Не говори Пустоте Да бесплатное чтение

Глава 1

Глава 1. Королева морали

Утренний свет бесцеремонно скользнул по лицу Алевтины, разбудив за минуту до звонка будильника. Она открыла глаза с той же безупречной точностью, с которой выполняла все ритуалы жизни, и несколько секунд неподвижно смотрела на безукоризненно белый потолок спальни. В этой квартире на Остоженке, стоившей больше родного Стрептопенинска, даже пылинки подчинялись строгой дисциплине, не смея оседать на идеально отполированных поверхностях. Алевтина глубоко вдохнула, ощущая едва уловимый аромат французских духов, пропитавший воздух личного убежища от хаоса внешнего мира.

Женщина отключила будильник за секунду до срабатывания, позволив себе маленькое удовлетворение от этого акта контроля. Каждое утро начиналось одинаково – выверенные движения, точные действия, исключающие случайность. В этих ритуалах Алевтина находила успокоение, напоминающее о детстве, когда мать учила прибирать комнату, не оставляя ни одной складки на покрывале.

Босыми ногами коснулась прохлады итальянского мрамора, выложенного на полу спальни. Этот контраст – холодный камень под ступнями и тёплый солнечный свет на коже – пробуждал чувства лучше любого кофе. Алевтина потянулась, выпрямив спину, как балерина перед выходом на сцену. Безупречная осанка была не просто следствием долгих лет работы над собой – инструментом власти, который хозяйка квартиры научилась использовать с филигранной точностью.

За окном Москва уже проснулась. Приглушённый, но настойчивый гул столичных улиц напоминал, что Алевтина здесь не просто гостья, а полноправная участница жизни метрополии. Каждое утро этот звук убеждал, что далёкий провинциальный городок, где прошло детство, остался лишь туманным воспоминанием, а может, просто сном из другой жизни.

Дама направилась в ванную комнату, где встретила собственное отражение в полный рост. Критически осмотрела тело, поворачиваясь сначала в одну, потом в другую сторону. Ни малейшего изъяна не было в этой идеальной форме, поддерживаемой с настойчивостью. Тридцать пять минут ежедневных упражнений, разработанных инструктором французского фитнес-клуба, стоимость годового абонемента в который равнялась годовой зарплате среднего чиновника.

Включив воду в душевой кабине, Алевтина подождала, пока температура достигнет точно 38 градусов. Не 37 и не 39 – эта цифра была вычислена как идеальная для её типа кожи. Вода обволокла тело, смывая остатки сна и готовя к новому дню сражений. Ведь что такое работа, как не череда битв? За власть, влияние, статус – за право не быть той девочкой из Стрептопенинска, которой когда-то была.

Выйдя из душа, закуталась в мягкий египетский халат. На полке ровным рядом выстроились баночки и флаконы – сыворотки, кремы, лосьоны – каждый со своим назначением, каждый на своём месте. Наносила их в строгой последовательности, не пропуская ни одного шага в этом сложном ритуале.

– Сегодня важный день, – произнесла отражению, втирая в кожу крем стоимостью с месячную аренду скромной московской квартиры.

Пальцы Алевтины скользили по лицу отточенными движениями. В такие моменты вспоминала мать – та тоже тщательно ухаживала за собой, несмотря на скудный провинциальный выбор косметики. В свои шестьдесят пять Надежда Густавовна выглядела лучше сверстниц, хотя никогда не имела доступа к средствам, которыми пользовалась дочь. Это была природная красота, неподвластная времени. Алевтина же полагалась на технологии и ресурсы.

Вернувшись в спальню, открыла гардеробную – отдельное помещение, где с музейной аккуратностью хранились наряды. Дверь бесшумно скользнула в сторону, обнажив ряды идеально отглаженных костюмов, расположенных по цветовой гамме – от светлых оттенков к тёмным. Сегодня предстояла встреча в министерстве, а значит, требовался костюм, излучающий уверенность и авторитет, но не вызывающий раздражения.

Выбор пал на костюм цвета слоновой кости от французского дизайнера. Строгий крой подчёркивал стройную фигуру, но не делал её вызывающей. Идеальный баланс между женственностью и властью – тонкая грань, на которой Алевтина балансировала каждый день карьеры. Провела ладонью по ткани, наслаждаясь гладкостью и качеством. Эта вещь была не просто одеждой – символом статуса, достижений, победы над провинциальным прошлым.

Аккуратно расположив костюм на кровати, выбрала бельё – тонкое, кремового оттенка, почти незаметное под одеждой. Алевтина не терпела даже намёка на линии белья под деловыми костюмами – такая небрежность была недопустима для женщины её положения. Надев бельё, вернулась к зеркалу. Руки двигались с точностью, застёгивая пуговицы, расправляя воротник, проверяя безукоризненность каждой детали.

В ванной комнате Алевтина приступила к завершающему этапу преображения. Нанесение макияжа было почти священнодействием. Работала с лицом, как художник с холстом, накладывая тени, выделяя контуры, подчёркивая одни черты и скрывая другие.

Тональный крем лёг ровным слоем, скрывая несовершенства кожи. Затем румяна – едва заметный оттенок, придающий лицу здоровый вид, но не выглядящий вульгарно. Тени для век – нейтральные, создающие глубину взгляда, но остающиеся в рамках делового этикета. И наконец, губы – насыщенный, но элегантный оттенок.

Алевтина отступила на шаг и критически осмотрела результат. Женщина из зеркала излучала силу и уверенность. Во взгляде не было ни тени сомнения или уязвимости – только холодная решимость и сосредоточенность. Эта дама была готова войти в любой кабинет и получить желаемое.

Но Алевтина знала, что под маской скрывается другая – та, что просыпается в ночных кошмарах, где снова оказывается в Стрептопенинске, идёт по грязным улицам, слыша за спиной шепотки: «Смотрите, Каглицкая опять нос задирает». Эти воспоминания как заноза, напоминающая о себе в неподходящие моменты.

Тряхнула головой, отгоняя непрошеные мысли, и вернулась к утреннему ритуалу. Волосы требовали особого внимания. Пепельно-русые пряди уложила в строгий пучок, обрамлявший лицо. Ни одна прядь не выбивалась из общего порядка. Аккуратно закрепила причёску невидимками, а затем зафиксировала лаком.

Закончив с волосами, вернулась в спальню и подошла к туалетному столику, где лежала шкатулка с драгоценностями. Открыв её, Алевтина на мгновение замерла, выбирая украшения дня. Пальцы скользнули по жемчужным серьгам – подарок от губернатора Рымаря после успешного завершения особенно деликатного проекта. Эти серьги были не просто украшением – напоминанием о влиянии, о связях, кропотливо выстраиваемых все эти годы.

Надев серьги, Алевтина поправила жемчужину в левом ухе – та сидела чуть ниже правой, и этот незначительный для других, но раздражающий дефект требовал постоянной коррекции. Женщина улыбнулась, вспомнив, как мать учила: «Серьги должны быть идеально симметричными, Аля. В этом залог гармонии всего облика». Надежда Густавовна с немецкой педантичностью вложила в дочь множество таких маленьких истин, которые теперь использовались для построения идеальной жизни.

Наконец, настало время для последней части утреннего ритуала – проверки телефонов. У Алевтины было два аппарата: личный – тонкий, в золотистом корпусе, и государственный – строгий, в защищённом чёрном чехле. Два мира, два лица, две стороны жизни, никогда не пересекающиеся.

Сначала взяла личный телефон. Экран ожил, показывая несколько сообщений. Первое, от Климента, молодого любовника, было полно emoji и фраз. «Проснулся с твоим смехом в ушах. Скучаю, дикая кошка. Увидимся вечером?»

Алевтина позволила себе короткую улыбку – не профессиональную, которую демонстрировала коллегам, а настоящую, на мгновение смягчившую резкие черты лица. Клим был одной из маленьких слабостей – молодой, амбициозный, в меру талантливый. Дама помогала его карьере, а он давал ощущение молодости и власти. Идеальный симбиоз, без лишних эмоций и обязательств.

Нахмурилась, глядя на сообщение. Палец завис над клавиатурой. Тонкий аромат духов "Chanel"коснулся ноздрей – нужно успеть освежиться перед ужином с Ордынцевым в "Пушкине". Министр заказал их любимый столик у окна, а после, если разговор пойдёт правильно, поедут в его квартиру на Патриарших. Стерла набранный ответ и написала: "Не сегодня. Позвоню сама". Отправила, отложила телефон и поправила жемчужную серьгу. Климент подождёт.

Отложив личный телефон, Алевтина взяла государственный. Здесь ждали другие сообщения – сухие уведомления от различных ведомств, запросы на согласования, приглашения на совещания. Должность директора Росморали – государственного учреждения, отвечающего за соблюдение норм общественной морали, – давала доступ к информации и влияние, о которых невозможно было мечтать в начале пути в Москве.

Методично просматривала каждое сообщение, сортируя по срочности и важности. Некоторые требовали немедленного ответа – эти обрабатывала сразу, стараясь быть лаконичной, но исчерпывающей. Другие могли подождать до прибытия в офис.

Одно сообщение привлекло особое внимание – короткая информация от помощника губернатора Рымаря о неожиданном визите в Стрептопенинск на следующей неделе. Алевтина нахмурилась. Это было необычно. Губернатор редко посещал такие отдалённые городки без серьёзной причины.

– Интересно, – произнесла, делая мысленную заметку выяснить подробности через свои каналы.

Стрептопенинск. Одно это название вызывало сложную смесь чувств – презрение к провинциальной жизни, оставленной позади, скрываемую ностальгию по простоте детства и уколы вины перед матерью и сёстрами, оставшимися там. Особенно перед Лидией, взвалившей на себя заботу о стареющих родителях, пока Алевтина строила карьеру в столице.

Отогнала эти мысли, вернувшись к проверке сообщений. Работа требовала полной концентрации, без отвлечений на сантименты. За годы в Москве научилась отделять личное от профессионального, превратив разум в организованное пространство, где каждая эмоция и каждое воспоминание имели отведённое место.

Закончив с телефонами, вернулась к зеркалу для финального осмотра. Внешний вид был безупречен – каждая деталь на своём месте, ни одной лишней складки, ни одного выбившегося волоса. Алевтина поправила жемчужную серьгу в левом ухе – та снова сместилась на миллиметр вниз. Эта постоянная асимметрия раздражала, но отказаться от серёг было невозможно – слишком много значили, слишком много символизировали.

Сделав глубокий вдох, мысленно перебрала предстоящие задачи дня. Встреча в министерстве, обед с потенциальным инвестором, вечернее совещание с руководителями отделов. И может быть, если всё пойдёт по плану, вечер с Климентом. Напряжённый день, но не сложнее других в жизни.

Алевтина взяла сумку – кожаную, идеальной формы, без лишних украшений – и проверила содержимое. Два телефона, ключи, ежедневник в тонком кожаном переплёте, футляр с несколькими ручками (предпочитала немецкие, с идеальной толщиной стержня). Всё было на месте, организованно и доступно.

Последний взгляд в зеркало. Последняя проверка. Последний вдох в тишине квартиры, перед погружением в шумный мир Москвы.

Покинула спальню и прошла через гостиную – просторную, с минималистичным дизайном, где каждый предмет был выбран лично с тем же вниманием к деталям, что и всё в жизни. Взгляд скользнул по книжным полкам – собрание классиков в дорогих кожаных переплётах, несколько современных бестселлеров, альбомы по искусству. Эти книги были частью образа, созданного годами – образованной, культурной женщины с безупречным вкусом.

У входной двери Алевтина остановилась перед небольшим зеркалом в старинной раме – единственной вещью, привезённой из родительского дома. В этом зеркале когда-то отражалось лицо матери, а теперь оно показывало её лицо – уверенное, властное, не похожее на то, с которым покидала Стрептопенинск пятнадцать лет назад.

Открыла дверь и вышла из квартиры. Каблуки туфель чётко стучали по паркету, звук эхом отражался от стен пустого коридора. Чёткий, уверенный, решительный ритм – идеальное звуковое сопровождение к образу женщины, знающей, чего хочет, и всегда получающей желаемое.

Закрыв дверь на два оборота ключа, Алевтина направилась к лифту, мысленно уже переключаясь в рабочий режим. Директор Росморали не имел права на слабость, сомнения или неуверенность. За этими дверями оставалась Алевтина Каглицкая с воспоминаниями и уязвимостями. В мир выходила безупречная, непробиваемая, идеальная фигура власти, которой научилась быть.

Лифт бесшумно доставил её на первый этаж, где консьерж почтительно кивнул, открывая дверь. На улице ждал служебный автомобиль – чёрный, с тонированными стёклами, ещё один символ достигнутого статуса. Водитель, увидев начальницу, сразу выпрямился и открыл заднюю дверь.

Алевтина села в машину, и мир за окном начал меняться – знакомые здания проплывали мимо, погружая в привычный ритм московской жизни. Впереди был новый день битв и побед, в которых неизменно выходила триумфатором. И ничто не предвещало, что скоро привычный порядок мира будет нарушен неожиданным образом.

Здание агентства "Росмораль"встретило прохладным мрамором вестибюля и почтительными кивками охранников. Алевтина пересекла просторный холл с выверенной скоростью – не слишком быстро, чтобы не выглядеть спешащей, и не настолько медленно, чтобы казаться неторопливой. Каждый шаг был рассчитан для создания впечатления женщины, владеющей не только собой, но и пространством вокруг. Сотрудники, встречавшиеся по пути к лифту, вытягивались в струнку и провожали взглядами, в которых читалась смесь уважения и плохо скрываемого страха.

Директор поднялась на свой этаж. Кабинет располагался в конце коридора – просторный, залитый утренним светом через панорамные окна, с видом на центр Москвы. Эта высота давала ощущение власти, которое Алевтина особенно ценила. Отсюда, сверху, город казался макетом, готовым к переделке по желанию.

Секретарь, увидев начальницу, вскочила из-за стола. – Доброе утро, Алевтина Густавовна. Все материалы для совещания готовы, участники предупреждены, через пятнадцать минут будут в зале. Кофе уже подан. – Спасибо, Марина, – Алевтина кивнула, отмечая исправность созданного механизма. В ведомстве всё работало как часы, без сбоев и задержек. Именно так должна функционировать система, претендующая на контроль над общественной моралью всей страны.

Зал для совещаний примыкал к кабинету – такой же просторный, но более строгий. В центре располагался массивный стол чёрного дерева, отполированный до блеска. Алевтина провела пальцами по гладкой поверхности, вдыхая едва уловимый запах полироли. Этот запах напоминал школьные годы, когда мать заставляла до блеска натирать деревянные поверхности в их доме. "Дерево должно дышать, Аля, тогда и ты будешь дышать легко", – говорила Надежда Густавовна, управляясь с тряпкой и специальным составом, приготовленным по старинному немецкому рецепту.

Вокруг стола были расставлены чёрные кожаные кресла – ровно столько, сколько нужно для заседания, ни одним больше. Руководитель не терпела пустых мест – они создавали впечатление отсутствия, недоработки, неполноты. В ведомстве не было места для пустот.

Перед каждым местом лежала аккуратная папка с документами – одинаковые чёрные папки с логотипом "Росморали". Внутри каждой – отчёты, сводки, аналитические справки, расписанные по минутам графики встреч. Мир, упакованный в организованные страницы, разложенный на составляющие, готовый к анализу и контролю.

Алевтина села во главе стола, на кресло чуть выше остальных – почти трон, но без излишней театральности. Из динамика на столе раздался негромкий сигнал – начало совещания через пять минут. Открыла папку и достала ручку – чёрную, с платиновым наконечником, на котором было выгравировано имя. Инструмент власти, которым предстояло решать судьбы проектов, бюджетов и людей.

Дверь открылась, и в зал вошли подчинённые – руководители отделов, аналитики, юристы. Каждый занимал своё место, не нарушая негласной иерархии: ближе к начальству – более важные фигуры, дальше – те, чей статус был пониже. Двигались осторожно, тихо переговариваясь, боясь нарушить атмосферу этого места голосами.

Гул кондиционера создавал ровный звуковой фон, на котором отчётливо выделялись другие звуки: шуршание бумаг, негромкие покашливания, мягкий скрип кожаных кресел. Алевтина любила эту симфонию офисных звуков – напоминание, что всё под контролем, всё работает как положено.

Ровно в девять женщина подняла взгляд от документов. В зале мгновенно установилась тишина. – Доброе утро, коллеги, – голос звучал ровно, без эмоций. – Начнём с квартальных отчётов. Отдел мониторинга, пожалуйста.

Сидевший справа мужчина с аккуратной стрижкой и в безупречном костюме чуть подался вперёд. – Благодарю, Алевтина Густавовна. За прошедший квартал отдел мониторинга выявил семнадцать тысяч триста сорок два случая нарушения норм общественной морали в медиапространстве. Это на двенадцать процентов больше, чем в предыдущем квартале, и на восемь процентов больше, чем за аналогичный период прошлого года.

Щелчок ручки – и мужчина замолчал, уловив невербальный сигнал. В офисе "Росморали"все учились читать эти сигналы. От этого порой зависела карьера. – Что именно привело к такому росту? – спросила Алевтина, глядя в отчёт. – Мы связываем это с усилением активности определённых групп в социальных сетях и с общим снижением уровня саморегуляции в медиасфере, – ответил мужчина, и в голосе появилась едва заметная неуверенность.

Алевтина подняла взгляд. – То есть, вы хотите сказать, что ситуация ухудшается, несмотря на все наши усилия? – Не совсем так, – поспешил исправиться подчинённый. – Скорее, мы стали эффективнее выявлять нарушения. Наша новая система мониторинга позволяет обнаруживать даже самые незначительные отклонения от норм.

