исчезает, а поворачивается спиной и стремительно уносится вдаль, то пропадая из виду, то появляясь, как силуэт в череде фонарей на темной улице.

Да стой же, думает Оливия, но призрак ускользает от нее в конец коридора и проходит прямо сквозь дверь. Огарок едва не гаснет, когда Оливия торопится следом, топоча по ковру, распахивает створку в непроглядную тьму и шагает внутрь. В тусклом свете видно, что она очутилась в кабинете с высокими потолками и без окон. Оливия оборачивается вокруг, обыскивая углы, но гуль исчез.

Она судорожно вздыхает. Ей всегда было любопытно, связаны ли гули с Мерилансом? Школе они не дают покоя или ей, Оливии? Похоже, дело не в здании.

Она уже поворачивается к выходу – пламя свечи у нее в руке колеблется, озаряя книжные полки, стол темного дерева, – но вдруг замечает какой-то изогнутый металлический предмет.

Нахмурясь, Оливия подходит к столу, где громоздится штука странной формы, почти с нее саму ростом.

Если для этого существует название, Оливия его не знает.

Выглядит предмет механическим. Наполовину часы, наполовину – какая-то скульптура. Что-то вроде… сферы из концентрических колец, расположенных под разными углами. Вблизи становится видно, что в сфере заключены два дома, каждый балансирует на собственном кольце.

Пальцы сами собой дергаются. Оливия не в силах избавиться от ощущения, что от малейшего толчка равновесие нарушится и скульптура, разлетевшись на части, рухнет на пол. И все же сдержаться тяжело.

Она уже заносит руку, и…

Позади раздается скрип двери.

Оливия разворачивается – увы, слишком быстро, свеча в руке гаснет, комната погружается во мрак. Сердце охватывает страх, внезапный и пронзительный. Оливия выскакивает из кабинета, яростно моргая и надеясь, что зрение прояснится. Но ставни закрыты, а тьма в доме густа, как сироп. Оливия на ощупь пробирается назад, твердя себе, что не боится темноты, но с такой темнотой ей встречаться не доводилось. Дом словно разрастается вокруг, коридоры разветвляются, множатся, и наконец Оливия понимает – она точно заблудилась.

Но вдруг мрак рассеивается, и вот Оливия уже способна различить окружающую обстановку. Где-то справа есть свет. Неяркий, тусклый и белый. Она сворачивает в узкий проход и попадает в еще один холл, меньшего размера, чем парадный. А в самом конце его – дверь.

В этом доме два вида дверей.

Те, что ведут из комнаты в комнату, и те, что ведут наружу. Эта – из последних. Слабый свет проникает сквозь небольшое оконце, встроенное в массив створки. Чтобы заглянуть в него, нужно встать на цыпочки и увидишь: в небе, рассыпая по саду серебристые нити, висит полумесяц.

Сад. Тот самый, что Оливия впервые заметила, когда машина подъехала к дому. Обещание чего-то прекрасного, спрятанного от чужих глаз.

Даже в темноте зрелище великолепное. Деревья и увитые розами решетки, дорожки, ухоженные цветы и лужайки. Распахнуть бы дверь и выбежать в ночь, пройтись по траве босиком, погладить бархатистые лепестки роз, улечься на скамейке под луной, надышаться этой красотой, пока не отослали прочь.

Оливия дергает дверь, но та заперта.

Она запускает руку в карман ночной сорочки, жалея, что не захватила отмычки, и вдруг нащупывает золотой ключик от своей спальни. Форма у него самая простая, похожая на обычную букву «Е».

Если в доме так много дверей, неужели хозяева захотят делать больше одного ключа? Оливия вставляет свой в прорезь замка и, затаив дыхание, поворачивает, ожидая встретить сопротивление. Но вместо этого слышит приятный щелчок освобожденного язычка.

Ручка прохладная, и когда Оливия на нее нажимает, створка со вздохом поддается, чуть открывается – лишь на волосок, впуская холодный ночной воздух, и…

Из тьмы возникает человек и прямо сквозь деревянную дверь врывается в вестибюль. Половины лица нет, Оливия пятится от двери и от этого человека, который и не человек вовсе, а гуль.

Он хмуро взирает на нее единственным глазом и простирает испачканную руку, но не приветствуя, а предостерегая. Гуль не может коснуться, убеждает себя Оливия, его здесь нет, однако призрак шагает вперед, сжимая кулаки, девочка разворачивается и мчится по темному дому вслепую. Неведомо как отыскав лестницу, бежит наверх в свою спальню и плотно закрывает за собой дверь.

Пусть это всего лишь дерево, за закрытой створкой Оливии спокойнее.

Кровь стучит в ушах, Оливия забирается под одеяло, закрывшись дневником матери, будто щитом. Она в жизни не боялась темноты, но сегодня зажигает лампу. А когда садится спиной к изголовью, чтобы следить за малейшим движением теней в комнате, понимает – ключ остался внизу.

Глава седьмая

Как заснула, Оливия не помнит. Не помнит и как вставала, но, должно быть, все же поднималась, ведь уже утро, а она сидит за столом перед окном. Ставни распахнуты, в комнату струится теплый и яркий свет, он падает на стол, руки Оливии, дневник с золотистым оттиском «Г» на обложке.

Это дневник ее матери, но другой. Красный, а не зеленый, на обложке нет двойной борозды, а когда Оливия листает страницы, надписи расплываются и размываются, пока она силится их прочитать.

Оливия щурится, пытаясь найти в буквах смысл, уверенная, что они вот-вот сольются в слова. Вдруг на ее плечо ложится рука, прикосновение мягкое и теплое, но когда Оливия поворачивает голову посмотреть, видит: плоть сгнила, сквозь кожу просвечивает кость.

Резко ахнув, Оливия садится. Она все еще в постели, ставни закрыты, в щели просачивается свет.

Сердце колотится, голова кружится, и вскоре Оливия понимает, что это было – всего лишь сон. Однако он уже ускользает из памяти, подробности размываются, и Оливия прижимает ладони к глазам, пытаясь вспомнить.

Не руку гуля, а дневник.

Оливия сбрасывает простыни, подходит к столу. Ей почти кажется, что она найдет там красную книжицу, но ее нет.

Взгляд падает на ящик стола и отверстие для ключа – маленькое, будто чернильное пятно. Оливия тянет за ручку. Ящик не поддается, но замок – препятствие пустяковое, шпилька для волос вскрывает его за пару секунд.

Внутри лежит утыканная иглами подушечка и маленькие пяльцы – на светлой ткани наполовину вышитые маки.

Чернильница, несколько набросков на истрепанных листах и пара почтовых бланков с изящным тиснением: «ГП».

Грейс Прио́р.

Ну конечно… Это была комната ее матери.

Оливия проводит ладонью по столешнице: дерево с годами стало гладким. Повинуясь странному порыву, она возвращается в кровать, ворошит смятую постель и, наконец, выуживает дневник матери. Тот, что всегда у нее был, с потертой зеленой обложкой.

Оливия аккуратно кладет его на стол. Для дневника там нет впадины, ни выбеленного солнцем пятна на дереве, и все же она будто на своем месте. Симпатичная зеленая книжица, что казалась столь чужеродной в Мерилансе, здесь – словно дома, вписывается в обстановку, как выполненные одной рукой рисунки.

Оливия выдвигает кресло, садится и кладет руки на обложку, воображая себя в образе матери. Ее снова одолевает сон, и она закрывает глаза, пытаясь вспомнить что-нибудь еще, пока образ не стерся совсем.

Кто-то костяшками пальцев барабанит в дверь, и Оливия вздрагивает. Быстро смахивает дневник в ящик, словно это секрет, поднимается на ноги, и тут в комнату, будто порыв ветра, влетает Ханна, придерживая на бедре поднос.

– По утрам в доме холодно, – приветливо говорит она. – Так что я решила, согреться тебе не помешает.

Оливия благодарно кивает и отходит в сторонку, а Ханна водружает поднос на стол и тянется к окну, чтоб открыть защелку ставен. Те распахиваются, и комната наполняется свежим воздухом и лучами солнца.

А потом Ханна вдруг достает из кармана золотой ключик и кладет на стол. Железо с упреком звякает о дерево, и Оливия вздрагивает.

– Ты не должна выходить из дома в темноте, – заученно говорит Ханна, будто твердит правило.

В Мерилансе была целая куча правил. Большинство казались бессмысленными пустышками, существовавшими лишь для того, чтобы продемонстрировать: школой правят матушки. Но глаза Ханны горят подлинной тревогой, потому Оливия кивает, хотя не проведет здесь больше ни одной ночи.

Выглянув в окно, она понимает, что ее комната расположена в передней части дома – окна выходят на подъездную аллею, ленту шоссе и далекую арку с надписью «ГАЛЛАНТ».

Оливия смотрит вниз, но не видит машины, которая ожидала бы ее, чтобы снова отвезти в Мериланс, только фонтан и в его центре фигуру женщины из светлого камня.

Ханна опускает взгляд на ящик стола: из замка все еще торчит шпилька. Затаив дыхание, Оливия готовится к упрекам, но Ханна только негромко и искренне фыркает.

– Твоя мама тоже была очень любопытной.

Оливия тут же вспоминает, как Эдгар сказал, что Ханна живет в доме дольше всех, и та, наверное, замечает невысказанный вопрос на лице девочки, кивает и говорит:

– Да, я знала Грейс.

Грейс, Грейс, Грейс… – эхом звучит в голове Оливии.

– Мэтью ее не помнит. Он был еще ребенком, когда Грейс нас покинула, но я уже жила здесь, когда она родилась. Я была здесь, когда она убежала. Весь дом – то, что от него осталось, – ждал ее возвращения, но я понимала, этому не бывать.

«Расскажите мне, – знаками показывает Оливия, надеясь, что Ханна прочтет если не по жестам, то по ее глазам, как ей нужно это узнать. – Расскажите всё!»

Ханна с неожиданно усталым видом опускается в кресло, пробегает пальцами по волосам; в каштановых локонах проглядывают серебристые нити. Оливия наливает ей чашку чая, но Ханна только фыркает, пей, мол, сама.

Оливия подносит чай к губам. У него весенний, медово-мятный вкус, она обхватывает чашку руками и слушает рассказ.

– Когда я впервые увидела тебя на пороге, то решила, что ты призрак.

Оливия кивает на свои бледные кисти, но Ханна улыбается и качает головой.

– Не в том смысле. Просто ты выглядишь в точности как она. Твоя мама. Грейс с детства была своенравная и умненькая. Но здесь она всегда не находила себе места, – сцепив пальцы в замок, говорит Ханна. – Ее собственная мать покинула Грейс в слишком юном возрасте, а потом заболел и отец – она была примерно твоих лет, когда он в течение года скончался. Старший брат Грейс, Артур, находился в отъезде, и весь дом остался в нашем распоряжении – моем и твоей мамы. Так много свободы, и все же Грейс всегда желала большего. Вечно где-то бродила, вечно что-то искала.