Начальница сделала пометку в ежедневнике. Тонкая линия, проведённая идеально ровно, перечеркнула фамилию начальника отдела мониторинга. Никто не заметил этого жеста, но воздух в помещении стал плотнее. – Хорошо, продолжайте, – кивнула директор, и щелчок ручки снова разрезал тишину.

Совещание шло своим чередом. Каждый отдел отчитывался о проделанной работе, представлял планы, озвучивал проблемы. Алевтина внимательно слушала, время от времени делая пометки в ежедневнике и задавая вопросы, от которых подчинённые внутренне сжимались.

Гул кондиционера иногда усиливался, подчёркивая напряжённые моменты обсуждения. Алевтина прислушивалась к этим изменениям звукового фона – помогали чувствовать ритм совещания, управлять им, как дирижёр оркестром.

Наступил черёд юридического отдела. Женщина средних лет, начальница отдела, передала Алевтине папку с документами. – Здесь все материалы по текущим судебным процессам и административным делам. За квартал мы выиграли двадцать шесть дел из двадцати восьми. Два находятся в стадии апелляции, но перспективы положительные.

Алевтина открыла папку и начала просматривать документы. Взгляд скользил по строчкам, выхватывая ключевые цифры, имена, даты. И вдруг остановился. Строчка в одном из отчётов содержала ошибку – дата указана неверно, что меняло смысл всего абзаца.

Директор почувствовала, как внутри поднимается холодный гнев. Не эмоциональный всплеск, а именно холодная, расчётливая ярость – единственный вид гнева, который позволяла себе. Ошибки были неприемлемы. Особенно в документах, которые могли попасть к вышестоящему руководству.

Алевтина медленно подняла взгляд на начальницу юридического отдела. Та сразу почувствовала неладное – лицо застыло в выражении настороженного внимания.

– Кто готовил этот отчёт? – спросила руководитель, и в голосе не было ни намёка на раздражение. Именно эта холодная спокойность и пугала подчинённых больше всего.

– Ваганова из моего отдела, – ответила начальница, и голос дрогнул.

Алевтина кивнула и нажала кнопку на столе.

– Марина, пригласите ко мне Ваганову из юридического отдела. Немедленно.

Короткое "Да"из динамика, и снова тишина. В зале никто не шевелился. Все понимали, что происходит, и никто не хотел оказаться на месте Вагановой.

Через минуту дверь открылась, и в зал вошла молодая женщина – высокая, с аккуратно собранными в пучок тёмными волосами, в строгом костюме. Лицо было бледным, но держалась прямо, стараясь выглядеть уверенной.

– Вы меня вызывали, Алевтина Густавовна? – спросила она, и голос звучал почти естественно.

Директор указала на ошибку в отчёте.

– Это ваша работа?

Ваганова быстро просмотрела документ и едва заметно побледнела ещё больше.

– Да, это я готовила. Я… прошу прощения за ошибку.

– Это третья ошибка за месяц, – произнесла Алевтина ровным голосом. – Агентство не может позволить себе такую небрежность.

Ваганова начала что-то говорить, оправдываться, объяснять про большой объём работы и сжатые сроки, но начальница подняла руку, останавливая этот поток слов.

– Вы уволены, – сказала так же ровно. – Отдел кадров подготовит документы к концу дня. Сдайте пропуск и ключи от кабинета секретарю.

В зале стало так тихо, что даже гул кондиционера казался оглушительным. Ваганова стояла неподвижно, и только губы едва заметно дрожали. Сглотнула, кивнула и, развернувшись, направилась к двери. Спина была прямой, плечи расправлены – пыталась сохранить достоинство до последнего.

Когда дверь закрылась, в зале ещё несколько секунд сохранялась мёртвая тишина. Затем Алевтина перевернула страницу отчёта и сказала:

– Продолжим. Финансовый отдел, ваш доклад.

Сидевшая у дальнего конца стола женщина в строгом сером костюме подалась вперёд и начала говорить, стараясь, чтобы голос звучал ровно и профессионально. Но руководитель заметила, как дрожат пальцы докладчицы, перелистывающей страницы.

После увольнения Вагановой атмосфера в зале заметно изменилась. Подчинённые стали ещё более внимательными, доклады – ещё более детальными и аккуратными. Никто не хотел повторить судьбу уволенной сотрудницы.

Затвор шкафа негромко щёлкнул, когда Алевтина достала папку с документами для министерства. Этот звук, казалось, заставил всех присутствующих вздрогнуть. Теперь любой звук воспринимался как потенциальная угроза.

– Как вы знаете, – сказала директор, раскладывая документы перед собой, – завтра я встречаюсь с министром для обсуждения нашей новой инициативы по усилению контроля за интернет-контентом. Мне нужны все аналитические материалы на эту тему, подготовленные тщательно.

Начальник аналитического отдела – худощавый мужчина с залысинами и в очках с тонкой оправой – поспешно кивнул.

– Всё будет готово к вечеру сегодня, Алевтина Густавовна. Мы уже подготовили предварительные материалы, осталось лишь внести последние корректировки.

– Проследите, чтобы каждая цифра была проверена трижды, – Алевтина посмотрела ему прямо в глаза. – Я не потерплю даже малейшей неточности в документах, которые лягут на стол министру.

– Конечно, – он снова кивнул, и по лбу скатилась капля пота. – Я лично проверю каждый документ.

Алевтина подписывала документы один за другим, и щелчки ручки отдавались в тишине зала, словно миниатюрные выстрелы. Каждый из этих звуков был актом власти – решением судьбы проектов, бюджетов, а иногда и людей, стоящих за ними.

После подписания документов начался следующий этап совещания – обсуждение текущих проектов и планов на следующий квартал. Здесь подчинённые должны были проявить инициативу, предложить новые идеи, обозначить перспективные направления работы.

Но сегодня все были особенно осторожны. Предложения звучали выверенно и безопасно. Никто не хотел рисковать, выдвигая слишком смелые или спорные идеи. История с Вагановой ещё раз напомнила всем, насколько хрупким было положение каждого.

Алевтина наблюдала за этим с внутренним удовлетворением. Страх был эффективным инструментом управления – заставлял людей работать на пределе возможностей, проверять и перепроверять работу, не допускать ошибок. В системе, выстроенной директором, не было места для небрежности и халатности.

К концу совещания стол был заполнен аккуратными стопками документов – отчётов, аналитических справок, планов работы. Весь мир, упорядоченный и систематизированный, готовый к анализу и контролю.

– На этом всё, – сказала Алевтина, закрывая ежедневник. – Жду все материалы по обсуждавшимся вопросам к вечеру. Завтра в девять состоится следующее совещание, где мы обсудим результаты встречи с министром.

Подчинённые встали, кивая и собирая документы. Покидали зал быстро, но без суеты, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. Через минуту Алевтина осталась одна.

Откинулась на спинку кресла и позволила себе короткий момент удовлетворения. Система работала именно так, как нужно. Люди боялись и уважали – идеальная комбинация для эффективного управления. Выкладывались на полную, зная, что любая ошибка может стоить места.

Взгляд Алевтины упал на пустой стул, где ещё недавно сидела Ваганова. Уволенная сотрудница была компетентным юристом, но в системе "Росморали"компетентности было недостаточно. Требовалось совершенство, абсолютная точность, полное соответствие стандартам. Любое отклонение безжалостно отсекалось.

"Как в балете", – подумала руководитель, вспоминая детское увлечение. В Стрептопенинске не было нормальной балетной школы, только кружок при местном Доме культуры, но даже там преподавательница – бывшая солистка провинциального театра – требовала абсолютной точности движений. "Балет не прощает ошибок", – говорила она, постукивая палочкой по полу. И эта фраза стала для Алевтины своеобразным жизненным кредо.

Встала, собрала документы и направилась к двери. В приёмной секретарь вскочила.

– Алевтина Густавовна, вам звонили из министерства. Секретарь министра подтвердил завтрашнюю встречу на десять утра.

– Спасибо, Марина, – кивнула директор. – Подготовьте документы по увольнению Вагановой. И найдите замену – кого-нибудь из кадрового резерва, с безупречным послужным списком.

– Уже занимаюсь этим, – ответила секретарь. – У меня есть несколько кандидатур на примете.

Алевтина кивнула и прошла в кабинет. Механизм работал без сбоев. Одно несовершенное звено удалено, на его место встанет другое – более точное, более надёжное. Система продолжит функционировать, становясь эффективнее.

Подойдя к окну, посмотрела на раскинувшуюся внизу Москву. Город, когда-то казавшийся недостижимой мечтой, теперь лежал у ног. Алевтина покорила его, как покоряла всё на своём пути. Стрептопенинск остался далеко позади – маленький, серый городок, из которого директор вырвалась благодаря целеустремлённости и безжалостности.

Безжалостности прежде всего к себе самой. Ведь именно эта черта позволила преодолеть все препятствия, не останавливаясь ни перед чем. В мире, где каждый готов был использовать любую слабость, нельзя было позволить себе ошибиться даже раз.

И Алевтина не ошибалась. Никогда. Движения по карьерной лестнице были выверены с точностью балетных па. Каждый шаг – в нужное время, в нужном направлении. Каждое решение – холодное, расчётливое, безошибочное.

Телефон издал негромкий сигнал – напоминание о следующей встрече. День продолжался, и руководитель была готова к новым победам. Ведь именно в них заключался смысл существования – в безупречно выполненной работе, в точном движении к цели, в абсолютном контроле над всем вокруг.

Стрептопенинск – маленький провинциальный городок, в котором каждое упоминание звучало как диагноз. С детства Алевтина Каглицкая знала: единственный способ спастись – уехать. С пятнадцати лет копила копейки от репетиторства и продажи открыток в жестяной коробке, не тратя ни копейки на развлечения. В книгах по этикету, истории искусства, правильному произношению видела ключ к московской жизни, где всё пульсировало возможностями, а не медленным угасанием.

Мать, сама когда-то полная надежд и амбиций, ни в коем случае не мешала дочери, но и не помогала: понимала цену свободы. Алевтина кивала на напутствие «не забывай, откуда ты родом», но уже мысленно стирала Стрептопенинск при каждом шаге к поезду Новосибирск–Москва.

В столице быстро избавилась от провинциального акцента и старого гардероба, купив строгие костюмы на первые заработки. Избегая студенческих компаний, записалась на факультативы, где встретила бывшего дипломата-профессора. Под его крышей и под запахом дорогого табака училась «реальной экономике отношений»: в обмен на безупречную курсовую и рекомендации он первым – и нежданно – коснулся колена. Так Алевтина попала в аналитический отдел «Росморали».

Быстрый карьерный взлёт привёл к должности заместителя начальника, а в двадцать три года, на ежегодном совещании, министр Георгий Ордынцев обратил внимание: голос и походка смешивали власть и женственность. Всё чаще приглашал в кабинет, на закрытые совещания, в квартиру на Патриарших – и обсуждения политики постепенно переросли в нечто более личное. Когда Ордынцев предложил должность директора «Росморали», Алевтина приняла – последним аккордом в долгой симфонии соблазнения.

К двадцати пяти годам уже считалась олицетворением успеха: престижная квартира, дорогие украшения, громкие репортажи по телевидению, советы на комиссиях разного уровня. При этом сохраняла полный контроль: Ордынцеву казалось, что держит положение, но именно Алевтина направляла его решения, не требуя подарков, лишь искусно выражая восторг. Параллельно был стажёр Климент – амбициозный выпускник, ставший глазами и ушами «внизу» и получавший карьерные бонусы взамен на мимолётную интрижку.

Алевтина соблазняла систему: начальство – навыками и лояльностью, коллег – эксклюзивными сведениями, подчинённых – справедливой строгой рукой, журналистов – недоступными комментариями. Мастерски примеряла роли, рассматривая собственное отражение в зеркале как инструмент, произведение искусства, и никогда не позволяла себе настоящих чувств: эмоции были слабостью.

Редкие звонки семье сводились к минимуму – письма матери читались вполглаза, просьбы Лидии оставались без ответа. Лишь младшую Варю иногда жаловала подробными рассказами и фотографиями, пробуждая краткие вспышки искренности.

Москва стала для неё новой личностью. Алевтина Каглицкая из Стрептопенинска превратилась в директора «Росморали». Жила безупречной, расчётливой жизнью, контролировала каждый аспект. Не знала, что судьба уже готовила неожиданный поворот, который вернёт к истокам и заставит пересмотреть всё, к чему стремилась эти годы.

Ресторан «Пушкинъ» встретил Алевтину приглушённым светом и тихим звоном столового серебра. Прошла за метрдотелем, который подвёл к столику у окна, где уже ждал Георгий – седовласый министр, чьё покровительство стало и ступенью к власти, и той ценой, которую приходится регулярно платить. Серый костюм сливался с полумраком, отчего выделялись только бордовый галстук и белозолоченные запонки, отливавшие холодным блеском, когда поднял руку в приветствии.

– Алевтина, – в голосе Георгия звучала привычная смесь официального тона и личного лоска. – Ты сегодня прекрасна.

Она улыбнулась, протянула руку. Он нежно прикоснулся губами к запястью – почти деловой жест, но в нём сквозила нотка собственности.

– Спасибо, Георгий, – опустившись на стул, добавила тихо: – А ты выглядишь шикарно.

Белоснежные скатерти, застывшие в хрусте крахмала, идеальный сервис и безликая торжественность интерьера – всё это Алевтина ценила за безупречность. Здесь не было сюрпризов: официанты появлялись как тени, меню не менялось, а каждый момент вечера проходил по расписанию.

Официант поставил фужеры с сухим французским красным. Алевтина провела по губам бокалом и сделала маленький глоток, смакуя терпкость. За эти годы научилась видеть в этом вине не просто утонченную роскошь, а символ собственного восхождения: в Стрептопенинске о таком могли лишь мечтать.

– Как прошло сегодня совещание в агентстве? – спросил Георгий, разламывая булочку и нанося масло.

– Пришлось избавиться от одного сотрудника, – сухо ответила она, не отводя глаз. – Ваганова из юридического. Третья ошибка за месяц.

– Третья? – Он приподнял бровь. – Ты слишком мягкая, я бы не потерпел и второй.

Это были их маленькие тесты на жёсткость. Она знала: ему нравится бескомпромиссность.

– Первые две были несущественными, – спокойно объяснила Алевтина. – Я даю людям шанс исправиться. Это держит остальных в тонусе.

– Разумно, – кивнул он, и во взгляде мелькнуло одобрение.

Разговор прервался, когда принесли закуски: икра, тончайшие ломтики сёмги, маринованные белые грибы. Алевтина отметила идеальную сервировку – вилки и ножи располагались с хирургической точностью.

Георгий рассказывал о заседании в администрации президента. Слушала, запоминала имена, даты, ключевые решения – информацию, конвертируемую во влияние. В полумраке лицо министра казалось высеченным из камня: глубокие морщины, твёрдый подбородок и необычно тёмные глаза, оценивающие чуть ли не хищно.

– Кстати, – понизил голос, – на совещании обсуждалась реорганизация нашего блока.

Алевтина не выдала эмоций, но напряглась. В бюрократических джунглях такие слухи предвещали и опасности, и возможности.

– Есть какие-то предварительные планы? – спросила ровно.

– Укрупнение, – улыбнулся Георгий. – Мы можем получить больше полномочий и бюджет. Твоя работа не осталась незамеченной, Аля. Скоро возможно твоё повышение.

Произнёс это словно о погоде, но Алевтина уловила подтекст: повышение – вопрос почти решённый, и его рука будет решающей.

– Я всегда готова служить государству, Георгий, – отрепетированно улыбнулась. Но глаза искрились азартом.

Он поднял бокал:

– За твоё повышение.

И они чокнулись.

Дальше ужин тек своим чередом: официанты сменяли блюда, вино лилось рекой, а Алевтина почти не замечала вкус еды, погружённая в разговор. Когда принесли десерт, Георгий взглянул на часы – сигнал о смене сцены вечера.

– Может, продолжим у меня? – Его голос стал мягче, интимнее.

– Конечно, – кивнула, улыбнувшись легкой загадочной улыбкой.

Расплатился картой без взгляда на счёт – ещё один штрих, которому когда-то удивилась: для таких, как Ордынцев, деньги были лишь цифрами на экране.

Тяжёлая дверь ресторана распахнулась, выпуская прохладный вечерний воздух. У входа ждал чёрный автомобиль с тонированными стёклами. Водитель молча вышел и открыл заднюю дверь.

Георгий предложил пройти первой, и Алевтина устроилась на заднем сиденье: кожа пригрела, как верный старый друг. Министр сел рядом, сохранив небольшой промежуток – приличия ради, но и близость ощущалась.

– Домой, – скомандовал шофёру, и машина тронулась.

В салоне звучала классика – Вивальди, одно из любимых сочинений Георгия. За окном проплывала вечерняя Москва: блики витрин, размазанные фары, неоновая суета. В этой изолированной капсуле не говорили – ритуал тишины перед началом приватного акта.

Квартира Георгия на Патриарших встретила тишиной и полумраком. Алевтина переступила порог с выверенной элегантностью, как актриса, выходящая на знакомую сцену. Ещё в лифте успела освежить помаду и поправить причёску – мелочи, имевшие значение даже сейчас, когда вскоре станут неважными. Георгий щёлкнул выключателем, и приглушённый свет залил просторную гостиную, выхватив из темноты антикварную мебель, картины в тяжёлых рамах и длинные ряды книг в кожаных переплётах. Здесь, как и во всём, окружавшем министра, чувствовалась власть – старая, уверенная в себе, не нуждающаяся в показной роскоши.

– Налить тебе чего-нибудь? – спросил Георгий, снимая пиджак и ослабляя галстук.

– Немного коньяка, – ответила Алевтина, опускаясь в кресло у окна. Сбросила туфли и слегка пошевелила пальцами ног, скрытыми под тонкими чулками. Этот жест не был случайным – за годы отношений точно изучила, какие мелочи возбуждают министра.