У меня была птица. Я держала ее в клетке…

– Сущее наказание, вот кем была твоя мама, да еще дом был слишком велик для нас двоих, вот я и наняла в помощь Эдгара. Вскоре вернулся Артур и привез милую девушку – Изабель, так ее звали, – они поженились в саду. Торт я стряпала сама. Родился Мэтью, а следом и Томас…

Она резко сглатывает, будто хочет взять последние слова обратно.

– Что ж, – продолжает Ханна. – Счастливые были деньки. Но даже тогда Грейс вполглаза поглядывала на дверь.

Но однажды ее кто-то выпустил.

– Артур всегда был спокойным, а Грейс – словно дым, неустанно искала выход. – Взгляд Ханны рассеянно скользит по комнате. – Как-то утром я пришла, а ее нет. Ставни открыты, окно нараспашку, словно Грейс упорхнула.

Оливия косится на окно.

Теперь я гадаю, а вдруг это моих рук дело?

Ханна откашливается.

– Может, ты винишь ее за то, что она ушла, но я никогда не винила. Жить здесь нелегко.

Как и в Мерилансе, мрачно думает Оливия. Спросил бы кто ее – она бы в тот же миг выбрала Галлант. Он – будто дворец. Будто мечта.

Ханна поднимает взгляд, внимательно смотрит на Оливию.

– Она написала мне. Один раз, перед тем, как ты родилась. Не сказала, где находится или куда направляется. Ни слова о твоем отце, но я знала: что-то не так. Я поняла по ее письму…

Ханна осекается. Оливия видит, как блестят ее глаза, видит подступающие слезы.

Я расту вширь, а ты день ото дня становишься тоньше. Я смотрю, как ты чахнешь. Боюсь, завтра я смогу видеть сквозь тебя. Боюсь, потом ты и вовсе исчезнешь.

– Она не попрощалась, но по каждому слову было ясно: это конец. Я знала, просто знала, что-то стряслось! – По морщинистой щеке Ханны катится одинокая слеза. – Я волновалась за вас обеих. Писем больше не было, и я испугалась, что с Грейс случилось самое худшее. Но меня терзало смутное ощущение, что ты жива. Возможно, это была лишь надежда. Я начала составлять список мест, где бы ты могла оказаться, если бы все же родилась, если бы Грейс решила тебя куда-то отдать, но так и не смогла… То есть я никогда не пыталась тебя отыскать.

Но кто-то же отыскал. Кто-то позвал Оливию домой.

– Наверное, в глубине души я надеялась, что ты где-то в безопасности.

Опять эти слова: «в безопасности». Что это значит? В могиле тоже безопасно.

В Мерилансе она была в безопасности. Что не означает счастлива или благополучна, не означает, что там тепло с ней обращались.

– Я видела стольких Прио́ров, зачахших здесь, – бормочет Ханна себе под нос. – И всё, чтобы охранять эти проклятые врата.

Оливия хмурится. Она касается руки Ханны, и та оторопело смотрит на нее, приходя в чувство.

– Мне так жаль, – говорит она, стирая со щеки слезу и поднимаясь на ноги. – Я просто зашла сказать, что каша уже на плите.

Ханна торопливо выходит, а в голове Оливии роится миллион вопросов. На полпути к двери экономка замирает, ища что-то в кармане.

– О, почти забыла. Нашла это внизу, подумала, тебе понравится.

Она достает карточку размером с ладонь и показывает Оливии. Увидев изображение, та замирает. Это портрет девушки, которая смотрит в сторону. Такой могла бы стать Оливия через несколько лет, будь ее волосы темнее, а подбородок – более заостренным. Но озорной взгляд в точности как у нее, и Оливия понимает вот что: во-первых, она смотрит на изображение своей матери, а во-вторых, уже видела эту девушку раньше.

Или, по крайней мере, отдельные ее части, что парили в коридоре внизу. А значит, Ханна права и одновременно ошибается. Грейс и впрямь никогда не вернется домой. Она уже здесь.

Останься со мной. Останься со мной. Останься со мной.

Я бы тысячу раз написала эти слова, будь они в силах удержать тебя здесь.

Глава восьмая

Грейс Прио́р мертва. После стольких лет Оливия, наконец, узнала, что ее мать не вернется. И все же раньше была тончайшая нить надежды. Словно приоткрытая дверь. Теперь же и та захлопнулась.

Оливия с портретом в руках садится на пуф.

«Что с тобой случилось?» – гадает она, вглядываясь в картинку, будто это не застывшее изображение, набор линий и мазков масляных красок. Будто оно может ей что-то поведать.

«Почему покинула?..» – спрашивает Оливия, подразумевая и Галлант, и себя. Но девушка на портрете лишь косится в сторону, словно уже замышляет бегство.

Оливия досадливо вздыхает. Лучше уж гуля расспросить! Возможно, она так и сделает. Поднявшись, Оливия ставит портрет на стол и направляется к двери. И только пройдя мимо зеркала, замечает, что все еще разгуливает в ночной сорочке.

Вчерашнее унылое платье так и валяется заброшенным на полу. Чемодан стоит нараспашку, там ждет еще один серый наряд. Он принадлежал кому-то другому: воспитаннице Мериланса, сиротке из садового сарая. Оливия не в силах опять натянуть на себя прошлую жизнь, снова ощутить ее всей кожей.

Оливия направляется к шкафу и рассматривает все еще висящие там платья, пытаясь воссоздать образ матери по клочкам материи, представить женщину, которую никогда не знала.

Платья Оливии велики, но не слишком. Несколько дюймов в талии, несколько лет разницы. В каком возрасте Грейс сбежала? В восемнадцать? В двадцать?

Оливия выбирает желтое платье и пару туфелек чересчур большого размера. Пятки при каждом шаге выскальзывают, отчего она самой себе кажется ребенком, который играет в переодевание с материнскими нарядами. В общем-то, именно так и есть. Оливия со вздохом сбрасывает туфли, решив пойти босиком, затем берет свой блокнот для зарисовок и отправляется искать ответы.

* * *

Днем Галлант выглядит совсем иначе.

Ставни открыты, окна распахнуты, внутрь льется свет, и тени отступают, прохладный ветерок гонит прочь застоявшийся воздух особняка.

Но солнце приподняло завесу тайны, и теперь Оливии ясно, что дом не такой уж великолепный, как ей показалось вчера. Галлант – старинное поместье, которое изо всех сил борется с запустением. Элегантный образ начал портиться, кожа слегка обвисла на костях.

На лестнице Оливия замирает и смотрит вниз, на пол вестибюля. В темноте она ничего не заметила, но с высоты видит: инкрустированный рисунок – это вереница концентрических кругов, склоненных под разными углами. Она тотчас вспоминает скульптуру, найденную в кабинете. Металлические кольца вокруг модели дома. То есть домов – их же было два.

Продолжая спускаться по лестнице, Оливия слышит звуки, доносящиеся снизу.

Тихое бормотание, металлический стук ложки о тарелку. Желудок начинает урчать. Оливия все ближе к кухне, и вот уже можно разобрать отдельные слова.

– Неужто это добрый поступок – оставить ее здесь? – спрашивает Эдгар.

– Ей некуда пойти, – отвечает Ханна.

– Она может вернуться в школу.

Оливия стискивает блокнот. В груди расцветает пламя бунта. В Мериланс она не вернется! Это лишь прошлое, не будущее.

– А если они ее не примут?

Оливия пятится от кухни.

– Она не представляет, что такое быть Прио́ром. Жить здесь.

– Значит, следует ей рассказать.

Она замирает босиком на полу, настораживается, но Эдгар со вздохом продолжает:

– Решать Мэтью, а не нам. Он хозяин дома.

Услышав это, Оливия только закатывает глаза и поворачивается прочь. Всего пять минут она провела с кузеном, и тот дал понять, что ей здесь не рады. Вряд ли он захочет объяснить почему. Если Оливии нужна правда – придется найти ответы самостоятельно.

Она шагает дальше. Один коридор, второй… По всей длине стен тянется череда семейных портретов. Лица меняются, стареют – тот, кто был изображен на одной картине ребенком, на второй становится взрослым, а на третьей – обзаводится собственной семьей. Под каждой рамой – маленькая табличка с именем.

Галерея начинается Александром Прио́ром, мужественным господином в пальто с высоким воротником. С картины на Оливию смотрят те же серо-голубые глаза, что у Мэтью.

Вот Марианна Прио́р, крепкая женщина с широкими плечами и гордым видом. На губах она хранит тень призрачной улыбки. Вот Джейкоб и Эвелин, Элис и Пол.

Так странно видеть собственное лицо отраженным, претерпевшим изменения и повторяющимся в других. Там скулы или изгиб рта. Здесь – такой же, как у Оливии, разрез глаз или форма носа. Черты словно семена рассыпаны по разным портретам. У нее никогда прежде не было семьи, а теперь – целое фамильное древо.

Они будто шепчут: ты одна из нас. Оливия рассматривает их лица – она столько раз рисовала собственное, ища подсказки, но теперь среди всех этих Прио́ров обнаружила общие черты и сумела различить те, что никому не подходили, – должно быть, они достались ей от отца. Черные волосы, бледность кожи, цвет глаз – не серо-голубой, как у Мэтью, не серо-зеленый, как у матери, а чистый серый без малейшей примеси, цвет сланца, цвет дыма. Набросок углем среди картин, написанных масляными красками.

Оливия проходит мимо целых поколений Прио́ров, прежде чем снова встречает лицо матери. На картине та еще моложе, сидит на скамейке рядом с юношей, который выглядит в точности как Мэтью – те же рыжевато-каштановые волосы, глубоко посаженные глаза. Наверное, это дядя Артур, – догадывается Оливия, еще не успев прочесть табличку.

На следующем полотне он изображен в полный рост, и Оливия понимает: она уже видела его, здесь, в доме. Вернее, не самого дядю, а то, что от него осталось. Половина лица, протянутая рука, тело, ворвавшееся прямо сквозь дверь. Призрак, которого Оливия встретила прошлой ночью. Это тот, кто не пустил ее в сад.

На холсте он бодр и полон сил, одной рукой держится за садовую решетку, другой обнимает жену, Изабель, тоненькую, словно ива. Взгляд ее устремлен в сторону, будто она уже знает, что не заживется на свете.

После должен идти портрет Мэтью, но стена пуста, словно ждет, когда повесят следующую картину. Но, подойдя ближе, Оливия видит след: обои в том месте немного ярче, а чуть выше – крошечное отверстие на месте гвоздя. Оливия проводит рукой по стене, гадая, куда пропало изображение кузена.

В самом конце коридора – дверь, и Оливия направляется к ней, надеясь, что это тот же кабинет со странной скульптурой на столе, который она нашла прошлой ночью. Но повернув ручку, понимает, что попала совсем в другую комнату.

Тяжелые портьеры на окнах задернуты, но не до конца, и в щелочку льется солнце – прямо на блестящий корпус рояля.

Оливия смотрит на него, и у нее подрагивают пальцы.