Он подошёл с двумя бокалами, протянул один и опустился на подлокотник кресла. Плечо ощутило тепло его бедра. Знакомая близость, отработанная как формула.

– За твои успехи, – поднял бокал. – И за наше сотрудничество.

"Сотрудничество"– именно так всегда называл их связь. Деловой эвфемизм для происходящего между ними. Алевтина чокнулась и сделала глоток. Коньяк обжёг горло – дорогой, из министерских запасов, такой же, каким угощал французскую делегацию в прошлом месяце. Оценила этот жест.

Георгий провёл пальцами по шее – лёгкое, почти невесомое прикосновение. Его рука была тёплой и сухой, без свойственной возрасту старческой прохлады. В этом была особенность – всегда казался горячее, чем можно было ожидать.

– Ты сегодня напряжена, – заметил, массируя плечи. – Что-то случилось?

– Обычные рабочие моменты, – Алевтина слегка откинулась назад, подставляя шею под прикосновения. – Ничего, что стоило бы твоего внимания.

Он усмехнулся.

– Моего внимания стоит всё, что касается тебя, Аля.

Ложь, облечённая в форму комплимента. Алевтина знала цену таким словам. Внимание Георгия всегда было избирательным и практичным. Но улыбнулась, как от неё ожидалось.

– Тогда считай, что я просто устала и нуждаюсь в расслаблении, – повернула голову и посмотрела снизу вверх, чуть приоткрыв губы.

Георгий наклонился и поцеловал – сначала осторожно, почти официально, затем требовательнее. Его язык скользнул между губ, и Алевтина ответила с отточенной страстью. Знала, как именно нужно целовать министра – не слишком агрессивно, но и без ложной скромности. Он любил чувствовать инициативу, но сохранять контроль.

Отстранился и взял за руку.

– Пойдём, – сказал просто.

Спальня министра всегда впечатляла Алевтину своими размерами. Окна от пола до потолка, тяжёлые шторы, огромная кровать с изголовьем из тёмного дерева. Здесь, как и в гостиной, чувствовался вкус человека, привыкшего к власти. Неброская, но безупречная обстановка, где каждый предмет имел свою историю и цену.

Георгий включил приглушённый свет и подошёл сзади, обнимая за талию. Его дыхание коснулось шеи, и Алевтина почувствовала знакомый запах – дорогой одеколон, коньяк и что-то ещё, присущее только ему. Запах, который научилась ассоциировать с властью.

– Ты всегда так прекрасна, – прошептал он, расстёгивая молнию на платье.

Алевтина закрыла глаза, позволяя Георгию раздевать себя. Платье соскользнуло к ногам, обнажив тонкое бельё. Женщина знала, что выглядит безупречно – утренние упражнения, диеты и косметические процедуры делали своё дело. Тело служило инструментом, оружием, содержалось в идеальном состоянии.

Георгий развернул её к себе и окинул восхищённым взглядом. В этот момент Алевтина ощутила прилив власти – даже здесь, полуобнажённая, контролировала ситуацию. Его желание давало преимущество.

Женщина медленно расстегнула рубашку, пуговица за пуговицей, демонстрируя смесь покорности и инициативы, которая так нравилась Георгию. Под пальцами обнажилась грудь – всё ещё крепкая для его возраста, с лёгкой сединой. Мужчина следил за каждым движением, и Алевтина чувствовала растущее возбуждение.

Когда расстегнула ремень, Георгий резко притянул к себе и поцеловал – властно, требовательно. Руки скользили по телу с уверенностью человека, знающего свою территорию. Алевтина отвечала с выверенной страстью, тихо постанывая там, где необходимо.

Георгий подвёл к кровати и мягко толкнул. Женщина опустилась на шёлковое покрывало, глядя снизу вверх с выражением, отработанным до совершенства – смесь желания и лёгкой уязвимости. Мужчина любил чувствовать превосходство, и Алевтина умела это дать.

Любовник наклонился и провёл языком по шее, спускаясь ниже. Алевтина выгнулась, подставляясь под прикосновения. Тело реагировало автоматически, словно настроенный инструмент. Внешне отдавалась страсти, внутренне оставаясь холодной и расчётливой. Каждый стон, каждое движение рассчитаны с точностью театральной постановки.

Георгий снял лифчик и припал губами к груди. Алевтина запустила пальцы в волосы, направляя движения. Знала его предпочтения, понимала, что нужно сделать для максимального удовольствия. Это был не акт любви, а тщательно спланированная операция.

– Ты сводишь меня с ума, – прошептал он, поднимая голову.

– Я только начала, – ответила Алевтина, позволяя пальцам медленно спуститься по животу и ниже.

Брюки и бельё вскоре присоединились к остальной одежде на полу. Пальцы сомкнулись с профессиональной точностью – не слишком сильно, но без ложной нежности. Георгий запрокинул голову, веки опустились, дыхание стало прерывистым. Женщина наблюдала за лицом – напряжённым, с полуоткрытыми губами. В такие моменты даже у него не оставалось маски, что давало чувство превосходства.

Вскоре мужчина остановил руку.

– Не так быстро, – хрипло произнёс Георгий. – Хочу насладиться тобой полностью.

Снял последнее бельё и провёл пальцами по внутренней стороне бёдер. Алевтина подалась вперед, изгибаясь навстречу прикосновениям. Тело начинало реагировать – не от страсти, а от механической стимуляции. К Георгию женщина не испытывала ничего, кроме холодного расчёта, но физиология подчинялась другим законам.

Когда тела наконец соединились, Алевтина издала громкий стон – чуть громче необходимого, но именно так, как он любил. Движения Георгия оставались уверенными, размеренными. Опыт и возраст давали преимущество контроля. Алевтина обхватила ногами, прижимаясь ближе, подстраиваясь под ритм.

– Да, вот так, – шептала она, зная, что эти слова усиливают возбуждение.

Мужчина ускорил темп, и женщина вцепилась ногтями в спину – ещё один приём из арсенала. Георгий любил лёгкую боль, напоминание о якобы неконтролируемой страсти. Алевтина запрокинула голову, демонстрируя напряжённую шею – картину, которую он находил особенно возбуждающей.

– Ты моя, – хрипло произнёс Георгий, двигаясь всё быстрее.

"Никогда", – подумала она, но ответила громким стоном согласия. Эта игра была частью ритуала. Мужчина утверждал превосходство, Алевтина позволяла ему верить.

Движения становились резкими, неритмичными. Алевтина знала – Георгий близок к финалу. Начала двигаться активнее, стонать громче, имитируя нарастающее возбуждение. Руки скользили по спине, губы шептали бессвязные слова поощрения.

Когда достиг пика, издав глухой, сдавленный стон, Алевтина изобразила собственный оргазм – выгнулась, затрепетала, закричала с точно выверенной громкостью. Тело напряглось в имитации экстаза, затем расслабилось, когда Георгий, тяжело дыша, опустился на неё.

Несколько минут лежали молча. Сердце мужчины билось быстро и сильно – Алевтина чувствовала удары своей грудью. Постепенно дыхание выравнивалось, становилось глубже. Георгий перекатился на спину, увлекая за собой, и женщина послушно устроила голову на его плече.

– Ты невероятна, – произнёс он, целуя в висок.

– Это всё ты, – улыбнулась Алевтина, проводя пальцами по груди. – Ты знаешь, как доставить мне удовольствие.

Ложь, но необходимая. Часть их негласного соглашения.

Георгий сонно улыбнулся, явно довольный собой. Через несколько минут его дыхание стало ровным и глубоким. Заснул, как обычно, быстро и крепко – свойство человека с чистой совестью или, что вероятнее, с полным её отсутствием.

Алевтина осторожно выскользнула из объятий и села на краю кровати. Стройные ноги в лунном свете казались скульптурными. Повернула голову и посмотрела на спящего. Во сне лицо теряло властное выражение, становилось мягче, беззащитнее. Странно видеть человека такого положения в момент невольной уязвимости.

Женщина встала и неслышно прошла к креслу, где оставила сумочку. Достала телефон и проверила сообщения. Экран осветил лицо холодным голубоватым светом. Несколько служебных уведомлений, которые могли подождать до утра, и сообщение от Климента.

"Завтра в 11? Буду ждать с нетерпением."

Алевтина улыбнулась. В отличие от искусственных улыбок для Георгия, эта была почти настоящей. Климент при всей молодости и наивности умел быть ненавязчивым и точно понимал правила игры. Никаких эмоций, никаких обязательств – только взаимовыгодный обмен.

Набрала короткое "Да"и отправила. Затем, накинув рубашку Георгия на плечи – не из скромности, а от лёгкого холода – подошла к окну.

За стеклом раскинулась ночная Москва – сияющая россыпь огней, темные силуэты зданий, отражение луны в изгибе реки. С высоты Патриарших город выглядел совсем другим – не деловым муравейником, каким Алевтина видела его из рабочего кабинета, а таинственным, почти волшебным пространством, полным скрытой жизни и возможностей.

Алевтина прижала ладонь к холодному стеклу. Отражение наложилось на панораму города, и на мгновение показалось, что парит над Москвой, сливается с ней, становится частью. Этот город когда-то был мечтой, затем целью, теперь – территорией, которую завоёвывала шаг за шагом.

Чувствовала лёгкое дрожание в кончиках пальцев – не от холода, а от ощущения власти. Странное, почти наркотическое чувство, возникающее в такие моменты. Здесь, обнажённая, в квартире одного из самых влиятельных людей страны, была уязвима и всесильна одновременно.

Алевтина не тешила себя иллюзиями относительно природы своего успеха. Знала, что использовала тело и ум как инструменты достижения цели. Но в этом не было стыда или сожаления – только холодная уверенность в правильности выбранного пути. В мире, где мужчины устанавливали правила, научилась играть по ним и выигрывать.

За спиной Георгий перевернулся во сне, что-то неразборчиво пробормотал. Алевтина не обернулась. Продолжала смотреть на город, на свет фар далеко внизу, на тени облаков, проплывающих над крышами. В этот момент прошлое и будущее не имели значения. Был только настоящий момент, только ощущение контроля и силы.

Не нужно было оглядываться назад, на Стрептопенинск, на ту маленькую девочку с амбициями, которые казались неуместными в провинциальном городке. Эта девочка осталась в прошлом, уступив место женщине, которая держала в руках нити власти и влияния. Женщине, способной использовать таких, как Георгий, для достижения собственных целей.

Алевтина отвернулась от окна и посмотрела на спящего. Завтра вернутся к своим официальным ролям – он будет подписывать документы и отдавать распоряжения, она будет выполнять указания и руководить агентством. Но сейчас, в тишине ночи, в этой роскошной квартире, были просто мужчиной и женщиной, связанными сделкой, о которой никогда не говорили вслух.

Вернулась к окну. Москва расстилалась перед ней, тёмная и манящая. Стояла неподвижно, величественная в своей наготе, как портрет властительницы на фоне владений. Лицо, освещённое отблесками города, было непроницаемым и холодным, как маска.

В этот момент не существовало ни сомнений, ни страхов, ни слабости – только чистая, концентрированная сила женщины, которая знала, чего хочет, и всегда получала это. Женщины, превратившей тело, ум, даже пустоту внутри в оружие, более смертоносное, чем любой меч.

Город мерцал и переливался за стеклом, как живое существо. Алевтина смотрела на него, ощущая себя его частью и одновременно чем-то отдельным, стоящим над ним. Отражение в тёмном стекле размывалось, сливалось с россыпью огней, становилось почти призрачным.

Позволила себе короткую улыбку – не для Георгия, не для Климента, даже не для себя. Эта улыбка была признанием момента, осознанием собственной силы, молчаливым обещанием будущих побед.

Ночная Москва была свидетелем и союзником, бескрайним полем, где разворачивалась игра, в которой Алевтина не собиралась проигрывать. Город хранил тайны и множил возможности. Стоя у окна в квартире Георгия, обнажённая и всесильная, Алевтина Каглицкая чувствовала себя его истинной хозяйкой.

Когда в восемь утра Алевтина Каглицкая покинула квартиру Георгия Савельевича, с особой осторожностью прикрыла за собой тяжелую дверь. В коридоре, обтянутом дорогими коврами и пахнущем невидимым свежим кофе, надела туфли и, не оглядываясь, спустилась вниз по лестнице. В подъезде встретила прозрачная предутренняя тишина, а во дворе – черный седан с тонированными стеклами, который должен был отвезти домой. Не оставила после себя ни одного личного следа, кроме запаха духов и мягкой вмятины на подушке Георгия.

В этот момент, когда автомобиль мягко тронулся с места и растворился в пустых московских улицах, Георгий Савельевич проснулся. Открыл глаза в темноте спальни, несколько секунд лежал неподвижно, глядя в потолок, затем резко сел на кровати, словно просчитав по внутреннему часам каждый шаг. Тело было усталым, но разум – точным, собранным, без следа ночной слабости.

Не стал тратить время на воспоминания о прошедшей ночи. Вместо этого протянул руку к тумбочке, где среди аккуратно разложенных личных вещей лежал мобильный с отдельной сим-картой. С виду самый обычный смартфон, но на нем не было ни пароля, ни фотографий, ни контактов в привычном смысле. Только одно имя – второе в списке, без подписи, просто цифра.

Нажал на неё и, когда на том конце ответили, произнёс, не здороваясь, почти шепотом, но с металлической интонацией:

– Она полностью готова к использованию.

На том конце коротко подтвердили и немедленно сбросили вызов. Георгий Савельевич некоторое время сидел, устремив взгляд в окно, где медленно расцветало московское утро. Губы двигались едва заметно, будто что-то считал или переводил с одного языка на другой. Потом положил телефон обратно, встал и открыл сейф в стене – коротким движением, наощупь. Оттуда достал синий пластиковый пакет и вынул несколько свежих документов, которые легли на письменный стол в правильной последовательности.

Только теперь позволил себе расслабиться. Прошёл в ванную, умылся холодной водой и некоторое время смотрел на своё отражение в зеркале – усталое, но абсолютно спокойное. Всё шло согласно плану. Даже лучше, чем можно было ожидать.

Глава 2

Глава 2. Искушение наследством

Воскресное утро вливалось в спальню Алевтины сквозь щель между тяжёлыми шторами – узкая полоса света, расчерчивающая смятые шёлковые простыни, обнажённое плечо спящего мужчины и рассыпавшиеся по подушке волосы. Алевтина проснулась за минуту до сигнала будильника – привычка, сохранявшаяся даже в выходной – и некоторое время неподвижно лежала, наблюдая за игрой света на коже Климента, за размеренным дыханием и едва заметной улыбкой во сне. В такие моменты женщина особенно ценила его молодость – чистую, незамутнённую, ещё не искажённую компромиссами и расчётами, которыми была пропитана её собственная жизнь.

Утренняя тишина роскошной квартиры на Остоженке нарушалась только приглушённым гудением кондиционера и далёким шумом пробуждающегося города. Даже здесь, в личной крепости, Алевтина не позволяла хаосу просочиться сквозь тщательно выстроенные барьеры. Свет, звук, температура – всё подчинялось её воле, создавая идеальную среду, где даже случайность казалась частью замысла.

Алевтина протянула руку и отключила будильник за несколько секунд до срабатывания, испытав знакомое удовольствие от этого маленького акта контроля над временем. Затем повернулась к Клименту, изучая лицо с той же внимательностью, с которой обычно изучала документы в кабинете. Двадцать лет – всего на пять лет моложе самой хозяйки квартиры, но в их мире разница ощущалась как пропасть между разными поколениями. Растрёпанные тёмные волосы, которые юноша обычно тщательно укладывал для работы, сейчас падали на лоб, придавая беззащитный вид. Длинные ресницы, чуть припухшие от ночных поцелуев губы, лёгкая тень щетины на подбородке – идеальный контраст с Георгием, чьё лицо несло печать власти, опыта и усталости.

Климент пошевелился, словно почувствовал взгляд, и медленно открыл глаза. Несколько секунд смотрел расфокусированным взглядом, затем на губах появилась сонная улыбка.

– Доброе утро, – произнёс тихо, голосом, ещё не до конца очнувшимся от сна.

– Доброе, – ответила Алевтина, позволив себе лёгкую улыбку.

Климент потянулся и легко коснулся губами её плеча – не требовательный поцелуй любовника, скорее благодарный жест за возможность проснуться рядом. В этом заключалась особенность, которую Алевтина находила одновременно трогательной и полезной – молодой человек умел быть искренне признательным за то, что многие воспринимали как должное.

– Ты давно не спишь? – спросил Климент, приподнявшись на локте и внимательно глядя на неё.

– Несколько минут, – ответила Алевтина, провела рукой по его волосам, отодвигая прядь со лба. – Мне нравится смотреть, как ты спишь.

Это была полуправда – наблюдения действительно доставляли удовольствие, но не из сентиментальности, а из исследовательского интереса. Ей нравилось видеть людей без масок, которые они носили днём, особенно таких, как Климент – амбициозных, расчётливых, но ещё не до конца понимающих механику власти.

– А мне нравится, когда ты смотришь, – улыбнулся спутник, и в улыбке промелькнуло нечто, выходящее за рамки простой благодарности – почти хищное осознание собственной привлекательности и умение ею пользоваться.

Молодой человек провёл пальцами по обнажённой руке Алевтины, оставляя дорожку мурашек. Женщина почувствовала реакцию тела на прикосновение – не столько от страсти, сколько от непроизвольного отклика на каждое выверенное касание. Климент учился быстро – ещё одно качество, которое Алевтина ценила.

– У нас есть планы на сегодня? – спросил гость, продолжая легко касаться её кожи – плеча, шеи, ключицы.

Алевтина позволила себе короткий, тихий вздох.

– Нет. Сегодня мы никуда не торопимся.