В Мерилансе тоже был старинный рояль, задвинутый к стене. Несколько лет по коридорам разносились его звуки – простенькая мелодия невпопад, которую разучивала какая-нибудь из воспитанниц, неуклюже выстукивая ноты. Девочки сменяли друг друга за инструментом: матушке Агате хотелось выяснить, стоит ли с кем-нибудь из них заниматься.

Оливии было семь, когда настал ее черед.

Ей не терпелось приступить. Рисование давалось ей столь легко, словно руки ее были специально для того и скроены. Словно глаза Оливии сами управляли карандашом. С роялем могло выйти то же самое. На это указывала радость, которую Оливия испытала при первых же звонких нотах. Трепет от того, что это она повелевает звуками. Гул низких клавиш, тонкое позвякивание высоких. У каждой – свое настроение, собственное послание, свой язык, что изъясняется через до, соль или ми.

Пальцы так и рвались в бой, но матушка сердито цокала, стуча линейкой по костяшками Оливии всякий раз, как та пыталась уйти в другую тональность. Наконец Оливия рассвирепела и захлопнула крышку, едва не отхватив матушке пальцы. Не отхватила, конечно, однако это было уже неважно. Оливию отстранили, но те несколько лишних нот все еще звенели в ушах.

В глубине души бурлила злость и выплескивалась каждый раз, когда Оливия слышала, как кто-то другой неловко выстукивает гаммы. Однажды ночью она улизнула из постели, пробралась в комнату, где стоял рояль, прихватив с собой кусачки. Подняла крышку, под которой прятался хрупкий аппарат струн и молоточков, что рождал музыку из клавиш. Клавиш, что Оливия не смела трогать. Открывшаяся картина напомнила ей иллюстрацию из старого учебника анатомии – горло в разрезе, его обнаженные мышцы и связки. Вот здесь нужно вспороть, чтобы заглушить голос.

Нет, этого Оливия сделать не смогла.

Но в итоге все потеряло смысл. Агату скоро сразил артрит, уроки были заброшены. Рояль стоял нетронутым, а потом у него и вовсе ослабли струны и ноты перестали звучать верно.

Но Оливия всегда мечтала играть.

И вот, в луче солнечного света, она тихонько подкрадывается к инструменту, словно боится его разбудить. Зверь лежит недвижно, пряча зубы под глянцевой крышкой, Оливия откидывает ее, обнажая черно-белый узор. Темные клавиши, некогда блестящие, от постоянного использования стали матовыми, а на тех, что цвета слоновой кости, виднеются слабые вмятины.

Правая рука, ненадолго зависнув в воздухе, мягко опускается на прохладные клавиши и нажимает на одну, играя единственную ноту. Негромкий звук разносится по комнате, и Оливия не может сдержать улыбки. Играет гамму и, взяв верхнюю ноту… замечает какое-то движение. Не здесь, в этой комнате, а там, за окном, что-то мелькает.

Поднявшись из-за инструмента, Оливия отодвигает портьеру. За ней оказывается огромный эркер со скамейкой с подушками, а за стеклом – сад.

Оливия Прио́р мечтала о садах. Все эти мрачные серые месяцы в Мерилансе она воображала зеленые лужайки, буйное цветение природы, мир, полный ярких красок. И вот он прямо перед ней. Прошлой ночью в свете луны Оливия видела лишь лабиринт живых изгородей, увитых лозой. Теперь же за окном раскинулась залитая солнцем ошеломляющая зелень с вкраплениями красного, золотистого, фиолетового, белого…

По одну сторону – овощные грядки с рядами моркови и лука-порея, по другую – рощица деревьев, чьи зеленые ветви усеяны розовым. Фруктовый сад. Взгляд Оливии скользит мимо всего этого великолепия, мимо увитых розами решеток и мягкого зеленого склона к стене.

Или, по меньшей мере, к опутанным спереди плющом остаткам каменной изгороди, края которой осыпались.

И снова какое-то движение привлекает внимание Оливии к саду: перед кустами роз на коленях стоит, склонив голову, Мэтью. Вдруг он выпрямляется, поворачивается, прикрывая рукой глаза от солнца, и в упор смотрит на дом. На нее. Даже отсюда видно, как кузен хмурится, на его лице будто мелькает тень. Оливия пятится от окна, но отступать и не думает.

Всего через пару минут и два поворота не в тот коридор она снова находит другую переднюю и выход в сад. Дверь, которую отперла прошлой ночью. На полу у порога что-то есть, будто кто-то принес в дом грязь; Оливия наклоняется пощупать пятно и ничего не чувствует. Словно оно впиталось в камень. Оливия вспоминает призрака, который вчера не пустил ее за порог, его выброшенную вперед руку… Но теперь ее остановить некому, дверь не заперта, створка распахивается под легким касанием, Оливия обходит странную тень на плитке и выбегает на солнце.

Глава девятая

Первое, что Оливия научилась рисовать, – это цветы.

Конечно, куда проще было изображать кастрюли или печи, скамейки в трапезной, койки в спальне – то, что наблюдаешь ежедневно. Но Оливия заполнила страницы своего первого блокнота цветами. Шелковыми бутонами, на которые смотрела всякий раз, как ее отправляли в кабинет старшей матушки. Упрямыми сорными желтушками, что тут и там пробивались сквозь гравий. Розами из книжных иллюстраций…

А иногда Оливия выдумывала что-то свое. Расписывала уголки страниц диковинными цветами, создавая из пустоты целые сады, каждый – роскошнее предыдущего.

Однако ни один из тех садов не был настоящим. Как ни талантлива была Оливия, она не смогла бы бродить по ним, не ощутила бы мягкой травы под босыми ногами, нежных лепестков, щекочущих ладонь.

Солнце пригревает, Оливия улыбается. Она проходит под решетчатой аркой, поглаживает высокую – до пояса – живую изгородь. Оливия и не представляла, что розы бывают такие не похожие друг на друга, стольких размеров и оттенков, она не знает названий ни одного сорта.

Опустившись на залитую солнцем скамейку, Оливия раскрывает на коленях блокнот. Пальцы так и зудят запечатлеть все подробности, но взгляд не отлипает от стены сада, которая будто издалека наблюдает за гостьей. Неподходящее слово – «наблюдает», слишком человеческое, но именно так и кажется. Будто стена присматривает за ней.

Карандаш шуршит по бумаге быстрыми уверенными росчерками, и вот Оливия доходит до очертаний каменной кладки. Она больше похожа на руины, будто на том месте когда-то стоял дом, а потом рухнул, и осталась лишь одна стена. Или, возможно, там был забор, огораживающий поместье. Оливия озирается по сторонам, ища другие развалины, но вокруг только зелень. Галлант гнездится в котловине, окруженный открытыми пастбищами и холмами вдалеке. В подобной местности строить стену ни к чему.

Оливия заканчивает рисунок и хмурится. Что-то не так.

Она внимательно рассматривает обе стены – на бумаге и ту, что стоит на лужайке, – ища ошибку, неправильный угол, неверную линию, и не может найти. Переворачивает страницу и начинает заново – с самого края, продвигаясь вглубь и отыскивая контур.

– Почему ты до сих пор здесь?

С бадьей в руке к Оливии направляется Мэтью. Она готовится к отповеди или вспышке гнева и, затаив дыхание, ждет, когда он велит ей убираться прочь, протащит через весь дом и вышвырнет за порог, будто чужой багаж, что попал к ним по ошибке. Но ничего такого Мэтью не делает, он просто садится на корточки у клумбы.

Оливия внимательно смотрит, как кузен руками в перчатках ворошит заросли роз, почти нежно разделяет колючие ветки и ищет сорняки.

Как дико думать, что они родственники! Еще вчера она была одна-одинешенька. А сегодня уже нет.

Оливия всю жизнь мечтала о доме с садом и собственной комнате. Но за этой мечтой скрывалась тоска о семье. О родителях, которые душили бы ее своей любовью. Братьях и сестрах, которые бы ее поддразнивали, потому что им было бы не плевать на нее. Бабушках и дедушках, тетях и дядях, племянниках и племянницах. В представлении Оливии семья смахивала на огромный раскидистый сад с корнями и ветками.

А вместо этого у нее лишь одинокое сердитое деревце.

Карандаш царапает по листу, очерчивая лицо Мэтью. В дневном свете сходство очевидно: широкие брови, скулы, но есть и различия. Глаза у него сине́е, волосы – более теплого оттенка, скорее – светло-каштановые с золотистым отливом.

Разница в три-четыре года обеспечила ему высокий рост и ширину плеч – это разница между побегом, что выживает сам по себе, надеясь лишь на милость солнца, и заботливо взращиваемым растением. И все же вид у кузена исхудалый, осунувшийся. Виноваты тени, что лежат у него на лице: под глазами и на запавших щеках. Мэтью будто не спал неделями.

Он трудится медленно, размеренно, выдергивая все до единого докучливые сорняки и бросая в бадью. Протянув руку, Оливия касается бархатистых лепестков, склоняется понюхать и… Она сама не знает, чего ждала. Учуять благоухание? Но эти бутоны вообще почти не пахнут.

– Их выращивают ради цвета, не ради аромата, – говорит Мэтью, вырывая очередную травинку.

Теперь Оливия видит, как бледен кузен. Возможно, ей это просто кажется на фоне слишком ярких – красных, розовых, золотых – красок сада. Но побег в его руке выглядит совершенно серым, лишенным цвета.

Мэтью выпутывает стебель розы из объятий очередного сорняка и выдирает его, швыряя навязчивого чужака в бадью.

– Они проникают в почву, – объясняет он, глядя на Оливию, – прорастают и душат все на своем пути.

Оливия принимается жестикулировать как можно быстрее: «Что случилось с моим дядей?»

Мэтью хмурится. Она пробует задать вопрос еще раз, медленнее, но кузен качает головой.

– Размахивай тут сколько угодно руками, я тебя не понимаю.

Стиснув зубы, Оливия находит в блокноте чистый лист и торопливо пишет угловатым почерком тот же вопрос. Но когда она показывает страницу, Мэтью уже не смотрит. Поднявшись, он переходит к следующему ряду роз. Оливия, сердито зашипев сквозь зубы, топает за ним.

Через пару шагов он поворачивается к ней, сверкнув взглядом.

– Эдгар сказал, ты не можешь говорить. Но ты не глухая?

Оливия в ответ хмурится.

– Хорошо, – кивает Мэтью, – тогда слушай внимательно. Тебе нужно уехать.

Оливия качает головой. Да где ему понять! Галлант – просто рай по сравнению с тем местом, в котором она жила. К тому же это дом ее матери. Грейс отсюда сбежала, но почему и Оливия должна уехать? В конце концов, она тоже Прио́р.

– Ты хоть что-нибудь знаешь об этом доме? – шагает к ней Мэтью, но Оливия не отступает. – Он проклят! Мы – про́кляты. – В глазах кузена прячется нечто большее, чем гнев: там таится страх. – Быть Прио́ром – значит жить и умереть на этих землях, где призраки сведут тебя с ума.

Это гули его так напугали? Оливию просто подмывает рассказать, что она их не боится. Что они преследуют ее всю жизнь. Чтобы заставить ее уехать, нужно что-то посерьезнее дурацких призраков. Но Мэтью уже отворачивается, качая головой.

– Я столько потерял, – бормочет он себе под нос. – Я не позволю, чтобы все пошло прахом, потому что глупой девчонке не хватило ума держаться подальше.

– Отличный денек, правда? – окликает их Ханна, появляясь на тропинке. Буйные кудри экономки собраны в неаккуратный пучок. – Первый теплый день за последние недели.

Мэтью вздыхает, потирая глаза.

– Ты вызвала машину?

Ханна переводит взгляд на Оливию, безмолвно спрашивая – тебе нужна машина? Но Оливия, несмотря на все слова Мэтью, на все его умолчания, уезжать не хочет. Призраков она не боится.

Она боится того, куда эта машина может ее отвезти.

Оливия качает головой, и Ханна отвечает:

– Увы, пока новостей нет. – В руке у домоправительницы покачивается ведро, полное серого раствора. – Эдгар заметил еще несколько трещин.

Мэтью тотчас поворачивается к садовой стене. Встает, протягивает за ведром руку. Ханна медлит.

– Давай я помогу, а ты отдохни немного.

– Скоро вам и так придется обходиться без меня.

Ханна морщится, будто он ее ударил.

– Мэтью, – начинает она. – Не говори так.

– Справлюсь, – лишь отмахивается Мэтью, забирает бадью и неспешно шагает к стене. Оливия хочет было пойти за ним, но он качает головой и указывает на тропинку. – Жди на месте, – ворчит он, словно Оливия назойливая собачонка, и все же, верно, понимает, что ее не заставишь сидеть сложа руки. Кузен кивает на бадью, которую оставил возле кустов роз: – Хочешь помочь? Выдергивай сорняки. – Сняв перчатки, он отдает их ей. – И держись от стены подальше.

А сам поворачивается и устало тащится вниз по склону.

Ханна пытается улыбнуться, но только кривится, в глазах по-прежнему печаль. Она внимательно смотрит на платье Оливии, которое та одолжила в шкафу.

– Осторожнее с шипами, – говорит экономка и удаляется к дому.

Положив блокнот на скамейку, Оливия натягивает перчатки. Против поручения она вовсе не возражает. Солнце прогрело воздух, Оливия приседает у клумбы и чувствует, как тут, внизу, веет почвой и цветами. Начинает с того места, где остановился Мэтью, быстро находит первый сорняк, который душит ярко-розовый бутон. Оливия вырывает вредоносный усик и подносит к свету. Тонкий сорняк странный на вид: с шипами и цвета пепла. В Мерилансе ей все таким и казалось, но теперь Оливия поняла, что это не совсем так. Цвета в школе были, просто угасшие, будто полинялые, а стебелек в ее руке выглядит, словно карандашный набросок поверх акварели.

Оливия медленно продвигается вдоль дорожки, пока не оказывается у края клумбы. Бросает взгляд вниз, где у подножья холма Мэтью, опустившись на колени, залепляет раствором пяток трещин. Зачем ремонтировать стену, которая все равно обрушится?

Солнце вошло в зенит, тень деревьев так и манит к себе. Отойдя от клумбы с розами, Оливия направляется к фруктовой рощице, внимательно присматриваясь к земле в поисках сорняков или паданцев. Но вдруг замечает что-то любопытное. Позади сада – скопление каких-то приземистых серых силуэтов. Сначала Оливия принимает их за пеньки, но затем солнце освещает камни, и она понимает – это надгробия.

Нива Прио́ров, но то здесь, то там встречаются другие имена. Последняя могила принадлежит отцу Мэтью, Артуру. Похоронен прошлой осенью.

Возле надгробия виднеются вытянутые ноги, скрещенные в лодыжках, сгорбленные плечи. Головы почти нет. Гуль. Оливия поспешно подходит к нему, надеясь увидеть мать, но призрак поднимает обезображенное лицо, и становится ясно – это мужчина. И не тот, который вчера преграждал ей выход, а другой, старше.

Остатками лица он взирает на Оливию и указывает полупрозрачной рукой в сторону дома. Оливию бьет озноб, и она отступает – прочь от кладбища, от рощицы, назад, в залитый солнцем сад.

Внизу, у подножья холма, Мэтью глядит на стену, изучая свою работу, и утирает лоб тыльной стороной ладони. День выдался теплый, руки Оливии вспотели в слишком больших перчатках. Она стягивает их и направляется к скамейке, где оставила блокнот. Но склонившись за ним, замечает серый сорняк, что пробился сквозь почву и обвивается вокруг ножки скамейки. Оливия хватает усик, тянет его, но вредитель упрям и крепок. Она тащит сильнее, и ладонь ее что-то колет. Увы, слишком поздно Оливия замечает, что сорняк шевелится. Она судорожно дергается – и кожу обжигает жар. Вздрогнув, Оливия отбрасывает вредителя и смотрит на свою руку: шипы прорезали узкую полосу, где уже выступает кровь.

Надень она сегодня собственное серое платье, а не желтое Грейс, вытерлась бы подолом, но ей не хочется пачкать мягкий хлопок. Оливия опускается на колени, промакивает кровь травой, но тут вдруг из ниоткуда появляется рука и железной хваткой впивается в ее запястье.

– Стой! – рявкает Мэтью, рывком поднимая Оливию на ноги. Увидев кровь у нее на ладони, кузен бледнеет. – Что ты натворила?

В его голосе ни тепла, ни заботы. Похоже, он злится. Оливия кивает себе под ноги, на упрямый сорняк, который ее порезал.

Но усика там нет.

Достав носовой платок, Мэтью туго обвязывает кровоточащую ладонь Оливии, будто рана смертельна.

– Иди в дом, – приказывает он, махнув на особняк точь-в-точь как гуль на кладбище, и хмурится так же. – Пусть кто-нибудь об этом позаботится. Немедленно.

Она хочет сказать – это всего лишь порез, почти и не больно, и не ее вина, что кровь бежит столь сильно, едва ли стоит так злиться из-за неловкости. Но вместо этого просто берет блокнот и топает вверх по склону, через сад в дом.

Она ведь только хотела помочь…

Его голос из твоих уст

Велит мне возвращаться

Возвращаться домой…

Глава десятая

Эдгара Оливия застает на кухне.

– О боже, – вздыхает он, осматривая ее руку: платок, где его пропитала кровь, сделался ржаво-красным.

Оливия пожимает плечами, у нее урчит в животе: на плите стоит кастрюлька с кашей, хоть содержимое наверняка давно остыло до состояния клейстера. Однако Эдгар строго кивает на раковину. Оливия смывает кровь, пока дворецкий достает аптечку и раскладывает йод и бинты. Руки его тверды, прикосновения легки.

– Я служил в армии, – между делом роняет он, зажимает в зубах булавку и с улыбкой осматривает порез. – Повидал боевых ран на своем веку. Полагаю, ты выживешь. – Обработав рану, он перематывает ладонь Оливии узкой белой лентой и закрепляет булавкой. Для такой ерунды повязка слишком серьезная, но Эдгар обращается с ней хирургически аккуратно. – И все же постарайся больше не проливать кровь.

У порога что-то мелькает, и Оливия бросает туда взгляд, надеясь увидеть призрачное лицо матери, но там другой гуль, на сей раз моложе. Он совсем отощал, видны лишь торчащие ребра, колено да нос.

– В старых домах всякое водится… – бормочет Эдгар, проследив за ее взглядом, – чего только не услышишь и не увидишь.

Дождавшись, пока он закончит бинтовать ее руку, Оливия спрашивает: «В Галланте водятся привидения?» И хоть знает, что гули здесь есть, удивляется, когда Эдгар в ответ кивает.

– Само собой. У подобных особняков слишком длинная история, а за историями всегда тянутся призраки. Но это не беда, – добавляет он, складывая аптечку. – Призраки когда-то были людьми, а те ведь тоже разные: хорошие, плохие, словом, всякие. Конечно, кое-кто из них хочет напугать, но другие наверняка просто смотрят и желают помочь.

Оливия оглядывается на гуля. Тот под ее взглядом съеживается, прячется за дверным косяком. Эдгар убирает на место аптечку, а Оливия ковыряет повязку.

В Мерилансе постоянно кто-нибудь царапался, обжигал пальцы о плиту или выковыривал гравий из коленок. Если пострадавшей везло, матушки от нее отмахивались, мол, боль – просто расплата за неуклюжесть, но если нет, они принимались поливать ранки спиртом, что было вдвое больнее любого пореза.

Иногда кто-то из маленьких, поранившись, плакал при виде крови. Иногда кто-то из старших брал несчастную на руки и утешал: «Не больно», – словно одними этими словами можно было унять страдания. Словно отрицание самого существования боли – это заклинание, чары, способные заставить ее исчезнуть.

Никто никогда не говорил такого Оливии – ни у кого и мысли подобной не возникало. Но она бессчетное количество раз твердила это заклинание самой себе.

Когда Агата лупила ее линейкой по костяшкам пальцев.

Не больно.

Когда Клара вонзила в нее иголку.

Не больно.

Когда Анабель вырвала из дневника матери страницы.

– Больно? – спрашивает Эдгар, заметив, что она треплет повязку.

Вопрос застает врасплох, но Оливия качает головой.

Эдгар отрезает толстый ломоть хлеба и бросает на смазанную маслом сковородку. Запах – просто божественный. Оливия, разинув рот, смотрит, как слуга намазывает тост малиновым джемом. А потом ставит перед ней.

– Держи, – говорит он. – Это придаст тебе сил.

Оливия надкусывает угощение и наслаждается сладостью.

Эдгар кивает на ее блокнот.

– А там у тебя что?

Слизав джем с пальцев, она показывает ему последние рисунки: сад, фруктовые деревья, стену.

– Весьма неплохо, – одобрительно говорит Эдгар, хотя это лишь наброски, карандашные штрихи, которые наслаиваются друг на друга, создавая светотень и очертания предметов. – Помню, твоя мама всегда любила рисовать!

Оливия хмурится, думая о странных чернильных пятнах в дневнике. Это и рисунками не назовешь… Она откусывает еще кусочек, и малина тает во рту. Эдгар смотрит, как девочка улыбается.

– Джем Ханна варила. Том, бывало, любил еще медом полить сверху… – Он ошарашенно умолкает, будто споткнувшись. – Но в этом году ягоды такие сладкие, что и сахар почти не понадобился.

Оливия уже поднимает руку задать вопрос, но Эдгар поспешно бредет к двери, бормоча, что ему нужно срочно починить ставни, и ей остается лишь добавить новое имя в список секретов Галланта. Дядя, не писавший ей письмо. Странное проклятье Мэтью. Бесцветные сорняки. Стена – которая и не стена вовсе. И еще этот Том, о ком никто не желает говорить. Она старательно вспоминает могильник Прио́ров, невысокие надгробия, похожие на выбитые зубы, но имени Томаса среди них нет.