Редкое признание для человека, чья жизнь расписана по минутам, где даже моменты отдыха служили определённой цели. Но с Климентом иногда допускала иллюзию свободы от графика, особенно по воскресеньям, когда квартира превращалась в остров вне времени и обязательств.

Климент воспринял слова как приглашение и мягко притянул Алевтину к себе. Губы нашли её в нежном, неторопливом поцелуе, постепенно становившемся глубже. Женщина ответила, позволяя телу вести – одна из немногих областей, где могла отпустить контроль, хоть и ненадолго.

Солнечный луч, пробившийся сквозь шторы, расширился, заполняя комнату тёплым светом, подсвечивающим их переплетённые тела. Рука Климента скользнула вниз по животу Алевтины, и она выгнулась навстречу прикосновению. В утренней тишине дыхание становилось всё более прерывистым, а поцелуи – требовательнее.

Алевтина перевернула Климента на спину и оказалась сверху, глядя с высоты своего положения – и в постели, и в жизни. Молодой человек смотрел снизу вверх с восхищением, в котором смешивались физическое влечение и карьерный расчёт. Женщина знала об этой двойственности и принимала её как часть игры.

– Ты великолепна, – прошептал Климент, и руки скользнули по её бёдрам.

Алевтина улыбнулась – не той выверенной улыбкой, которую демонстрировала коллегам, а более искренней, с оттенком хищного удовольствия. Здесь, в этот момент, была одновременно и хозяйкой положения, и женщиной, позволяющей принимать наслаждение без оглядки на последствия.

Наклонилась и поцеловала Климента – медленно, глубоко, чувствуя, как их тела естественным образом находят подходящий ритм. Не такой размеренный и выверенный, как с Георгием, а более спонтанный, живой, с нотками неожиданности, делавшими каждое сближение немного непредсказуемым.

Руки партнёра скользили по телу Алевтины с юношеской жадностью, изучая каждый изгиб, находя точки, заставлявшие дыхание сбиваться. В прикосновениях чувствовался голод, которого никогда не было у Георгия, – стремление не просто получить, но и дать, доказать ценность не только как протеже, но и как мужчины.

Солнечный свет падал на их тела, подчёркивая контраст – безупречная кожа Алевтины, поддерживаемая дорогими процедурами и тщательным уходом, и молодая, полная природной энергии фигура Климента. Женщина наслаждалась этой игрой света и тени, власти и подчинения, опыта и энтузиазма.

Они двигались в едином ритме, который постепенно ускорялся, становился более требовательным. Алевтина чувствовала отклик тела на движения Климента – не механический, как часто бывало с Георгием, а с неподдельным жаром. В этом заключалась особая ирония отношений: Климент, используя женщину в карьерных амбициях, давал больше искреннего удовольствия, чем партнёры по более «равным» союзам.

Тела сплетались всё теснее, дыхание смешивалось, а шёпот и тихие стоны наполняли воздух спальни. В этот момент не существовало ни должности Алевтины, ни карьерных планов Климента – только двое людей, соединённых в поиске общего удовольствия.

Достигнув пика одновременно – что случалось редко и ценилось особенно высоко – Алевтина позволила себе короткий, но искренний крик наслаждения. Не выверенный звук, используемый с Георгием, а нечто более настоящее, вырвавшееся из глубины существа.

Замерли, тяжело дыша, всё ещё соединённые, окутанные утренним светом и запахом смешавшихся тел. Климент смотрел с нескрываемым восхищением, и во взгляде любовника Алевтина видела отражение собственной силы – способности не только использовать, но и позволять использовать себя так, чтобы всегда оставаться в выигрыше.

– Ты невероятная, – прошептал Климент, когда Алевтина медленно опустилась рядом, позволив телам разъединиться.

– Знаю, – ответила с лёгкой улыбкой, не требующей дальнейших комплиментов.

Лежали рядом, наблюдая игру солнечного света на потолке. Алевтина чувствовала приятную усталость во всём теле – редкий момент полного физического удовлетворения, позволяемый только с Климентом. С Георгием секс всегда оставался инструментом, с молодым любовником иногда становился почти чем-то большим – не совсем удовольствием ради удовольствия, но приближающимся к нему.

Спокойствие момента нарушил резкий звонок телефона. Не служебного – его звук Алевтина знала наизусть, – а личного, который редко звонил в воскресное утро. Женщина нахмурилась, глядя на прикроватную тумбочку, где вибрировал аппарат.

– Не бери, – предложил Климент, проводя рукой по её спине. – Это воскресенье, ты заслужила отдых.

Алевтина бросила взгляд на экран. Номер не определился, что было странно – мало кто имел доступ к личному телефону, и все эти люди были записаны в контактах. Любопытство – редкая эмоция – взяло верх.

– Одну минуту, – сказала хозяйка квартиры, отстраняясь от Климента и беря телефон.

– Алевтина Каглицкая, – произнесла официальным тоном, используемым для незнакомых номеров.

На другом конце возникла пауза, затем женский голос, не сразу узнанный, произнёс:

– Аля? Это Лидия.

Алевтина почувствовала пробежавший по спине холодок. Этот голос не вписывался в московское воскресное утро, принадлежал другому миру, другой жизни, от которой методично отрезала себя годами.

– Лида? – в голосе проскользнуло нескрываемое удивление.

– Да, это я, – голос сестры звучал устало и напряжённо. – Прости, что беспокою так рано. Ты же знаешь, я бы не стала звонить без серьёзной причины.

Алевтина бросила взгляд на Климента, с интересом наблюдавшего за ней, явно озадаченного неожиданной сменой настроения. Жестом показала, что нужно несколько минут, и молодой человек понимающе кивнул, откинувшись на подушки.

– Что случилось? – спросила Алевтина, поднимаясь с постели и накидывая на плечи шёлковый халат. Подошла к окну, глядя на московские крыши, освещённые утренним солнцем.

– Антон Длиннопёров умер, – сказала Лидия без предисловий. – Позавчера ночью. Инсульт, говорят.

Алевтина нахмурилась, пытаясь вспомнить. Антон Длиннопёров – мэр Стрептопенинска, дальний родственник по материнской линии, из той же обрусевшей немецкой семьи. Видела его несколько раз в детстве, потом на похоронах деда, куда приехала скорее из приличия, чем из чувства долга. Невысокий, полный мужчина с вечно влажными ладонями и бегающим взглядом, смотревший всегда с неприятной фамильярностью.

– Это конечно печально, – ответила нейтрально, не понимая причины звонка. – Но чем я могу помочь?

Снова возникла пауза, как будто Лидия собиралась с силами.

– Ты знаешь о нашей традиции? – наконец спросила сестра. – Той, что касается незамужних родственников?

Алевтина напряглась. В глубине памяти всплыло смутное воспоминание – старая семейная история, рассказанная матерью в детстве, давно отнесённая к разряду провинциальных суеверий, недостойных внимания современного человека.

– Напомни, – сказала сухо.

– По нашей семейной традиции, если умирает неженатый мужчина из рода, он должен быть похоронен женатым, – медленно произнесла Лидия, как будто объясняя очевидное. – Иначе его душа не найдёт покоя, а род будет преследовать несчастье.

Алевтина не сдержала короткий, недоверчивый смешок.

– Лида, ты серьёзно? Я думала, эти сказки остались в девятнадцатом веке.

– Для тебя это может быть сказкой, а для нас здесь – традиция, которой следуют поколения, – в голосе Лидии появились нотки раздражения. – Антон должен быть похоронен женатым. А поскольку он умер холостым…

– Постой, – перебила Алевтина, начиная понимать направление разговора. – Ты же не предлагаешь…

– Именно, – твёрдо сказала Лидия. – Как старшая незамужняя родственница, ты должна стать его посмертной невестой. Это символический брак, просто формальность для соблюдения традиции.

Алевтина отошла от окна и села на край кровати, чувствуя, как спина выпрямляется в защитной позе, даже несмотря на расстояние, разделяющее с сестрой.

– Это абсурд, – сказала жёстко. – Я директор федерального агентства, а не участница провинциальных предрассудков. Найдите кого-нибудь другого для этого… спектакля.

– Нет никого другого, – голос Лидии стал ещё напряжённее. – Я не могу, потому что младше тебя, а больше незамужних родственниц по материнской линии нет. Это должна быть ты.

– И что, по-твоему, я должна всё бросить и прилететь в Стрептопенинск, чтобы участвовать в каком-то языческом ритуале? – Алевтина почувствовала, как нарастает раздражение.

– Да, – просто ответила Лидия. – Именно это я предлагаю. Похороны через неделю. Сначала церемония символического брака, потом отпевание и погребение.

Алевтина рассмеялась – резко, почти зло.

– Ты с ума сошла. У меня работа, обязательства, встречи. Я не могу взять отпуск для… для этого.

Климент, лежавший на кровати, внимательно наблюдал за происходящим, но не вмешивался. В глазах любовника Алевтина заметила любопытство – он никогда не видел её такой выбитой из колеи.

– Есть ещё одна вещь, которую ты должна знать, – сказала Лидия после паузы, и в голосе появились новые нотки – почти расчётливые. – Антон оставил завещание. Очень необычное завещание.

Алевтина замерла. Что-то в тоне сестры заставило насторожиться.

– Что за завещание?

– Всё имущество, включая особняк на холме и банковские счета, переходит к жене, – медленно произнесла Лидия. – Той, которая будет с ним в момент погребения. Даже если брак был заключён посмертно.

В комнате воцарилась тишина. Алевтина смотрела в окно, где виднелась панорама Москвы – города, который она завоевала ценой отказа от прошлого. Теперь это прошлое протягивало руку через тысячи километров, предлагая странный, почти мистический союз с мёртвым человеком и… наследство.

– Ты понимаешь, что я юрист, – наконец произнесла Алевтина, и в голосе сквозила ледяная ирония, которую она раздавала подчинённым, отстаивающим невыполнимые проекты. – И знаю, что такое завещание не имеет юридической силы. Посмертная свадьба, Лида, – это даже не юридический казус, а проявление мракобесия. Кто вообще в здравом уме будет оспаривать права наследования, если речь идёт о спектакле для провинциальных бабушек?

Она говорила медленно, с расстановкой, будто читала официальную отписку в ответ на жалобу нерадивого гражданина.

– Я не сомневаюсь, что у любителя традиций всё схвачено, – процедила директор агентства. – Но неужели ты сама собираешься устраивать этот балаган? Или тебе просто хочется посмотреть, как я буду стоять в фате у гроба?

Тишина на другом конце длилась дольше обычного. Алевтина услышала, как Лидия глубоко выдохнула, и в этот момент появилось ощущение, что сестра не просто жертва обстоятельств, а соучастница спланированной комбинации.

– В обычных обстоятельствах – да, – спокойно ответила Лидия. – Но у Антона были связи, помнишь? Его завещание заверено у столичного нотариуса, причем у того, который известен своей… гибкостью. К тому же, текст написан не штатным юристом, а человеком, работавшим в областном суде. Там всё прописано настолько чётко, что местные даже проверять не станут. Ты же знаешь, как тут всё работает: если мэр сказал – значит так и будет. В этом городе слово Длиннопёрова было не законом, а приговором, который никто не оспаривает.

В голосе Лидии прозвучало нечто новое, едва уловимое: смесь старой ненависти к порядкам города и какой-то странной, почти детской веры, что традиции сильнее здравого смысла и федеральных законов. Даже через километры московского воздуха Алевтина почувствовала, как атмосфера Стрептопенинска – густая, тягучая, с привкусом дрожжей и бессилия – протягивает костлявую руку.

– На похороны приедет весь город, – продолжила Лидия, – даже губернатор обещал выслать представителя. Все будут смотреть – и все захотят знать, кто станет вдовой Антона. Если не приедешь, сработает запасной план, но все узнают, что ты отказалась. Понимаешь, да? Тебя будут обсуждать, и не только у нас.

Последняя фраза прозвучала угрозой, замаскированной под заботу. Алевтина представила лица одноклассников, которых не видела, но регулярно встречала в интернете, неизменных в провинциальной зависти и мстительности. Представила, как фамилия Каглицкой всплывает на местных форумах и в архивах «Стрептопенинского Вестника», даже на федеральных лентах – с примечанием: «директор департамента отказалась от последней воли родственника». В России у таких историй длинные ноги.

– А если я всё-таки не приеду? – спросила женщина, давая время подумать.

– Тогда всё получит город, – безжалостно отрезала Лидия. – Либо назначат другую невесту. Уже звонили двоюродной тёте из Новосибирска, но у неё инсульт, не может даже передвигаться. Если не будет никого – мэрия оставит всё себе, а фамилия Длиннопёровых исчезнет из города. А из нашей – из твоей – жизни исчезнут крупные суммы денег.

Тут Лидия выдержала эффектную паузу – явно рассчитанную на осознание масштаба потерь. Было слышно, как на том конце линии сестра зажгла сигарету и медленно выдохнула в телефон.

Алевтина почувствовала, как в голове формируются расчёты. Аналитический ум оценивал потенциальные выгоды и риски. Особняк на холме – смутно помнила это здание, старинное, с претензией на дворянское прошлое. Банковские счета – у провинциального мэра наверняка немаленькие, учитывая многолетнее пребывание в должности.

– И сколько всего это стоит? – спросила она прямо.

Лидия усмехнулась – Алевтина почти увидела знакомую с детства усмешку.

– Достаточно, чтобы стало интересно, – ответила сестра.

– Пивоваренный завод «Стрептопенинское», – начала перечислять Лидия, и в голосе появились интонации бухгалтера, привыкшего к цифрам и активам. – Только его стоимость оценивается в сто двадцать миллионов долларов. Основной поставщик солода для трёх крупнейших пивных концернов страны. Плюс особняк на холме – пятиэтажный, с подвалами и винными погребами девятнадцатого века. Там коллекция вин с царских времён, каждая бутылка – как годовая зарплата среднего российского чиновника.

Алевтина почувствовала, как пальцы непроизвольно сжались вокруг телефона. Перевела взгляд на Климента, с нескрываемым любопытством наблюдавшего за разговором, но ответила лишь лёгким движением руки, отсылающим в ванную комнату. Молодой человек понимающе кивнул, накинул халат и бесшумно скрылся за дверью – ещё одно качество, которое Алевтина ценила: умение исчезать без вопросов.

– Дом в Лондоне, – продолжала Лидия, не дожидаясь реакции сестры. – Район Найтсбридж, рядом с Гайд-парком. Шато во Франции, в Бордо, с собственными виноградниками. И это только недвижимость. На счетах в швейцарских банках около пятисот миллионов долларов. Возможно, больше – точных данных у меня нет.

Алевтина медленно опустилась на край кровати. В голове мелькали цифры, складывались и умножались, превращаясь в потенциальные возможности, в новый уровень власти, о котором раньше не смела мечтать. Такие деньги меняли правила игры. С таким капиталом могла бы диктовать условия даже таким, как Ордынцев, а не подчиняться им.

– И всё это перейдёт… жене? – спросила Алевтина, стараясь, чтобы голос звучал ровно, без намёка на внезапно вспыхнувший интерес.

– Той, которая будет с ним в момент погребения, – повторила Лидия. – Даже если брак заключён посмертно. Традиция имеет тысячелетнюю историю, Аля. В нашем роду это практиковалось веками. Антон был последним мужчиной-Длиннопёровым. С ним должна уйти в землю часть нашей женской линии.

– А что будет с… женой после погребения? – Алевтина осторожно подбирала слова.

Из ванной доносился звук льющейся воды. Климент принимал душ, и эти минуты давали возможность поговорить открыто, без свидетелей. Не то чтобы не доверяла любовнику, но чем меньше людей знало о планах, тем лучше.

– После? – В голосе Лидии послышался смешок. – После ты станешь одной из богатейших женщин страны. Свободной, незамужней и очень, очень состоятельной. Думаю, даже твоя должность в Москве покажется мелочью по сравнению с возможностями, которые открывает такое состояние.

Алевтина провела рукой по шёлковой простыне. Даже эта дорогая ткань, за которую когда-то выложила баснословную сумму, сейчас казалась дешёвой подделкой по сравнению с тем, что ждало в Стрептопенинске. Картина медленно складывалась в голове: директор агентства в чёрном траурном платье, с вуалью, стоит у гроба незнакомого человека, произносит какие-то слова, а через несколько дней улетает обратно в Москву, оставляя позади провинциальный городок и увозя ключи от нового мира.

– Мне нужно подумать, – сказала Алевтина, впервые за весь разговор позволив показать заинтересованность. – Это серьёзное решение, Лида. Я не могу просто так всё бросить и прилететь.

– Конечно, – согласилась сестра, и Алевтина услышала нотки удовлетворения, словно Лидия уже знала, каким будет ответ. – У тебя есть время до среды. В четверг нужно будет вылететь, чтобы в пятницу провести предварительные ритуалы. Сама церемония в субботу, погребение в воскресенье.

– Я перезвоню тебе завтра, – пообещала Алевтина. – Мне нужно уладить некоторые дела здесь, в Москве.

– Буду ждать, – просто ответила Лидия. – До связи, Аля.

Алевтина отложила телефон и посмотрела в окно, где солнце поднималось над московскими крышами. Город, который покоряла пять лет, вдруг показался тесным и ограниченным. Люди, с которыми так старательно выстраивала отношения, внезапно превратились в фигурки на шахматной доске – маленькие, незначительные по сравнению с тем, что могло ждать впереди.

Из ванной вышел Климент – свежий, с мокрыми волосами и полотенцем на бёдрах. Улыбнулся своей мальчишеской улыбкой, которая обычно вызывала у Алевтины снисходительную нежность. Сейчас она смотрела на него словно через стекло, отделяющее настоящее от будущего.

– Всё в порядке? – спросил Климент, заметив странный взгляд.

– Да, – кивнула Алевтина, возвращаясь к своей обычной маске спокойствия. – Семейные дела. Ничего важного.