Доев тост и сунув блокнот под мышку, Оливия отправляется искать кабинет. Бродит по коридорам, вновь удивляясь размерам особняка – тот построен не для четверых, для сорока человек. От штата прислуги сохранился лишь костяк – так говорят, когда людей, способных управлять большим поместьем, остается мало. Но обитатели Галланта далеко не костяк, а пригоршня несовпадающих косточек.

Да и сам дом на дом не похож. Он смахивает на лабиринт: коридор тянется за коридором, комната за комнатой, большие и маленькие, некоторые и вовсе закрыты, под белоснежными хрустящими накидками погребены горы мебели.

За двойными дверями Оливия обнаруживает просторную залу, предназначенную для пиршеств и балов. Полы светлого дерева, инкрустированные узором из все тех же концентрических кругов, сводчатые потолки высотой в два или даже три этажа, а вдоль дальней стены идут стеклянные двери, за которыми скрывается балкон.

Никогда прежде Оливия не видела столь величественного помещения, и вдруг, сама не зная отчего, она принимается кружиться, шурша босыми ногами по дереву.

А потом, наконец, Оливия находит и кабинет. Она уже было начала думать, что вчера зрение сыграло с ней шутку, ей это приснилось, обыщи хоть весь дом – ничего не найдешь, но вот тот самый узкий коридор и поджидающая ее дверь.

Оливия пробегает пальцами по обоям в точности как накануне, отполированная ручка легко поддается нажатию. В комнате нет окна, и рисковать, зажигая лампу, Оливия не желает, потому оставляет створку распахнутой, чтобы из коридора попадал свет.

Она шагает вперед, половицы тихо поскрипывают под ногами, и вот уже ступает по тонкому темному ковру, на котором стоит стол.

На нем громоздится удивительная металлическая скульптура: два дома в концентрических кольцах. И это не просто строения, а маленькие копии Галланта. Фасадами друг к другу они установлены в центре изогнутой рамки. Кольца окружают каждый дом в отдельности, а прочие, побольше, – все сооружение целиком. Не в силах сдержаться, Оливия подносит палец к кольцу, легко его толкает, и махина приходит в движение.

Оливия смотрит, затаив дыхание, и боится, что в любой миг скульптура опрокинется на пол, но та будто создана, чтобы двигаться. Пара домов вращаются, словно танцоры, то приближаясь друг к другу, то отдаляясь. Каждый перемещается по своей дуге, в центре собственной орбиты. Оливия внимательно смотрит как завороженная, изучая размеренные движения, пока они не замедляются.

Дома совершают последний оборот, и Оливия снова тянется к скульптуре, чтоб остановить ее, но тут строения замирают друг против друга. Оливия склоняется ближе. Поразительно, но с такого ракурса кольца выглядят почти… почти как стена.

Открыв чистую страницу в своем блокноте, Оливия рисует сооружение, стараясь передать ощущение движения, чистые, почти математически выверенные очертания устройства. Она обходит стол, чтобы взглянуть с другой стороны, и вдруг замечает выпирающий ящик: тот торчит, словно нижняя губа, зажав в углу листок. Оливия дергает за ручку, и ящик не сразу, но поддается.

Внутри лежит стопка чистой белой бумаги и маленькая черная книжечка, а в ней – сделанные неровным почерком записи, страница за страницей. Да, это же не просто записи! Адреса…

Бирмингем, Беллуэзер-плейс, 50. Школа Лаример.

Манчестер, Идрис-роу, 12. Приют Холлингвелл.

Бристоль, Фаррингтон-вей, 5. Приют Фаррингтон.

Оливия листает страницы и наконец в середине четвертой находит нужный адрес:

Ньюкасл, Виндзор-роуд, 9. Мериланс. Школа для девочек.

Из коридора доносятся шаги.

Но годы тайных вылазок в комнаты матушек не прошли даром: в мгновение ока книжечка водворяется на место, ящик закрывается, а сама Оливия ныряет за старый стол, прячась между креслом и стеной. Скорчилась, а сердце так и трепещет.

Затаив дыхание, Оливия ждет, пока вошедший переступит порог, и шаги застучат не по дереву, а по ковру.

– Странное дело, – хмыкает Ханна. – Клянусь, эту комнату я запирала…

Разговаривает она громко и явно не сама с собой.

– Ты не первый ребенок, который прячется в этом доме. Только большинство из них играли в прятки. Давай-ка выбирайся. Я слишком стара ползать по полу.

Оливия со вздохом поднимается на ноги. Ханна тянется к ней, но Оливия безотчетно шагает назад, пряча за спиной забинтованную ладонь, словно какой-то секрет.

Ханна безвольно роняет руку, в глазах светится печаль.

– Боже, деточка, я вовсе не сержусь… Если хочешь осмотреться – вперед; в конце концов, это твой дом.

Мой дом, думает Оливия, и слова бьются колокольчиками надежды у нее в груди. Ханна бросает взгляд на скульптуру, и, кажется, при виде сооружения ее настроение портится.

– Идем, – говорит экономка. – Уже поздно.

Солнце клонится к закату, и они намертво запечатывают дом, будто склеп. Из комнаты в комнату Оливия идет за Ханной, взбирается на кресла и стулья, чтобы помочь закрыть большие ставни и опустить створки окон. Зряшная трата сил – запираться внутри, когда на дворе столь чудесная погода, но Ханна объясняет:

– В такой пустынной местности что-нибудь все время норовит пробраться в дом.

Ужинают они на кухне. Кухонный стол от старости весь в царапинах и вмятинах. Зато никаких очередей громкоголосых девчонок или матушек, надзирающих, точно вороны, за трапезой. Только Эдгар и Ханна весело переговариваются – он, набросив на плечо полотенце, достает из духовки противень, а она накладывает в миску овощи. Оливия расставляет на столе четыре тарелки, хотя Мэтью нет. Оливии даже становится не по себе – так ей хорошо. Словно хлебаешь стылой зимой горячий суп, и с каждым глотком по телу разливается тепло.

– Ну вот, – говорит Эдгар, водружая на стол поднос с медальонами из говядины.

– А что у тебя с рукой? – спрашивает Ханна, заметив бинт на ладони Оливии.

– Боевое ранение, – хмыкает Эдгар. – Ничего, справился, мне такое по плечу.

– С тобой нам повезло, – улыбается Ханна, целуя его в щеку.

Жест такой простой и целомудренный, но видно, что за ним стоят годы теплых чувств. Щеки Оливии заливает краска.

– Что подтверждает одно: мне следует чаще размещать объявления в газетах.

– Скажи миру верные слова, – кивает Эдгар, – и наудачу что-нибудь подвернется.

Оливия замирает.

Я разослал такие письма во все уголки страны. Возможно, именно это отыщет тебя.

– Кроме того, – заявляет Эдгар, опускаясь на свое место, – я решил, что нашу гостью нужно накормить на славу.

Гостью…

Оливия вздрагивает, будто от холодного порыва ветра. Она старается держаться невозмутимо, когда Ханна передает ей миску с печеным картофелем и пастернаком.

– Ешь.

Это целый пир, а за день в саду у Оливии живот подвело. Так хорошо она никогда не ела. Когда первый голод утолен и ест Оливия уже не так поспешно, Ханна принимается расспрашивать, как ей жилось до письма. Оливия объясняется знаками, Эдгар переводит, Ханна, прижав руку ко рту, слушает историю о том, как на ступенях Мериланса нашли сироту и как она провела в приюте почти всю жизнь. Оливия не рассказывает о матушках, о других девочках, о меловой доске и садовом сарае, об Анабель. Ей уже кажется, все это похоронено в прошлой жизни, будто глава в книге, которую можно закрыть и уйти. И она этого хочет – потому что хочет остаться в Галланте. Даже если Мэтью против ее присутствия. Остаться и превратить поместье в свой дом. Остаться и узнать все его секреты – почему обитатели так боятся темноты, что случилось с остальными Прио́рами, что имел в виду Мэтью, когда назвал Галлант про́клятым.

Она уже поднимает руку спросить, но на порог падает тень. Оливия оборачивается, решив, что это гуль, но позади стоит кузен. Он идет к раковине и принимается оттирать с рук садовую грязь.

Мэтью бросает взгляд на Оливию и бормочет:

– Все еще здесь…

Ханна лишь улыбается и поглаживает Оливию по забинтованной руке.

– Машина в ремонте. Сможет выехать лишь через несколько дней, – говорит экономка.

Ее глаза блестят, и блеск этот озорной. Еще одна ложь. Но Мэтью только вздыхает и убирает мыло на место.

– Сядь и поешь, – зовет Эдгар, но кузен качает головой, бормочет, что не голоден, хотя его тщедушное тело словно умоляет о добром ужине.

Мэтью уходит, будто забрав с собой из комнаты весь воздух. Ханна с Эдгаром ковыряются в еде, пытаясь заполнить тишину непринужденной беседой, но выходит скованно и неловко.

Оливия перехватывает взгляд Эдгара.

«Мэтью болен?»

Посмотрев на Ханну, тот отвечает:

– Мэтью устал. Если долго не знать отдыха, от усталости можно заболеть.

Он говорит правду – своего рода, – но за словами скрывается какой-то подтекст. Они столько всего недоговаривают… В кухне повисает молчание. Вот бы снова все было как до прихода Мэтью, думает Оливия. Но тарелки пусты, и Ханна уже поднимается, говорит, что соберет для хозяина поднос с ужином, если Эдгар его отнесет. Тот видит, что Оливия смотрит на него, держа руки наготове, чтобы расспрашивать о доме и Мэтью, но все же старик встает и поворачивается к ней спиной.

Оливия в бешенстве: ему достаточно просто отвести взгляд, чтоб заставить ее замолчать!

Она прячет зевок, хоть еще нет и девяти; Ханна предлагает ей печенье, упомянув, что горячая ванна и теплая постель пойдут на пользу, а потом выпроваживает из кухни.

К лестнице Оливия идет длинной дорогой, мимо малой передней с выходом в сад. Должно быть, ночь выдалась облачная. В дверное оконце не проникает лунный свет, но холл не пуст. Будто часовой там стоит гуль, что некогда был дядей Артуром, повернувшись к ней спиной и таращась в темноту.

* * *

Хозяин дома голоден.

Он измучен им, этим голодом. Тот вгрызается в тело, будто зубы в кость, пока боль не становится невыносимой. Пока пальцы не скрючиваются, суставы не застывают.

Голод не сдается. Как и это место.

Хозяин идет по разоренному саду. Мимо пустого фонтана, по бесплодной земле, ломкой иссохшей почве, что скатывается от подножия дома, будто кусок ткани, брошенный гнить в шкафу. Изъеденный молью. Постылый.

Плоды сгнили. Земля пересохла. Дом осыпается, словно песчинки в песочных часах. Хозяин съел все, до последней крошки, до последнего кусочка. Ничего не осталось. Теперь он гложет сам себя. С каждой ночью чуть больше и больше.

Он – огонь, что задыхается без воздуха. Но еще не все кончено! Он будет жечь, жечь, жечь, пока дом не рухнет, пока не рухнет весь мир.

Ему нужен лишь вдох.