Он, конечно, не поверил, но не стал настаивать – очередное доказательство его ценности. Умение не задавать вопросов было редким качеством, особенно среди молодых мужчин.

– Я думаю завтракать, – сказал Климент, подходя к стулу и снимая брошенные вчера джинсы и рубашку. Он встряхнул помятую ткань одним движением. – Присоединишься?

– Нет, – ответила Алевтина, наблюдая за его действиями. Она вдруг осознала, что никогда не видела вещей Климента в своем шкафу – всё, что у него было здесь, умещалось на этом стуле. Если уедет в Стрептопенинск и вернется другим человеком, от любовника не останется и следа. – Извини, но у меня изменились планы. Появились срочные дела.

Климент обернулся с полурасстегнутой рубашкой:

– Что-то случилось?

– Ничего серьезного, – солгала Алевтина. – Просто работа. Я позвоню тебе завтра.

Он позавтракал один, пока Алевтина сидела за ноутбуком, делая вид, что проверяет почту. На самом деле смотрела в экран невидящим взглядом, представляя провинциальный городок с неблагозвучным названием, где ждало наследство, о котором даже не подозревала ещё час назад.

Климент ушёл вскоре после завтрака – без обид и лишних слов. Алевтина проводила его до двери, поцеловала в щёку и пообещала позвонить. Как только дверь закрылась, вернулась в гостиную и опустилась в кресло, наконец позволив себе выдохнуть.

Весь день Алевтина провела, блуждая по квартире с телефоном в руке, открывая и закрывая почту, просматривая документы, внезапно потерявшие всякую важность. Стрептопенинск. Это название, от которого старательно избавлялась годами, вдруг заняло всё сознание. Вспомнила улицы, по которым ходила в детстве, дома, знакомые до последнего окна, людей, чьи лица стёрлись из памяти, но чьи взгляды – любопытные, завистливые, осуждающие – помнила до сих пор.

И среди этих воспоминаний возникло лицо Антона Длиннопёрова – полное, с маленькими глазками, вечно влажными губами и нездоровым румянцем. Он всегда смотрел на неё как-то особенно – не так, как смотрят на детей. В его взгляде было что-то оценивающее, словно прикидывал её стоимость на невидимом рынке. Теперь этот человек мёртв, и Алевтина должна была стать его вдовой – странный поворот судьбы, который казался бы комичным, если бы не сумма наследства.

Пятьсот миллионов долларов. Особняк на холме. Пивоваренный завод. Дом в Лондоне. Шато во Франции. Слишком невероятно, чтобы быть правдой. И всё же… Лидия никогда не лгала в серьёзных вопросах. Если говорила о таких суммах, значит, они действительно существовали.

К вечеру Алевтина приняла решение. Сначала проверить информацию через свои каналы, затем, если всё подтвердится, взять отпуск и поехать в Стрептопенинск. В конце концов, что теряла? Неделю времени, которое можно было потратить на что-то более приятное, чем встреча с прошлым. Но потенциальный выигрыш стоил риска.

Она позвонила Ордынцеву – не на рабочий телефон, а на личный, который использовался только для особых встреч.

– Георгий, – сказала Алевтина, услышав его ровный, бесстрастный голос. – Сегодня вечером, как обычно?

– Конечно, Аля, – ответил он с той особой интонацией, которую приберегал для неё – смесь официальности и интимности. – Я буду ждать.

Квартира министра на Патриарших встретила привычным полумраком и негромкой классической музыкой – Шопен, один из любимых композиторов Ордынцева. Георгий ждал в гостиной, одетый в домашний костюм из дорогой ткани. Его седые волосы были аккуратно уложены, лицо – гладко выбрито. В руке держал бокал с коньяком.

– Ты сегодня особенно прекрасна, – сказал он, целуя руку гостьи.

Алевтина улыбнулась – не искренне, а так, как от неё ожидалось. Знала эти ритуалы наизусть, могла проводить их с закрытыми глазами. Сначала комплимент, затем коньяк, лёгкая беседа о незначительных вещах, затем постепенный переход к интимности.

– Спасибо, Георгий, – ответила Алевтина, принимая бокал. – Ты тоже выглядишь прекрасно.

Они сидели в креслах друг напротив друга, потягивая коньяк и обмениваясь фразами, которые не значили ничего. Алевтина рассказывала о каком-то культурном событии, он слушал с выражением вежливого интереса. Никто из посторонних не догадался бы, что всё это – лишь прелюдия к тому, что должно было произойти позже.

Когда музыка сменилась на что-то более медленное и чувственное, Георгий отставил бокал и протянул руку.

– Пойдём, – сказал он тем особым тоном, который означал переход к следующей фазе встречи.

Спальня министра была такой, какой Алевтина помнила со времени последнего визита – просторной, с огромной кроватью и задёрнутыми тяжёлыми шторами. Здесь всегда пахло дорогим одеколоном и той особой смесью власти и денег, которую невозможно описать, но которую безошибочно узнавала.

Георгий включил приглушённый свет и подошёл сзади, положив руки на плечи. Его дыхание коснулось шеи Алевтины, и она позволила себе откинуть голову назад, подставляя горло под губы. Это был рассчитанный жест, как и всё остальное в отношениях с министром.

Он медленно расстегнул молнию на платье, позволяя ткани соскользнуть к ногам. Алевтина осталась в нижнем белье – чёрном, подобранном специально для вечера. Знала, что выглядит безупречно – годы тренировок и строгих диет не прошли даром.

Георгий провёл руками по телу – не страстно, а оценивающе, как человек, привыкший к лучшему и проверяющий, соответствует ли покупка стандартам качества. Его прикосновения были точными, выверенными, лишёнными спонтанности, которая иногда проскакивала в ласках Климента. С Ордынцевым всё было механическим, просчитанным, почти деловым.

Алевтина отвечала так, как от неё ожидалось – негромкие стоны в нужные моменты, движения, рассчитанные на то, чтобы доставить удовольствие партнёру, но не дать забыть, кто здесь главный. Это была сложная игра, в которой каждый получал своё: министр – иллюзию власти над молодым красивым телом, она – реальную власть над одним из самых влиятельных людей в стране.

Когда всё закончилось, Алевтина лежала рядом с Георгием, глядя в потолок и думая о том, что это может быть их последняя встреча в таком качестве. Если действительно получит наследство Длиннопёрова, больше не придётся играть в эти игры. Сама станет силой, с которой придётся считаться.

– Георгий, – сказала она после паузы, повернувшись к нему. – Мне нужен отпуск. Неделя. Семейные обстоятельства.

Он приподнялся на локте и посмотрел с лёгким удивлением. За все годы отношений Алевтина никогда не просила об отпуске так внезапно.

– Что-то серьёзное? – спросил Ордынцев, и в голосе проскользнула нота, которую она не смогла распознать. Не беспокойство, не любопытство – что-то другое, более сложное.

– Умер родственник, – ответила Алевтина, не вдаваясь в детали. – Мне нужно присутствовать на похоронах.

Георгий молчал несколько секунд, продолжая изучать лицо собеседницы.

– Стрептопенинск, – произнёс он наконец, и это было не вопросом, а утверждением.

Алевтина не смогла скрыть удивления. Никогда не говорила с ним о родном городе, старательно избегала упоминаний о прошлом.

– Откуда ты…

– У меня свои источники, Аля, – улыбнулся высокопоставленный чиновник, и эта улыбка не коснулась глаз. – Антон Длиннопёров был… интересным человеком. С необычными связями.

Теперь уже не просто удивление, а настоящий шок отразился на её лице. Она села в постели, натянув простыню на грудь – защитный жест, выдававший внезапную уязвимость.

– Ты знал его?

– Не лично, – покачал головой Георгий. – Но о нём. И о вашей семейной традиции тоже.

Алевтина почувствовала, как холодок пробежал по спине. Что-то в его тоне, в том, как смотрел на неё, вызывало тревогу.

– Я могу оформить тебе отпуск, – продолжил Георгий, касаясь пальцами её плеча. – Неделя не проблема. Но, Аля… – он сделал паузу, – будь осторожна. Некоторые традиции существуют не просто так. У мёртвых память длиннее, чем у живых.

Она заставила себя улыбнуться, отгоняя внезапное чувство страха.

– Это просто формальность, Георгий. Посмертная свадьба – старый обычай, не более. Я поеду, отдам дань уважения родственнику и вернусь.

– Конечно, – он кивнул, но взгляд оставался странно пристальным. – Просто помни мои слова.

Алевтина наклонилась и поцеловала его – не страстно, а так, как целуют, чтобы прекратить неудобный разговор. Она не собиралась придавать значения предупреждению. В конце концов, что мог знать Ордынцев о Стрептопенинске и его традициях? Вероятно, просто пытался показать осведомлённость, свои связи, напомнить о власти.

Алевтина встала с кровати и начала одеваться, ощущая взгляд министра. Внезапное желание поскорее покинуть эту квартиру, полумрак и тяжёлый запах дорогого одеколона стало почти физическим. Хотела оказаться дома, в своей крепости, чтобы спокойно всё обдумать и принять окончательное решение.

– Я позвоню тебе завтра, – сказала она, застёгивая платье. – Оформишь приказ об отпуске?

– Он будет готов к утру, – кивнул Георгий. Затем, после паузы, добавил: – Удачи, Аля. Она тебе понадобится.

Алевтина вышла из спальни, прошла через гостиную и покинула квартиру, не оглядываясь. Только в лифте, спускаясь вниз, позволила себе выдохнуть. Странная тревога, вызванная словами министра, постепенно рассеивалась. На смену приходило возбуждение от мысли о том, что ждёт впереди.

Пятьсот миллионов долларов. Особняк на холме. Пивоваренный завод. Дом в Лондоне. Шато во Франции. Ради этого стоило вернуться в Стрептопенинск. Ради этого стоило даже выйти замуж за мертвеца.

На улице ждала машина с водителем. Алевтина села на заднее сиденье и назвала свой адрес. За окном проплывала ночная Москва – город, который она покорила, но который внезапно перестал быть единственной целью амбиций.

Да, она поедет в Стрептопенинск. Сыграет в этот спектакль, станет вдовой Длиннопёрова и заберёт всё, что принадлежит по праву. А странные предупреждения Георгия… что ж, он просто ревнует. Ревнует к деньгам, к власти, которую они дают, к тому, что она может стать независимой от него.

Машина остановилась у дома. Алевтина поднялась в квартиру, сбросила одежду и встала под горячий душ, смывая запах министра, его прикосновения, его слова. Вода стекала по телу, унося сомнения и страхи. Оставалась только холодная решимость и предвкушение.

Завтра она проверит информацию о наследстве. Если всё подтвердится, в четверг вылетит в Стрептопенинск.

Выйдя из душа и завернувшись в полотенце, Алевтина подошла к окну. Ночная Москва мерцала огнями, но взгляд был устремлён дальше, в темноту за пределами города, туда, где ждало прошлое и, возможно, совсем другое будущее.

Квартира встретила тишиной и прохладой. Алевтина включила свет в прихожей и на мгновение замерла, прислушиваясь к пространству, словно проверяя, не изменилось ли что-то за время отсутствия. Всё оставалось неизменным – идеальный порядок, запах дорогих духов, едва слышное гудение кондиционера, – но в ней самой что-то сдвинулось, перевернулось, как перекладываемая страница книги. Решение было принято: отправится в Стрептопенинск, станет вдовой мертвеца и получит состояние, которое изменит всю жизнь.

Алевтина сбросила туфли, аккуратно поставив их на специальную полочку в прихожей, и прошла в гостиную. Не включая основной свет, подошла к окну и отдёрнула штору – панорама ночной Москвы раскинулась перед ней, мерцающая, холодная, знакомая до последнего огонька. Город, покорённый ценой стольких компромиссов, внезапно показался лишь ступенькой к чему-то большему.

Хозяйка квартиры отвернулась от окна и решительным шагом направилась в спальню. Достала из шкафа чемодан – большой, на колёсиках, из тёмно-синей кожи, с монограммой AK, выполненной серебряными буквами. Этот чемодан, купленный в Милане за сумму, равную месячной зарплате начинающего чиновника, берегла для особых случаев. И если предстоящая поездка не была особым случаем, то что тогда вообще заслуживало такого определения?

Открыв ноутбук, Алевтина приступила к организации поездки с той же методичностью, с которой подходила ко всем задачам в жизни. Сначала – билеты. Женщина открыла сайт авиакомпании и быстро забронировала место в бизнес-классе на рейс Москва-Новосибирск в четверг утром. Пальцы замерли над клавиатурой, когда система запросила обратный билет. На мгновение задумалась – насколько долго продлится вся эта церемония? Сколько дней придётся провести в городе, покинутом пятнадцать лет назад с твёрдым намерением никогда не возвращаться?

– Неделя, – пробормотала Алевтина себе под нос, выбирая обратный рейс на следующий понедельник. – Максимум неделя в этом болоте.

Завершив бронирование, перешла к следующему пункту – вертолёт. Как помнила из детства, до Стрептопенинска нельзя было добраться обычным транспортом, особенно весной, когда единственная дорога превращалась в непроходимое месиво грязи. Только вертолёт, и только если погода позволяла.

Алевтина открыла новую вкладку и нашла контакты вертолётной службы в Новосибирске. Цена за частный рейс заставила бы обычного человека присвистнуть, но директор агентства лишь кивнула, подтверждая бронь. Деньги давно перестали иметь то значение, которое имели в детстве, когда каждая копейка пересчитывалась дважды.

Закрыв ноутбук, открыла большой гардеробный шкаф и начала методично отбирать вещи для поездки. Стрептопенинск в воспоминаниях был серым, грязным и убогим местом, где понятие стиля ограничивалось тем, что продавалось в единственном универмаге на главной площади. Но теперь, возвращаясь туда в качестве директора федерального агентства и потенциальной наследницы состояния Длиннопёрова, гардероб должен был соответствовать новому статусу.

Алевтина доставала вещи из шкафа и аккуратно раскладывала их на кровати – идеальными рядами, сгруппированными по цвету и назначению. Деловые костюмы – чёрный от Шанель, тёмно-синий от Армани, серый в тонкую полоску от Хьюго Босс. К ним – шёлковые блузы: белая, кремовая, светло-голубая. Затем туфли – чёрные лодочки на невысоком каблуке для деловых встреч, более элегантные с тонким ремешком для вечерних мероприятий.

– На похоронах нужно быть в чёрном, – пробормотала Алевтина, доставая ещё один костюм – строгий, с юбкой чуть ниже колена.

Рука на секунду задержалась над вечерними платьями. Зачем они в Стрептопенинске? На какие приёмы собиралась ходить в городе, где единственным развлечением был кинотеатр с протекающей крышей? Но что-то внутри подсказывало: если всё пройдёт как надо, если действительно станет наследницей состояния Длиннопёрова, понадобятся соответствующие наряды. Возможно, придётся встретиться с местными властями, представителями бизнеса, теми, кто захочет засвидетельствовать почтение новой владелице пивоваренного завода.

Она достала три вечерних платья – чёрное с открытой спиной, тёмно-синее с серебряной отделкой и изумрудное, подчёркивающее цвет глаз. Аккуратно сложив их специальным образом, чтобы избежать заломов, поместила в чемодан, сверху положила защитный чехол.

Затем настала очередь аксессуаров. Алевтина открыла шкатулку с драгоценностями и начала выбирать украшения – не броские, но подчёркивающие статус. Жемчужные серьги, которые так любила, несмотря на постоянную асимметрию. Тонкое платиновое колье с едва заметным бриллиантом. Часы – элегантные, дорогие, но не кричащие о цене. И, конечно, кольца – несколько сдержанных вариантов для разных нарядов.

На мгновение задумалась: потребуется ли обручальное кольцо для странного ритуала? Или оно будет предоставлено организаторами церемонии? Алевтина покачала головой, отгоняя эти мысли. Всё казалось абсурдным – выходить замуж за мертвеца, становиться вдовой человека, которого едва знала при жизни.

Но абсурд имел свою цену – пятьсот миллионов долларов, особняк на холме, заводы, недвижимость в Европе. За такую сумму можно потерпеть даже самый нелепый ритуал.

Достав из сейфа папку с документами, Алевтина проверила паспорт, страховку, банковские карты. Всё было в порядке. Затем достала оба телефона – личный и государственный – и положила на прикроватную тумбочку. Оба аппарата следовало взять с собой: в конце концов, она оставалась директором "Росморали"даже в глубинке.

Посмотрев на часы, решила, что ещё не поздно для нескольких важных звонков. Набрала номер своего заместителя.

– Виктор Андреевич, добрый вечер, – сказала Алевтина, услышав сонный голос мужчины. – Прошу прощения за поздний звонок, но дело срочное. С четверга я ухожу в недельный отпуск. Семейные обстоятельства.

Чувствовала удивление собеседника даже через телефонную линию. За все время работы в агентстве Алевтина Каглицкая ни разу не брала отпуск без тщательного планирования и подготовки.

– Конечно, Алевтина Брониславовна. Я позабочусь обо всём в ваше отсутствие. Что-то серьёзное?

– Смерть родственника, – коротко ответила женщина. – Все материалы для совещания в министерстве я подготовлю заранее. Проследите, чтобы отдел мониторинга исправил недочёты в квартальном отчёте. И да, нужно завершить увольнение Вагановой до моего отъезда.

– Будет выполнено, – подтвердил заместитель. – Примите мои соболезнования.

– Спасибо.

Алевтина отключила связь, довольная тем, как прошёл разговор. Никаких лишних вопросов, только деловой тон и готовность исполнять указания. Именно так должен работать эффективный механизм власти.

Следующим номером в списке был личный помощник по финансовым вопросам.

– Михаил, мне нужна информация, – сказала Алевтина без предисловий. – Всё, что можно найти об Антоне Длиннопёрове из Стрептопенинска. Особенно интересуют активы, недвижимость, банковские счета. Информация нужна завтра к полудню.

– Будет сделано, Алевтина Брониславовна, – ответил мужской голос с той же деловой краткостью. – Что-нибудь ещё?

– Да. Узнайте, кто был доверенным нотариусом в Москве.

Закончив звонки, Алевтина вернулась к сборам. Теперь, когда основные вещи были собраны, оставались детали – косметика, средства гигиены, книга для чтения в самолёте. Выбрала детектив известного скандинавского автора – достаточно захватывающий, чтобы отвлечь от мыслей о предстоящей поездке, но не требующий глубокого погружения.

Собирая косметичку, задумалась о том, как воспримут её в родном городе. Пятнадцать лет назад уезжала оттуда простой девушкой с большими амбициями, а возвращалась успешной женщиной, занимающей высокий пост в федеральном ведомстве. Конечно, будут смотреть с завистью, шептаться за спиной, выискивать любую возможность уязвить. Провинциальная ненависть к успеху – вещь, с которой была хорошо знакома.

Но теперь это не имело значения. Если всё пойдёт по плану, директор "Росморали"покинет Стрептопенинск не просто государственным служащим, а владелицей состояния в сотни миллионов долларов. И это даст уровень власти и независимости, о котором даже не мечтала.

Алевтина подошла к зеркалу и внимательно посмотрела на отражение. Несмотря на поздний час и насыщенный день, выглядела безупречно – ни следа усталости, ни тени сомнения. Только холодная решимость в глазах, та самая, что привела из провинции в высшие эшелоны власти.

– Вдова Длиннопёрова, – произнесла вслух, словно примеряя новый титул.

Звучало странно, почти комично. И всё же за этими словами стояло большее – новые возможности, новая жизнь. С таким состоянием могла бы сама стать покровительницей, а не подопечной. Могла бы диктовать условия таким, как Ордынцев, а не подчиняться их правилам.

Образ Георгия всплыл в сознании – его предупреждение о традициях и мёртвых с длинной памятью. Что он имел в виду? Неужели верил в эти провинциальные суеверия, или просто пытался напугать, удержать в своей орбите?

Вне зависимости от ответа, Алевтина не собиралась отступать. Страх был роскошью, которую не могла себе позволить, когда покидала Стрептопенинск пятнадцать лет назад. И сейчас, возвращаясь туда, тоже не позволит ему взять верх.

Будущая наследница вернулась к чемодану и продолжила сборы. Каждая вещь занимала строго определённое место, создавая идеальную композицию из тканей, цветов и текстур. Она всегда уделяла особое внимание деталям – эта привычка, привитая матерью с детства, не раз помогала в жизни.

Закончив с вещами, закрыла чемодан и поставила его у двери спальни. Затем достала небольшую дорожную сумку для ручной клади и начала складывать туда необходимое для полёта – документы, телефоны, зарядные устройства, книгу, небольшую косметичку с самым необходимым.

Закончив приготовления, Алевтина сняла одежду, аккуратно повесила на специальную вешалку и надела шёлковую пижаму. Ночной ритуал ухода за кожей занял привычные пятнадцать минут – очищение, тонизация, увлажнение. Каждое движение отточено годами практики, каждое средство подобрано с учётом типа кожи и возраста.

Наконец, выключила свет в ванной и вернулась в спальню. Но вместо того, чтобы лечь в постель, подошла к окну и отдёрнула штору. Ночная Москва раскинулась перед глазами – огромная, яркая, полная жизни даже в поздний час. Город, покорённый силой воли и холодным расчётом.

Скоро к империи в столице добавится состояние из провинции. Странный симбиоз прошлого и настоящего, которого никогда не планировала, но который теперь казался почти неизбежным.

Алевтина представила себя хозяйкой особняка на холме – того самого, который в детстве казался чем-то вроде замка из сказки. Недоступный, таинственный, окружённый слухами и легендами. А теперь он станет собственностью. Как и завод "Стрептопенинское", и дом в Лондоне, и шато во Франции, и всё остальное, что входило в наследство Длиннопёрова.

Пятьсот миллионов долларов. Сумма, которая даже для госслужащей, привыкшей к большим цифрам в отчётах и бюджетах, казалась почти нереальной. И всё это за какой-то нелепый ритуал, за согласие стать вдовой мертвеца.

В памяти снова всплыло лицо Антона Длиннопёрова – полное, с маленькими глазками и вечно влажными ладонями. Человек, всегда смотревший на неё с каким-то странным, оценивающим интересом. Теперь она понимала этот взгляд иначе – возможно, он уже тогда видел в ней потенциальную невесту, ту, что должна будет проводить его в последний путь.

Мысль об этом должна была вызывать отвращение, но вместо этого Алевтина ощутила лишь холодное любопытство. Что за странные обычаи сохранились в их роду? Почему именно она должна стать этой посмертной невестой?

Впрочем, ответы на эти вопросы уже не имели значения. Важен был только результат – состояние, которое позволит подняться на новый уровень власти и влияния.

Она отвернулась от окна и направилась к постели. Простыни были прохладными и гладкими, подушка – в меру мягкой. Алевтина закрыла глаза, погружаясь в полудрёму. Перед внутренним взором проплывали образы – особняк на холме, тёмные коридоры, высокие потолки, старинная мебель. И она сама – хозяйка всего этого, дающая распоряжения, принимающая решения, управляющая новой империей.

С лёгкой улыбкой на губах Алевтина Каглицкая заснула, не подозревая о тёмной природе предстоящего "брака", о цене, которую предстоит заплатить за наследство, и о том, как изменится жизнь после визита в Стрептопенинск.

Глава 3

Глава 3. Еду я на Родину

Аэропорт Новосибирска встретил Алевтину Каглицкую привычным шумом. В строгом костюме цвета слоновой кости, с идеальной осанкой и пепельно-русыми волосами в пучке женщина выделялась среди толпы. Наследница окинула взглядом встречающих – искала табличку «Каглицкая» и человека из мэрии, который отвезёт её в прошлое, стертое пятнадцать лет назад.

Взгляд сразу выхватил щуплого мужчину в мешковатом костюме и металлических очках. Незнакомец нервно держал табличку.

– Алевтина Брониславовна?

– Да, – сухо ответила наследница.

– Максим Игоревич Кислов, помощник мэра Стрептопенинска. Соболезнования в связи с утратой, – проглотил чиновник.

Алевтина лишь кивнула. Бизнес-леди волновал не покойник, а наследство, о котором узнала утром из отчёта помощника: пивоваренный завод «Стрептопенинское» стоимостью сто миллионов, недвижимость в Лондоне и Бордо, намёки на швейцарские счета и московское завещание, составленное влиятельным нотариусом.

– Вертолёт готов?

– Да-да. Позвольте взять багаж…

– Не нужно, – покачала головой визитёрша, и Максим Игоревич с благоговением отступил.

Транспортом до площадки оказалась потрёпанная «Волга». Алевтина устроилась на заднем сиденье, отвечая односложно на отчёты провинциала о «перспективах развития региона». Мысли крутились только вокруг наследства и странного ритуала посмертной свадьбы, к которому столичная дама без эмоций готовилась ради денег и власти.

На площадке ждал вертолёт и пилот Егор Павлович – высокий, с обветренным лицом. Мужчина молча помог с багажом.

– Хорошего полёта, – пробормотал Максим Игоревич. – В Стрептопенинске всё по плану.

– Я знаю, чего ждать, – отрезала Алевтина, не глядя на чиновника, и поднялась в кабину.

Новосибирск превратился в миниатюрную модель под винтами. Пилот дал наушники и объявил: полёт займёт полтора часа, возможна турбулентность над тайгой. За окнами раскинулась бескрайняя зелень, прерываемая редкими деревушками. Чем дальше, тем тише становились дороги и реже – дома.

– Мы над Еловским районом, – сообщил авиатор. – Дальше горная гряда, потом долина Стрептицы, и Стрептопенинск.

Название реки разбудило в Алевтине детское воспоминание о купании и смехе сестёр, но столичная дама подавила эмоцию. Сентиментальности в планах не было. Наследница откинулась на кресло, готовая написать свой финал в этой истории.

Вертолёт дрогнул в воздушной яме, и в тот же момент пилот включил радио. Из динамиков полился хриплый голос Шевчука, поющего "Еду я на родину". Алевтина поджала губы, словно песня была личным оскорблением. Авиатор явно испытывал удовольствие: начал покачивать головой в такт, а на лице, до этого каменном, проступила легкая полуулыбка. Возможно, для пилота эта песня была защитой – последним бастионом против реальности, где приходилось каждый день возить таких, как Каглицкая, к полуразложившимся корням. Или просто не знал другого способа обозначить: "Мы приближаемся к месту, где всё настоящее, а не выдуманное тобой".

Из динамиков хрипло лилась песня: "Еду я на Родину, пусть кричат уродина, к сволочи доверчива, ну а к нам… аха-ха-а-хаха."Слова – нарочито грубые и насмешливые – цепляли бизнес-леди сильнее любых объявлений пилота. Алевтина не выносила русского рока, но сейчас каждая строчка резала по нервам, будто пела лично про неё.

Наследница представила, как где-то внизу, в прокуренной кухне с дешёвым самогоном, тоже слушают эту песню и вспоминают о несложившейся жизни. Воспоминания взыграли: Алевтина, Лидия и Варя босиком носились по разбитой улице, дразнили пса Бандита и смеялись на всю станицу. Тогда мир за пределами Стрептопенинска казался несуществующим – лишь речка, гараж отца и вечные ссоры с соседями. Теперь же, после московских офисов и приёмов, Каглицкая летела назад, к точке детства, и одна только мелодия пробивала всю броню.

Пилот добавил звук, словно проверяя, у кого найдётся слабое место. Алевтина отложила планшет и глянула в иллюминатор: под серым небом раскинулась дикая долина, по которой мёл снег, а гул винтов сплетался с песней.

Когда зазвучало "аха-ха-а-ха-ха", наследница невольно усмехнулась: даже здесь удавалось держать лицо. Вертолёт пошёл на снижение.

Машина начала снижаться, и Алевтина впервые увидела Стрептопенинск с высоты. Город выглядел точно таким, каким помнила, словно застывшим во времени: те же серые крыши домов, покосившиеся амбары вдоль главной улицы, та же церковь с потемневшими от времени куполами на фоне неба. Тусклые фонари горели даже днём, создавая иллюзию вечных сумерек.

– Вот он, – сказал пилот, делая круг над городом. – Справа от нас – пивоваренный завод "Стрептопенинское". Самое крупное предприятие в регионе.

Алевтина взглянула на комплекс зданий, обнесённых высоким забором. Даже с высоты было видно, что это не провинциальная пивоварня, а серьёзное производство с современным оборудованием и собственной инфраструктурой. В голове начали складываться цифры – объёмы производства, потенциальная прибыль, возможности расширения.

– А вот особняк Длиннопёрова, – продолжил пилот, указывая на холм, возвышающийся над восточной окраиной города. – Оттуда открывается вид на весь Стрептопенинск.

Дом на вершине холма впечатлял даже с высоты – пятиэтажный особняк в стиле старинной усадьбы, с башенками по углам и террасами вокруг здания. Парк с аккуратно подстриженными деревьями и дорожками между клумбами окружал строение. Всё это выглядело чужеродным на фоне скромных построек города, как дорогая брошь на дешёвом платье.

– Ваш родительский дом тоже видно отсюда, – добавил пилот, снижаясь ещё больше и указывая на старую часть города. – Вон там, у самой реки.

Деревянный двухэтажный дом с мезонином в немецком стиле стоял на окраине, где город переходил в тайгу. Алевтина узнала его мгновенно – резные наличники на окнах, крыльцо с навесом, яблони в саду. Сердце сжалось от неожиданной боли, которую наследница тут же подавила, заменив холодной констатацией: там живут мать и сестры, которых не видела много лет.

– Мне всё равно, – сказала бизнес-леди вслух, хотя никто не спрашивал мнения.

Пилот промолчал, продолжая снижение.

Странное ощущение охватило Алевтину, когда вертолёт делал последний круг над городом. Наследнице показалось, что не она рассматривает Стрептопенинск, а город изучает гостью – внимательно, оценивающе, с каким-то древним любопытством. Каждое окно казалось глазом, каждая крыша – нахмуренной бровью, каждая улица – морщиной на лице существа, притворявшегося населённым пунктом.

"Глупости,"– подумала Каглицкая, отгоняя наваждение. Всему виной странное предупреждение Георгия, слова о длинной памяти мёртвых и традициях, существующих не просто так. Алевтина не верила в мистику, только в деньги и власть – единственные реальные силы в мире.

Вертолёт снизился над небольшой площадкой на окраине города, недалеко от пивоваренного завода. Внизу ждала машина – черный BMW с тонированными стёклами, удивительно новый и чистый для здешних мест.

– Прибыли, – сказал пилот, заглушая двигатель. – Добро пожаловать в Стрептопенинск, Алевтина Брониславовна.

В голосе авиатора почудилась насмешка, но лицо оставалось совершенно бесстрастным.

Выйдя из вертолёта, Алевтина глубоко вдохнула воздух родного города. Воздух оказался именно таким, каким помнила – смесь запахов: дым от печей, сладковатый аромат солода с пивоваренного завода и влажная, пробуждающаяся весенняя земля. Запах детства, которое столичная дама так старательно вычеркивала из памяти.

Наследницу охватило острое отвращение – к этому городу, к убогим домишкам, к провинциальности и затхлости, к грязным улицам и серому небу. К людям, которые здесь жили, – мелким, завистливым, неспособным вырваться из болота. К самой себе – той, которая когда-то была одной из них.

Алевтина выпрямила спину, расправила плечи и надела тёмные очки, словно возводя дополнительный барьер между собой и Стрептопенинском. Бизнес-леди приехала за наследством, не более того. Получит своё и уедет, оставив город там, где ему место, – в забытом прошлом.

– Алевтина Брониславовна, – подошёл водитель BMW, низко поклонившись. – Позвольте проводить вас. Вас ждут в родном доме.

Женщина вздрогнула, но кивнула, направляясь к машине. Пилот возился с чемоданами, не поднимая глаз. Солнце прорвалось сквозь облака, и золотые купола церкви вспыхнули так ярко, что наследница прищурилась. В этом блеске на мгновение проступило лицо – старое, изрезанное морщинами, с глазами холодными, как лёд на Стрептице в феврале.

Алевтина моргнула. Наваждение растаяло в воздухе. Дама села в автомобиль, с силой захлопнув дверь. Отвернулась от окна, но всё равно чувствовала, как тянет к деревянному дому с резными наличниками, где мать, наверное, всё так же печёт черничные пироги по субботам.

Машина тронулась, шурша по гравию. Впереди – не особняк на холме, а встреча с тем, от чего Алевтина бежала все эти годы.

Чёрный автомобиль остановился у деревянного двухэтажного дома с резными наличниками – точно такими же, какие наследница помнила с детства. Ничего не изменилось за пятнадцать лет. Дом стоял такой же, как раньше. Мать по-прежнему готовила яблоки в сиропе каждую осень. Алевтина толкнула калитку, и та скрипнула точно так же, как в день отъезда. Этот звук напомнил, что прошлое, от которого столичная дама бежала, теперь снова стало настоящим.

Визитёрша остановилась на мгновение, окидывая взглядом старое здание. Мезонин с двумя узкими окнами смотрел с молчаливым укором. Деревянная резьба на фронтоне – изящная работа прадеда, немецкого переселенца, принесшего традиции старой страны – потемнела от времени, но сохранила чёткость линий. На крыльце половицы остались те же, с тем же сколом на второй ступеньке, о который Алевтина вечно спотыкалась в детстве.

За спиной захлопнулась дверца автомобиля. Водитель поставил чемодан на землю и, не говоря ни слова, сел обратно за руль. Машина тихо тронулась с места, оставляя наследницу наедине с домом, который так старательно вычеркивала из памяти все эти годы.

Дверь открылась прежде, чем гостья успела постучать. На пороге стояла мать – Надежда Густавовна, постаревшая, но держащаяся всё так же прямо, с той же строгой линией рта и пронзительным взглядом голубых глаз, которые унаследовала младшая дочь Варя.

– Аля, – произнесла женщина, и в этом единственном слове смешались радость, упрёк и непроизнесённые вопросы семи лет разлуки.

Алевтина шагнула вперёд, чувствуя, как дрогнуло что-то внутри – незапланированная эмоция, не вписывавшаяся в тщательно выстроенную защиту. Наследница протянула руку для формального рукопожатия, но мать сделала шаг навстречу и обняла – сухими, лёгкими руками, похожими теперь на птичьи крылья.

– Здравствуй, мама, – ответила гостья, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Я приехала.

Дочь не ответила на объятие, только слегка коснулась плеч матери, чувствуя под пальцами кости, ставшие острее и хрупче с годами. Надежда Густавовна как будто усохла, сконцентрировалась, став меньше ростом, но сохранив идеальную осанку и достоинство, которым славилась в городе.

– Входи, – сказала мать, отступая в сторону. – Отец ждёт.

Алевтина переступила порог родного дома и сразу оказалась окутана запахами детства – свежеиспечённого хлеба, сушёных трав под потолком в кухне, и едва уловимым ароматом яблок, который, казалось, въелся в стены за десятилетия. Эти запахи вызвали воспоминания более отчётливые, чем любые фотографии: вот девочка сидит за столом, болтая ногами, не достающими до пола, и наблюдает, как мать месит тесто для воскресных булочек; вот сёстры нанизывают на нитки яблочные кольца для сушки на зиму; вот отец приходит с работы, от него пахнет солодом и машинным маслом…

– Разувайся, – голос матери вывел из оцепенения. – Тапочки твои старые где-то в шкафу, но я приготовила новые.