Ему нужна лишь одна капля.

Ему нужна лишь она.

И вот он сидит на своем троне, закрывает глаза и предается мечтам.

Часть третья
Недомолвки

Глава одиннадцатая

Оливия ужасно устала, но снова не в силах заснуть. Руки и ноги наливаются тяжестью после свежего воздуха и работы в саду, но в голове крутятся вопросы. Оливия без конца ворочается в кровати; на тумбочке тает и чадит свеча: значит, часы идут, и она уже готова сдаться, отбросить одеяло, как вдруг слышит звук.

Тихий скрип приоткрывшейся двери. А ведь замок был заперт.

Она лежит едва дыша, а позади шаркают по полу босые ноги, потом на другую сторону кровати кто-то садится, и матрас прогибается под его весом. Оливия заставляет себя медленно повернуться, уверенная, что это лишь шутки усталого разума, что комната пуста и она увидит только…

На краю постели сидит девушка.

Постарше Оливии, но ненамного, кожа обласкана солнцем, по спине рассыпаются каштановые волосы. Она поворачивает голову, и пламя свечи озаряет высокие скулы, заостренный подбородок – черты с портрета, который Оливии вручили утром. Черты, что отражаются в лице самой Оливии.

Мать смотрит на нее через плечо, озорно улыбаясь. Она кажется совсем юной, совсем девочкой.

Но затем отблески света ложатся иначе, и вот уже Грейс снова взрослая женщина. Ее рука скользит по простыне, и Оливия не знает, потянуться к матери или отпрянуть, но в итоге ничего не делает, поскольку не в силах пошевелиться.

Руки и ноги будто налились свинцом; наверное, ей следует бояться, но страха нет. Оливия не в силах отвести взгляда от Грейс Прио́р – та забирается в кровать, опускается рядом с Оливией и сворачивается клубочком, в точности повторяя позу дочери, подобно зеркальному отражению: согнутые локти и колени, изгиб шеи, наклон головы, словно это такая игра.

Босые ноги испачканы грязью, будто Грейс бегала по саду – точно так же, как были испачканы ноги Оливии, пока она не смыла землю. Но руки матери нежные и чистые, пальцы перебирают повязку Оливии, на лице мелькает тревога. Грейс тянется к дочери.

Когда рука матери нежно касается щеки Оливии, та с удивлением отмечает, что пальцы теплые. Лучики света не могут проникнуть между их телами, и лицо матери остается в тени. Но Оливия видит отблески свечи на ее зубах, когда она улыбается и наклоняется к ней сказать…

Голос нежный, знакомый, не тонкий и слащавый, а тихий и успокаивающий. Немножко хриплый, как шорох гравия.

– Оливия, Оливия, Оливия… – произносит мать, будто накладывая чары, будто это последние слова заклинания.

Возможно, так и есть, потому что Оливия просыпается.

В ее кровати лежит мертвая тварь.

Свеча потухла. В комнате царит кромешная тьма, но можно различить призрачный силуэт, что свернулся клубочком рядом, как Грейс, по-прежнему занеся полусгнившую руку над щекой Оливии.

Тело снова обретает способность двигаться, она отшатывается, не догадываясь, как близко к краю лежала, но постель вдруг уходит из-под нее, и Оливия падает на пол, тяжело приземлившись на бок. Боль довольно сильная, в голове сразу проясняется, и она вскакивает.

Но гуль уже исчез.

Судорожно вздохнув, Оливия подносит здоровую ладонь к щеке, которой касалась мать. Но это был лишь сон. Видение не могло до нее дотронуться, оно же не настоящее.

В темноте Оливия находит коробку спичек и новую свечу. Вспыхивает и расцветает пламя, тени танцуют вокруг, Оливия берет блокнот, карандаш и начинает рисовать. Не призрак Грейс Прио́р, а женщину, какой та ей привиделась. Быстрые, резкие линии, карандаш шуршит по бумаге, пока Оливия пытается не столько изобразить лицо матери, сколько передать нежность ее рук, печаль в глазах, ласку в голосе, когда она произносила имя.

Оливия, Оливия, Оливия…

Карандаш царапает лист, стремясь опередить туман забвения.

Набросок наполовину закончен, когда вдруг раздается чей-то крик. Оливия резко поворачивается в ту сторону, карандаш соскальзывает, кончик ломается.

Ей доводилось слышать крики и раньше: пронзительные вопли играющих детей, вой сломавшего руку ребенка, ужасающий визг девочки, которая проснулась и обнаружила в постели насекомых.

Но этот крик другой.

Рыдания.

Дрожащие вздохи.

Напряженные и отчаянные всхлипы.

Оливия вскакивает и мчится к двери, но не может открыть. На миг впадает в панику, а потом вспоминает о маленьком золотом ключе. Тот со щелчком поворачивается в скважине, Оливия выбегает в коридор, в глубине души ожидая, что крики смолкнут, как только она переступит порог.

Но крики не смолкают.

В одной из комнат дверь распахнута, в коридор оттуда льется свет, и мечутся по проему тени. Слышны голоса Ханны и Эдгара, звуки борьбы, и Оливия понимает, кто кричит, в тот же миг, когда подходит к ближе и видит на кровати извивающегося в судорогах Мэтью.

Крики превращаются в слова, в мольбу:

– Я не могу его бросить. Не могу бросить. Почему вы не даете ему помочь?!

Глаза кузена открыты, но душой он где-то не здесь. Он не видит Ханну с растрепанными волосами, которая лихорадочно ему что-то шепчет, не видит Эдгара, чьи руки пытаются удержать его корчащееся тело, не видит Оливию, застывшую с распахнутыми глазами на пороге.

– Это сон, – увещевает Ханна. – Просто сон. Он тебе не навредит.

Из уст экономки льются слова Грейс, да только это неправда. Мэтью явно страдает. Из его горла вырывается подавленный всхлип, и очень страшно видеть кузена таким – будто с душой нараспашку, с обнаженным нутром. Он выглядит очень юным и очень испуганным. Оливия окидывает взглядом обстановку: поднос с почти не тронутой едой, плотно закрытые ставни, у дальней стены – силуэт с острыми углами, накрытый простыней.

Очередной вскрик – и она снова смотрит на кровать. Ханна и Эдгар пытаются закрепить запястья Мэтью кожаными ремнями. Оливия с трудом подавляет панику и желание броситься вперед и оттащить домочадцев от кузена. Желание настолько сильное, что его мощь потрясает. Оливия делает шаг к кровати, но, встретив резкий взгляд Эдгара, переполненный болью и горем, замирает на месте.

Мэтью дергается и умоляет, но кожаные ремни затягиваются все крепче, и вот он без сил падает на кровать. Грудь его лихорадочно вздымается. Тонкие струйки бегут по щекам и волосам – не то пот, не то слезы.

– Пожалуйста, – хрипло бормочет он, – они причиняют ему боль.

«Ему» – это слово жалит. Не «мне», а «ему»…

– Нет, – увещевает Ханна, прижимая Мэтью к кровати. – Они больше не могут заставить его страдать.

Она подносит стакан с мутной жидкостью к губам Мэтью, и вскоре от всхлипов остается лишь невнятное бормотание.

– Теперь он отдохнет, – измученно вздыхает экономка. – И тебе нужно поспать.

Оливия не видела, как Эдгар поднялся с кровати. Не заметила, как направился к двери. К ней… Но вот старик уже стоит напротив нее, загораживая обзор.

Вид у него очень усталый.

«Возвращайся в постель», – показывает он.

«Что с Мэтью?» – спрашивает Оливия. Но Эдгар только качает головой: «Просто плохой сон», – а потом закрывает дверь.

Оливия медлит в темном коридоре меж двух ручейков света: льющегося из открытой двери ее спальни, и тонкой полоски из-под двери Мэтью. Затем, наконец, возвращается к себе в комнату, в собственную кровать, где на скомканном одеяле лежит незаконченный набросок. Она поглаживает графитные линии и думает о сновидениях. О тех, что через складки сна проникают в твою постель. О тех, что могут погладить тебя по щеке или утащить во мрак.

Сны не даруют отдыха.

Они меня прикончат.

Глава двенадцатая

На следующее утро на простыне Оливия находит кровь. Передергивается при виде нее, задумавшись, не пришел ли срок, но пятна не похожи на капли или полосы, а выглядят так, будто кто-то мял постель пальцами. Ну конечно: повязка на ладони ослабла, порез во сне открылся, и на простыне отпечатались следы тревожной ночи.

Подойдя к раковине, Оливия пытается счистить засохшую кровь с ладони, словно пыль. Ополаскивает руку, ждет – может, кровь выступит снова, но та не течет. Оливия поглаживает узкую красную линию: царапина, так похожая на лозу или корень, устремляется вверх. Решив оставить ее подышать, Оливия направляется к шкафу матери и принимается там копаться. Она достает платье – нежного темно-зеленого цвета, похожего на цвет летней листвы. Наряд длиной до колен, а когда Оливия поворачивается, юбка распускается, точно лепестки.

Блокнот позабытым лежит на постели. Половина лица матери смотрит на Оливию с листа, другая половина, куда не доставал свет, заштрихована полоской тени.

Оливия закрывает блокнот и сует его под мышку. Выходит в коридор, и взгляд сразу устремляется к двери Мэтью. Оливия прижимается ухом к створке, но ничего не слышно. Ни беспокойных стонов, ни рваного дыхания и даже шороха простыней. Пальцы сами ложатся на ручку, но стоит вспомнить, как Мэтью страдал, и Оливия их отдергивает. Она поворачивается и идет к лестнице.

В доме царит тишина.

Возможно, все еще спят. Оглянувшись по сторонам, Оливия понимает, что не знает, который час. В Мерилансе время отмеряли звонками, свистками и резкими звуками, что велели девочкам отправляться по постелям или, наоборот, будили, созывали воспитанниц на молитву, посылали на занятия или приказывали выполнять работы по дому. А в Галланте, похоже, единственный важный час – это час заката, когда день переходит в ночь.

Но дом уже проснулся. Ставни распахнуты, лучи солнца струятся в холл, заглядывая в коридоры и выхватывая танцующие в воздухе пылинки.

Раздается резкий писк, и Оливия от неожиданности подпрыгивает, но сразу понимает, что издает его не человек – это звонко свистит чайник. К тому времени как Оливия добирается до кухни, чайник вовсю заливается на плите.

Оливия выключает конфорку.

– А ты ранняя пташка…

Оливия поворачивается: из погреба по лестнице выбирается Ханна с мешком муки в руке. Уголки губ приподняты в улыбке, но глаза усталые.

– Эх, вернуть бы молодость, – говорит Ханна, резко опуская муку на пол, и от мешка взвивается белое облачко, – когда не требовалось столько сна! – Она кивает на чайник: – Ты займись чаем, а я – тостами.