Алевтина послушно сняла туфли и надела предложенные тапочки – простые, светло-бежевые, похожие на гостиничные. Мать всегда отличалась практичностью. Даже дорогие вещи, которые изредка присылала дочь, использовала не сразу, а "когда придёт время"или "для особого случая".

В гостиной, которая одновременно служила столовой, отец поднялся навстречу. Бронислав Карлович изменился сильнее матери – седые волосы поредели, лицо покрылось глубокими морщинами, словно его вырезал из дерева неумелый мастер. Но спина оставалась прямой, а в голубых глазах – тех же, что у младшей сестры – сохранялась ясность мысли и внимательность, которую Алевтина помнила с детства.

– Здравствуй, дочка, – сказал отец с лёгким акцентом, который никогда полностью не исчез, несмотря на десятилетия в России. – Хорошо выглядишь. Москва тебе к лицу.

Алевтина кивнула, не зная, что ответить на эту прямоту. Бронислав Карлович всегда был немногословен, предпочитая действия разговорам. Старик редко высказывал мнение, ещё реже – проявлял эмоции. В детстве дочь считала отца холодным, только повзрослев, поняла, что унаследовала эту сдержанность, превратив в инструмент карьеры.

– Садись, – мать указала на стол, накрытый белой скатертью с вышитыми васильками по краям, которую доставали только по праздникам. – Сейчас поставлю чай.

Алевтина опустилась на стул, чувствуя напряжение мышц спины от непривычной жёсткости старой мебели. Гостья огляделась: комната почти не изменилась – те же тяжёлые шторы, сервант с коллекцией фарфоровых статуэток, диван, накрытый пледом ручной работы. Только фотографии на стене прибавились – заметила снимки младшей сестры в университетской мантии, фотографию средней, Лидии, с незнакомым мужчиной. Своих фотографий не увидела, и это не удивило – почти никогда не присылала домой снимки московской жизни.

Мать вернулась с подносом, на котором стояли чашки из старого сервиза и заварочный чайник, укрытый тёплой куклой-грелкой. Движения Надежды Густавовны были всё такими же аккуратными и экономными – ни одного лишнего жеста, ни одного ненужного действия.

– Как добралась? – спросила хозяйка, разливая чай. – Говорят, дорога совсем размыта в этом году. Хорошо, что есть вертолёт.

– Нормально, – ответила Алевтина, принимая чашку. – Полёт был спокойным.

Наследница ожидала продолжения расспросов – о работе, о жизни в Москве, о причинах долгого отсутствия, – но мать только кивнула, словно принимая краткий ответ как должное. И в этом тоже была черта, которую визитёрша унаследовала – умение не задавать вопросов, на которые человек явно не хочет отвечать.

– Рассказывай, – неожиданно произнёс отец, нарушая традицию молчаливых семейных чаепитий. – Как там Москва? Работа? Жизнь?

Алевтина удивлённо взглянула на родителя, не ожидая такого интереса. Обычно именно мать была инициатором разговоров, а Бронислав Карлович лишь изредка вставлял короткие комментарии.

– Всё хорошо, – ответила гостья, автоматически переходя в режим официального отчёта. – Работа ответственная, но интересная. Возглавляю федеральное агентство, в подчинении более двухсот человек. Квартира в центре, недалеко от Кремля.

Дочь говорила короткими, информативными предложениями, словно на совещании, а не в разговоре с родителями, которых не видела семь лет. Но иначе просто не умела – эмоциональность была вытравлена годами работы в структурах власти, где любое проявление чувств считалось слабостью.

– Двести человек, – повторил отец, слегка качнув головой. – Немало. И все тебя слушают? Такую молодую?

В голосе не было иронии, только искреннее любопытство и, может быть, тень гордости, которую Алевтина не ожидала услышать. Всегда считала, что родитель равнодушен к карьерным достижениям, что для него важнее были традиционные женские успехи – семья, дети.

– Слушают, – подтвердила наследница, чуть расслабляясь. – Иногда даже слишком внимательно.

– А личная жизнь? – вмешалась мать, ставя на стол тарелку с печеньем – домашним, с изюмом, которое Алевтина любила в детстве. – Есть кто-то?

Дочь мысленно усмехнулась. Что бы сказала Надежда Густавовна, узнав о министре в два раза старше и молодом карьеристе, делящих постель по расписанию? Вряд ли это соответствовало представлениям матери о достойной личной жизни.

– Пока нет никого серьёзного, – уклончиво ответила столичная дама. – Работа занимает всё время.

Мать поджала губы – этот жест Алевтина помнила с детства. Жест означал несогласие, которое Надежда Густавовна не считала нужным выражать словами.

– Ты, наверное, устала с дороги, – сказала старшая женщина вместо комментария. – Я приготовила твою старую комнату. Всё постирано, проветрено.

– Спасибо, но сначала хотела бы услышать подробнее о… ситуации, – Алевтина поставила чашку на стол. – Лидия объяснила только в общих чертах.

При упоминании предстоящей церемонии воздух в комнате словно сгустился. Мать опустила глаза, отец неожиданно начал крутить в руках чашку, пальцы – всё ещё сильные, но с выступающими венами и старческими пятнами – двигались беспокойно, будто жили своей жизнью.

– Антон Густавович всегда был… особенным, – наконец произнёс Бронислав Карлович, подбирая слова. – Семья Длиннопёровых вообще отличалась от других. Даже в советское время, когда все старались быть как все, родственники держались особняком. Своих традиций придерживались.

Алевтина заметила, как при упоминании имени покойного мать еле заметно вздрогнула и сделала странный жест – не совсем крестное знамение, но что-то похожее, будто отгоняющее угрозу.

– Каких традиций? – спросила наследница, подаваясь вперёд. – Лидия упоминала о посмертной свадьбе, но это звучит как средневековый обычай, не больше.

Отец посмотрел долгим взглядом, в котором читалось что-то похожее на сожаление.

– Я работал с его отцом, – сказал старик тихо. – На заводе, ещё в семидесятые. Был главным инженером производственной линии. Многое видел. Были вещи… которые не мог объяснить. Двери, открывающиеся сами собой. Тени без людей. Голоса в пустых комнатах.

Пальцы отца продолжали бессознательно крутить ручку чашки, создавая тихий, ритмичный звук – фарфор тёрся о дерево стола, словно отбивая такт невидимому оркестру.

– В цехах часто случались странности, – продолжил отец, глядя мимо дочери. – Машины запускались сами собой, хотя электричество было отключено. Рабочие жаловались на холодные участки – места, где температура вдруг падала без причины, даже в жару. И запахи… иногда пахло чем-то странным, не спиртом, не солодом, а чем-то… сладковатым. Как разложение, но не совсем. Более… пряным.

Алевтина слушала с нарастающим раздражением. Не ожидала от отца – практичного, рационального человека – таких разговоров о паранормальных явлениях. Это противоречило всему, что знала о нём.

– Пап, это же просто совпадения, – сказала гостья, стараясь, чтобы голос звучал мягко. – Технические сбои, проблемы с вентиляцией, игра света…

– Я инженер, Аля, – ответил Бронислав Карлович, впервые за весь разговор повысив голос. – Я знаю разницу между техническим сбоем и тем, чему нет объяснения. То, что происходило на заводе, особенно в старых подвалах, не укладывалось ни в какие научные рамки.

Старик помолчал, затем продолжил уже спокойнее:

– Однажды спустился в подвал один – нужно было проверить состояние труб. И там, в дальнем углу, увидел… что-то. Не могу описать точно. Форма, похожая на человеческую, но двигалась странно, не как человек. И глаза… большие, совсем не человеческие. Бросился бежать, а оно… оно засмеялось. Не как человек смеётся, а словно стекло бьётся.

Алевтина почувствовала, как по спине пробежал холодок – не от рассказа, который считала плодом воображения или искажённых воспоминаний, а от того, с какой убеждённостью говорил отец. Бронислав Карлович никогда не был склонен к преувеличениям или фантазиям. Если говорил, что видел нечто странное, значит, действительно так считал.

– На следующий день пошёл к Длиннопёрову-старшему, – продолжил родитель. – Хотел рассказать о случившемся, потребовать проверки подвалов на предмет утечки газа или чего-то подобного. Но директор… только улыбнулся и сказал: "Бронислав Карлович, не все двери в этом мире ведут туда, куда мы думаем. И не все, кто приходит через эти двери, хотят, чтобы их видели".

Чашка в руках отца замерла, глаза были устремлены куда-то в прошлое, к воспоминанию, которое, судя по лицу, всё ещё вызывало дрожь.

– Через неделю уволился, – закончил старик. – Нашёл работу на другом производстве, с меньшей зарплатой, но там хотя бы не было… того, что видел в подвалах "Стрептопенинского".

В комнате повисла тяжёлая тишина. Алевтина смотрела на отца, пытаясь осмыслить услышанное. Наследница не верила в привидений, духов или иных сверхъестественных существ. Всему на свете было рациональное объяснение, и увиденное Брониславом Карловичем, наверняка было результатом усталости, плохого освещения или, возможно, каких-то токсичных испарений в старых подвалах завода.

– Хватит об этом, – резко сказала мать, вставая из-за стола. – Я приготовлю ужин. Аля, ты, наверное, хочешь отдохнуть с дороги? Твои вещи уже в комнате.

Надежда Густавовна начала собирать чашки с таким видом, будто разговор о Длиннопёровых был не просто неприятным, а опасным. Движения стали более резкими, в глазах появилось беспокойство, которого не было раньше.

– Да, пожалуй, – согласилась Алевтина, вставая. – Спасибо за чай.

Дочь направилась к лестнице, ведущей на второй этаж, но остановилась, услышав тихий голос отца:

– Аля, будь осторожна. Не всё наследство измеряется деньгами.

Гостья обернулась, но Бронислав Карлович уже отвернулся, глядя в окно, где весеннее солнце пробивалось сквозь облака, создавая на деревянном полу узоры света и тени. Почему-то именно эти узоры – обычная игра солнечных лучей – вдруг показались Алевтине зловещими, словно шифр, значение которого пока не могла разгадать.

– Я всегда осторожна, папа, – ответила наследница и поднялась наверх, чувствуя, как с каждой ступенькой возвращается в детство, от которого так старательно убегала все эти годы.

Семейный ужин в доме Каглицких накрывали почти торжественно – Надежда Густавовна достала парадную скатерть с вышитыми васильками, расставила старинный фарфор и разложила начищенные серебряные приборы с инициалами прадеда. Алевтина, спустившись вниз после получаса, проведённого в одиночестве в старой комнате, отметила эту повышенную церемонность с долей иронии. Родители явно старались продемонстрировать, что визит – событие исключительное, почти праздничное, достойное всего того, что хранилось в шкафах и комодах "для особого случая".

Гостиная преобразилась: тусклая лампа под абажуром, обычно единственный источник света в комнате, теперь соседствовала с двумя высокими канделябрами, в которых горели настоящие свечи. Откуда-то появились цветы – ранние тюльпаны в старой вазе из толстого зелёного стекла, которую Алевтина помнила с детства. Всё это выглядело трогательным и одновременно убогим – провинциальная попытка создать атмосферу, достойную столичной гостьи, привыкшей к совсем другим стандартам.

– Как отдохнула, дочка? – спросил отец, поднимаясь навстречу. Бронислав Карлович переоделся: вместо домашнего свитера теперь красовалась свежая рубашка и старомодный, но тщательно выглаженный жилет.

– Спасибо, хорошо, – ответила Алевтина, скользнув взглядом по комнате. – Где Лидия и Варя? Они придут?

– Уже здесь, – из кухни вышла Лидия с блюдом, от которого поднимался ароматный пар.

Алевтина внимательно посмотрела на среднюю сестру, которую не видела семь лет. Лидия изменилась – стала более собранной, жёсткой. В двадцать три выглядела старше своих лет: тёмные волосы, собранные в тугой пучок, строгое тёмно-синее платье без единого украшения, осанка почти военная. Только глаза выдавали настоящие чувства – внимательные, изучающие, с едва скрытой неприязнью, которую старшая сразу распознала. Средняя сестра рассматривала дорогой костюм, безупречную причёску, изящные серьги с жемчугом и тонкие золотые часы на запястье. Всё это молчаливое изучение заняло несколько секунд, и во взгляде Лидии читалось больше, чем когда-либо сказала бы вслух.

– Здравствуй, Аля, – произнесла женщина, поставив блюдо на стол. – Хорошо выглядишь. Столица явно тебе на пользу.

Сухость тона не оставляла сомнений: за комплиментом скрывалось нечто иное. Алевтина заметила, как сестра скользнула взглядом по дорогому костюму, на секунду сжала губы. Лидия завидовала – не говорила прямо, но выдавала себя мелкими жестами: слишком прямой спиной, чуть приподнятым подбородком, напряжёнными пальцами, сжимавшими край скатерти.

– Спасибо, Лида, – улыбнулась столичная дама одной из своих московских улыбок – профессиональной, отточенной, не затрагивающей глаз. – Ты тоже… хорошо держишься.

Фраза прозвучала двусмысленно, и Алевтина не стала исправлять. Пусть Лидия думает, что хочет. В конце концов, именно средняя осталась в Стрептопенинске, взяв на себя роль примерной дочери, пока старшая строила карьеру в столице. Выбор, за который наследница ни секунды не испытывала чувства вины.

– Аля! – звонкий голос разорвал напряжённую тишину, и в комнату влетела Варя – младшая из сестёр, всего девятнадцати лет, невысокая, с русыми волосами, собранными в небрежный хвост, и огромными голубыми глазами, унаследованными от отца.

В отличие от настороженной Лидии, Варя не скрывала радости. Младшая бросилась к Алевтине и обняла с такой искренней теплотой, что даже привычная холодность старшей сестры дрогнула. Алевтина неловко похлопала девушку по спине, не привыкшая к таким проявлениям чувств. В московском окружении объятия были ритуалом, не более, и почти никогда – выражением подлинных эмоций.

– Посмотрите на неё, – восхищённо произнесла Варя, отстранившись и разглядывая Алевтину с неприкрытым восторгом. – Ты совсем как в журнале! Такая… блестящая!

Это наивное восхищение странным образом тронуло гостью. Варя, в отличие от Лидии, не завидовала – искренне радовалась успеху сестры, не воспринимая достижения как личное оскорбление.

– Преувеличиваешь, – улыбнулась Алевтина, на этот раз чуть теплее. – Как твоя учёба? Мама писала, ты поступила в педагогический?

– Да! – глаза Вари загорелись ещё ярче. – Учусь на дошкольного педагога. Практику прохожу в нашем детском саду. Тебе нужно обязательно посмотреть на мою группу – такие смешные карапузы!

Алевтина кивнула, не испытывая желания смотреть на каких-то провинциальных детей. Внимание привлёк мужчина, вошедший в комнату вслед за Варей – высокий, широкоплечий, со светлыми, коротко стриженными волосами и внимательным взглядом серых глаз. Руки – крупные, с заметными мозолями – выдавали человека физического труда.

– А это Сергей, – с гордостью представила Варя, заметив взгляд старшей. – Сергей Мельников. Мой жених.

Последнее слово младшая произнесла с таким счастьем, что Алевтине стало почти неловко. В девятнадцать лет думать о замужестве, тем более за провинциальным работягой – что может быть бессмысленнее?

– Здравствуйте, Алевтина Брониславовна, – произнёс Сергей, подойдя ближе и протянув руку. Рукопожатие оказалось сильным, но не грубым. – Много о вас слышал.

Было в манере гостя что-то прямое и честное – редкое качество для мужчин, с которыми Алевтина обычно имела дело. Никакой игры, никакого притворства. Сергей говорил то, что думал, и смотрел прямо в глаза, не пытаясь произвести впечатление.

– Здравствуйте, Сергей, – ответила столичная дама, быстро оценив внешность и манеру держаться. – Чем вы занимаетесь?

– Электрик, – просто ответил мужчина. – На заводе "Стрептопенинское"и по частным вызовам. Сейчас работаю над проектом реконструкции электросетей в старой части города.

Алевтина едва заметно поморщилась. Электрик. Конечно. Кем ещё мог быть жених младшей сестры? Образ Сергея моментально наложился в сознании на воспоминания о Виталии – первом парне, с которым встречалась ещё здесь, в Стрептопенинске. Такой же простой, ограниченный местными амбициями, мечтавший о "собственном деле"– ремонтной мастерской или магазинчике. Дальше фантазия не простиралась. Алевтина бросила парня, как только получила приглашение учиться в Москве, и ни разу не пожалела об этом.

"Интересно, они все здесь такие? – подумала наследница, рассматривая крепкие руки Сергея. – С одинаковыми мечтами о маленьком счастье в этом болоте?".

– Прошу всех к столу, – голос матери прервал размышления. – Остынет.

Надежда Густавовна расставляла на столе блюда с домашней едой: мясо по-строгановски, картофельное пюре, салат из свежих овощей, соления из погреба. Алевтина отметила, что мать достала лучшее из запасов – те банки, которые обычно берегли "для гостей". Еда выглядела аппетитно, но после изысканных ресторанов Москвы казалась почти примитивной.

Семья расселась вокруг стола: отец во главе, мать напротив, сёстры по бокам. Сергей устроился рядом с Варей, неловко оправляя свежую рубашку, явно надетую ради особого случая. Алевтина почувствовала, как охватывает странное ощущение – словно актриса, случайно попавшая не на ту сцену. Эти люди, их проблемы, их маленький мирок – всё казалось чужим и бесконечно далёким.

– Ну, за встречу, – произнёс Бронислав Карлович, поднимая стопку с водкой.

Алевтина послушно подняла свою, хотя предпочитала сухое вино. Очередной компромисс с прошлым, от которого так старательно отгораживалась все эти годы.