Оливия аккуратно, стараясь не потревожить рану, берет заварник. Ополаскивает кипятком, кладет туда ложку чайных листьев, а Ханна тем временем нарезает хлеб. Несколько коротких мгновений они движутся, будто шестеренки в часах, будто дома из скульптуры, обходя друг друга по дуге. Пока настаивается чай и поджаривается хлеб, Оливия открывает блокнот и листает страницы назад, от портрета матери к изображению удивительной сферы. Разворачивает рисунок к Ханне и постукивает по нему.

Вопрос ясен: «Что это такое?»

На долю секунды воцаряется такая тишина, что слышно лишь царапанье ножа по тосту. Тяжелая тишина, которая обычно означает, что человек знает ответ на вопрос, но не может решить, говорить ли.

– В старых домах полно барахла, – наконец вздыхает экономка. – Может, Мэтью знает.

Оливия только закатывает глаза – до сих пор от кузена помощи не было.

– Отличный денек, – добавляет Ханна, опуская на кухонную стойку две тарелки с тостами, смазанными маслом и джемом. – Слишком хороший, чтобы сидеть дома. Отнесешь завтрак Эдгару? Он где-то во дворе.

Ясно, ее отсылают. Оливия вздыхает.

Требуются обе руки и предельная собранность, чтобы унести чашку чая, две тарелки с тостами и блокнот в сад, ничего не уронив, не разлив и не потеряв. Однако Ханна права: денек просто чудесный. Под ногами на траве поблескивает роса, но туман и холод ушли, небо над головой – молочно-голубое.

Оливия находит Эдгара: старик на лестнице, чинит ставни. Приветственно машет ей и кивает, чтобы поставила тарелку прямо на землю. Оливия нерешительно медлит: а если туда заберется птица или мышь? И подумав об этом, вдруг понимает – она не видела здесь никакой живности.

И это по-настоящему странно. Оливия мало что знает о сельской местности, но по пути сюда заметила коров и овец. Наверное, в поместье должно обитать множество мелкого зверья – кролики, воробьи, кроты. Даже в Мерилансе порой попадались мыши, а по небу летали чайки.

Будь Галлант домом, сошедшим со страниц сказки, у очага непременно лежал бы пес, на дорожке грелся на солнышке кот, в саду обитала стая сорок, а на стене – ворона.

Но здесь никого нет. Только необычайная тишина.

Оливия идет с завтраком к каменной скамье и устраивается там.

По словам матушки Агаты, приличные девочки сидят, сведя ноги и скрестив лодыжки. Оливия усаживается по-турецки и принимается за еду, а зеленые юбки вздуваются на коленях.

На металлическом ободе бадьи играет солнце, с края свисает пара перчаток, но порез на ладони Оливии еще не зажил, и вместо работ по саду она предпочитает нарисовать дом.

Открывает чистую страницу и приступает к делу. Вскоре под ее рукой Галлант обретает форму, превращаясь из нескольких штрихов в строение со стенами и окнами, дымоходами и крутыми скатами крыш. Вот его крылья, вот балкон бальной залы и дверь в сад. Вот эркер – только у него во всем особняке нет ставен, а за стеклом виднеется темный силуэт рояля. Она как раз пририсовывает Эдгара на лестнице – легкие очертания, лишь тень на огромной стене дома, когда слышит в саду шаги.

Движение – тоже своего рода «голос». Оливия узнаёт человека по походке. Эдгар слегка шаркает, одна нога у него ступает тяжелее другой. У Ханны твердый короткий шаг, на удивление тихий. Мэтью идет широко, но тяжело, будто ботинки слишком много весят или велики ему.

Заслышав, как он топает по тропинке, Оливия поднимает взгляд: кузен натягивает садовые перчатки. Она ждет, когда Мэтью посмотрит на нее и снова отпустит едкое замечание, но тот молчит, лишь опускается на колени и принимается возиться с розами. Сорняки не могли вырасти так скоро, и все же они есть, Мэтью рвет и рвет серые плети.

Рукава его закатаны, и на запястьях, там, где оканчиваются перчатки, виднеются синяки. Он такой худой, что становится страшно: если солнце подсветит Мэтью с нужной стороны, можно будет смотреть прямо сквозь него. Оливия подталкивает к нему тарелку с остатками тостов. Фарфор скрежещет по камню, и Мэтью окидывает кузину взглядом.

– У меня все нормально, – глухо, машинально отзывается он, а у самого вид похуже, чем у большинства гулей. Поэтому Оливия еще раз подталкивает к нему тарелку, и та снова издает жуткий скрежет. Мэтью раздраженно хмурится, и Оливия мрачно взирает на него в ответ. Секундой позже он все же снимает перчатку и берет тост. Благодарности она не слышит.

Оливия снова принимается рисовать Галлант, но ее по-прежнему одолевает ощущение, что за ней наблюдают. Она смотрит на Мэтью, но тот, склонив голову, весь отдался работе. Оливия бросает взгляд через плечо, но позади только стена.

Тогда она разворачивается, принимается листать блокнот, пока не находит незавершенный набросок, и сравнивает рисунок и стену, пытаясь понять, в чем закавыка. Оливия в задумчивости постукивает карандашом по бумаге, когда на блокнот падает тень Мэтью.

Он таращится на страницу, и взгляд его застывает при виде стены. Оливия, затаив дыхание, ждет, что кузен скажет, но Мэтью молчит, тогда она открывает чистый лист и пишет: «Что случилось с твоим отцом?»

Но когда показывает вопрос кузену, тот едва косится на него и тотчас смотрит в сторону. Оливия настойчиво подсовывает ему листок, заставляя прочесть, но взгляд Мэтью отказывается замечать слова.

– Зря время тратишь, – бормочет он, и, наконец, Оливию осеняет.

Это не потому, что Мэтью не хочет читать. Он просто не может. Догадавшись по выражению ее лица, что она все поняла, кузен хмурится.

– Я не дурак, – резко бросает он.

Оливия качает головой. Уж ей ли не знать, каково это, когда люди судят тебя только по твоим недостаткам.

– Просто… Я так и не понял, как это делается. Буквы скачут перед глазами. Все слова путаются.

Оливия кивает и вновь принимается царапать карандашом по странице.

– Говорю же, – бурчит Мэтью, но Оливия поднимает указательный палец, молчаливо веля подождать, а сама рисует быстро, как только может.

На бумаге возникает образ мужчины, не тот, каким Оливия застала его у выхода в сад, полупризрачный, а такой, каким она увидела его в портретной галерее. Артур Прио́р. Оливия поворачивает рисунок к кузену; с тем же успехом она могла хлопнуть дверью у него перед носом.

– Он умер. Неважно как.

Мэтью задумчиво смотрит вдаль, мимо садовых деревьев, на стену.

Оливия переворачивает страницу и заносит над ней карандаш. Она все еще придумывает, как воплотить вопросы в рисунках, когда Мэтью произносит:

– У ворот всегда должен стоять Прио́р. – Его тихий голос пронизан горечью, но фраза будто заучена наизусть. – Всегда. Так говорил отец. Словно мы всегда жили в Галланте. Но это неправда. Прио́ры его не строили. Галлант уже был здесь. Он воззвал к нашей семье, а мы, как идиоты, повиновались.

Оливия в замешательстве хмурится. Дом не писал ей письмо. Кто-то из его обитателей это сделал. Тот, кто хотел возвращения Оливии. Кто объявил себя ее дядей.

– Однажды мы пришли в Галлант и теперь не можем его покинуть. Мы привязаны к нему, прикованы к дому, стене и тому, что позади нее, и это не кончится, пока жив хоть один Прио́р.

Отец сказал, я последний.

– Ты уже начала его слышать? – Горящим взглядом Мэтью смотрит прямо на нее. – Он приходит в твои сны?

Оливия неуверенно качает головой. Кто знает, что кузен имеет в виду. Сны ей снились дважды, оба раза о матери. Но в памяти всплывает голос Мэтью, резкий стон, что она слышала прошлой ночью.

– Ты не представляешь, каково это, – говорит он, и лицо его искажается от боли. – Что это может с тобой сотворить, чего стоить.

Да о чем речь?.. Оливия тянется к его руке, но Мэтью уже отодвигается, напоследок еле слышно пробормотав:

– Если он еще не нашел тебя, значит, еще есть время.

А потом он решительно уходит по тропинке. Ясно, пошел искать Ханну, чтобы поинтересоваться насчет машины. Оливия прижимает ладони к вискам, где зарождается боль. Слова Мэтью похожи на записи матери, еще одна никчемная загадка. Почему ее семья не может изъясняться просто? Оливия переводит взгляд на рисунок.

…Прикованы к дому, стене и тому, что позади нее…

Оливия рассеянно глядит вдаль. Кузену явно нездоровится. Он не ест, не спит, говорит о проклятиях, воротах, но у края сада громоздятся лишь крошащиеся камни. Поднявшись, Оливия осматривается. Мэтью и след простыл. Не видно и Эдгара, хотя лестница все еще стоит у дома.

Оливия не направляется прямо к стене. Ее будто… влечет к ней. Через сад, мимо последнего ряда роз, вниз по мягкому, заросшему травой склону.

Старый гуль на кладбище смотрит ей вслед. Он не покидает сад, но Оливия видит, как призрак опускает голову и складывает руки на груди, явно недовольный ее прогулкой к стене. Знаю, знаю, думает Оливия. Но не останавливается.

Подойдя к стене, она, наконец, понимает, почему рисунок не получался. Все дело в свете. Похоже, лучи солнца не озаряют ее так, как полагается, хотя светило сейчас позади ограды, и та отбрасывает на склон свою тень. Солнце должно проливаться на камни, но, кажется, свет их не достигает, тени изгибаются и собираются лужицей у стены. Ступая в эту странную тень, Оливия слегка вздрагивает.

А потом, наконец, замечает дверь.

Не верится, что Оливия не видела ее раньше. Старая железная створка чуть темнее, чем окружающий камень, и если бы свет попадал на нее, возможно, Оливия обнаружила бы ее раньше. Теперь же, углядев дверь, не представляет стену как сплошной камень.

Ворота, думает она, потянувшись к створке; на ощупь та поразительно холодная. На двери – маленькая ручка в виде побега плюща; Оливия пробует ее повернуть, но та не поддается. Присев на корточки, Оливия ищет замочную скважину, но и ее нет.

Как странно.

Зачем в стене, которая просто обрывается, нужна запертая дверь? Каменная кладка даже не очень длинная – десяток шагов в любую сторону, и дойдешь до осыпавшегося края. Ноги уже несут Оливию туда, но вдруг она на полпути замирает.

По словам Мэтью, за стеной что-то есть.

Закусив губу, Оливия думает. Нелепость какая! Пространство за оградой видно невооруженным глазом – поле, что раскинулось по ту сторону. И все же Оливия не в силах заставить себя обогнуть стену.

Она возвращается к двери.

Там, где железная створка примыкает к камню, есть узкий зазор шириной с палец, обзор закрывает пара задвижек. При виде их в памяти что-то всплывает, но Оливия никак не может понять, что именно. Привстав на цыпочки, она заглядывает в щель.

Оливия прочла множество историй о проходах, порогах и на миг воображает себя стоящей в преддверии чего-то грандиозного, мрачного или опасного, но впереди расстилается лишь поле высокой травы, покачивающейся на ветру, и вдали высятся скалистые горы.