Разговор за столом не клеился. Родители и сёстры явно не знали, о чём говорить с этой новой, чужой Алевтиной, которая смотрела на их жизнь словно через музейное стекло. Гостья сама не стремилась облегчить ситуацию – отвечала коротко, без подробностей, не задавала вопросов. В конце концов, столичная дама приехала сюда не за семейным воссоединением, а за наследством.

– Расскажите мне больше об Антоне Длиннопёрове, – наконец произнесла наследница, отодвигая тарелку с недоеденным ужином. – Я так мало о нём знаю.

Лидия бросила быстрый взгляд, в котором читалось понимание. Конечно, Алевтину интересовал не сам покойник, а его деньги. Что ж, по крайней мере сёстры друг друга понимали.

– Антон Густавович был… сложным человеком, – начала средняя сестра, выбирая слова. – Властный, привыкший получать то, что хочет. Город фактически принадлежал ему – не только завод, но и всё остальное. Мэром был почти тридцать лет, ещё с советских времён.

– И женщин любил, – неожиданно добавила мать, и в голосе проскользнула неприязнь. – Особенно молодых. Говорили, ни одна симпатичная девушка не могла устроиться на завод без его… одобрения.

Алевтина подняла бровь. Не такая уж редкость – мужчины такого положения часто пользовались властью подобным образом. Ничего нового, в Москве это происходило ежедневно, просто в более изысканной форме.

– Но город при нём процветал, – заметил Сергей, неожиданно включившись в разговор. – При всех недостатках, директор заботился о Стрептопенинске. Завод работал, зарплаты платили вовремя, социальные программы поддерживал.

– Да, – кивнула Варя. – Благодетель отремонтировал наш детский сад полностью, новые игрушки купил, площадку построил.

– Это всё фасад, – тихо произнёс отец, глядя в свою тарелку. – За красивой оболочкой скрывалось нечто… иное.

– Что именно, папа? – Алевтина подалась вперёд.

Бронислав Карлович поднял глаза, и в них читалась та же тревога, что и днём, когда рассказывал о странностях на заводе.

– Странности, – наконец сказал старик. – Странные привычки, странные связи. Никто не знал, откуда такие деньги. Завод, конечно, прибыльный, но не настолько, чтобы объяснить особняк на холме, дома за границей, счета в швейцарских банках.

– А последние месяцы покойный вообще вёл себя… необычно, – Лидия разливала чай, не глядя на Алевтину. – Говорил, что скоро умрёт, но не уйдёт. Все думали, это про "наследие"в городе – парк его имени, больница, которую построил. Но теперь…

Средняя сестра замолчала, многозначительно посмотрев на старшую.

– Что теперь? – спросила столичная дама, чувствуя, как холодок пробежал по спине.

– Теперь ясно, что директор имел в виду нечто другое, – закончила за сестру Варя. – Это связано с вашей свадьбой, да? С традицией?

Алевтина бросила раздражённый взгляд на младшую сестру. Этот ритуал казался всё более нелепым с каждой минутой.

– Посмертная свадьба – просто старый обычай, – сказала наследница сухо. – Ничего сверхъестественного.

– Не так всё просто, Аля, – тихо произнесла мать. Пальцы сжали салфетку так, что костяшки побелели. Хозяйка опустила взгляд на руки, словно видела что-то, чего не видели остальные. – Эта традиция в нашей семье идёт издревле. Ещё из Германии. Когда кто-то из рода умирает неженатым – будь то мужчина или женщина – нельзя хоронить одинокими. Помнишь тётю Гертруду? Ей нашли мужа прямо в гробу. А дядю Вильгельма обвенчали с умершей за день до него соседкой… – старшая женщина запнулась, прикрыв рот рукой.

– Иначе что? – нетерпеливо спросила Алевтина.

– Иначе умерший не найдёт покоя, – закончил отец. – И принесёт несчастье всем, кто носит его кровь.

В комнате повисла тишина, нарушаемая только тиканьем старых часов на стене. Алевтина почувствовала нарастающее внутри раздражение. Неужели в двадцать первом веке образованные люди всерьёз могут верить в такие предрассудки?

– Немецкие традиции нашей семьи иногда опаснее русских, девочки, – многозначительно добавил Бронислав Карлович, поднимая взгляд от тарелки. – Некоторые вещи лучше не трогать, если не понимаешь их природы.

– Папа, – начала Алевтина, стараясь, чтобы голос звучал рационально и спокойно, – ты же инженер, человек науки. Неужели веришь в эти сказки?

– Я верю в то, что видел своими глазами, – твёрдо ответил родитель. – И Антон Длиннопёров не был обычным человеком. В директоре было что-то… не от этого мира.

Лидия бросила на отца предостерегающий взгляд, словно сказал слишком много. Мать побледнела и торопливо перекрестилась – почти незаметный жест, сделанный украдкой, под столом.

Алевтина почувствовала, как изнутри поднимается глухое отвращение ко всему: к этому разговору, к дому, пропахшему прошлым, к людям, погружённым в суеверия. Столичной гостье казалось, что попала в средневековье, где образованные взрослые всерьёз обсуждают духов и проклятья.

Внезапно тишину разрезал резкий стук в дверь – три чётких, размеренных удара, от которых все за столом вздрогнули. Лидия выронила ложку, которой размешивала сахар, и та со звоном ударилась о блюдце. Варя инстинктивно прижалась к Сергею, словно ища защиты. Мать замерла с чайником в руках, не донеся до чашки.

– Кто это может быть так поздно? – спросила Алевтина, удивлённая их реакцией.

– Это от него, – тихо произнёс отец, поднимаясь из-за стола. – От Антона. Пришли за тобой.

Три новых удара, более настойчивых, заставили вздрогнуть даже Алевтину. Было что-то неестественное в этом звуке – словно стучали не рукой, а чем-то тяжёлым и твёрдым, и каждый удар отдавался не только в дверь, но и во всём доме, заставляя вибрировать старые половицы.

Бронислав Карлович медленно направился к двери, и шаги казались неестественно громкими в наступившей тишине. Наследница внезапно почувствовала холодок по спине, который не могла объяснить рационально. В этом стуке, в реакции семьи, в напряжённой атмосфере было что-то, заставлявшее вспомнить слова Георгия: "У мёртвых память длиннее, чем у живых".

Мужчина открыл дверь, и в комнату словно хлынул поток холодного воздуха. На пороге стоял высокий худощавый мужчина лет шестидесяти, в безупречном чёрном костюме, выглядевшем слишком дорогим для Стрептопенинска. Бледное лицо, остро очерченное скулами, казалось высеченным из мрамора, а холодные серые глаза изучали присутствующих с почти анатомическим интересом. Алевтина поймала этот взгляд и невольно выпрямилась, ощутив что-то родственное – такими глазами сама смотрела на подчинённых в Москве, выискивая малейшие признаки некомпетентности.

– Михаил Андреевич, – произнёс отец с лёгким поклоном, и в голосе прозвучало уважение, смешанное с едва заметной опаской. – Проходите, пожалуйста.

– Благодарю, Бронислав Карлович, – ответил гость. Голос был размеренным, лишённым каких-либо интонаций, словно каждое слово проходило тщательную проверку перед произнесением. – Прошу прощения за поздний визит, но дело не терпит отлагательств.

Незнакомец шагнул в дом, и Алевтина заметила, что мать машинально отступила назад, словно уступая территорию хищнику. Варя придвинулась ближе к Сергею, а Лидия застыла с чайником в руках, будто превратилась в статую. Только отец сохранял внешнее спокойствие, хотя плечи заметно напряглись.

– Алевтина Брониславовна, – мужчина повернулся к наследнице, и тонкие губы изогнулись в подобии улыбки, не затронувшей глаз. – Позвольте представиться. Михаил Андреевич Тучков, личный помощник покойного Антона Густавовича Длиннопёрова. Рад наконец встретиться с вами лично.

Гость протянул руку, и Алевтина автоматически пожала. Ладонь оказалась сухой и неожиданно горячей, контрастирующей с холодом, который, казалось, источало всё существо.

– Взаимно, – ответила столичная дама, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. – Полагаю, вы здесь, чтобы обсудить детали предстоящей… церемонии?

– Совершенно верно, – кивнул Тучков. – Время дорого, а процедура требует соблюдения определённых правил. Если позволите, хотел бы сразу перейти к делу.

– Конечно, – Алевтина жестом указала на освободившееся место за столом. – Присаживайтесь.

Тучков сел, аккуратно расправив складки брюк. Движения были выверенными, словно выполнял сложный механический танец, где каждый жест имел строго определённое место. Гость достал из внутреннего кармана пиджака тонкую чёрную папку и положил перед собой.

– Кофе? Чай? – предложила Надежда Густавовна, стараясь соблюсти правила гостеприимства.

– Благодарю, нет, – отрезал Тучков. – У нас мало времени.

Помощник раскрыл папку, и Алевтина увидела аккуратно сложенные документы с множеством печатей и подписей. Сверху лежала фотография Антона Длиннопёрова – та самая, которую видела в отчёте своего помощника. Полное лицо, маленькие глазки, сальная улыбка. Даже на фотографии покойный выглядел неприятно.

– Итак, – начал Тучков, выкладывая перед собой документы с методичностью хирурга, раскладывающего инструменты перед операцией. – План на ближайшие дни следующий. Послезавтра утром в девять часов регистрация в ЗАГСе. Формальная процедура, занимает не более тридцати минут. Вам потребуется подписать несколько документов. Антон Густавович, разумеется, уже поставил свою подпись заранее.

Сказано это было так буднично, что Алевтина не сразу осознала абсурдность ситуации – мертвец, подписавший брачные документы. Наследница бросила быстрый взгляд на родных: мать сидела, опустив глаза, отец смотрел в сторону, Лидия изучала ногти с преувеличенным вниманием, а Варя прижалась к плечу Сергея, который выглядел единственным нормальным человеком в комнате – на лице читалось явное недоумение.

– После регистрации, – продолжил распорядитель, не обращая внимания на реакцию присутствующих, – в одиннадцать часов состоится венчание в церкви. Церемония традиционная, но с некоторыми… адаптациями, учитывая обстоятельства. Отец Никодим всё подготовил, вам не о чем беспокоиться. Платье для церемонии уже ждёт в особняке – Антон Густавович лично выбрал в Париже в прошлом году.

Алевтина почувствовала нарастающее внутри возмущение. Длиннопёров планировал свою смерть и роль невесты задолго до того, как узнала об этом абсурдном ритуале.

– Вечером того же дня, – Тучков перевернул страницу, словно читал по сценарию, – гости соберутся на свадебное торжество в особняке на холме. Приглашены важные персоны, включая губернатора Рымаря. Меню одобрено лично Антоном Густавовичем. Список гостей – около сотни человек. Вам не придётся беспокоиться о развлечении гостей, для этого нанята специальная компания из Новосибирска.

Алевтина подняла брови и откинулась на спинку стула, скрестив руки на груди.

– То есть вы предлагаете мне сидеть за праздничным столом рядом с трупом и поднимать бокалы за наше счастье?

Тучков поднял взгляд, и в глазах промелькнуло что-то похожее на раздражение.

– Это традиция, Алевтина Брониславовна. Антон Густавович был уважаемым человеком в городе. Последняя воля должна быть исполнена со всеми почестями. Включая торжественный приём для тех, кто пришёл проститься.

– И где будет… жених на этом пиру? – спросила столичная дама, не скрывая сарказма.

– Антон Густавович будет присутствовать в главном зале, в специально подготовленном месте, – ответил Тучков с невозмутимостью автомата. – Покойного облачат в свадебный костюм, и займёт почётное место рядом с вами.

В комнате повисла тяжёлая тишина. Алевтина чувствовала, как к горлу подступает тошнота. Пировать рядом с трупом – это выходило за рамки даже самых абсурдных ситуаций, которые могла представить.

– После праздничного ужина, – продолжил помощник, отворачивая очередной лист с механической точностью часового механизма, – наступает кульминация обряда. Вам предстоит провести с покойным супругом три ночи наедине.

– Что? – Алевтина вскочила на ноги, не веря своим ушам. – Брачные ночи? Вы с ума сошли? Я не буду спать с трупом!

Голос сорвался на крик, эхом прокатившийся по комнате. Сергей закашлялся, подавившись чаем. Варя побледнела, а Лидия неожиданно издала короткий нервный смешок, который тут же подавила.

Тучков даже не моргнул. Смотрел на Алевтину с тем же холодным интересом, словно наблюдал за лабораторным экспериментом, пошедшим строго по плану.

– Вы неверно понимаете суть ритуала, Алевтина Брониславовна, – сказал распорядитель, и в голосе появились нотки снисходительного терпения, с которым взрослый объясняет ребёнку очевидные вещи. – Речь идёт о формальности. Вам необходимо провести три ночи в одной комнате с телом, для соблюдения традиции. Никаких… физических контактов не предполагается, разумеется.

Алевтина медленно опустилась на стул, чувствуя, как краска стыда заливает щёки. Реакция была такой эмоциональной, такой неконтролируемой – совсем не похоже на ту Алевтину Каглицкую, которая железной рукой руководила федеральным агентством в Москве.

– Вы будете находиться в специальной комнате, – продолжил Тучков, как ни в чём не бывало, перелистывая страницу документа. – Антон Густавович будет лежать в супружеской постели. – Помощник поднял глаза и встретился взглядом с Алевтиной. – Вам всего лишь надо будет лежать с покойным в одной постели. Три ночи, с десяти вечера до шести утра. По традиции, в эти часы душа умершего окончательно покидает тело и переходит в иной мир, но нужен проводник – законный супруг.

Алевтина почувствовала, как холодок пробежал по позвоночнику. Гостья стиснула под столом кулаки так, что ногти впились в ладони.

– Это абсурд, – произнесла столичная дама, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Перед глазами возникли цифры. Пятьсот миллионов долларов. Особняк на холме. Завод. Лондон. Франция. Представила себя, лежащую рядом с холодным телом, и сглотнула. – Но если это необходимая формальность…

– Именно так, – кивнул Тучков, и в уголках тонких губ мелькнула тень улыбки. – После третьей ночи, в воскресенье, состоится погребение. И вы официально станете вдовой и единственной наследницей всего состояния.

Организатор извлёк из папки ещё один документ и положил перед Алевтиной. Это была копия завещания, заверенная нотариусом. Федеральная чиновница быстро пробежала глазами по строчкам. Всё сходилось с рассказом Лидии. Всё имущество Длиннопёрова действительно переходило к "супруге, состоявшей с ним в браке на момент погребения".

– У вас остались вопросы? – спросил Тучков, когда Алевтина подняла глаза от документа.

– Да, – Алевтина сложила руки на столе, возвращая деловой тон. – Что конкретно требуется от меня во время церемоний? Какие слова говорить, какие действия выполнять?

– Вам не о чем беспокоиться, – ответил Тучков. – На каждом этапе рядом будут люди, которые подскажут, что делать. Ваша роль проста – следовать инструкциям и не нарушать ритуал. Особенно важно не пропустить ни одной брачной ночи и не покидать комнату до рассвета. Это критически важно для успеха всего предприятия.

– Понимаю, – кивнула Алевтина. – А что насчёт…

– Автомобиль будет ждать вас послезавтра в восемь тридцать, – перебил распорядитель, закрывая папку. – Вас доставят в ЗАГС, а затем проведут через весь процесс. Вечером переедете в особняк, где останетесь до конца церемониала.

Помощник встал, застегнул пуговицу пиджака и взглянул на семейство Каглицких, сидевшее вокруг стола в напряжённом молчании.

– Благодарю за гостеприимство, – сказал организатор без тени благодарности. – Бронислав Карлович, Надежда Густавовна, ваше присутствие ожидается на всех церемониях. Лидия, вам нужно быть в ЗАГСе к девяти.

Когда дверь закрылась за Тучковым, в комнате словно стало легче дышать.

– Вот, значит, как, – произнесла Алевтина. – Регистрация, венчание, пир и три ночи с мертвецом. А потом – полмиллиарда.

– Ты согласна? – спросила Лидия, внимательно глядя на сестру.

– А у меня есть выбор? Не вижу причин отступать из-за эксцентричной процедуры.

– Аля, ты будешь спать с мёртвым человеком! – возмутилась Варя. – Это дикость!

– Я согласна, – твёрдо сказала Алевтина. – Покойник в закрытом гробу – не самая страшная компания.

Говорила уверенно, но внутри ворочалось неприятное чувство. Воображение рисовало мрачную комнату, гроб и шорох, словно кто-то скребётся изнутри…

– Аля, – окликнул Бронислав Карлович, когда дочь направилась к лестнице. – Не всё золото, что блестит. Будь очень осторожна.

Что-то в глазах отца остановило – искренний страх, которого никогда не видела у этого рассудительного человека.

– Я буду осторожна, – пообещала дочь с неожиданной теплотой.

Алевтина внезапно проснулась в кромешной тьме. Сердце стучало так громко, что, казалось, слышит весь дом. Женщина лежала неподвижно, вглядываясь в темноту, и отчётливо почувствовала: не одна.

Страх опалял позвоночник. И вдруг вместе со страхом по телу прокатилась волна возбуждения. Женщина почувствовала тепло внизу живота и напряжение сосков под ночной рубашкой. Так нелепо и неожиданно, что захотелось смеяться. Страх и желание сплелись в невозможный коктейль эмоций.

Алевтина включила лампу – в комнате никого не было. Только на подоконнике лежало большое чёрное перо с металлическим отблеском. Прикосновение к нему вызвало холодящий электрический разряд, смешанный с удовольствием.

Утром перо исчезло. Но Алевтина чувствовала – за каждым её шагом теперь наблюдает нечто, оставившее этот знак, и три ночи «с мертвецом» могут стать дверью в мир, о котором не подозревала.

Глава 4

Глава 4. Цена согласия

Утро пришло в Стрептопенинск холодным туманом, наползающим от реки и окутывающим деревянные дома