На секунду сердце замирает, и Оливия отодвигается от двери, чувствуя себя глупо.

Конечно, это просто стена, и ничего больше.

Раздается какой-то треск, и справа из кладки выпадают несколько камешков, стуча по земле, точно дождь по старой жестяной крыше. Это одна из тех дыр, что пытался залатать Мэтью – ясно по более светлому, чем окружающие валуны, цвету, но раствор слабый, и он уже осыпается, на траве виднеются крошки, будто стена зашевелилась и стряхнула с себя замазку, словно пыль. Вблизи становится ясно происхождение трещины: из нее выглядывает тонкий серый усик. Оливия тянется к нему, но вспоминает порез у себя на ладони и ярость Мэтью, так что просто поднимает упавший камушек и вставляет на место.

– Оливия! – доносится со двора.

Оглянувшись и заслонив рукой глаза от солнца, Оливия замечает Эдгара, который машет ей, прижав к плечу лестницу.

– Поможешь мне? – просит он, и Оливия мчится к старику, выбегая из холодной тени на солнце, удивляясь и радуясь его теплу.

Поднимаясь по заросшему травой склону, она слышит, как позади из стены с тихим шорохом сыпятся камешки.

Глава тринадцатая

Свеча почти догорела, но пока не гаснет. Уже поздно, но Оливия сидит без сна посреди кровати.

Листает страницы дневника, надеясь отыскать ответы, но внутри все те же записи, давно заученные и невыносимо расплывчатые.

Сны не даруют отдыха

Я спала на твоем прахе

Когда ты рассыпался

Хочу уснуть, но он меня всегда находит

И ее мать, и кузена преследовали сны.

Неужели Грейс так же увяла, как Мэтью? Неужели под глазами у нее появились синяки, а лицо осунулось? Это безумие или болезнь или просто мать так измучилась, что они стали похожи? И если это случилось с ними, не случится ли с ней, с Оливией?

Он еще не нашел тебя…

Оливия снова берет свой блокнот с рисунками Мэтью, дома и стены. Ей мерещится, будто она стоит в центре лабиринта, где любой поворот – неразрешенная загадка и каждая брешь ведет все глубже во тьму.

Оливия настороженно прислушивается, не закричит ли снова кузен, но в коридоре тихо, и в тенях спальни никто не прячется. Слышно лишь негромкое потрескивание свечи и шорох переворачиваемых страниц.

Оливия прижимает ладони к глазам; от разочарования ей хочется хлопнуть дверью или разбить в садовом сарае горшок, сделать что-нибудь, что выпустит чувства наружу, придаст им форму и звук. Оттолкнув блокнот и дневник, она откидывается на подушки. Секунду спустя раздается предательский треск карандаша, ударившегося об пол, а потом он катится под кровать.

Ну и пусть, думает Оливия, но потом ей мерещится, что, если она оставит там карандаш, дом схватит его, всосет в щель между половицами, в дыру меж этажами, а ведь это ее любимый карандаш. Вздохнув, Оливия сбрасывает одеяло, выбирается из постели и опускается на корточки, чтобы заглянуть под кровать.

Она готовится увидеть сгнившее лицо, полупрозрачную седую копну грязных волос, грустную улыбку. Под кроватями в Мерилансе так же лежал гуль, в темноте опустив подбородок на сложенные руки, будто кто-то, кроме Оливии, мог его там увидеть.

Но под кроватью нет никого. Только пыль и темнота, слабые очертания карандаша, который теперь не достать. Оливия ложится ничком и тянется его схватить, но замечает еще кое-что. Между изголовьем и стеной втиснута, словно в тайник, какая-то тень, на виду торчит только нижний угол.

Книга.

Непонятно, упала ли она за кровать и застряла или ее спрятали там нарочно, но когда Оливия заправляет карандаш за ухо и тянет за угол, книга поддается. Сердце замирает – такая она тонкая и мягкая. И не книга это вовсе.

Дневник.

Оливия выбирается из-под кровати обратно к лужице света, садится на пол и рассматривает обложку. Сверху – завиток позолоченной буквы «Г». Оливия в растерянности взирает на нее. Это дневник матери… Но нет – Оливия поднимается на ноги и видит: старый дневник, который всегда у нее был, по-прежнему лежит на смятых простынях, где она его и оставила. И вообще – та книжица зеленого цвета, потертая от старости, отмечена двумя необычными бороздами, а из среза торчат вырванные и вставленные обратно страницы. Найденный же дневник – мягкий, чистый и далеко не такой истрепанный.

А еще он красный. Как тот, что ей приснился.

Поглаживая позолоченную «Г», почти не вытертую, Оливия представляет, что ее матери подарили не один дневник, а два. Комплект. Затаив дыхание, она открывает книжицу и ахает, увидев записи – нежный почерк с завитушками, такой же, каким был на первых страницах зеленого дневника, когда рука матери еще не ослабла и заметки не стали путаными, обрывистыми и перечеркнутыми.

Оливия годами вчитывалась в слова, пытаясь разгадать загадку, что кроется в дневнике матери, изучая строчку за строчкой в поисках подсказок. И вот теперь листает страницы, удивляясь обилию новых записей.

Артур сегодня не в настроении.

Пролистав дальше, она находит имя Ханны.

Ханна говорит, если я испорчу еще одно платье, она заставит меня носить штаны. А я сказала, ерунда, были бы только ботинки подходящие.

Еще через несколько страниц встречается имя Эдгара.

Кто-то выпустил птицу из клетки, и теперь я никак ее не найду. Артур говорит, ее не вернуть, а Эдгар – что все к лучшему, мол, птицы любят небо больше, чем подоконники. Я оставила окно открытым: вдруг она вернется? И отец чуть не оторвал мне голову.

Как странно видеть двери, распахнутые в другую жизнь.

В этих записях нет загадочного «ты», или упоминаний о движущихся тенях, костях, напичканных историями, точно мозгом, или голосах во мраке. Есть рисунки – то здесь, то там, наброски птичьей клетки, розы, пары рук, но они небольшие и детальные, выписанные вдоль полей страниц, так не похожие на хаотичные изображения в другом дневнике.

Оливия пролистывает десяток обычных записей – заметки о том, как брат сводит Грейс с ума, об отсутствии матери, о тревожащем кашле отца. О Ханне и Эдгаре, о том, что никто не замечает, как они влюбляются, и тут на глаза Оливии попадается кое-что.

Прошлой ночью я вышла за стену.

У Оливии захватывает дух, взгляд мчится по строчкам.

Я хотела увидеть сама. Понять, настоящее ли все это, или от меня просто ждут, что я вырасту и увяну здесь от одних лишь суеверий. Ну не смешно ли? А вдруг это просто легенда, которую передавали от одного Прио́ра к другому, пока мы не забыли, что все выдумка? Неужели мы все находимся во власти безумного наваждения?

Нас ждет огромный мир, а мы сидим здесь и таращимся на стену. Отец зовет дом тюрьмой, а нас – стражниками, но это ложь. Мы такие же узники. Мы привязаны к этой земле, к особняку и саду.

Оливия медлит. В голове эхом отдается голос Мэтью: «Однажды мы пришли в Галлант и теперь не можем его покинуть. Мы привязаны к нему».

Оливия прогоняет его из своих мыслей и читает дальше:

Артур говорит, за стеной подстерегает смерть. Но правда в том, что она повсюду. Смерть забирает розы и яблоки, приходит за мышами и птицами. Она ждет нас всех. Отчего же смерть мешает нам жить?

Вот почему я это и сделала. Я вышла за стену. Я не должна была… Думала… неважно, что я думала. Конечно, я не первая. Конечно, это не выдумки. Мне не жаль. Я не… Но теперь я понимаю. Я никогда не вернусь.

У Оливии замирает сердце, она с трепетом переворачивает страницу.

Никто никогда не должен узнать. Я не должна писать это здесь, но в глубине души подозреваю, что начну сомневаться. Решу, что все мне приснилось. Но слова на бумаге присниться не могут. Так что вот: прошлой ночью я пошла за стену. И встретила Смерть.

Слова сорной травой расползаются по странице. Оливия поглаживает их пальцем, втайне ожидая, что они дрогнут от ее прикосновения. Чернила капали на бумагу, будто тот, кто писал, сидел, занеся над листом руку, и сомневался, прежде чем продолжить.

Не встретила, а увидела, но довольно близко. С его четырьмя тенями и десятком призраков, безмолвных в остове разрушенного дома. Записанное на бумаге, это звучит безумно. Когда я это видела, оно и казалось безумием. Безумный мир, лихорадочный сон. После Артур поймал меня в саду, крепко встряхнул и спросил, не заметили ли меня, и я сказала – нет. Я не выдала брату, что самый высокий из слуг-теней, отделившись от своего господина, будто в ясный летний полдень, нашел меня в холле. Я не выдала брату, что он посмотрел прямо на меня своими почти непроглядно-черными глазами и, склонив голову, указал на ближайшую дверь, на сад и стену. Я не выдала, что слуга-тень меня отпустил.

Запись заканчивается. Руки Оливии уже сами собой переворачивают следующую страницу.

Начинается другая:

Прошлой ночью я ему написала. Я вернулась к стене, думая, что послание исчезло, украдено, как и все остальное, что попадает в трещины, но оно все еще было там: втиснуто между железом и камнем, и судя по положению, его вынимали, а когда я достала проверить, то увидела, что он ответил.

Новая страница, новая запись:

Я прожила в Галланте всю жизнь. Но дом – это выбор. Я этот дом не выбирала. Я устала быть к нему привязанной.

Оливия переворачивает страницу, надеясь прочесть, что было дальше, но следующий лист вырван, и еще один, и еще. Все они выдернуты, лишь у корешка видно несколько слов, оборванных на середине чернильного завитка. Почти уничтоженная запись – едва заметная подсказка.

Не при…

Тюрьма…

Вместе

Мы сможем на…

Сего…

С разочарованным вздохом Оливия возвращается к началу. Ее мать вышла за стену. Увидела Смерть, четыре тени, десяток призраков. Самый высокий из теней помог ей вернуться домой. Какие-то сказки. Или нечто совсем мрачное… Грейс потеряла рассудок? И все же она была достаточно здорова, раз понимала, как звучат ее записи. К тому же разве Оливия сама не видит призраков?

Полупрозрачная девочка в Мерилансе. Мать и дядя, которые следовали за Оливией по коридорам Галланта. Неужели Грейс Прио́р тоже видела гулей? Кто такие тени и кто такие призраки? Это загадка или код?

Оливия закрывает глаза, пытаясь собрать кусочки головоломки, но разум слишком устал и не в силах найти отгадку, ничего не подходит; наконец, она с отчаянием вздыхает, задувает свечу и падает в постель. И в темноте приходят образы.

Возможно, меня преследует твой призрак…

Какая утешительная мысль.

Возможно, ты скрываешься во мраке.

Клянусь, я видела, как он движется.

Глава четырнадцатая

Скачать книгу